Они зашли в «Чёрную королеву» и расположились в столовой. Мистера Куинси никто не просил показать, как выглядят его деньги. За столом было оживлённо, даже немного шумно. Больше всех веселились Исанна, Джонни и сам мистер Куинси. Многие из крупных вигов Бостона ежедневно обедали в «Чёрной королеве», и сейчас они один за другим подходили к столику, чтобы вместе посмеяться над публичным провалом купца Лайта на судебном заседании. Куинси-то каков! Можно сказать, уличил старую лису в намерении украсть у подмастерья серебряную чашку! Мистер Куинси, счастливый и возбуждённый, принимал поздравления. Правда, он тут же принялся внушать Джонни, чтобы он держал ухо востро. Мистер Лайт человек самолюбивый. Его самолюбие получило удар. Отныне он — заклятый враг Джонни… Впрочем, сейчас всем было весело.
Джонни был чуть-чуть разочарован, когда Рэб рассказал, каким образом ему удалось доставить Циллу в суд. Он ожидал увлекательных приключений, а Рэб всего-навсего показал миссис Лепэм письмо, под которым значилась подпись губернатора Хатчинсона и стояла Большая массачусетская печать. Письмо было адресовано мистеру Лорну и повелевало ему, а также и прочим издателям Бостона прекратить свою крамольную деятельность. Миссис Лепэм не умела читать, и Рэб просто-напросто взял Циллу под руку, развернул письмо под самым носом миссис Лепэм и, указав на печать, сказал:
— Воля губернатора.
Он не дал ей времени вызвать грамотея Твиди и пустился вместе с Циллой со всех ног в суд. Предварительно он выдрессировал Исанну и спрятал её поблизости на случай, если ему не удастся вытащить в суд Циллу. По его мнению, обе девицы справились отлично.
— Вот и мисс Лайт так сказала! — радостно согласилась младшая. — То есть она сказала, что я была поразительна и…
— Будет тебе об этом! — грубо оборвал Джонни.
«Эта Исанна становится совсем невозможной!» — подумал он.
Во время обеда у Рэба создалось впечатление, что Джонни намерен ночевать у Лепэмов, а Цилле казалось, что он переселяется к Рэбу. Но Джонни не желал быть приживалкой ни там, ни тут — нет, нет, он найдёт работу — и не каким-нибудь там рассыльным у дядюшки Лорна! Он видел, сколько мальчишек крутятся возле конюшен «Чёрной королевы».
Ветер с моря завывал, волны бились о пристань. Осень выдалась хорошая, днём всё звенело и искрилось; по ночам, однако, спать под открытым небом было уже нельзя; зато в конюшне, укрывшись сеном или лошадиной попонкой, согреваясь теплом, исходящим от животных, можно было отлично выспаться.
Ночь после суда Джонни как раз и провёл в конюшне, а на следующий день нашёл капитана, который соглашался, несмотря на искалеченную руку, взять его к себе в качестве прислуживающего «боя». Ни капитан, ни судно, ни предстоящий маршрут не нравились Джонни. Корабль отправлялся в Халифакс, между тем как наступившие, холода и отсутствие тёплой одежды заставляло Джонни мечтать о поездке куда-нибудь к тропическим Сахарным островам. Впрочем, он уж совсем было договорился, когда вдруг шкипер, как бы невзначай, обронил, что одеяла, дождевик, сапоги и бушлат должны быть свои. У Джонни не было денег на покупку всего этого.
Теперь ему негде было оставлять чашку, и он привязал завязки фланелевого мешочка, в котором хранил её, к поясу, так что при ходьбе чашка била его по бедру. Самая большая удача в его жизни пришла к нему оттого, что он ослушался матушку и в июле месяце показал Цилле чашку. Теперь он ещё раз нарушит материнскую волю и чашку продаст.
Конечно, всякий серебряных дел мастер охотно купил бы её, но отделка выглядела так старомодно, что можно было рассчитывать только на стоимость самого серебра. Единственно, кто дал бы хорошую цену, — это мистер Лайт, обладатель неполного сервиза. И Джонни снова отправился на Долгую пристань, в контору этого купца.
Там всё было по-прежнему, только не было «кузена Сюэлла». Старые клерки сидели кузнечиками над своими бумагами. Ни тот, ни другой не шелохнулся, когда Джонни тихонько скользнул мимо них в кабинет.
Мистер Лайт оторвал свой взор от бумаг. Чувство, похожее на ненависть, блеснуло в скользких чёрных глазах, когда они остановились на Джонни. Господин судья публично осрамил купца, и слух о его унижении мгновенно облетел все пристани, весь город.
— Ну? — спросил он еле слышным голосом.
— Вот. У меня нет денег. Нечего есть. Всё моё имущество на мне. У меня нет выбора. Одно серебро в этой чашке стоит четыре фунта. Я сам работал по серебру и знаю. Ценность её для вас должна быть по крайней мере в пять раз больше, так как у вас сервиз. Дайте мне двадцать фунтов, и чашка ваша.
На прозрачных восковых щеках проступил лёгкий румянец. Голос купца был ровен, но Джонни чувствовал, что он взбешён.
— Я ещё никогда не скупал краденый товар и не намерен этим заниматься, даже когда товар этот — моя собственность.
Джонни опустил чашку в мешочек и начал уже привязывать его к поясу, как вдруг мистер Лайт протянул свои длинные пальцы и извлёк оттуда чашку.
— Отдайте, пожалуйста, мою вещь, — сказал Джонни вежливо, — я понесу её мистеру Ревиру или мистеру Бэрту. Четыре фунта тоже деньги, в конце концов.
— Погодите, молодой человек. Вы-то знаете, что украли её. Признайтесь чистосердечно, и я не буду слишком строг. Судья Дана дурак, что поверил этим лгунишкам девчонкам.
— Я её не украл. Это доказано судом раз и навсегда.
Но мистер Лайт вскочил и проворно двинулся к двери, так что Джонни не мог уйти.
— Хэддон и Бартон! — позвал он.
Старички с перьями в руках быстро проковыляли кабинет.
— Сюэлл всё ещё не вернулся с верфи? Верно, с патокой возится. Тем лучше. Без этого щенка нам легче будет сделать то, что нужно. Так вот, Хэддон и Бартон… вот мальчик… это Джонни Тремейн. Вы, наверное, слышали что…
— Да, сэр.
— Закройте дверь и заприте её. Как ни погряз он в бедности и пороке, а всё же какая-то совесть в нём есть.
— Да, сэр.
— Итак, через два дня после того, как мистер Дан объявляет его невиновным в хищении моей чашки, он сам приходит ко мне, признаётся в краже и желает возвратить мне мою собственность.
— Вот как! Чрезвычайно похвально с его стороны, сэр.
— Мистер Хэддон и мистер Бартон, вы свидетели его признания и добровольного возврата украденной им у меня вещи.
— Да, сэр.
— Отдайте двадцать фунтов! — Джонни задыхался.
— Ах ты, глупый портовый крысёнок! Ищи-свищи теперь! Да ведь у меня два почтенных свидетеля — они присягнут в том, что любые мои слова — святая правда. Неужели ты думаешь, что в бостонском суде, — пусть сам Дана будет судьёю — кто-нибудь станет слушать тебя и твоих несчастных девчонок, если я и мои клерки скажем, что вы лжёте? Ещё в родственники лезет!
Джонни понял, что попал в ловушку.
— Это моя чашка, — произнёс он побелевшими губами. — Вы вор!..
— Пойди взгляни на улицу, Хэддон. Позови капитана Булля, если он поблизости.
— Если кого и повесят за кражу чашек, так не меня. Так я портовый крысёнок, да? А вы… по вас виселица плачет!
— Ах, он ещё грозится? Ну что ж, я буду снисходителен. Ха-ха! Как-никак, ты сам признался в краже, умница! А работку трудно достать, а? С одной-то рукой. Ну что ж, мой приятель капитан Булль со следующим отливом отправляется на «Единороге» в Гваделупу. Может быть, хочешь поселиться в Гваделупе? Уж очень много народу развелось в Бостоне. В Гваделупе куда больше простору лгунишкам, ворам и паршивым жуликам!
Хэддон привёл капитана Булля. Джонни взглянул на капитана и отпрянул. Это был могучего сложения человек, шея его была толщиной с талию Джонни, а огромные кулачища болтались где-то у самых колен. Кисти рук его напоминали увесистые связки бананов. Церемонный поклон, который он попытался отвесить своему хозяину, ещё увеличил его сходство с гориллой, зато прежде чем капитан Булль успел перевести дух после этой процедуры, Джонни воспользовался мгновением и выскочил из кабинета. Хэддон вскинул свои костлявые руки, стараясь задержать его, но тут же рухнул, как связка хвороста.
Джонни бежал по Долгой пристани, затем по коротенькой Королевской улице, затем нырнул в Кривой переулок и очутился на Портовой улице, опрокинул корзину у торговки перьями, с минуту путался в стаде визжащих поросят, но, так как он знал, куда бежать, вскоре выбрался и ринулся вниз по Союзной улице. И вот наконец Солёная улица, где маленький человечек так старательно обозревает Бостон в свой бинокль. Тут Джонни остановился и поглядел назад. Улица была пуста. Капитана Булля не видно. Где этой горилле догнать его!
Рэба в лавке не было. Один дядюшка Лорн.
— Вам всё ещё нужен верховой?
Джонни так запыхался, что с трудом говорил.
— Да, пожалуй, — ответил несколько ошарашенный мистер Лорн. — Когда-нибудь нам он понадобится, но такой страшной спешки у нас нет. Пока что мы наняли мальчика из «Чёрной королевы» на месяц и…
— Я вам подойду?
Мистер Лорн посмотрел в окно, которое выходило на задний двор. Рэб варил в котле типографскую краску, близнецы обучались у него этому искусству и подносили дрова.
— Рэб, Рэ-эб! — крикнул ему дядюшка. — Тут вот Джонни пришёл. Он может быть ездовым у нас?
— Да.
Голос Рэба, спокойный, уверенный, донёсся со двора вместе с облаком зловонного чёрного дыма.
— Хорошо, Джонни. Ты, конечно, умеешь ездить верхом?
— Я ни разу не сидел в седле.
— Право же, я тогда не знаю, как…
— Но я научусь.
— Рэб!
— Что?
— Этот твой Джонни Тремейн, он может научиться ездить верхом?
— Да.
— Хорошо, мальчик. Теперь сядь и переведи дух, а тебе расскажу, как у нас и что. Дело в том, что ты не будешь занят всё время, поэтому я могу предоставить тебе только жильё, харчи и одежду. Зато первые четыре дни недели ты можешь подрабатывать где-нибудь сам или продолжать своё образование (если ты когда-нибудь начинал его). У меня прекрасная библиотека. Если Рэб захочет, ты можешь спать с ним на чердаке, над типографией. А если он предпочитает жить в одиночестве по-прежнему, жена найдёт тебе место в доме. «Наблюдатель» выходит по четвергам, и в тот же день газета доставляется подписчикам. На лошади, конечно, быстрее, но, если хочешь, можешь разносить их пешком. Большая часть этого дня у тебя будет занята. Затем на следующий день, в пятницу, часу этак в шестом утра ты должен будешь отправляться в Дóрчестер, Рóксбери, Брýклин, Мúлтон и так далее (Рэб тебе начертит маршрут); там будешь оставлять газеты на постоялых дворах. Подписчик за ними приезжают сами. Итак, поздно вечером в пятницу или в субботу утром ты пересекаешь Чарлз-ривер и едешь Кéмбридж, Уóтертон, Уóлтам, Лексингтон и, наконец, заворачиваешь к Чáрлстону. Оттуда в субботу вечером ты на пароме отправляешься домой.
Рэб вошёл с полной кастрюлей тёплой, чёрной, тягучей краски. Ни на белой рубахе его, ни на кожаном фартуке не было ни единого пятнышка. Близнецы же измазались с ног до головы и походили на чёртиков.
— Рэб, — обратился к нему дядюшка, — где будет Джонни спать?
— Со мной, конечно!
— Хорошо. Покажи ему комнатку. Но сперва своди его в конюшню «Чёрной королевы» и покажи лошадь, которую ты купил. По правде говоря, Гоблин[9] этот — не самая удачная сделка в твоей жизни. После обеда можешь больше не работать, а вместо этого преподай Джонни урок верховой езды — покажи ему, как падать, не ломая костей. Ему эти уроки очень пригодятся, если он собирается ездить на этом дьяволе…
У Джонни началась новая жизнь.
— А чем плох Гоблин? — спросил Джонни с опаской. — Мистер Лорн, кажется, не очень высоко его ценит.
— Видишь ли, — ответил Рэб спокойно, — если ты научишься ездить на Гоблине, ты будешь настоящим кавалеристом. После него любая лошадь покажется игрушкой. Зато это хороший способ выучиться ездить. Запомни, Джонни, что в верховой езде самое главное — ладить с конём. Лошадь вообще ведь животное робкое, а Гоблин — самая робкая лошадь на свете.
— С ним плохо обращались?
— Да, били. Именно за робость. Я заприметил его ещё в Лексингтоне, где живут мои родные. За один год он сменил четырёх хозяев. Всякий раз, как его продавали, цена его уменьшалась вдвое. Мне он достался чуть ли не задаром. Он не забияка, и подлости в нём нет никакой. Это добрейшее животное. Любая лошадь может испугаться клочка бумаги, которую ветер гонит по мостовой, но она тут же устыдится своего страха. А Гоблин никогда не остановится, чтобы взглянуть и разобраться. Ему, наверное, кажется, что это маленькая белая собачка и что она вот-вот цапнет его за ногу, и он со страху готов из собственной шкуры выпрыгнуть! Иной раз с ним целых полчаса провозишься, пока он не успокоится. А уж бельё на верёвке — это, конечно, никак не рубашки и юбки: это белые коршуны, которые сейчас запустят ему когти в спину и полетят с ним на небо. Тут, по его мнению, только бегством и можно спасаться, а резвости у него хоть отбавляй! Твоя задача — во что бы то ни стало завоевать его доверие, чтобы он знал, что ты его в обиду не дашь. Палкой ничего не добьёшься. А завоюешь его доверие — он за тебя в огонь и в воду пойдёт — и даже во двор прачечной.
— Но я не умею ездить верхом.
— Это вроде танцев, знаешь… главное — не сбиться со счёту. Научишься! Конечно, будешь трусить, но ты не забывай одного: как бы тебе не было страшно, ему страшнее во сто раз.
Они подошли к конюшне «Чёрной королевы».
— Конюх, который до сих пор у нас работал, совсем его испортил. Если б у меня было время, я бы подружился с Гоблином, выездил бы его немного. Совсем спокойным и надёжным конём его, конечно, сделать нельзя. Но ты только посмотри на него — ведь красавец!
Рэб вошёл в одно из стойл и вывел высокого, поджарого коня масти почти белой; впрочем, он был весь в маленьких коричневых пятнышках. Грива и хвост были цвета тёмного красного дерева. Глаза — прозрачно-голубые.
Рэб сказал:
— Никогда не видел коня такой масти. Отец его, Янки-Герой, самый быстрый скакун, какого мне доводилось видеть, был весь белый. Нарагансеттских кровей. Сын Янки-Героя! Разве мы могли мечтать о таком? Ведь эти так же недоступно для нас, как карета Лайта. И не видеть бы нам тебя, если бы не маленький изъянчик, верно Гоблин?
Красивое нервное животное легко и нежно дохнуло на Рэба и покосилось странным своим прозрачным глазом на Джонни.
— Вот. А уздечка надевается так, понял? Зимой же смотри не вздумай сунуть лошади в рот холодный мундштук. Сперва подуй на него. Теперь потник… Тихо, Гоблин, тихо! Я ничего плохого тебе не сделаю… И сверху седло. Теперь выведем его во двор. Повод держи так: всегда левой рукой, большим пальцем вверх, только прижми смотри. Ногу вдеваешь в стремя тоже левую. Если попробуешь сесть на неё справа и она тебя лягнёт, пеняй на себя. Вот видишь, как просто? Сел и слез, сел я слез, вот так. Подержи-ка его пока!
Рэб зашёл в гостиницу и вскоре вернулся, получив у хозяйки разрешение вывести её изящную кобылку. И вот оба — Рэб на Гоблине, Джонни на хозяйской кобылке — направились к выгону. Это был большой луг. В одном конце его паслись коровы, в другом, где проходили подготовку ополченцы, земля была утоптана. Здесь свободно гуляли солнце и ветер. Деревья стояли окрашенные в ярко-алые, золотые, багряные цвета, кусты ежевики полыхали. Вдали виднелась белая корова — казалось, что она бредёт по самое брюхо в крови. Холодный, вольный воздух хмелил, как вино. А по огромному голубому небу маленькие белые облака стремились убежать от ветра, как овцы — от невидимого волка.
— Тихо, тихо! — прикрикнул Рэб. — Успокойся.
Гоблин поднимался на дыбы, фыркал, словно требуя, чтоб его пустили в галоп. Рэб заставил его бежать мелкой рысью. Гнедая кобылка потрусила за ним. Время от времени Рэб оборачивался к Джонни:
— Шире… припусти. Где большой палец? Кому я говорил?
Иногда они останавливались, и Рэб заставлял Джонни слезать и снова садиться в седло.
— Пройдись с ним вон от того пня ко мне.
И опять оба в седле. Рэб прибавил ходу. Лошади понеслись по утрамбованной площадке, и Джонни впервые услышал дивную музыку — звон копыт о твёрдую землю.
Наконец Гоблин несколько выдохся, и они поменялись лошадьми. Ход у Гоблина был таким ровным, что Джонни на нём показалось ехать легче, чем на кобылке.
Он чувствовал, что многому научился за свой первый урок. Ещё несколько таких уроков, и он перестанет бояться жеребца. Но больше уроков не было. Рэб был занят. Он обучал Джонни верховой езде, не отступая от своего правила — затрачивать на всё, что делаешь, ровно столько усилий, сколько необходимо, и ни капли больше.
Каждый день Джонни водил Гоблина на выгон — ездить на нём по узким, тесным улицам он ещё не отваживался. Он подолгу разговаривал с конём в конюшне.
Мысль, что Гоблин боится его больше, чем он боится Гоблина, действовала ободряюще на Джонни, так же как и вера Рэба в его способности. Он всегда был проворен в ходьбе, движения его были непринуждённы и свободны. Ему и в голову не приходило, что учиться ездить верхом одному, имея в качестве учителей лошадь, известную своим норовом, и юношу, которому некогда отойти от печатного станка, — дело почти невозможное. Однажды Джонни подслушал, как дядюшка Лорн говорил Рэбу.
— Не понимаю, как это только Джонни умудрился научиться, но он просто хорошо уже ездит верхом.
— Да, ничего.
— И не боится Гоблина ничуть. Сам я, ей-богу, боюсь.
— Джонни Тремейн малый храбрый. Я знал, что он научится — если только не убьётся. Мог утонуть, а мог и выплыть. Оказывается, выплыл.
Эта похвала слегка ударила Джонни в голову, но, верный ученик Рэба, он пытался и виду не подать.
Первую неделю дядюшка Лорн ещё нанимал добронравную гнедую кобылку для Джонни. Поначалу, несмотря на списки и планы, начерченные Рэбом, Джонни немного путался, когда в течение трёх дней следовало доставить газеты городским жителям, затем подписчикам, проживающим в окрестностях Бостона, и после выбираться обратно в город на чарлстонском пароме. Но очень скоро эти дни разъездов превратились для Джонни в наслаждение. Он вырос в городе и не был знаком с деревенской жизнью. Он знал корабли и гавань. Пристань, мир лавок и контор. Теперь он упивался необъятными полями с поспевшим урожаем, жёлтыми тыквами, копнами сена и прихваченным первыми морозами виноградом; городишки, окружающие Бостон, тоже занимали его.
Он был не прочь и пофорсить. Как бы тихо ни плелись они с Гоблином по деревенским дорогам, оба, и конь и всадник, любили подъезжать к постоялому двору на полном галопе. Джонни соскакивал и вбегал в дом с газетами в руках; часто подписчики уже ждали его в распивочной. Оттого, что он приезжал из Бостона и служил в редакции «Наблюдателя», его часто расспрашивали о политических настроениях в столице. Благодаря газетам, разговорам с Рэбом и дядюшкой Лорном, а также высказываниям вождей бостонской оппозиции, которые он невольно слышал, Джонни вскоре оказался в курсе событий. За какие-нибудь две-три недели из мальчика, который о политике знать не знал и знать не хотел, он сделался ревностным вигом.
Джонни гордился необычной, броской красотой своего коня. Когда на улице или в таверне люди расхваливали Гоблина, на лице Джонни — помимо его воли — появлялась счастливая улыбка.
Первое время он довольно часто вылетал из седла, и тогда он, бывало, и в полчаса не мог поймать пугливое животное. Но раз одна крестьянка наложила ему гнилых яблок в шляпу, которую он обронил, и он легко соблазнил ими Гоблина. С тех пор он всегда набивал себе карманы гнилыми яблоками. Всякий раз, когда конь подходил к какому-нибудь страшному для него предмету, Джонни награждал его гнилым яблоком. Зато, если ему случалось падать, от него пахло, как от бочонка с сидром.
Мальчики жили на чердаке над типографией. Поднимались они туда по приставной лесенке. Это была уютная мансарда с большим камином. Джонни поразило обилие стульев, и он хотел было задать вопрос Рэбу об этом, да раздумал, а вскоре Рэб сам ему объяснил, в чём дело. Здесь, на этом самом чердаке, и встречались «бостонские наблюдатели». Это был тайный клуб, один из самых влиятельных в Бостоне, тут-то в последние годы и затевалось то, что тори называли «крамолой». Рэб даже не просил Джонни держать язык за зубами — он знал, что Джонни болтать не станет.
Завтрак они готовили себе сами. Обед им присылала, миссис Лорн. А ужинали когда как: или сами себе приготовят, или отправятся к дядюшке в дом. Тётка Рэба была рыжая толстушка с очень белой кожей и совсем не походила на своего племянника, который считался типичным представителем рода Силсби. Восьмимесячный мальчуган её, видимо, принадлежал к той же породе. Джонни никогда не видел, чтобы младенцы были такие длинноногие, чтобы волосы у них были такие чёрные и прямые и чтобы они так мало плакали и так быстро ели. Мальчик никогда не капризничал и смотрел на мир своими загадочными вопрошающими чёрными глазами. Даже сам дядюшка Лорн, который, может быть, предпочёл бы, чтобы в единственном его сыне запечатлелись его собственные умные и по-лисьему заострённые черты, говорил глядя задумчиво на мальчика: «Этот твой ребёнок, Дженифер, — настоящий Силсби из Лексингтона».
Джонни был поглощён Гоблином. Он подозревал, что конюхи из «Чёрной королевы» бьют и мучают жеребца, наказывая его за робость, и поэтому взялся ухаживать за ним и кормить его сам. Этим он сберегал несколько пенсов в неделю мистеру Лорну, который благородно отдавал их Джонни. Хозяину «Королевы» полюбился мальчик. Если кому-нибудь из постояльцев требовалось срочно доставить письмо, он рекомендовал им Джонни, который был проворнее вечно мешкающих почтальонов. Таким образом, Джонни в ту осень довелось как-то доехать до Уóрстера, а другой раз и до самого Плúмута. Часть денег которые Джонни выручал, разъезжая с письмами, шла мистеру Лорну, часть оставалась ему; Джонни в лавке подержанных товаров обзавёлся шпорами, сапогами и курткой на меховой подкладке.
Хоть Рэб велел держать повод в левой руке, Джонни случалось, когда конь вдруг принимался скакать бешеным галопом и нужно было его сдержать, пользоваться своей искалеченной правой рукой. На таком коне, как Гоблин, не всегда удавалось гарцевать, гордо держа руку в кармане. Джонни не надеялся, что сможет когда-нибудь выполнять сложную и тонкую работу, но хорошо, что он вынужден был хотя бы время от времени действовать больной рукой, и поэтому ей не грозила полная потеря работоспособности. Ещё в бытность свою в мастерской мистера Лепэма он научился кое-что делать левой рукой. Рэб никогда не говорил ему: «Послушай, Джонни, тебе нужно научиться писать левой рукой», но он часто давал ему переписать что-нибудь, ни на минуту не допуская, чтобы Джонни не справился, — и Джонни справлялся!
Первые четыре дня недели Джонни был хозяином своего времени. Он ездил верхом для собственного удовольствия, если в «Чёрной королеве» не бывало срочных поручений, учился писать левой рукой и жадно читал. У мистера Лорна была хорошая библиотека. Джонни вёл себя, как человек, который, сам того не сознавая, долго голодал: он набрасывался на всё, что ему попадалось под руку. И сброшюрованные номера «Наблюдателя», и «Потерянный рай», и «Робинзона Крузо» (Рэб приносил ему эту книгу в тюрьму, и теперь он её перечитывал), и «Тома Джонса», и трактаты Локка «О человеческом разуме», и «Историю Массачусетского залива» Хатчинсона, и химические статьи, и журналы «Спектейтор», и учебники хорошего тона для молодых девиц, и «Илиаду» в переводе Александра Попа.[10] Когда он жил у Лепэмов, он не подозревал о существовании этого мира. Теперь он с благодарностью вспоминал, как настойчиво мать учила его грамоте, не желая, чтобы мир этот был для него закрыт. Как она заставляла его читать ей вслух, когда ему больше хотелось играть. Бедная! У неё было мало книг и по большей части скучные.
Так он просиживал часы в залитой солнцем гостиной Лорнов, окружённый кипами книг, которые высились до потолка. Миссис Лорн никогда не звала его помочь ей по хозяйству. Все они — миссис Лорн, её муж и Рэб — по какому-то безмолвному соглашению решили, что Джонни должен читать. Миссис Лепэм не вынесла бы зрелища такого «безделья». Тётушка Лорн никогда его не отрывала, разве что принесёт ему тарелку горячих имбирных пряников, или кусок сладкого пирога, или — но это бывало очень редко — попросит его присмотреть за ребёнком, покуда она сходит на рынок или проведать соседку.
— Я его положу сюда, в люльку, если он не уснёт сразу, качни его раза два ногой.
Однажды он так увлёкся «Томом Джонсом», которого читал впервые, что, сам того не замечая, целых полчаса качал младенца, но подлинный Силсби из Лексингтона и тут оставался невозмутим, принимал всё философски, совсем как Рэб. Тайно, только когда он бывал с младенцем наедине, Джонни называл его Рэббит.[11] У Джонни было любящее сердце, и он крепко привязался к малышу. Он стыдился своего простодушия и скорее согласился бы умереть, чем выдать своё чувство, но тётушка Лорн всё понимала. Иногда, когда она тихо входила на кухню, она слышала, как Джонни ведёт длинный разговор с «зайцем». Но, как только она входила в комнату, Джонни делал вид, будто с трудом отрывается от книги и надменно произносил:
— Тётушка Лорн, он, кажется, мокрый.
Такова была новая жизнь у Джонни. Он был доволен, но первое время тосковал по Лепэмам. Он уже несколько недель развозил газеты, и тот четверг, когда он вдруг увидел Циллу с Исанной у городского колодца на Северной площади, был едва ли не самым радостным днём в его жизни. Он только что отвёз газету последнему подписчику, Полю Ревиру, и направлялся к «Чёрной королеве», чтобы поставить там лошадь. У Лепэмов он решил больше никогда не появляться. Он не мог забыть, что миссис Лепэм со своим драгоценным мистером Твиди была готова отправить его на виселицу. А Дава, если б ему случилось его встретить, он бы просто убил.
— Цилла! — крикнул он.
Она увидела его, и глаза её заблестели. Гоблин потянулся губами к пустому корыту.
— Погоди, я ему сейчас накачаю воды.
Цилла подвигала ручкой насоса, и лошадь с благодарностью начала пить.
— Ты часто ходишь за водой, Цилла?
Ему было больно видеть на хрупких плечиках Циллы тяжёлое коромысло с вёдрами, которое с чувством невыносимого унижения некогда таскал он сам.
— Мистер Твиди не хочет отрывать Дава и Дасти от работы. Считается, что они до завтрака запасают воду на весь день. А если случится, что вода кончилась, он велит, чтобы мы, девочки, шли за ней. Он все порядки перевернул, Джонни.
— Я не ожидал от него такой прыти.
— Мама потакает ему во всём. Она говорит, что таким взрослым девицам, как Медж и Доркас, неприлично плестись по городу с вёдрами. Так что вот приходится носить воду мне.
— Ты веди лошадь, а я поднесу тебе воду до Рыбной. В самый дом я не войду — хватит с меня! — но на расстояние плевка я подойти могу.
— Всё ещё злишься?
— А ты как думала?.. Послушай, Цилла, — сказал Джонни, — каждый четверг примерно в это время я ношу газету мистеру Ревиру, и теперь я буду приходить сюда и помогать тебе, ладно?
— Я и сама дотащу воду, — холодно отвечала Цилла.
— Да ведь не в этом дело… Я так хотел тебя видеть! Исанну тоже. Я просто не знал, как это устроить.
Они остановились на Рыбной. Плюнуть отсюда на старый свой дом Джонни не удалось бы, но у него не было ни малейшего желания подойти к нему ближе.
— Не надо зря обещать, Джонни, — сказала она, поглаживая Гоблина по носу. — Какая же у тебя красивая лошадь! И, по-моему, она меня уже полюбила.
— Конечно. Так я буду приходить сюда каждый четверг. И ещё в воскресенье после обеда. Если понадобится, подтащу вёдра, но главное — можно будет поговорить. Ты не могла бы удирать из дому, чтобы встретить меня у колодца?
— Могла бы.
— Так приходи сюда, ладно?
Ужас, какая она была упрямица!
— Не знаю, право… Но если мы с Исанной тебе очень нужны, может быть… кто знает?
Цилла сказала всего лишь «может быть», но Джонни дал более определённое обещание: «Каждый четверг и каждое воскресенье после обеда».
Это были последние его слова, и он не сомневался, что сдержит обещание. Через шесть месяцев, через год, через шесть лет, думал он, девочки ему будут так же дороги, как сейчас.
Уже верхом на Гоблине он обернулся, чтобы посмотреть им вслед. Цилла согнулась под тяжестью своей ноши, Исанна вприпрыжку бежала рядом.
У Джонни сжалось горло.
В новой его жизни было лишь одно, и притом незначительное, огорчение — полнейшая невозмутимость Рэба. Словно ничто извне не могло потревожить его покой. Он был сам по себе. Джонни по натуре своей был общителен и легко поддавался чужому влиянию. Рэб оставался бы самим собой при любых обстоятельствах, в какой бы семье он ни родился — у самого ли богатого купца в Бостоне или у самого бедного ремесленника, всё равно. А Джонни? Джонни не таков. Смышлёный подмастерье на Хэнкокской верфи, предмет зависти всех мастеров, основной кормилец у Лепэмов (он себе цену знал) и дерзкий оборвыш, в которого превратился Джонни к концу лета, были два разных человека. Рыночные торговки, которые принимались проверять, цело ли их масло, после того как он промчится мимо их лотков, и миссис Лепэм, пророчившая Джонни смерть на виселице, были не так уж далеки от истины. Нельзя было предвидеть, чем он кончит. Небольшой толчок — и Джонни мог бы и на самом деле ступить на скользкую дорожку — хотя бы потому, что все кругом этого ждали. Но что бы ни случилось с Рэбом, беда или удача, что бы ни говорили о нём люди, он остался бы верен себе. Джонни, для которого Рэб и теперь был почти таким же загадочным, как в первый день знакомства, всё больше и больше вместе с тем восхищался своим новым другом. Рэб никогда не делал ему замечаний. Он только спрашивал, почему Джонни поступил так, а не иначе, и это действовало сильнее всякого осуждения.
Раз, когда они сидели у себя на чердаке и поджаривали сдобу с сыром, Рэб спросил Джонни, зачем он швыряется обидными прозвищами направо и налево.
— Ну для чего тебе надо непременно ссориться с людьми?
Джонни опустил голову. Он и сам не знал зачем. Джонни мог вдруг полюбить человека и так же вдруг возненавидеть.
— Взять хотя бы твоего купца Лайта. На Долгой пристани всем уже известно, что ты обозвал его висельником. Он к таким штукам не привык.
Что за удовольствие, спрашивал Рэб, огрызаться на всех и всякого, кто не пришёлся тебе по нраву?
После этого разговора Джонни стал больше следить за собой. Он старался теперь думать, прежде чем открыть рот. В тот день, когда он доставил газету в большой запущенный дом Сэма Адамса на Торговой улице и когда чёрная служанка нечаянно вылила на него ушат воды, он принялся считать: раз, два, три и так до десяти. Если бы Джонни не заставил себя считать, он наверняка бы сказал ей, что он о ней думает, и добавил бы несколько тёплых слов о её хозяине, самом влиятельном человеке в Бостоне. Зато, пока он считал до десяти, Сукки очень мило извинилась перед ним. Прежде он просто не давал никому времени извиниться. А как приятно было услышать: «Ах, молодой человек, что же это я! Идите-ка быстренько ко мне на кухню да покушайте яблочного пирога, а я тем временем высушу вам вещи!»
За столом на кухне сидел сам мистер Адамс. На столе перед ним лежала стопка бумаги и стояла чернильница. У него было лукавое, доброе лицо, морщинистое и с изломанными бровями. Пока Сукки сушила куртку, а Джонни ел яблочный пирог, мистер Адамс присматривался к мальчику и почти ничего не говорил. Но всякий раз после этого случая, когда Джонни приносил газету для Сэма Адамса, его приглашали в дом, и великий вождь готовящегося восстания разговаривал с ним запросто — манера благодаря которой ему удалось завоевать столько сердец! Кроме того, он стал давать Джонни всякие срочные поручения, связанные с деятельностью Бостонского комитета связи. И всё оттого, что Джонни сосчитал до десяти! Рэб был прав: не стоит зря «кипятиться».
Впрочем, Джонни дважды в ту осень удалось видеть, как обычная невозмутимость покинула Рэба. Ночь с пятницы на субботу Джонни всегда проводил вместе с Рэбом у его родных. Участок великолепной пахотной земли в несколько акров назывался «мызой Силсби». Старый дед, майор Силсби, у которого рос и воспитывался Рэб, жил в большом доме, а кругом жили его сыновья, внуки и племянники. Большую часть времени дед был прикован к креслу. Он был скрючен давнишним ранением, заполученным им сорок лет назад в войне с французами.[12]
После сбора урожая семейство Силсби устроило бал в большом сарае, принадлежащем деду. Там собралось по крайней мере человек двадцать родственников; Рэб тоже приехал и привёз с собой Джонни. Высокие, могучие молчаливые мужчины из рода Силсби сразу выделялись среди друзей и соседей, приглашённых принять участие в празднике. Особенно заметны были старик и Рэб.
Впервые на этом деревенском балу Джонни видел Рэба таким оживлённым. Он танцевал самозабвенно. Джонни всегда удивлялся, как это Рэб с его спокойными, почти вялыми движениями так точно и чётко выполнял свою работу в типографии. Теперь же он увидал, как тёмные его глаза засверкали и как блестели белые зубы. Удивительно, что старая скрипка в руках деда и старый его надтреснутый голос, провозглашавший: «Кавалеры вокруг дам, дамы вокруг кавалеров», — могли возыметь такое действие. Рэб скинул личину невозмутимости. Это был Рэб, о существовании которого Джонни догадывался, но которого до сих пор ни разу не видел. Лúнды и Бéтси, Пóлли, Пéгги и Сáлли — все стремились танцевать только с Рэбом. Он страстно любил танцевать и, казалось, все девушки любят его, и он — всех девушек.
Большое впечатление на Джонни произвело и ещё одно обстоятельство: он совсем позабыл о своей руке. Танцуя жигу и экосезы, девушки каждую минуту сменяли друг друга и повисали на его увечной руке, и, казалось, ни одна ничего не замечала. Джонни поделился своим наблюдением с Рэбом, когда они укладывались спать у деда в доме. Бостонские девчонки (он вспомнил жестокие слова Исанны — до сегодняшнего дня он не решался повторить их даже Рэбу) говорили, что его рука вызывает в них отвращение и чтобы он не смел прикасаться к ним.
— Так ведь ты сам обычно не даёшь никому о ней забыть, — сказал Рэб, стаскивая с себя рубаху. — Ходишь, засунув её в карман с таким видом, словно у тебя там по меньшей мере чёрт из пекла. А когда кто-нибудь спросит, ты её вынимаешь и начинаешь ею торжественно размахивать, словно говоришь: «Верно, безобразнее этой штуки вы ничего в жизни не видывали!» Потому люди и пугаются. А сегодня ты случайно позабыл о ней. Вот и всё.
Через несколько дней Джонни снова увидел Рэба без его обычной личины равнодушия. Близнецы Уэбб, робкие, хиленькие ребятишки, представляли собой естественную мишень для забияк. Они играли друг с другом, возились с кошкой и, казалось, ни в ком больше не нуждались. Как-то миссис Лорн послала их в мясную лавку купить мяса для рагу. Решив, что кошка будет рада принять участие в таком походе, они захватили её с собой. Мальчишка мясника, гроза всей округи, схватил кошку, связал ей лапки попарно, подвесил за задние на крюк и принялся точить нож. Он собирался её зарезать, освежевать и вернуть близнецам на рагу. Сам мясник заливался хохотом, потешаясь воплями и рыданиями обезумевших от ужаса детей. Рэб услышал крик мальчуганов и вызволил кошку, которая стремглав помчалась домой. Близнецы почти не отставали от неё.
Затем Рэб занялся мальчишкой мясника. К этому времени прибыл Джонни. Вдвоём они разделались с мясником, со старшим сыном мясника, с женой мясника (она была вооружена чайником с кипятком), с тёщей мясника и с каким-то прохожим. Когда подоспел констебль, Рэб был уже в типографии и чистил станок. Джонни был с ним. У Джонни под глазом красовался синяк, было вывихнуто плечо и разодрана рубаха, вдобавок тёща мясника умудрилась укусить его в руку. У Рэба же, кроме необычного румянца и выражения глубокого удовлетворения на лице, ничего нельзя было заметить. Удивительно было то, что человек, умевший так хорошо драться и получавший от этого видимое удовольствие, никогда не вступал ни в ссору, ни в драку и почти ничего не говорил об этом великолепном сражении. Зато Джонни заметил, что ещё несколько дней после побоища в глазах у Рэба держалось мечтательное выражение, а на губах нет-нет, да возникала невольная улыбка. Видно, Рэб вспоминал, как они резвились в лавке мясника. «Хорошую котлету, мы устроили в этой лавчонке», — вот всё, что он говорил. Это был прирождённый боец — свирепый, бесстрашный, проворный и сильный, — но дрался он редко, а когда и дрался, то говорить об этом много не любил.
Очевидно, это и значило быть настоящим Силсби. Джонни перевидал целую кучу их в Лексингтоне, и лорновский «заяц» обещал сделаться таким же. Как-то, когда Джонни, по своему обыкновению, сидел и читал, тётушки Лорн вошла в комнату с ребёнком на руках. Она казалась расстроенной, а это с ней случалось редко.
— Ей-богу, я не знаю, что с маленьким! Его что-то беспокоит, а что, он не говорит.
— Он ведь мал ещё, чтобы сказать…
— Ну нет! Другие сразу дадут тебе понять, животик ли болит, или булавка колет, или молоко не по нутру. А этот — настоящий Силсби, у него никогда не узнаешь…
— А вы сами разве не Силсби?
— Я-то? Упаси боже! Вон у меня какие рыжие волосы — и потом фигура! Нет, я в матушку, я из породы Вилеров. Я всегда знаю, где у меня колет, — иной раз ещё и не колет, а я знаю, где кольнёт. А эти Силсби — они и сказать не скажут. Они ничего не говорят, но зато лучше их никого на свете нет. Надо только уметь принимать их такими, какие они есть.
И Джонни постепенно научился принимать Рэба таким, каким он был.