Джими Хендрикс, история брата

Глава 14. Свобода и последствия

В январе 1971 года я, одетый в тот самый костюм, который был на мне в день похорон Джими тремя месяцами ранее, вышел за железные ворота Монро. Наконец–то я смог изобразить из себя свободного человека, сделав первый глоток незамутнённого воздуха. Я находился в Монро, всего каких–то 10 коротких месяцев, но по ощущению их было гораздо больше. К сожалению, одним из условий моего досрочного освобождение, был постоянный адрес и мне пришлось поселиться у отца. Жить с Джун и Жени? Это совсем не то место, где мне хотелось бы жить. Отец постоянно был рядом и зудил о 8–ми часовом рабочем дне. Моё положение в Фонде Джими Хендрикса не было чем–то, к чему можно было отнестись с полной серьёзностью. Он назначил меня вице–президентом (чего именно, я никак не мог понять), должность эта была обозначена только на бумаге. Тем не менее, у меня был отдельный кабинет, но там кроме письменного стола и единственного кресла не было ничего. Мы хотели утвердить моё положение и выполнить ещё одно из условий моего досрочного освобождения, и чтобы ни у кого не возникло желание отозвать приказ об освобождении и вновь изменить мой статус.

Мне не нужно было ни писать отчёты, ни ходить с докладами, потому что я не был ответственным ни за что. Чтобы доставить отцу приятное, я вписался на работу в прачечной университета Вашингтон, но это не могло продолжаться долго. Думаю, никому не надо объяснять, что стирать одежду и гладить рубашки не входило в круг моих интересов. Тут, рядом, на улице, лёгкие деньги, а я, да для меня почти невозможным стало ежедневно снимать стружку с рубашек за минимальную зарплату. Вы, может быть, решили, что я запомнил кое–какие уроки, покрываясь плесенью в Монро, но я был слишком ещё молод, чтобы что–либо осознать.

С того самого дня, когда Джими закопали в землю на глубину 6 футов, я тихо стал сходить с ума. Несмотря на то, что права на всё, чем обладал Джими перешли отцу, скоро выяснилось, что это всё оказалось почти ничем. Майк Джеффри пытался убедить отца, что это всё было "инвестировано" в разные предприятия по всему свету. Думаю, не ошибусь, если попытаюсь перевести слова Майка на человеческий язык:

"Я перекачивал чемоданы денег, заработанные Джими, последние несколько лет и открывал секретные счета в разных международных банках. По–моему, удачное вложение наличных денег."

Куда делись все те портфели полные денег, которые выносил Майк из касс после каждого выступления Джими, а этому я сам был свидетелем? Удивляюсь, как они могли пропадать на пути к брату? И, как если бы это объясн6ение было недостаточным, Джеффри твердил, что после смерти Джими только 25 тысяч долларов оставалось на его счету.

Отец понял, что Джеффри участник какой–то двойной игры. С первого дня как я встретил Джеффри, я подумал о нём как о теневом бизнесмене. И теперь, когда Джими нет с нами, мы надеялись, что все секреты Джеффри проявятся на свет. Отец нанял адвоката по имени Кен Хэгуд, чтобы тот выяснил, куда исчезла большая часть денег Джими. Выяснения и переговоры с Джеффри затягивались на месяцы, которые вскоре переросли в годы. Всё выглядело так, что официально это не решить. Неужели нужно потратить жизнь, чтобы это выяснить?

Когда все вещи Джими были доставлены к нам домой, мы не знали с чего начать. Коробок оказалось очень много и мы часть из них разместили в гостиной. Отец сказал, что я могу взять из этого всё, что мне понравится, но разобраться во всём этом оказалось не так легко. Бесконечные стопки бобин с плёнками, записных книжек и разной одежды. В итоге большинство коробок поселилось под нашим старым столом для пинг–понга.

Всего два года прошло со времени лета любви, как цветок хиппи, так быстро распустившись, уже увял. Нет больше ни Джоплин, ни Моррисона, ни Джими, такое впечатление, что молодое поколение вдруг распалось на отдельные свои жизни. Женились, завели детей, стали оплачивать счета. Быть просто хиппи уже не можешь, не можешь тусоваться дни напролёт, нагружаться, или спать со всеми. Те дни ушли и хиппи теперь — составляющая часть рабочего класса, они подыскивают себе работу и новые пути своих жизней.

Я же совершил ошибку и не выбрал новое направление, а вернулся к прежнему образу жизни, вернулся на улицу. Немногие могут похвастаться, что центровая жизнь у них в крови, но я именно такой… в основном. Я даже купил себе новейшей марки Кадиллак. Хотя я и радовался своему приобретению, отцу это не понравилось.

— Ты плохо поступаешь, ты не смог бы купить его на заработанные деньги, парень, — сказал он, с неодобрением покачивая головой.

Отец хорошо знал, чем я занимался всё это время.

Я не только бы ни смог купить этот авто, но и одежду, ту, что на мне, и туфли из крокодиловой кожи, и шёлковые рубашки, и бархатные брюки. И поскольку я вернулся к своему бизнесу, у меня не оставалось времени спокойно посидеть и поразмыслить о трагической смерти Джими. Но такое не могло продолжаться вечно, хотя я и был занят своими улицами.

Однажды, это было несколько месяцев спустя Монро, мои эмоции прорвались наружу. В перерыве между делами вся тяжесть случившегося с новой силой обрушилась на меня, и отец почувствовал в тот день то же. Только два раза я видел его плачущим, когда он услышал, что наша мама, его Люсиль, умерла и в тот день, когда хоронили моего брата. Никогда больше отец не позволял себе выказывать эмоцию, он не показывал боль о Джими, но я чувствовал, что он также переживал утрату как и я, и мы оба испытывали всё нарастающую боль.

Я не представлял, что могло произойти с моим братом в ту фатальную ночь в одной из лондонских гостиниц. Никто толком не знал, что случилось, и, возможно, никто и не хотел этого, особенно Майк Джеффри. Думаю, это его рук дело и поэтому он хотел соскочить. Но что он сделал на самом деле? Может он не собирался доводить дело до летального исхода, а только получить страховку? С самого первого момента я понял, что Майк — не только отъявленный лжец, но и тёмная лошадка. Я не думал, что он способен дойти до убийства, но то, что он вытягивал из Джими все жизненные соки, было мне ясно. Да, но кто скажет правду?

Разговаривая с теми, кто был на той лондонской вечеринке, я узнал, что многие почувствовали себя плохо в тот вечер и вынуждены были обратиться к врачу. Джими же никуда не обращался и вернулся в гостиницу. Как обычно проглотил несколько таблеток снотворного, как обычно выпил немного вина и съел сандвич с рыбой, по крайней мере, все так говорят. Слишком мало, чтобы можно за что–то зацепиться. Рассказ каждого, с которым я беседовал, в чём–то обязательно противоречил другому. Правду так и не узнать никогда, а всё, что мы знаем, это только слухи и домыслы. Ни у кого, включая и меня, нет никаких чётких доказательств, чтобы построить хоть какую–нибудь правдоподобную версию смерти Джими.

Из всех нас, только Джун регулярно ездила на могилу Джими, ни у отца, ни у меня не возникало желания совершать такие поездки. Созерцание могильного камня нисколько не могло помочь нам. Для нас он был просто небольшим куском скалы, лежащим на траве. Лично для меня душа брата покинула нашу землю ещё в тот момент, когда его сердце остановилось в ту трагическую ночь. Всё же каждый год в День Поминовения отец воображал себе, что обязан появиться у его могилы и обыкновенно звал меня с собой. Но я на это никак не реагировал. Я предпочитал оставаться дома в этот день, ставил какую–нибудь из пластинок брата и предавался воспоминаниям. И когда его гитара скрежетала через мои колонки, было такое чувство, что брат находился в комнате рядом со мной.

Пока Джими был жив, я просто наслаждался его музыкой, но после того как его не стало, я почувствовал силу его стихов. От многих его поклонников, я слышал то же самое. Они были так заколдованы его музыкой, его сценическим действом, что даже не обращали раньше внимание на его стихи.

Мы с моими приятелями часами слушали пластинки Джими. И совершенно закономерно, что я стал видеть автобиографичность многих его вещей, таких, как например, Castle Made of Sand, Wind Cries Mary, Maniac Depression и Little Wind. В Little Wind я практически узнал себя и считаю, что он посвятил её всем тем женщинам, которые заботились о нас всю нашу жизнь. Он писал о наших подружках, наших тётушках, о нашей маме, чью заботу я чувствую до сих пор, которую она проявляет с Небес. А его фантастические и далёкие от жизни песни, такие как Burning of the Midnight Lamp, тоже мне очень понятны и близки, они такие же как его детские рассказы, которые он мне всё время рассказывал, лежа на траве на заднем дворе.

Его музыка времён Band of Gypsys может быть наиболее мне близка, она затрагивает самые глубины души. Именно к такой, полностью соответствующей его видению, группе он всегда стремился. Всё говорит о том, что брат был на вершине свободы своего творчества: Билли Кокс и Бадди Майлз держат настроение, а Джими своей гитарой уводит нас в какие–то другие миры. Наконец–то он сбросил с себя клеймо поп–звезды и сконцентрировался на своём предназначении, смог стать чистым артистом. Уже первая вещь, Power of Soul, есть нечто выдающееся. А длинная свободно развивающаяся тема Machine Gun для меня это сплошной поток страхов моего брата. В стихах — паранойя брата, будто кто–то всё время стремится его убить. Многие, кто был рядом с ним, определённо имели на него зуб, и он чувствовал это на себе каждый день. Я вслушивался в неё ещё и ещё, и она приводила меня в трепет, настолько ярко брат рисовал картину своего убийства. Всё говорило о том, что он предчувствовал близкий конец. После распада Экспириенса этот коллектив был его первым шагом в выбранном им самим направлении, но я был уверен, что не стал бы последним в его музыкальном путешествии. Он часто мне говорил, что хотел сочинять симфонии и дирижировать оркестром.

Другая моя любимая вещь, это Angel, с посмертного студийного альбома The Cry of Love, изданного в феврале 1971 года. Она — продолжение Little Wind. Снова он рассказывает о поддерживающих, защищающих и любящих женщинах, которые заботились о нём даже с Небес, спускаясь к нему, чтобы защитить от окружающего его мира.

Музыка брата приобрела для меня ещё больше смысла, после того как он ушёл. Меня часто стало посещать ощущение, что он был глубоко несчастным человеком. Я этого не замечал, пока он был жив, но теперь для меня это очевидно. Безусловно, он мог бы найти выход из создавшейся вокруг него ситуации и довлеющего менеджмента и нашёл бы его, но определённо это не коснулось бы его личной жизни.

Большинство наших друзей и членов семьи были безутешны поле смерти Джими, но со временем, я неожиданно для себя обнаружил какую–то внутреннюю силу в самой глубине моего сердца. Как если бы дух Бастера вселился в меня. Куда бы я ни пошёл, чтобы я ни делал, я чувствовал его присутствие, и это ощущение помогло мне преодолеть горе утраты.

Не могу описать моё дальнейшее существование лёгким, буквально каждый спрашивал у меня о брате. Эти расспросы не беспокоили меня, пока он был жив, но теперь… они стали наваждением.

Куда бы я ни пошёл, я слышал одно и то же:

— Эй, а ты случаем не брат Джими Хендрикса?

— Нет, дружище, ты, должно быть, спутал меня с кем–то, — отвечал я.

Я перестал быть собственником своей жизни и не мог просто пройти по тротуару или зайти в бар выпить чего–нибудь без того, чтобы не быть пойманным за рукав каким–нибудь любопытным. У меня не было никакого желания погружаться в беседы с незнакомцами каждые пять минут. Но я попал в какой–то кошмарный поток. Каждый раз, когда меня всё же удавалось вовлечь в разговор о Джими, это становилось очередным кошмаром. Бывало и так, что мне даже не удавалось убедить людей, что Джими мой брат, какие подробности я бы про него не рассказывал, многие, не веря мне, говорили:

— Слушай, не заливай, это уж слишком.

Народ стал гоняться за его именем. За каждым углом нас с отцом стали подстерегать всякие торговцы, ища своей выгоды. Крупные и мелкие дельцы со всего света старались запастись нашим разрешением на использование его имени, или купить права на рассказ о нашей жизни, или на какие–нибудь документы, или на создание фильмов. При этом обязательно пытались убедить нас, что в будущем они смогут отбить для нас кучу денег. Но я знал все их хитрости наперёд. У нас на улицах такое называлось просто динамой.

Уважение и признательность стали постоянно нам выражать, с тех пор как его не стало. Как–то однажды, это было, помню, уже на следующий год, мне позвонил отец и сказал, что ему позвонил Боб Дилан и, пригласив нас на свой концерт, сказал, что пришлёт за нами машину. Я подумал, что это просто жест вежливости, за которым часто ничего не стоит. Я никак не предполагал, что он в самом деле пришлёт лимузин к нашему дому. Но я удивился ещё больше, когда мы забрались внутрь. Оказалось, что за нами заехал сам Боб.

Как артиста, мы знали Боба человеком скрытным, с вкрадчивым голосом, но вблизи он оказался очень открытым и дружелюбным. Ещё в мою бытность с Джими я заметил, что он никогда ярко не одевался и не вел себя на сцене так, как другие рок–звёзды. Боб старался быть незаметным. Шляпа, тёмные очки, немногословен. Поэтому, когда он всё же открывал рот, чтобы что–то сказать, все ловили каждое его слово. По дороге в театр Парамаунт, где должен был состояться его концерт, он даже спросил нас с отцом, не составим ли мы ему компанию в боулинг после концерта. А когда он сказал, что помнит меня, а видел он меня, оказывается, несколькими годами ранее в голливудском театре Pantages вместе с Джими, я даже не знал как на это отреагировать. И если честно, я был слишком нагружен, чтобы вспомнить ту случайную встречу.

— Я большой поклонник творчества вашего брата, Леон, — сказал мне Боб.

Это была одна из тех немногих фраз, которые он произнёс за весь вечер, но помнить её буду я всю жизнь. Для меня она имела огромное значение. Услышать похвалу моему брату от одной из величайших рок–легенд всех времён!

Но к сожалению, мы тем вечером так и не сыграли в боулинг с Бобом.

Мой бизнес процветал и к 1972 году деньги лились рекой. За короткий период я разбогател, как если бы наткнулся на материнскую жилу, и неважно толкал ли я колёса, играл ли в бильярд, или кидал кости. Все кругом стали меня звать не иначе, как Счастливчик Леон. Моя благодетельница Мадам Судьба позволила мне навсегда закрепить за собой номер в Вашингтон—Плаца. Но в глубине души я понимал, что вечно это не могло длиться. Невозможно сохранять такой бешенный темп и одновременно оставаться в здравом уме. Мне нужны были глаза на затылке все 24 часа в сутки, чтобы быть уверенным, что никто не хочет меня ограбить или не дай Бог, чего похуже. И когда большинство из моих друзей постепенно перебрались жить по тюрьмам, стало ясно, что праздникам на наших улицах придёт скорый конец.

Я решил на время отойти от дел, стараясь найти легальный выход из создавшейся ситуации. И так как я знал всё про ночную жизнь нашего города, я основал компанию Hendrix Productions и стал распределять музыкальные коллективы по клубам, но это меня не увлекло. Ещё одной альтернативой был отцовский ландшафтный бизнес, которым я тоже занимался, но время от времени. Дело его шло в гору, теперь те 8–9 долларов за стрижку газона, которые он получал в прежние времена, выросли в 50 и основной его задачей стало проверять рабочих и вести переговоры с клиентами.

Положение с наследием Джими полностью изменилось 5 марта 1973 года, когда мы с отцом получили известие, что Майк Джеффри погиб в авиакатастрофе. За этим сообщением пришли сенсационные подробности о столкновении высоко в воздухе пассажирского самолёта испанской авиакомпании и военного истребителя где–то не то над Францией, не то над Испанией. В его смерть верилось с трудом, тем более что тело Джеффри так и не было найдено. Ситуация повернулась ещё более интересным образом, когда в газетах всплыл материал о работе Джеффри в прошлом в Отделе М15 Британского правительства (Отделе по борьбе с терроризмом и шпионажем) и возможной его связи с ЦРУ. Ноэл Реддинг отмечал во многих своих интервью, что уверен, что Джеффри спланировал свою смерть и с миллионами Джими сбежал на какой–нибудь отдалённый остров. Таким перевоплощениям мог бы позавидовать сам Джеймс Бонд.

Поскольку Джеффри выбыл из уравнения с многими неизвестными (или самоудалился, что вернее всего), наша тётушка Фредди–Мэй Готье, убедила отца обратиться к известному адвокату Лео Брантону, специализирующемуся на шоу–бизнесе и представляющему интересы таких знаменитостей, как Нэт–Кинг Коул и Дороти Дэндридж. Одной из причин, убедивших отца обратиться именно к Брантону, было не то, что он представлял известных звёзд, а то, что он в начале 60–х участвовал в движении за гражданские права. Когда Брантон взял на себя контроль над защитой наследия Джими, он вышел на джазового продюсера Алана Дугласа, близкого друга моего брата, который работал с такими великанами как Дюк Эллингтон и Майлз Дэвис, чтобы тот помог разобраться с музыкальным наследием Джими. Отец оставил их разбираться с делами, а сам вернулся к своему обычному образу жизни. Он был уверен, что за спинами Лео и Алана он сможет полностью сконцентрироваться на своём ландшафтном бизнесе.

Рассовывая музыкальные коллективы по городу, я встретил очаровательную молодую девушку с рыжими волосами и зелёными глазами по имени Кристин–Энн, в которую сразу же влюбился. Вскоре мы стали жить вместе, а через год, 3 февраля 1974 года, поженились. Радость отца была неописуема и он даже помог нам внести первый взнос за дом на берегу озера Вашингтон. Немного времени спустя, как мы переехали в новый дом, нас с Кристин Бог наградил рождением дочери, Леонтины, или коротко, просто Тины. О чём оставалось мечтать!

Отцу доставляло удовольствие помогать нашей молодой семье начинать новую жизнь, но тут вмешалась Джун. Она была недовольна тем, как отец обращается с деньгами. А после того как отец вложил в мой новый дом 25 тысяч, она сразу позвонила мне:

— Твой отец не в состоянии покупать тебе дома! — визжала она в трубку. — Прекрати доить его!

Смешно. Я хотел было ответить, что он тратит не чьи–либо деньги, а свои личные и какое ей до этого дело?

Я никогда бы сам не попросил у отца денег, это его было желание. Он всегда давал мне, когда я нуждался, а теперь он дал их для своей внучки. Он был счастлив, что мог это сделать для неё, тогда как не мог это сделать для меня, когда я был ребёнком.

Мне ничего не оставалось, как закрывать глаза на проделки народа, приходящего в наш новый дом в надежде украсть какие–нибудь вещи, принадлежащие Джими. Даже мои близкие друзья рыскали по дому в поисках сувениров.

— У тебя сохранились старые носки брата? — как–то однажды полюбопытствовал один из моих друзей.

Носки. Этот парень всегда впивался в меня как клоп в желании получить от меня какой–нибудь памятный подарок, и я решил, что пришло время его обрадовать.

— Конечно, дружище, — сказал я ему, жестом показывая на пару моих грязных носок, валяющихся на полу рядом с корзиной для белья. — Вот, там, в углу, лежит пара, Джими их очень любил.

Если бы мне рассказали, я бы не поверил, но я видел это собственными глазами. Мой приятель, не проронив ни слава, метнулся на кухню и возвратился оттуда, держа в руках целлофановый пакет. Затем, он аккуратно, как если бы это был золотой песок, зачерпнул им носки! Я же, сидя на диване, наблюдал эту немую сцену, подняв пакет, он поднёс его к своим глазам, думаю, чтобы лучше рассмотреть грязь на носках.

— Я никогда не стану его открывать, — заверил он меня торжественно.

— Без проблем, — сказал я. — Думаю, сегодня великий день и он запомнится навсегда, так что я дарю их тебе. Они твои, дружище.

Уверен, чёрт побери, этот пакет с моими грязными носками он до сих пор хранит у себя на каминной полке.

И если бы я вздумал разуверить его и попытаться убедить вернуть мне мои носки, он, думаю, не поверил бы мне и ни в коем случае не отдал бы мне их назад. Народ хотел верить в свои фантазии, не хотел знать правду и каждый хотел иметь, что–нибудь, что принадлежало Джими. Я стал называть это вуду Хендрикса. И ничто не могло их остановить.

Тихо катились своей дорогой 70–е и у нас с Кристин появились ещё одна дочь, ЛеАнна, и сын Алекс. Впервые в жизни я всё делал для того, чтобы содержать свой дом в полном порядке. Я даже устроился на полставки личным курьером и мне платили твёрдую зарплату. День за днём я проводил время, доставляя важные документы из банка в банк по всему городу. Мне даже выдали ключи от большинства основных отделений, чтобы я мог доставлять пакеты после конца рабочего дня. Вспоминая юность, когда я обдумывал планы как бы хитрее проникнуть в какой–нибудь банк, я беспрепятственно вальсировал через парадную дверь любого отделения банка. Не правда ли, комическая ситуация? Если бы только мои старые дружки видели бы меня в этот момент! Или вы удивляетесь, почему компания смогла нанять меня для такого рода занятий? Не торопитесь, я всё объясню: мои близкие друзья изъяли все полицейские документы, связанные с моим прошлым из моего дела.

По большей части все Хендриксы в нашем городе были преуспевающими семьями. Мы все вместе проводили праздники, вместе встречали дни рождений. Отец был в восторге от Кристин, подарившей ему таких замечательных внуков. Его лицо расплывалось в широчайшей улыбке, каждый раз как он приходил к нам и счастливого деда окружали малыши. Отец любил баловать их подарками и, будьте уверены, они ценили его внимание. Всякий раз, когда нам с женой приходилось туго и мы не справлялись с оплатой счетов, он, не задумываясь, приходил нам на помощь.

Отец продолжал заниматься своим ландшафтным бизнесом и дело его расширялось с каждым годом. На неделе я был занят своей курьерской работой, но зато в субботнее утро он заезжал за мной и мы объезжали все его точки, разбросанные по всему городу. И сколько раз я ему не пытался объяснить финансовую сторону его нынешнего положения, он никак не мог понять, почему ему уже не нужно самому работать. Он единственный контролировал всё музыкальное и денежное наследие Джими, но он по–прежнему не мог разобраться во всех нюансах. В его понимании это всё было давно ушедшими днями. Для него наследие Джими было чем–то чужим и он чувствовал себя временным работником, которого наняли помочь разобраться с делами. И он пытался переложить свою роль на плечи адвокатов. Более того, он отказывался понять, что Джими достиг величия. Но ещё большей проблемой оказалось то, что отец верил всему, что говорили ему адвокаты. Он подписывал любые документы, которые они говорили ему подписать, и одобрял всё, что они хотели, чтобы он одобрил.

Не прошло и нескольких лет, как он передал управление наследием Джими в руки Лео Брантона и Алана Дугласа, отец наконец–то осознал, что он имел с этого целых 50 тысяч долларов в год. Когда он мне это сказал, я услышал, как моя челюсть грохнулась об пол. Отец верил всему, что они ему говорили, даже тому, что интерес к музыке Джими стал пропадать. К тому же такие большие деньги он никогда в жизни не зарабатывал и он посчитал себя сказочно богатым. Ему и в голову не приходило, что необходимо самому контролировать денежные дела.

— О чём ты говоришь? — спрашивал я его. — Пластинки Джими всё ещё на пике популярности и продаются миллионами. Его фотографии во всех витринах магазинов!

— Брантон знает, что делает, и у меня нет претензий к нему и спорить я с ним не собираюсь, — отвечал мне отец. — Я не хочу ничего подобного в его адрес слышать от тебя. Брантон мне в одно ухо говорит одно, вы же с Джун говорите в другое совершенно противоположное.

Отношения в семье стали меняться с рождением моего сына Джейсона в 1980 году. Мои взаимоотношения с Джун постепенно ухудшались с того момента как я завёл себе семью и к этому времени пришли к своему естественному завершению. Во–первых, я не мог понять, откуда она вообще появилась в нашей семье, ведь раньше у неё было такое мягкое сердце. Я часто расспрашивал её мать о ней, об отце, как у них это всё началось. Но она только отвечала, что её совершенно не волнует, что отец так много времени проводит со своими внуками и тратит деньги им на подарки. Я хорошо помню, как однажды, позвонив отцу, трубку сняла Джун, голос её звучал более чем враждебно.

— Ты мне не сын! — взвизгнула она с японским акцентом. — Джими — мой сын, но никак не ты!

А однажды вечером я зашёл к отцу и увидел Джун с перекрашенными в пурпуровый цвет волосами. С каждым разом она становилась всё эксцентричнее и эксцентричнее. Она стала носить цветастые рубашки моего брата и ходить в них по дому. Я не представлял, что с ней происходит и только подумал, что это эффект вуду Хендрикса. Она зациклилась на славе моего брата и не могла ни о чём другом думать, кроме денег. Вскоре всю свою ненависть она обрушила на меня и на мою семью. В момент исчезли все наши фотографии из отцовского дома. Не осталось ни одной доказывающей существование моей семьи. Один мой друг объяснил мне, что такое поведение называется "японской смертью", когда кого–то стирают из ежедневного обихода и в один прекрасный день он становится всеми забытый. Когда я об этом сказал отцу, он ничего не смог мне ответить. Он оказался посередине между мной и Джун, и ничего не хотел предпринимать, чтобы улучшить ситуацию.

— Джун и Жени не любят тебя больше, — сообщил мне отец.

— Почему? — спросил я его.

— Не знаю, не понимаю.

Джун вела себя как ребёнок и вспыхивала от гнева, когда отец слишком долго задерживался у нас, играя с внуками. Она громко возмущалась по поводу, что отец давал нам денег, и дошла до того, что стала на него кричать, говоря, что я не его родной сын.

Негодование Джун постепенно отразилось в её дочери Жени, но в ещё большей степени. Совсем недавно, когда она была ребёнком, мы были очень близки и я заботился о ней почти всё время. Тем более что с некоторых пор я жил в их доме на Сиворд—Парк пока с Кристин—Энн не переехал в собственный. По утрам я отводил её в школу и часто оставался за няню, когда ни отца, ни Джун не было дома. Но однажды я ушёл и завёл свою собственную семью, думаю, тогда стало меняться чувство её ко мне. Наверное, в этом причина, не знаю.

Я жил своей жизнью, а Джун тем временем, нашёптывала отцу, что я нехороший человек. По праздникам, дом наполнялся японцами и среди них где–то… был мой отец. Когда мы всей семьей приходили в дом к отцу, мы были там, как чужие и, в конце концов, я сдался и перестал их навещать. И если отец хотел повидать своих внуков, он останавливал свой грузовик около нашего дома. Я пытался звонить, но Джун отказывалась говорить и делала всё, чтобы моему отцу было всё труднее видеться с нами. Вся ситуация выглядела со стороны очень нелепо. Жени также стала игнорировать меня и не хотела иметь ничего общего с моей семьёй. Я не мог понять, что происходит, потому что с моей стороны я не делал ничего, что могло бы вызвать такую реакцию. И я отпустил ситуацию. Тем более что забота о жене и детях требовала всего моего внимания.

Джун добилась своего, отца утомило такое положение вещей и мы перестали видеться. Он выкупил её дом на берегу озера Вашингтон и продолжал всё своё время отдавать своему ландшафтному бизнесу. Однако сказывался возраст и он уже не мог, как прежде везде поспевать. И, несмотря на грустный опыт начала 60–х, он всё ещё любил выпить и покурить.

Переломный момент наступил, когда в конце 1983 года с отцом случился сердечный приступ. В больнице, внезапно нарисовались адвокаты и денежные тузы с огромными кипами каких–то бумаг. Казалось, все они играли какую–то свою музыку, а тут вдруг всё разом могло прекратиться. Каждый из них стремился успеть урвать себе кусок от пирога, пока жив ещё отец.

И, как если бы этого было мало, отца положили в ту же больницу, где лежала Кристин в ожидании нашего пятого ребёнка. Я метался между двумя отделениями, пока врач не сказал, что родился мальчик и мы стали счастливейшими родителями на свете, но проходя через больничный холл, меня вдруг осенило, что ребёнок родился в день рождения Джими, 27 ноября. Совершенно очевидно, что мы его назвали Джими Хендрикс Младший. Было такое чувство, что брат улыбнулся с Небес моей семье в этот вечер.

После операции, доктор ещё раз предупредил отца, чтобы он воздержался от курения и спиртного на период выздоровления. После стольких лет злоупотребления, тело уже не могло справляться с его страстью. Ясно, что отцу не пришлись по душе эти рекомендации. Он был упрям и никогда не принимал во внимание советы других, даже если это были доктора или хирурги. Отец определённо не собирался ничего менять в своей жизни. Несколько лет назад он сам стал контролировать количество выпитого спиртного и выкуренных сигарет и подумывал мне передать свой ландшафтный бизнес, но я уже вернулся к своим рисункам и у меня было много заказов от разных компаний на мои картины на чёрном бархате. А один из местных дельцов даже начал выплачивать мне ежемесячную премию за мои четыре–пять работ, которые он пустил в производство и стал продавать по предварительному заказу.

Казалось, всё в моей жизни улеглось, но неожиданно наступила чёрная полоса. Кокаин, уже давно ушедший из моей жизни, вернулся и занял главенствующую роль. В 1985 году я попал в ужасную автокатастрофу, сильно ударился головой и повредил спину. Я получил несколько тысяч долларов страховки, которая накопилась за последние годы. Мне пришлось принимать сильнодействующие медикаменты, чтобы унять боль в спине. Поверх этих таблеток и антидепрессантов, прописанных врачами, я стал добавлять от себя кокаин. Первую пару недель мне хватало грамма и я устраивал внутри себя небольшой взрыв, который помогал мне войти в новый день после почти бессонных ночей, проведённых над моими картинами. Но дни шли, а доза увеличивалась.

Положение ухудшилось до предела, когда крэк затмил собой всё. И тут я впервые в жизни осознал какое это зло — наркотики. Какую иллюзию экстаза я испытывал целых десять лет моей жизни. Я по–прежнему продолжал работать весь день и делать все свои домашние дела, но я попал в худший вид зависимости.

Я старался всплыть и сделать что–нибудь хорошее для общества. 8 марта 1988 года мы с отцом основали Фонд Деймса Маршалла Хендрикса, некоммерческую благотворительную ассоциацию в память о великодушии моего брата. Он всегда в нас вселял уверенность, пока был жив, и мы хотели, чтобы его именем освещалась жизнь и в будущем. Миссия Фонда заключалась в способствовании и поддержке креативно мыслящих, и в первую очередь детей. Деньги Фонда должны были пойти на развитие программ, касающихся музыки и искусств, укрепляющих взаимопонимание, этнос и, конечно же, мир на земле. Фонд мог стать вкладом нашей семьи в развитие города, в котором проходила вся наша жизнь.

Я позвонил своему двоюродному брату Бобби и спросил, не хочет ли он присоединиться к нашей семейной благотворительной ассоциации. Он занимал пост исполнительного директора в компании Костко и я подумал, что он мог бы помочь нам с отцом в организации работы нашего будущего офиса. Но когда он приехал из Ванкувера, всё оказалось не так радужно, как представлял себе я. Я предложил ему занять пост казначея Фонда, но он не проявил никакого интереса и сказал, что его устраивает его положение в компании. Бобби ясно дал мне понять, что связь с делами двоюродного брата, умершего от передозировки наркотиков, могла повредить его карьерному росту. Я остался один и мне предстояло дойти до самого конца, не рассчитывая ни на кого.

Несмотря на мои попытки улучшить окружающий меня мир, дома всё шло кувырком. Невозможно было увязать домашние заботы с нарисовавшимися в моей жизни наркотиками. Характеры у нас с женой стали портиться и к тому времени как родился наш шестой ребёнок, Джонелль, мы с Кристин осознали, что наши отношения перешли грань. Мы стали редко видеться, а забота о детях приобрела очерёдность. Сначала она исчезала на время, а когда возвращалась, то я уходил заниматься своим уличным бизнесом. Игра шла не по правилам и мне это очень не нравилось, но я полностью зависел от наркотиков и мог думать только о следующей дозе.