Джонни Тремейн

1

На скалистых островках проснулись чайки. Пора приниматься за дело. Поднялись, молча полетели к городу, выискивая ледяным своим взором дохлую рыбу и отбросы, прибитые к берегу или покачивающиеся у бортов кораблей. Нашли! Начинается гвалт и свара.

А на задворках Бостона ещё задолго до чаек петухи возвестили о наступлении нового дня. Вот и куры проснулись и уже царапают землю, кудахчут, квохчут над первым яйцом. Кошки на мукомольнях, в амбарах, складах, в корабельных трюмах, в просторных домах богачей и в бедняцких лачугах, поймав на рассвете последнюю мышь, умываются на сон грядущий. День — нерабочее время для кошек.

Лошади в конюшнях ржут и потряхивают уздечками.

Коровы в сараях мычат, призывая доярку.

Жмурясь и потягиваясь, медленно просыпается Бостон. С востока устремляются к городу длинные лучи солнца, вспыхивая на причудливых флюгерах — где петух, где медная стрела, где индеец со стеклянным глазом, где кузнечик из жести, — а колокола издают свой дилим-бом, напоминая людям, что пора вставать и действовать.

Чуть ли не в каждом доме сонные женщины будят ещё более сонных детей. Вставай — и за работу! Эфраим, ступай к колодцу, принеси матери воды! Энн, иди в сарай, подои корову и гони её на пастбище. Разведи огонь, Сáйлас. Надень чистую рубаху, Джеймс. Долли, я считаю до десяти — если не встанешь…

В покосившемся домике в самом начале Хэнкокской пристани, на многолюдной Рыбной улице, миссис Лепэм стояла у подножия лесенки, ведущей на чердак, где спали подмастерья её свёкра. Мальчикам повезло. Хозяин их так дряхл, что не может взобраться на лестницу, а хозяйка, хоть и не старая женщина, слишком тучна. Она настигает их только голосом, довольно зычным, впрочем; но тяжёлая её рука не может до них достать.

— Мальчики!

Молчание.

— Дав!

— Сейчас, мэм.

И Дав переворачивается на другой бок. В досаде она трясёт лесенку, на которую не может подняться. Вот так бы она тряханула «этих чертенят»!

— Дáсти Мúллер, что-то я не слышу твоего голоса!

— А вот он! — дерзко пищит Дасти в ответ.

В голосе хозяйки слышится уже мольба:

— Джонни, хоть бы ты растолкал этих лежебок! Гони их вниз. Вытащи этого негодника Дава из постели! Дай пинка Дасти за меня! Я не могу готовить завтрак, пока он не принесёт воды.

Джонни Тремейн вскочил. Он не стал тратить время на разговоры с хозяйкой.

— Ты слышал, Дав? — обратился он к толстощёкому, бледному и белёсому мальчику, который продолжал нежиться в постели.

— Да чего ты ко мне пристал, в самом деле!

Продолжая ворчать, Дав спустил ноги с кровати, которую они занимали втроём.

Джонни уже натянул свои кожаные штаны и теперь вправлял в них полы грубой холщовой рубахи. Это был худощавый подросток четырнадцати лет. Он не казался ни старше, ни моложе своего возраста. У него были светлые глаза, мягкие, русые волосы и насмешливый рот. Сейчас, со сна, его длинное лицо было румяным. Он был на два года моложе, на несколько дюймов короче и на несколько фунтов легче свиноподобного Дава, и тем не менее все — и сам Джонни, и старик Лепэм, и вечная хлопотунья миссис Лепэм, и четыре дочери её, и Дав, и Дасти, — все они знали, что Джонни Тремейн — главное лицо на чердаке, а может быть, и во всём доме.

Дасти Миллеру было всего одиннадцать лет. И поэтому, когда Джонни говорил: «Не зевай, Дасти», маленький Дасти «не зевал». Иное дело Дав. Его оскорбляло то, что младший подмастерье им командует, указывает, когда ему ложиться, когда вставать, и, словно мастер, проверяет его работу. Ведь он, Дав (кстати, это была фамилия мальчика, имени же его никто не помнил), работает с Лепэмом уже пятый год, а Джонни — только третий. Откуда у этого проклятого выскочки такая ловкость в руках и почему он так остёр на язык?

— Я встаю только потому, Джонни, что миссис Лепэм велела. Ты тут ни при чём, понял?

— Да чего там, — спокойно отвечал Джонни. — Встал, и ладно.

На чердаке было всего лишь одно окно. Джонни всегда одевался подле этого окна, любуясь открывавшимся из него видом Хэнкокской пристани: торговые конторы, лавки, склады, сараи, где хранятся паруса, большие корабли, возвратившиеся с грузом из дальних странствий и спокойно стоящие в гавани, словно тучные коровы, которые терпеливо ждут, чтобы их подоили. Он смотрел на чаек, таких хищных и красивых, которые дрались и кричали возле кораблей. За набережной виднелось море и скалистые островки — пристанище этих птиц.

Джонни знал до десятой доли секунды, сколько времени потребуется мальчикам на одевание. Быстро перевернувшись, одним прыжком, почти не глядя, он очутился у лестницы. Дав уже успел поставить свою ножищу на верхнюю перекладину. Джонни споткнулся, но равновесия не потерял и молча замахнулся на Дава.

— Ой, Джонни, я нечаянно!.. — хихикнул Дав.

— Я тебе покажу нечаянно!..

— Честное слово, я не заметил…

— Только попробуй не заметить ещё раз! Ты жирная гнида свинячья, вот ты кто! Ты…

Джонни разошёлся вовсю. Мистер Лепэм строго следил за тем, чтобы мальчики не употребляли бранных слов, но Джонни прекрасно обходился без них. Что означало выражение «гнида свинячья», никто не знал, но оно удивительно подходило к вялому, белому, ленивому увальню Даву.

Маленький Дасти замер, глядя, как ссорятся большие мальчики. Он знал, что Джонни ничего не стоило отколотить Дава. Он преклонялся перед Джонни и не любил Дава, но, так как Джонни помыкал ими обоими, Дасти чувствовал себя связанным с Давом. Одна половина Дасти сочувствовала одному из мальчиков, другая — другому. Дасти казалось, будто Джонни любят все. Старик Лепэм — за то, что он так ловко работает; миссис Лéпэм — за то, что на него всегда можно было положиться; четыре дочери миссис Лепэм — за его манеру поддеть их и потом улыбаться… Большая часть подмастерьев на Хэнкокской пристани любит Джонни, хоть редкая встреча с ним обходится без драки. Один Дав его терпеть не может. Бывало, он затащит Дасти куда-нибудь в уголок и начнёт нашёптывать ему хриплым шёпотом, как он возьмёт ножницы и вырежет Джонни Тремейну сердце. На деле же он отваживается только время от времени подставлять ему ножку, а потом начинает канючить и хныкать со страха.

— Когда-нибудь, — сказал Джонни, к которому уже вернулось его обычное добродушие, — я тебя убью, Дав. А до той поры ты можешь быть полезен. Бери-ка свои вёдра да беги на Северную площадь за водой.

Лепэмы жили на самом берегу моря, и вода в ближнем колодце была солоновата.

— Послушай, ведь миссис Лепэм велела идти Дасти…

— Ступай скорей и не спорь со мной!

Даву и Дасти приходилось таскать воду, мести пол, помогать по кухне и следить за горном. Джонни для хозяйственных дел не отрывали — он слишком хорошо работал. Вот уже год, как он не носил угля в ведёрке, не таскал воду, не прикасался к метле и не помогал миссис Лепэм варить домашний эль. Его личность была неприкосновенна. Он сознавал своё могущество и упивался им. Он легко мог бы сдружиться с туповатым Давом, ибо Дав чувствовал себя одиноким и втайне не только завидовал Джонни, но и восхищался им. Однако Джонни больше улыбалось командовать, чем дружить.

Джонни легко соскользнул с лестницы, его притихшие рабы — за ним следом. По левую его руку была дверь в спальню мистера Лепэма. Дверь была закрыта. Старый мастер давно уже не имел в обычае работать до завтрака. Он предоставлял своей деятельной невестке будить мальчиков и управлять всеми делами, Джонни знал, что старик (Джонни его любил) уже встал с постели и одет. Каждое утро в это время мистер Лепэм читал библию.

Спален в доме было всего две. Вторая находилась справа, и дверь в неё была открыта. Здесь спала миссис Лепэм со своими «бедными четырьмя сиротками», как она называла дочерей. Старшие дочери, более хозяйственные, помогали матери на кухне.

Цúлла сидела на краю не постеленной ещё кровати и причёсывала Исанну. Волосы у Исанны были удивительные — не волосы, а золотая пряжа! Это была гордость дома. Цилла мягко проводила щёткой по волосам сестры, отвернув своё маленькое остренькое личико и делая вид, будто не подозревает, что Джонни стоит тут же в дверях. Он прекрасно знал, что ни от Циллы, ни от Исанны не услышит общепринятого вежливого приветствия — «доброе утро», и терпеливо дожидался утренней порции издевательств.

Цилла, не поднимая глаз, отложила щётку и неторопливым движением взяла в руки ленту для волос (непозволительная роскошь для Лепэмов, но Цилла каким-то образом всегда умудрялась снабжать Исанну лентами). Осторожно-осторожно начала она перевязывать светлые кудри сестрёнки. Голосом тихим, почти шёпотом, произнесла, обращаясь к ней:

— А вот и чудо природы — Джонни Тремейн!

Исанна только этого и ждала и уже ёрзала от нетерпения.

— Джонни Тремейн — Золотые Руки?

— Если не веришь, Исанна, что он чудо природы, спроси его самого.

— Джонни, Джонни, правда, что ты чудо природы?

Джонни молча ухмылялся.

Две младшие девочки Лепэм всегда издевались над ним, смеясь над его мастерством, а главное — самомнением. Его это не трогало. Иногда, правда, им удавалось вывести его из себя каким-нибудь словечком, и тогда они хором кричали: «Джонни злится!»

В качестве подмастерья он должен был отслужить у хозяина свои семь лет, и всё это время был бесправен, как раб.[4] Жалованья ему не платили. Даже рубашка, которую он носил, и та принадлежала его хозяину. Впрочем, как он сам говорил о себе, «ему много и не нужно».

В домике Лепэмов было всего четыре настоящие комнаты: на втором этаже — две спальни, а на первом — кухня и мастерская. Джонни остановился в дверях кухни, откуда ему видно было, как его строгая хозяйка наклонилась над очагом. Со временем Медж будет походить на свою мать, но сейчас, в восемнадцать лет, она по-своему хороша, эта румяная, широкая, крепкая девушка. Доркас — шестнадцать, фигурой она мало отличается от Медж, но у неё нет ни зычного голоса сестры, ни её грубоватого добродушия. Бедняжка Доркас мечтала о красивой жизни. Она натирала себе щеки мукой, чтобы казаться бледной и походить на светских барышень, которых видела на улице, а затягивалась так туго, что за неё становилось страшно. Как все смеялись, когда вдруг, во время общественной молитвы, на ней с громким треском лопнул корсет! Она не называла свою мать «ма», как все, а непременно «матушка» или даже «почтенная матушка»; а чтобы речь её отличалась от грубого, непринуждённого говора обитателей Хэнкокской пристани, она говорила (если только не забывалась) жеманно и вычурно.

Ни Медж, ни тем более Доркас не пользовались особенным уважением у Джонни. Но он относился к ним спокойно. Он согласился бы иметь их сёстрами. Девушки они были работящие, ничего не скажешь, — если только не считать припадков «элегантности», которые приключались у Доркас.

Было решено, что, когда Джонни вырастет и сделается знатным мастером по серебру (а мистер Лепэм пророчил ему блестящую будущность), он женится на Цилле и они унаследуют всё предприятие её деда. Они с Циллой были одногодки и оба относились к этому проекту с умеренным отвращением. Джонни, собственно, был не прочь. Способные подмастерья обычно так и выбивались в люди — породнившись с семьёй хозяина. Он даже почувствовал себя польщённым, когда миссис Лепэм сказала ему, что он может надеяться получить руку одной из её дочерей. Слов нет, Медж или Доркас обещали стать лучшими хозяйками, чем Цилла. Но ведь они старше его, правда? Это ничего, что Цилла худенькая, — она подрастёт и выровняется. Ну, а об Исанне говорить не стоит — такой заморыш, доживёт ли она ещё до замужества? Оставалась одна Цилла.

Миссис Лепэм часто говорила, что с этой Исанной возни много и что овчинка выделки не стоит. Эти слова, казалось, не производили никакого впечатления на девочку, она только шире открывала свои прекрасные карие глазки; Цилла же всякий раз плакала. Цилла обожала Исанну. Она испытывала гордость, когда прохожие останавливали её на улице и спрашивали: «Неужели этот ангелочек — твоя сестрёнка?» И с величайшим терпением относилась к тому, что у Исанны «душа не принимала» то одного, то другого — свиной подливки, пирожков с мясом, молодого пива. Если Исанна промочит ноги — быть простуде, а если простудится — лихорадка неминуема.

Первым делом Джонни с помощью привычного окрика: «Не зевай!» — отправил угрюмого Дава за водой на Северную площадь. Затем хозяйским жестом вынул из кармана ключ от мастерской. Покорный Дасти, притихший, как мышь, следовал за ним.

— Не зевай, Дасти, — сказал Джонни. — Запускай горн. Иди в сарай. Тащи уголь. Тебе придётся самому этим заняться. Я хочу починить эту пряжку до завтрака.

На пристани уже началась дневная суета: орал торговец свежей рыбой; матросы тянули канаты; женщина кричала, что у неё сын упал в воду; попугай отчётливо произнёс: «Король Хэнкок».

Запах пеньки, пряностей, смолы, морской воды, вяленой рыбы щекотал нос Джонни. Он любил свою пристань. Он сел за станок, перед ним лежали многочисленные инструменты, которыми ему приходилось орудовать. Инструмент ладно сидел в его крепких и узких руках — руки были ладные. Мистер Лепэм всегда говорил ему, чтобы он не кичился своими способностями, а благодарил господа бога за них. Джонни пропускал его наставления мимо ушей.

Дав вернулся в мастерскую. Его толстая нижняя губа недовольно отвисла — по дороге вода выплеснулась из вёдер и замочила ему ноги.

Джонни даже не поднял головы от пряжки.

— Ты не нужен на кухне?

— Не…

— Ну так вот: надо эту твою вчерашнюю ложку расплавить и сделать заново. У тебя она получилась не той толщины.

— Это мистер Лепэм сказал, что она не годится?

— Нет. Но это так. Она должна быть такой же, как эта ложка. Посмотри сам.

Дав посмотрел. Спорить было не о чем.

— Бери тигель. Как только Дасти наладит горн, расплавь её и попробуй сделать заново.

«Тебя бы в этот тигель! — подумал Дав. — Ты бы у меня получился такой толщины, как надо!.. На целых два года моложе меня, а сам…»

Исанна прибежала сказать, что дедушка уже сидит в своём кресле и что завтрак готов. Странное впечатление производили её мягкие карие глаза в сочетании с развевающимися светлыми волосами! «Она и в самом деле похожа на ангелочка, — подумал Джонни, — недаром её так называют прохожие на улицах! Кто бы подумал, что у неё такой скверный характер?»

2

Мистер Лепэм, как и полагалось человеку его почтенного возраста и который к тому же был главой семьи, восседал в кресле в конце стола. Это был тихий и добрый старик, вечно погруженный в свои мысли. Невестка постоянно пилила его за то, что он не требует с клиентов денег, не заканчивает работу в срок, не держит учеников в узде, но её слова мало трогали его. Он её и не слушал.

Когда мальчики прошествовали к столу, он неуверенно, словно на ощупь, обвёл их лица своим добродушным, тусклым взглядом:

— Доброе утро, Дав и Дасти. Доброе утро, Джонни.

— Доброе утро, сэр.

Не спеша прочёл он молитву. Он был очень набожен и являлся одним из старшин кокерельской церкви.

Завтрак был вкусный, но, конечно, роскоши на столе бедного ремесленника не было — молоко, эль, каша, сосиски и хлеб из кукурузной муки. Всего вдоволь и всё отлично приготовлено. В кухне, где они ели, было так же чисто, а может быть, даже и чище, чем в кухне любого богача. Рубашки на хозяине и подмастерьях и платья у миссис Лепэм и её дочерей были всегда безукоризненно свежи. Миссис Лепэм была прекрасной хозяйкой, но до светских манер ей дела не было, и она первая поднимала Доркас на смех, когда та просила: «Если вам не затруднительно, матушка, ещё капельку кленового сиропа». Ей было бы больше по сердцу услышать: «Придвинь-ка мне кувшинчик с сиропом!»

После завтрака мистер Лепэм велел Медж подать ему фамильную библию.

— Джонни, я хочу, чтобы сегодня почитал нам ты.

Из всех троих подмастерьев один Джонни читал бегло и хорошо.

Его покойная мать успела научить его грамоте. Дав позорно спотыкался на каждом слове. Дасти обычно доставалась первая глава, и благодаря частому повторению он в конце концов почти выучился читать её как следует.

Медж и Доркас никогда и не пытались читать. Миссис Лепэм даже расписаться толком не умела. «С вашей учёностью, — говаривала она, — и поросёнка не опалишь». Цилла мечтала научиться грамоте, чтобы научить Исанну, — и всякий раз, когда Джонни читал, она смотрела в книгу через его плечо и одними губами произносила каждое слово вслед за ним. Чтобы облегчить ей чтение, Джонни водил пальцем по строке.

И сейчас Джонни открыл книгу, держа её так, чтобы Цилле было видно.

— Что мне читать, сэр?

У мистера Лепэма было обыкновение выбирать те места в библии, в которых содержался намёк на какой-нибудь недостаток, свойственный одному из домочадцев, чаще всего самому читающему. Так, Даву всегда доставалось читать о ленивце, которому ставят в пример муравьёв.

Мистер Лепэм указал место, и Джонни начал читать:

— «Не делайте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями…» (К чему это клонит старик? Значит, нельзя даже изобразить пасть дракона на коробке для конфет?)

Но скоро поток слов подхватил его, и, почувствовав наслаждение от звука собственного голоса, который лился так свободно, он перестал задумываться над моралью, заключённой в тексте. Цилла глядела ему через плечо и часто дышала, стараясь не отстать. Миссис Лепэм не отрывала глаз от него. Когда он кончит читать, она скажет, что Джонни Тремейн читает библию лучше всякого священника.

— Кончай девятнадцатым стихом: «…и сломлю гордое упорство ваше и небо ваше сделаю, как железо, и землю вашу, как медь»…. А теперь читай здесь: «Придёт гордость, придёт и посрамление; но со смиренными — мудрость». Теперь здесь: «погибели предшествует гордость и падению — надменность». Теперь закрой книгу. Встань и расскажи нам, как ты понимаешь слово божие.

Джонни встал. Он чувствовал, что краснеет. Так вот оно что — старик опять пристаёт к нему с гордостью!

— Тут говорится… господь бог говорит, что гордость предшествует падению.

— Так. А почему?

— Потому что богу не угодна гордость.

Голос Джонни звучал угрюмо.

— А как по-твоему, ты был бы угоден богу?

— Не особенно.

Дасти хихикнул первым.

— А кто угоден богу?

— Смиренные люди, — сердито ответил Джонни. — Он наказывает тех, кто слишком горд.

— Вот что, Джонни. Подними свою правую руку и повторяй за мной: «Я, Джонни Тремейн…»

— Я, Джонни Тремейн…

— «…клянусь, что впредь с этого дня…»

— …клянусь, что впредь с этого дня…

— «…постараюсь быть скромней и смиренней в глазах бога и людей…»

— …постараюсь быть скромней и смиренней в глазах бога и людей.

— Блестящие способности даны не всем, — старый мастер окинул Дава и Дасти соболезнующим взглядом, — но это не значит, что следует насмехаться над теми, кто этих способностей лишён.

Джонни почувствовал, как кто-то его лягнул под столом-то ли Дав, то ли Дасти. Медж и Доркас принялись хихикать. Миссис Лепэм тем временем начала уже мыть посуду, чистить кастрюльки, хлопотать по хозяйству. Не очень-то она ценила душеспасительные беседы деда!

Хозяин, а за ним Дав и Дасти направились в мастерскую. Джонни услышал, как Цилла издала преувеличенно «благочестивый» вздох, и задержался.

— Когда кроткие наследуют землю, — произнесла она, — боюсь, что нашему Джонни и вершка не перепадёт.

Это было уже слишком! Он повернулся к девочкам.

— Когда ещё это будет, — обрушился он на них. — А до тех пор, Цилла, помалкивай! Поняла?

— А как смешно было на тебя смотреть, когда ты повторял все эти смиренные слова за дедом!

Исанна от восторга чуть не выскочила из своего передничка.

— Джонни злится, — пела она. — Джонни злится!

— Пожалуй, ты права, сестричка, — тихо подтвердила Цилла, пытливо разглядывая Джонни. — У него уши покраснели. Они у него всегда краснеют, когда он злится.

Джонни вышел из кухни на негнущихся ногах, как кот, покидающий поле боя. Уши его горели.

3

Он решил хотя бы в течение этого утра держать себя так, чтобы к нему никто не мог придраться. Но это ему не удалось. Во-первых, если бы он не напустился на Дасти, горн бы заглох. Затем ему пришлось рассказать хозяину, как скверно Дав отлил ложку. И, как ни старался он казаться смиренным, он скоро вошёл в обычный свой тон и, стоя рядом с мистером Лепэмом и держа в руках тетрадку, читал ему, какие именно ложки были заказаны. Мистер Лепэм был превосходный мастер. Но он обладал одним недостатком: он никогда не записывал, что ему заказывали, и даже не очень вслушивался в то, что ему говорил заказчик. Закажут ему, например, соусницу, он её сделает отлично, но только на месяц позже срока, о котором договаривался. И вес её окажется то больше, то чуть меньше, чем следует. Иногда сделает витые ножки, когда клиент хотел просто зазубренный край. Миссис Лепэм сама велела Джонни быть всегда поблизости и подробно записывать, что заказано. Это было необходимо, и тем не менее четырнадцатилетний мальчишка, указывающий хозяину, чтó ему делать, всякому показался бы дерзким.

Засадив за работу всех (не исключая и мистера Лепэма), Джонни решил заглянуть в угольный сарай — не нужно ли достать ещё угля. Именно о таких вот вещах мистер Лепэм не умел позаботиться вовремя.

Угля оказалось полных две корзины и по крайней мере ещё половина этого количества была разбросана по полу — дело рук Дава и Дасти. Джонни был слишком ценным работником, чтобы таскать уголь. Он принялся было звать Дасти, потом раздумал и взялся за грязную работу сам.

Когда он будет мастером, он не станет покупать уголь корзинами. У него будут свои ивы, где-нибудь в Мúлтоне, например. Таким образом он сбережёт… ну, два пенса на каждой корзине.

А за год… И он погрузился в расчёты. Не всякого мальчишку, которого родители будут прочить в серебряных дел мастера, примет он в ученики. Нет, он будет строго отбирать. Джонни уже видел себя за станком в собственной мастерской, переполненной мальчиками — одного привела мать, другого отец, — и все они умоляли, чтобы он взял их себе в помощники. Он не станет тратить время на разговоры с родителями, а поговорит с самими мальчишками. «Ты в какую церковь ходишь? Королевскую часовню? Хорошо. Опиши мне хотя бы одну какую-нибудь серебряную чашку, которой там пользуются для причастия». Если кто не ответит на такой вопрос, значит, у него серебро «не в крови». Только вот как узнать, у кого хорошие руки?..

— Джонни!

На этот раз Медж прервала его грёзы. Он вытер руки о кожаные штаны и вышел на задний дворик, ярко освещённый солнцем.

— Что скажешь, красавица?

Так дерзко обращаться к внучкам своего хозяина — а они, собственно, были хозяйками над ним — уже вошло у него в обычай.

— Мама тебя зовёт. Сам мистер Хэнкок пришёл. Он сейчас в мастерской, какой-то заказ принёс. Ты пойди и послушай, а то дедушка всё перепутает.

Затем на него набросилась Доркас. Она была так возбуждена, что позабыла о хорошем тоне.

— Джонни, скорей, скорей! Сам мистер Хэнкок! Он чего-то хочет заказать в мастерской… А быстрей нельзя? Да пошевеливайся, ты!

Тут же увивалась Исанна, совершенно вне себя.

— Караул! — кричала она.

Одна Цилла догадалась предложить ему свой чистый фартук вместо полотенца, после того как он во дворе у колодца смыл с себя уголь.

Скорей же, скорей! Вот и миссис Лепэм стучит ему по стеклу кухонного окна. Окружённый щебечущими девочками, он не спеша направился в дом.

У самых дверей мастерской стоял маленький негритёнок, держа стройного серого коня под уздцы. Герб Хэнкоков на дверцах кареты бросился Джонни в глаза. Джонни с важностью сказал чёрному малышу:

— Смотри, как бы твоя лошадь не потоптала цветов в нашем саду.

Во дворе Лепэмов никаких цветов не росло.

— Что вы, сэр! — ответил маленький Джеху, вращая глазами. Видя, какая свита окружает Джонни, он решил, что мальчик этот, должно быть, лицо значительное.

Джонни так тихо проскользнул в мастерскую, что Хэнкок даже не повернул головы. Это был владелец пристани, всех складов, на ней расположенных, и многих великолепных судов, к ней пришвартованных. Ему принадлежали и парусные сараи, и лавки, и жилые дома. Ему принадлежал дом Лепэмов. Это был самый богатый человек во всей Новой Англии. Если бы он сделался постоянным заказчиком, семейство Лепэмов могло бы навсегда распрощаться с нуждой.

Мистер Хэнкок удобно расположился в единственном кресле, которое стояло в мастерской, — в него всегда усаживали заказчика.

«В моей мастерской будет два кресла, — подумал Джонни, — и в одном из них буду сидеть я».

Джонни незаметно извлёк свою тетрадку и карандаш. Дав и Дасти так и застыли на месте.

— Не стойте без дела! — прошипел Джонни; ему хотелось, чтобы посетитель видел, как загружен работой его хозяин.

Дасти, который не мог оторвать глаз от зелёного бархатного кафтана, белого жилета, вышитого веточками, от серебряных пуговиц и пряжек, украшавших великого человека, схватился было за паяльник, но тут же его выронил.

— …и чтобы было готово к следующему понедельнику, — услышал Джонни, — через неделю. Я хочу сделать подарок почтенной моей тётушке Лидии Хэнкок ко дню её рождения. Вот молочник из сервиза. Сегодня утром служанка по небрежности расплавила сахарницу. Я хочу, чтобы вы сделали мне новую. Высота примерно вот такая, ширина — такая…

Джонни взглянул на холёные руки, выступающие из пены кружев, прикинул в дюймах размеры, которые эти руки пытались обозначить, и записал их.

Мистер Лепэм разглядывал между тем свои узловатые пальцы. Он молча кивал головой. Он даже не взглянул на кувшинчик, когда мистер Хэнкок поставил его на станок. Твёрдая и тонкая рука Джонни, в которой чувствовались недетская зрелость и сила, быстро потянулась к кувшинчику. Красивая серебряная вещь доставляла столько же наслаждения его пальцам, сколько глазам. Работа была старинная, более сложная, чем нынешняя. Гирлянды вокруг кувшинчика выполнены барельефом. Штамповку придётся делать самому мистеру Лепэму, Джонни штамповке ещё не обучен. Он стал осматривать ручку. Для сахарницы придётся сделать две, и побольше размером, чем эта. Сначала надо будет вылепить её из воска, сделать форму. За время своего пребывания у мистера Лепэма он уже отформовал не одну сотню всяких мелочей, но такой сложной и красивой формы, как эта ручка, изображающая собой женскую фигуру с крыльями, ему не приходилось отливать ни разу. Ему показалось, что он в жизни не видел ничего очаровательней этого кувшинчика. Это была, должно быть, работа какого-нибудь крупного мастера, жившего сорок или пятьдесят лет назад. Он вовсе не собирался обратиться к самому мистеру Хэнкоку, но слова вылетели у него изо рта прежде, чем он успел подумать:

— Джон Кони, сэр?

Мистер Хэнкок повернулся к нему. У него было красивое, но несколько измождённое лицо — то ли со здоровьем нехорошо, то ли по ночам не спится.

— А ты взгляни на марку!

Джонни перевернул кувшинчик, ожидая увидеть зайца — клеймо знаменитого Джона Кони. Вместо этого увидел кружочек, букву «Л» и опять кружочек.

— Этот молочник сделал твой хозяин ещё сорок лет назад. Он сделал весь сервиз.

— Вы, мистер Лепэм!

Джонни и не представлял себе, что мистер Лепэм когда-то делал такие прекрасные вещи.

Наконец мистер Лепэм поднял свои выпуклые глаза.

— Я помню, как дядюшка ваш, мистер Томас Хэнкок, заказывал мне этот сервиз. «Мне нужен большой и красивый сервиз, — сказал он, — я хочу, чтобы он был больше и красивее всех сервизов в Бостоне. Такой же большой и красивый, как моя хозяйка. И такой же богатый, как я».

Джон Хэнкок рассмеялся:

— Узнаю дядюшку!

Мистер Хэнкок был настолько уверен в безукоризненности своего воспитания, что мог себе позволить добрую усмешку в адрес дядюшки, который, как всякий внезапно разбогатевший простолюдин, не отличался изысканностью манер. Этот дядюшка усыновил нынешнего мистера Хэнкока и сделал его своим наследником.

Мистер Хэнкок встал. Это был высокий худощавый человек. Он слегка сутулился и почему-то, несмотря на свой пышный наряд, вызывал какое-то щемящее чувство. Голос его был мягок и тих.

— Но вы ещё не ответили мне, берётесь ли вы сделать сахарницу для меня — так, чтобы она была готова к следующему понедельнику. Я, разумеется, подумал о вас в первую голову, потому что это ведь ваша работа. Впрочем, мастера найдутся и другие. И, если вы не захотите…

Мистер Лепэм погрузился в глубокую задумчивость.

— Время у меня есть, материал есть и подручные есть. Я мог бы тотчас начать. Но сказать по правде, сэр… не знаю! Может быть, я утерял своё былое мастерство. Вот уже тридцать лет, как я не брался за подобную работу. Я не тот уже, что прежде, и…

Ни заказчик, ни мастер не видели, что делалось в дверях мастерской, ведущих в сени. Зато Джонни видел: миссис Лепэм, с лицом, багровым от волнения, стояла там в своём утреннем переднике, окружённая четырьмя дочерьми, и все они делали Джонни знаки рукой. «Да да! — кивали ему пять голов. — Да! — беззвучно произносили пять ртов. — Да, да, да!»

Ах, так! Они позабыли давешнюю проповедь и хотят чтобы он взял всё на себя?

— Сделаем, мистер Хэнкок.

— Господи! — воскликнул заказчик.

Ему было в диковинку, что подмастерье принимает решение, пока хозяин раздумывает.

— Да, сэр. Ровно через неделю, в семь часов утра в понедельник, вам доставят вещь на дом. Сделаем точно такую, какую надо.

Мистер Лепэм с благодарностью взглянул на Джонни.

— Верно, сэр. И мы чрезвычайно признательны вам за внимание.

Он был человек не гордый и радовался, что Джонни всё за него решил.

Мистер Хэнкок повернулся и пошёл к двери, но никто из мальчиков не догадался побежать вперёд и открыть её. И вот миссис Лепэм сама, как была, в переднике, с красными руками, обнажёнными до самых локтей, и войлочных шлёпанцах на босу ногу, выскочила, чтобы проводить гостя, пытаясь преувеличенной любезностью загладить неловкость своих домочадцев.

Не успела захлопнуться дверь, как снова раздался стук. Маленький Джеху жеманно вошёл в радужном своём облачении. Он торжественно выложил три серебряные монеты на стол и произнёс, как заученный урок:

— Мой хозяин мистер Джон Хэнкок, эсквайр,[5] велел мне оставить эти три монеты — по одной каждому из бедных подмастерьев, и он надеется, что они выпьют за его здоровье и будут прилежно трудиться.

И тут же исчез.

— И он надеется, что они подадут свой голос за него, когда вырастут, если будут достаточно богаты, чтобы голосовать, — добавил за него мистер Лепэм.

— А вы никогда за него не голосуете, сэр? — спросил Джонни.

— Никогда. Я вообще стараюсь держаться подальше от этих господ, которые только и знают, что сеять распри между нами и Англией. Английское правление, может быть, и несовершенно, ну, а для меня оно годится. Все эти говоруны вроде мистера Хэнкока и Сэма Адамса, которые называют себя патриотами… А божьего слова не читают, как, бывало, читали их родители, и забывают о смирении, которому оно учит. Впрочем, он мой домовладелец, и я молчу.

Джонни уже не слушал. Он взял молочник в руки. Подумать, что этот жалкий, смиренный старичок когда-то умел так работать! Ну что ж, придётся ему ещё раз повторить эту штуку напоследок — Джонни будет стоять у него над душой и добьётся этого!

4

Солнце висело прямо над головой. Словно кто-то опрокинул над городом огромный раскалённый медный таз. Ветра не хватило бы даже для того, чтобы надуть парус одномачтового судёнышка, направлявшегося от Хэнкокской пристани к островку Ноддл.

Окна и двери мастерской Лепэма были раскрыты настежь в надежде перехватить какой-нибудь случайный ветерок с берега, а его всё не было.

Мистер Лепэм хорошо поработал утром. Он сказал, — что, если Джонни возьмётся сделать ручки, с корпусом сахарницы он справится сам. Однако после обеда старик сел под ивой за угольным сараем, накрылся корзинкой и уснул. Дав и Дасти воспользовались этим и побежали купаться. Джонни лепил из воска слегка увеличенную копию ручки молочника. Снова и снова принимался он за неё, всякий раз бывал недоволен своей работой, однако не терял уверенности, что в конце концов добьётся успеха.

Обеденный час давно прошёл, когда Джонни переступил порог кухни. Печка уже не горела. Со стола убрано, оставлен только его прибор. Очевидно, Цилле поручили подать обед, когда ему вздумается поесть. Все знали, что от Джонни в большой степени зависело, будет ли выполнен заказ мистера Хэнкока в срок, и поэтому никто не подумал ругать его за то, что он опоздал на целый час. Джонни сел за стол, и Цилла отложила грифельную доску, на которой она что-то рисовала. Она поставила перед ним кусок холодного пирога с мясом, плоский каравай ржаного хлеба, горсточку сушёных яблок и побежала в погреб за кружкой холодного эля. Он начал с эля и затем не спеша принялся за пирог.

Почти в полном молчании Цилла вернулась на лавку, где рядом с ней развалилась Исанна, и снова взяла доску в руки. Цилла очень хорошо рисовала. «Она бы в два счёта научилась писать», — подумал Джонни.

— Это она для тебя старается, — не удержалась Исанна.

— Что ты там для меня стараешься, Цилла?

— Она рисует красивый вензель, чтобы ты мог ставить его на своих работах, когда вырастешь большой и будешь мастером.

— Мне ещё пять лет в учениках быть. Как бы хорошо я ни работал, мне свои вещи пока придётся помечать клеймом твоего дедушки — кружочками и буквой «Л».

— Джонни уже позабыл утреннюю проповедь и всех смиренников, — сказала Цилла. — Вот смотри, я переплела твои инициалы: «Д» и «Т».

— Очень уж неразборчиво. К тому же, — он и сам не знал, как это он решился рассказать то, что до сих пор хранил в тайне от всех, — когда я стану мастером, я буду расписываться всеми тремя своими инициалами.

— Тремя?

— Ну да — «Д. Л. Т.»

Девочки никогда не слыхали, чтобы у простого мальчишки-подмастерья водилось три инициала.

— Ты не врёшь? — спросила Цилла, и в голосе послышалось что-то похожее на почтение. — О том, что бывают люди с тремя именами, я слышала, но сама таких людей не видала.

— Ну, так посмотри на меня.

И Джонни поднялся, чтобы отправиться в мастерскую.

— Погоди, Джонни. Что же это за третье имя? Начинается оно на «Л», ты говоришь?

— Ну да, на «Л». И хватит с тебя.

— Воображаю, какое это имя — стыдно даже выговорить! Какой-нибудь «лентяй», «лежебока», наверное. Или просто «лягушка»!

Джонни ухмыльнулся — насмешкой его не проймёшь!

В мастерской такая жара, что невозможно работать с воском. И немного тоскливо и одиноко. Он вдруг испугался, что не справится с этими ручками. Во всех мастерских по случаю жары прекратили работать. Слышно было, как другие мальчишки бегают, плещутся, прыгают с берега в прохладную воду. Он запер мастерскую — самому мистеру Лепэму теперь в неё не попасть без него! — и побежал купаться. После захода солнца он ещё поработает над моделью, ведь можно и при лампе.

5

Когда Джонни наконец загасил лампу, слегка увеличенная копия крылатой женщины была готова. Но что-то в ней было не так, Джонни это ясно видел. Вместо того, чтобы подняться к себе на чердак, он прошёл на кухню и улёгся на каком-то старом тюфяке. Часы пробили полночь, Джонни спал.

Он проснулся — было ещё совсем темно. Он почувствовал, что в комнате не один, и первая его мысль была о ворах.

— Кто там? — закричал он грубым голосом.

— Джонни, это я. Я не хотела тебя будить, но раз уж ты проснулся…

— Что случилось, Цилла?

— С Исанной плохо, Джонни. Она опять заболела.

— А что её мамаша?

Цилла заплакала:

— Я не хочу ей говорить. Она бы просто сказала, что с б… б… бедной д… девчонкой слишком много возни и что овчинка выделки не стоит.

Джонни устал. На минуту в его голове мелькнула мысль, что, может быть, миссис Лепэм и права.

— А что с ней?

— Она вся горит. Она говорит, что, если ей не дадут глотнуть свежего воздуха, ей будет дурно.

Это была вечная её угроза, и часто не пустая.

— Может быть, в том конце набережной есть ветерок. Отнесём её туда!

Всегда так! Всякий раз, что ему и без того трудно и он утомлён больше обычного, Цилла пристаёт к нему со своей Исанной. Что делать? Он поднял её на свои крепкие, жилистые руки. Это был крошечный ребёнок восьми лет. Светло-золотистые волосы, которыми он и сам втайне восхищался, лезли ему в рот, и он пожалел о том, что она не лысая. Исанна начала смеяться. По одну сторону пустынной набережной стояли склады, по другую — суда. Кругом не видно было ни души. Исанна, казалось, тяжелела с каждым шагом.

— Может, теперь походишь немного ножками, Исанна? Тебе будет прохладней.

— Мне нравится кататься.

— Ах, вам нравится — тогда другое дело.

— Джонни! — сердито окликнула его Цилла. — Неужели ты можешь смеяться над бедным ребёнком?

— Могу.

— Как ты себя чувствуешь, деточка?

— Боюсь, что меня сейчас вытошнит.

— Тогда я тебя сейчас же спущу на землю, — сказал Джонни, — так и знай!

Но он донёс её до самого конца набережной.

Вдруг он ощутил, как прохладные пальцы воздуха поднимают его светлые волосы со лба. Взмокшая грудь мигом обсохла, и теперь приятно покалывало.

— Ветер, ветер! — закричала Исанна. — Дуй, ветер!

Ветер не дул, а струился вокруг них, обдавая прохладой. Они уселись в ряд, так, чтобы не касаться друг друга, и, болтая ногами над водой, протянули руки навстречу свежему морскому воздуху, который проникал во все поры тела.

Долгое время они молчали. Затем Исанна положила голову на колени Цилле, а Цилла подвинулась к Джонни и прислонилась к нему. Обе девочки полудремали. Один Джонни не спал.

— Джонни, — пробормотала Исанна, — расскажи нам сказку!

— Я не знаю ни одной.

— Джонни, — сказала Цилла, — расскажи нам сказку о твоём третьем имени.

— Это не сказка, а правда.

— Что же это за имя?

Днём, когда Цилла приставала к нему с насмешками, он ни за что не открыл бы ей секрет, а теперь, в темноте и вне дома, он вдруг почувствовал прилив нежности к обеим девочкам и всё казалось иным.

После продолжительной паузы он сказал:

— Меня зовут ещё «Лайт».

— Значит, по-настоящему ты Джон Лайт Тремейн?

— Нет, меня крестили Джонатаном. Но меня всегда звали Джонни. Так и записали в бумагах, когда определили к твоему деду в ученики. Моё настоящее имя — Джонатан Лайт Тремейн.

— Совсем как купец Лайт, выходит?

— Выходит, что так.

— А как по-твоему, вы с ним родня?

— Думаю, что да. Но не знаю точно. Лайт — довольно редкое имя. К тому же его ещё зовут и Джонатан, как меня. Конечно, я об этом подумываю. Иногда… когда я вижу, как он едет, покачиваясь в своей карете, или щеголяет кружевами и палкой с золотым набалдашником… Ну, да я не намерен слишком много об этом думать!

— Расскажи ещё, — пробормотала Исанна в полусне. |

— Купец Лайт так богат…

— Как мистер Хэнкок, да?

— Не совсем, но почти. Он так богат, что серебро и золото для него всё равно что мусор.

— Как! Значит, миссис Лайт, когда она подметает у себя в особняке, собирает в совок серебро и золото?

— Глупенькая, будет тебе миссис Лайт подметать! Знаешь, у неё руки какие? И, во-первых, она умерла, а во-вторых, когда была жива, то только щёлкнет пальцами, так и сбежится к ней прислуга — в крахмальных шапочках, с оборками. Сделают ей реверанс и пропищат: «Да, мэм», «Нет, мэм», «Если угодно, мэм». А миссис Лайт им скажет: «Ах вы, неряхи такие! А ну-ка, загляните под кровать — вон сколько золотой пыли скопилось! А зеркало! Я могу своим пальчиком расписаться на нём, — столько там серебряной пыли! Несите скорей тряпки и щётки, кривоногие, косые, болтливые вы макаки!»

— А брильянты?

— Для брильянтов нужна метла.

— Ах, Джонни! Ну расскажи же ещё!

— Однажды кто-то обронил рубины, а кухарка (славная такая женщина, я её видел) подумала на них, что это красная смородина. Запекла их в пирог, а купец Лайт сломал передний зуб о рубин.

— Это правда, Джонни?

— Во всяком случае, правда то, что у купца Лайта сломан передний зуб. Я как-то смотрел на него и заметил.

— А ты часто ходишь его смотреть?

— Ты понимаешь, — в голосе его слышалось недовольство собой, — эта штука сильнее меня. Я всё собираюсь перестать думать о нём.

— А с жемчугом что они делают? — пробормотала Исанна.

— Жемчуг они пьют.

— Как?

— А вот как одна египетская королева — мне мама рассказывала… когда была жива. Она клала жемчуг в уксус и пила его — просто так, для форсу. Лавиния Лайт тоже вечно форсит.

Исанна спала.

— Ты никогда не говоришь о своей маме, Джонни. Ведь ты пришёл к нам через месяц после её смерти. Ты ничего о ней не рассказывал. Это потому, что ты её так любил или наоборот, потому что ты её не любил совсем?

Долгое молчание.

— Любил, — выговорил он наконец. — Мы жили в Тáунсенде, Мейн. Она зарабатывала на жизнь шитьём. Но, когда она поняла, что скоро умрёт — а у неё смерть была внутри и она это знала, — она захотела, чтобы я выучился какому-нибудь хорошему ремеслу, а я ни о чём, кроме серебра, и думать не хотел. Вот почему мы и приехали сюда, в Бостон, — чтобы найти хорошего учителя. Она ещё могла шить, только кашляла очень. Даже когда она была так слаба, что иголка не держалась у неё в руке, она всё продолжала учить меня читать и писать и всему такому. Она во что бы то ни стало хотела, чтобы я вырос образованным, а не так, как Дав и Дасти. Она хотела, чтобы я человеком стал.

— Поэтому ты так стараешься?

— Да, поэтому. Миссис Лепэм обещала маме, что твой дед возьмёт меня к себе, как только она умрёт. Мама умерла, он взял меня к себе. Вот и всё.

— Как её звали? И как это она, простая швея, была такая учёная?

— В этих краях она называлась просто миссис Тремейн, в девичестве же она звалась Лавиния Лайт. Она из благородной семьи.

— Совсем как дочь мистера Лайта?

— Ну да. Она мне как-то говорила, что имена «Джонатан» и «Лавиния» имеются в каждом поколении Лайтов на протяжении последнего столетия.

— Джонни, а она не захотела пойти к этим богатым родственникам и сказать им: «Вот она — я»?

— Нет. И мне не велела. Только… только если я когда-нибудь окажусь в безвыходном положении. Она сказала так: «Джонни, если у тебя ничего-ничего не останется, и у тебя не будет ни ремесла, ни здоровья, и сам господь бог отвернёт от тебя лицо своё, вот тогда ступай к купцу Лайту и покажи ему чашку и передай ему, что, умирая, твоя мать объявила тебе, что ты приходишься им роднёй. Он признает родство и, может быть, сжалится и поможет тебе».

— Что за чашка такая?

— Она говорила, чтобы я ни за что её не продавал. Пусть я буду голодать и мёрзнуть, всё равно.

— Где же твоя чашка?

— На чердаке, в моём сундуке. Потому-то я и запираю его.

— А мне ты её когда-нибудь покажешь?

— Если ты поклянёшься утехами рая и муками ада никогда никому ничего не рассказывать. Не говори никому моё настоящее имя и то, что у меня есть чашка.

— А как же Исанна?

— Если она что и слышала, то решит, что всё это сказка, придуманная мной, как рубины в пироге.

Близился рассвет. Где-то далеко пропел петух. Другой, поближе, ответил. С моря потянул предрассветный ветерок, и ночь из чёрной сделалась серой. Цилла встала, поёживаясь. Джонни взял Исанну на руки.

6

Он сдержал обещание, данное Цилле, и, уложив малышку в постель, проскользнул к себе на чердак, отпер сундук и побежал вниз с серебряной чашкой в фланелевом мешочке, сшитом его матерью. Он открыл дверь из мастерской на улицу. В доме было по-прежнему темно, а на дворе становилось светлей с каждой минутой.

Чайки в поисках пищи покидали свои острова.

Цилла вышла к нему, и он знаком поманил её за собой на улицу, в предрассветные сумерки. Он вынул чашку из мешка.

Когда Джонни был совсем маленьким, ему казалось, что это самая красивая вещь на свете. Из-за неё-то и захотел он учиться у серебряных дел мастера. Теперь он уже смотрел на эту чашку более профессиональным взглядом. Она казалась ему слишком приплюснутой. На одной из её граней был изображён герб Лайтов — глаз, восходящий из-за моря. От глаза расходились лучи-ресницы, которые покрывали чуть ли не половину поверхности чашки. Эта эмблема красовалась на всём, что принадлежало купцу Лайту. Её можно было видеть над дверью его конторы на Долгой пристани, на столовом серебре, даже на ошейниках и на сбруе. Даже на кожаных перчатках мисс Лавинии. И Джонни знал, что эта же эмблема высечена на могильных камнях, под которыми покоились умершие Лайты, на Коппсхилле.

— Точно такой же! — изумилась Цилла.

— И тот же девиз, смотри!

Робко, по складам, она прочла: «Да будет Лайт!»[6]

И, словно чудом, не успела она выговорить эти слова, как появился свет, ибо солнце вынырнуло из моря.

Дети стояли, глядя друг на друга. У девочки на лице было написано волнение — и усталость. Это было милое остренькое личико; глаза немного светлее, чем у Исанны, а волосы чуть потемнее.

Джонни прошептал:

— Совсем как солнце, встающее из-за моря, и расходящиеся от него лучи.

Цилла — ей, верно, показалось, что Джонни опять начинает слишком много о себе думать, — ответила:

— Откуда ты знаешь, что это восходящий глаз? Может быть, он заходит?

За всю ночь это была первая обидная реплика.

— Нет, нет! Мама сказала мне, что это восходящее око. Но я должен об этом помалкивать — покуда господь бог не отвернёт от меня лица своего. Смотри же, Цилла…! ты обещала, поклялась…

— …утехами рая и муками ада.