Джек Потрошитель

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ПОСЛАНИЕ ИЗ МОГИЛЫ

В 1899 году Сикерта постигла финансовая катастрофа. Он пересек Ла-Манш и поселился во Франции. Там он вел жизнь бедняков, которых терроризировал в Англии.

«Я пробуждаюсь ото сна, закутываюсь в ночную сорочку и бреду вытирать воду, натекшую с потолка», — писал он Бланшу.

В перерывах между убийствами и живописью Сикерт жил за границей, преимущественно в Дьеппе и Венеции. Друзья описывали условия его жизни как совершенно ужасающие. Он погряз в мусоре и хаосе. Он был исключительно неряшлив и не мог ухаживать за собой. Он был параноиком. Сикерт не раз говорил Бланшу о том, что Эллен и Уистлер сговорились разрушить его жизнь. Он боялся, что его отравят. Он все более погружался в депрессию, уныние и болезнь.

«Вы понимаете, что прошлое кажется нам настолько трогательным и интересным только потому, что оно является посланием из могилы?» — писал он друзьям.

Убийцы-психопаты могут погружаться в болезненную депрессию после своих жестоких эскапад. Только что Сикерт был полным хозяином своей жизни и вдруг внезапно почувствовал, что более не в силах ничем управлять, что в его жизни ничего не осталось. В самое продуктивное время своей жизни Сикерт был настоящим мясником. Он избегал своих друзей. Он без предупреждения и без видимого повода исчезал из общества. О нем никто не заботился, у него не было дома, он стоял на грани финансовой катастрофы. Психопатическая одержимость полностью доминировала в его жизни. «Мне нехорошо — я не знаю, что со мной происходит, — писал он Нэн Хадсон в 1910 году. — Мои нервы на пределе». К пятидесяти годам Сикерт находился на грани самоуничтожения.

Когда Тед Банди пребывал в подобном состоянии, его преступления из ряда жестоких убийств превратились в настоящую безумную оргию, которую он учинил во Флориде. Он полностью сошел с катушек и не мог жить в мире, который его не принимал. Сикерт жил в мире, который его принял. Ему не приходилось бороться с умными полицейскими и сложнейшими способами криминалистической экспертизы. Он скользил по жизни как уважаемый джентльмен, интеллектуал и художник. Он был готов превратиться в живого классика, а художникам простительны некоторые странности и отклонения от нормального образа жизни. Им прощают эксцентричность и своеобразие.

Поврежденная психика Сикерта заставляла его постоянно бороться с многими «я», жившими в его душе. Он страдал. Он понимал боль только тогда, когда это была его собственная боль. Он никогда ничего ни к кому не чувствовал. Ему была чужда даже Эллен, искренне любившая его всю жизнь. Печать развода была гораздо тяжелее для нее, чем для него. Она приняла на себя весь позор их неудавшегося брака. Всю оставшуюся жизнь она казнила себя за то, что запятнала светлое имя Кобденов, предала идеалы своего отца и стала тяжким грузом для всех, кого любила. Она не знала покоя, а Сикерт был совершенно спокоен, потому что не видел в своих поступках ничего неправильного. Психопаты не сожалеют о последствиях. Они не чувствуют раскаяния — разве что в отношении самих себя, но и тогда они во всем винят других людей.

Письма Сикерта к Бланшу являют собой великолепный пример манипуляции и позволяют нам проникнуть в темные глубины психопатического разума. Сначала Сикерт писал: «Развод свершился вчера, благодарение богу!» И тут же добавлял: «Мое первое чувство — это величайшее облегчение, от которого кружится голова». Он не горевал из-за потери Эллен. Он радовался тому, что избавился от осложнений, которые портили ему жизнь. Его личность расщепилась еще более.

Эллен позволяла ему оставаться самим собой. Брак был для него безопасным убежищем в той бесконечной игре, которую он вел. Он всегда мог прийти к Эллен, и она всегда давала ему то, что могла. Она продолжала поддерживать его и после развода, тайно приобретая его картины через Бланша. Актер по натуре, Сикерт не мог существовать без публики и без поддержки. Ему не нравился пустой, одинокий мир кулис. Он не скучал по Эллен так, как скучала по нему она. Главная трагедия жизни Сикерта заключалась в том, что он никогда не испытывал ни физической, ни эмоциональной близости ни к одному человеку. «Ты по крайней мере чувствуешь!» — написал он однажды Бланшу.

Генетические отклонения и детские травмы Сикерта стали причиной разрушения его личности. Он мог давать уроки рисования Уинстону Черчиллю и в то же время писать письма в английские газеты, восторгаясь искусством Адольфа Гитлера. Он тепло относился к своему слабому брату-наркоману Бернхарду и в то же время хладнокровно рисовал страдающих и умирающих солдат в госпиталях Красного Креста, а затем получал их форму, потому что им она была уже не нужна.

Сикерт мог быть замечательным художником, готовым помогать и учить. И он же поливал грязью Сезанна и Ван Гога и писал клеветнические статьи в «Сатердей Ревью», чтобы очернить Джозефа Пеннелла и Уистлера. Сикерт дурачил друзей, заставляя их воспринимать себя как дамского угодника, и в то же время называл женщин «суками» и «стервами», считал их существами второго сорта, убивал и уродовал их, всячески унижал их в своих картинах. Натура Сикерта практически бесконечна, но одно абсолютно ясно: он никогда не женился по любви.

Однако в 1911 году он решил, что жениться все же стоит. Это решение оказалось не столь продуманным, как его преступления. Он скоропалительно очаровал одну из своих молоденьких учениц, у которой, по словам первого биографа Сикерта Роберта Эммонса, был прелестный характер и «лебединая шея». Жизнь этой девушки складывалась неладно, и она бросила Сикерта у самого алтаря, решив выйти замуж за более подходящего человека.

«Свадьба расстроилась. Слишком опечален, чтобы приехать», — телеграфировал Сикерт Этель Сэндз и Нэн Хадсон 3 июля 1911 года.

Сикерт немедленно переключился на другую свою ученицу, Кристину Драммонд Энгус, дочь Джона Энгуса, торговца кожей из Шотландии. Энгус был уверен, что Сикерта привлекают только его деньги. Деньги, конечно, играли определенную роль, но Сикерт нуждался не только в них. У него не было никого, кто мог бы позаботиться о нем. Кристина была на восемнадцать лет моложе его. Это была очаровательная молодая женщина со стройной, гибкой фигурой. Она болезненно прихрамывала, часто страдала невритами и обморожениями. Она была очень интеллигентной, великолепно вышивала, рисовала. Но Кристина совершенно не знала Сикерта.

Они никогда не встречались вне студии, когда он сделал ей предложение. Сикерт бомбардировал Кристину телеграммами и письмами. Внезапное внимание со стороны мастера настолько поразило девушку, что она серьезно заболела, и семья отправила ее отдохнуть в Девон. Сикерту поехать не предложили, но он последовал за ней на поезде. Через несколько дней они обручились против воли отца девушки.

Мистер Энгус смирился с помолвкой, когда узнал, что безденежный художник сумел продать большой портрет неизвестному покупателю. Может быть, Кристина сделала и не такую плохую партию. Анонимным покупателем оказалась Флоренс Паш, покровительница и подруга Сикерта, желавшая поддержать художника. «В субботу женился на некоей Кристине Энгус», — телеграфировал Сикерт Нэн Хадсон и Этель Сэндз 26 июля 1911 года. И тут же он делится своими огорчениями: «Ювелир не принимает обручальное кольцо назад». Речь идет о том кольце, которое Сикерт купил своей первой, несостоявшейся невесте.

Кристина и Сикерт поженились в мэрии Паддингтона. Большую часть времени они провели в Дьеппе и в Энверме, в десяти милях от Дьеппа, где сняли дом. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, они вернулись в Лондон. В художественном смысле эти годы были для Сикерта очень успешными. Он написал множество статей. Его картины отражают то напряжение, которое существовало между супругами. Именно благодаря этому он стал по-настоящему знаменитым.

В первые годы брака с Кристиной Сикерт написал свою знаменитую картину «Ennui». Он рисовал батальные сцены, а затем вновь вернулся к мюзик-холлу. Он пропадал в Нью-Бэдфорде каждую ночь. Были и другие картины, отражающие его склонность к сексуальному насилию. На одной картине полностью одетый мужчина подходит к обнаженной женщине, лежащей на постели. На другой одетый мужчина склоняется над деревянной спинкой кровати, точно такой же, как и та, на которой убили Мэри Келли. Это тот редкий случай, когда Сикерт рисует не железную кровать.

Здоровье Кристины продолжало причинять Сикерту неудобства. Он пишет длинные письма своим подругам, готовым прийти на помощь. В них он утверждает, что был рад сделать «еще одно живое существо более счастливым, чем раньше». Если бы у него только были деньги, добавляет он, чтобы нанять двух слуг, которые могли бы заботиться о его больной жене. «Я не могу бросить свою работу и не могу вывозить ее за город». Сикерт просил Нэн Хадсон разрешить Кристине приехать к ней и провести у нее некоторое время.

После войны Сикерт вернулся во Францию. В 1919 году он поселился в бывшем здании жандармерии на рю де Дувран в Энверме. Кристина заплатила 31 тысячу франков за полуразрушенный барак. Спальнями в доме служили бывшие камеры. Ее муж решил восстановить Мезон Мутон и подготовить дом к переезду жены из Лондона. Кристина должна была оставаться в Англии и постепенно высылать мужу обстановку и другие вещи. Это стало слишком большим испытанием для Кристины. Она слегла с жестоким невритом. Полтора месяца она боролась с болезнью, но даже после этого двигалась с большим трудом.

Сикерт тоже двигался с трудом. Он никоим образом не собирался помогать своей больной жене. Летом 1920 года Кристина написала родителям, что жить в Мезон Мутон невозможно. На фотографии, которую Сикерт прислал жене, видно, что его башмаки не видели щетки с момента отъезда жены — то есть не меньше четырех месяцев. «Боюсь, он потратил все деньги, которые я откладывала на устройство пола в кухне и на раковину». Сикерт сказал Кристине, что он купил «лоджию с видом на реку, расписанную фресками XV века», которая станет «настоящим состоянием».

К концу лета 1920 года Кристина не видела Сикерта так долго, что даже написала ему в письме: «Мой малыш, полагаю, это мое последнее письмо, написанное перед окном с видом на Кэмден-роуд. Было бы замечательно увидеть тебя вновь, но так странно». Вскоре Кристина вместе со всей обстановкой переехала в свой новый дом в Энверме и обнаружила, что там нет освещения и водопровода — только бочки для сбора дождевой воды. В колодце валялась дохлая кошка. Одна из сестер Кристины решила, что бедное животное утонуло. Слабой и больной Кристине приходилось пересекать весь сад и карабкаться по лестницам, чтобы просто воспользоваться туалетом. После смерти несчастной женщины ее родные поняли, что она превратилась в настоящий призрак.

Летом Кристина чувствовала себя неважно, но потом ей полегчало. К несчастью, облегчение было временным, и осенью разразилась катастрофа. 12 октября Сикерт телеграфировал сестре жены Андрине Шведер, что Кристина тихо умирает и очень много спит. Анализ спинно-мозговой жидкости показал наличие «туберкулезных бацилл Коха». Сикерт обещал телеграфировать, «когда свершится смерть». Он собирался кремировать Кристину в Руане и похоронить ее на маленьком церковном кладбище в Энверме.

Сестра и отец Кристины немедленно выехали и прибыли в Мезон Мутон на следующий день. Сикерт приветливо махал им из окна носовым платком. Они были поражены, увидев его у дверей. На Сикерте был черный бархатный пиджак, он побрил голову. Лицо его было неестественно бледным, словно он нанес грим. Сикерт с радостью сообщил родственникам, что Кристина еще жива, хотя и ненадолго. Он отвел их в ее комнату. Кристина была без сознания. Но лежала она не в большой спальне, а в маленькой комнатке позади кухни, где был единственный камин в доме.

Андрина села рядом с Кристиной, а мистер Энгус пошел поговорить с Сикертом. Рассказы и пение Уолтера настолько пленили его тестя, что тот даже почувствовал раскаяние. Потом прибыл доктор и сделал Кристине укол. Родные уехали, а вскоре Кристина умерла. Они не узнали об этом вплоть до следующего дня. Сикерт сделал набросок с мертвого тела жены, пока оно еще оставалось в постели. Он послал за штукатуром, чтобы сделать гипсовую маску с ее лица, затем встретился с агентом, который хотел купить его картины. Сикерт спросил у Энгуса, не следует ли дать телеграмму в «Таймс» о смерти Кристины, «жены Уолтера Сикерта», но этим только расстроил несчастного отца. Друзья Сикерта беспокоились о нем. Художница Тереза Лессор приехала, чтобы позаботиться о несчастном вдовце. Его горе было очевидным — очевидно фальшивым, как и все остальное. Энгус писал, что «Сикерт не терял времени, чтобы очаровать Терезу». В 1926 году Сикерт и Тереза поженились.

«Вы, должно быть, тоскуете по ней?» — посочувствовала Марджори Лилли Сикерту сразу после смерти Кристины.

«Это не так, — ответил он. — Меня огорчает то, что она больше не существует».

В начале 1921 года, когда со дня смерти Кристины прошло менее полугода, Сикерт начал писать ядовитые, непристойные письма тестю с требованием своей доли наследства умершей жены. Ему были нужны деньги, чтобы платить рабочим, восстанавливавшим Мезон Мутон. «Так неприятно оплачивать счета не в срок». Поскольку мистер Энгус собирался в Южную Африку, Сикерт позаботился о том, чтобы выполнить все пожелания Кристины относительно дома. Джон Энгус выслал Сикерту пятьсот фунтов.

Сикерт одним из первых в Энверме приобрел автомобиль. Шестьдесят фунтов он потратил на постройку гаража со всем оборудованием. «Теперь мой дом напоминает отличный автомобильный центр, — писал он Энгусу. — Кристине всегда нравилась эта идея». Письма Сикерта родным умершей жены настолько проникнуты эгоизмом, что ее братья и сестры передавали их из рук в руки и считали их «занимательными».

Сикерт продолжал беспокоиться о смерти без завещания, словно это могло случиться в любой момент. Он нуждался в совете мистера Бонуса, адвоката семьи Энгусов, чтобы составить черновик своей последней воли. Мистер Бонус помог безутешному вдовцу. Благодаря его помощи Сикерту не пришлось платить пошлины. «Я не спешу с утверждением завещания, — заверял Сикерт тестя. — Меня тревожит только то, что я могу умереть без завещания. Я дал Бонусу четкие указания относительно моей воли».

В конце концов семидесятилетний Энгус написал шестидесятилетнему Сикерту, что его постоянное беспокойство относительно смерти без завещания совершенно необоснованно, поскольку на оформление этого документа требуется совсем немного времени. Состояние Кристины было оценено примерно в восемнадцать тысяч фунтов. Сикерт хотел получить свою долю, и немедленно, мотивируя это тем, что в любой момент может погибнуть, например в автомобильной катастрофе. Если произойдет самое страшное, он хотел, чтобы его останки были кремированы «в любом подходящем месте», а его прах «без урны или коробки» развеян над могилой Кристины. И тут же Сикерт благородно добавлял, что все, что Кристина ему оставила, в этом случае «безусловно» вернется в семью Энгусов. «Если я проживу еще несколько лет, — писал Сикерт, — то предприму все меры, чтобы Мари, наша экономка, получала ежегодную ренту в тысячу франков».

В 1990 году, когда личные бумаги Кристины были пожертвованы архиву Тэйт, член ее семьи (внук ее отца, если быть точнее) написал, что «намерения» Сикерта оставить все Фонду Энгусов были чистейшей воды обманом. «Фонд не получил ни пенни».

В письме, написанном через десять дней после похорон жены, Сикерт описывает печальное событие как грандиозное мероприятие. «Вся деревня» собралась, и он приветствовал всех при входе на кладбище. Его дорогая последняя жена была похоронена под небольшим деревом как раз там, где она любила прогуливаться. Оттуда открывается прелестный вид на всю долину. Как только земля осядет, Сикерт планирует купить кусок мрамора или гранита и вырезать на нем ее имя и даты жизни. Он этого так и не сделал. На протяжении семидесяти лет на зеленом мраморном камне было вырезано ее имя, но даты так и не было. Это пришлось сделать членам ее семьи.

Мари Франсуаза Анфре, дочь человека, который купил у Сикерта Мезон Мутон, была настолько добра, что разрешила мне осмотреть здание бывшей жандармерии, где жил Сикерт и где умерла Кристина. Сейчас здесь живет семья Анфре, владеющая похоронным бюро. Мадам Анфре сказала, что когда ее родители купили дом у Уолтера Сикерта, стены были расписаны очень мрачными картинами. Дом был «темным и печальным». Общую атмосферу усугубляли низкие потолки. В доме осталось множество брошенных картин. Во время ремонта рабочие обнаружили заржавевшие части револьвера небольшого калибра, относящегося к началу века. Жандармы таким оружием никогда не пользовались.

Мадам Анфре показала мне этот револьвер. Его собрали и почистили, и она им очень гордится. Она показала мне большую спальню и сказала, что Сикерт никогда не задергивал шторы, чтобы видеть темные улицы. Он разводил такой сильный огонь, что его видели соседи. Теперь в этой комнате спит мадам Анфре. В комнате появилось множество цветов, она выкрашена в приятные светлые тона. Я попросила мадам Анфре проводить меня наверх, в комнату, где умерла Кристина. Это бывшая тюремная камера с маленьким очагом, который топят дровами.

Я стояла в этой комнате совершенно одна, осматривалась и прислушивалась. Я знала, что, будь Сикерт внизу, или во дворе, или в гараже, он бы не услышал, если бы Кристина позвала его. А ведь очаг мог погаснуть, она могла захотеть пить или есть. Ему не нужно было слышать ее, ведь она не могла произнести ни слова. Скорее всего, она редко просыпалась, а если и просыпалась, то тут же задремывала снова. Морфин помог ей уйти мирно и безболезненно.

В церковной книге не сохранилось записи о похоронах Кристины. Скорее всего, на кладбище собрались «люди Сикерта», как их всегда называла Эллен. Был там и отец Кристины. Позже он вспоминал, что полное безразличие Сикерта шокировало его. Когда я отправилась на старое кладбище, обнесенное кирпичной стеной, шел дождь. Найти скромную могилу Кристины было нелегко. Я не увидела ни «небольшого дерева», ни «любимой дорожки». С того места, где я стояла, вовсе не открывался «очаровательный вид на всю долину».

День похорон Кристины выдался пасмурным и холодным. Процессия запоздала. Сикерт не стал высыпать ее прах в могилу. Он погрузил руки в урну и поднял их высоко вверх. Прах несчастной женщины полетел в лица и на одежду собравшихся на похороны его друзей.