Джордж Оруэлл (Эрик Блэр). Жизнь, труд, время. 2014

ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ДЕТСТВО ЭРИКА АРТУРА БЛЭРА

1. Семья и раннее детство

До 1934 года британского общественного деятеля, публициста и начинающего писателя Джорджа Оруэлла не существовало. Человека, который с середины 30-х годов стал известным и к которому дружелюбно, с ненавистью или безразлично относились те, кто сталкивался с ним в самых разных ипостасях, звали Эрик Артур Блэр. Двойное имя употреблялось только в официальных бумагах. Мы тоже будем употреблять только его первое имя - Эрик (а не Эрик Артур).

Эрик родился 25 июня 1903 года в колониальной периферии Британской империи, но в той ее части, которую ревнители «империализма» именовали жемчужиной короны. Разумеется, об «империализме» здесь речь идет не в ленинском понимании этого термина как «последней стадии капитализма», а в смысле необходимости сохранения на вечные века пусть все более подверженного цивилизации, но все же незыблемого господства англичан над слабо развитыми нациями Азии, Африки, Океании. Таковой «жемчужиной», как известно, являлась Индия, где служил чиновник средней руки Ричард Блэр - отец будущего Оруэлла.

Сам Ричард был одним из десяти детей приходского священника в городке Милборн (графство Дорсет). Задолго до этого, в XVIII веке, семейство Блэров было связано с аристократией, прадед Ричарда был женат на дочери графа Вестморленда, имел заморскую земельную собственность на Ямайке. Однако со временем доходы семьи упали, и священник Блэр вел скромную жизнь в своем почти деревенском приходе. Он умер, когда Ричарду было всего десять лет, оставив незначительное наследство.

В возрасте 18 лет, в 1875 году, Ричард должен был начать самостоятельную жизнь. Он, видимо, был сильным, выносливым молодым человеком, обладал практической хваткой, умел устанавливать нужные связи. Все это позволило ему найти престижную работу в колониальной имперской периферии. После массы проверок умственного развития, физического состояния и здоровья, лояльности трону он был зачислен в Индийскую гражданскую службу, в которой в конце XIX века работало всего лишь немногим более одной тысячи человек. Чиновники Гражданской службы были своего рода высшим слоем колониальной администрации, которому подчинялись полиция, служба гражданских инженеров, управление охраны лесов и другие административные подразделения, так что в действительности британцев, трудившихся здесь на благо короны, было во много раз больше.

Ричард работал на средней административной должности в периферийном отделении Опиумного департамента в городе Мотихари (провинция Бенгалия). Начал он с самой низшей чиновничьей позиции, которая именовалась «помощник заместителя опиумного агента третьего ранга», и до выслуги лет и получения пенсии продвинулся ненамного - из третьего ранга перешел в первый, так и оставшись помощником заместителя.

Много воды утекло с тех пор. И воды эти унесли с собой понимание торговли опиумом как обычного, даже вполне почтенного занятия. В конце XIX - начале XX века опиум рассматривался прежде всего как эффективное болеутоляющее средство, широчайшим образом применялся в медицинской практике. Импорт его из стран Востока в Европу, а главное, в другие восточные страны, был весьма прибыльным делом. С XVI века опиумом стали торговать португальцы, а через столетие в этот бизнес активно включились британцы.

Основным поставщиком зелья, которое постепенно и во все большей степени начинало использоваться не только в медицине, но и в качестве средства, доставлявшего удовольствие, стала индийская Бенгалия. В1773 году генерал-губернатор Бенгалии установил монополию Ост-Индской компании на торговлю этим товаром. Через 14 лет компания под предлогом вредности добилась запрета на потребление опиума в самой Индии, и экспорт его, значительно более прибыльный, стал приобретать все более широкие масштабы. Вывозился опиум теперь главным образом в Китай. В 1875 году, когда Ричард начал свою опиумную службу, производство наркотика в Бенгалии составляло около 4 тыс. тонн, и почти весь этот груз шел в огромную соседнюю страну, давая прибыль в 6,5 млн фунтов стерлингов в год, что составляло примерно одну шестую часть всех доходов имперской казны, получаемых из Индии. В высших британских кругах судачили, что в экономическом и политическом отношениях Индия была в полном смысле наркоманкой³⁷. Так что отец будущего видного публициста, писателя и общественного деятеля отнюдь не занимался каким-то неподобающим ремеслом, а был вполне приемлемым членом того круга людей, которые считались своего рода опорной базой британской администрации в Индии. Сам Эрик писал позже, что он происходил из среды низшего слоя среднего класса³⁸.

Работа была нелегкой. Как чиновник низшего ранга, Ричард Блэр не менее половины своего рабочего года находился в разъездах по самым отдаленным местам посевов опиумного мака. Он следил за тем, чтобы соблюдались агротехнические нормы, определял степень необходимости займов тем земельным собственникам, которые имели контракты на выращивание зелья, подсчитывал объем производства, следил за тем, чтобы весь урожай продавался властям по договорной цене, и т. д. Во время командировок жил он в палатках, иногда в крохотных грязных бунгало, страдал от насекомых, тропических дождей и страшной духоты.

Более 20 лет служил он, не заводя семьи, удовлетворяясь случайными связями с индийскими девушками, часто просто посещая публичные дома, которые можно было найти чуть ли ни в каждом квартале крупных городов. Только в 1896 году, когда ему уже шел тридцать девятый год, Ричард познакомился с хорошенькой девушкой, которой сделал предложение. Скорее всего предложение было принято в силу необходимости: девушка, служившая гувернанткой в богатых семьях колониальных администраторов, была обручена с другим человеком, но он ее неожиданно бросил, и, чтобы сохранить лицо, не быть притчей во языцех, она поспешно вышла замуж за Ричарда.

Девушку звали Айда Мэйбел-Лимузин. Она была дочерью англичанки и француза, который в течение долгих лет занимался торговлей и корабельным строительством в соседней с Индией Бирме (и в быту, и по административной линии обе колонии часто рассматривались как единое целое). Айда была моложе Ричарда на 18 лет. Родилась она в 1875 году в пригороде Лондона, но в раннем возрасте вместе с родителями отправилась за океан.

Поначалу коммерческие дела отца шли удачно. Одна из сестер Айды (всего в семье было девять сестер и братьев) через много лет не без хвастовства рассказывала, что в Бирме у семейства был «образ жизни, как у принцев», что какое-то время в доме было тридцать слуг (этот рассказ позже повторил Оруэлл в одном из очерков)³⁹. Однако у отца был авантюрный темперамент, он увлекся спекуляциями и потерял почти все свое состояние. Мать Айды Тереза до глубокой старости жила в Бирме, не желала возвращаться на родину. В начале 20-х годов, когда Эрик появился в Бирме в качестве британского полицейского, он иногда посещал свою бабушку, правда, без особого интереса, и в своих дневниках и произведениях не оставил сколь-ко-нибудь подробных свидетельств этих встреч.

Эрик был вторым ребенком в семье. Когда он родился, отцу исполнилось 46 лет, матери 28. Его старшей сестре Марджори-Френсис было пять лет, а еще через пять лет на свет появилась младшая сестра Эврил. 30 октября 1903 года Ричард Блэр, работавший в опиумном департаменте, и его супруга Айда получили свидетельство о том, что состоялось крещение их сына, которому было присвоено имя Эрик-Артур⁴⁰.

В тех местах Индии, где жила семья, иногда менявшая место пребывания в силу характера работы Ричарда, Айда оставила весьма благоприятное впечатление у тех британских подданных, с которыми она общалась. Она создавала комфортные домашние условия в тех непритязательных бунгало, в которых жила семья, впрочем мало считаясь со вкусами и пожеланиями своего супруга, на которого смотрела сверху вниз. Первоначальные чувства (если они вообще были) быстро охладели, у супругов появились разные спальни, хотя верность дому, чувства хозяйки и заботливой матери у Айды сохранились. «Бедный старый Дик, - сочувствовал кто-то из родственников, - если он и слышал что-нибудь во время карточной игры [от жены], это было “Дик, а ну-ка кончай свой покер”»⁴¹.

Предпоследним местом, где обитали Блэры, был городок Мотихари на самой границе с Непалом, более чем в шестистах километрах к северо-западу от Калькутты. Это был глухой уголок империи, связанный с центром Индии узкоколейной веткой железной дороги, с микроскопической станцией, но зато с очень активной протестантской миссией. Мотихари был в то же время центром обширного района маковых плантаций, так что работы у Ричарда было хоть отбавляй. Именно здесь и родился Эрик.

Через год отец был переведен в несколько больший город Монгир на южном берегу реки Ганг. Это был старинный форт с населением 57 тыс. человек, из которых, согласно энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона, 322 были христианами. Любопытно, что словарь не упоминал, что, как и прежнее местопребывание Блэров, этот город был центром выращивания опиумного мака⁴².

Особого успеха в колониальной службе Ричард Блэр не добился. Он был человеком скромным, не подсиживал своих сослуживцев, исправно выполнял служебные обязанности, но не пытался особо выделиться. Почти каждый год (кроме последних лет службы) его переводили на новое место работы, где надо было привыкать к среде, заново обустраиваться. Небольшие повышения заработной платы почти не компенсировали растущих расходов, тем более связанных с воспитанием двоих детей.

У родителей постепенно зрела мысль о том, что дети должны жить и учиться на родине. Так поступало большинство британских чиновников. В некоторых случаях детей посылали к родственникам. Лишь иногда матери отправлялись в Великобританию вместе с потомством. Айда избрала второй путь, проявив большую заботу о детях, нежели о супруге: в 1904 году, когда Эрику был всего лишь год, мать с двумя детьми возвратилась на родину. Предполагалось, правда, что вскоре за ними последует и глава семьи.

Трудно сказать, каковы были мотивы, по которым Ричард решил поначалу распроститься с «жемчужиной». Скорее всего, отец просто устал от службы в отсталой стране с малочисленной высшей кастой и многомиллионным нищим населением, непривычным для британцев климатом, огромным количеством вредных насекомых, причиняющих тяжелые болезни. Он, видимо, думал о том, чтобы дать детям, прежде всего единственному сыну, приличное образование. Прошло, однако, всего несколько месяцев, и глава семьи изменил свое решение. Он остался на знакомом субконтиненте дослуживать семь лет, которые оставались ему до получения пенсии.

Айда с детьми поселилась в городке Хенли-он-Темз - в юго-восточной Англии, в графстве Оксфордшир. Городок был крохотным, в нем проживало всего несколько тысяч жителей (почти через столетие, в 2001 году, здесь обитало 10 646 человек), но это был один из старейших английских населенных пунктов, история которого восходила к XII веку (первое упоминание о поселении под именем Хенли-он-Темз на этом месте датируется в хрониках короля Генриха II Плантагенета 1179 годом). В течение следующих семи с лишним сотен лет мало что здесь изменилось, разве только в 1790 году впервые была построена тюрьма.

Летом 1907 года Ричарду был предоставлен трехмесячный отпуск, который он провел с семьей, и именно вскоре после этого визита родилась младшая сестра Эрика. Возвратившись в Индию, Ричард был во второй раз за всю службу повышен в должностном звании - вместо заместителя опиумного агента второго класса он стал заместителем такового агента первого класса с небольшим повышением оклада, и в названном качестве дослужил до конца контракта, после чего ему полагалась пенсия.

В начале 1912 года Ричард Блэр окончательно завершил свою колониальную службу и, получив пособие в 400 с лишним фунтов стерлингов в год, которое позволяло сравнительно безбедно существовать, но отнюдь не роскошествовать, присоединился к семье. По договоренности с ним Айда решила расстаться с восьмилетним Эриком, отправив его, как это часто практиковалось в английских семьях не только высокого, но и среднего общественного статуса, в частную школу с пансионатом.

И до расставания с ребенком, и после родители не обращали особого внимания на воспитание Эрика. Отец по возвращении на родину увлекся садоводством, проводил целые дни на своем участке, где даже пытался вырастить диковинные деревья, черенки которых привез из Индии. Он также играл в гольф, который занимал второе место в его буднях, а за этим следовал покер. Не только дети, но и супруга оставались на самом отдаленном плане. Мать, которая в раннем детстве Эрика была заботливой и внимательной, постепенно также утратила интерес к воспитанию ребенка. Она вела домашнее хозяйство в основном сама, не имея возможности держать постоянных слуг (наемные помощники привлекались только от случая к случаю - во время генеральных уборок, приема гостей и т. п.).

Но в то же время у Айды оставалось время на светскую жизнь. Она любила подолгу общаться с соседскими дамами, обсуждая с ними всемирные и британские сенсации и главным образом местные сплетни. Она увлеклась спортом, играла в гольф, занималась теннисом, даже ездила в лондонский пригород Уимблдон, чтобы своими глазами увидеть знаменитые соревнования, которые с 1877 года проводились здесь ежегодно в течение двух недель.

В дневнике Айды немало записей о спортивных играх, но почти нет упоминаний о детях (как, между прочим, нет и упоминаний о муже)⁴³. Записи о детях появлялись только в экстренных случаях - когда кто-то из них заболевал или падал так, что необходима была срочная медицинская помощь. В этих случаях Айда прерывала свои общения и развлечения и принимала необходимые срочные меры. В дневнике можно прочитать, например, подробно, что Айда великолепно проводила время в Лондоне, посещая теннисные матчи, бывая многократно на киносеансах, которые были тогда новинкой, но, получив телеграмму, что у Эрика высокая температура, немедленно отправлялась домой⁴⁴.

Немало времени Эрик проводил со старшей сестрой. Правда, она вскоре стала встречаться с мальчиками, и присутствие младшего брата все больше становилось обузой. Кавалер Марджори Хамфри Дейкин, который позже станет ее мужем, считал брата своей девушки (почти еще девочки) слишком чувствительным и слабым. Его раздражало, что ребенок часто плакал, потому что, как он жаловался, «никто его не любил»⁴⁵.

В памяти Эрика Блэра осталась многодетная семья некого слесаря, которая жила на окраине городка. Его дети приняли мальчика в свою компанию, которая развлекалась, взбираясь на деревья, разоряя птичьи гнезда, или занимаясь рыбалкой на близлежащем озере. Дети с окраины смотрели на городского мальчугана свысока как на маменькиного сынка, на озере ему доставалось самое неудобное место. Но он чувствовал себя счастливым самим фактом общения с более опытными детьми, которые, в отличие от Хамфри, им не пренебрегали.

Как вспоминал Блэр, позже развлечения стали не столь уж невинными. Находясь совершенно без надзора взрослых, дети стали «играть» вначале в доктора и больного, а затем и в мужа с женой. При этом Эрик впервые вначале на вид, а потом и на ощупь познакомился с физическими отличиями мальчиков и девочек. Старшие дети вразумительно объяснили ему, чем и как занимаются взрослые в постели (слесарь со своей супругой занимались сексом на глазах детей). Но из попытки семилетнего Эрика и его чуть старшей подружки перейти от изучения интимных частей тела друг друга к их соединению ничего не вышло - они были еще слишком малы⁴⁶.

Правда, через какое-то время мать распорядилась, чтобы Эрик более не встречался с детьми рабочего. Эрику она разъяснила с явным оттенком присущего ей снобизма разницу в социальном положении: ему-де не пристало общаться с простолюдинами. Хотя послушный ребенок выполнил материнские указания безоговорочно, «вольная жизнь» детей из рабочей среды осталась в его памяти как некое загадочное и соблазнительное времяпрепровождение, несравненно более привлекательное, чем его собственное детство, в основном одинокое и скучное. Дни, проведенные с этими детьми, остались в памяти на всю взрослую жизнь и отразились в стремлении Эрика Блэра погрузиться в среду простых людей, которое позже сочувственно, хотя не без доли иронии, встречалось в его романах и публицистических книгах, равно как и во многих статьях. Так что рассказу Эврил о детских контактах ее старшего брата, по-видимому, можно доверять.

Между тем общения с родителями, как в детском возрасте, так и по мере взросления и позже, почти не было. Тем не менее Ричард Блэр на протяжении всей жизни считал себя вправе вмешиваться в дела сына. Он решительно осуждал его «писательские занятия», считая их праздным времяпрепровождением. Но особенно отца возмутил тот факт, что сын отказался от родного имени, взял себе псевдоним. И только перед смертью, в 1939 году, Ричард наконец смирился с тем, что его сын не Блэр, а Оруэлл. Делать было нечего - сын стал известным литератором.

Айда, надо признаться, не тяготилась отсутствием заботы со стороны супруга. Она по-прежнему предпочитала вести независимый образ жизни, а в недолгие часы, которые проводила с мужем, обычно давала ему всякие хозяйственные поручения и следила за тем, чтобы они исправно выполнялись. По этой причине соседи часто выражали сочувствие «старому Дику», особенно когда супруга прерывала его карточную игру - точно так же, как это ранее делалось в Индии⁴⁷.

Более того, с годами у Айды выработалось своего рода отвращение к мужчинам вообще. Эрик вспоминал, что его мама, не обращая внимания на ребенка, оживленно обсуждала со своими знакомыми дамами, насколько непривлекательны все мужики, и прежде всего подчеркивала, что они физически неприятны. У ребенка складывалось впечатление, что женщины вообще не любят мужчин, что они напоминают особам женского пола больших, отвратительных, дурно пахнущих животных, что мужчины очень плохо обращаются со своими женами и стремятся «силой» привлечь к себе внимание незамужних девиц⁴⁸.

Вся противоречивость, непоследовательность, нелогичность этих суждений ребенком, разумеется, не осознавалась. Однако он надолго сохранил представление о том, что мужчины и женщины принадлежат к совершенно различным «видам» существ, между которыми, как правило, существуют враждебные отношения, несмотря на телесные игры, которые показали ему старшие дети слесаря. Поняв, что он принадлежит к «низшему» мужскому «виду» существ, Эрик с ужасом думал о том, что, став взрослым, он также превратится в отвратительное чудовище, каким виделись мужчины матери и ее приятельницам. Он стал стесняться девочек, даже с сестрами был сдержан и не делился с ними своими мыслями и чувствами.

По мере того как дети росли, Айда обращала на них все меньшее внимание. У зрелого Эрика не сохранились теплые чувства к матери. Он полагал, что его стремление к одиночеству было вызвано именно тем, что мать обычно запрещала общение с соседскими детьми, принадлежавшими к «простым семьям». В значительной степени именно это, как полагал взрослый Эрик, породило тягу к чтению и к тому, чтобы попытаться о чем-то рассказать на бумаге. «Я думаю, с самого начала мои литературные притязания были замешаны на ощущении изолированности и недооцененности. Я знал, что владею словом и что у меня достаточно силы воли, чтобы смотреть в лицо неприятным фактам, и я чувствовал - это создает некий личный мир, в котором я могу вернуть себе то, что теряю в мире повседневности», - вспоминал Оруэлл.

До поступления в школу, да и после этого, Эрик был застенчивым, необщительным ребенком. После расставания с детьми слесаря он иногда играл с соседскими ребятишками, но предпочитал бродить в одиночестве. Он даже, по собственным словам, «приобрел некоторое манерничанье, которое все школьные годы отталкивало» от него товарищей.

Эрик с огромным интересом изучал окружающую природу, любил наблюдать за поведением животных - кошек, собак, кроликов⁴⁹. Где бы он ни жил, с ним всегда были какие-то животные. Хотя подчас их заводили с хозяйственной или потребительской целью, наблюдение за их повадками в домашних условиях и изучение живого мира в его естественной среде обитания было характерно для Блэра на протяжении всей его жизни.

Он рано научился читать. Незадолго до того, как ему исполнилось восемь лет, Эрик обнаружил потрепанное, сокращенное и адаптированное для детей издание «Путешествия Гулливера» Свифта. Собственно, книга была предназначена Эрику как подарок на день рождения, причем экономная мать решила не тратить деньги на свежее издание. Однако томик случайно оказался в руках Эрика раньше положенного времени.

Открыв книгу, мальчик увлекся ею с первых строк, а когда настала ночь, долго не мог заснуть, строя предположения о том, что же дальше произойдет с героем книги. Свифт стал любимейшим писателем ребенка, а затем взрослого Эрика. А Гулливер сопровождал его на протяжении всей жизни. В 1942 году писатель Оруэлл гордо констатировал в одной из своих передач по радиостанции Би-би-си: Гулливер «всегда жил со мной с того времени, так что, я полагаю, не проходило и года, чтобы я не перечитал хотя бы часть его»⁵⁰. Примерно то же говорилось в целом ряде его статей и критических обзоров, где, в частности, высказывалось сожаление, что так мало людей читали «Путешествия Гулливера»⁵¹.

Эрик рано полюбил поэзию. Ему нравились звуки стихотворений, рифмы и ритмы, особенно когда они были неразрывно связаны с возвышенным содержанием. Особенно запомнились ему стихи английского поэта конца XVIII - начала XIX века Уильяма Блейка из сборника «Песни невинности» 1789 года. Стихотворение «Весна» из этого сборника стало для Эрика символом грядущей радости, которая, как он надеялся в школьные годы, когда-нибудь придет на смену отнюдь не радостному настоящему. Он не раз повторял слова из этого произведения:

«Little Boy

Full of joy.

Little Girl Sweet and small,

Cock does crow So do you.

Merry voice Infant noise

Merrily Merrily to welcome in the Year»⁵²

В сугубо сатирическом, издевательском контексте первая строка из приведенного отрывка была использована через много лет в качестве заголовка воспоминаний, посвященных отнюдь не радостям, а мукам в школе-интернате Святого Киприана, куда Эрика вскоре отдадут на учение.

Эрик не просто увлекся стихами известных поэтов, заслуженно стяжавших славу, любовь и взрослых, и детей. Уже в пятилетием возрасте возникли некие собственные стихотворные опусы, которые даже привели в восторг обычно весьма сдержанную маму. Правда, она не позаботилась о том, чтобы сохранить эти «стихи», явно считая их лишь забавой ребенка, и это было естественно. Эрик запомнил тему только одного стихотворения, в котором был изображен огромный тигр с зубами, каждый из которых был величиной со стул. Мама записала стихотворение под диктовку сына, который еще не умел писать, правда, вскоре затеряла его.

Много лет спустя Оруэлл признавался, что его «Тигр» был явным плагиатом: ранее он прочитал стихотворение все того же Уильяма Блейка «Тигр, о тигр». Конечно, он был к себе слишком строг. Стихосложение в пятилетием возрасте не могло быть ничем иным, как подражанием. Сама же попытка была показательной. Оруэлл вспоминал: «С самого раннего детства, возможно лет с пяти-шести, я знал, что, когда вырасту, обязательно стану писателем. Лет с семнадцати и до двадцати четырех я пытался отказаться от этой мысли, хотя всегда сознавал, что изменяю своему подлинному призванию и что рано или поздно мне придется сесть и начать писать книги»⁵³.

2. Школа Святого Киприана

По совету знакомых по Индии для определения дальнейшего жизненного пути Эрика была избрана школа Святого Киприана в графстве Суссекс, в живописной местности на самом берегу пролива Ла-Манш. Главная причина избрания именно названного учебного заведения состояла в том, что эта «приготовительная публичная школа» являлась неплохим трамплином для поступления затем в одну из наиболее престижных «полных» средних школ, которые гордились своими знаменитыми питомцами. Таковыми являлись Итон, Харроу и некоторые другие учебные заведения, обладавшие самой высокой репутацией. Само упоминание, что такое-то лицо является выпускником Итона или Харроу, если и не открывало перед ним карьерные двери настежь, то во всяком случае способствовало служебному, политическому, общественному продвижению.

Школа Святого Киприана, по мнению многих, была «правильной школой», надежно обеспечивавшей будущую подготовку к карьерному развитию, чем были озабочены родители, мечтавшие о том, чтобы единственный сын пошел дальше своего отца, а при возможности, учитывая хорошие природные способности, добился видного места в государственной администрации. Опиумный чиновник, которому скоро предстояла отставка, и его супруга считали все другие виды приложения труда, включая и частный бизнес, занятиями рангом ниже, чем непосредственная причастность к государственному управлению.

Трудность состояла в том, что за обучение в школе надо было платить немалые деньги - 180 фунтов стерлингов в год, что составляло более трети отцовской пенсии в 438 фунтов. Плата за обучение действительно была огромной, если учесть, что заработная плата чиновника составляла тогда примерно 200-300 фунтов в год. Но в то же время это означало, что в школе учатся дети достойных, богатых родителей, и обучение там соответствует высшим стандартам английского истеблишмента. Привлекало и то, что в школе учились всего около 100 мальчиков. Обучение продолжалось 5 или 6 лет - в зависимости от способностей ребенка и желания родителей. В каждом классе школы Святого Киприана было всего по 18-20 учеников, тогда как в других школах классы были более многолюдными.

С огромным трудом, соблюдая, однако, собственное достоинство, Блэры убедили владельцев школы - супругов Уилкес - вдвое понизить плату для их отпрыска. Супружеская пара, которой принадлежала школа, одновременно осуществляла педагогические и административные функции. Сисели Уилкес директорствовала, а ее супруг Воган считался «главным педагогом», однако являлся прежде всего своего рода надсмотрщиком, поровшим непослушных или в чем-то провинившихся детей. Одновременно оба преподавали детям по несколько предметов.

Имея в виду низкий доход семьи и колониальные заслуги ее главы, а также предполагаемые способности ученика, Уилкесы пошли на очень редкое снисхождение -Эрик был принят на льготных началах, но при условии, что будет, как обещали родители, образцовым учеником, постоянно помнящим о совершенном для него благодеянии.

О порядках в школе Святого Киприана судить трудно, хотя им была посвящена вышедшая первым изданием в 1938 году критическая повесть соученика и друга Эрика -писателя и литературного критика - Сирила Коннолли «Враги обещаний»⁵⁴, вызвавшая в свою очередь не просто критическую, а дышавшую ненавистью к этому учебному заведению статью самого Эрика, ставшего к тому времени Оруэллом. Оруэлла возмутило, что его товарищ, с которым он продолжал поддерживать дружеские и деловые отношения, признавал, что школа давала неплохое образование, а после обращенного к нему негодующего письма самой Си-сели Уилкес публично признал, что «перегнул палку».

В эмоциональном порыве Оруэлл написал эссе-воспоминания под саркастическим заголовком «О радостях детства» (или, точнее: «Вот такая была эта радость» - Such, such were the joys), использовав первую строку из упоминавшегося стихотворения Блейка. Речь шла здесь отнюдь не о радостях, а о тяжких страданиях ребенка. Он датировал свой текст «1939 - июнь 1948 г.», но совершенно очевидно, что написан он был в основном в 1939 году. По здравом размышлении теперешний Джордж Оруэлл решил, что изобразил школьные дни слишком уж безрадостными и даже страшными. Он не передал эссе в печать и отложил его в ящик стола, хотя, будучи уже известным писателем и публицистом, легко мог эту работу напечатать - тем более такого сенсационного содержания - в любом журнале. Впервые эти воспоминания были опубликованы вдовой Оруэлла Соней в Соединенных Штатах через три года после смерти Джорджа⁵⁵, причем имена руководителей школы, ее название и расположение были изменены. В Великобритании же эта работа была издана только в 1968 году, в Лондоне, в четвертом томе собрания статей и писем писателя⁵⁶. Супругов Уилкес к этому времени уже не было в живых.

Первая американская публикация эссе вызвала критические отклики. Соученики, включая и Коннолли, бывшие учителя, а также появившиеся исследователи творчества и взглядов Оруэлла доказывали, что автор несправедливо обошелся со своими учителями в начальной школе, что об этом свидетельствуют воспоминания других ее питомцев, письма самого Эрика родителям, да и тот факт, что после школы Святого Киприана Эрик смог поступить в Итон. Бывший учитель Эрика, ставший профессором Кембриджского университета - Э. Гау, - написал даже в газету «Санди тайме» письмо, в котором решительно отвергал «ужасы», описанные Оруэллом, и убеждал его вдову ни в коем случае не публиковать эссе в Великобритании⁵⁷.

Иными словами, Эрик Блэр с раннего детства сохранил глубокую неприязнь ко всему тому, что ему навязывали, что пытались его заставить делать насильно, против собственной воли. Особенно ненавистны ему были любые формы грубого «выкручивания рук» и прежде всего физического насилия. Воплощением последнего были телесные наказания и порки детей, которые в британской школе начала XX века рассматривались как нечто естественное⁵⁸.

Во-вторых, эссе-воспоминания ярко свидетельствуют о том, что если уж Блэру-Оруэллу что-то очень не нравилось, он отнюдь не стремился сдержать свои эмоции, а, наоборот, развертывал их в полном объеме, давая максимальный выход своим чувствам, порой делая это в парадоксально преувеличенной форме, хотя иногда сознавал, что излишне заострил свои критические стрелы и позже даже сожалел об этом. Так было, очевидно, и в данном случае, когда уже готовое произведение автор вначале не торопился передавать в печать, а затем вообще отказался от его публикации.

В-третьих, с самых юных лет у Эрика, будущего Джорджа, стало складываться отнюдь не оптимистическое видение действительности. Там, где другие дети усматривали лишь мелкие, случайные неприятности, он видел общее несовершенство, даже порочность бытия. Не случайно тот же Сирил Коннолли назвал застенчивого Эрика «одним из тех мальчиков, которые, казалось, родились стариками»⁵⁹. Возможно, этот пессимистический настрой, проявившийся еще в детском возрасте, значительно сократил земные дни Оруэлла.

Только после этих замечаний можно попытаться на основании воспоминаний представить жизнь Эрика в школе Святого Киприана, даже скорее представить не саму его жизнь, а то, как воспринималась она детским сознанием, тем более таким нервным и чувствительным, во много раз умножавшим трудности и беды. О том, что впечатления о школьных годах были прочными и резко отрицательными, свидетельствует, что еще задолго до «Радостей детства» Эрик не раз упоминал о школе, и каждый раз с вполне определенными негативными интонациями. В первом его романе «Дни в Бирме» (или «Бирманские дни») о персонаже, служившем в какой-то степени автопортретом, было сказано: «Его воспитывали в третьесортном пансионе, убогом и насквозь фальшивом. Копируя стиль дорогих закрытых заведений, там имелись и аристократичный церковный тон, и крикет, и латынь, и школьный гимн “Жизнь - это матч”, где Бог уподоблялся главному рефери, но не имелось важнейшей ценности дорогих школ - подлинной культуры. Мальчики достигали поразительных успехов в невежестве. Никакими порками не удавалось впихнуть в них отчаянно нудный учебный хлам, а нищие, никудышные учителя не годились на роль мудрых и вдохновляющих наставников».

Унижения Эрика в школе начались с того, что изменение обстановки, жизнь вне материнского дома привели к довольно частому у детей энурезу (ночному недержанию мочи). Современная медицина считает энурез естественным явлением примерно до четырех-пяти лет. Но у Эрика он возник в восьмилетием возрасте, причем не в домашней постели, а в детской спальне пансионата (в каждой комнате ночевали по четверо детей). Медики полагают, что к энурезу у детей раннего школьного возраста могут привести эмоциональные нагрузки, внешние давления, вообще любые важные изменения в окружающей среде. Именно это и произошло с ребенком, когда он оказался в пансионате с жесткой дисциплиной, спартанскими нравами, грубостью учителей, постоянными унижениями, да к тому же и физическими наказаниями.

Эрика впервые выпорол кнутом «сам» супруг хозяйки и директорши как раз за то, что он мочился в постель, причем выпорол дважды подряд - второй раз, услышав, что ребенок сказал своим товарищам, что ему было не очень больно. Вторая порка, как это легко себе представить, была намного более жестокой. Но Эрик возненавидел школу далеко не только за физические наказания, хотя они запомнились наиболее остро, так как особенно унижали его личность, которая давала себя знать уже в самом юном возрасте. Он крайне болезненно ощущал и то, что кормили невкусно, к тому же давали мало пищи (многие выпускники свидетельствовали, что хозяева школы накопили неплохое состояние, экономя на продуктах для детей), и жесткую дисциплину (особенно тот факт, что по утрам детей заставляли мыться в холодном пруду, находившемся на краю школьного двора), и обязательные занятия тяжелыми видами спорта (особенно Эрику неприятен был футбол с его грязным мячом, непременно попадающим в лицо).

В британских правящих и элитных кругах весьма важным и модным считалось воспитывать детей из самых знатных семей в спартанском духе, учить их «построить свой характер» с тем, чтобы уметь достойно - спокойно и внешне легко - преодолевать в будущем самые неожиданные трудности и неудачи. Сам по себе это был неплохой принцип воспитания, но, как и все, что возводится в абсолют, часто приводил не к укреплению характера, а к противоположным результатам и даже к тому, что у детей возникали тяжелые хронические болезни и душевные расстройства. Случались и самоубийства.

Не исключено, что еще в приготовительной школе у склонного к простудным заболеваниям Эрика возникла та легочная болезнь, которая в конце концов свела его в могилу. Именно в первые годы пребывания в школе он стал болеть бронхитами и каким-то «желудочным кашлем» (так иногда называют кашель, возникающий из-за заброса содержимого желудка в пищевод). На это, однако, старшие (родители и воспитатели) не обращали внимания, полагая, что все пройдет само собой.

В школе Эрик очень скоро ощутил разницу в социальном положении бедных и богатых. Как живший «за счет» школы (на самом деле родители вносили частичную плату за обучение), он подвергался «назидательным» ремаркам учителей и старшеклассников по поводу того, что ему следует демонстрировать образцовое поведение, что учат его из милости и т. п. Эрика попрекали плохой одеждой и тем, что у него почти не было «своих» вещей⁶⁰. Если к тому же иметь в виду, что в родительском доме Эрику не раз говорили, что у семьи «благородные» старинные дворянские корни, чувство обиды было у него особенно горьким.

Через много лет в публицистической книге «Дорога на Уиган-пирс» Оруэлл посвятил фрагменты своему прошлому, включая детство. Но теперь он уже с открытой иронией писал об этих самых «бывших благородных», которые «теоретически... знают, как стрелять и ездить верхом, но на практике... не имеют лошадей, на которых можно было бы ездить, и ни одной пяди земли, на которой можно было бы стрелять»⁶¹.

В романе 1936 года «Да здравствует фикус!» Оруэлл сквозь воспоминания своего героя Комстока фактически воспроизводил свои школьные дни, когда все дети были богаче его и он «страдал от их высокомерного поведения так, как взрослый человек никогда не мог бы себе вообразить»⁶². Действительно, по воспоминаниям Коннолли, вместе с ним и с Эриком училась «целая куча знати» (имелась в виду знать английская), а также сиамский принц и сыновья южноафриканских миллионеров⁶³.

Естественным результатом было относительное одиночество и в то же время внутреннее неприятие школьных порядков, с которыми внешне ребенок быстро научился мириться, ибо отлично понял, что иначе только еще более отяготит свое существование. Именно таковыми виделись зрелому Джорджу Оруэллу школьные будни его давнего предшественника Эрика Блэра. И не имеет значения, что другие школьники, видимо, с определенным основанием, ощущали свое нахождение в школе Святого Киприана менее драматично. В данном случае важно не объективное положение вещей, а то, как все воспринималось нашим героем, ибо именно это восприятие оказало значительное влияние на его деятельность и творчество.

Уже на первом году обучения Эрик понял, что такое цензура, и возненавидел ее на всю жизнь. В этом не было ничего удивительного: кому в самом деле нравится слежка за тем, что пишет человек? В школе ученики должны были писать регулярные письма родителям. При этом каждое письмо просматривалось и исправлялось воспитателем, что было хорошо известно. Дети быстро поняли, что письма необходимо писать бодрые, по меньшей мере нейтральные и, главное, ни на что не жаловаться, иначе без неприятностей не обойтись. Вот первое письмо Эрика матери от 14 сентября 1911 года (разумеется, без какой-либо редакторской корректировки): «Дорогая мать, я надеюсь, ты в полном порядке, спасибо за то письмо, которое ты послала мне и которое я еще не читал. Я думаю, ты хочешь знать, как тут у нас в школе. Нормально, развлекаемся по утрам. Когда мы в постели. От Э. Блэра»⁶⁴.

Восьмилетний Эрик, как видим, с первых дней пребывания в школе учился эзопову языку, ибо знал, что его письмо перед отправкой прочитают взрослые. Из письма следовало, что хорошо в школе только утром, в постели, до начала учебного дня. Все остальное описано в слишком общих фразах. Тем не менее цензор себя выдал: в одном из слов была исправлена грамматическая ошибка.

Как видим, отнюдь не позитивные эмоции характерны были для ребенка с первых дней пребывания в школе Святого Киприана. Однако в действительности его положение и успехи были несравненно лучше, чем он представлял их себе тогда и позже описывал. О том, что годы, проведенные в приготовительной школе, при всем своем однообразии, тяготах, наказаниях, в том числе физических, не были таким «страшным кошмаром», о котором он не уставал повторять в зрелые годы, свидетельствовали и последующие его письма матери, которые проанализировал первый биограф Оруэлла Бернард Крик: «В них нельзя встретить никаких свидетельств о бедах. Ребенок, который находился бы в состоянии постоянного ужаса, писал бы короче и в более осторожных словах и фразах, не был бы таким разговорчивым и спонтанным»⁶⁵.

Мы, однако, полагаем, имея в виду школьную цензуру, что суждение Крика не вполне справедливо. Письма Эрика не были столь уж «разговорчивыми». Обычно они были краткими и носили самый общий характер. «Свидетельств о бедах» в них нельзя было найти, так как это тема была запрещена в переписке с родными. Некоторые из писем завершались обычными детскими рисунками. Например, в письме от 17 марта 1912 года красовалось нечто вроде военного корабля с британским флагом⁶⁶.

Во всяком случае первые впечатления о невыносимой физической боли, которую причиняет сильный слабому, об испытываемом при этом унижении, о том, что необходимо в известных случаях скрывать свои мысли, быть осторожным в высказывании собственных суждений, Эрик Блэр в приготовительной школе получил. Другой вопрос, что страх не вошел в его постоянную привычку, что он научился его преодолевать, точно так же, как и сохранять независимость суждений. Так или иначе, но в сознании ребенка откладывались все новые впечатления, которые потом окажут определенное влияние на творчество писателя Оруэлла, в частности на его последний роман-предостережение.

В школе Эрик сдружился с упоминавшимся уже Сирилом Коннолли, который позже стал известным писателем и издателем журнала «Горизонт» (Horizon); в этом журнале будут со временем публиковаться очерки Оруэлла. Пока же на конкурсе по историческим дисциплинам Эрик завоевал вторую премию, причем его работу высоко оценил привлеченный администрацией внешний «судья». В результате наш герой, так беспощадно и жалостливо описывавший годы в приготовительной школе, заработал стипендию, которая позволяла ему поступить на полное содержание в одну из привилегированных средних школ - Уеллигтон, а может быть, даже в Итон.

Сам Эрик не выглядел в глазах окружающих столь несчастным, как представлял себя позже. Сохранились несколько фотографий, в частности в публичной библиотеке города Истборн, недалеко от которого находилась школа Святого Киприана, куда они были переданы бывшими учениками. На одной из фотографий запечатлена большая группа учеников и учителей. Эрик стоит во втором ряду. И он, и его соученики выглядят весьма бодрыми и жизнерадостными. Ничто не говорит о той ужасной атмосфере, которая описана поздним Оруэллом. На другой фотографии можно увидеть помещения школы, заполненные бойкими детьми, а не теми бледными, страдающими созданиями, какими школьники представлены в воспоминаниях Оруэлла⁶⁷. Так что истина о первых школьных годах Эрика Блэра находилась где-то посередине между его воспоминаниями, с одной стороны, и свидетельствами других учеников и сохранившихся документов, с другой.

У Эрика даже появилась девочка, с которой он охотно общался, правда, только в каникулы. Звали ее Джасинта Баддиком. Она была старше Эрика на два года. Познакомились они летом 1914 года в местечке Шиплейк, графство Беркшир, где Джасинта отдыхала с родителями и двумя братьями, а Эрик - с мамой и сестрами. Знакомство произошло не совсем обычно. Джасинта вышла на задний двор возле своего дома и увидела, что прямо за забором стоит на голове мальчик примерно ее возраста. «Зачем ты это делаешь?» - поинтересовалась она. «Можно увидеть намного больше, если стоишь на голове!» - последовал ответ⁶⁸. На самом деле все было совсем иначе: увидев девочку, которая привлекла его внимание, Эрик придумал трюк, чтобы познакомиться.

Джасинта и Эрик стали встречаться, обсуждать поэзию и даже строить планы на будущее. Через много лет Д. Бад-диком, ставшая поэтом и художником, будет вспоминать, что Эрик делился с нею своей мечтой когда-нибудь написать роман, подобный фантазиям Герберта Уэллса. Он был сдержанным и несколько застенчивым мальчиком, но не чувствовал себя несчастным подобно тому образу, который позже пытался создать о своем детстве, писала Джасинта⁶⁹. И каникулы, и общение с новой знакомой способствовали более оптимистичному настрою будущего Оруэлла.

Джасинта и Эрик рассказывали друг другу «страшные истории» о духах, добрых и злых, о том, как с ними надо общаться, как отличать духов от людей и т. п. Как-то Эрик сообщил Джасинте, что, по его подсчетам, не меньше половины всего населения их городка составляют духи. «Их нельзя отличить от людей, потому что они точно так же передвигаются», - убеждал Эрик подругу. Образы, которые формировались в его сознании, были обычно страшными или, по крайней мере, отрицательными. Такой стиль мышления сохранился и позже. Знакомые не раз отмечали у Эрика Блэра нечто садистское. Во время игр в прятки по вечерам Эрик дразнил Джасинту: «Ты же не можешь точно знать, что это я. В этом углу совсем темно, и вместо меня может оказаться какая-то тень»⁷⁰.

Что-то романтическое в их взаимоотношениях, безусловно, было с самого начала, но в основном дети просто радовались совместным прогулкам и играм. В них участвовал и брат Джасинты Проспер, годом младше Эрика. Отца Эрика Ричарда девушка вспоминала как жесткого, никогда не улыбавшегося старого джентльмена, который с нею никогда не разговаривал. Мать же Эрика она называла «живой и одухотворенной»⁷¹. Имея в виду, что семейство Баддикомов стояло в социальном плане несколько выше Блэров, родители Эрика не возражали против этой дружбы, которая продолжалась несколько лет - до тех пор, пока Джасинта и Эрик не стали взрослыми.

В тринадцатилетнем возрасте Эрик окончил пятый, выпускной класс приготовительной школы. Незадолго до окончания, в феврале 1916 года, он блестяще сдал экзамены на получение стипендии в школе более высокой ступени. Более того, подростку была предоставлена возможность пройти сложные и утомительные экзамены, продолжавшиеся три дня, на получение одной из значительных по сумме и считавшихся весьма почетными стипендий для обучения в Итоне. Стипендию могли получить всего 13 человек из 70 кандидатов, отобранных на предыдущих турах. Эрик оказался четырнадцатым и выбыл из игры. Оставалась, однако, надежда, что кто-либо из выигравших стипендию по той или иной причине откажется от нее, и тогда она будет предоставлена следующему по очереди.

Между тем стипендия в другой, несколько менее престижной средней школе - в Веллингтоне - была обеспечена. Но еще до окончания приготовительной школы способности рано взрослевшего Эрика проявились в полном блеске. Одну за другой он получил премии за отличные знания классических языков - древнегреческого и латинского - и истории (эта премия присуждалась знаменитой школой Харроу и считалась особенно престижной). Правда, верный себе Оруэлл высмеял затем подобные состязания: «Там были такие глупые вопросы, на которые можно было ответить, только зазубрив имя или цитату... Кто был обезглавлен на корабле в открытом море? Кто застал вигов во время купания и убежал с их одеждой?»

На первый взгляд может показаться, что писатель просто издевается. Однако сохранившиеся у Коннолли вопросы этого экзамена по истории полностью подтверждают формальную правоту Оруэлла: «Каковы были обвинения, по которым судили семь епископов?», «Кто был убит возле Туксбери?»... Впрочем, подобные вопросы великолепно тренировали память и в этом смысле были очень полезны, как бы их потом ни проклинал Оруэлл. Хотя, конечно же, они позволяли зазубрить некоторые исторические факты, но не понять исторический процесс во всей его полноте. Но когда и где школьникам удавалось познать этот самый исторический процесс?

Во взрослой писательской жизни Оруэлл не раз будет с возмущением упоминать, как отвратительно поставлено было обучение истории в школах Великобритании. При этом автор ссылался на свой двойной опыт - и школьника во втором десятилетии двадцатого века, и учителя - через двадцать лет⁷².

Кроме того, Эрик рано усвоил хитроумные методы, которые использовались в школе Святого Киприана для того, чтобы подготовить своих выпускников к поступлению в престижное учебное заведение по окончании начального. Совсем не трудно было узнать от преподавателей или даже от учеников, например, Итонского колледжа, каковы были вопросы, которые обычно ставятся на вступительных экзаменах. Ведь преподаватели этого пользовавшегося славой заведения были довольно ленивы и, если меняли вопросы к следующему году, то в основном путем их перетасовывания. В результате на последнем году обучения в школе Святого Киприана учителя в основном заставляли детей зазубривать ответы на вероятные вопросы, особенно не вдумываясь в их смысл. Результат, как правило, был положительным в смысле поступления в вожделенный колледж, а знания оставались близкими к нулю. Оруэлл писал в воспоминаниях о школьных «радостях»: «Необходимо было заучить то, что создало бы у экзаменатора впечатление, что ты знаешь больше, чем на самом деле, и не допускать, чтобы твой мозг был загружен чем-то другим»⁷³.

На такого рода уловки педагоги, видимо, действительно шли, чтобы обеспечить своим питомцам успешное поступление и в то же время повысить рейтинг собственного учебного заведения. Но сводить процесс обучения, тем более в выпускном классе, только к бессмысленной зубрежке, было бы неверно. Просто эта сторона обучения, столь распространенная в школах (не только в Великобритании), особенно раздражала подростка.

В последние полтора года приготовительной школы Эрик серьезно изменился. Он перестал уклоняться от выполнения учебных заданий, стремился не просто выучить уроки, но и поглубже разобраться в изучаемом материале. У него возникло чувство, что, если ему не удастся поступить в престижный колледж, он предаст этим своих родителей, которые возлагали на него столь большие надежды. Так что в целом результаты обучения Эрика в школе Святого Киприана можно было назвать положительными.

Особенно Эрик отличился на выпускных экзаменах. Согласно правилам, проводились они экзаменатором из другого учебного заведения. На сей раз им был опытный и строгий педагог, сотрудник Оксфордского университета Грант Робертсон. Экзамены сдавались по четырем предметам: греческому, латинскому, французскому языкам и английскому языку и литературе. Робертсон прокомментировал результаты следующим образом. Греческий язык: «Блэр и Коннолли проявили хорошие знания, были почти равными при переводе, но Блэр был явно лучше в грамматике»; латинский язык: «Трудно было предпочесть Блэра или Коннолли по грамматике, но по сочинению Блэр был явно лучше»; французский: «Четыре мальчика -Блэр, Киркпатрик, Коннолли и Грегсон - были очень близки друг к другу, но Блэр был лучше всех в переводе и сочинении». Английское сочинение предусматривало освещение темы «Что собой представляет национальный герой?». Робертсон определил для Коннолли второе, а для Блэра третье место. Судя по тому, как он комментировал результаты этого экзамена, его не устроило, что некоторые ученики (явно имелся в виду Эрик Блэр) «уделили большее внимание героизму в целом, а не качествам национального героя»⁷⁴.

Это было весьма показательно. Взрослея, Эрик временами отрекался от своего подросткового показного патриотизма. Для него, казалось бы, теперь становились важнее объективные качества героя, нежели его национальное происхождение. Это не было прямолинейное движение. Патриотические, порой даже ура-патриотические приступы возобновлялись (и только опыт работы в колониальной Бирме навсегда отучит нашего персонажа от бездумного почитания чего-то по той только причине, что оно «наше», «родное», «отечественное»).

На выпускном бале был поставлен спектакль по произведению Чарлза Диккенса «Посмертные записки Пиквик-ского клуба». Это было первое крупное произведение писателя, книга о клубе чудаков, путешествующих по Англии и наблюдающих «человеческую природу», что позволяло представить нравы старой Англии и разнообразие людских типов, смешных, трогательных и даже трагических. Эрик, правда, не играл никого из главных персонажей. Ему досталась роль мистера Уордла - владельца фермы в местечке Дингли-Делл, друга главного героя Сэмюэла Пиквика, вокруг которого вращается целая череда персонажей, позволяющих развивать фабулу произведения, - дочь, слуга и др. Игрой Эрика публика, в числе которой было много гостей, осталась очень довольна⁷⁵. Так что обучение в приготовительной школе завершилось триумфом.

Тем не менее Блэр покидал ее с чувством огромного облегчения, как будто его освободили из заключения. Позже он относил к положительным сторонам своего пребывания в школе только то, что она приучила его твердо встречать и решительно преодолевать неприятности, приспосабливаться к обстоятельствам, но только в случае острой необходимости, и в то же время уметь видеть людей такими, какими они являются на самом деле. Что ж, эти качества были действительно исключительно важными, но приобретением только их дело не ограничилось. В приготовительной школе Эрик Блэр, безусловно, получил неплохое базовое образование.

По окончании школы Святого Киприана Эрик приехал на отдых к родителям. Он с удовольствием проводил время с Джасинтой, и через много лет Джасинта, ставшая литератором, в своих воспоминаниях писала, что Эрик был тогда «особенно счастливым ребенком»⁷⁶. Естественно, Джасинта писала о своих встречах с Эриком, доставлявших обоим радость. Когда посмертно были опубликованы крайне отрицательные воспоминания Оруэлла о школьных годах, для Джасинты это явилось большой неожиданностью⁷⁷.

Каникулы между двумя школами продолжались только две недели, во время рождественских праздников. В самом начале января 1917 года Эрик поступил в Веллингтонскую школу, однако проучился там недолго.

Основанная в 1858 году королевой Викторией, это была весьма престижная школа в Западно-бёркширском графстве, которая ориентировала своих учеников на получение широкого общего гуманитарного образования. Девизом школы было: «Наша миссия - в том, чтобы вдохновлять учеников развивать свои таланты, двигаться намного дальше среднего уровня и приобрести страстное желание учиться всю жизнь». Звучало это превосходно, но сложившийся критический ум Эрика Блэра не оценил прелестей школы. «Двигаться дальше среднего уровня» под руководством «средних учителей», какими они показались ученику, ему очень скоро надоело. Перед ним мелькали значительно более привлекательные и светлые горизонты.

3. Итон

Всего лишь через два с лишним месяца, в марте 1917 года, Эрик получил извещение, что в связи с образовавшейся вакансией ему может быть предоставлена сравнительно крупная в денежном выражении и весьма престижная королевская стипендия в Итонском колледже. После оформления соответствующих бумаг в середине апреля он покинул Веллингтонскую школу, две недели провел с родителями и в начале мая, как раз перед тем, как ему исполнилось 14 лет, отправился поездом в старинный королевский город Виндзор на Темзе, на противоположном берегу которой и находился заветный Итон. Здесь он завершил свое полное среднее образование, получив аттестат в 1921 году.

Обстановка в Итоне была, по мнению Эрика, лишь немногим лучше, чем в приготовительной школе. Правда, Эрик как престижный стипендиат (он получил, как и его собратья, титул королевского стипендиата) обладал некоторыми привилегиями. Он жил на территории колледжа, тогда как «обычные ученики» снимали комнаты за его пределами. Поверх бело-черного форменного костюма он по праздничным дням и во время официальных школьных мероприятий надевал торжественную мантию. Каждый раз, когда он писал свое имя, в частности в письменных работах, он добавлял после него К. S. (то есть King Scholar -«королевский стипендиат»). Естественно, это накладывало дополнительные обязательства, ибо необходимо было соответствовать «высокому званию», причем соответствовать можно было самыми разными способами - и образцовым учением, и спортивными подвигами, и общественной деятельностью.

Колледж Итон был основан королем Генрихом VI еще в 1440 году. Первоначально в нем учились только 17 школьников. К началу XX века число одновременно обучавшихся там детей перевалило за тысячу. За упокой души основателя школы Генриха VI королевские стипендиаты еженедельно и в обязательном порядке молились. Других конкретных обязательств, проистекавших из «звания», у них не было. Но выглядеть надо было «по-королевски». По словам биографа Оруэлла Майкла Шелдена, «это была выгодная торговая сделка»⁷⁸. Правда, традиция все же требовала, чтобы королевские стипендианты опережали остальных хотя бы в каком-то направлении.

Ко времени поступления Эрика Блэра в Итон Великобритания уже почти три года участвовала в Первой мировой войне. Многие ученики старших классов этой школы были призваны в армию. Военные трудности привели к тому, что тяга подростков и их родителей к престижному образованию несколько поугасла. Именно это и облегчило поступление Эрика в Итон. Но, разумеется, главным было то, что в приготовительной школе он все же получил необходимые знания. Так что сам факт поступления в один из самых престижных колледжей Великобритании свидетельствует, что обучение в школе Святого Киприана не было столь уж отвратительным, как оно представлялось Оруэл-лу через многие годы.

Первый год в престижной школе был нелегким. Воспитатели, как и в приготовительной школе, приучали подростков, почти уже юношей, к жизненным трудностям. Но сам Эрик стал старше и выносливее, да и более привычным к тому, что жизненный путь - это не гладкое, постепенное восхождение к вершинам, а карабканье по кручам со всеми связанными с этим ссадинами и кровоподтеками.

Новый стипендиат был поселен в здании барачного типа под характерным названием Камера, в комнате, где ночевали четырнадцать соучеников. Каждому полагалась деревянная полка-кровать, которая на день поднималась и прикреплялась к стене (так что днем, лежа, отдохнуть было невозможно), крохотный столик, стул и полочка для книг. Туалет был общим для всех, так что иногда приходилось довольно долго ожидать своей очереди. К счастью, ночные недержания Эрика прекратились задолго до прихода в Итон, так что теперь Эрик был в состоянии достойно выдержать и это испытание.

Оказалось, что в Итоне ученики-младшеклассники тоже подвергались избиениям. Но занимались этим не учителя, а учащиеся выпускного шестого класса, которым официально поручалось поддерживать дисциплину не только в общежитии, но и во время занятий. Как и прочие первоклассники, Эрик послушно шел по вызову в комнату выпускников, когда получал громогласно объявляемый «вызов», спускал штаны, ложился на стул и подвергался порке, чему предшествовало сообщение, за что именно он наказан. Даже в тех случаях, когда наказание считалось младшими совершенно несправедливым, они не имели права протестовать, а тем более сопротивляться.

Такова была традиция, которую никто нарушить не осмеливался. В какой-то степени Эрика мирило с этими наказаниями то, что исполнителями их были не учителя, а старшеклассники, что последним скоро предстояло покинуть Итон, а ему самому - оказаться на их месте. Надо признать и то, что экзекуции не были физически особенно жестокими, дело ограничивалось несколькими не очень сильными ударами по ягодицам, после чего наказанный подтягивал штаны и под возгласы старшеклассников «Спокойной ночи!» отправлялся в свою комнату.

Эрик успешно выдержал и «вступительный экзамен» в школьную среду. Ему предстояло взобраться на стол, стоявший в комнате для самостоятельных занятий, и что-то исполнить. Это могла быть песня, могло стать стихотворение или даже акробатический трюк. Главное, надо было «произвести впечатление». Обычно, если представление не нравилось, старшие школьники метали в неудачника книги, яблочные огрызки и вообще все, что попадалось под руку. Эрик, не обладавший хорошим слухом, все же решился спеть модную в то время американскую студенческую песенку «Спускаясь с Бангора»:

«На Восточном экспрессе,

Бангор покидая,

Отохотившись в Мэне,

В дебрях милого края,

С бородой и усами -

Не узнаешь в момент -Едет поздоровевший После лета студент»⁷⁹.

Эрик признавался, что эта песня представляла для него в школьные годы целую картину Америки прошлого века. Песня ему очень нравилась и исполнил он ее с неподдельным чувством, что оценили слушатели, наградив исполнителя горячими аплодисментами.

Противоречивые чувства продолжали переполнять Эрика. С одной стороны, он проникался сознанием социальной несправедливости. Она понималась как преимущественное право кого-то на те или иные действия в силу своего положения на общественной лестнице, а не благодаря личным качествам. Разумеется, мысли такого рода были очень смутными, никак не формулировались, но тем не менее вызывали отнюдь не радостные ощущения, порождали ранний скептицизм, а порой и пессимизм. С другой стороны, сам он мечтал о том времени, когда сможет диктовать свою волю другим, тем, кто стоял на более низкой ступени общественной лестницы.

Порой у подростка возникали просто мстительные чувства. Начитавшись литературы о колдовстве и магии, он как-то решил использовать черную магию против ученика старшего класса, который его чем-то обидел. Эрик взял кусок мыла, начертил на нем воображаемый силуэт врага, а затем с силой проткнул его булавкой. На беду, оказалось, что тому мальчику в следующие два дня не везло - он совершил какие-то проступки и был дважды наказан поркой старшеклассниками. Тогда Эрик решил больше черной магией не заниматься - он стер образ врага с мыла, а затем на всякий случай растворил этот кусок мыла в горячей воде⁸⁰. Вера в чудеса и черную магию на этом исчезла (Эрик заподозрил, что произошло банальное совпадение). У подростка рано стал складываться рационалистический образ мышления, уверенность, что существуют определенные причинно-следственные связи, не имеющие никакого отношения к потустороннему миру.

Успешно выдержав трудности первого года в Итоне, Эрик после перевода во второй класс получил отдельную комнатушку. Впервые за все время у него появилось, как он покинул родной дом, то, что англичане называют privacy -возможность побыть наедине с самим собой, которая в Англии ценится как одно из величайших благ. Он мог теперь проводить внеучебное время так, как ему хотелось, без зоркого наблюдения многочисленных соседей по комнате, среди которых обязательно были доносчики, сообщавшие о «нарушениях» всевластным старшеклассникам.

Успехи в обучении были куда более скромными, чем в овладении школьными навыками и обычаями. По латыни, которая считалась на первом году главным предметом, Эрик получил всего 301 балл из возможных 600. Правда, высший балл, наверное, могли бы получить только Вергилий или Тацит, так как лучший ученик Роджер Майноре, впоследствии известный профессор латинского языка в Оксфордском университете, чьи познания были выше, чем у многих учителей, удостоился только 520 баллов⁸¹.

Учебный день был насыщенным. Первый урок начинался в половине восьмого утра. За ним следовал завтрак, затем - еще три урока. Потом ученики проводили некоторое время со своими тьюторами (попечителями из числа младшего преподавательского состава) - то ли беседуя с ними, то ли самостоятельно занимаясь под их наблюдением и руководством⁸². Предполагалось, что во второй половине дня ученики будут не только зубрить школьные предметы, но и участвовать в спортивных состязаниях или тренировках, заниматься индивидуальными видами спорта. Блэр не полностью отказывался от спортивных игр, но предпочитал проводить время в своей комнате за чтением.

У каждого ученика Итона был свой наставник. Эрик попал под попечение Эндрю Гоу, специалиста в области классической филологии, знатока древнегреческой литературы, который преподавал в Кембриджском университете, но временно прервал там свои занятия, чтобы проверить, как усваивается классика подростками в привилегированной средней школе. Позже Оруэлл консультировался с Гоу по конкретным вопросам собственного творчества. О том, что писатель тепло относился к своему тьютору, свидетельствует длинное письмо 1946 года, в котором подробно рассказывалось и о том, что сделано, и о творческих планах, и о семейных делах, и даже о состоянии здоровья, о чем Оруэлл вообще-то рассказывать не любил⁸³.

Еще одним выдающимся человеком Итона был Ол-дос Хаксли. Имея в виду, что Хаксли, лишь краткое время преподававший в Итоне французский язык, стал предшественником Оруэлла в создании жанра сатирического разоблачительного романа (этот жанр не совсем точно называют антиутопией - хотя это именно утопия, но резко критического свойства), о нем следует рассказать.

Олдос Хаксли был старше Эрика Блэра всего на девять лет и происходил из высокоинтеллектуальной семьи, давшей плеяду естествоиспытателей, писателей и художников. Дедом Олдоса был великий биолог Томас Генри Хаксли. Знаменитыми биологами стали и другие члены этой семьи. Олдос же избрал писательскую стезю. Он написал ряд романов, повестей, рассказов, но в мировой литературе известен прежде всего романом 1932 года «О дивный новый мир» (через много лет оправданные и неоправданные сравнения Оруэлла с Хаксли будут изобиловать в критической литературе).

Действие романа разворачивается в Лондоне далекого будущего (в самой середине XXVI века христианской эры -в 2541 году). Люди на всей Земле живут теперь в едином государстве, в котором существует общество потребления. Введено и новое летоисчисление - эра Т, исходным моментом которой является появление автомобиля Форд Т. Потребление возведено в культ, символом потребительского бога выступает Генри Форд, а взамен крестного знамения люди осеняют себя знаком буквы Т. Согласно сюжету, люди не рождаются традиционным путем, а выращиваются на специальных заводах - человекофабриках. Уже на стадии развития эмбриона они разделяются на пять каст, различающихся умственными и физическими способностями, -от «альф», обладающих максимальным развитием, до наиболее примитивных «эпсилонов».

Далее Хаксли развивал сюжеты, связанные с этим отвратительным, с точки зрения нормальной современной человеческой логики, псевдообществом, вобравшим в себя худшие и во много раз гипертрофированные черты того, что было характерно и для западного демократического общества, и для советской тоталитарной системы, почти завершившей уже свое формирование под сталинским руководством (в то время, когда писал роман Хаксли, нацисты еще не пришли к власти в Германии).

Было бы весьма соблазнительно найти указания на контакты молодых Хаксли и Блэра, но, к сожалению, таковых не было. Кроме тривиальных встреч на уроках, к которым обычно Эрик не готовился и часто получал самые низкие оценки, они не общались, хотя, судя по воспоминаниям соученика Эрика Стивена Рэнсимена, Хаксли им нравился, особенно потому, что учил как-то по особому - рассказывал о редких и интересных выражениях и использовал особые мнемонические методы, чтобы школьники запомнили их лучше. При этом педагогом Хаксли был никудышным. Он не был в состоянии поддерживать дисциплину, был настолько слепым, что не видел, что происходило в классе, и вел себя ужасно неровно. Блэру это не нравилось. Он считал это грубостью⁸⁴. Так что добрых чувств у будущего Оруэлла к Хаксли не возникло⁸⁵.

Продолжая подчас проводить все свободное время за чтением, стремясь к критической оценке прочитанного и одновременно занимаясь стихосложением (эти его произведения, как и ранние, не оставили следа в английской литературе), Эрик Блэр постепенно приобщался к общественной деятельности, к коллективным занятиям. Роджер Майноре вспоминал, что Блэр производил впечатление парня, многое знавшего, особенно не обращавшего внимания на занятия, всегда настроенного «против авторитетов», любившего одиночество, но не «патологически». Вместе с Майнорсом и еще одним соучеником - Денисом Кинг-Фарлоу - он затеял издание школьного журнала и выпустил несколько его номеров. Журналу было дано название, трактовать которое можно было по-разному: «Время выбирать», «Время выборов» (Election Times), имея в виду школьников, делающих свой выбор. Журнал писался от руки, и подростки заработали незначительную сумму, давая его читать желающим за один пенни⁸⁶.

Вскоре, однако, у Дениса взыграла предпринимательская хватка, и он договорился с двумя местными фирмами о предоставлении небольшой суммы денег в обмен на то, что в задуманном ими журнале, который теперь предполагалось печатать в типографии, будет опубликована их реклама. Так появился на свет журнал «Школьные дни» (College Days). Удалось выпустить, правда, всего два номера (оба в 1920 году). В обоих были напечатаны очерки Блэра, его одноактная драма «Свободная воля», несколько стихотворений. Особое внимание читателей привлек во втором номере его стихотворный репортаж «Ода полевым учениям», в котором высмеивались бессмысленные строевые занятия, проводившиеся в ходе военной подготовки учеников в Офицерском подготовительном корпусе; луга, которые они вытаптывали, теряя при этом шапки; переполненные юношами вагоны при возвращении с занятий и другие происшествия⁸⁷.

Без страсти, несколько преодолев свою прошлую ненависть к коллективному спорту, Эрик играл теперь в регби и в его своеобразную разновидность, рожденную именно в Итоне, под названием «Игра у стены». Это весьма грубая игра между двумя командами, считающаяся привилегированным занятием даже в наши дни. В ней могут участвовать только королевские стипендиаты. В игре применяются силовые приемы, а задача состоит в том, чтобы провести мяч по полю шириной всего в пять метров вдоль кирпичной стены длиной в 110 метров и затем забросить его на эту стену. Сохранившаяся фотография команды Эрика (12 человек) показывает, что он был высоким, мускулистым парнем вполне спортивного вида⁸⁸. Однако критический настрой Блэра вскоре восторжествовал и в отношении спорта. Он считал, что эти игры основаны «на ненависти, зависти, хвастовстве, нарушении каких бы то ни было правил и садистском удовлетворении в насилии»⁸⁹.

Эрик легко спорил, как бы развлекаясь, аргументированно, подчас просто для того, чтобы отточить свою аргументацию, но в то же время вроде бы несколько застенчиво⁹⁰. Не очень почитавший древнюю литературу, особенно философского склада, он отчасти изменил отношение к ней, когда познакомился с «Диалогами» Платона. Один из соучеников Эрика рассказывал: «Я вспоминаю, как нас познакомили с Платоном, с диалогом Платона, в котором Сократ спорит буквально ни о чем с массой людей, бесконечно доказывая, что они неправы, на самом деле только для того, чтобы заставить их мыслить. Я подумал, что этот человек похож на Эрика Блэра»⁹¹.

В целом время, проведенное в Итоне, как и в предыдущих школах, не оставило сколько-нибудь благоприятных впечатлений у подростка, а затем юноши. В автобиографии, написанной в апреле 1940 года для американского справочника «Писатели двадцатого века», он ограничился лишь парой сухих строк: «Мне повезло, что я получил стипендию, но я не занимался и научился очень немногому.

Я не думаю, что Итон оказал серьезное влияние на мою жизнь»⁹².

Можно с уверенностью сказать, что в этом, как и во многих других случаях, Оруэлл был слишком строг и пристрастен и к себе, и к своим воспитателям, и к британскому учреждению, в котором он учился. Преподаватели Итона были опытными и знающими педагогами, хотя и следовали консервативным традициям и привычкам. Они давали добротные, но в то же время несколько замшелые знания, подозрительно относясь ко всем новейшим веяниям. Скорее всего именно эта тенденция спровоцировала негативную оценку Оруэлла, данную им Итону в целом. Объективно говоря, Блэр не особенно нагружал себя учебными делами, учился средне и окончил Итон 17-м из 27 выпускников.

В подростковом возрасте у Эрика стали пробуждаться мало еще осознанные, почти исключительно эмоциональные политические симпатии и антипатии, которые были прочно связаны со стремлением выразить их не просто перед читающей публикой, но сделать это в художественной форме, в том, что он считал поэзией. Безусловно, первым стимулом к таким эмоциональным порывам стало начало мировой войны. Через много лет Оруэлл рассказывал, что первым политическим лозунгом, который он более или менее сознательно воспринял, были краткие, вполне ему понятные и к тому же выраженные в рифмованной форме слова: «Мы хотим восьмерку и не хотим ждать» (We want eight, and we won't wait). Речь шла о новом поколении военных кораблей класса «линкор», которые появились в начале XX века. Первый британский линкор под названием «Дредноут» был спущен на воду в 1906 году, когда Эрик был еще крохотным. Но за ним последовали новые мощные линкоры, которые на некоторое время обеспечили господство Великобритании на море в соответствии с принципом иметь военный флот, равный двум другим крупнейшим флотам мира.

Эрик отлично понимал, что в услышанном им лозунге содержался призыв к созданию новых восьми дредноутов, причем в самом близком будущем, и он горячо поддерживал морское могущество своей страны⁹³. Юный Блэр, как и миллионы его сограждан, поддался патриотическому и даже шовинистическому инстинкту, вспомнив, видимо, о том, что родился он в самой «жемчужине короны». «Проснись, о Англии юность!» - так называлось его первое стихотворение, увидевшее свет, когда автор еще учился в школе Святого Киприана. Опубликовано оно было в местной малотиражной газете⁹⁴. Юный автор наивно и довольно беспомощно призывал нанести немцам «самый тяжелый удар, какой только возможно», и завершал третье, последнее четверостишие еще одним призывом:

«Проснись, о Англии юность!

Стране твоя помощь нужна.

Добровольцам не свойственна трусость.

Воля тысяч - воля одна»⁹⁵.

Было бы несправедливо упрекать юного автора в лицемерии. Но в то же время он уже не был малым ребенком и должен был отлично понимать, что к моменту, когда ему самому доведется «пойти в добровольцы», война уже завершится. Так что ура-патриотический порыв был явно умозрительным, никак не соотносимым с собственной судьбой. Впрочем, этот порыв снова дал о себе знать менее чем через два года, незадолго до того, как Эрик стал студентом Итона. Он узнал о гибели в открытом море военного министра своей страны фельдмаршала Герберта Китченера, командовавшего британскими войсками в ряде колониальных войн и проявившего высокие качества военачальника. Теперь корабль, на котором Китченер плыл в союзную Россию, натолкнулся на мину, и министр погиб вместе с массой других пассажиров.

И вновь стихотворение Эрика Блэра «Китченер» не привлекло внимания большой прессы. 12 строк Блэра появились в той же провинциальной газете⁹⁶. Великодержавные мотивы звучали здесь еще четче, чем в первом стихотворении. Оплакивая Китченера, юный автор писал:

«Он увлекал всех тех, кто рвался в бой,

Кого дела позорные смущали,

Всех лучших вел он за собой,

А недостойные бежали»⁹⁷.

Но патриотический порыв оказался кратковременным. Он постепенно угасал по мере того, как война, вначале носившая активный, мобильный характер, стала превращаться в позиционную с редкими и малоуспешными попытками воюющих сторон развернуть крупное наступление. «На Западном фронте без перемен» - название этого знаменитого романа Эриха Марии Ремарка, написанного намного позже, в 1929 году, полностью отражало чувства и мысли, которые были характерны не только для тех, кто находился на передовой фронтовой линии, но и в глубоком тылу. Эрик Блэр вспоминал, что в школьной библиотеке Итона висела карта Западного фронта, к которой была прикреплена зигзагообразно расположенная тонкая красная нить, обозначавшая расположение позиций сторон. «Иногда нить чуть-чуть сдвигалась в ту или другую сторону, причем каждое движение означало пирамиду трупов»⁹⁸. Постепенно Эрик, как, видимо, и другие школьники, просто перестал обращать внимание на эту ниточку. Но на тот факт, что его сограждане гибли на фронте мировой войны, не обращать внимания было невозможно. Среди жертв было непропорционально много выпускников его колледжа. Из 5687 бывших итонцев, служивших в армии в военные годы, 1160 были убиты и 1467 ранены⁹⁹, то есть жертвами войны стала почти половина. Традиции Итона требовали, несмотря на те или иные взгляды, не прятаться за спины других.

Сохраняя юношеское критическое настроение к разного рода добровольным оборонительным начинаниям, Блэр все же не раз положительно высказывался о подготовке будущих военных в Офицерском подготовительном корпусе или о школе, в которой готовили будущих участников Королевского сигнального корпуса, как назывались отборные части, шедшие в бой первыми, проводившие разведывательные операции и устанавливавшие связь между остальными частями¹⁰⁰. Он сам записался в находившуюся в Итоне группу подготовки к службе в Сигнальном корпусе. Правда, это скорее всего был кратковременный порыв, ибо особой усердности в занятиях у Блэра не наблюдалось.

Как-то в ноябре 1917 года его группа участвовала в полевых учениях. Вместе с полудюжиной своих товарищей Блэр должен был наблюдать за передвижениями воображаемого противника и немедленно докладывать о том начальству. Вместо этого он собрал свою группу в каком-то укромном месте и стал читать выбранные им наиболее смешные сцены из какой-то юмористической книги. Читал он «скучным, разрушающим всякие иллюзии голосом», что еще более усиливало комический эффект. Аудитория заливалась хохотом. О воинской службе все забыли.

Настроение Блэра этого времени описывалось свидетелем как «сардоническое», «злорадно-веселое»¹⁰¹. Он писал в начале Второй мировой войны, осенью 1940 года, что в его школьные годы уклонение от участия в парадах и вообще демонстрация отсутствия интереса к войне должны были служить признаком «просвещенного» человека¹⁰². Соученик Кристофер Вудс подтверждает, что Эрик Блэр очень неохотно подчинялся режиму воинской подготовки. Поэтому Кристофер «последовал его примеру и поступил в Сигнальную секцию, которая была приютом для ленивых и неспособных. У нее было особое преимущество в том, что, так как здесь было определенное количество снаряжения», которое надо было охранять, «в дни полевых учений можно было не маршировать»¹⁰³.

Вместе со своими товарищами Эрик посещал соседний госпиталь, где лечились раненые томми, как на общепринятом лексиконе называли рядовых солдат. Подростки приносили им сигареты и скромные угощения, купленные на собранные карманные деньги. Во всем этом администрация колледжа видела проявления британского патриотизма, что по отношению к Эрику Блэру было верно, но лишь отчасти. В его личной переписке подчас звучали совершенно иные мотивы. Сирилу Коннолли Блэр писал, что каким бы ни был результат войны с военной точки зрения, Англия многое потеряет: империю, Киплинга и... «свой характер»¹⁰⁴. Поэт Р. Киплинг рассматривался самыми широкими английскими кругами как певец имперской Британии. Было понятно, что имелся в виду возможный крах имперского господства.

К концу же войны в сознании юноши доминировали самые прозаические моменты. Продовольственные запасы в Британии истощились, по введенным правительством талонам продавалось все меньше еды. В полном смысле слова голода не было, но бедные и средние слои населения к таковому состоянию приближались. Оруэлл вспоминал в начале Второй мировой войны: «Если вы попросите меня откровенно сказать, что больше всего врезалось в память, я должен ответить просто - маргарин. Это ведь пример постоянного ужасного эгоизма детей, что к 1917 году война почти перестала нас волновать, если не считать наши желудки»¹⁰⁵.

Лишь отчасти можно согласиться с автором краткой биографии Оруэлла С. Лукасом, констатирующим: «Если мы отмечаем различия между мужчиной и мальчиком, это не означает, что мы обвиняем Оруэлла в обмане или даже непоследовательности. Редко встречаются личности, энтузиазм 18-ти лет которых сохранится на всю жизнь. В то же время можно полагать, что Джордж Оруэлл - святой или грешник - возник в результате того, что полностью оторвался от юного Эрика Блэра»¹⁰⁶. Противоречия следует искать не только между юным Блэром и зрелым Оруэллом, но и в душе самого Блэра-Оруэлла на самых разных этапах его жизни.

Хотя Эрик проявил бесспорные знания и способности при поступлении в знаменитую школу, смог получить стипендию, которая давала возможность не только оплачивать обучение, но и вести более или менее сносную жизнь, в учебных делах он не выделялся, хотя благополучно переходил из класса в класс. Соученики вспоминали, что он временами проявлял качества лидера в протестных выступлениях старшеклассников, характерных для первых послевоенных лет, но никаких фактов, каких-либо намеков на «бунты» или что-то подобное в этих воспоминаниях найти невозможно. Единственным случаем так сказать какого-то подобия бунта было коллективное требование об отставке командира школьного подразделения Офицерского подготовительного корпуса, или, говоря понятнее, руководителя военной подготовки школьников (военрука). При этом характерны три момента. Во-первых, Эрик не был руководителем этого выступления, он был просто одним из его участников, за что, кстати сказать, никто из псевдобунтовщиков не понес никакого наказания. Во-вторых, ребята ни словом не возражали против поведения военного инструктора, пока шла война. Со своим требованием они выступили после того, как было подписано Компьенское перемирие с Германией, после 11 ноября 1918 года. Наконец, в-третьих, никакого политического базиса у требования не было - школьникам просто не нравилось, что с ними обращаются грубо, что их не считают зрелыми мужчинами (а ведь им уже стукнуло по 15-16 лет!). Сам Эрик позже назвал и поведение своих товарищей, и собственную выходку снобизмом. Он даже обозвал себя «отвратительным маленьким снобом»¹⁰⁷. Так что о действительно «повстанческих настроениях», тем более политического характера, Эрика Блэра в школьные годы говорить не приходится.

Более достоверны сведения о том, что подросток стал буквально поглощать лучшие образцы британской художественной литературы. Среди тех, чьи произведения он читал запоем, Эрик прежде всего называл Бернарда Шоу. Писатель, которому пошел уже седьмой десяток, привлек его особое внимание разными сторонами своего творчества: и острыми, парадоксальными пьесами, высмеивающими чопорную пуританскую мораль, столь распространенную в зажиточных кругах британского общества, не оставлявшими вне насмешек даже институт брака; и четко выраженными симпатиями к городским низам; и особенностями мировоззрения - Шоу был одним из основателей образованного еще в 1884 году Фабианского общества¹⁰⁸, тяготевшего к социалистическим идеям, но выступавшего за постепенную и осторожную «переделку» существовавших общественных отношений. Эрик Блэр полюбил, хотя и не безоговорочно, драматургию великого писателя.

Через много лет политические ориентиры обоих авторов и их творческие пути решительно разойдутся - престарелый Бернард Шоу станет высоколобым попутчиком Сталина, восхвалявшим все, что происходило в советской тоталитарной империи, оправдывавшим «большой террор» и даже аграрные фальшивки авантюриста Лысенко, тогда как его давний почитатель окажется одним из самых ярких разоблачителей сущности и последствий советско-сталинского тоталитаризма. Пока же будущим Оруэллом читались и перечитывались многие произведения Шоу. Правда, на сохранившихся экземплярах его книг из личной библиотеки Блэра нередко встречались критические пометки. В книге Шоу «Пьесы, приятные и неприятные» напротив слов «Мы должны двигаться вместе, лучше и быстрее» Эрик поставил уже мучивший его вопрос «Куда?»¹⁰⁹.

Другим любимым автором Эрика стал Гилберт Честертон, младший друг Шоу, с которым Честертон не раз устраивал дружеские, но довольно острые полемики. Шоу принадлежал к умеренным социалистам. Честертон считался верным католиком, хотя религия служила ему скорее фоном для философских размышлений. Автор ряда биографий (в том числе Ч. Диккенса, Р. Стивенсона, да и своего друга Б. Шоу), романов и детективно-фантастических новелл, Честертон был мастером притчи. Скорее всего именно эта особенность его творчества полюбилась Эрику, в какой-то мере предопределив форму двух главных его произведений, особенно повести-притчи «Скотный двор», прославивших имя Джорджа Оруэлла.

Еще одним высокоценимым автором был менее известный, но высокочтимый в определенных художественных кругах Алфред Эдвард Хаусман, преподававший латинский язык в Кембриджском университете, ведший уединенный образ жизни и опубликовавший всего два поэтических сборника. Хаусман нравился Блэру скорее всего неоднозначностью своей поэзии. Он, с одной стороны, с горечью взирал на окружающий мир, рассматривая его с пессимистической точки зрения простого рабочего парня. С другой же стороны, его поэзия явно отдавала духом эдвардизма - ставшего модным в это время течения последователей принца Эдварда, который нарочито на равных общался с простолюдинами, нарушал не просто нормы королевского дома, но и обычные общественные «приличия» своими экстравагантными костюмами и даже (страшно сказать!) выставляемыми напоказ татуировками. Соответствующие черты поэзии Хаусмана в свою очередь внесли вклад в творческий коктейль будущего Оруэлла.

С немалым интересом проглатывались романы, повести, рассказы американца Джека Лондона. Эрику особенно нравилось у этого писателя яркое воспроизведение неподвластных человеку природных сил в романе «Зов предков», а вслед за этим описание человеческой бедности и того, как она отражается на психологии и поведении в книге «Люди бездны».

Можно полагать, что эта книга особенно запала в душу Эрика Блэра. Когда он станет писателем Оруэллом, он в значительной степени повторит опыт Джека Лондона, который в 1902 году, приехав в британскую столицу, отправился в кварталы нищеты и создал правдивый репортаж о людях «на краю», то есть о тех, кого нынче называют маргиналами¹¹⁰. Перед глазами читателя проходят образы опустившихся пьяниц, бессильных нищих стариков, грязи, тупости и вместе с тем чувства достоинства, но лишь у некоторых жителей трущоб.

Эрик с удовольствием читал фантастику Герберта Уэллса. Вслед за «Машиной времени», содержавшей увлекательное путешествие в будущее, неотрывно и с глубоким волнением проглатывались романы о цивилизации муравьев и о войнах будущего с применением ядовитых газов. Уэллс вслед за Шоу ввел Эрика Блэра в мир британских умеренных социалистов, познакомил с идеями Фабианского общества (в котором он также состоял) о необходимости крайне осторожного и неторопливого перехода к обществу будущего, в котором исчезнет эксплуатация.

Наступит время, когда Оруэлл будет стыдиться своего детского увлечения Уэллсом. В 1941 году он напишет эссе «Уэллс, Гитлер и всемирное государство», в котором объявит, что писатель слишком стар, чтобы понять современный мир, что «вся жизненная привычная мысль воспрепятствовала ему понять силу Гитлера». 75-летний писатель ответит Оруэллу гневным письмом, в котором обзовет его «дерьмом», что Оруэлл со знаком шпос отметит в своем дневнике¹¹¹.

С удовольствием Эрик поглощал также произведения романиста и драматурга Яна Хэя, сатирика Вильяма Тек-керея (прежде всего, конечно, его знаменитую «Ярмарку тщеславия»), исполненные восточной романтики произведения Редьярда Киплинга, тем более что он был первым англичанином, получившим в 1907 году Нобелевскую премию по литературе. Всех этих авторов он называл «любимцами детства»¹¹².

Не отказывался он и от детективной литературы, с увлечением проглатывал книги Конан Дойла и Эдгара По. Диккенса и Шекспира молодой человек стал по-настоящему ценить уже в более зрелом возрасте. Вместе с тем у Эрика Блэра все больше росла тяга к собственному художественному творчеству. С формальной точки зрения ему легко давалось стихосложение, хотя те поэтические опусы, которые были сочинены в средние и старшие школьные годы, он позже воспринимал как почти пустое графоман-ство. В 1947 г. он вспоминал, что в Итоне сочинял стихи по всякому поводу. С огромной скоростью творил он полу-комические вирши. В 14 лет написал целую рифмованную пьесу в подражание Аристофану, причем создана она была всего за неделю. Он вспоминал также, что редактировал школьные журналы, как рукописные, так и печатные¹¹³.

Одновременно, как он рассказывал в мемуарном очерке «Почему я пишу», он стал пробовать свои силы в прозе, «хотел писать огромные натуралистические романы с несчастливым концом, полные подробных описаний и запоминающихся сравнений, полные пышных пассажей, где сами слова использовались бы отчасти ради их звучания»¹¹⁴.

Далеко не все, что возникало в сознании юноши, воспроизводилось на бумаге. Он решил написать повесть «про самого себя». Обладая великолепной памятью (явно пригодилась тренировка по принудительному заучиванию нудных исторических фактов и дат в приготовительной школе, да и в связи с изучением греческого и латинского языков), он не записывал этот своего рода дневник, который постепенно складывался. Дневник существовал только в голове. Вначале реальные картины дополнялись всевозможным вымыслом. Эрик даже воображал себя кем-то вроде Робина Гуда, совершавшего разнообразные подвиги. Постепенно, однако, память стала фиксировать более реалистические вещи - все то, что он делал и видел¹¹⁵.

В течение всех лет, проведенных в Итоне, Эрик переписывался с Джасинтой, а на каникулах проводил немало времени вместе с ее семьей, дважды ездил на отдых с ее родителями. Джасинта все более привлекала Эрика яркой внешностью, независимостью суждений, дошедших до того, что под сомнением оказалось христианское учение. В частности, девушка сказала, что придерживается панте-истских взглядов, не верит в бога-творца, подобного человеческим существам, считает главной святостью природу, к которой необходимо почтительно относиться. Эрик прозвал свою подругу язычницей и посвятил ей стихотворение, по сути дела любовное:

«Мы над землей, под небесами -Нам боги так определили;

Природа-мать владеет нами,

А боги души обнажили»¹¹⁶.

Почти уже взрослой Джасинте показалось, что выражение «души обнажили» звучит не совсем прилично, и она попросила заменить эти слова на «незащищенные души». Это звучало не так ярко, но юный поэт безропотно согласился, зачеркнул фрагмент предыдущего текста и сверху написал новый. В таком виде Джасинта и сохранила стихотворение друга своей юности на всю жизнь.

Встречи девушки и юноши были почти вполне невинными. Они вместе читали, обсуждали прочитанное, посещали книжный магазин и то ли покупали заинтересовавшее их, то ли брали взаймы за незначительную плату, как в библиотеке (многие британские книжные лавки одновременно были своего рода библиотеками). Джасинта вспоминала, что Эрик не просто очень любил читать. Он одновременно рассматривал чтение и как школу жизни, и как школу творчества, ибо не раз говорил ей, что собирается стать писателем: «Он говорил, что чтение - это хорошая подготовка для писания: любая книга может чему-то научить, по крайней мере, как писать. Конечно, Эрик всегда собирался писать: не просто как писатель, а как ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ, заглавными буквами»¹¹⁷.

Бывали моменты, когда пара вплотную подходила к физической близости, но Джасинта, верная консервативной традиции, считала добрачный секс недопустимым, и в последний момент останавливала Эрика, который, будучи в этом плане таким же неопытным, как и его возлюбленная, послушно (внутренне сопротивляясь), прекращал свои «посягательства», ограничивая себя тем, что прикасался к сокровенным местам тела девушки. Об этом Джасинта рассказывала своим подругам через много лет, признавая, что «у них что-то было», хотя до «полового акта» дело не доходило¹¹⁸. Тем более Эрик мечтал о том времени, когда они поженятся, и даже посвятил этому вожделенному моменту сонет, в котором сравнивал Джасинту и себя с Джульеттой и Ромео. Вот одно четверостишие из этого сонета:

«Где Средние века - зеленого леса море?

Где дети обрученные, счастливые недолго?

Увы, все в Лету кануло - вот и вся недолга.

Мы помним лишь Ромео, Джульетту и их горе»¹¹⁹.

Позже Джасинта, как бы оправдываясь по поводу своего «строгого» поведения по отношению к Эрику, писала, что Эрик «был великолепным компаньоном и очень нравился мне - как литературный наставник, философ и друг. Но у меня не было к нему никаких романтических чувств. Два года разницы между семнадцатилетней девушкой и пятнадцатилетним мальчиком для начала - неправильные два года. В пятнадцать он был слишком юн для женитьбы, а я в семнадцать могла бы выйти замуж за кого-нибудь и постарше»¹²⁰.

Пока Эрик учился в Итоне, произошли некоторые изменения в кругу его близких. Отец, у которого воспылали патриотические чувства, несмотря на свои 60 лет, записался в армию. Его взяли на службу как опытного и дисциплинированного в прошлом колониального чиновника. В боевые порядки допущен он не был и служил в Марселе в трудовом подразделении Индийского полка, отвечая за заботу о мулах и за их кормление. 19-летняя Марджори вышла замуж за своего старого поклонника и соседа Хамфри Дейкина, а после того, как ее муж был призван на военную службу, сама вступила во вспомогательную воинскую часть, занимавшуюся перевозкой официальной почты. Оставшись в одиночестве, Айда перебралась в Лондон, где устроилась на работу в пенсионном министерстве (таковое возникло в годы войны, но просуществовало недолго).

В этих условиях Эрик все более чувствовал себя не только одиноким, но обязанным полностью отвечать за собственную судьбу, не прибегая к помощи родных. Временами, правда, юноша испытывал физическое недомогание. У него оказались слабые легкие, мучили частые приступы кашля. Не раз он страдал бронхитами. К тому же еще в школьные годы, в возрасте примерно пятнадцати лет, он стал курить. При этом и здесь он проявил своего рода «творчество». Он решил как-то разнообразить ощущения. «У меня возникла мысль купить турецкий табак и делать из него сигареты, и это оказалось чертовски трудной работой», - признавался он в письме Джасинте¹²¹.

Опыты, однако, продолжались. В результате Эрик научился мастерски, буквально за несколько секунд, создавать самокрутки, причем экспериментаторство продолжалось. Возникали самодельные сигареты разной формы, длины, плотности табака. Сам процесс стал своего рода хобби, доставлял Эрику удовольствие. Понятно, что рукотворное произведение надо было опробовать на собственных дыхательных органах; курил он все азартнее, и это еще больше разрушало не очень здоровые легкие. Тем более пагубным был крепчайший турецкий табак, к которому пристрастился Блэр. Вначале он делал сигареты-самокрутки из экономии, но затем так привык к ним, что курил такие сигареты всю свою жизнь, даже тогда, когда туберкулезный процесс оказался уже неизлечимым.

Еще в юности ткань одного легкого Блэра была повреждена, и это затрудняло дыхание при беге или во время игры в футбол¹²². Одышка создавала у товарищей впечатление, что Эрик не очень крепок физически или же плохо старается. Это порой вызывало насмешки, в результате чего участие Эрика в командных играх становилось все более редким. Так что стремление к одиночеству имело в своей основе как физические, так и психологические причины.

Испытывая все большую тягу к художественному творчеству, тесно переплетенному с социальными отношениями и политикой, Эрик мучительно размышлял, где и как набираться жизненного опыта. В памяти никак не могли всплыть даже самые тусклые воспоминания о раннем детстве в Индии - ведь его увезли оттуда в годовалом возрасте. Но Восток манил своей неизведанностью, странностью, предполагаемой новизной ощущений, да и возможностью непосредственно увидеть имперскую колониальную политику, в которой сплетались воедино те жгучие проблемы, которые мучили молодого человека. Он много говорил о Востоке, и у сверстников создалось впечатление, что он стремится туда отправиться¹²³.

Однако молодой человек не представлял себе, какова в действительности жизнь на Востоке. Сдержанный и малоразговорчивый отец не рассказывал ему о всех тяготах и муках многолетней службы в отсталой колониальной стране; в редких же отцовских высказываниях общего характера индийская служба, наоборот, всячески идеализировалась. За абстрактными образами загадочного Востока

Эрик не видел и не был в состоянии осознать опасности, подстерегавшие на каждом шагу: грязь, инфекции, ядовитые насекомые и растения, преступность, коррупцию пришлой администрации и местных воротил. Он не представлял себе, что значит выслуга лет в колонии для получения пенсии. А ведь служба обычно продолжалась 25-30 лет с правом раз в пять лет на краткий отпуск на родине.

Конечно, Эрик подумывал получить стипендию на учебу в «Оксбридже» (так иронично называли два самых знаменитых английских университета - Оксфордский и Кембриджский). Однако очень скоро выяснилось, что из-за сравнительно невысоких оценок (Эрик окончил Итон 138-м из 167) надежда на получение стипендии в одном из самых престижных университетов оказалась тщетной. В учебные заведения второго ранга поступить было легче, но Эрик полностью исключал для себя такой недостойный вариант. В конце концов он решил, что высшее образование не будет ему полезным и учиться следует, сталкиваясь с невзгодами и заботами самых обездоленных слоев.

Его наставник Эндрю Гоу вспоминал, что незадолго до выпуска в Итон приехал отец Эрика и долго расспрашивал преподавателей о возможной карьере сына, о том, насколько реально получение какой-либо материальной помощи для обучения в Оксфорде. Гоу честно признал, что у Эрика нет ни малейшего шанса получить стипендию в престижном университете. Через годы, прочитав не очень почтительные слова Оруэлла об Итоне, Гоу воспринял это как месть Эрика за то, что Итон не помог ему получить высшее образование, что было несправедливо в отношении Итона, поскольку (по мнению Гоу) Эрик пробездельничал в Итоне все пять лет¹²⁴. Родители же не могли взять на себя тяжесть полной оплаты обучения, которая съела бы значительную часть отцовской пенсии. Кроме того, отец, на словах соглашаясь с необходимостью дать сыну высшее образование, втайне считал, что Эрик должен последовать его примеру и послужить империи на периферии. Так что в определенной мере пожелания отца и намерения сына совпадали, по крайней мере, внешне¹²⁵.

Конкретное решение пришло почти внезапно, когда Эрик узнал о наборе волонтеров для службы в британской имперской полиции в Индии. Молодому человеку объяснили, что, несмотря на казавшийся опасным, это один из наиболее привилегированных видов деятельности. Как правило, сотрудники имперской полиции не участвовали в погоне за преступниками, в засадах, перестрелках и других детективных операциях. Этим занималась подчиненная имперской вспомогательная местная полиция. Британцы же осуществляли контроль над местной полицией, собирали отчеты и рапортовали в Лондон о состоянии дел в колонии и о своих достижениях.

Самих индийцев стали принимать на службу в имперскую полицию лишь в начале 20-х годов. Процесс этот шел медленно и занял годы. В полиции индийцы вытеснили британцев, когда Эрик Блэр давно завершил свою колониальную службу.

В Итоне к намерению выпускника пойти на службу в полицию отнеслись со сдержанным неодобрением. Либеральная пресса не раз публиковала материалы о творимых в колониях беззакониях, вплоть до расправ с туземцами, публичных казнях по произволу судей, безжалостных порках, подчас до смерти, и т. п. Ни отдельные преподаватели, ни школа не могли посоветовать своему выпускнику отправиться на работу в колониальную полицию¹²⁶. Зато намерение отправиться в колонию было полностью одобрено в семье, имея в виду индийскую службу как отца, так и родственников матери. Кроме того, в бирманском городе Мандалае жила бабушка Эрика по материнской линии. Она была уже стара и реальную помощь внуку оказать не могла, но Айда считала, что хотя бы советом, а может быть и знакомствами она будет в состоянии оказать внуку услуги.

Как раз в то время, когда Эрик завершал обучение в Итоне, родители в декабре 1921 года переехали в городок Саусволд в графстве Саффолк, на восточном побережье Англии, на самом берегу моря. Здесь уже сформировалось своеобразное поселение отставных колониальных чиновников; стоимость жизни была невысокой, так как местность курортной не считалась. В этом городке Айда и Ричард намеревались прожить свою старость. Именно сюда, в Саусволд, приехал Эрик на несколько дней во время последних каникул в январе 1922 года. Это был единственный год, когда администрация Итона позволила уже взрослому Эрику отпраздновать свой день рождения в «публичном месте» - в одном из городских кафе. Все приглашенные соученики (их было семь человек) поставили свои подписи на меню, которое затем было преподнесено виновнику празднества. Это меню с довольно скромным набором блюд (о напитках, впрочем, ничего не сказано) по сей день хранится в архиве¹²⁷.

ГЛАВА 2

КОЛОНИАЛЬНЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ

1. Начало службы

Едва окончив Итон, Блэр в январе 1922 года явился в бюро по найму и был тотчас принят на службу, так как грамотных молодых людей, желавших отправиться работать в колониальной полиции, было мало. Около полугода он учился на специальных курсах по подготовке к заморской службе. В значительной степени это было формальностью. Все окончившие курсы направлялись за океан. Назначение им было гарантировано заранее. По отношению к Блэру было даже нарушено правило о том, что волонтеры должны успешно пройти несколько проверок. С тестами по физической подготовке, по стрельбе и ориентации на местности дело прошло благополучно, но на экзамене по верховой езде Эрик провалился - ездить на лошади он не умел. Тем не менее он был принят на службу с оговоркой, что должен сдать дополнительно конный тест (о чем все тут же забыли).

Полицейская служба в колонии рассматривалась в британских правительственных кругах как некое интеллектуальное занятие. Имперская полиция была своего рода надстройкой над местной полицейской службой и почти не занималась реальной оперативной работой. Помимо действительно необходимых для полицейского экзаменов Эрику пришлось сдавать экзамены по математике, истории, английскому, французскому и одному из древних языков по выбору. Кроме того, надо было сдать еще два экзамена из большого набора предметов. Эрик избрал еще один древний язык (в результате он экзаменовался по латыни и греческому) и рисование. По истории Эрик, например, письменно отвечал на вопросы типа: «Кто являлся величайшим премьер-министром Великобритании после Питта?» или «Что произошло бы, если бы Нельсон проиграл битву при Трафальгаре?». Сами по себе вопросы были достаточно нелепы.

Экзамен по английскому языку являлся проверкой на умение мыслить и излагать мысли на бумаге. В то же время он должен был продемонстрировать политическую грамотность. Надо было письменно охарактеризовать (по выбору) отставного полковника или старого фермера, сочинить письмо родственникам о посещении театра, назвать и описать трех членов правительства... Все эти экзамены свидетельствовали об укоренившихся консервативных традициях, крепчайшим узлом связанных с бюрократизмом. Лучше или хуже, но все эти экзамены были сданы (по уровню знаний теперь Блэр оказался седьмым)¹²⁸. К будущим полицейским предъявлялись не слишком высокие требования. Впрочем, имея в виду юный возраст кандидата, чиновники Индийской администрации потребовали письменного согласия отца на службу сына. Первое форменное обмундирование также должны были оплатить родители контрактника.

Знакомые встретили решение Эрика с недоумением -если уж нести, говоря словами Киплинга, «бремя белых», то, во-первых, в одном из центральных городов Индии, а, во-вторых, не в полиции, а в гражданской службе, несравненно более достойной и значительно лучше оплачиваемой. О том, что именно полицейская служба была на самом деле и безопаснее, и выше оплачиваемой (начинающий офицер получал в год 400 фунтов стерлингов, что для того времени было явно немалой суммой), знакомые обычно не ведали.

Вначале Эрик Блэр действительно серьезно относился к тому, что он считал своим гражданским долгом. Этот долг не был единственной причиной решения отправиться на колониальную полицейскую службу, но безусловно фигурировал как один из факторов. Эрик стремился брать пример с тех англичан, которые следовали призыву Киплинга:

«Несите бремя белых, -И лучших сыновей На тяжкий труд пошлите За тридевять морей;

На службу к покоренным Угрюмым племенам,

На службу к полудетям,

А может быть - чертям!»¹²⁹

Зачисленным в колониальную полицию предоставлялось право высказать пожелание о месте службы, назвав три предпочтительных района и обосновав пожелания. Обычно никто не избирал Бирму, входившую в сферу деятельности имперской полиции, и из-за особо неблагоприятного климата, и в связи с тем, что она была присоединена к империи сравнительно недавно, в 1885 г. Здесь продолжалось повстанческое движение, по всей стране шныряли то ли партизанские группы, то ли просто разбойничьи шайки, а скорее всего некая смесь одного с другим.

Блэр поставил на первое место именно Бирму, сильно удивив начальство. Решение свое он обосновал тем, что в Бирме жила его бабушка. Просьба была удовлетворена. Нежелание служить в Бирме было столь велико, что для привлечения на службу в этот регион выделялась «утешительная премия», составлявшая несколько фунтов стерлингов, прибавляемых ежемесячно к заработной плате. Так в ноябре 1922 года началась служба Эрика Блэра в индийской имперской полиции в Бирме вначале в качестве практиканта, хотя и на официальной должности помощника суперинтенданта полиции, то есть командира местного полицейского подразделения. Время прибытия в колонию было определено таким образом, чтобы новички оказались на месте назначения в прохладный сезон и привыкали к местному климату постепенно. Так что определенная гуманность по отношению к будущим подчиненным проявлялась. Это было тем более разумно, что болезненные, измученные жарой, ослабленные полицейские приносили бы мало пользы. 26 октября Эрик приехал в Ливерпуль и на следующий день на корабле «Херфордшир» (Herefordshire) отправился в трехнедельное путешествие в столицу, точнее, имея в виду, что административно Бирма входила в состав Индии, главный город Бирмы - Рангун.

Государственным чиновникам предоставлялось право путешествовать в первом классе, и Эрик впервые наслаждался отдыхом, хорошей едой и напитками, а также разнообразными палубными играми. Во время остановки в египетском Порт-Саиде он по совету бывалых спутников купил топи (то есть шапку, на языке хинди) - тропический пробковый шлем, который, как его уверяли, он должен носить постоянно, когда находился вне закрытого помещения.

Позже Блэр с насмешкой вспоминал рассказы, которыми его потчевали англичане в Бирме: местные жители не нуждаются в топи, так как у них «плотные черепа», на которые не действует тропическое солнце; европейцы же должны прикрывать голову даже в сумрачные дни, ибо смертельные солнечные лучи, вертикальные вблизи экватора, легко проникают через любую облачность, даже во время сильного дождя. «Снимешь свой топи на один миг, хотя бы на один миг, и ты умрешь». Топи был настолько прочен, что его хватало на всю службу, и, согласно обычаю, его торжественно, под всеобщие восторженные крики выбрасывали в океанские воды во время последнего отъезда на родину¹³⁰.

Уже на корабле Эрик имел возможность наблюдать имущественное расслоение между британцами и обслуживающим персоналом, набранным в основном из индийцев. К его удивлению, к обслуживающим, на которых смотрели сверху вниз, относились не только рядовые матросы, но и корабельные специалисты, которых, как оказалось, держали в черном теле. Он вспоминал, как видел одного из корабельных мастеров, тайком подбиравшего объедки с обеденного стола, и заключал: «Сквозь расстояние более чем в двадцать лет я все еще смутно чувствую удивление, случайно обнаружив разрыв между функцией и вознаграждением, открытие, что обладающий высоким опытом мастер, который в буквальном смысле слова держал в своих руках наши жизни, охотно таскал остатки пищи с нашего стола, - это дало мне больший урок, чем тот, который я мог получить, прочитав полдюжины социалистических брошюр»¹³¹.

Первое действительно острое столкновение с колониальной действительностью произошло во время остановки на Цейлоне (нынешняя Шри-Ланка). В отличие от видавших виды все тех же спутников Эрик был потрясен увиденным. Один из разгружавших пароход кули не справился с огромной ношей, закрепленной у него на спине, пошатнулся и замедлил движение остальных. Наблюдавший за работой полицейский сержант так толкнул несчастного, что тот растянулся на палубе под тяжелым грузом, потерял сознание и был оттянут в сторону, а затем буквально выброшен на берег стражей. Особенно ужаснуло Эрика то, что, как ему показалось, никто, кроме него самого, не был шокирован этой сценой. Он писал позже: «Несколько пассажиров, включая женщин, одобрили происшедшее... Здесь были обычные достойные среднего класса люди... наблюдавшие сцену без каких-либо эмоций, кроме легкого одобрения. Они были белыми, а кули был черным¹³². Иначе говоря, он был недочеловек, своего рода животное»¹³³.

С самого начала симпатии «высокого, стройного, хотя и не очень хорошо сложенного»¹³⁴, по воспоминаниям сослуживцев, парня, были в основном на стороне туземцев, к которым другие полицейские офицеры относились в лучшем случае снисходительно и, как правило, безразлично и даже жестоко. Не очень часто Эрик высказывал свои взгляды тем, кто был равен ему по званию. «Неправильно, - говорил Эрик, - оказавшись в чужой стране, вести себя господином, даже если к тебе относятся как к нежелательному лицу»¹³⁵. При этом сам Блэр тоже мог грубо обойтись с местным жителем и даже ударить его, хотя и ненавидел за это и себя, и систему, которая породила такой порядок.

Прибыв в Рангун, Блэр явился к генеральному инспектору полиции, резиденцией которого было величественное здание в центре города, носившее почему-то название Секретариат. Он сразу же получил назначение и на следующий день погрузил свой небольшой багаж на местный поезд, передвигавшийся чуть ли ни со скоростью пешехода. Вначале Блэр служил в городе Мандалай, втором по величине центре колонии, бывшей столице Бирманской империи. Название города было хорошо известно благодаря поэме Р. Киплинга «Мандалай» (1892), в которой воспроизводились ностальгические воспоминания британского солдата, воевавшего в Бирме.

Город был окружен несколькими буддистскими храмовыми комплексами, которые Эрик с огромным интересом осматривал в свободное от службы время. Служба началась с посещения подготовительных курсов, на которых изучались не только местные сборники законов и распоряжений, но также бирманский язык. Эти занятия были для Эрика наиболее интересными, и он, натренированный уже в овладении языками, стал пользоваться разговорным бирманским очень быстро¹³⁶.

Соученик по подготовительным курсам Роджер Бидон, которому язык давался с трудом, с завистью вспоминал, как легко Эрик овладевал совершенно чуждым лексиконом: «Мне рассказывали, что ко времени, когда он покинул Бирму, он мог отправиться в любой монастырь и свободно болтать с монахами». Бидон отмечал в то же время, что

Блэр не то чтобы держался особняком, но не любил разговаривать, не посещал клуб и танцы, вообще был не очень общительным, хотя и вел себя по-приятельски с окружающими. На соученика произвели впечатление высокий рост и худоба его товарища: «Он всегда выглядел так, как будто одежда не сидела на нем правильно, он был длинный и тонкий... Одежда как бы висела на нем»¹³⁷. Впрочем, на сохранившейся групповой фотографии 1923 года Блэр среди сослуживцев и инструкторов подготовительной школы (третий справа во втором ряду) - самый высокий и стройный, вполне аккуратно одетый, производящий вполне «боевое» впечатление¹³⁸.

2. Скитания по Бирме

По окончании курсов Блэр продолжал в течение года службу в качестве стажера, а затем по велению начальства перемещался из одного района Бирмы в другой, находясь в одном месте от нескольких месяцев до года. Это не было связано с какими-то упущениями по должности. Такова была местная практика. Для того чтобы добиться существенного повышения и получить в свое распоряжение обширный полицейский регион, необходимо было действительно прослужить в разных местах страны, приобрести опыт, пройти существенную ротацию.

В некоторых биографических работах туманно говорится, что полицейское начальство часто преследовало Блэра в связи с независимостью его взглядов. Тщательно расследовавший эти обвинения Р. Шелден пришел к выводу, что они не подтверждаются фактами, что Эрик успешно, хотя и не очень быстро продвигался по службе без каких-либо взысканий¹³⁹. А служба не была особенно сложной. В отличие от Индии, где в 1919 году было введено двойное правление, а население получило право избираться в органы местного управления и посылать своих представителей в учреждения исполнительной власти, Бирма по-прежнему находилась под властью британской администрации.

Эрик чувствовал себя, как он позже многократно писал, крохотным винтиком в гигантской машине британского деспотизма. Он исправно выполнял положенные по уставам задачи, наблюдал за теми, кто следил за порядком, при случае задерживал пьяниц, мелких воришек и хулиганов, в то же время стараясь не замечать правонарушений тех, кто совершал их в силу тягчайшей нужды. Блэр исправно готовил документы для предания суду преступников и правонарушителей, вовремя посылал отчеты начальству о происшествиях, которые были подотчетны ему и его местным подчиненным, по утрам регулярно проводил переклички своих подразделений, своевременно заказывал необходимое снаряжение и оборудование. Короче говоря, он делал все, что полагалось делать добросовестному колониальному полицейскому чиновнику мелкой или средней руки.

В то же время довольно скоро Блэр стяжал себе репутацию чужака, так как не шел на сближение с другими выходцами из Европы, не проводил с ними вечера за кружкой пива или стаканом виски, что сопровождалось пустопорожними разговорами; лишь изредка посещал имперский клуб, да и там вел себя более чем сдержанно -во всяком случае больше одной-двух порций виски себе не позволял. Во время этих достаточно скромных выпивок все же развязывались языки, и Блэр отчасти с удивлением, но и с некоторым уважением слушал, сам частично разделяяя эти мысли и чувства, размышления своих сверстников о том, что они являются «потерянным поколением» и что они пропустили «великую войну», где могли достойно проявить себя. Те, кто был старше, смотрели на них свысока. Оруэлл писал позже, что они «чувствовали себя неполноценными людьми»: «Я провел 1922-27-е годы в основном среди людей немного старше меня, которые были на войне. Они говорили о ней постоянно, с ужасом, конечно, но вместе с тем с постоянно росшим чувством ностальгии»¹⁴⁰.

После подготовительной службы в крупном городе помощника суперинтенданта Блэра стали переводить из одного крохотного местечка в джунглях в другое, начиная с поселка Мьяунгмья в дельте главной бирманской реки Иравади. Здесь он столкнулся и с физическими трудностями провинциальной жизни в нищей колонии - комарами, ядовитыми пресмыкающимися, незнакомыми ядовитыми растениями, само прикосновение к которым могло причинить тяжкую боль, опухоль, мучительный зуд, если не отравление. Но главное, он увидел воочию произвол местных колониальных властей, которые бесцеремонно вершили суд и расправу, несмотря на официальное требование Лондона о минимальном вмешательстве в местные привычки.

Из Бирмы Эрик стал писать нежные письма Джасинте Баддиком. Но, видно, он не смог разобраться в характере своей подруги, с которой встречался раньше лишь изредка. Ей явно не нравился тон его «жалобных» писем. Через много лет Джасинта вспоминала: «Я не думаю, что, когда Эрик отправлялся туда, он понимал, как сильно он будет все это ненавидеть после того, как там окажется. Я, на самом деле, не знаю, почему он так сильно все это ненавидел... Он считал, что все совершенно ужасно»¹⁴¹.

«Ты никогда не смогла бы понять, как здесь ужасно, -в подтверждение сказанному писал Блэр Джасинте, - ведь ты не была здесь». Девушка на письма Блэра отвечать перестала. С прекращением переписки заглохли и их отношения. Через много лет Эрик писал возлюбленной своей юности: «Ты была такой нежной девушкой... Но ты не была нежной, когда оставила меня в Бирме без каких-либо надежд»¹⁴².

В своих воспоминаниях Д. Баддиком не объясняет причин, по которым ее отношения с Эриком Блэром прекратились: «Это произошло как-то само собой, без всякого сознательного намерения. Прежде чем я собралась написать, письма куда-то подевались, а я не могла вспомнить адреса»¹⁴³. Накануне отъезда в Бирму 18-летний Эрик пытался вступить с девушкой в интимную связь. Но у них ничего не получилось. Может быть, именно это и привело к охлаждению отношений¹⁴⁴. В любом случае девушке явно не улыбалась перспектива ожидать своего возлюбленного пять лет, пока он получит первый отпуск, а затем после свадьбы отправиться с ним в дальнюю, отсталую и заброшенную колонию в качестве жены полицейского офицера средней руки.

Джасинта и Эрик расстались навсегда. Они больше не виделись, и Джасинта понятия не имела, что ставший известным в 30-е и знаменитым в 40-е годы писатель Оруэлл и есть ее юный возлюбленный. Только случайно в 1949 году, незадолго до его кончины, почти 50-летняя дама и посредственная поэтесса узнала о том, кем стал теперь Эрик Блэр и обменялась с ним несколькими теплыми письмами.

Позже Оруэлл вспоминал, как служба в колониальной полиции буквально заставила его возненавидеть и саму службу, и колониальные порядки, и государственные бюрократические институты. «У меня возникло неописуемое презрение ко всей машине так называемой юстиции... Сами бирманы на самом деле никогда не понимали нашу юриспруденцию. Вор, которого мы сажали в тюрьму, отнюдь не думал о себе как о справедливо наказанном преступнике, а представлял себя жертвой завоевателей-чуже-земцев. То, как с ним поступили, было только проявлением произвольной бессмысленной жестокости. Его лицо за плотными деревянными бревнами временного заключения и за железной решеткой тюрьмы ясно свидетельствовало об этом. И, к сожалению, я не был подготовлен к тому, чтобы чувствовать себя безразличным к выражению этого человеческого лица»¹⁴⁵.

Если Эрик рассчитывал удержаться на службе (а именно таким было его намерение в первое время после прибытия в Бирму), он не мог открыто выражать свои настоящие чувства. Это привело бы к тому, что его моментально изгнали бы из колониальной администрации как политически ненадежное, нежелательное лицо. Приходилось все больше маскироваться. Вынужденное двоемыслие, навязанное ему еще в приготовительной школе, продолжалось, создавая фактический и эмоциональный материал для будущего художественного воплощения. Днем, во время службы, он выполнял рутинные обязанности, к счастью для него никогда не связанные с какими-либо политическими выступлениями местного населения против колониальной администрации. Случались бытовые убийства и грабежи, по поводу которых он отдавал распоряжения местным служащим, оставаясь в своем кабинете.

Но в основном работа состояла в наблюдении за тем, как соблюдается внешний порядок. Блэр писал массу отчетов о работе мастерских и магазинов в его округе, следил, чтобы они правильно заполняли массу форм, проводил занятия с подчиненными ему полицейскими (обычно около 30 человек) по поступавшим новым постановлениям и распоряжениям, организовывал доставку обвиняемых на допросы и судебные заседания, рассылал ночные патрули, которые иногда проверял, сопровождал посещавших его начальников во время инспекционных поездок по своему району и т. д.

Позже Блэр с ужасом вспоминал несчастных заключенных, страдавших всеми возможными недугами, подвергавшихся порке бамбуковыми палками по прихоти тюремного начальства за малейший проступок или просто по прихоти, вой женщин и детей при виде, как отцам семей при аресте выкручивают руки. В автобиографической части книги Оруэлла о положении рабочих Северной Англии говорилось: «Подобные вещи просто невозможно выдержать, когда вы хоть каким-то образом непосредственно за них отвечаете. Однажды я наблюдал, как вешают человека; это казалось мне хуже тысячи убийств. Я никогда не входил в тюрьму без чувства, что мое место - по ту сторону решетки»¹⁴⁶.

Блэр с ужасом узнавал, что подчиненные ему полицейские легко принуждают к сожительству, а еще чаще просто насилуют бирманских девушек, вознаграждая их за это мелкими подачками. Узнав о подобных случаях, Блэр в начале службы стремился наказывать подчиненных. Но и это не удавалось: местное население почти безропотно признавало право белых распоряжаться им, а девушки подчас считали за честь отдаться полицейскому. Постепенно с происходящим пришлось примириться.

Сам Блэр в отношениях с женщинами не был отшельником. Время от времени он вступал в связь с бирманскими девушками. О духовной близости речи не было. Но Эрик не третировал своих любовниц как низших существ¹⁴⁷. Блэр вообще считался «эксцентриком». Сослуживцы недоуменно пожимали плечами, узнав, что он стал посещать религиозные собрания принявших христианство каренов - небольшой этнической группы, населявшей южные районы Бирмы; или что он ведет долгие дискуссии с буддистскими монахами, иногда бывая в их храмах. Эрика шутливо, а иногда с чувством презрения спрашивали, не собирается ли он «превратиться в туземца».

Новый круг общения, разумеется, не свидетельствовал о том, что у полицейского офицера проявились какие-то религиозные (христианские или буддистские) воззрения. Он просто интересовался малознакомыми ему обычаями, стремился проникнуть во внутренний мир окружавших его людей или просто удовлетворял естественную любознательность, присущую молодому человеку, тем более собирающемуся заняться нелегким писательским ремеслом.

Поняв, однако, что его нестандартное поведение вызывает по меньшей мере удивление в среде сослуживцев, Эрик постепенно стал более покладистым, приспособился к окружающей обстановке, хотя у него и возникло чувство вины за то, что он оказался карьеристом и участвует в подавлении волеизъявления людей, видящих в нем и других британцах нежелательных пришельцев. Он «казался странным... но в перспективе он был способен вписаться в наш круг»¹⁴⁸, - сказал о Блэре один из сослуживцев. «Вписаться в круг» Блэру было нелегко, так как «круг» был до мозга костей пропитан колониалистскими и расистскими предрассудками. Через годы Оруэлл писал: «В Бирме я слышал расовые теории, которые были явно менее жестокими, чем гитлеровские теории по отношению к евреям, но определенно не менее идиотскими»¹⁴⁹.

Приходилось все чаще держать язык за зубами и тщательно выбирать тех, с кем можно общаться. Блэр все глубже понимал, что существует отвратительное «двоемыслие», до определенной степени неизбежное. И если не ограничить его доступ к собственной душе, оно может дать самые мерзкие всходы. А являясь государственной политикой, оно способно не просто превратить людей в рабов, а морально их искалечить. Внутренне сопротивляясь «двоемыслию», Блэр предпочитал вести разговоры с сослуживцами и другими европейцами на разного рода отвлеченные темы.

Блэр вспоминал мудрые, по его мнению, слова лорда Артура Бальфура, являвшегося и премьером, и министром иностранных дел, проведшего на вершине британской политической жизни почти полвека: «Лучше самоуправление, чем хорошее управление». Эрик все более убеждался, что автократическое управление колониями разлагает самих правителей, способствует консервации отсталости и нищеты местного населения и укоренению расистских предрассудков, которые дополняют классовые и становятся их составной частью.

Очень показательны откровения писателя, ставшие достоянием публики через годы: «Я вспоминаю ночь, проведенную в поезде с человеком из Службы образования... Было невозможно спать из-за жары, и мы провели ночь в разговоре... Мы проклинали Британскую империю. Проклинали ее как люди умные, знающие ее изнутри. И мы классно себя чувствовали при этом. Мы обсуждали запретные темы. И когда при тусклом утреннем свете поезд вполз в Мандалай, мы расстались, чувствуя себя виноватыми, как какая-то пара, пошедшая на супружескую измену»¹⁵⁰.

Вопреки первоначальной догме о бремени белого человека, все больше терявшей вес в глазах Блэра, колониальная система, по мнению будущего Оруэлла, экономически не способствовала развитию местной промышленности и торговли, а в морально-культурном отношении оказывала коррумпирующее воздействие на обе стороны -и на местное население, и на самих колонизаторов. Но подобные мысли в эти годы вслух обычно не высказывались, тем более в пределах самой колонии. Блэр смог научиться держать язык за зубами и даже был переведен из болотистой местности в дельте Иравади в Туанте - климатически более благоприятный пригород столицы Бирмы, находившийся всего в 20 километрах от центра города. С полицейской точки зрения Туанте был к тому же значительно более спокойным, чем прежние места службы Блэра.

Отчасти перевод был связан с тем, что Эрик подхватил особый вид тропической лихорадки (лихорадку денге) -тяжелое заразное заболевание, вызываемое москитами. Все мучительные признаки денге были налицо - озноб, высокая температура, сильные боли в костях, резкий упадок сил, волдыри по всему телу, которые при малейшем прикосновении кровоточили. Иногда лихорадка денге сопровождалась осложнениями, бывали и смертельные случаи. Но у Блэра все обошлось благополучно - через две недели он стал выздоравливать, а затем, встав на ноги, подал рапорт о переводе в более цивилизованное место. Просьба была удовлетворена.

Под Рангуном Блэр продолжал исправно служить и даже стал завсегдатаем местного клуба для белых¹⁵¹. Он писал позже в романе о Бирме, что «клуб европейцев - духовная цитадель верховной власти, рай, по которому томится вся чиновная и торговая туземная знать». Что собой представляла эта «цитадель», видно из следующих строк того же романа:

«Обшитый досками, пропахший гнилью клуб вмещал всего четыре комнаты. Одну занимала обреченная чахнуть в безлюдье “читальня” с пятью сотнями заплесневевших романов, другую загромождал ветхий и грязноватый бильярдный стол, довольно редко привлекавший игроков, ибо тучами налетавшая, жужжавшая вокруг ламп мошкара беспрерывно валилась на голову. Имелась еще комната для карточной игры и, наконец - “салон”, с веранды которого открывался вид на реку, хотя сейчас, ввиду палящего солнца, все проемы были завешены циновками. Салон представлял собой неуютный зальчик, устланный кокосовыми половиками, обставленный плетеными стульями и столами с россыпью иллюстрированных журналов, густо украшенный по стенам всякой восточной “китаёзой” и вилками рогов здешних оленей. Свисавшее с потолка опахало лениво пошевеливало в жарком воздухе столбы пыли»¹⁵².

Эрик посещал такой клуб, выполняя нелегкую повинность, хотя не подавал вида, что эта процедура ему в тягость.

Пребывание в Туанте почти превратило Эрика Блэра в колониального аристократа. Не исключено, что, если бы служба в этом городишке затянулась, писатель Оруэлл так бы и не родился на свет, а полицейский чиновник Блэр, прослужив несколько десятков лет, благополучно вышел бы на пенсию и возвратился в Англию доживать свои годы в относительном довольстве, удовлетворении собой и благополучии. Действительно, в его распоряжении находился целый штат сержантов и рядовых, дисциплинированно исполнявших приказания начальника. Согласно штатному расписанию трое слуг занимались его бытом, причем между ними было строгое разделение труда: один распоряжался одеждой и прибирал постель, другой убирал домашнее помещение и выносил мусор, третий готовил пищу¹⁵³. Имея в виду непритязательность Блэра, работы у слуг было немного.

Но Блэр старался не поддаваться мещанской тяге к колониальной праздности. Главное, чем привлекала работа поблизости от Рангуна, это возможность поехать в центр города, побывать в неплохой библиотеке и книжном магазине. Магазин фирмы «Смарт и Мукердум» был крупнейшим в Бирме и стяжал себе заслуженную известность среди той части проживавших здесь европейцев, у которых было желание читать. К Блэру это относилось в особой степени.

Перед будущим Оруэллом со все новых сторон открывался мир английской и зарубежной литературы. Блэр приобрел и прочитал «Войну и мир» Л. Н. Толстого (позже Оруэлл во многих своих статьях проводил сравнения Толстого с Диккенсом). С немалым интересом полицейский офицер познакомился также с произведениями Дэвида Лоуренса, одного из наиболее известных английских писателей начала XX века, автора психологического романа «Влюбленные женщины», в котором содержался призыв открыться «инстинктивным природным силам» и отказаться от рационализма, господствовавшего в литературе минувшего века. Пуританские критики обрушивались на Лоуренса, считая его произведения непристойными, и это тем более обостряло интерес к ним со стороны молодого человека.

Приобретал Блэр, правда, и такие книги, которые оказывались пустышками. Однако уважение к печатному слову не позволяло просто выбросить их или подарить кому-то. Все приобретенные в Бирме книги Блэр позже перевез в Великобританию, хотя, шутил он, среди них были и такие, которым лучше было бы не просуществовать несколько дождливых сезонов¹⁵⁴.

За текущими событиями следить было трудно. Радио только зарождалось, лондонские газеты прибывали в Рангун с месячным опозданием на попутных кораблях. Блэр, правда, подписался на леволиберальный и даже слывший умеренно-социалистическим журнал «Аделфи», но первые же полученные номера показались ему невероятно скучными, и он, лишь бегло перелистав следующие выпуски, использовал их в качестве мишеней для стрельбы: журнал прикреплялся к дереву, а затем неудовлетворенный читатель с удовольствием «расстреливал» его из пистолета, стремясь попасть в самую середину.

Через некоторое время Блэра вновь отправили в провинцию (такая ротация была в колониальной полицейской службе широко принята) - в город Маулмейн, где было значительно больше белых пришельцев, в том числе и его бабушка, а также тетя, вышедшая замуж за колониального чиновника высокого ранга. Блэр с удивлением отметил в одном из своих писем, что, прожив почти всю жизнь в Бирме, бабушка так и не научилась местному языку¹⁵⁵. Затем Блэра вернули в другой пригород Рангуна - Инсейн, но позже, теперь уже по его собственной просьбе, перевели еще дальше - в Верхнюю Бирму, в городок Ката. Эрик все чаще подхватывал простудные заболевания, которые даже привели к воспалению легких. Считалось, что в Верхней Бирме климат получше. Но просьба о переводе скорее всего была связана еще и с тем, что Эрик становился все более нелюдимым, стремился как можно меньше сталкиваться и с братьями по крови - англичанами, несшими здесь службу, и с местными жителями, которыми ему по должности следовало помыкать. Территория Верхней Бирмы - бассейн верхнего течения Иравади - была наименее заселенным районом джунглей. Европейцев здесь почти не было.

Эрик наслаждался буйной местной растительностью, изобильным животным миром, представители которого почти не страшились людей и не вели себя агрессивно; диковинными водопадами и чистыми речными потоками. В Кате, однако, он вновь заразился лихорадкой денге (может быть, наступил рецидив болезни). Надежных лекарственных средств против этого заболевания не было (не созданы они и по настоящее время). Не исключено, что именно эта болезнь привела к серьезному ухудшению здоровья Блэра, к общему ослаблению организма и участившимся легочным недомоганиям.

Лечил Эрика местный врач - индус по фамилии Криш-насауми, с которым у пациента установились теплые дружеские отношения. Оба они ощущали себя не на своем месте - Блэр все более тяготился полицейской службой; Кришнасауми чувствовал себя не в своей тарелке, так как местные бирманцы смотрели на него как на привилегированного слугу колонизаторов. Врач и больной обсуждали колониально-имперские проблемы. Индус искренне защищал британские порядки на субконтиненте, а британец их резко критиковал. (Пройдет не очень продолжительное время, и образ этого врача станет одним из основных в романе Джорджа Оруэлла о бирманских днях, причем именно так, как было в действительности, окажутся представленными их неординарные взгляды - англичанина, выступавшего за самоопределение, и индуса, отстаивавшего преимущества колониального управления.)

В Кате Блэр провел последние свои азиатские месяцы. Какие-либо четкие политические убеждения у него во время колониальной службы не сложились. Отвращение к помыканию другими людьми носило чисто эмоциональный характер. Оно, однако, безусловно способствовало в будущем формированию левых, осторожно антикапитали-стических, хотя и противоречивых, установок, контактам с теми, кто входил в социалистические организации или был близок к ним.

Личные впечатления полицейского офицера легли в основу многих ярких, порой натуралистических очерков Блэра, написанных в следующие годы. В Инсейне находилась самая большая в Бирме тюрьма - огромное мрачное здание, в котором одновременно в нечеловеческих условиях содержалось до 20 тысяч заключенных. Ежедневно здесь приводились в исполнение смертные приговоры. В обязанности британского полицейского офицера, надзиравшего за тюрьмой, не входило присутствие при казни. Но однажды Блэр, стремившийся приобрести самый разнообразный жизненный опыт, отправился в тюрьму и стал свидетелем страшной сцены. Она настолько запечатлелась в сознании

Эрика, что позже он посвятил «Казни через повешение» один из ярчайших своих очерков. Вероятно, это страшное впечатление повлияло и на внушающее чувство содрогания описание казни в антитоталитаристском романе.

Что касается личной жизни, то в Бирме, после неудачи с Джасинтой, у Эрика долгое время не возникало привязанностей. Время от времени появлялись бирманские девушки, готовые разделить постель с британским полицейским офицером, о чем Блэр цинично делился впечатлениями с офицерами-сослуживцами, например, о том, как приятно заниматься сексом на свежем воздухе, в отдаленном уголке городского парка¹⁵⁶. В 1945 году Оруэлл рассказывал своему хорошему знакомому писателю и историку позднего Средневековья Гаролду Эктону, как приятен был секс с бирманскими девушками. «Я попросил его вспомнить о жизни в Бирме, и его печальные, честные глаза засветились от удовольствия, когда он стал рассказывать о том, какие сладкие бирманские девушки»¹⁵⁷, - пишет Эктон.

Такого рода разовые контакты усиливали презрительное отношение к женскому полу, которое было характерно для героя этой книги с его юношеских лет. Явно под влиянием собственных эмоций возник написанный им «Романс»¹⁵⁸, сочетающий пародию на сентиментальный любовный романс с откровенными низменными эмоциями как мужчины, так и его партнерши:

«Неопытен и юн В далеком Мандалае,

Я поражен был девушкой -Ах, прелесть неземная!

Ах, золотая кожа, зубки И темные власы -За ночь я двадцать джаджей¹⁵⁹ Бросаю на весы!

Но чистая, печальная,

В глазах тоски печать,

Она по-детски пискнула:

“Я стою двадцать пять!”»¹⁶⁰

Правда, судя по воспоминаниям некой дамы по имени Элиза Мария Лэнгфорд-Раэ, она была близка с Блэром довольно длительное время во время его службы в поселке Инсейн и городе Маулмейн. Лэнгфорд-Раэ написала в индийскую газету в 1950 году, когда биография Оруэлла еще серьезно не изучалась и о его пребывании в этих местах широкой публике не было известно. М. Шелден считает сведения Лэнгфорд-Раэ достоверными¹⁶¹, хотя та и сообщает, что Эрик вроде бы очень хвалил ей и школу Святого Киприана, и Итонский колледж.

В связи с состоянием здоровья Блэр попросил начальство изменить условия его контракта, исключавшего выезд за пределы Бирмы, и покинул эту страну летом 1927 года. Правда, вначале он осторожно ходатайствовал только об отпуске, но возвращаться скорее всего не собирался и, уже находясь в Британии, договорился о полном прекращении действия служебного соглашения. Вот как сам герой передавал свои мысли и ощущения того времени:

«Когда я ехал домой в отпуск в 1927 году, я наполовину уже решил покончить со своей работой, и сам глоток английского воздуха укрепил меня в этом желании. Я не собирался возвращаться, чтобы опять стать частью этого жестокого деспотизма. Но я хотел значительно большего, чем только избавиться от прошлой службы. В течение пяти лет я был частью системы угнетения, и это породило во мне осознание вины. Я вспоминал бесчисленные лица - лица обвиняемых на скамье подсудимых, людей, ждущих решения судьбы в камерах, подчиненных, которых я третировал, и пожилых крестьян, на которых я смотрел свысока, слуг и кули, которых я мог двинуть кулаком, когда был в плохом настроении (почти каждый совершает такие вещи на Востоке, по крайней мере изредка. Восток создает массу провокационных поводов) - все это сурово преследует меня»¹⁶².

Блэр не преувеличивал. Бывали случаи, когда он срывался и применял физическую силу против кого-то из местных жителей, который ему доставил пусть незначительную неприятность. Профессор Рангунского университета Маунг Хтин Аунг вспоминал, что в те далекие дни, когда он был начинающим студентом, произошел следующий эпизод. Он с друзьями находился на платформе пригородной железнодорожной станции, когда бирманский подросток-школьник на бегу случайно толкнул некого белого господина так, что тот чуть не упал. Господин догнал мальчика и изо всех сил ударил его тростью по спине. Молодые люди окружили белого господина, завязался спор. Господин отвечал не очень агрессивно, но с сознанием собственного превосходства. Спор продолжался и в вагоне подошедшего поезда. Когда студенты вышли из вагона, железнодорожный служащий объяснил им, что они здорово рисковали, так как спорили с высокопоставленным полицейским офицером Блэром. Аунг, правда, подчеркивает, что Блэр не представился студентам, говорил с ними миролюбиво и не предпринял против них никаких мер¹⁶³.

Более кратко, но не менее четко Блэр характеризовал причины своего отъезда из Бирмы в автобиографии 1940 года: «Я отказался от этой работы отчасти потому, что климат разрушал мое здоровье, частично в результате того, что у меня уже были неопределенные мысли о создании книг, но главным образом потому, что я не мог более служить империализму, который я стал все более понимать как систему вымогательства»¹⁶⁴.

Эрик хорошо запомнил и позже с нескрываемым чувством стыда рассказывал об одном унизительном эпизоде, происшедшем с ним. Он инспектировал подведомственные полицейские участки и присутствовал в одном из них во время допроса какого-то подозреваемого, которого его подчиненные принуждали с применением насилия дать признательные показания. Внезапно к нему приблизился американский религиозный миссионер, который неизвестно каким образом оказался в здании полиции. В течение нескольких минут он молча наблюдал, как полицейские издеваются над бирманцем, а затем тихо прошептал Блэру: «Я не хотел бы заниматься работой, подобной вашей».

Слова заокеанского миссионера ужалили Блэра в самое сердце. Они прозвучали для него острым напоминанием, что он занимается грязной работой, что для американского миссионера и преступники, и полицейские были представителями одной банды¹⁶⁵.

ГЛАВА3

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1. Дорога домой

В конце июня 1927 года, получив разрешение на отпуск, Эрик Блэр отправился в Рангун, а оттуда 14 июля на пароходе «Шропшир» отплыл на родину с намерением, становившимся все более твердым, стать писателем. В начале августа Эрик Блэр сошел с корабля во французском порту Марсель и планировал некоторое время побыть во Франции, посмотреть Париж, а уж затем возвратиться в родные английские пенаты. Чуть ли не на следующий день с ним произошел случай, который хорошо запомнился и показался символичным.

Эрик зашел в местное отделение какого-то британского банка, чтобы поменять валюту, разговорился с клерком, а затем, продолжая болтать, вышел вместе с ним на улицу. Внезапно они увидели приближающуюся толпу людей в рабочих костюмах. Это были демонстранты, несшие знамена и плакаты «Свободу Сакко и Ванцетти!». Кто такие Сакко и Ванцетти, Блэр уже знал по последним номерам газет, которые он теперь, оказавшись на европейской суше, имел возможность просматривать. Это были американские рабочие итальянского происхождения, профсоюзные активисты, анархисты по политическим взглядам. В 1920 году они были обвинены в убийстве кассира и двух охранников обувной фабрики в городке Саус-Брейнтри (или Южный Брейнтри, штат Массачусетс).

На судебном процессе в городе Плимут присяжные признали их виновными, несмотря на крайне слабую доказательную базу. Дело тянулось еще несколько лет (следующие судебные инстанции то отменяли, то подтверждали приговор). Наконец, в августе 1927 года, то есть как раз тогда, когда Блэр оказался в Марселе, смертный приговор вступил в силу. Сакко и Ванцетти со дня на день ожидали казни на электрическом стуле.

Процесс и последовавшие за ним попытки добиться пересмотра дела вызвали широкий резонанс в мире. Многие были уверены в невиновности приговоренных, и процесс стал для них символом политических репрессий в США. Делом Сакко и Ванцетти воспользовались советские власти и выполнявший их волю Коммунистический Интернационал. Во многих странах проходили организованные коммунистами демонстрации с требованием освободить Сакко и Ванцетти. Одну из них и увидел Блэр в Марселе.

Дело, однако, было не в самой демонстрации. Четких политических взглядов у Эрика еще не было. Да и судьба американцев его, похоже, не очень волновала. Его, однако, сильно задела реплика собеседника, служащего банка: «Этих чертовых анархистов надо было просто повесить!» Холодно взглянув на клерка, Блэр, пожав плечами, ответил: «Но ведь они могут быть не виноваты в преступлениях, за которые осуждены». Удивленный клерк прекратил разговор и удалился.

Блэр запомнил этот случай, поскольку впервые за несколько лет - с того времени, как он стал служить в колониальной полиции - он почувствовал, что может более не притворяться. Он не обязан теперь быть «белым человеком», произносящим приемлемые для местного населения фразы, и вправе говорить то, что думает, кому угодно - и случайному собеседнику, и чиновнику любого ранга.

В 1932 году Оруэлл воспользовался публикацией своей рецензии на книгу немецкого культуролога и филолога E. Р. Куртиуса «Французская цивилизация», чтобы подробно рассказать об этом эпизоде и, главное, о том чувстве духовного освобождения, подлинного раскрепощения, которое у него тогда возникло. От тематики рецензии он явно отвлекся, но это была первая представившаяся Оруэллу возможность поделиться с читателем историей, ставшей важным событием в его жизни¹⁶⁶.

Когда Блэр отправлялся в отпуск, он еще не окончательно решил не возвращаться на полицейскую службу, но европейский воздух укрепил его в этом желании. Еще до отъезда Эрика в Бирму его родители переехали в спокойный приморский городок Саусволд (графство Саффолк), куда и отправился в конце августа Эрик, завершив свое двухнедельное пребывание во Франции, в основном в Париже. Младшая сестра Эрика Эврил, жившая еще с родителями (ей было 19 лет), вспоминала о внезапном появлении брата: «Когда он вернулся из Бирмы... внешне он сильно изменился. Он стал очень похож на отца и к тому же отрастил усы. Волосы стали гораздо темнее. Похоже, что, привыкнув иметь много слуг в Индии, он стал ужасно - по нашему мнению - неопрятным»¹⁶⁷.

Первая радость встречи была очень скоро омрачена реакцией родителей на принятые Эриком принципиальные решения: во-первых, не возвращаться на полицейскую службу в Бирму, а во-вторых, заняться писательским трудом. И то, и другое крайне не понравилось отцу, причем мать была с ним полностью солидарна. Они наперебой уговаривали сына отказаться от нерасчетливых планов, последовать примеру отца, который прослужил в Индии больше 35 лет и заработал пенсию, позволяющую вести достойную спокойную жизнь. Что же касалось «бумагомарания», то намерение заняться им просто взбесило родителей. Отец обозвал сына дилетантом, не догадываясь, что в 1927 году вполне определил писательский статус сына¹⁶⁸, долго ругался, но переубедить Эрика не сумел. Последний поклялся, что будет сам зарабатывать на жизнь и не станет отягощать родителей. Но отношения с отцом стали довольно напряженными.

Некоторое время Эрик колебался, когда подавать рапорт об отставке. Немедленное прошение привело бы к тому, что он потерял бы заработную плату (оплачиваемый отпуск в размере 55 фунтов в месяц продолжался до 12 марта 1928 года). Так что рапорт на имя генерального инспектора полиции в Рангуне был послан только в октябре 1927 года. В нем содержалась просьба об увольнении с 1 января. Эрик терял на этом примерно 130 фунтов, но стремился разделаться с опостылевшей службой уже в старом году.

Письма из Англии в Бирму шли тогда около месяца. И ответ из Бирмы пришел телеграфом уже в конце ноября. Британские власти в Индии в лице Департамента внутренних дел любезно разрешили болезненному и странноватому офицеру уйти в отставку. В телеграмме говорилось:

«Э. А. Блэр, служащий индийской полиции в Бирме, начавший службу 27 ноября 1922 года и находящийся в отпуске в Англии до 12 марта 1928 года, обратился за разрешением уйти в отставку с 1 января. Правительство Бирмы рекомендовало ее принять. Мы согласны»¹⁶⁹.

В Англии у Эрика постепенно стали появляться друзья. Одним из них был Деннис Коллингс, сын семейного врача Блэров. Когда Эрик пребывал в Бирме, Деннис работал в Мозамбике, где проводил антропологические исследования. Возвратившись в Великобританию в 1927 году, он некоторое время жил в Саусволде, неподалеку от родителей Эрика. У Эрика и Денниса оказалось много общего. И хотя Деннис вскоре устроился преподавателем антропологии в Кембриджский университет, встречи друзей продолжались. Эрик считал Денниса исключительно одаренным человеком во многих, совершенно неожиданных областях.

Наиболее доверительные отношения в начале 30-х годов у Эрика сложились с Брендой Солкелд, которая была несколькими годами старше. Дочь священника из графства Бедфоршир, она переехала в Саусволд, жила недалеко от дома родителей Эрика и работала учительницей в местной школе для девочек. Бренда не имела специального образования, но была начитанной и трезво мыслящей женщиной, интенсивно занималась спортом. В школе она преподавала физкультуру и руководила разными видами воспитательной работы - проводила экскурсии, организовывала концерты, приглашала интересных людей...

Эрик вместе с Брендой совершал долгие пешие прогулки, во время которых делился своими планами и рассказывал подлинные и вымышленные истории (чего и не скрывал), создавая некие устные произведения, часть которых позже переносилась на бумагу. Иногда они на целый день нанимали лошадей и удалялись от Саусволда на большие расстояния. Бренда вспоминала, что только к вечеру они останавливались в каком-нибудь прибрежном кабачке, чтобы что-то перекусить и выпить: «Мы всегда уединялись в небольшом зальчике, где можно было поговорить. Мы любили книги и могли проводить часы, беседуя о том, что прочитали. Он вечно шокировал меня какими-то странными фактами или наблюдениями, и видно было удовольствие на его лице, когда ему это удавалось»¹⁷⁰.

Порой приятель шокировал Бренду не только своими суждениями, но и внешним видом. Иногда он являлся на встречу в какой-то старой и грязной одежде, иногда казался неумытым. Оказывалось, что он просто возвратился из очередного путешествия по нищенским кварталам. Солкелд рассказывала об одном из таких посещений ее родительского дома, когда она гостила у своей матери. Эрик появился в доме после очередной «бродяжнической экспедиции» и немедленно потребовал, чтобы его накормили: «Выглядел он совершенно ужасно, и моя мама не была в восторге, но он вошел внутрь. Я сказала: “Тебе надо сначала принять ванну”. Он так и поступил, а одна из моих сестер, рассмеявшись, заметила: “Я надеюсь, он не воспользовался моей губкой”. Все эти дела с бродяжничеством были абсолютным идиотизмом. У него был свой дом, у него была хорошая семья».

В письмах Бренде Эрик подробно делился своими впечатлениями о новинках художественной и политической литератры. Он восторгался романом Джеймса Джойса «Улисс» как произведением, поднимающим англоязычную литературу на новую ступень, и низводил с пьедестала своего старого кумира Бернарда Шоу, уговаривая Бренду объяснить своим друзьям и ученицам, что Шоу всего лишь «смесь Карлайла с водой»¹⁷¹.

Трудно судить, какие мысли бродили в голове автора письма, когда он проводил такое странное сравнение известного драматурга со знаменитым историком XIX века, автором книг о Французской революции 1789-99 годов, о героях и героическом. Как пишет один из биографов Оруэлла, «он заполнял свои письма многочисленными случайными ремарками и наблюдениями, на которые Бренда просто не была способна ответить, но она знала, что он и не ожидает этого. Он просто мыслил вслух, а она была его аудиторией»¹⁷².

Эротического или романтического налета во взаимоотношениях Блэра с Брендой Солкелд не было. Они были просто хорошими друзьями. Правда, в начале 1930 года Эрик решил было покончить со своей холостяцкой жизнью и за неимением под рукой других подходящих партнерш сделал Бренде предложение. Однако, не испытывая к нему никаких иных чувств, кроме дружеских, да и не желая связывать себя с человеком, не приспособленным, по ее мнению, к семейной жизни, Бренда ответила решительным отказом. Предложения, впрочем, повторялись. В конце концов они прекратились и Эрик и Бренда остались друзьями. Много лет спустя Бренда вспоминала:

«Я слишком любила независимость. Я вообще не хотела выходить замуж, хотя были и другие, кроме Эрика, кто проявлял ко мне интерес. Мы с Эриком стали дружить, затем он влюбился, но брак был не для нас. Я уверена, что с ним невозможно было бы жить»¹⁷³.

Потом Эрик сблизился с молодой соседкой своих родителей Элеонорой Жак, канадской француженкой по происхождению, которая переехала в Англию вместе с родителями в 1921 году. Девушка была тремя годами моложе Эрика. Они понравились друг другу и через какое-то время стали любовниками, хотя встречались не очень часто, так как Блэр приезжал в родительский дом лишь от случая к случаю, да и возможности проводить время наедине, в интимной обстановке, у них почти не было. Обычно такие встречи происходили лишь в летнее время на лоне природы, а в сезоны дождей, столь частые в Южной Англии, молодым людям приходилось ограничиваться совместными прогулками и поцелуями. Когда же была хорошая погода, Элеонора и Эрик откровенно радовались возможности заняться любовью. Осенью, уехав из родительского дома, он писал возлюбленной: «Прекрасная была погода в Саусволде, и я не могу припомнить, когда еще я радовался прогулкам, как тем, которые были у нас с тобой. Особенно этот день в лесу, где были эти глубокие постели из мха. Я всегда буду помнить твое прекрасное белое тело на этом темно-зеленом мхе»¹⁷⁴.

Элеонора была девушкой требовательной. Ее не удовлетворяли только любовные прогулки, редкие посещения музеев, недорогих ресторанчиков и дешевых дневных театральных спектаклей. К тому же после первой остроты ощущений занятия любовью в лесу стали ее раздражать. Она стремилась к большему комфорту, тем более что в любой момент любовников мог застать на «месте преступления» какой-нибудь случайный прохожий. Снимать номер даже в самой дешевой гостинице Эрику было не по карману. В родительских же домах всегда кто-то присутствовал...

Эта крайне затруднительная ситуация запала в душу Эрика на всю жизнь, и он возвращался к ней в нескольких своих произведениях. Более того, в величайшем своем романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре» есть сцена, навеянная собственным любовным опытом, но заостренным до крайнего предела.

Отношения с Элеонорой продолжались, хотя чувства постепенно увядали с обеих сторон. Вдобавок на свою беду Эрик познакомил Элеонору с Деннисом, и возник треугольник, который через некоторое время был разрублен не в пользу Блэра. Элеонора стала реже и суше отвечать на письма Эрика. Затем призналась, что не любит его. В конце концов Элеонора вышла замуж за Денниса Коллингса. Сначала он, а затем и его супруга отправились в дальний путь, ибо Коллингсу предложили интересную работу заместителя директора местного музея в Сингапуре, дававшую возможность уникальных антропологических исследований. Блэр жаловался Бренде Солкелд, что у него фактически не осталось друзей, так как Деннис и Элеонора поженились, и Деннис отправился в Сингапур. Это лишило его сразу двух друзей, и все стало очень плохо¹⁷⁵.

Коллингс же вспоминал позже: «Когда я женился на Элеоноре, это не привело ни к каким проблемам между Эриком и мною. Я не думаю, что он хотел на ком-нибудь жениться вообще, и особенно на женщине, подобной Элеоноре, так как у нее были свои идеи, и она была к ним прочно привязана. Если она поняла бы, что ошибается, она признала бы это. Но ее невозможно было уговорить, чтобы она притворялась, что восприняла мысли, которые не одобряла. Эрик же был интеллектуальным упрямцем, и это не критика его, просто таким он был. Эрик очень нежно относился к Элеоноре, и у них все шло хорошо. Просто Элеонора поняла, что Эрик не из тех, кто может жениться»¹⁷⁶.

В Саусволде Эрик попытался заняться живописью. В этом деле он отнюдь не переоценивал свои способности (вполне справедливо), но с удовольствием писал пейзажи и морские просторы. Вскоре, однако, он бросил это занятие, сочтя его бесплодным. Правда, в последующие годы, проводя время и путешествуя вместе с бродягами, он обычно представлялся им как художник-неудачник по имени Бертон и даже развлекал спутников своими рисунками.

Во время одной из вылазок Эрика на морское побережье с кистями и акварельными красками на него обратила внимание супружеская пара Фрэнсис и Мейбел Фирц. Фрэнсис был крупным предпринимателем в сталелитейной промышленности, его супруга увлекалась литературой, обладала хорошим вкусом, легко заводила знакомства в творческих кругах и среди издателей, покровительствовала начинающим авторам. Эрик ей понравился, она прочитала некоторые его рукописи, порекомендовала перебраться в Лондон и пообещала ему протекцию в художественном мире¹⁷⁷. Через непродолжительное время она познакомила Блэра с издателем Максом Плауманом и литературным агентом Леонардом Муром, контакты и связи с которыми послужили толчком к превращению Блэра из робкого начинающего автора в активно публикующегося известного писателя, все более уверенного в своих силах, хотя и сохраняющего повышенную самокритичность.

Эрик решил перебраться в столицу, с полным основанием полагая, что именно там он сможет и набраться нового жизненного опыта, необходимого для литературного творчества, и установить связи с писательскими кругами, с редакциями газет и журналов. Ранней осенью, еще до получения ответа из Индии, он написал письмо Рут Питтер, знакомой своей старшей сестры, которая жила в Лондоне, занималась декоративным оформлением мебели и другой домашней утвари и писала стихи (к этому времени ей удалось выпустить уже два сборника), с просьбой найти ему недорогую комнату. Оказалось, что таковая имеется в доме по соседству с работой Рут. После уведомления об отставке Эрик перебрался в столицу и поселился на тихой улице Портобелло в крохотной комнатке без отопления, которую сдавала высокомерная дама по фамилии Крейг.

Рут была старше Эрика на несколько лет, но похоже, что почти сразу же у них начался роман. Эрик признался Рут вскоре после переезда, что, когда он ее увидел, первой его мыслью была: «Интересно, легко ли овладеть этой девушкой»¹⁷⁸. В остальном быт оказался нелегким. В комнате было очень холодно. Прежде чем сесть за стол, чтобы пытаться что-то писать, Эрик должен был отогревать руки свечкой. Как-то он признался в этом Рут, и она достала для Эрика какую-то старую газовую печку. Стало намного теплее, сразу же улучшилось настроение и повысилась работоспособность. (Роман с Рут оказался недолгим, но друзьями они остались на многие годы.)

Намерение писать книги не означало, что это «неопределенное желание» может быть легко реализовано. Ранние опусы Эрика были откровенно слабыми. Он с немалой опаской садился за стол и вначале писал коряво и малоинтересно. Однако постепенно мастерство совершенствовалось, создавались более интересные фрагменты, главным образом публицистического характера. Рут Питтер, видимо все-таки преувеличивая недостатки ранних произведений Эрика, написанных по возвращении из Бирмы, вспоминала: «Он писал так плохо, что ему надо было учиться писать... Мы часто смеялись и даже плакали над отрывками, которые он нам показывал»¹⁷⁹.

Блэр буквально метался, стремясь найти себе занятие по душе, кроме писательского труда, которым просто не мог не заниматься, но к которому относился крайне скептически, подчас оценивая себя как графомана. И хотя негативные самооценки с годами смягчились, они полностью не исчезли до конца его дней. Передавая очередную новую вещь, прежде всего крупные произведения (романы, обширные очерки) литературному агенту или издателю, Эрик почти всегда впадал в панику, ожидая негативной реакции.

2. На дне

Испытывая чувство неудовлетворенности, наивно стремясь своим творчеством переделать мир, Эрик Блэр все острее понимал крайнюю недостаточность бирманского опыта и стремился восполнить его новыми жизненными впечатлениями. Через полтора десятилетия в автобиографическом очерке для американского издания Оруэлл так суммировал свой жизненный опыт в первые годы после возвращения из Бирмы:

«Когда я возвратился в Европу, я жил около полутора лет в Париже, создавая романы и рассказы, которые никто не публиковал. Когда у меня кончились деньги, я на несколько лет оказался в состоянии действительно глубокой бедности, во время которой я был, помимо всего другого, мойщиком посуды, частным воспитателем и учителем в дешевых частных школах»¹⁸⁰.

Конспективно это было в основном правильно, но некоторые стороны жизни этих лет упомянуты не были, а об остальных было сказано настолько отвлеченно, что передать подлинный характер переживаний молодого писателя эти строки были не в состоянии. Пессимистическое, подчас депрессивное состояние Эрика связано было и с недавним бирманским опытом, и с тем, что, как он полагал, его первые литературные сочинения - прозаические и стихотворные - были крайне неудачными. Личная жизнь тоже не складывалась.

Раздумывая в первые недели жизни в Лондоне о том, где именно можно пополнить свои впечатления и знания о быте низов, набраться жизненного опыта, необходимого для творчества, Эрик вспомнил прочитанную в Бирме книгу Джека Лондона о его путешествиях по Ист-Энду - району лондонской бедноты. Блэр решил последовать примеру американского писателя, усовершенствовав «методику» знакомства с теми, кто там обитал. Если Джек Лондон являлся в Ист-Энд, не скрывая, кем был, демонстрируя, что он, оставаясь выходцем из зажиточной среды, стремился познать быт нищеты и помочь ей всем, чем возможно, Блэр выработал план маскировки. Он пришел к выводу, что наберется знаний и опыта лучше, полнее и всестороннее, если предстанет перед бедняками одним из них.

Купить дешевую, поношенную одежду особого труда не представляло. Значительные опасения, однако, вызывала мысль, что он не умеет разговаривать на кокни - языке лондонского простонародья, на котором, как считали в интеллигентских кругах, говорили жители Ист-Энда¹⁸¹.

Эрик стал тренироваться в употреблении простонародного диалекта, но буквально через несколько дней убедился, что доведение своих навыков до совершенства потребует немалого драгоценного времени. На страх и риск он отправился в грязные закоулки Ист-Энда, лишь переодевшись в старое и грязное «обмундирование». К его удивлению, все прошло благополучно. Блэр убедился, что особого, общего для всей бедноты диалекта не существует. Его приняли за своего. Достаточным оказалось, что он говорил как-то неправильно, употреблял грубые и вульгарные выражения, что его лексикон не был похож на тот, на котором говорят джентльмены из высшего круга и, главное, что он одет в обноски¹⁸².

Так началось знакомство героя этой книги с лондонскими, а затем и парижскими трущобами. Постепенно накапливался материал для будущих сочинений. Правда, вначале желание собрать материал для книги было очень неопределенным. Эрик не представлял пока, во что выльется тот багаж разнообразной информации, который оказывался в его распоряжении, будет ли это роман, сборник рассказов, книга очерков или же своего рода ранняя автобиография. Но дело было даже не в этом. Возникло неукротимое желание узнать лучше и подробнее, как живет британская беднота, в чем причины нищеты, насколько виновны в ней сами обездоленные и действительно ли существует капиталистическая эксплуатация с ее прибавочной стоимостью, за которой скрывается неоплаченный труд рабочих, что проповедовали коммунисты и другие политические группы, требовавшие ликвидации капитализма и исповедовавшие экономическую доктрину Карла Маркса.

У Эрика Блэра зарождались туманные, зачаточные социалистические настроения. Таковыми они сохранятся на протяжении следующих двух десятилетий его жизни, постепенно видоизменяясь в столкновении противоречивых идей и мыслей, во всевозможных конфликтах с историческими реалиями, но так никогда и не превратившись в какое-либо последовательное мировоззрение. Более того, продолжая называть себя «демократическим социалистом», Блэр, ставший Оруэллом, будет создавать произведения, прямо противоречащие его вроде бы социалистическим установкам. Само же выражение «демократический социализм», как показал последующий опыт, представлял собою оксиморон вроде «деревянного железа», поскольку любая практическая попытка создать социализм неизбежно заканчивалась возникновением тирании той или иной формы, степени, разновидности, ибо «собственностью», «общественной собственностью» и «государственной собственностью» неизбежно должен был кто-то управлять, и этим «кто-то» становилось само государство, создававшее для этого мощный административный аппарат.

Пока же Эрик Блэр стремился как можно ближе узнать жизнь бедноты, не только ведя с ее представителями душеспасительные разговоры о жизни, но питаясь одной с ними пищей, ночуя вместе с ними в полуразвалившихся хибарах или ночлежках. Он стремился, отвергая «любую форму господства одного человека над другим, оказаться в самом низу, среди угнетенных, быть одним из них и на их стороне против их тиранов»¹⁸³.

В какой-то степени это была азартная игра. Необходимо было замаскироваться так, чтобы остаться своим, чтобы не быть принятым за чужого. Но в то же время в глубине души «своим» он никогда не становился, а оставался самим собой, хотя чистосердечно пытался помочь людям, находившимся на дне человеческого общежития. Конечная цель - постепенная переделка общества - оставалась отдаленной перспективой. На первый план выходило накопление материала и жизненных впечатлений для художественных и публицистических произведений.

Первое посещение приюта было опасной разведкой. Соответствующим образом одевшись, он зимним вечером вошел в некий сарай, в котором имели право ночевать бездомные. Сарай скрывался, правда, под вполне благопристойным названием «Хорошие постели для одиноких мужчин». Оруэлл рассказывал позже, что все прошло благополучно. Когда он робко приоткрыл дверь, к нему направился, шатаясь, пьяный надзиратель заведения: «Выпей чашку чая, приятель, выпей чашку чая... Это было нечто вроде крещения»¹⁸⁴.

Вслед за этим экспериментом Блэр предпринял экспедицию по изучению нищеты из первых рук. Важно подчеркнуть, что сделано было это задолго до того, как он сам оказался на грани нищенства в Париже, то есть было акцией добровольной, а не вынужденной. При этом он полностью погружался в жизнь обездоленных людей, вместе с ними перенося те беды, страдания, унижения, которые составляли их жизнь. Немаловажная разница заключалась, однако, в том, что эти люди вынуждены были влачить свое существование почти без надежды, а Блэр мог в любой момент прервать свой эксперимент.

После сравнительно недолгих «странствий» Блэр возвращался в нормальную жизнь. Но во время экспедиций он был отнюдь не наблюдателем, а участником. Это было исключительно важно, поскольку позволяло увидеть и осознать такие детали, которые исследователю, стоявшему вне изучаемой среды, зачастую были недоступны. Одно из таких наблюдений касалось изменения статуса в зависимости от одежды: «Иначе одетый, я опасался, что полиция может арестовать меня как бродягу, и, кроме того, я не осмеливался ни с кем заговорить, полагая, что люди могут заприметить противоречие между моим диалектом и моей одеждой. Моя новая одежда привела меня в новый мир... Мне встретился какой-то бредущий с видом нашкодившего пса субъект, явно бродяга; присмотревшись, я узнал самого себя в витринном зеркале. И лицо уже было покрыто пылью. Пыль чрезвычайно избирательна: пока вы хорошо одеты, она минует вас, но лишь появитесь без галстука, облепит со всех сторон. На улицах я оставался до самой ночи, причем безостановочно ходил, серьезно опасаясь, что из-за одежды полиция примет меня за попрошайку и арестует»¹⁸⁵.

3. Думы о социализме

Первые годы пребывания на родине и в соседней Франции, где он находился сравнительно долго, были периодом относительного хозяйственного благополучия. Многие экономисты поговаривали даже о процветании. Сам Блэр особого процветания не заметил скорее всего в силу своего критического и пессимистического настроя, да и потому, что общался в основном с низшими слоями населения. Внимание Блэра все более привлекали те, кого он называл рабочими, вкладывая, впрочем, в это понятие далеко не тот смысл, которого придерживались и умеренные, и крайние последователи марксистской теории. К рабочим Блэр относил не только лиц наемного труда, занятых в промышленности, строительстве и торговле, но вообще всех представителей низшего слоя британского общества (крестьянства как такового в Великобритании не было уже более сотни лет - в сельской местности можно было встретить землевладельцев, арендаторов и все тех же наемных рабочих). У него не было четкого понимания, кого следует считать пролетарием, или «пролом» (этот неологизм, появившийся в публицистике Блэра-Оруэлла уже в начале 1930-х годов, был вскоре им позабыт, вновь услышан в Испании в 1937 году и введен в качестве важной категории в знаменитый роман).

Вернувшись из Бирмы, Блэр понял, что для познания «злобного деспотизма» не было необходимости отправляться за океан. «Здесь, в Англии, под собственными ногами, находился угнетенный рабочий класс, страдающий, правда, иначе, чем на Востоке. Именно так мои мысли обратились к английскому рабочему классу», - писал он несколько позже¹⁸⁶.

До мирового экономического кризиса 1929-33 годов еще оставалось время, но положение Великобритании было, по мнению Эрика, прискорбным. От хронической безработицы, по выкладкам самого Оруэлла, если иметь в виду и безработных, и членов их семей, страдали до десяти миллионов человек¹⁸⁷. Число безработных, живших на нищенское пособие, колебалось от полутора до трех миллионов¹⁸⁸. Бывший колониальный полицейский увидел во всем этом психическое истощение своей страны, когда-то сильнейшей державы в мире.

Наибольшим комплексным злом начинающий социолог и публицист считал безработицу. «В этом, говоря в двух словах, источник всего зла»¹⁸⁹, - писал Оруэлл. Именно поэтому, продолжал он ту же линию в автобиографической части своей публицистической книги, «я стремился погрузиться прямо в среду угнетенных»¹⁹⁰.

Положение стало несравненно хуже, когда начался тяжелейший за всю историю мирового капитализма экономический кризис - Великая депрессия. Правда, кризис затронул Великобританию несколько меньше, чем другие европейские страны и США, да и начался он в Великобритании несколько позднее - не осенью 1929-го, как это было за океаном, а в начале следующего года. Связано это было с тем, что британские товары на льготных условиях сбывались в доминионах и колониях. Пик британского хозяйственного спада пришелся на 1932 год, когда промышленное производство упало по сравнению с 1929 годом до 82% (в 1933 году оно составляло 93%).

Особенно сильно были поражены традиционные отрасли английской экономики - угольная, металлургическая, судостроительная, где была сосредоточена основная масса рабочих. Кризис 1929-33 годов привел к беспрецедентному росту числа безработных в Англии. По официальным данным, в 1930 году уровень безработицы составил 17%, в 1931 году поднялся до 23%, а в 1932 году до 25%. В провинции появились «пораженные районы», или «районы депрессии», где хозяйственная жизнь почти замерла. Предприятия прекращали работу, население уходило куда могло. Рост экономических трудностей накалял социальную обстановку, страна требовала перемен.

На парламентских выборах в мае 1929 года большинство голосов получила Лейбористская партия. Премьер-министром стал ее лидер Рамзей Макдональд. Лейбористское правительство провело в феврале 1930 года новый закон о страховании по безработице, по которому срок получения пособий увеличивался с 3 до 12 месяцев. Было создано министерство по борьбе с безработицей. Эти меры до некоторой степени улучшили положение неимущих слоев. Но только в середине 1930-х годов страна стала медленно выходить из депрессии.

Экономические беды оказали глубокое влияние на настроения интеллигенции, особенно литераторов и публицистов. Появилась плеяда молодых авторов, которые ушли влево от Лейбористской партии. Они осторожно относились к коммунистическим идеям в их советском варианте и в трактовке компартий, которые, как понимали многие, финансировались Москвой и послушно выполняли распоряжения сталинского руководства. (Разумеется, какие-то левые интеллектуалы увлекались коммунистическими идеями по существу.)

Эрик Блэр внимательно следил за возникавшими тенденциями, но был крайне осторожен в следовании конкретным образцам. В своих первых книгах Оруэлл стремился в художественно-публицистической форме передать свои впечатления о жизни тех, кто стоял на самом низу социальной лестницы двух европейских держав, выигравших мировую войну. При этом автор не отделял четко докризисный период от Великой депрессии. Оруэлл стремился показать, что обещание Дэвида Ллойд Джорджа, занимавшего пост премьер-министра в годы мировой войны - «Страна будет достойна своих героев» - оказалось пустой фразой. Страна встретила своих героев безработицей и нищетой. Разочарование сложившейся на родине ситуацией, усиленное бедами кризиса и неспособностью существующих влиятельных политических партий - Консервативной и Лейбористской - облегчить страдания низов, заставляло Оруэлла искать свою уникальную схему построения социальных отношений.

В первое время после возвращения из Бирмы Блэр не проявлял сколько-нибудь значительного интереса к теориям перестройки общества «на справедливых началах». Он писал позже, что тогда его не интересовали «ни социализм, ни другие экономические теории»¹⁹¹. Время, проведенное в Бирме, дало ему определенные знания об империализме как о системе колониальной экспансии (именно так понимал империализм Оруэлл), но не способствовало формированию «точной политической ориентации». Приехавший в Великобританию бывший бирманский полицейский офицер придерживался неопределенных полуанар-хических взглядов. Он считал, что любое государственное правление - неизбежное зло, и разделял всех людей на две резко очерченные, не имевшие полутонов и переходных ступеней, категории: угнетенных, которые всегда правы, и угнетателей, которые всегда во всем виноваты¹⁹².

ГЛАВА 4

ПЕРЕЕЗД ВО ФРАНЦИЮ

1. Париж

Сравнительно недолго пожив в Лондоне, Эрик понял, что британских впечатлений ему недостаточно для того, чтобы создать адекватное представление о жизни, раздумьях и чувствах низов общества. Поздней весной 1928 года он решил последовать примеру многих литераторов 1920-х годов, которых притягивал Париж, считавшийся своего рода всемирной художественной столицей. Вновь появившись в городе, с которым он впопыхах познакомился по дороге из Бирмы в Англию, он снял крохотную дешевую комнату в Латинском квартале. Низкая квартирная плата была неслучайной - стены были тонкие, и весенний холодный ветер продувал комнату насквозь. Вдобавок невозможно было избавиться от насекомых. Но платил он всего 50 франков в неделю, что было чуть меньше одного фунта стерлингов. Было и еще одно преимущество - близость парижского университета Сорбонны с его библиотекой, куда можно было записаться, не будучи студентом. По другую сторону находилась знаменитая Высшая нормальная школа - своеобразный университет, в котором на самом высоком для того времени уровне преподавались как естественные, так и гуманитарные науки и велись соответствующие исследования. Как раз в то время, когда Блэр приехал в Париж, здесь учился будущий знаменитый писатель Жан-Поль Сартр, а английский язык преподавал не менее знаменитый драматург Сэмюэл Беккет, один из основоположников театра абсурда. Естественно, ни с тем, ни с другим Блэр не встречался. Его интересовали совершенно другие знакомства - самые низшие слои парижан.

Когда на французском языке появится его книга, значительная часть которой будет посвящена парижским впечатлениям, отнюдь не благоприятным в плане описания условий жизни простых людей, Оруэлл сочтет необходимым указать в предисловии, что приводимое в книге не должно создать у читателя впечатления о его враждебном или недружественном отношении к Парижу и к парижанам: «Я хотел бы особенно подчеркнуть это французским читателям, так как очень расстроился бы, если бы они предположили, что я остался недоволен самим городом, о котором на самом деле я сохранил самые счастливые воспоминания»¹⁹³.

Здесь снова проявились две связанные, но в то же время разграниченные стороны восприятия Блэром жизненных реалий: общаясь с простонародьем и искренне относя себя к нему, он в то же время находился если не над ним, то во всяком случае вне его. Иначе и быть не могло. Ведь по существу речь шла о работе. Автор собирал материал, полностью погружаясь в ту среду, жизнь которой намеревался описывать.

Незадолго до смерти Оруэлл писал своей хорошей знакомой Силии Пейджет, жившей в то время в Париже, как причудливо переплетались в его памяти хорошие и страшные воспоминания о пребывании в этом городе двенадцатью годами ранее: «Как я хотел бы оказаться в Париже вместе с тобой, особенно сейчас, весной. Бываешь ли ты когда-нибудь в Саду растений¹⁹⁴? Я когда-то любил его, хотя, на самом деле, там нет ничего интересного, кроме крыс, которые в какой-то момент захватили его и были такими прирученными, что их можно было кормить с руки... Обычные деревья в Париже прекрасны, потому что кора не темнеет из-за дыма, как это происходит в Лондоне»¹⁹⁵.

Блэр весьма критически оценивал парижскую интеллигенцию, которую он наблюдал в течение своего полуторагодичного пребывания в этом городе. В годы экономического бума, предшествовавшего мировому экономическому кризису, культурная жизнь французской столицы была крайне поверхностной и напоминала ему сплошной праздник. Париж наполнился «таким количеством художников, писателей, студентов, дилетантов, экскурсантов, дебоширов и просто бездельников, какого мир, наверное, никогда не видел. В некоторых районах города так называемых художников, наверное, больше, чем рабочего населения», - писал Блэр.

С этой публикой Эрик не общался, но отнюдь не потому, что был снобом. С ними ему было просто неинтересно. Да и вообще, годы в школе и на службе в Бирме приучили его к тому, что труд в одиночестве значительно привлекательнее, чем бесплодная болтовня с людьми, придерживающимися весьма высокого мнения о своих умственных способностях. Спорить с ними, аргументировать свою точку зрения Эрик считал излишним, неплодотворным и скучным занятием.

В Париже у него была близкая родственница - сестра матери Нелли Лимузин, которая жила здесь с начала 1920-х годов со своим гражданским мужем Юджином Эдамом. Это была довольно странная пара, начиная с того, что она не зарегистрировала свой брак, так как считала это предрассудком. Эдам, обладавший крупным наследством, на которое они с супругой вполне прилично существовали во Франции, придерживался социалистических взглядов и был известным и страстным эсперантистом, то есть сторонником создания единого мирового языка эсперанто и руководителем организации эсперантистов, изучавших этот язык и общавшихся на нем.

Впрочем, организация носила странное название: Всемирная ассоциация ненационалистов. Юджин сотрудничал также с Рабочей эсперантистической ассоциацией, в которой значительным влиянием обладали коммунисты. Правда, после того как Юджин побывал в СССР, его симпатии к коммунистам охладели, но увлечение эсперанто осталось. Основным тезисом выступлений Эдама являлось утверждение, что национализм и войны исчезнут, когда все человечество заговорит на одном языке. Тогда, мол, само собой ликвидируется проклятие Вавилонской башни, разделившей людей на враждовавшие между собой нации, и наступит рай земной. В основном из-за нежных чувств к Юджину, который даже в домашней обстановке разговаривал только на эсперанто, Нелли тоже овладела этим искусственным языком и участвовала в его пропаганде, хотя и не очень активно.

Блэр лишь изредка навещал своих родных, хотя тетя Нелли испытывала к нему симпатию и была всегда готова помочь деньгами. Впрочем, этой возможностью племянник не воспользовался ни разу. Кроме того, тетя Нелли была женщиной начитанной, независимой, стремилась вовлечь Эрика в дискуссию о новейших литературных явлениях¹⁹⁶. Однако и в этом Эрик оставался верным себе и обычно отделывался общими фразами. Он тогда не пристрастился еще к чтению современной литературы. Это произошло несколько позже, когда лондонские литературные журналы начали заказывать ему рецензии и обзоры, а художественные произведения стали базой для его рас-суждений о современном мире и его пороках.

Примирившись с тем, что племянник не желает пользоваться ее финансовой поддержкой, Нелли пыталась уговорить его заняться каким-нибудь полезным делом. Она знала о его любви к природе, растениям и насекомым и уговаривала его попробовать силы в садоводстве, делая это не слишком педагогично: «Конечно, семена должны стоить каких-то денег; удобрения и инструменты тоже, -писала она Эрику в одном из писем, - но я надеюсь, что ты сможешь занять их или украсть»¹⁹⁷.

К эсперантистскому движению, которое в то время всячески поддерживалось компартиями и отчасти ими финансировалось, а следовательно, и к супругу тети Нелли Эрик испытывал определенную симпатию, но относился к ним осторожно. Эрик предполагал, что вслед за эсперанто могут возникнуть другие варианты международных языков, не исключал, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, будет единый международный язык, в основу положат один из наиболее распространенных современных языков, в результате чего начнутся свары между сторонниками той или иной ориентации¹⁹⁸. А Блэр не хотел быть вовлеченным в эти дрязги. Здесь Оруэлл оказался неправ: единственный искусственный язык вскоре умер, поскольку Сталин счел его орудием шпионов и диверсантов, после чего компартии перестали поддерживать эсперантистов. Серьезных попыток создать новый международный язык предпринято не было.

2. Начало профессиональной публицистики

Эрик был решительно настроен заняться писательским ремеслом. Позже он постарался откровенно назвать четыре мотива, которые способствовали этому твердому решению:

«1. Чистый эгоизм... Жажда выглядеть умнее, желание, чтобы о тебе говорили, помнили после смерти, стремление превзойти тех взрослых, которые унижали тебя в детстве... Огромные массы человеческих существ в общем не самолюбивы... Но среди них всегда есть меньшинство одаренных, упрямых людей, которые полны решимости прожить собственные жизни до конца, и писатели принадлежат именно к этому типу. Я бы сказал, что серьезные писатели в целом более тщеславны и эгоцентричны, чем журналисты. Хотя и менее заинтересованы в деньгах.

2. Эстетический экстаз. Восприятие красоты мира или, с другой стороны, красоты слов, их точной организации. Способность получить удовольствие от воздействия одного звука на другой, радость от крепости хорошей прозы, от ритма великолепного рассказа.

3. Исторический импульс. Желание видеть вещи и события такими, каковы они есть, искать правдивые факты и сохранять их для потомства.

4. Политическая цель... Желание подтолкнуть мир в определенном направлении, изменить мысли людей относительно того общества, к какому они должны стремиться»¹⁹⁹.

Как видим, если отбросить «чистый эгоизм», то есть стремление к самовыражению, к признанию другими людьми собственной личности как чего-то стоящего внимания, и к тому же зарабатывать на жизнь, оставшиеся три причины оказываются главными, определяющими то, к чему стремился начинающий писатель. Он видел себя именно будущим автором социальной прозы, сочетающей изображение человеческих будней и судеб такими, какими они есть в действительности, с определением перспектив развития общества.

Нельзя сказать, что это была скромная задача. Эрик Блэр хотел стать своего рода прорицателем будущего, человеком, стремящимся предостеречь людей от опасных социальных путей, и в определенном смысле ему это удалось. Он вел самый скромный образ жизни, не работая, а тратя те деньги, которые отложил во время полицейской службы. В Париже Эрик решил попробовать свои силы в общественно-политической публицистике. Он попытался привлечь к себе внимание французской левой прессы, в чем ему сопутствовала определенная удача, хотя о каком-то значительном успехе говорить не приходилось. Редакторы нескольких газет и журналов, которые стояли влево от центра, но не считались партийными (хотя они были близки к социалистическим и даже коммунистическим кругам) через некоторое время заинтересовались бойким пером молодого человека, особенно имея в виду, что он остро критиковал политическую систему не Франции, а соседней Великобритании, причем излагал факты образно и просто. Так 6 октября 1928 года в газете «Ле Монд» (Le Monde) появилась статья Блэра о цензуре в Великобритании¹⁹⁹.

Газета издавалась популярным в левых кругах писателем Анри Барбюсом. Известность к Барбюсу пришла благодаря антивоенному роману «Огонь» (1916) о Первой мировой войне, способствовавшему формированию антипатриотического сознания у части низших слоев населения. С 1923 года Барбюс был членом Коммунистической партии, но сама газета партийной не являлась. По всей видимости, очерк был рекомендован Юджином Эдамом, который поддерживал связь с Барбюсом и его газетой.

Это была первая профессиональная публикация Эрика Артура Блэра, который подписал ее своим подлинным полным именем. Внешне статья носила чисто информационный характер. Блэр сообщал, что в Великобритании существует предварительная театральная цензура, осуществляемая правительственными чиновниками, обычно не имеющими ни художественного образования, ни способности оценить качества произведения. Тем не менее многие замечательные произведения, в том числе таких авторов, как Ибсен или Шоу, в течение многих лет остаются неизвестными британской театральной публике по той причине, что кому-то из цензоров они показались «вредными для общественной морали». В то же время откровенно порнографические скетчи или безвкусные музыкальные комедии по требованию цензуры претерпевают только минимальные изменения.

Что же касается художественной литературы, признавал Блэр, то по отношению к ней предварительной цензуры не существует. Однако любой роман может оказаться запрещенным после публикации, как произошло с замечательным произведением ирландского писателя Джеймса Джойса «Улисс». Такого рода запреты обычно оказываются результатом «общественного возмущения». Вот как это происходит: «Священник произносит свое слово с кафедры, кто-то пишет в газету, журналист в воскресном выпуске публикует статью, после этого идет петиция в Министерство внутренних дел - и книга запрещается». В результате произведение продолжает распространяться, но тайно и по огромной цене.

Блэр, впрочем, оговаривался, что все эти правила относятся только к современной литературе - ранее изданные художественные произведения никакой цензуре не подлежат. В связи с этим внешне лишь информативно, но по существу дела с глубоким сарказмом автор сообщал как о «великом демократическом достижении», что на британской сцене «показывают всего Шекспира», что книги Шекспира и Свифта «публикуются и продаются полными, несокращенными изданиями без каких-либо препятствий». Даже Рабле, продолжал он издеваться, «можно купить без всяких хлопот». В течение десятилетий, делал вывод Блэр, переходя от сатирических интонаций к серьезному тону, незначительное меньшинство, стоящее у власти, манипулирует цензурой во вред широким слоям читающей публики.

Вслед за статьей о цензуре последовали эссе в том же «Ле Монде» и в журнале «Прогрессивная критика» (Progrės Critique) о других социальных бедах Британии: безработице, нищенчестве, бродяжничестве и т. д. Одновременно вновь были предприняты попытки начать публиковаться в британских изданиях.

В конце концов тексты Блэра заметили в газете христианского мыслителя, журналиста и писателя Гилберта К. Честертона «Еженедельник Г. К.» (G. K.’s Weekly - буквы G. К. были инициалами Честертона). Здесь 29 декабря 1928 года появилась первая в британской прессе статья за подписью Блэра, содержавшая резкий критический анализ правой французской прессы. Статья называлась «Фартинг за газету»²⁰¹. Название было условно-издевательским, ибо в то время, когда писалась эта статья, фартинг являлся мельчайшей монетой в одну четвертую пенни, или чуть больше одной тысячной фунта стерлингов. Уже в это время за фартинг нельзя было купить ничего, и после Второй мировой войны чеканка этой монеты была прекращена.

Статья была написана острым, злым и вместе с тем обыденным языком. Весь ее смысл состоял в том, что во Франции существовали крайне дешевые правые периодические издания, которые отличались произвольным подбором информации, примитивными сенсациями, распространением сплетен, проведением неких бездумных конкурсов... Автор давал саркастические советы: «Есть, таким образом, достойный пример для магнатов нашей английской прессы. Дадим им возможность последовать за “Ами дю Пёпл” (Ami du Peuple) и продавать свои газеты за фартинг. Даже если в этом не будет никакой другой пользы, бедняги из публики почувствуют, по крайней мере, что за свои деньги они получают должный товар». Эти статьи были первыми опытами будущего Оруэлла в политической журналистике, важным этапом на пути формирования его своеобразного стиля - простого, образного, внешне весьма серьезного и в то же время полного скрытой иронии, саркастического издевательства.

Иногда Блэр посещал пользовавшиеся популярностью в писательской среде крохотные кафе в квартале Сен-Жермен де Пре - по соседству с огромной церковью того же названия, напротив Лувра. Провести здесь несколько часов за бокалом самого дешевого вина или даже чашкой кофе не считалось праздным занятием. Подобно другим мастерам слова, в том числе самым известным, Эрик писал здесь некоторые свои статьи. Видимо, он считал, что артистическая атмосфера квартала способствует творческому вдохновению. Но он ни разу не осмелился подсесть к кому-нибудь из литературных знаменитостей. В этом также проявились его природная застенчивость, нежелание навязываться в знакомые и в то же время чувство гордости и самодостаточности.

Так был найден плодотворный подход к взаимоотношениям с редакциями: для французов писалось о Великобритании, для британской прессы - о проблемах соседней Франции, где автор в это время жил. Гонорары в левых изданиях были незначительными. Поэтому Эрику по мере того, как истощался его финансовый запас, пришлось начать зарабатывать себе на жизнь случайно найденными занятиями, продолжавшимися максимум по несколько дней. Правда, позже он нашел относительно постоянную работу мойщика посуды в одном из модных ресторанов на улице Риволи, одновременно выполняя там мелкие задания мальчика на побегушках.

Видимо, условия этого отнюдь не легкого труда, горячий пар, которым он был окутан, в сочетании с постоянными сквозняками, резко обострили податливость к простудным заболеваниям. 7 марта 1929 года Эрика с воспалением легких забрали в бесплатную больницу Кошен, где проходили практику студенты-медики. Через много лет, в 1946 году, Оруэлл описал свои больничные мытарства в очерке «Как умирают бедные», на всякий случай неправильно обозначив местонахождение больницы и назвав ее «госпиталь Икс»²⁰⁰.

Он едва выкарабкался, проведя на больничной койке три недели. Ни антибиотиков, ни даже пенициллина тогда не существовало, и пневмония считалась крайне опасным заболеванием. Лечение было варварским. Эрику ставили на грудь некое подобие банок, от которых образовывались громадные болезненные пузыри. Затем пузыри срезали и на кровоточащую ткань вновь ставили банки, которые оттягивали густую смесь крови и лимфы. При помощи не очень квалифицированных врачей и юношей-практикан-тов благотворительной больницы с пневмонией Эрик кое-как справился. Были проведены анализы на обнаружение туберкулезных палочек. Обнаружены они не были²⁰¹. Но легочные заболевания периодически возобновлялись и в конце концов привели к туберкулезу, который свел Блэра в могилу.

О самой же больнице остались самые безрадостные воспоминания. Главное впечатление состояло в том, что бедняки, которые не в состоянии платить за лечение, являются основным объектом практических занятий начинающих и почти ничего не умеющих студентов, часто просто безграмотных лентяев, для которых человеческая жизнь не стоит ни гроша. Да и сама больница описывалась в самых мрачных красках: «Палата представляла собой длинную, с довольно низким потолком, плохо освещенную комнату, наполненную бормотаньем множества голосов, с тремя рядами коек, стоявших удивительно близко друг к другу. Висел отвратительный запах, словно бы настоянный на испражнениях и в то же время сладковатый»²⁰². Речь шла о том, что в больнице, которая должна была служить примером чистоты и аккуратности, грязь можно было видеть повсюду. Даже сестры и санитарки появлялись в нестираных халатах.

Показательным был финал очерка - своего рода воспоминание: больничная обстановка вызвала в памяти давно забытую поэму Альфреда Теннисона «Детская больница», которую ему читали, когда он был ребенком. «А потом я вроде бы забыл ее, даже название поэмы не вызвало бы у меня никаких воспоминаний. Но первый же взгляд на... палату неожиданно выискал в мозгу ток воспоминаний, в которых все это находило место. И в ту свою первую ночь в больнице я обнаружил, что помню и сюжет, и строй поэмы, а некоторые ее строчки знаю наизусть»²⁰³.

Так крайне неприглядная действительность сомкнулась с поэзией, хотя и отнюдь не в оптимистическом контексте.

Чуть окрепнув после воспаления легких, Блэр попытался найти постоянную интеллектуальную работу, вел переговоры с редакцией одного из журналов, где были опубликованы его статьи, о зачислении в штат или, по крайней мере, о предоставлении места на страницах журнала на регулярной основе. И в том, и в другом Эрику было отказано. Он часто менял места работы, много путешествовал. Были месяцы, когда он вообще не имел оплачиваемого места занятий и жил на незначительные сэкономленные средства. На некоторое время Эрику удавалось устроиться частным учителем в богатых семьях. Трудно сказать, что привлекало нанимателей, - ведь у предполагаемого учителя не было даже высшего образования. Скорее всего не столько родителям, сколько их детям нравилась независимость суждений и, главное, тот факт, что Блэр побывал в дальних заморских краях и превосходно владеет словом, увлекательно рассказывая забавные и поучительные истории о том, что он пережил. Но он лишь на краткое время удерживался в богатых домах. То ли ему становилось крайне скучно возиться с непоседливыми недорослями, то ли от его услуг отказывались, почуяв или услышав, что он придерживается «левых» убеждений, сочувствует угнетаемым слоям общества.

3. Не везет - так не везет...

Прошло совсем немного времени после выписки из больницы, и Блэр оказался в катастрофическом финансовом положении, так как его обокрала некая девушка вольного поведения, которую он подобрал в одном из дешевых кафе и с которой провел несколько ночей. Любопытно, что позже, рассказывая знакомым об этом случае, Эрик передавал его добродушно, даже с оттенком сочувствия и симпатии к юной проститутке и воровке. Мейбел Фирц вспоминала:

«К вопросу о девушках, он однажды рассказал, что из всех девушек, которых он знал, прежде чем встретил свою [будущую] жену, ему больше всего понравилась маленькая проститутка, которую он подобрал в кафе в Париже. Она была красивой, у нее была фигура, как у мальчика итонской породы, и она была желанной во всех отношениях. Так или иначе, но в течение какого-то времени у него была связь с этой девушкой, но наступил момент, когда он возвратился в свою комнату, а эта великолепная особа испарилась со всем его имуществом. Со всем его багажом, и деньгами, и вообще всем»²⁰⁶.

В полицию Блэр не обратился, то ли считая это бесполезным, то ли пожалев девушку. Помощью тети Эрик снова не воспользовался, потому что потребовалось бы объяснять, что именно произошло. Пришлось увеличить рабочие часы (с лета 1929 года он проводил за мойкой посуды до 14 часов в день), заложить в ломбард, а затем продать за гроши почти всю скудную одежду, которая у него была. Он даже вынужден был отдать в залог свой «парадный» костюм, оказавшись таким образом в заколдованном круге: не имея работы, он не мог выкупить свои вещи, а в обшарпанной одежде не мог рассчитывать найти приличную работу. Эрик стал настоящим нищим, тем самым, познать существо которых он пытался все это время.

Если раньше он тратил по 13 франков в день, и это были очень скудные расходы, то теперь он вынужден был сократить их до 6 франков. Погрузившись в среду парижской нищеты, испытывая все трудности, связанные с безденежьем, Блэр в то же время отделял себя от окружавших. Он ни разу не прибегал к чьей-либо помощи, но чувствовал некую опору за своей спиной - в этом городе жила хорошо относившаяся к нему зажиточная родственница; в крайнем случае он мог возвратиться на родину, где нашел бы какое-то занятие (что позже действительно произошло). Несмотря на тяжелую бедность, Эрик в глубине души оставался итонским аристократом. Однажды он купил на последний франк литр молока, но когда кипятил его, заметил, что вскипятил залетевшую туда мошку. Ни секунды не колеблясь, он вылил молоко в раковину. Природная брезгливость оказалась сильнее чувства голода. В книге очерков о парижских и лондонских низах Блэр позже писал, что человек, проведший неделю на хлебе с маргарином «уже не человек; это только живот с несколькими вспомогательными органами». В «желудок с дополнительными органами»

Эрик не превратился²⁰⁴. Невозможно представить себе, чтобы кто-то из тех бедняков, рядом с которыми жил Эрик Блэр, поступил бы подобным образом.

Парижские перипетии сталкивали Эрика с самыми разными людьми, ставили его в разнообразнейшие ситуации. Однажды он познакомился с неким русским белоэмигрантом по имени Борис, когда-то младшим офицером царской армии, для большей достоверности представлявшимся офицером «второго сибирского полка», который, будучи, как и он сам, нищим, пытался рассматривать всю окружающую среду с высоты своего прошлого командного армейского положения и аристократических манер (до мировой войны он снимал, по крайней мере по его словам, люксы в отелях «Эдуард VII» и «Скриб», где теперь служил ночным сторожем) и ни о чем другом не мыслил, кроме как о победоносном возвращении в бескрайние русские просторы и о жестокой мести большевикам. Это был поис-тине трагикомический образ.

В другой раз Эрик оказался в среде каких-то мошенников, которые пытались представить себя неким «тайным коммунистическим обществом», замаскированным под общественную прачечную. Они собирали одежду для неимущих и затем продавали собранное. По этому поводу один из биографов Оруэлла замечает, что писатель с большим воображением, чем Оруэлл, например - Г. Честертон, один этот эпизод превратил бы в целый детективный роман²⁰⁵. Творческого воображения и у Блэра действительно было немало. Он рассказал об этом случае не в романе, а в сборнике автобиографических очерков «Фунты лиха в Париже и Лондоне»²⁰⁶, в котором стремился быть максимально лаконичным и близким к фактической стороне дела.

Несмотря на абсолютно реальное нищенское существование, Блэр упорно продолжал писать, сидя за обшарпанным столом, хотя бы по 2-3 часа поздно вечером, измученный тяжким физическим трудом, но полный планов и надежд на будущий успех. Блэр отнюдь не собирался ограничивать свои профессиональные занятия публицистикой. Он совершенствовал писательское мастерство, пробовал силы в рассказах. Однако ни рассказы, ни два написанных им в это время романа его не удовлетворили. Он считал их слабыми, не заслуживавшими публикации. Попытки довести их до пристойного уровня, достойного, по его мнению, чтобы их издать, он не предпринял. Позже в разное время все эти произведения были им уничтожены. Об этом известно с его собственных слов, а также со слов людей, с которыми он сталкивался в Париже²⁰⁷.

Если публицистические материалы все же начинали пробивать себе дорогу в газеты и журналы, и автор получал крохотные гонорары, которых не хватало даже на самую скромную жизнь, то с художественными произведениями дело, по признанию их создателя, обстояло совсем плохо. В феврале 1929 года Эрик попытался связаться с литературными агентами газетного синдиката Мак-Клу-ра в Лондоне, послав туда написанный им роман «Человек в кожаных перчатках» и сборник рассказов. Через почти полгода он, наконец, получил сообщение, что, несмотря на все попытки «продать» эти творения, у агента ничего не вышло²⁰⁸. Сегодня об этом романе нам известно только его название. О каких рассказах шла речь в переписке - не известно вообще. Скорее всего, это как раз и были произведения, в конце концов уничтоженные автором как недостойные публикации.

В предисловии к украинскому изданию своей знаменитой повести-притчи «Скотный двор»²⁰⁹ Оруэлл через много лет напишет:

«В 1928-29 годах я жил в Париже и писал небольшие рассказы и романы, которые никто не желал публиковать (позже все они были мной уничтожены). В следующие годы я жил в основном на случайные заработки, в некоторых случаях впроголодь. И только с 1934 года я смог жить на те средства, которые я зарабатывал своим писанием. В то время я подчас жил в течение месяцев среди бедняков и полупреступных элементов, которые обитали в самых отвратительных уголках бедняцких кварталов или просто слонялись по улицам, прося милостыню и занимаясь воровством. В это время я не многим отличался от них из-за отсутствия денег, но позже их образ жизни очень заинтересовал меня сам по себе. Я провел много месяцев, систематично изучая условия жизни шахтеров на севере Англии. До 1930 года я в целом не рассматривал себя как социалиста. У меня тогда еще не было четко определенных политических взглядов. Я стал выступать за социализм главным образом потому, что мне стало отвратительным угнетение и пренебрежение, с которым относились к бедным слоям промышленных рабочих, а не потому что с теоретическим восторгом относился к обществу, развиваемому по плану»²¹³.