Джонни Тремейн

1

В ту осень Поль Ревир наладил систему разведки. Он сколотил ядро, собрав со всех концов Бостона человек тридцать ремесленников, преимущественно мастеров. У каждого из них под началом были ученики и подручные, те имели многочисленных друзей, а у друзей, в свою очередь, были друзья. Таким образом паутина, сотканная из глаз и ушей, была настолько разветвлённой, что стоило какому-нибудь английскому солдату сказать, что он намерен купаться в крови янки, стоило парочке молодых офицеров подвыпить в «Чёрной королеве» и вилкой на скатерти начертать план кампании, родившийся в их хмельных головах, как это тут же становилось известным. Разведчики Ревира замечали, какие именно полки и в какой именно части Бостона несут караульную службу, какие укрепления возводит Гейдж для защиты своих солдат на случай, «если ворвётся провинция».

Все эти сведения, важные и неважные вперемежку, доставлялись кружку тридцати, которые тайно встречались в «Зелёном драконе».

То обстоятельство, что у конторы «Наблюдателя» так часто можно было видеть главарей партии вигов, не могло пройти незамеченным — об этом уже поговаривали. Но никто не обращал внимания, когда тридцать человек, занимающих гораздо более скромное положение в обществе — люди вроде серебряных дел мастера Поля Ревира, маляра Томаса Крафтса, винокура Чейса, — собирались в кабачке «Зелёный дракон». Этот каменный трактир принадлежал масонам.[19] Большая часть его посетителей были масонами. Что особенного в том, что они там встречались со всей таинственностью, какая принята между членами масонской ложи?

Каждое собрание начиналось с того, что участники, положив руку на библию, клялись сохранить в тайне эту встречу и все полученные сведения относительно планов англичан сообщать лишь четвёрке признанных вождей бостонских вигов: Сэму Адамсу, Джону Хэнкоку, доктору Уоррену и доктору Чёрчу. Почти все остальные виги, из ведущих, опасаясь преследований, к этому времени покинули Бостон.

Джонни всё, что ему удавалось узнать, сообщал обычно Полю Ревиру или доктору Уоррену. Ему было дано специальное задание: не выпускать из поля зрения полковника Смита и других офицеров 10-го полка, расквартированного в «Чёрной королеве». Благодаря тому, что Гоблин стоял в конюшне этой гостиницы, Джонни мог околачиваться во дворе, возле конюшен и кухни, не возбуждая ничьих подозрений. Он был в хороших отношениях с английскими конюхами, а с конюхом самого полковника, Давом, — просто в близких. С точки зрения разведки это была большая удача.

— Смотри, Джонни, не теряй своего Дава из виду, — наказывал Поль Ревир: — ведь, если англичане надумают начать наступление, очень возможно, что конюху полковника это будет известно заранее.

Изо дня в день Джонни следил за приказами, которые отдавались по 10-му полку: он знал, что за остальными десятью полками, расквартированными в городе, так же пристально следят другие мальчики, мужчины, женщины и даже девочки. Благодаря Лидии, красивой чёрной прачке в «Королеве», у Джонни глаза и уши проникали до самых офицерских спален, и, когда он помогал ей развешивать бельё, она ему рассказывала всякую всячину, по большей части чепуху. Но вот как-то она вызвала Джонни из конюшни, где он чистил Гоблина.

— Эй, Джонни! — позвала она его. — Помоги-ка мне развесить эти простыни — я тебе конфетку дам.

— Что там случилось? — спросил он её шёпотом, после того как помог ей вынести тяжёлую корзину с — бельём.

— Вчера вечером, перед тем как лечь, полковник Смит вызвал меня к себе и сказал, что я ему дала чужую сорочку. Лейтенант Стрейнджер, который был у него в это время и грелся у камина, благодарил полковника за то, что тот позволил ему участвовать в каком-то «маленьком дельце». И вид у него был очень довольный, какой бывает у очень молодых людей перед пирушкой.

— Да, но кто знает, что такое «маленькое дельце»?

— Не забудь, что Стрейнджер любит воевать. Он не картонный солдат., как многие из этих английских мальчиков. И он, когда шёл к себе, был такой счастливый — свистел, так и заливался, словно жаворонок! А потом больше часу сидел, всё письма писал: напишет и порвёт, напишет и порвёт. Поутру с Давом послал письмецо мисс Лавинии Лайт. А обрывки, что он начинал да бросал, они у меня в кошелёчке. Я-то читать не умею, и потом, они разорванные. Но я их всё равно подобрала.

— Давай сюда твой кошелёчек, Лидия!.

Она отколола с пояса маленькую коленкоровую сумочку. Джонни сунул её себе за пазуху и со всех ног побежал в типографию.

Не представляло особого труда составить по обрывкам два письма, брошенных Стрейнджером. В первом он написал мисс Лавинии (Джонни знал, что лейтенант ухаживает за ней) довольно невежливый, без всяких объяснений, отказ от участия в какой-то вечеринке, которая должна была иметь место 15 декабря, после полкового концерта. Сегодня было 12-е.

— Очевидно, в первом письме он сказал слишком мало, а во втором — слишком много, — заметил Рэб, — поэтому он их оба порвал и написал третье.

Рэб, мистер Лорн и Джонни — все трое склонили головы над чертёжной доской, на которой были разложены обрывки письма. Начала не было, а конец лейтенант так и не дописал:

На этом месте письмо обрывалось.

— Шестьдесят миль, — произнёс мистер Лорн. — Это Портсмут. Форт Вильяма и Мэри. Там у них всего горсточка часовых и большие запасы пороха и ядер.

— Неудивительно, — проговорил Рэб, — что Стрейнджер порвал это письмо. Тут уж он действительно всё разболтал. Ты куда, Джонни?

— К Полю Ревиру! — крикнул Джонни через плечо.

Он не стал возиться с пальто и перчатками. С хмурого декабрьского неба залил густой снег, но, попадая на землю, тут же превращался в лёд. Погода холодная, пронзительная, совсем не подходящая для путешествия на север.

Через десять минут после того, как Джонни доставил весть, Ревир был уже в седле и на ходу поднимал воротник сюртука, подбитого мехом. Жена его недавно родила и всё ещё лежала. Она постучала пальцем в окно, и Джонни подбежал к ней.

— Он забыл это, — сказала она и передала Джонни записку, которую она догадалась сочинить второпях.

В записке этой вымышленные родственники из Ипсвича умоляли Поля Ревира поскорее приехать: бабушка при смерти. Джонни невольно рассмеялся. Последнее время английские часовые на Перешейке всё строже допрашивали всякого, кто был известен им как виг, и иногда шутки ради либо не давали ему выехать совсем, либо просто задерживали его на какое-то время. Письмо, написанное миссис Ревир, должно было рассеять их подозрения.

В ту ночь Поль Ревир проскакал под завывание ветра, по гололёду шестьдесят миль. Не успели англичане погрузить своих солдат, как по Бостону разнеслась весть, что американские мятежники захватили портсмутскую королевскую крепость и арсенал его величества.

Между тем, Джонни узнал от Циллы, что лейтенант Стрейнджер присутствовал на балу у Лайтов и что ей в жизни не доводилось видеть более мрачного молодого человека.

2

Ещё тогда, у Лепэмов, Дав был готов подружиться с Джонни, и враждовали они между собой исключительно по вине младшего и более способного мальчика. Теперь же, когда Джонни сделал первый шаг к сближению, он был поражён, как быстро отозвался Дав. Бедняга всю жизнь страдал от одиночества, страдал и сейчас. Американские мальчишки одолевали его бранью и швырялись в него ракушками из-под устриц за то, что он служил англичанам. Английские мальчишки-конюхи травили его. Лейтенант Стрейнджер в жизни не встречал более глупую и ленивую свинью, чем Дав, и не упускал случая сообщать ему об этом. Полковник Смит, если ему казалось, что кони недостаточно ухожены, отпускал затрещину. Зато Джонни переменил своё отношение к Даву. Пускай Дав болтунишка, лентяй, нытик и хвастун, но Джонни не мог видеть, как другие мальчишки издеваются над ним и бьют его. Джонни держал себя как человек, которому принадлежит глупый, бестолковый пёс: сам он может наказывать его сколько угодно, но другой чтоб не смел! Так или иначе, Дав был отныне его полной собственностью.

Дав каждый день заходил в контору «Наблюдателя», иногда и по три раза в день. Тут мог он хотя бы на несколько минут отдохнуть от брани и затрещин начальства и злобных выходок товарищей. Своё обращение с ним Рэб и Джонни назвали бы по меньшей мере невежливым, сам же Дав считал, что с ним тут обходятся как нельзя лучше. Во всяком случае, он мог развалиться на стуле, ныть, хвастать и есть. Мальчики не без сожаления смотрели, как в глотке Дава исчезают их собственные скудные запасы, но путь к его сердцу, по-видимому, лежал через желудок. Они делились с ним всем, что у них было.

Англичане с ним обращались дурно, а эти два американских подростка хорошо; тем не менее Дав — если судить по его разглагольствованиям перед Рэбом и Джонни — был ярым приверженцем «английской» партии. Себя он считал частью английской армии и любил говорить о том, как «мы» разделаемся с мятежниками.

— Ага. Мы выступим в поход, — говорил он как-то, — и будем убивать всех мятежников, какие нам повстречаются. Сдерём шкуру с каждого. Отрубим башку. Да и здесь, в самом Бостоне, как только старик Гейдж даст знак, мы вздёрнем всех мятежников на виселицу. Сотнями! Ага.

Джонни не мог удержаться от зевка. Быть может, гость усмотрел в этом пренебрежение к своим словам.

— Ты думаешь, они про тебя не знают? А много ли поручений они тебе дают теперь?

Это было верно. Его давно уже никуда не посылали. И, хотя в своём качестве почтальона Джонни ни разу ещё ничего ценного не удавалось узнать, всё же эти связи могли бы пригодиться, да к тому же и деньги были нужны. Так что Джонни в своей отставке убедился с сожалением.

— Это я их предупредил. Я им всё время твердил: «Этот ваш Джонни Тремейн самый отъявленный мятежник».

Значит, Дав постарался вовсю!

— Эх ты, болтушка!

— Вот и нет! Я-то знаю, когда следует докладывать, а когда держать язык за зубами. Взять хотя бы военную тайну — разве я её выбалтывал?

В этот раз, как и всегда, войдя в типографию, он первым делом направился к шкафу, где мальчики держали провизию, и принялся лакомиться.

— Да вот, например, — продолжал он, — вы ведь и не знали, что в декабре лейтенант Стрейнджер чуть не отправился в Портсмут? А я знал, что он туда собирается, и понимал, что вам об этом говорить не следует. Видите, я могу хранить тайну.

Они знали о готовящемся выступлении благодаря Лидии. Но им и в голову не приходило, что и Дав о нём знал тогда же.

— Ну, да теперь это уже не секрет. А вот где намерен старик Гейдж нанести удар — хочется небось узнать? Я бы мог порассказать об этом, если бы захотел. Да что же это вы мне запить не даёте ничего?

Рэб и Джонни обменялись взглядами. Джонни налил ему кружку эля. Как знать, может, ему известно больше, чем они думают? Да, но вряд ли слабенький эль развяжет ему язык.

— Погоди минутку, Дав, я сейчас прибегу.

Джонни побежал через задний двор к «Чёрной королеве». Он знал, что полковник Смит приказал Лидии забирать коньяк всякий раз, когда обнаружит его в комнате у кого-либо из его офицеров. Полковник не одобрял одиноких пьяниц. Он ничего не говорил, что ей дальше делать с отобранным коньяком, и Лидия, забрав бутылку утром, когда стелила постель, не гнушалась перепродавать вечером эту же бутылку её владельцу. Джонни вернулся с бутылкой в руках.

— Вот эта штука, — сказал он, — придаст немного огня нашему элю. — И щедрой рукой, так что у Дава от предвкушения даже дрогнули его белые ресницы, влил коньяк в кружку.

— Ты настоящий молодчина! Вот это прекрасно. Это я люблю, — забормотал Дав. — Так вот. Значит, нынче уже март. Весна. Армии не сидят без дела весной. Они выступают, дерутся, — тут он икнул, — ну да, дерутся. Ну, и мы будем драться… этой весной… и я и все наши ребята! Так что имейте в виду. Я бы на вашем месте не стал дожидаться. Я бы сейчас дал драпу и бежал, не останавливаясь, до самых Беркширских гор.

— Неужели они поведут армию в Беркширские горы?

— А я разве сказал, что поведут? Там нет никаких боевых припасов. А король ведь велел старушке Гейдж конфе… конви… конфусковать все военные склады мятежников.

— Гейдж уже трижды пытался захватить наши припасы. Чарлстон, Салем, Портсмут. Один раз удалось, а два остальных мы его опередили. Он не знает, где у нас что припрятано.

— Ну да, не знает!

Джонни подлил в кружку ещё дозу отвратительной смеси.

Дав от удовольствия снова икнул.

— У них карты. Карты с планшетами! У них там Уорстер и Конкорд помечены красным карандашом. Они прекрасно знают, где ударить. Небось хочется вам знать, сколько сейчас войска в Бостоне стоит!

— Ну, сколько?

Дав назвал явно неточную цифру. Было похоже, что они зря на него извели и эль и коньяк чёрной Лидии.

На Дава напала чувствительность. Со слезами на глазах он принялся объясняться в любви к ним. «Самдрогие т’варищи, — лепетал он. — Самхрош-шие». И вдруг сделал выпад по адресу англичан.

— Отвратительный н’род! — вскричал он яростно. — Я убегу с вами в Беркширские горы. Н’буду тут нянчиться с их кобылами! Выкопаю яму. Влезу в яму. Накроюсь ямой. Буду сидеть в яме, пока война не кончится. Мальчики, — закричал он в хмельном отчаянии, — я не желаю, чтобы вас вздёрнули! Н’жлаю! — и разразился слезами.

— Возьми себя в руки, — сурово приказал Рэб.

— Я возьму… я уберусь отсюда. — Шатаясь, Дав встал на ноги. — Пойду и скажу моему Стрейнджеру, что ухожу. Ка-ак смажу полковника Смита скребницей… Вот я…

— Сиди-ка тут. Никуда ты не пойдёшь, — сказал Рэб, загородив собой дверь. — Садись, слышишь? Приди в себя.

В таком виде пускать Дава в гостиницу было нельзя. Его бы тотчас уволили. Мальчики поняли, что пересолили.

Целых полчаса бились они, покуда утихомирили Дава. Они принялись на все лады повторять, какая у него замечательная работа и какое это счастье состоять на службе в королевских войсках. Наконец Дав начал успокаиваться. Его клонило в сон.

— А, наплевать! Всё равно меня прогонят. Стрейнджер велел мне хорошенько почистить коней для полковника. Оседлать Нэн к четырём, что ли, или к половине пятого… — На этом Дав уснул.

— Боюсь, что мне придётся поработать за него, — пробормотал Джонни. — Нельзя ведь допустить, чтобы его уволили. Уже четыре. Обжора, свинья, вошь этакая!..

Он побежал к конюшням. Ему и раньше случалось помогать Даву в его работе.

У полковника было две лошади: огромный рыжий жеребец Сэнди, которого он привёз с собой из Англии, и светлая кобылка Нэн, иноходец, которую лейтенант Стрейнджер приобрёл для полковника, после того как убедился в непригодности Гоблина. Вторая лошадь, Нэн, была легче на ходу, чем боевой конь, и полковник предпочитал разъезжать по Бостону на ней. Однако она не была приучена к барабанному бою и стрельбе. Смит был наездник неважный, и, когда ему приходилось выезжать с полком, он садился на Сэнди.

Нэн была красавица и очень ласкова. Сэнди — добродушный и мудрый старик. Джонни нравились обе лошади, и он насвистывал, исполняя работу за спящего Дава.

Ровно в половине пятого он подвёл Нэн, уже осёдланную, к колоде, стоящей перед зданием гостиницы. Грузный полковник не умел ни взбираться, ни слезать с лошади без приступки.

— Веди её назад, — сказал лейтенант Стрейнджер. — У полковника Смита приступ печени.

Но тут он заметил, что перед ним не Дав, а Джонни, и красивое его лицо просветлело. Он не стал задавать никаких вопросов.

— Послушай, — сказал он, — поди возьми своего коня, а я возьму Нэн. Я научу тебя брать барьеры.

Стрейнджер уже раньше рассказывал Джонни о плетнях, расставленных в дальнем конце выгона, и Джонни не раз следил завистливым глазом за тем, как наездники в красных мундирах обучали лошадей прыгать. Сам попробовать он не решался. Он боялся, что его прогонят. Но, если Стрейнджер захочет привести с собой приятеля, пусть-ка попробуют сказать ему что-нибудь!

Когда они встречались у Лайтов или в «Чёрной королеве», молодой офицер бывал высокомерен и давал почувствовать разницу в их общественном положении. Но, как только они садились в седло, они становились равными. Стрейнджер был педагог рьяный и впервые встретил достойного ученика. Вернее сказать, учеников, ибо к концу первого урока он был вынужден признать, что Гоблин — прирождённый скаковой конь и что он такого ещё не встречал. Джонни понимал, что лейтенант мечтает иметь такую лошадь. Если бы он произнёс одно-единственное слово: «конфискация», лошадь была бы у него. Но Джонни прекрасно знал, что лейтенант этого слова никогда не произнесёт.

С того дня они с Джонни стали проводить по нескольку часов вместе, прыгая через плетень и обучая лошадей. Джонни чуть ли не боготворил Стрейнджера за ловкость и почти любил его за сходство с Рэбом, которое время от времени в нём проскальзывало. Впрочем, равенство их кончалось, как только они слезали с лошадей. Спешившись, лейтенант тотчас превращался в офицера британской армии и «джентльмена», а Джонни — в простолюдина, в «чернь», Джонни никак не мог привыкнуть к этим переходам. Британский офицер, по-видимому, находил их совершенно естественными.

3

В пятницу и субботу Джонни теперь не разъезжал по округе, как прежде, и ему больше не приходилось возвращаться поздней ночью в город на последнем субботнем пароме. Паром не ходил, да и часовые у городской заставы сделались чересчур любопытны. Они требовали, чтобы им показали содержимое сумки, и, оглядев газеты, якобы нечаянно вываливали их в грязь. Дядюшка Лорн договорился с одним из лексингтонских Силсби, и он раз в неделю забирал газеты в тележку, когда ездил на базар.

Однажды, к концу марта, в очередной четверг, Джонни собрался развозить газеты по городу. Гоблин что-то дурил, и Джонни решил, прежде чем ехать, повести его на выгон и дать ему там размяться. Как обычно, Джонни поехал шагом мимо английского бивуака, праздных солдат, мушкетов, составленных в козлы, обозов и полевых кухонь. Часовые его пропустили, но в следующую минуту выскочил какой-то офицер в одном камзоле и с намыленной щекой и стал на него кричать:

— Гоните этого дурака отсюда! Что мальчишке нужно? Эй, остановите его там! Схватите за уздечку.

Джонни понял, что войска начинают нервничать. До сих пор, когда он проводил лошадь через бивуак к лугам на берегу Чарлз-ривер, никто его не беспокоил.

Оставалось одно — спокойно ждать. Солдаты подбежали к Гоблину и так грубо схватили его, что конь с испугу шарахнулся в сторону, опрокинул солдата, лягнул другого, и только после этого Джонни наконец удалось его успокоить. Сумка с газетами упала прямо к ногам коренастого офицера, который не успел добриться.

— Посмотрим, что за крамолу этот негодяй вздумал распространять среди верноподданных войск его величества.

Под мыльной пеной лицо его потемнело.

— И впрямь крамола! Призыв к мятежу. Так и есть — это проклятый «Бостонский наблюдатель». На месте Гейджа я бы повесил издателя, а заодно и этого чертёнка. Вот что, мальчик, сейчас ты испробуешь плеть. Пусть закон не воспрещает ещё распространять эту ложь на улицах Бостона, но в рядах Первой бригады его величества это не дозволено. Сержант Клеменс — тридцать ударов по голой спине!

— Есть, сэр!

Джонни вдруг заметил, что Гоблина держит за повод веснушчатый паренёк с рыжей шевелюрой, примерно такого же роста, как он сам. Это был Пампкин, тот самый, что подрабатывал в конюшне у Лайта. Их глаза встретились. Беззвучно шевеля одними губами, Пампкин изобразил слово «шпоры».

Джонни вонзил шпоры в бока Гоблину. Конь, и без того возбуждённый, высоко подпрыгнул, метнулся вправо, влево, вскинул копытами и рванулся вперёд. Красные мундиры кругом Джонни попадали, и только какой-то сержант упорно ещё держался за уздечку и одним весом своего тела пересиливал коня. Как у всякого бостонского мальчишки, у Джонни в кармане был перочинный ножик. Он вынул его, пригнулся к шее Гоблина и перерезал ремни. Таким образом он вместе с сержантом освободился также и от уздечки. Гоблин вскинул свою красивую голову и понёсся что есть мочи.

Джонни не мог понять, как это конь умудрился ни разу не споткнуться о колышки палаток, разложенные костры, составленные мушкеты и не запутаться среди баранов, купленных на убой и стоявших кучками. Раздался пистолетный выстрел. Стрелял офицер — простым солдатам не полагалось иметь при себе пистолеты. Он, вероятно, выстрелил в воздух — они обычно так стреляли. Джонни оставил выгон позади и уже скакал по Хэнкокской дороге. Не имея уздечки, он не мог управлять конём. Гоблину вздумалось повернуть вдруг назад, и он начал петлять по полям и фруктовым садам; Джонни прильнул к его шее, чтобы не быть сбитым нижними ветками деревьев; затем они помчались задами хэнкокского и лайтовского домов, перескочили через каменную ограду, пронеслись каким-то переулочком, перепрыгнули деревянный забор, перепугав старушку, развешивавшую бельё, так что она чуть не проглотила защепку для белья, добрались до Западного Бостона и оттуда — опять на Маячный холм.

Гоблин начал выдыхаться и несколько присмирел. Миссис Бесси и Цилла всегда угощали его морковкой, поэтому неудивительно, что конь свернул к Лайтам и начал поддаваться на увещевания Джонни:

— Тихо, тихо, Гоблин, я же с тобой. Ничего тебе не грозит. Спокойно, ну!

Конь остановился у чёрного хода лайтовского дома. Весь в мыле и тяжело дыша, он стал озираться в надежде, что откуда-нибудь появится морковка.

Одна из лошадей, которую впрягали в карету Лайтов, стояла на привязи во дворе конюшни. Какой-то солдат чистил её. Это был Пампкин. Мундир его висел на заборе. Пампкин поднял голову и ухмыльнулся.

— Я бы лучше согласился принять тридцать плетей, чем скакать на таком коне без уздечки!

— Нет, отчего же, я славно проехался, — небрежно ответил Джонни.

На самом деле он, конечно, немного струхнул, но не хотел в этом признаться.

— Передайте вашему хозяину, что газеты попали туда, куда надо.

— К английским солдатам?

— Ага. Ведь среди них есть, как вы знаете, виги. В армии многие, как и в Англии, на вашей стороне. — Он стал выбивать скребницу о ствол дерева. — Потому-то у нас столько дезертиров. Офицеры рвут и мечут.

— А разве дезертиров не расстреливают… там же, на выгоне, подле барьеров?

— Конечно — кого поймают.

— А если придётся драться, то есть когда придётся драться, как они будут воевать?

На веснушчатой физиономии Пампкина глаза казались двумя маленькими зелёными треугольниками. Он уставился ими на Джонни:

— Мы-то? Мы будем драться как черти. Мы всегда дерёмся как черти.

— А вы сами, мистер Пампкин?

— Я? — Пампкин сплюнул. — Чего зря языком болтать! Дело покажет.

— Но вы ушли бы, если б можно было?

Невзрачная физиономия Пампкина сморщилась.

— Мисс Цилла (ох, и душечка же она, а?) и миссис Бесси, обе говорят, что вам можно довериться. Если бы мне достать такую блузу, какую носят у вас фермеры! Да какую-нибудь старую шляпу, в которую были бы вшиты чёрные волосы и вот так бы свисали… Если б нашёлся фермер, который сказал бы, что я его работник, и вывел меня с собой за Перешеек…

Джонни подошёл к нему вплотную:

— Я всё это могу.

— Правда?

— Правда. Вы же меня спасли от плети.

— Верно. Слушай, мне нравится у вас. Я хочу переселиться к вам навсегда. Ферма. Своя. Коровы. Свои. У нас в Англии бедному человеку всем этим не обзавестись. А здесь можно.

Головы их совсем сблизились. Пампкин, беспокойно оглянувшись через плечо, приподнял тяжёлое копыто коня и начал вычищать его металлическим крючком.

— В конце концов, я должен кому-то довериться… Всё равно не миновать. Почему бы не вам и не сейчас…

— Но, если поймают, — расстрел!

— Конечно, расстрел. Это ж армия.

— Вот что. Я достану одежду. Принесу сюда, спрячу в сарае под сеном, а Цилла вам передаст, когда всё будет готово. Затем переговорю с одним фермером, который каждый четверг приезжает сюда на рынок из Лексингтона. Он вас выведет отсюда. Я передам Цилле, а она вам. И тогда… вы будете свободны.

— И больше никогда на меня не закричит сержант! Ферма. Коровы.

— Вот-вот. И вы можете получить отличную землю.[21]

— Ну какой я солдат? Я фермер. Ненавижу запах пороха. Я люблю навоз.

— Одно условие, мистер Пампкин. Я всё это вам устрою, если и вы мне поможете. Приятелю моему нужен мушкет. Спрячьте его туда, куда я положу крестьянскую одежду для вас, хорошо?

— Это я могу.

Мать Джонни незадолго до смерти сшила для него четыре блузы. Она шила их «на вырост», в надежде, что он проносит их до конца ученичества. Но он так их и не надевал. Блуза — одежда фермера, возничего, грузчика, мясника, каменщика. Ни ювелир, ни наборщик, ни тем более верховой блузу носить не станет. У людей его ремесла блузы не пользовались уважением.

Он открыл свой сундучок и вынул одну из них, ярко-голубую. Он впервые заметил, как красиво она сшита, и со стыдом подумал, что в своё время из-за ложной гордости не носил блузу; теперь, когда он подрос, он понял, сколько любви было вложено в эту работу. То, что его мать решила сшить блузы для мальчика, который готовился сделаться серебряных дел мастером, показывало, как мало она знала о рабочем люде. Собственно, ничего-то она не знала о работе, о жизни подмастерьев. Хрупкая, отвергнутая семьёй, больная, она боролась до последнего во имя чего-то. Этим «чем-то» был он сам, Джонни, и сейчас ему стыдно.

Шляпу и старый чёрный парик не так-то трудно было найти. Он пришил волосы к подкладке шляпы как умел. Тётушка Дженифер ещё раньше предлагала ему старые брюки дядюшки Лорна, но Джонни доверил свою тайну одному Рэбу. Рэб должен проследить за тем, чтобы его дядюшка из Лексингтона, который возил контрабандой номера «Наблюдателя», провёл дезертира мимо часовых.

Десять дней спустя Цилла сообщила Джонни, что крестьянское одеяние, которое он спрятал в сене, исчезло. Вместо него Пампкин оставил свой мундир и мушкет.

Тот же дядюшка Рэба провёз мушкет в Лексингтон. Мушкет так хитроумно был подвязан к дышлу, что его невозможно было обнаружить. Впрочем, сам дезертир так и не объявился в своей голубой блузе и чёрном парике. Казалось, он начисто пропал. Английские власти были весьма встревожены и обыскали весь Бостон.

С исчезновения Пампкина прошла неделя, и Джонни перестал беспокоиться о нём. По-видимому, он нашёл какой-то другой способ выбраться из города. Рэб принял мушкет от Джонни и почти ничего не сказал. Только глазами сверкнул.

Джонни, вспомнив навыки, приобретённые в мастерской, сделал форму для пуль. А ночью, запершись у себя на чердаке вдвоём, они отливали пули. До ушей их доносились беззаботный смех, пение, а иногда пьяные ссоры офицеров, расквартированных в «Чёрной королеве».

По всей Новой Англии люди готовили пули. Свинца не хватало. Женщины поснимали с полочек красивую оловянную посуду и героически следили за тем, как она плавилась в тиглях. Миски, кружки, ложки и чайники превращались в пули.

Тётушка Дженифер отдала Рэбу всю свою посуду. Большая часть зтой посуды переходила из рода в род на протяжении по крайней мере ста лет. Она гордилась своей посудой, но глаза её были сухи и смотрели сурово, когда Джонни всю её опустил в тигель.

Трудней было с порохом. Но всё равно во всех уголках Новой Англии толкли селитру, серу и уголь, растирали в порошок, изготовляя порох. Скоро понадобится!

Каждый боец народного ополчения отливал для себя пули сам и делал патроны, пригоняя их для своего оружия.

Порох и пуля скатывались и ссыпались в бумажные пакетики-патроны. Дядюшка Лорн предложил было пустить на бумагу для пыжей переплетённые экземпляры проповедей, но они оказались слишком жёсткими. Солдату приходилось откусывать конец патрона, прежде чем заряжать им ружьё. Часть пороха высыпалась на полку. Остальная вместе с пулей, завёрнутой в бумагу, никак не забивалась в ствол. Проповеди были так жёстки, что часто даже острые зубы Рэба не могли их одолеть. Зато почтовая бумага была помягче. Цилла собрала целую корзину записок, которые офицеры писали мисс Лавинии. Пули Рэба были обёрнуты приглашениями на бал, заверениями в вечном обожании и неуклюжими сонетами, где мисс Лавиния сравнивалась с Дианой и Афродитой! На одной из бумажек Джонни однажды узнал мальчишеский почерк Стрейнджера.

Отныне, когда Рэб тренировался с другими бойцами в Лексингтоне, у него бывал полный ящик патронов и, как он говорил, «слава богу, приличное оружие в руках».

4

Но вот прошёл март и прошёл апрель. Напряжение в Бостоне всё возрастало. Все знали, что с наступлением весны генерал Гейдж покинет своё бостонское убежище и, согласно повелению короля, поведёт в глубь страны войска, на этот раз немалые. Выступить с небольшой горсточкой солдат он не отважится. Он знал, что население провинции вооружается, готовясь к встрече с ним. Король Георг[22]1 уже гневался на медлительность осторожного генерала. Мятеж, несмотря на королевский приказ, не был подавлен, напротив — с каждым днём всё выше поднимал голову. Складов с оружием было захвачена мало. Всё мужское население Новой Англии проходило военную подготовку. Между тем его величество приказал распустить ополчение. До Бостона докатился слух, будто из Англии выехали три генерала, гораздо более свирепые, чем этот мямля Гейдж, которого они должны были сместить: генералы Гау, Клинтон и Бергойн. По всей вероятности, может даже, вопреки здравому смыслу, генерал Гейдж захочет произвести свою вылазку до того, как причалит «Церебус» с тремя генералами.

Джонни продолжал следить за каждым движением полковника Смита в «Чёрной королеве». Он вслушивался в каждое слово, невзначай обронённое Давом. Он продолжал ездить каждый день на выгон, хотя и побаивался встречи с недобритым офицером в камзоле, который приказал выпороть Джонни плетьми. Иногда он прогуливал коней полковника Смита, сидя на Сэнди и держа Нэн в поводу. Пока он не сел впервые на Сэнди, он и представления не имел, что верховая езда может быть таким пресным занятием. Он думал, что езда верхом всегда сопряжена с риском свернуть себе шею. После Гоблина все лошади казались ему смирными, Джонни прошёл суровую школу верховой езды, зато ездить научился по-настоящему.

5

Верхом на Сэнди и с Нэн в поводу Джонни проехал по Лягушачьей аллее, окаймляющей выгон. Теперь он был осмотрительней и старался не ездить через английские бивуаки. Водить лошадей полковника Смита входило в обязанности Дава, но Джонни всегда выполнял эту работу за него, а Дав в это время спал.

На выгоне граф Перси муштровал свою бригаду — все три полка. Впрочем, Перси этим занимался всегда. Он не оставлял солдат в покое ни на минуту, обучая и муштруя их всё время. Никто из бостонских командиров не мог с ним равняться. Это был примерный офицер.

Хотя по всему выгону маршировали и строились войска, Джонни решил оставить лошадей пастись на берегу Чарлз-ривер, а самому пробраться на выгон, прячась за плетнями. Джонни знал, что для коней свежая травка столь же заманчива, как для него конфеты — если б они были! День выдался тёплый, и Джонни ехал в одном камзоле. Апрель походил больше на май в тот год. Какая-то лень и чувство покоя овладели всем существом мальчика. Повернув на тропинку на нижнем конце выгона, он думал только о том, как будут наслаждаться лошади свежей зелёной травой и с каким бы удовольствием сам он сейчас съел бы конфету.

Он не обратил внимания на небольшую группу солдат в алых мундирах, которые зачем-то копошились в солончаках. Наверное, ужей ловят, а впрочем, не всё ли равно? Лошади опустили головы, чуть расставили ноги и жадно принялись рвать молодую травку.

Джонни вдруг услышал зловещую дробь барабана. Это была не обычная, рассыпчатая дробь. Казалось, вся бригада Перси шла на Джонни походом. Единственное место, которого они не наводнили собой, был клочок утрамбованной земли, где стояли плетни и где сейчас находились Джонни с Сэнди и Нэн. Взвод за взводом подходили всё ближе. Сэнди, старый боевой конь, заслышав барабан и топот ног, поднял голову, выгнул шею, задрал хвост — словом, принял боевую позицию. Нэн, которая относилась неодобрительно ко всему, что было связано с армией, продолжала щипать траву.

Джонни поглядел кругом себя. Только теперь он понял, чем были заняты люди в алых мундирах, копошащиеся в солончаках. Он увидел капеллана с открытым молитвенником в руках, деревянный гроб и наскоро вырытую могилу. Восемь солдат и офицер с ними вовсе не ужей ловили (как следовало бы в такой ленивый, жаркий день): они готовились к расстрелу. А тот, связанный по рукам и ногам человек с повязкой на глазах, — дезертир. Перси вывел всю бригаду в надежде, что после этого зрелища другим будет неповадно дезертировать.

Голубая блуза, рыжий хохолок. Значит, бедняга Пампкин попался в конце концов! Ему предстояло умереть не в красивом мундире его королевского величества полка, а в крестьянской одежде, которую Джонни для него раздобыл.

Мальчик стиснул зубы. Окружённый плетнями, он был как в западне. Уйти некуда. Напротив него, в позе «смирно», с глазами, устремлёнными вперёд, стояли солдаты в количестве тысячи, а может быть, двух тысяч человек; позади — карательный отряд. Дальше — река. Барабанщики в своих медвежьих шапках окаменели с палками на весу. По застывшим глазам, по бледным, взмокшим лицам Джонни догадывался о том, что делается у него за спиной. Какой-то молодой офицер весь позеленел. Один Сэнди, казалось, радовался. Услышав барабанную дробь и пальбу, он поднял голову ещё выше. Нэн взвилась на дыбы — полковник Смит наверняка скатился бы с неё.

Джонни закрыл лицо руками. Лицо его было мокро, руки дрожали. Он думал о голубой блузе, которую сшила для него мать, теперь разорванной пулями в клочки.

Пампкин так мало требовал от жизни. Ферма. Коровы. Рэб получил свой долгожданный мушкет, это верно, но Пампкин не заведёт уже собственного хозяйства. Несколько футов в длину, несколько в ширину в конце бостонского выгона — вот и вся американская земля, какою он будет владеть отныне и навеки.

— Не отставать! Шагом марш!

Это шёл отряд, который расстрелял Пампкина. Они были совсем близко, за его спиной. Джонни не повернул головы. Вот они прошли мимо него, и в его поле зрения попали их спины. Это были гренадеры в медвежьих папахах, с отвёрнутыми фалдами, из-под которых виднелись белые рейтузы. Квадратные алые плечи, и на каждом плече — мушкет. На конце каждого мушкета — круглый злобный глазок, и каждый глазок, казалось, устремлён на него. Восемь беспощадных глаз. Казалось, что смотришь в лицо самой смерти.

Джонни был мальчик храбрый и предприимчивый, от драк не увиливал никогда, а драк на пристанях хватало. Ни разу ещё ему не приходилось усомниться в собственной отваге. А сейчас усомнился.

Он не мог себе представить, чтобы кто-нибудь имел мужество устоять против этих кровожадных маленьких глаз. Сам он ни за что бы не устоял.

А Рэб, неужели и он когда-нибудь испытывал такое? Глядя на него, невозможно себе это представить. Если у него когда и были колебания, он ими ни с кем не делился. Джонни решил и сам держаться так. Смерть Пампкина, однако, потрясла его.