Джонни Тремейн

1

Когда же наступил час расплаты — расплаты за чай, — счёт превзошёл все ожидания. Бостон был охвачен яростью и отчаянием. Вначале ещё раздавались голоса умеренных граждан, которые считали «чаепитие» несколько незаконной операцией и советовали оплатить стоимость, уничтоженного чая. Но, когда они узнали, какое жестокое наказание готовилось городу, они поклялись, что ни одного пенса не заплатят. То же самое произошло и с остальными тринадцатью колониями. До сих пор бостонские дела их не очень волновали, теперь же они сплотились как никогда. То, чего не сделало само «чаепитие», довершило наказание за него. Недружные, подчас завидующие одна другой или просто равнодушные колонии объединились.

У Сэма Адамса руки дрожали больше обычного. Он был в восторге.

Ибо в далёком Лондоне парламент объявил Бостонский порт закрытым: ни одно судно, кроме военных кораблей и транспортов его величества, не имело прав войти в него, ни одно — выйти, покуда чай не будет оплачен. Английское правительство решило взять Бостон измором.

В этот день, 1 июня 1774 года, Джонни и Рэб, как, впрочем, большинство бостонцев, не работали, а только шатались по городу. Разгневанные люди собирались в кучки, кричали, размахивали руками, клялись, что умрут с голоду, погибнут, но не сдадутся! Даже самые заядлые тори разделяли это настроение — наказание всей тяжестью ложилось на плечи верноподданных короля, так же, как и на «краснокожих», которые своими руками вывалили чай в море. Закрытие Бостонского порта было актом деспотического произвола. Это было насилие. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения даже самого умеренного из граждан.

Мальчики вышли на набережную. Здесь, на Долгой пристани, все торговые конторы были заперты, на окнах — ставни, парусные сараи опустели, такелажники и носильщики слонялись без дела. За одну ночь сотни их, так же как матросы, канатчики и портовые рабочие, оказались безработными. Огромные бостонские корабли, вот уже свыше столетия доставлявшие Бостону его богатство, стояли на якоре. Вход и выход были закрыты.

В первую очередь потеряли возможность добывать средства к пропитанию люди, обслуживавшие корабли и пристань. Но болезнь, их парализовавшая, должна была неминуемо распространиться и в конце концов охватить всех до единого. Где теперь купить одежду? Портные и суконщики закрывали свои лавки. Ни один житель Бостона не мог позволить себе приобрести серебряную чашку. Ювелирам долго не продержаться. Никто не был в состоянии платить арендную плату. Богатым домовладельцам грозило банкротство.

— Ну вот, — сказал Рэб бодрым голосом, — похоже, что мы будем голодать все вместе.

Они стояли на самом конце Долгой пристани, которая на полмили выдавалась в залив. Между Долгой пристанью и Хэнкокской виднелся британский флагман «Капитан», а дальше, возле Губернаторского острова, — «Живой», а за ним «Меркурий», «Магдалина» и «Татарин».

Флот его величества окружал город, наблюдая за тем, чтобы «портовый закон» не нарушался.

— Дядюшка Лорн огорчён. Он говорит, что типография не сможет печатать газету. Ему теперь не собрать подписчиков и никто не даст ему объявлений. Ему не на что будет покупать бумагу и краску.

— Он, кажется, отправляет близнецов?

— Да, домой, в Чéлмсфорд. Ну, мы-то справились бы с дядюшкой и вдвоём. «Наблюдатель» теперь будет выходить в уменьшенном размере. Дядюшка не собирается сдаваться. Газета будет во что бы то ни стало выступать за наши права, против бесправия, и дядюшка будет выпускать её до тех пор, пока не умрёт тут же, у станка, или пока его не вздёрнут на виселицу.

О виселице поговаривали. Губернатор Хатчинсон был отозван в Англию; бразды правления перешли к генералу Гейджу. Отборнейшие полки британской армии один за другим высаживались в Новой Англии. Англичане всерьёз решили положить конец мятежу. Все знали, что, Гейдж уполномочен всякого, кто, по его мнению, является зачинщиком, послать в Лондон, где его для вида будут судить и неминуемо приговорят к виселице. Кроме того, Гейдж имел право воздвигнуть виселицу у себя и казнить мятежников сам.

Первыми кандидатами на неё были Сэм Адамс и Хэнкок, доктор Уоррен и, может быть, Джеймс Отис. И, конечно, все члены «Общества наблюдателей», если бы имена их стали известны, а также все типографы-виги Бостона. Недаром дядюшка Лорн взволновался. По натуре своей это был человек робкий, но он твёрдо решили продолжать печатать листок, призывая массачусетских граждан проснуться наконец и, пока не поздно, оказать сопротивление тирании. Он будет ратовать за правду, пока у него не выйдет последний клочок бумаги или пока для него не сколотят виселицу.

Покуда прибыли только военные корабли. Однако транспорты уже находились в пути. А вскоре уже дня не проходило без того, чтобы в гавани не появлялось новое транспортное судно. Под барабанную дробь и крики офицеров с корабля на берег выливался алый, как кровь поток британских солдат. Поток этот затопил Бостон, каждый третий человек, попадавшийся на улице, был одет в яркую форму, учреждённую королём Георгом.

Работы было немного. Рэб один мог за день набрать всю газету. Число подписчиков пало отчасти из-за то что им сделалось не по средствам выписывать газету, отчасти потому, что многие из вигов переехали со своими семьями из Бостона в деревню. Теперь у Джонни на доставку газет уходило только утро, а не весь день. Был конец июня. Мальчики стояли на выгоне и глядели на солдат Первой бригады, которые разбили здесь свой бивуак под началом графа Перси. Прямые нескончаемые ряды одинаковых палаток, костров, стреноженных офицерских коней, маркитанток, мушкетов, составленных в козлы. Быстрый, чёткий шаг часовых. Во всём чистота и порядок.

Мушкеты — вот что больше всего интересовало Рэба. Не было такой деревни в Новой Англии, где бы на выгоне, вопреки королевскому приказу, мужчины и юноши не проходили военное обучение. Они говорили, будто опасаются нападения французов. У этих солдат мундиров не было. Они прибывали с полей и ферм в той же одежде, в которой пахали. Это было полбеды. А вот оружие, которое они приносили с собой, никуда не годилось. У многих были старинные кремнёвые ружья и ружья для стрельбы по белкам, которые хранились в семье с незапамятных времён, переходя из рода в род. Так, например, Рэб всю предыдущую весну раз, а то и два раза в неделю ездил в Лексингтон, где вместе со своими земляками проходил военное обучение, а приличное ружьё ему никакие удавалось ни купить, ни вымолить. Ему приходилось упражняться со старинным охотничьим ружьём, которое дед Рэба подарил ему когда-то для охоты на уток. Джонни впервые видел невозмутимого Рэба таким озабоченным. Желание раздобыть себе современное добротное ружьё превратилось у него в настоящую болезнь.

— Пусть они себе стреляют в меня, я согласен, — говорил он Джонни. — Я и сам буду по ним стрелять, но я не желаю стрелять из такого ружья, с которым ходят на зайцев и которое бьёт с десяти футов!

Британские солдаты занимались своим делом, словно и не замечали направленных отовсюду недоброжелательных и любопытных взглядов. Они были уверены, что один вид их обмундирования и выправки должен навсегда отбить охоту у этих провинциалов и мужиков вступать с ними в бой. Однажды Рэб в своём безудержном желании заполучить ружьё совсем потерял голову и совершил несвойственный ему безрассудный поступок. Мальчики стояли возле составленных в козлы мушкетов. Рэб принялся объяснять преимущества этого оружия и, увлёкшись, протянул руку и прикоснулся к затвору одного из мушкетов.

Совершенно хладнокровно, не выказывая при этом ни малейшего гнева, один из конных офицеров, который болтал поблизости с двумя бостонскими барышнями (барышни сочувствовали тори), приподнялся в стременах и плашмя ударил Рэба саблей по голове. Затем как ни в чём не бывало повернулся к своим собеседникам и продолжал любезничать с ними. Рэб даже не понял, откуда на него обрушился удар.

Тут же подъехал сержант и закричал:

— Посторонним не вмешиваться! Эй вы, назад! Все назад!

Джонни оставался подле Рэба, который лежал без чувств. Впрочем, после этой внезапной вспышки к мальчикам отнеслись неплохо. Никто не заколол саблей Джонни за то, что он ослушался сержанта и оставался подле товарища. Какой-то человек, уже немолодой, с седыми волосами, как оказалось — военный лекарь, подошёл к ним, потребовал воды, обмыл Рэбу лицо и сказал, что он приходит в себя и чтобы Джонни не беспокоился.

— Что он сделал?

— Смотрел на ружьё.

— И трогал его?

— Д-да…

— И ему дали за это по башке? Только-то? Он легко отделался. Стащить солдатское ружьё — проступок очень серьёзный. Как это только лейтенант Брегг его не убил?

Рэб невнятно произнёс:

— Я и не думал красть его. А ведь это мысль! Вот я… вот я… — Он ещё не совсем оправился от удара. — При первом случае я…

Лекарь рассмеялся.

— Вот что, мальчики, — сказал он уже серьёзным тоном, — бросьте вы эти разговоры. Поймите, что нам находиться здесь у вас, в вашем Бостоне, так же тошно, как вам видеть нас у себя. Я бы предпочёл быть дома, в своём Бате, с женой и детишками. Все мы влипли в неприятную историю! Но если мы и вы будем держать себя в руках и не позволим себе распускаться, то уж, верно, как-нибудь поладим. В конце концов, мы одна нация!

Слушая его, Джонни испытал чувство, которое впоследствии ему не раз предстояло испытывать. Эти люди выкинут что-нибудь, с точки зрения Джонни, совсем непростительное (ведь они чуть не убили Рэба за то только, что он прикоснулся к их ружью) и в следующую же минуту оказываются такими дружелюбными и милыми, что Джонни невольно проникается симпатией к ним, во всяком случае к некоторым из них. Заметив на Джонни сапоги со шпорами, лекарь сказал:

— У меня тут двоюродный брат в Кембридже. Никак не удаётся мне с ним связаться. Может быть, вы, мальчики, знаете кого-нибудь, у кого была бы хорошая лошадь и кто взялся бы доставить моё письмо?

Рэб губами подал Джонни знак: «да».

— У меня хорошая лошадь.

— Зайди ко мне сегодня в час пополудни. Я квартирую у мистера Шоу, на Северной площади.

На обратном пути Рэб сказал:

— Отвезёшь одно письмо, а там, глядишь, последуют другие поручения. Может быть, нам таким образом удастся узнать кое-что интересное для Сэма Адамса, доктора Уоррена и Поля Ревира. Ведь своих ординарцев англичане не посмеют гонять — будут бояться, что их убьют.

— Я и сам подумал об этом.

Но, когда в час дня он с Гоблином стоял на Северной площади и лекарь с приветливой улыбкой протянул ему письмо и отсчитал деньги, одно обстоятельство расстроило Джонни. Дом Поля Ревира находился совсем рядом. И перед этим домом стояла девчонка его возраста. Подавшись вперёд, она высунула самый длинный и самый красный язык, какой ему когда-либо доводилось видеть. Занося ногу над крупом Гоблина, он услышал, как она противно, нараспев, кричала ему вслед:

— Он любит ан-гли-ча-а-ан! Он любит ан-гли-чан!

Зато вечером, когда он, возвратившись, пошёл к мистеру Ревиру и сообщил ему, что мистер Шэртлиф из Кембриджа, которого до сих пор считали умеренным вигом, был на самом деле вождём тори в графстве Мидлсекс, Джонни снова повстречался с мисс Ревир.

— Отец говорит, — чистосердечно призналась она — что не всегда следует верить своим глазам…

— Верьте себе сколько вам угодно.

Джонни был доволен. Он содрал с лекаря втрое больше, чем посмел бы взять с янки, и к тому же из слов мистера Шэртлифа, которые тот небрежно ронял, читая письмо жене, услышал кое-что полезное.

— Мне очень понравился ваш язык, — продолжал он. — Он такой длинный и красный, что я сперва подумал, будто передо мной борзая, наряженная в юбки. Я и не догадался, что вы барышня.

2

Теперь Джонни уже не брал себе половины денег, которые они с Гоблином зарабатывали, развозя письма Он заламывал британским офицерам баснословную цену (а они и не думали торговаться), так что у него уже стали водиться деньги, и он их всё отдавал тётушке Лорн, чтобы та кормила на них семью, в которой он давно уже чувствовал себя своим. Сперва она отказывалась брать деньги, затем расплакалась, поцеловала его в лоб и взяла.

Никакой виселицы для «мятежников» между тем не воздвигалось. Генерал Гейдж стремился во что бы то ни стало установить дружественные отношения с бостонцами. Он не мешал крамольным речам литься из уст Уорренна и Куинси, не накладывал запрета на зажигательные листки вроде «Наблюдателя». Он дал вигам высказаться до конца. Газеты беспрепятственно печатали корреспонденции чрезвычайно дерзкого характера и о самом генерале и о его войсках. Генерал не был тираном. Это был просто недалёкий человек. Он рассчитывал, что всё со временем наладится, только бы солдаты не ссорились с населением.

Нельзя было также сказать, что Бостон голодал. С одного побережья Атлантического океана до другого, города и даже сёла посылали огромные партии продовольствия. Рис из Южной Каролины и рыба из Марблхэда. Деньги отовсюду, даже из самого Лондона, так в Англии многие сочувствовали бостонцам. Телеги и фургоны, гружённые мукой, кукурузой, говядиной и бараниной, вереницей тянулись к городским воротам на Перешейке. Это была единственная дорога, связывавшая Бостон с материком. Прежде почти всё, что ввозилось в город, доставлялось туда на знаменитых бостонских кораблях, а теперь эти корабли качались на волнах в гавани, как подстреленные птицы.

Вот уже три недели, как Джонни не видел Присциллу Лепэм. Всё его расписание пошло вверх тормашками, и он никогда не знал заранее, попадёт ли он на Северную площадь в следующий четверг. А по воскресеньям он теперь повадился в Лексингтон смотреть, как в укромном месте, за большим амбаром деда Силсби, обучаются бойцы. Если бы кто-нибудь заикнулся, что в воскресный день такое занятие не совсем подобает христианину, ему бы ответили, что, готовясь противостоять тирании, они выполняют волю божью. Джонни приходилось ограничиваться ролью наблюдателя. Правда, среди обучающихся были мальчики его возраста, но Джонни с его рукой не мог бы спустить курок. Он досадовал на своё увечье и иной раз вымещал свою досаду на приятеле: «Не очень-то важный вид у твоей «армии». А ружья — прямо-таки смехотворные! Да и сами солдаты…» Рэб не останавливал его. Он понимал, что кроется под насмешками Джонни. Всё дело было в том, что он не мог вступить в ополчение сам.

Итак, Джонни не видел Циллы с конца июня.

Она ни разу не заходила в контору «Наблюдателя» на Солёной улице. Она словно признавала это тем новым миром, в который Джонни отныне погрузился и куда ей за ним следовать было нельзя. Поэтому Джонни очень удивился, когда в один прекрасный день, после полудня, возвратившись из Плимута, куда он отвозил письмо майора Питкерна, он обнаружил её в конторе с Рэбом. Вид у неё был совсем не несчастный. На ней было свеженькое миткалевое платьице сиреневого цвета, белоснежные чулки и чёрные лакированные туфли. Она смеялась, закинув голову. Она только что нарисовала какую-то картинку, и Рэб объяснял, что рисовать дальше. На этот раз — впервые с тех пор, как Джонни расстался с Лепэмами, — она была одна, без Исанны. Сейчас Джонни ей обрадовался и тут же подумал, что, вероятно, присутствие вечно болтающейся и кривляющейся возле них Иоанны так раздражало его всегда и что из-за этого он и не огорчался особенно, когда не удавалось явиться на свидание с девочками.

Он вошёл как был, в сапогах и шпорах, загорелый, без шляпы, и Цилла окинула его быстрым взглядом. Её глаза светились счастьем. Видно, ей было хорошо с Рэбом. Джонни невольно весь сжался. Собственно говоря, чему они так радуются?

Они принялись рассказывать. Рэб хотел, чтобы она нарисовала британского гренадера, душащего Бостон, — это нужно было для газеты, — и Цилла, которая совершенно случайно сюда забрела, прекрасно выполнила рисунок, и теперь Джонни придётся вырезать его для печати.

— Я, пожалуй, могу. Не очень хорошо, конечно, но как сумею. А ты и правда рисуешь всё лучше и лучше.

— Мистер Твиди умеет рисовать, и я беру у него уроки. А Рэб мне позировал для фигуры гренадера. Вот смотри, это всё я с него рисовала.

— Это — Рэб? Вот не подумал бы! Какой-то петух…

Но Цилла понимала, что рисунки ему нравятся и что он гордится ею.

Она показалась Джонни такой хорошенькой сейчас, что он даже недоумевал: с чего бы? И угрюмо решил, что дело в Рэбе. У него был такой дар особенный: люди в его присутствии как-то озарялись и показывали себя с лучшей стороны. Впрочем, своей красотой она была отчасти обязана этому сиреневому платью и тому, что в лице у неё появился румянец — с едой стало полегче. Когда войска только высадились и наступили тяжёлые времена, Цилла большую часть своей доли уступала Исанне, и с каждой неделей личико её становилось всё измождённей и озабоченней. А сейчас она выглядела чудесно.

— Сиди так, Джонни, я и тебя нарисую. Тебя проще, чем Рэба.

— Почему это меня проще рисовать?

— Да потому, что ты ещё ребёнок, а Рэб взрослый. — Она это сказала нарочно, чтобы задеть его. — Ну вот! Ничего, что ты у меня получился немножко похожим на енота?

— А я пририсую ему пушистый хвост, ладно? — предложил Рэб.

Джонни ёрзал на стуле, как все, когда их рисуют и им не терпится посмотреть, какими их видят другие. Рисунок получился не ахти какой. Вдвоём они смастерили смешную карикатуру — полуенота-полумальчика. Зверь этот чем-то походил на Джонни, и они все рассмеялись.

— Уже четыре! Мне пора домой. Меня ведь послали купить перчатки на Королевской улице и велели вернуться к пяти.

Она встала, повязала капор — весь в цветочках — и направилась к двери.

— Постой… Цилла, но ведь ты мне ничего ещё не рассказала о ваших делах.

Он забыл, как ещё совсем недавно он скучал, слушая её новости.

— Да, но я всё рассказала Рэбу. Джонни, я уже не могу с тобой встречаться так часто. У нас теперь всё по-другому.

— Как так? Твоя матушка сердится?

— Да нет… то есть да, она сердится, только на другое. Она сердится, потому что у Доркас в конце концов хватило пороху удрать и выйти замуж за Фритцеля-младшего, как только мистер Твиди сделал ей предложение.

— А как же её мечта? Ведь с Фритцелем-младшим ей не видать «красивой жизни»!

— А ей всё равно. — Голос девушки сделался нежным. — Когда по-настоящему любишь, то уже ничего, кроме любимого, не существует. Сама Доркас так сказала.

Джонни вспомнил неуклюжего и самоуверенного юнца-кожевенника с Рыбной улицы и подивился тому, что он удостоился такой любви.

— Да, она убежала с Фритцелем-младшим, как только мистер Твиди объявил, что предпочитает её Медж. Но, когда он сказал, что никуда не торопится и согласен отказаться от Медж и ждать, пока подрасту я, вот тогда-то мама взвилась на дыбы!

— Ты?! — вскричал Джонни. — Этот старик! Да ведь ему не меньше сорока! Ты врёшь, Цилла! Кто может думать о твоём замужестве?

— Мне исполнилось пятнадцать в прошлом месяце. А тебе столько же ещё в январе.

— Да, я и забыл. Слышишь, Рэб? Я теперь только на год моложе тебя!

Рэб ухмыльнулся:

— На прошлой неделе мне стукнуло семнадцать.

И вечно этот Рэб проскользнёт вперёд, обгонит тебя, а потом ухмыляется.

— Ну вот, маме не нравится, что мистер Твиди волынит. Потом навалились другие дела, одно за другим.

— Например?

— С тех самых пор… ну, с осени, Лайты давали нам работу. Мистер Твиди очень ловок, хоть и чудной. Недели две назад к нам в лавку зашла мисс Лайт. Она хотела, чтобы их герб, это самое восходящее око, был вычеканен на рукояти её хлыста. Ну вот, стоит она у нас, и я тут болтаюсь, и мистер Твиди, и мама. Дверь чёрного хода была раскрыта… ну, и Исанна там стояла, во дворе.

— Ещё бы!

— И вот мисс Лавиния чуть с ума не сошла.

— А что Исанна натворила?

— В то утро я вымыла ей голову, — мечтательно протянула Цилла, — и волосы её так и сияли на солнце…

— Понимаю, — кисло перебил Джонни.

— А Исанна шагала по двору, повторяя про себя какие-то стихи, и в лицах что-то изображала. Про капитана Кидда[15] и как он плыл по морю. Культяпка-Джо, старый одноногий матрос, обучил её этой песне. Мисс Лавиния смотрела на Исанну и была похожа не на живого человека, а на каменную статую.

— Она статуя и есть, — вставил Джонни, который не мог не съязвить на её счёт. — Она такой родилась. Дальше?

— Ну вот, она чуть повернула голову к маме и сквозь, зубы процедила: «Мадам, я забираю эту девочку к себе». Мама сперва сказала, что ни за что не даст, а потом сказала, что не хочет мешать счастью своего ребёнка. А Исанна сказала, что без меня не пойдёт. Ну, значит, и договорились: я буду целый год работать у нихI на кухне, или прислуживать мисс Лавинии, или ещё что, а Исанну они берут бесплатно, потому что она маленькая и не всё ест. Теперь мы обе живём у Лайтов.

— Тебе нравится мисс Лавиния?

— Когда как. В общем, ничего.

— А по-моему, она противная.

Он надеялся, что Цилла что-нибудь возразит в ответ, но она промолчала.

— Но мне правда пора, она меня отпустила только на после обеда. До вечера. Я решила предупредить тебя, чтобы ты не ждал меня больше на Северной площади.

Джонни покраснел от стыда.

— По четвергам я завожу газету Лайтам…

Цилла ничего не отвечала, а только посмотрела на него искоса.

— А можно мне с тобой видеться иногда?

— Не знаю, право. Попробуй как-нибудь спросить миссис Бесси, кухарку. Мы с ней вроде как дружны. Ну вот, до свиданья, мне уже давно пора.

Цилла так изменилась, что Джонни чувствовал себя смущённым. Одно было ясно: больше она не станет ждать на углу улицы или у чёрного хода в надежде, что он, может быть, появится.

— До свидания, Цилла, мы скоро увидимся.

А Рэб и не думал прощаться. Он даже не спросил, можно ли ему пойти проводить её до Маячного холма. Он просто пошёл, и Джонни был взбешён. Уж если кому и следовало проводить Циллу, так это ему, или пусть бы Рэб сказал: «Идём, Джонни, давай проводим Циллу до Лайтов». Ну, да ладно, он простит Рэбу его дерзость. Он даже изжарит ему на ужин яичницу. До Лайтов пятнадцать минут и оттуда столько же. Он развёл огонь и начал жарить яичницу. Он всё жарил её и жарил, то и дело бегая вниз, в мастерскую, взглянуть на часы. Наконец, разозлившись, снял её с огня и съел её всю сам. Рэб пришёл ровно через час сорок семь минут. О яичнице, которую Джонни съел, он не горевал ничуть. Миссис Бесси угостила его отличным ужином на лайтовской кухне, сказал он, а Цилла очень славная девочка.

Он хорошо провёл вечер. В глазах его светилось довольство, и, когда он взглядывал на вытянутое лицо Джонни, казалось, он вот-вот рассмеётся.

3

У Джонни теперь было два основных дела в жизни: не пропустить свидания с Циллой в очередной четверг и уход за Гоблином. Всякий раз, когда ему приходилось отправляться в «Чёрную королеву», он вступал на вражескую территорию. Харчевней завладели британские офицеры, среди которых старшим был полковник Френсис Смит. Кроме Гоблина, все лошади в конюшне принадлежали английским офицерам. Хозяин харчевни своих лошадей отправил в деревню, опасаясь, что иначе, даже если оккупанты и не заберут их, им просто может не хватить сена. Вестовые, офицеры, прислуга и слуги прислуги — мальчишки-конюхи — постоянно толклись возле конюшен. Джонни до них дела не было. Все знали, что он ездовой «Наблюдателя», но знали также и то, что он часто выполняет поручения британских офицеров.

Иногда они всё же к нему приставали. А однажды, когда дело зашло слишком далеко, Джонни увидел, что без драки не обойтись. Противником его был самый большой задира — гроза всех мальчишек. Их обступили плотным кольцом, и зрители — враги Джонни, следили за тем, чтобы драка шла по правилам, и покрикивали: «Молодец, янки!» и «Ай да янки!», когда тиран был повержен. Он ожидал, что все обрушатся на него, как только он повалит задиру; вместо этого он почувствовал, что его стали уважать. Так что дела у Джонни шли лучше, чем можно было думать. Но вот у полковника Смита завёлся новый мальчишка-конюх. Тот, которого полковник привёз с собой из Англии, сбежал, и полковник приказал, своему ординарцу найти другого. Этот другой оказался Давом. Он смущённо улыбался, глядя на Джонни, словно надеясь, что они будут друзьями, — ведь во всей конюшне только они двое и были из местных.

— Ах ты, дрянь! — прошипел Джонни, почти не открывая рта. — Каша ты поганая, размазня, слизняк… так ты не прочь поработать на них?

— Послушай, Джонни, есть-то надо. Твиди меня прогнал.

В конюшню просунулась голова вестового.

— Эй, мальчик! — обратился он к Джонни. — Полковнику Смиту надо отправить письмо в Милтон. Поднимись в гостиную и спроси полковника или лейтенанта Стрейнджера.

Медленная, торжествующая улыбка расплылась по лицу Дава.

— Похоже, что и ты работаешь на них, а?

— Я те покажу «похоже»! — свирепо огрызнулся Джонни.

Он зашёл к полковнику, вернулся за сапогами и шпорами, вывел Гоблина из стойла и оседлал его. Какой-то английский мальчишка повалил Дава и начал крутить ему руки, требуя, чтобы он тут же присягнул его британскому величеству, милостивому королю Георгу Третьему. Дав не замедлил присягнуть, божась, что настроен самым верноподданническим образом. Всех мятежников следует повесить! У Джонни что-то заныло внутри. Он чуть было не ринулся на выручку Даву, но вовремя напомнил себе, что ненавидит его.

— Зато вот тот малый, — Дав показал на Джонни, — вот он так в самом деле заодно с мятежниками…

Джонни решил предоставить Дава его судьбе.

День выдался свежий, по летнему времени на редкость даже прохладный — впервые отпустило после недели невыносимого зноя. Гоблин был в отличной форме. Танцуя и играя, выскочил он из стойла. Джонни дал ему немного побеситься. Он очень любил своего коня. Любил восторг на лицах прохожих, любил видеть, как у конюхов падают из рук скребницы, как офицеры глядят на Гоблина из окон и переговариваются друг с другом, кивая на него, как горничные и богатые джентльмены останавливаются, чтобы посмотреть, как Гоблин резвится.

Джонни всё своё внимание устремил на уши Гоблина, подозрительно прижатые к голове (только по ним и угадаешь, в какую сторону кинется лошадь), однако краем глаза всё же заметил плотное, красное лицо полковника Смита, выглядывающее из окна гостиной.

— Эй, мальчик! — услышал он его громкий голос. — Минутку!

Верно, передумал отправлять письмо в Милтон.

Из гостиной вышел ординарец, лейтенант Стрейнджер. На нём не было шляпы, и он держал шпоры в руках. Это был очень молодой человек, немногим старше Рэба, такой же темноволосый, как он, и в его манере держаться, да и во всём облике что-то напоминало Рэба.

— Славная у тебя лошадка!

— Да, ничего.

— Ну вот, а нам, знаешь ли, довольно противно видеть проклятого янки на таком добром коне. Сколько за него возьмёшь?

— Эта лошадь принадлежит мистеру Лорну.

— Полковник Смит! — крикнул лейтенант, обращаясь к красной физиономии в окне. — Это лошадь Лорна, хозяина типографии «Бостонский наблюдатель», понимаете? Вполне можно реквизировать.

— Так договорись о цене.

— Ну, мальчик, сколько же возьмёт твой хозяин за неё?

— Он её не продаст.

— Не продаст, вот как? Много же ты понимаешь! Да ты знаешь ли права вооружённых войск его величества? Слезай-ка, я хочу испробовать, подойдёт ли этот конь полковнику Смиту.

Лейтенант опустился на одно колено и стал прицеплять шпоры.

На дворе с корзиной мокрого белья появилась Лидия, красивая негритянка-прачка «Чёрной королевы». Джонни осенила мысль.

— Пожалуйста, лейтенант Стрейнджер, — вежливо сказал он.

— Отпусти немного стремена… Теперь подай перчатки. Я вернусь через десять минут.

Гоблин косился своими хрустальными голубыми глазами. Уже много месяцев никто, кроме Джонни Тремейна, на него не садился.

Но лейтенант уверенно вскочил в седло, подхватил поводья именно так, как любил Гоблин. Лошадь спокойно вышла со двора. Лицо полковника Смита исчезло из окошка.

— Лидия, — сказал Джонни, подойдя к ней, — хочешь, я тебе помогу с бельём?

Она ответила ослепительной улыбкой:

— Эх, мальчик Джонни, я от помощи не откажусь. Эти британцы требуют, чтобы им меняли простыни раз в неделю, а рубашки чуть ли не через день.

Джонни молча развесил две рубахи, держа во рту деревянные защепки, как Лидия. Отделанные кружевом рубахи захлопали на ветру.

— А простыни?

— У нас тут стоит семнадцать офицеров. Простыни идут дюжинами.

— Послушай, Лидия, дай мне одну простыню на минутку. Если я её запачкаю, то сам выстираю, а я тебе за это развешаю всё-всё бельё!

— Ой, мальчик, недоброе ты затеял!

— Но ты мне поможешь, правда?

— Помогу — за то, что лейтенант Стрейнджер забрал твою лошадку!

— Он хочет конфисковать Гоблина в пользу своего полковника.

— Ух ты! Я не знаю, как конфискуют лошадей, но, наверное, это что-нибудь нехорошее.

— Да, палёным пахнет, — сказал Джонни мрачно.

— Ой, мальчик, неужели они твою лошадку изжарят?

— Пусть только попробуют! Теперь слушай. Мы с тобой встанем поближе к въезду, вот так. Ты держи простыню с того конца, а я с этого — пусть надуется хорошенько… Вот он едет! Так… Теперь, Лидия, отпускай, живо! Ну же!

Лидия разжала пальцы, и простыня надулась, как парус.

Почуяв под собой искусного и чуткого седока, Гоблин до сих пор вёл себя примерно. Лейтенант уже решил посоветовать своему полковнику не скупиться — конь прекрасный! Полковник Смит, несмотря на то что был наездником робким, любил гарцевать на красивой лошадке. А этот конь и в самом деле красив — весь светлый, а грива с хвостом каштановые; молодой, нервный. Стрейнджер подумал, что, вероятно, ему самому придётся первый месяц его объезжать, чтобы вышколить для начальника. Впрочем, ход у него великолепный, так и плывёт. Пожалуй, размышлял Стрейнджер, я предложу за него Лорну…

Но вдруг земля встала дыбом и с силой его ударила. Послышался плеск воды. Лейтенант очутился посреди, грязной лужи. Конь понёсся в конюшню. Стрейнджер встал, грустно оглядел свои запачканные бриджи, пожал плечами и зашагал по направлению к Джонни, который вместе с Лидией чинно стоял спиной к нему и прилежно развешивал простыни.

— Н-ну? — обратился он к Джонни вызывающе.

— Да, сэр?

— Я и раньше замечал, что ваша лошадь тревожится при виде какой-нибудь бумажки на мостовой. Вы, верно, тоже знаете об этом?

— Да, сэр.

— А ну-ка, выньте эти дурацкие защепки изо рта, повернитесь ко мне и извольте отвечать!

Без защепок во рту было трудно удержаться от смеха.

— Что вам угодно, сэр?

— Вы нарочно взмахнули простыней — ради удовольствия видеть меня в луже и…

— …чтобы спасти лошадь от воинской повинности.

— Ах, вы… — начал было Стрейнджер, пытаясь изобразить сильный гнев.

Но Джонни видел, что он на него не сердится. В окошке ещё раз показалось красное лицо полковника Смита.

— Ну, как у него ход, лейтенант?.. Что такое, сэр? А где же лошадь?.. В чём это вы извалялись?

— В грязи, сэр. Я упал.

Он не пытался оправдаться.

— Конь с норовом, что ли?

— Не сказал бы, сэр. Так, робкий. Для армии не годится, даже по Бостону на нём ездить нельзя.

— А этот проклятый мальчишка — как же он?

— Это его лошадь, сэр.

— Благодарю вас, лейтенант. Поищите что-нибудь другое.

Голова скрылась.

Стрейнджер легонько потянулся.

— Несколько дней придётся пиво пить стоя, — сказал он в пространство, не обращаясь ни к кому в особенности. А затем, как бы вспомнив что-то: — Хм, пиво… Эй, кухня! — крикнул он тем властным голосом, каким, по наблюдениям Джонни, кричали всё молодые офицеры, обращаясь к прислуге. — Две кружки пива сюда, во двор. — Он повернулся к Джонни: — Как зовут вашу лошадь?

— Гоблин.

— Мы выпьем за здоровье Гоблина. Эту кружку молодому человеку, мальчик! Вы, конечно, знаете, что лошадь, которая так шарахается, безнадёжна?

— Да, мне говорили, что она никогда не будет смирной.

— Если б её характер соответствовал внешности, чего бы я только не отдал за такого коня! А тут… я и пятнадцати шиллингов за него не дам… Разве что… — Лейтенант неожиданно улыбнулся. — Разве что для себя. Он берёт барьеры?

— Нет, мы ездим без фокусов.

— В конце выгона наши поставили несколько плетней. Если вы как-нибудь окажетесь в тех краях и я там буду, я вам покажу кое-какие приёмы.

— Благодарю вас, сэр.

— А вас он тоже сбрасывает?

— Бывает. Я бы и сам очутился не знаю где, если бы простыня…

— Ах, эта простыня! Ха-ха! Здорово придумали! Ничего не скажешь. Эй ты, чёрномазая… на, можешь допить моё пиво да отнеси кружки на кухню.

И, всё ещё посмеиваясь, лейтенант пошёл по своим делам.

С того самого дня, когда Гоблин вывалял лейтенанта Стрейнджера в грязи, к Джонни перестали приставать английские мальчишки-конюхи. Когда ему стало трудно добывать овёс и сено для Гоблина, они позволяли ему брать у них.

Между тем Дав, который постоянно клялся и божился в своей преданности Англии — а Джонни знал, что он и в самом деле был убеждённый тори, — сделался постоянной мишенью для их шуток. Дав судорожно цеплялся за Джонни, и Джонни его всегда защищал. Это получалось как-то само собой. Таким образом, Дав снова вкрался в его жизнь. Большую часть своего досуга он стал проводить в конторе «Наблюдателя», где только и делал, что ныл, всех объедал и до смерти опротивел Джонни и Рэбу. Но Рэб говорил — и Джонни понимал, что он прав, — что англичане не будут вечно так вот смирно сидеть в Бостоне. В один прекрасный день они выступят и захватят военные припасы, которые скопили провинциалы (англичанам, конечно, об этих припасах было известно). И тогда очень возможно, что конюх полковника будет знать за несколько дней или хотя бы часов о предстоящем выступлении. Так что не стоит ссориться с Давом. Хорошо было Рэбу рассуждать! Рэб проходил боевую подготовку в войсках. А что мог Джонни? Терпеть скуку во имя родины, вот и всё.

4

Джонни задумчиво возвращался из Милтона по длинному пустынному Перешейку. Впереди маячила виселица, за ней — городские ворота. Каким далёким теперь казалось ему то время, когда он обжёг себе руку и узнал о гнусной роли, которую играл Дав в его несчастье! Как люто возненавидел он его тогда! Он поклялся расквитаться с ним, с этим лгунишкой и ханжой, — ведь Дав изобразил мистеру Лепэму дело так, будто хотел лишь научить Джонни покорности воле божьей! И вот теперь, когда Джонни каждый день встречался с Давом в «Чёрной королеве», он с трудом мог припомнить и ненависть свою и клятвы мести. Видно, ненависть и жажда мести — недолговечные чувства. С тех пор у него появилось много новых друзей. Мир мастерской Лепэма и его семейства отошёл в прошлое. Но старика Лепэма, умершего этой весной, он в воспоминаниях любил больше, чем тогда, когда у него работал. Теперь даже миссис Лепэм казалась ему не такой уж плохой. Бедная женщина, сколько сил и труда тратила она, чтобы кормить их всех, чтобы мальчики её всегда были в свежих белых рубахах, чтобы пол был всегда чист, а медная посуда сверкала! Нет, конечно, никогда не была она тем чудовищем, каким он представлял её себе год назад! Не было случая, чтобы кто-нибудь встал раньше неё. Тогда он рассуждал как ребёнок и думал, что ей нравится вставать раньше всех. Теперь он понимал, что и она, верно, была бы не прочь иной раз понежиться в постели не хуже Дава. Он вспомнил, как, когда не было денег на мясо, она шла от лавки к лавке, пока не находила мясника, который соглашался принять в уплату за свой товар замочек для бумажника, или рыботорговку, которая обменяла бы корзину селёдки на пару серёжек. Она торговалась и бранилась, а Джонни презирал её за мелочность: теперь он вырос и понял, что она вела героическую борьбу за то, чтобы прокормить всех своих чад и домочадцев. Конечно, Медж будет здоровенной женщиной из породы большеруких и громогласных, — ну и что же? Разве это такая уж плохая порода? Затем он с сочувствием вспомнил Доркас и её мечты о красивой жизни. Неужели ей с её любовью к тонкому фарфору так и суждено всю жизнь есть из оловянной посуды? Бедняжка, не очень-то роскошно предстоит ей жить со своим Фритцелем-младшим! Джонни мысленно пожелал ей счастья.

Присцилла Лепэм. С того вечера, когда Рэб проводил её до дому, оставив Джонни наедине с яичницей из шести яиц, у Джонни изменилось отношение к Цилле. Когда он жил у Лепэмов, она была его лучшим другом. Затем в течение двух-трёх месяцев он тяготился этой дружбой и не очень-то даже вспоминал Циллу. За одну ночь всё изменилось! Теперь он каждую неделю с нетерпением ждал четверга, когда они с Циллой могли посидеть полчасика под фруктовыми деревьями, жуя тминные коржики. Иной раз промелькнёт мисс Лавиния Лайт, и тогда у Джонни захватит дух, а по спине пойдут мурашки.

Изменилось отношение Джонни и к Исанне, но не к лучшему. Для Циллы увериться в том, что душа у Исанны не соответствует её прелестному личику, было бы настоящим горем. Джонни не понравилось, как она себя держала в прошлый четверг. Он сидел с Циллой на ступеньках заднего крыльца, когда к дому лихо подкатила коляска мисс Лавинии, в которой ехали сама мисс Лавиния, офицер в своём красном мундире и между ними Исанна. Девочка не могла не заметить Джонни. И, однако, она скользнула по нему небрежным взглядом и… отвернулась.

Въехав в городские ворота и объяснив английским часовым, по какому делу он отлучался, Джонни прежде всего направился с докладом к Полю Ревиру. Семейство тори, проживающее в Милтоне, захотело переехать в Бостон и написало полковнику Смиту об этом своём желании. Виги со своими семьями выезжали из города, зато многие тори, напуганные резкими выпадами местного населения, переезжали в Бостон, под защиту британских войск. Так как всю дорогу от Роксбери Джонни думал о Лепэмах, он решил заехать к ним. С того времени, когда миссис Лепэм и мистер Твиди ради того, чтобы мистер Лайт сделался заказчиком, с такой лёгкостью предали Джонни, он ни разу не бывал там.

«Поросёнок» сидел один в мастерской. Он не имел помощников и был вынужден всё делать сам: и огонь разводить и пол мести. Джонни сразу заметил, что он занят починкой серебряной рукояти сабли английского офицера.

— Что вам тут нужно? — сердито прошипел мистер Твиди.

Джонни снял шпоры и показал мастеру сломанный зубец.

— Я попросил бы вас починить мне это до вечера, господин мастер.

— Хорошо, сэр… будет сделано.

Раз Джонни пришёл как заказчик, ему прощаются все его былые грехи.

— Вы садитесь, я вам починю её за пятнадцать минут.

Джонни не выдержал и отчеканил:

— Нельзя ли через десять?

— Через десять минут, сэр.

Джонни прошёл на кухню. Там было пусто и слышался запах поднимающегося в печке хлеба. Он заглянул в «комнату смертей и рождений». В ней опять устроили кладовую. Было дико вспомнить и как-то не верилось даже, что он здесь пролежал так долго. Для него этот чулан и в самом деле оказался комнатой смерти и рождения заново. Шустрый ученик ювелира умер в ней, и теперь на пороге этой каморки стоит уже не прежний Джонни, а совершенно новый человек.

Оттуда Джонни прошёл на задний двор, где находились угольный сарай, уборная и старая ива. Под ивой сержант британского флота обнимал Медж, которая сидела у него на коленях. Джонни так и думал, что Лепэмы примкнут к тори. Влюблённые подняли головы. Джонни рассмеялся. Засмеялись и сержант со своей милой.

— Слава богу, что не мама! — сказала Медж и нежно взглянула на своего возлюбленного. — Мой милый сержант, — проворковала она, — позволь тебе представить старого друга нашей семьи. Ну и вырос же ты, Джонни! Не знаю, как и величать тебя — то ли Джонни, то ли мистером Тремейном?

Джонни и в самом деле вырос. Большую часть прошлого года он провёл на воздухе, верхом, да и теперь бывал очень много на солнце и ветру.

— Просто Джонни.

— Сержант Гейль, дорогой мой! Это — Джонни Тремейн.

Оба сказали, что очень рады. Гейль поднял Медж, как кошку, и пересадил её на скамейку, рядом с собой. Этот маленький человечек с некрасивым, изборождённым морщинами лицом, видно, очень силён, подумал Джонни и сразу почувствовал к нему расположение. Вид у него был очень крепкий даже для моряка. Медж, которая из четырёх сестёр нравилась Джонни меньше всех, сейчас порозовела, похорошела и вся сияла. Он и раньше слышал, что любовь — удивительная штука. Что ж, если благодаря ей Медж стала так мила, он, пожалуй, готов согласиться с этим изречением.

— Садись, Джонни, и расскажи, как ты живёшь.

— Да чего особенно рассказывать? Живу.

— А как Исанне повезло, а? Её ведь прямо взяли в семью, как сестру родную.

— Как любимую болонку.

— Э! Да ты, я вижу, ничуть не изменился. Ты ведь всегда был злой!

— Я и теперь злой. Как миссис Лепэм?

— Поговорим о чём-нибудь другом, — предложил сержант Гейль.

— Мама говорит, что я должна выйти замуж за мистера Твиди. А он не хочет, да и я не хочу. Ах, Джонни, ты ещё молод, чтобы понимать такие вещи, а мама, верно, уже слишком стара. Я никак, ну никак не могу выйти за мистера Твиди, в особенности с тех пор, как повстречала сержанта Гейля!

— Ещё бы, — сказал моряк. — Медж, к вашему сведению, выходит за меня. Верно, моя толстушечка, мой пончик?

Джонни вернулся в мастерскую, расплатился с мистером Твиди и нацепил шпоры. Он был доволен своим посещением. Мистер Твиди поклонился Джонни, называл его «сэр» и потирал руки от благодарности за небольшую сумму, которую от него получил. Медж была мила, а хлеб матушки Лепэм показался очень душистым.

Гоблин, которого Джонни привязал к столбу поодаль на пристани, повернувшись в его сторону, бил копытом и ржал. Усаживаясь как следует в седле и пустив лошадь шагом по Рыбной улице, Джонни решил, что визит его был удачен, но что больше он туда ни ногой. С этим покончено.

5

Миссис Бесси, «чертовски славная женщина», которая стряпала на семейство Лайтов и одновременно была их экономкой, старалась каждый четверг после обеда освобождать Циллу, чтобы она могла посидеть с Джонни. Но на этот раз, когда Джонни подъехал к дому, она покачала головой:

— Заходи, Джонни, только боюсь, что тебе придётся довольствоваться моим обществом. Я думаю, что сегодня твоя милая (от этих слов Джонни покоробило) будет нужна в гостиной. У нас человек десять английских офицеров, и мисс Лавиния не захочет ударить перед ними в грязь лицом.

Джонни и прежде замечал, что миссис Бесси отзывается о мисс Лавинии в весьма непочтительном тоне. Она постоянно ругала Циллу за то, что она бежит сломя голову на каждый звонок.

— Пусть высморкается без посторонней помощи, — приговаривала она.

Джонни понимал, что это плохой знак, если старая женщина, знавшая свою хозяйку с самого её сиротливого детства, ничуть ей не предана. В глубине души он и сам знал, что в Лавинии Лайт было что-то отталкивающее.

Миссис Бесси было известно, что именно. Теперь уже и Цилла знает. Но ему ни за что не соглашалась сказать. Всякий раз, что он заговаривал о мисс Лайт, она заслоняла глаза рукой, искоса на него поглядывала и… молчала.

— Они там в гостиной собираются на бал-маскарад, который даёт сегодня генерал Гейдж. Мисс Лавиния будет дамой пик, а все её поклонники вырядятся в масть, королями да валетами. Они берут и Исанну с собой.

— Исанну?

— Ага. Куда мисс, туда и она. У нас теперь так. Иззи (так Исанну никто ещё не называл!) будет одета двойкой и держать шлейф мисс Лавинии.

Цилла вбежала в кухню, сияющая и взволнованная.

— Я так и думала, что ты здесь, Джонни! Им нужен скипетр из жести для королевы пик. Я сказала, что ты сделаешь. Мисс Лавиния велела мне позвать тебя.

Изящная гостиная, выдержанная в голубовато-серых, сиреневых и жёлтых тонах, была «в страшном беспорядке», как сказала бы миссис Лепэм. Офицеры, рассчитывая на то, что дамы им помогут с маскарадными костюмами, привели на всякий случай ещё с собой армейского портного, который сидел посреди комнаты на полу, скрестив ноги, и приметывал на живую нитку жёлтый с чёрным камзол для одного из валетов.

Мисс Лавиния уже частично облачилась в свой костюм дамы пик. Джонни на минуту даже смутился — не оттого, что она полуодета, но оттого, что она так хороша собой. Он никогда не видел её такой радостной и оживлённой. Она пыталась укрепить две плоские картонные доски — двойки пик — на Исанне и безудержно хохотала. Исанна же стояла в одной коротенькой рубашонке — миссис Лепэм умерла бы на месте, если б увидела, как её дочка показывает всем свои розовые ножки! Мистер Лепэм перевернулся бы в гробу. У Джонни защемило сердце. Не обращая никакого внимания на резвившуюся мисс Лайт, он подошёл к Исанне:

— Вот что, девочка, ступай наверх и оденься!

Исанна вытаращила на него свои красивые карие глаза. Взгляд их был так пуст, что она казалась чуть ли не слепой.

— Дедушка твой так и барахтается у себя в гробу, и ты это прекрасно знаешь. Ведь ты совсем не так была воспитана.

— Но ведь я совсем ещё ребёнок, — сказала Исанна.

Она, очевидно, повторила то, что слышала от кого-то из взрослых. Джонни шлёпнул её. Все захохотали.

— Ой, Джонни, — проговорила Лавиния сквозь смех, впервые назвав его но имени. — А если мы возьмём тебя с собой на бал, ты и там, верно, примешься шлёпать всех, кто покажется тебе недостаточно одетым? Ах! У меня, кажется, лопнул шнур от корсета. Дайте мне… Цилла, принеси…

Цилла сама догадалась, что нужно её хозяйке. Она прибежала с нюхательной солью, но, видно, поднесла флакончик слишком близко к носу мисс Лавинии. Та стала задыхаться.

— Глупая девчонка! Чуть не уморила меня! Убери скорей!

Джонни вдруг разъярился. Ему были противны и мисс Лавиния, и эти хохочущие офицеры, и Исанна. Он и раньше догадывался, что к сёстрам тут отношение неравное, но впервые убедился в этом воочию.

Цилла отошла в сторонку, всей позой своей она словно говорила: «Если нужно услужить — пожалуйста, я готова, а хотите — считайте меня за мебель». Джонни подошёл к ней.

— Цилла, — сказал он, — уходи от них. Слышишь? Кругом тебя не люди, а… колода карт. Брось их и уходи отсюда. Все, все они таковы — и Иззи твоя и мисс Лавиния.

Мисс Лайт овладела собой:

— Я не позволю прислуге…

— Я вам не слуга! Так вот, Цилла…

— Я не позволю моей прислуге врываться в гостиную со своими личными делами. Присцилла, если тебе здесь не нравится, я могу отпустить тебя домой, но приводить сюда всяких уличных мальчишек, конюхов и бездельников…

— Вы мне сами приказали привести его.

— Никогда я этого не приказывала!

— Нет, приказывали.

— Я велела привести мастера по металлу, а ты привела этого дерзкого мальчишку! Да он всё равно не смог бы сделать ничего, потому что он…

Джонни мрачно ждал конца последней фразы. Если бы только она осмелилась сказать вслух, что у неё было на уме, то есть что он калека, он бы схватил её за длинную шею и тряхнул бы как следует, несмотря на офицеров его величества. Но у неё вдруг дрогнули ресницы, и она так и не закончила начатой фразы.

— Цилла, ступай к себе и ложись. Ты устала, я вижу. Я только этим объясняю твою дерзость.

— Слушаюсь, мисс Лайт!

— А ты, — мисс Лавиния повернулась к Джонни, — ступай назад, на улицу, или где там такие мальчишки, как ты, обретаются!

— Слушаюсь, мисс Лайт! — передразнил он Циллу.

Хотя миссис Бесси ничего не сказала, но видно было, что она прекрасно знает о только что разразившемся скандале в гостиной.

— Ну, вот, Джонни, — сказала она спокойно, — присаживайся. Это, конечно, не настоящий чай, но я подбавила туда каплю коньяку — пей, он горячий и довольно вкусный.

— Мисс Лавиния делает какую-то мартышку из Исанны, — проговорил он наконец.

— Мартышку можно сделать только из мартышки.

— А Цилле как здесь — хорошо?

— Да ничего. А что ей сделается? Исанну она потеряла, она это знает. Поначалу она много плакала, а потом привыкла. Тут всё время суета, сутолока, ей и интересно. Сегодня бал, а завтра мы на остаток лета выезжаем в Милтон. Ну, да там долго не пробудем.

— Это почему?

— Да потому, что тамошние Сыновья Свободы так и ждут мистера Лайта. Они затем только и не расправляются со своими, местными тори, что хотят заманить его, чтобы он поехал туда, как обычно. Они намерены схватить его, вымазать дёгтем и вывалять в пуху. А мисс Лавинии тоже покажут, что к чему. И ещё они собираются в присутствии мистера Лайта разнести в щепы его большой загородный дом.

— А девочек они не тронут?

— А я на что? Скажу тебе по секрету, только ты помалкивай: если б было «Общество дочерей свободы», я бы к ним присоединилась. Сэм Адамс знает кое-что обо мне. Я уже много лет ему помогаю исподтишка.

Джонни был поражён. Ему казалось само собой разумеющимся, что старая экономка должна разделять взгляды своих хозяев-тори. Так обычно и бывало. Он взглянул на миссис Бесси с восхищением.

— Лайты больше месяца не пробудут в Милтоне, — прошептала она. — Вот увидишь.