Джордж Оруэлл (Эрик Блэр). Жизнь, труд, время. 2014

НАЗАД В АНГЛИЮ

1. Сотрудничество в журнале «Ад ел фи»

В самом конце 1929 года из-за безденежья и отсутствия перспектив Эрик вынужден был вторично вернуться в Англию. На какие деньги он смог добраться до Саусволда, что было недешево, остается невыясненным. Эрик позже рассказывал не очень правдоподобную историю, что какому-то семейству с недоразвитым ребенком внезапно понадобился воспитатель, Блэра пригласили, он откликнулся на вызов, и ему авансом прислали деньги. Надо ли было вызывать будущего учителя из Франции? Неужели нельзя было найти кого-то поблизости? На эти вопросы ответа Эрик не дал и не смог вразумительно объяснить, почему не приступил к работе, за которую уже получил деньги.

Парижский жизненный опыт и зревшее мастерство все-таки привели к тому, что Блэра стали печатать. Эрик представлял издателям документальные очерки, рецензии и литературные обзоры и очень редко поэтические опусы. Обращался он в основном во второстепенные, мало престижные издания, и это тоже отравляло жизнь. В октябре 1931 года Эрик писал своему другу Деннису Коллингсу: «Я довольно сильно занят, придумывая рассказы и прочее для новой газеты “Современная юность” (Modern Youth) (отвратительное имя для отвратительной газеты - и вещи, которые я для них пишу, также отвратительны, но надо на что-то жить)»²¹⁴. Но и эта газета, просуществовав непродолжительное время, закрылась, не успев опубликовать «отвратительные» рассказы Эрика и не выплатив ему гонорара.

Здоровье его оставалось неудовлетворительным, но на это он почти не обращал внимания. Рут Питтер вспоминала:

«Одним особенно ужасным зимним днем с тающим снегом на земле и ледяным ветром Оруэлл пришел без нормального пальто, без шапки, перчаток и шарфа. Я была почти уверена, что он находится в предтуберкулезном состоянии, как он сам это называл. И вот он появился в такую погоду в совершенно негодной одежде. Я набросилась на него с упреками, пытаясь убедить прислушаться к разумным советам и обратить внимание на свое здоровье. Все было тщетно. Он не смотрел в лицо фактам. Был случай, его проверяли на туберкулез, но результат вроде бы оказался отрицательным, по крайней мере так он говорил. Он никогда по-настоящему не лечился - до тех пор, когда это было уже поздно»²¹⁰.

Через некоторое время судьба, наконец, улыбнулась. Блэр привлек внимание редакции одного из наиболее популярных леволиберальных журналов с социалистическим оттенком. Он стал печатался главным образом в журнале «Аделфи» (Adelphi), основанном в 1923 году литературным критиком Джоном Марри (название всего лишь повторяло наименование не сохранившегося жилого квартала в Лондоне XVIII века и должно было, скорее всего, возбуждать интерес к чему-то ценному, но потерянному).

Блэр хорошо был знаком с этим журналом и как читатель, который выписывал его в Бирме, и как стрелок, по этому журналу стрелявший²¹¹. Но о своих стрелковых упражнениях Блэр редакторам журнала предусмотрительно рассказывать не стал. Позже, рассорившись с редакцией, Оруэлл мстительно поведал миру о первых проявлениях своего пренебрежения к журналу.

В начале 1930-х годов соредакторами «Аделфи» стали поэт Макс Плаумэн и Ричард Риз. Плаумэн не уделял журналу сколько-нибудь значительного внимания. Практическими издательскими делами ведал Риз, человек благородных кровей, баронет, занимавший ранее дипломатические посты, но уволенный из внешнеполитического ведомства за явное тяготение к левым. Он действительно придерживался социалистических взглядов и даже на некоторое время сблизился с Независимой рабочей партией Великобритании, которая порвала с лейбористами и тяготела к коммунизму, правда, не к советскому, а к «перманентной революции», пропагандируемой изгнанным в 1929 году из СССР Л. Д. Троцким. Период увлечения взглядами Троцкого у Риза было недолгим, но журнал «Аделфи» оставался на левом фланге британской литературной жизни, в то же время печатая высокохудожественную прозу, поэзию и публицистику, вплоть до начала Второй мировой войны.

Риз и Плаумэн (который позже стал фактическим главным редактором журнала) обратили внимание на материалы, присылаемые Блэром, и уже в 1930 году в журнале появился его небольшой библиографический обзор. Однако подлинным автором «Аделфи» Эрик стал в апреле 1931 года, когда Риз опубликовал очерк Блэра «Гвоздь» (Spike), в котором Блэр описал свое суточное пребывание на добровольно-принудительных работах в «работном доме» «Гвоздь» под Лондоном, куда Блэр был насильственно отправлен в связи с бродяжничеством. Блэр послал свой очерк в журнал еще в августе 1929 года, находясь в Париже. В течение долгого времени на этот материал не обращали внимания. В сентябре, не получив ответа, автор осторожно напомнил о судьбе своей статьи: «Дорогой сэр, в августе я послал Вам статью, описывающую день в обычном приюте. Так как прошел месяц, я был бы рад узнать о ее судьбе. У меня не осталось ни одного экземпляра статьи, а я хотел бы представить ее в другое место, если она вам не подходит»²¹⁷.

Риз не вернул материал автору, и после доработки он был, наконец, опубликован; стал первой публикацией Блэра в одном из ведущих английских журналов. Автор подробно и образно рассказывал о своем общении с бродягами и нищими, получавшими «счастливую возможность» провести ночь в крохотных камерах «работного дома», помывшись перед тем (не дольше пяти минут) и постирав свои грязные и изорванные обноски в вяло текущей холодной воде. Затем несчастные получали по куску того самого хлеба с маргарином, который превращал человека в желудок. На следующий день тяжелой физической работой обитатели «Гвоздя» расплачивались за полученные блага. Но дело было не в самом нищенском подаянии бездомным, считавшим это благом. Главный смысл очерка был в описании тех, кто имел реальную власть над людьми или, по крайней мере, претендовал на то, чтобы ее иметь.

Наблюдения автора позволили установить два уровня таковой власти (с оттенками в пределах каждого из уровней) . Низший - это те бродяги и нищие, которые по каким-то причинам или просто в силу своего характера и представлений о собственной личности считают себя выше остальных. Об одном из таких индивидуалов Блэр пишет: «Интересно наблюдать, как тонко он пытается отделить себя от своих собратьев-бродяг. Он движется по этому пути уже шесть месяцев, но даже перед Богом он всячески пытается подчеркнуть, что никак не может считаться бродягой»²¹².

В глазах реальных носителей власти такой человек, конечно же, от остальных ничем не отличался.

В центре очерка оказался тот, кого обитатели «работного дома» называли «главным над бродягами», то есть представитель более высокого уровня власти. Вот как он описан в самом начале очерка: он «встретил нас у дверей и погнал в уборную, где мы разделись и подверглись обыску. Это был грубо скроенный человек солдатского вида, который обращался с бродягами не лучше, чем со стадом овец на водопое, демонстрируя им себя и непрерывно ругаясь им в лицо»²¹³.

Всем своим изложением Блэр стремится доказать, что власть - это неискоренимое зло, которому безоговорочно подчиняются те, кто хотя бы в какой-то степени зависят от ее носителей. Так в творчестве будущего Оруэлла все более весомой становилась характеристика любой власти как имманентного, существующего само по себе зла, - независимо от того, что собой представляет эта власть (власть государства или капитала, авторитета или силы воли, пропаганды или моды).

Зная направление, по которому будет в дальнейшем развиваться творчество Оруэлла, можно полагать, что очерк «Гвоздь» явился одним из первых оснований будущей сатирической характеристики тоталитарных систем, которая позже окажется в центре его внимания. Вслед за этим очерком Блэр опубликовал в «Аделфи» ряд других публицистических работ. В них, как и в других газетных и журнальных материалах, постепенно формировались противоречивые, далеко не всегда последовательные и ясные взгляды о том, что Оруэлл называл социализмом. Для некоторых левых эти взгляды представляли немалый интерес, тем более что автор всячески стремился не догматизировать их, прислушиваясь к критике, особенно когда она высказывалась представителями низов.

С точки зрения последующего опыта, очевидного краха попыток осуществления построения социализма как тоталитарного, так и «с человеческим лицом», или «демократического социализма» в Великобритании и Франции, убеждения Блэра представляются наивными и утопическими. Однако не следует забывать, что рождались и видоизменялись они в 1930-е годы, когда багаж социологического знания был куда более скуден, чем ныне, а левая общественная мысль, основная часть которой решительно отвергала большевистские модели социальной инженерии с применением кровавого насилия, напряженно искала альтернативные варианты. В числе многих других неглупых людей Оруэлл не считал социалистическую систему утопией, чреватой тяжкими бедами для ее подданных. Для осознания этого необходимы были десятилетия.

Представления Блэра-Оруэлла, как и прочих сторонников теорий социального равенства, вытекали не из отрицания, а из ограничения рыночной экономики как основы хозяйственного и общественного развития, из требования ликвидации крупной частной собственности. Иначе говоря, это не был социализм в полном смысле слова. Речь шла о некоем смешанном социальном организме, воплощавшем лучшие черты и проявившего уже себя капитализма, и предполагаемого, никогда не существовавшего социализма. В сознании писателя возникали некие зыбкие модели того, что через полвека получит название конвергенции социализма и капитализма.

Элементарной основой рассуждений являлось утверждение, что «мир - это корабль, плывущий в пространстве, обладая в потенции изобилием всего, необходимого для каждого, и мы должны все скооперироваться, чтобы обеспечить справедливую долю каждого в работе и получение справедливой доли каждым всего производимого». Таковая предпосылка социализма была для Оруэлла настолько очевидной, что никто не был бы в состоянии отвергать ее, если у него не было корыстных мотивов для сохранения нынешнего положения вещей. Тот факт, что социалистический идеал не привлекал симпатий значительной, если не основной, части тех самых масс, которые, как предполагалось, должны были к нему тяготеть, объяснялся самим Оруэллом в основном пропагандистскими усилиями сильных мира сего, идеологическими мотивами, непониманием, что социализм представляет собой в повседневной жизни²²⁰.

Социализм, по его мнению, базировался на четырех основаниях: частично национализированной промышленности, сведенной к минимуму прибыли, внеклассовом образовании детей и юношества и политической демократии. Касаясь национализации, он отмечал, что никто не должен жить, не работая. Отдавая должное бывшим собственникам предприятий и их менеджерам, Блэр полагал, что опыт и знания этих людей ценны для общества, поэтому лишенные собственности бывшие капиталисты, управляющие предприятиями и аналогичные бывшие представители эксплуататорского меньшинства должны быть сохранены как государственные служащие.

Оруэлл оставлял в стороне вопрос о том, как следует поступить с собственниками предприятий средней руки. Он не владел серьезными экономическими познаниями и не давал определения, кто имеется в виду под крупными и средними собственниками. Точно так же, не определяя конкретных параметров, он полагал, что должны быть сохранены мелкие земельные собственники и мелкие торговцы, уточнив, что под мелкими фермерами имеются в виду те, кто владеет участками не более 15 акров²¹⁴ (примерно 7 гектаров земли).

Однако конкретное социалистическое будущее человечества не было чем-то первостепенным, что заслуживало, по мнению Блэра, его систематизированного анализа. В несравненно большей степени его интересовали конкретные сюжеты повседневности, материальные и моральные ужасы современной жизни, свидетелем которых ему довелось быть. Он не раз возвращался ко времени, проведенном в Бирме, подчас фиксируя весьма неудобные для издателей стороны колониальной жизни. Тем не менее в «Аделфи» после колебаний все же был опубликован его весьма натуралистический очерк «Казнь через повешение», где через описание жуткой сцены смертной казни проступает отвращение и презрение к британским колониальным властям и местным исполнителям их воли.

В основу очерка легли личные воспоминания Блэра, присутствовавшего при казни заключенного в тюрьме городка Инсейн. Лицо, от имени которого идет повествование (вроде бы журналист, во всяком случае англичанин), спокойно наблюдает за процедурой казни и столь же благодушно слушает рассказ одного из палачей, судьи по имени Фрэнс, о том, какая нелегкая работа пришлась на долю его и его товарищей, поскольку приговоренного пришлось тащить на казнь за ноги (он почему-то не желал сам идти к роковому месту). Подробно описывалась «обычная» процедура: «Одного из осужденных уже вывели из камеры. Это был маленький тщедушный индус с бритой головой и неопределенного цвета водянистыми глазами. На лице, как у комического актера из фильмов, топорщились густые усы. Все обязанности, связанные с его охраной и подготовкой казни, были возложены на шестерых высоких стражников-индусов. Двое из них, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками, наблюдали, как остальные надевали на осужденного наручники, пропускали через них цепь, которую затем прикрепляли к своим поясам и туго прикручивали ему руки вдоль бедер»²¹⁵. Буквально по секундам Блэр описывал, как группа людей с осужденным в центре двигалась по направлению к виселице, как приговоренный сделал шаг в сторону, чтобы обойти лужу, а затем, вдруг окончательно осознав, что сейчас произойдет, отказался идти. Тогда к месту казни его потащили за ноги. «Мы снова расхохотались. В этот миг рассказ... показался невероятно смешным... От мертвеца нас отделяла сотня ярдов»²¹⁶. Так заканчивался очерк.

Весь пафос этого очерка состоял в том, как просто и обыденно решалась в обществе (если такую общность людей можно назвать обществом) человеческая судьба, как легко и просто отнималась человеческая жизнь. «Помню, бывало и такое, что доктору приходилось лезть под виселицу и дергать повешенного за ноги, чтобы уж наверняка скончался. В высшей степени неприятно!» - писал автор.

Очерки Блэра появлялись в популярных журналах все чаще. И все же публиковаться было трудно. В журналах Блэра продолжали считать начинающим автором, сочинения которого заслуживают определенного внимания, но не представляют собой чего-то особенного. Издатели давали понять, что каждая помещенная вещь - большая честь для автора, и старались заплатить как можно меньше. Даже у Риза при самом благосклонном отношении к Блэру сохранялись некоторые вполне обоснованные сомнения, касавшиеся нового автора. Он считал его умным и способным, но недостаточно оригинальным, замечал у него такие черты, как завистливость, склонность к интригам, зацикленность на собственной персоне. Впрочем, Риз полагал, что все эти качества были присущи и другим «молодым амбициозным литераторам»²¹⁷.

Постепенно между Ричардом Ризом и Эриком Блэром установились подлинно дружеские отношения. Редактор «Аделфи» продолжал публиковать очерки писателя, представлять его другим издателям и, что было весьма важно, давал ему в долг деньги, когда карманы Эрика оказывались пустыми.

С апреля 1930 года Блэр возобновил свои нищенские авантюры: продолжение скитаний по нищим кварталам, общение с бродягами, погружение в быт кварталов лондонского Ист-Энда, а затем и центра столицы, где, как оказалось, также ночуют бездомные и голодные. Он договаривался с друзьями, что сможет в их квартирах оставлять свою приличную одежду и переодевался в тряпье. Среди таковых была не только крохотная «студия» его недолгой возлюбленной Рут Питтер, но и роскошная барская квартира Ричарда Риза в одном из самых дорогих лондонских районов Челси.

Две ночи Эрик вновь провел в одной из самых грязных окраинных ночлежек, а на третью ночь просто явился на Трафальгарскую площадь, расположенную всего лишь в паре кварталов от здания парламента, Вестминстерского аббатства и резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит, то есть в самом сердце британской столицы. Было холодно, и Эрик по совету бывалых бродяг использовал старые газеты и рекламные объявления в качестве своего рода одеяла, просто обернув их вокруг своего тела. Наутро он умылся в фонтане и уселся вместе с другими нищими, положив перед собой шапку для сбора подаяния. Неугомонному Блэру стало скучновато, и он занялся чтением какого-то романа Бальзака на языке оригинала, который на всякий случай прихватил с собой. Вначале он подумал, что такое чтиво может расшифровать его как чуждого той компании, в которой он оказался. Но опять, как и раньше, тревога оказалась необоснованной.

Через полтора десятилетия, вспоминая это происшествие, Оруэлл писал, что ничего не является более убедительной маскировкой нищенства, чем старая и грязная одежда. «Даже епископ может оказаться своим среди бродяг, если он наденет правильную одежду, и даже если они знают, что он епископ, ничего не изменится, так как они знали бы или, по крайней мере, верили бы, что он в самом деле крайне нуждается. Если уж вы находитесь в этом мире и вроде бы принадлежите ему, не имеет никакого значения, кем вы были в прошлом».

Вслед за этим вместе с несколькими другими бродягами Блэр отправился в графство Кент, которое славилось своими плантациями хмеля. Был как раз сезон сбора и требовались многочисленные дополнительные рабочие руки. Собственно говоря, в дополнительном заработке фактически чернорабочим он уже не нуждался. Ему было интересно повседневное общение с группой людей из низшего социального слоя, с их повадками, образом мышления. Особенно заинтересовал Эрика молодой человек по кличке Джинджер²¹⁸ - мелкий воришка, который в дороге снабжал всю компанию необходимым. То он стянет где-то вилки и ножи, так что вся группа могла поесть «по-людски», то он ловко обведет вокруг пальца продавца продовольственного магазина и вернется с несколькими пачками сигарет и яблоками. Блэр сознавал, что, имея такого члена команды, он легко может оказаться за решеткой, и по заслугам, но, похоже, что и это было допустимым, хотя и не очень желательным вариантом, давая возможность познакомиться с житейскими реалиями с еще одной стороны.

Он писал своему другу Деннису Коллингсу: «Если от меня не будет известий в течение пары недель, это, возможно, будет означать, что меня схватили за попрошайничество, так как приятели, с которыми я двигаюсь, - закоренелые нищие и один из них не более чем мелкий воришка»²¹⁹. Отчитываясь тому же Коллингсу о двух с половиной неделях, проведенных на плантации хмеля на ферме возле города Мереворт, он то ли с подлинной горечью, то ли иронически информировал, что заработал за свой добросовестный труд всего 16 шиллингов (правда, рабочих кормили, но стоимость еды была вычтена из оплаты), зато руки стали совершенно черными от сока собираемых растений. Видно, и на этот раз помог опыт Джинджера, так как в письме говорилось, что, несмотря на то, что он вор, это «очень приятный парень»²²⁰.

Работа на плантации была не из легких. Страшно болели руки, образовались волдыри. Несмотря на это, Эрик находил силы, чтобы побродить по территории расположенного неподалеку замка начала XVIII века, носившего то же название, что и город. Полуразрушенные стены давали ему какое-то успокоение и, видимо, стимулировали мысль.

Уборке хмеля Эрик посвятил очерк, который появился в журнале «Нью Стейтсмен» в середине октября 1931 года. Это был колоритный рассказ об условиях жизни на плантации²²¹». В нем представали неведомые лондонскому читателю из среднего класса, из тех кругов интеллигенции, которые интересовались бытом общественных низов, подробности, в частности о той довольно загадочной группе британских жителей, которые сохраняли кочевой образ жизни и стародавние традиции. Это были цыгане, зарабатывавшие себе на хлеб любой поденной работой и составлявшие основную часть сборщиков хмеля.

В очерке рассказывалось о цыганских нравах и обычаях, которые законсервировались и соблюдались в течение столетий, о присущих этому племени представлениях о чести, справедливости, верности и т. д., лишь слегка дополненных современными представлениями. Попутно объяснялось, что привившийся в Великобритании термин для обозначения этой народности - gipsy, связывавший их с Древним Египтом, носит случайный характер, что он неправилен, так как прародиной цыган являлась Индия.

Требования приличия, а следовательно, и фактической цензуры, не дали возможности описать все впечатления, в частности рассказать о половых извращениях среди сезонных рабочих. Зато он исправно записывал все любопытные, в том числе и не очень приличные, факты в свой дневник. Он сделал заметку, например, о каком-то глухом нищем из Ист-Энда, имени которого никто не знал, почему его и называли просто Глухой, который забавлялся тем, что при случае демонстрировал пугающимся и отшатывающимся дамам свой мужской орган...²²²

Такого рода записи могли послужить каким-то разветвлением сюжета в одном из будущих романов, над тематикой которых постоянно работало сознание писателя.

Возникла еще одна экспериментальная идея - побывать в лондонской тюрьме, разумеется, в качестве заключенного (по возможности недолго, всего лишь несколько дней), чтобы на собственной шкуре испытать, как живется людям в подлинной неволе, как обращаются с ними, как их кормят... Накануне Рождества 1931 года Эрик предпринял попытку так нарушить порядок, чтобы его задержала полиция и отправила в тюрьму как «мелкого преступника» на незначительный срок заключения (желательно без штрафа, который заплатить было бы нелегко). Выпив на пустой желудок несколько кружек пива, а затем четверть бутылки виски, он «опьянел, но не слишком», после чего двинулся по одной из центральных улиц, громко что-то распевая. Он, действительно, был задержан полицейским, но не был отправлен в тюрьму, даже не был отведен к судье, а просто просидел в камере полицейского участка около двух дней, после чего, получив устное внушение, был выпущен на волю.

Правда, Эрик должен был выплатить штраф в 6 шиллингов, которых у него не было. В результате полицейские махнули рукой на бродягу и отпустили его «безвозмездно», простив небольшой долг государству. В целом, острых ощущений не получилось, за исключением того, что в крохотной камере, где он находился вместе с пятью другими задержанными, была вонючая параша, из-за которой невозможно было дышать²²³.

На следующий день он предпринял еще одну попытку попасть в тюрьму. На сей раз Эрик притворился пьяным, но сделал это у входа в приют для бездомных, где, как считалось, особенно строго соблюдались правила поведения в публичном месте. К его полному разочарованию он был просто отогнан подальше. То ли вид у него был слишком жалкий, то ли полицейские оказались великодушными накануне Рождества, но нарушения Эдварда Бёртона (так он представился служителям порядка) показались им недостаточными для ареста, заключения или хотя бы задержания. В настоящую тюремную камеру Блэр так и не попал, прекратив дальнейшие попытки. Более же серьезные правонарушения были для Эрика невозможны, так как они привели бы к обнаружению его настоящего имени и скандалу, мешающему его литературной карьере.

Очерк, посвященный этим неудачным попыткам попасть в тюрьму, опубликованный в августе 1932 года, Оруэлл завершал так: «В течение следующих нескольких дней я предпринял еще несколько попыток попасть в беду, выпрашивая милостыню под носом полиции, но, наверное, мне просто везло в жизни - никто не обратил на меня ни малейшего внимания. А так как я не хотел делать что-нибудь серьезное, что могло привести к расследованию касательно моей личности и т. д., я все это забросил. Дело в большей или меньшей мере завершилось провалом, но для меня это был довольно интересный опыт»²³¹.

2. Блэр становится Оруэллом

Тем временем Блэр завершил свою первую большую книгу очерков, которую назвал «Исповедь мойщика посуды». В основном она была посвящена впечатлениям о нищем и голодном Париже. Работа над книгой заняла чуть больше полутора лет, с января 1930 по август 1931 года. По рекомендации Риза рукопись - «французские главы», написанные в форме дневника - была представлена осенью 1930 года известному издателю Джонатану Кейпу, который с 1921 года был собственником издательства Кейпа, публиковавшего художественную и публицистическую литературу, в основном книги известных авторов. Среди излюбленных писателей Кейпа были Эрнест Хемингуэй, Артур Рэнсом, Сидней и Беатриса Веббы, Сэмюэл Батлер.

Кейп с ходу отверг «Исповедь», полагая, что у нее нет читателя, что рукопись фрагментарна и малоинтересна. Риз, которому очерки Блэра понравились, представил рукопись еще в два издательства. По его рекомендации Эрик переписал рукопись, устранил дневниковую форму, заменил ее изложением по главам, существенно дополнил книгу впечатлениями о нищете в Великобритании. Однако и эти издатели отвергли рукопись.

Расстроенный и разочарованный, Эрик отдал рукопись Мейбел Фирц, с которой виделся иногда в редакции «Аделфи» или вечерами. Та связалась со своим знакомым - литературным агентом Леонардом Муром - и без ведома автора (который посоветовал ей рукопись выбросить) в апреле 1932 года передала книгу. Мур считался в литературных кругах Лондона высококвалифицированным экспертом по вопросам читательского спроса и прибыльности издательств. У него был респектабельный офис на Стрэнд - одной из деловых лондонских улиц, соединяющей район Вестминстера (центра политической жизни) с Сити (центром бизнеса). Он входил в объединение лита-гентов и был там наиболее опытным специалистом. Уже через несколько дней Мур позвонил Блэру и сказал, что рукопись у него и что она ему понравилась. Он предложил Блэру стать его постоянным литературным агентом (тот, разумеется, согласился) и стал продвигать произведение будущего Оруэлла²³². Леонард Мур остался литературным агентом Оруэлла до самой его смерти.

Любопытно, что на протяжении последующих почти 20 лет личного сближения между писателем и его литературным агентом не случилось. Отношения оставались формальными. Блэр-Оруэлл начинал каждое письмо Муру словами «Дорогой господин Мур», иногда «Дорогой сэр», а заканчивал «Искренне ваш». Единственным изменением, произошедшим после Второй мировой войны, было то, что в обращении стало опускаться слово «господин», и письма открывались словами «Дорогой Мур».

Познакомившись с очерками, Мур счел, что рукопись подходит и по своей тематике, и по литературным качествам молодому издательскому дому Виктора Голланца, созданному в 1928 году и придерживавшемуся социалистической ориентации. Родившийся в 1893 году специалист в области классических языков, проработавший несколько лет школьным учителем, Голланц после Первой мировой войны сначала издавал журналы, а затем основал свое издательство. По своим взглядам он примыкал к левому крылу Либеральной партии, затем стал близок к лейбористам, а в 1930-е годы в течение некоторого времени симпатизировал коммунистам. Симпатии проявились, впрочем, в основном в том, что Голланц одобрил их ориентацию на создание Народного фронта антифашистских и антинацистских сил. После подписания советско-германского пакта 1939 г. Голланц решительно осудил советскую внешнюю политику и стал сближаться с течениями христианского социализма.

Пока же с согласия Блэра в августе 1932 года Голланцу была передана рукопись очерков. Издатель счел ее «исключительно сильным и социально важным документом»²²⁴. Он выразил готовность опубликовать книгу при условии устранения языковых вульгарностей и замены некоторых имен, которые легко было идентифицировать, что могло привести к юридическим проблемам и для издателя, и для автора. Блэр согласился внести поправки и даже получил аванс в 40 фунтов, сравнительно немалую по тем временам сумму.

Голланц считал, что название книги надо изменить, выбросив из заголовка упоминание о мойщике посуды, поскольку этот персонаж встречается в тексте очень редко. В результате остановились на Down and Out in Paris and

London²²⁵ (в русском варианте - «Фунты лиха в Париже и Лондоне»²²⁶).

Возник вопрос о псевдониме. Эрик Блэр не хотел выпускать книгу под своим именем, будучи уверен, что откровенные описания и собственной нищеты (подчас несколько преувеличенные), и тех отвергнутых обществом людей, с которыми он общался, шокируют и родителей, и родственников, да и некоторых из тех, кто уже знал его как журналиста. Обсуждались несколько вариантов. Эрик склонялся к имени П. С. Бёртон, которое он уже использовал и под которым бродяжничал. Издатель, будучи осторожным предпринимателем, несколько раз выигрывавшим дела по обвинению в клевете, склонялся к совершенно нейтральному псевдониму: X. Он не смог уговорить Блэра, справедливо считавшего, что литературную карьеру с таким именем сделать невозможно.

В конце концов автор и издатель остановились на имени Джордж Оруэлл. Никакого сколько-нибудь серьезного смысла в этот псевдоним заложено не было. Эрик избрал себе имя Джордж, потому что это было одно из самых распространенных английских имен. Что же касается фамилии, то Оруэлл - это название реки в графстве Саффолк в Восточной Англии, неподалеку от Саусволда, где жили родители и где часто бывал в то время автор. Он любил в одиночестве побродить по берегу этой реки, а иногда с удовольствием ловил там рыбу. Так что выбор псевдонима носил чисто прикладной характер.

Псевдоним, однако, закрепился. Он остался с Эриком Блэром на всю жизнь, и именно под этим псевдонимом наш герой вошел в историю. По словам британских биографов Оруэлла, это действительно было «новое начало», «воображаемая идентификация» личности, по существу начинающей свое существование²²⁷.

Когда Блэр, ставший Оруэлл ом, приехал на Рождество 1932 года в Саусволд, его ожидал подарок - посылка с авторскими экземплярами еще не поступившей в продажу, но уже тиражированной книги. Он немедленно раздарил их родным и знакомым, поставив подпись: «Эрик Блэр». Позже - на презентациях своих книг и в личной переписке - он всегда использовал имя Блэр. На это, однако, обращали мало внимания. С выходом книги о «фунтах лиха» эпоха Эрика Блэра закончилась. Появился новый автор по имени Джордж Оруэлл. Датой рождения нового писателя было 8 января 1933 года. В этот день вышла в свет первая книга Джорджа Оруэлла.

Состояла книга из двух частей, посвященных соответственно парижским и лондонским мытарствам. Написана она была легким, разговорным стилем, просто, без какого-либо теоретизирования. Читатель с первых строк вводился в быт парижской нищеты. После сцены перебранки на улице Дю Кокдор, которой открывался текст, следовало краткое обобщение: «Не то что ничего другого тут не случалось, но утро редко проходило без таких взрывов. Атмосфера вечных скандалов, заунывного речитатива лоточников, визга детей, гоняющих ошметок апельсиновой корки по булыжнику, ночного шумного пения и едкой вони мусорных баков».

Книга была проникнута сочувствием к испытывающим трудности беднякам и нищим, но в то же время пропитана едва уловимым оттенком скорее не злобы, а ехидства по отношению к своим героям. Автор умело сочетал изображение страданий общественных низов, свое личное в них проникновение и умение взирать на собственные беды, точнее говоря, на беды своего лирического героя, ибо это был не чистый репортаж, а художественная публицистика с элементами вымысла и английского черного юмора.

Соседями главного героя была не только парижская беднота. Рассказывалось, например, о молодом англичанине, полгода жившем с родителями в Патни (спокойном лондонском районе), полгода во Франции. «Французский свой сезон он проводил, каждодневно выпивая четыре литра вина, по субботам - шесть литров... Существо нежное и кроткое, Р. никогда не буянил, не ворчал и ни на миг не трезвел. До середины дня лежал в постели, а затем до полуночи сидел в любимом уголке бистро, тихо и методично набираясь. Накачавшись, тоненьким деликатным голосом вел беседы об антикварной мебели».

Оруэлл видел в персонажах самые различные свойства -и стремление выбиться в люди, и гордость в сочетании с сугубо критическим взглядом на весь окружающий мир, и зависть, и желание доставить неприятность ближнему своему. В общем, перед читателем представал некий микрокосмос, с которым ему ранее не приходилось или почти не приходилось сталкиваться.

В качестве эпиграфа стояли слова поэта XIV века Джефри Чосера, которого считают отцом английской поэзии: «О злейший яд, докучливая бедность!» В первой части рассказывалось о жизни автора (Блэра) в Париже, причем вымышленные повороты допускались лишь в редких случаях. Например, повествуя, как его обокрали, Оруэлл приписывает преступление некоему итальянскому музыканту, а не проститутке, которую он сам привел в дом.

Оруэлл описал трагикомические ситуации поиска работы, в основном завершавшиеся провалами. Персонажем-спутником главного героя в этих поисках был русский белоэмигрант Борис, с которым Блэр действительно встречался в Париже. Четко выраженных классово-политически х симпатий и антипатий у Оруэлла в это время еще не было, ибо для человека с левой политической ориентацией беглеца из «красной» России явно следовало описывать в черных красках. С подлинным характером советского режима Оруэлл был пока не знаком. Сдержанно, но образно говорится о рутине парижской бедноты, изнурительной физической работе, совершенно бездумном отдыхе по выходным дням, весьма обильном поглощении крепких напитков, что позволяло хотя бы на время отвлечься от тяжкой жизненной прозы.

Важный мотив - превращение большой части трудовых низов в людей бесчувственных, слабо реагирующих на происходившие трагедии, если они самым непосредственным образом не касались лично их. Так, несколькими предложениями описано убийство, случившееся под самыми окнами комнаты, где жил автор. Произошло это ночью. «Но что меня теперь, оглядываясь назад, поражает, это то, что спустя три минуты я лег и заснул, - говорилось в книге. -Так же как остальные с нашей улицы, которые выглянули, убедились, что человека прикончили, и сразу обратно в постель. Могли ли мы, люди рабочие, из-за убийства позабыть тревогу о драгоценных, даром уходящих минутах, когда можно спать?»

Много внимания уделялось психологии нищенства, попыткам представить себя не столь бедным, каким являлся на самом деле тот или иной конкретный человек. Особое свойство, которое автор называет величайшим спасительным свойством бедности - исчезновение будущего: «В определенном смысле, действительно, чем меньше денег, тем меньше тревог. Единственная сотня франков повергает в отчаянное малодушие; единственные три франка не нарушают общей апатии: сегодня три франка тебя прокормят, а завтра это слишком далеко».

Французские главы завершаются рассказом о том, что, изведав все стороны парижской бедняцкой жизни, автор обратился к своему другу в Лондоне с просьбой найти ему такую работу, чтобы он мог спать хотя бы пять часов в сутки. И такая работа была найдена - уход за ребенком-инва-лидом. Далее следуют лондонские главы - разочарование по поводу того, что обещанную работу он так и не получил, бродяжничество, ночевка в приютах, выразительные образы людей, с которыми сталкивался автор во время своих блужданий.

Следует признать - и в этом единодушны почти все авторы критических работ, - что английская часть выглядит однообразнее, читается не столь интересно, как парижские главы. Объясняется это просто - во французской столице автор сталкивался с самыми разнообразными персонажами и смог нарисовать целую палитру характеров; в Лондоне же он наблюдал, причем не систематически и долго, а при помощи сравнительно кратковременных «экспедиций», городских нищих, главным образом в приютах и на улицах, а не в местах их постоянного обитания.

Но и здесь были особо яркие фрагменты. Как авторская удача критиками отмечался образ уличного художника по прозвищу Чумарь, с которым главный герой, ведущий повествование, познакомился на набережной Темзы, недалеко от лондонского моста Ватерлоо. Вот лишь крохотный штрих этого образа: он, «стоя на коленях, перерисовывал с эскиза из грошового блокнотика портрет Уинстона Черчилля. Сходство угадывалось неплохо. Сам же Чумарь оказался маленьким, смугловатым, нос крючком и низко надвинутая шапка курчавых волос. Правая нога у него была страшно искалечена, ступня ужасающим образом вывернута пяткой вперед. Выглядел он типичным евреем, хотя всегда это решительно отрицал, называя свой крючковатый нос “римским”, гордясь его подобием носу некого императора (я полагаю, Веспасиана)».

Оруэлл отвергал весьма распространенное в британском обществе мнение, что бродяги сами виноваты в том, что с ними произошло. Он стремился показать, что они -жертвы общества, что в их среде можно встретить самых разных людей, в том числе и очень талантливых, у которых просто не сложилась судьба. Представленный им образ уличного художника - яркое тому свидетельство.

Весьма пессимистично звучал заключительный аккорд книги:

«Здесь я закончу свою историю. Историю довольно тривиальную, могу лишь надеяться, что она будет неким образом интересна как вариант этнографического дневника. Я просто рассказал - есть мир, он совсем рядом и он ждет вас, если вы вдруг окажетесь совсем без денег. Этот мир мне еще непременно надо будет изучить глубже и точнее. Я очень бы хотел узнать таких людей, как Марио, или Падди, или скулежник Билл, не по случайным встречам, а близко, по-настоящему; я очень бы хотел понять, что же действительно творится в душах плонжеров²²⁸, бродяг, постоянных жильцов набережной. Пока, конечно, мне приоткрылся лишь краешек нищеты. Но все же кое-что, слегка хватив бедняцкого лиха, я усвоил. Я никогда уже не буду думать о бродягах, что все они пьяницы и мерзавцы, не буду ждать благодарности от нищего, которому я кинул пенни, не буду удивляться слабоволию тех, кого выгнали с работы, не буду опускать монеты в кружку Армии спасения, отказываться на улице от рекламных листовок и наслаждаться угощением в шикарных ресторанах. Начало есть».

Оруэлл не декларировал, что его книга не имеет определенной политической направленности, не служит каким бы то ни было партийным целям. Но такой вывод был естественным для любого непредвзятого читателя хотя бы потому, что ни одна партия им не упоминалась. Автор сознательно пошел на этот шаг, чтобы подчеркнуть абстрагирование от политики как таковой. Единственная упоминаемая им организация - некое Коммунистическое тайное общество - оказывается группой мошенников, отбирающей гроши у каких-то обнищавших русских эмигрантов в Париже.

Точно так же Оруэлл низводил с пьедестала религиозно-церковные организации, прибегая к явно выдуманным им конкретным образам и ситуациям, вмещавшим, однако, суммированный опыт того, что он наблюдал и переживал в Париже и Лондоне. Для этого ему понадобилась, например, церковная Армия спасения с ее «полувоенной дисциплиной», от которой просто «воняло благотворительностью». Армия спасения помогала нищим, но смотрела на них как на заблудшие, грешные души, считая бедность пороком, независимо от того, по какой причине тот или иной индивидуум оказался в тяжелой ситуации.

Оруэлл описывал характерную сцену, в которой дама с распятием в очень дорогом шелковом платье распределяла чашки чая среди бродяг при условии, что они будут усердно молиться. Сама дама также молилась, но, потягивая чай из грязноватых чашек, пристально проверяла, действительно ли молятся те, чьи души она «спасала».

Глубоко сочувствуя своим персонажам, Оруэлл не идеализировал их, показывал со всеми присущими этим людям недостатками, пороками, ничуть не меньшими, чем у представителей других слоев общества. Собственно «классового сознания» у бродяг, по мнению Оруэлла, не было. Этот вывод не декларировался, но проступал постоянно сквозь ткань повествования. У трудового люда - не некая «фальшивая сознательность», которую можно исправить, как надеялись Маркс и его последователи, а обыкновенные, в значительной мере негативные человеческие эмоции - необоснованные амбиции, жадность, зависть, стремление обойти ближнего, высокомерие по отношению к тем, кто хотя бы на одну ступеньку ниже...

В основе своей книга носила автобиографический, мемуарный характер. Но ведь даже в тех случаях, когда авторы честно и искренне стремятся представить читателю свое полное жизнеописание или рассказать об отдельных этапах своей деятельности, у них это не всегда получается. Человеческая память имеет выборочный характер. Ей свойственно четко усваивать одни и напрочь забывать другие эпизоды, невольно искажать факты и имена, придавать особое значение чему-то мало существенному и, наоборот, пренебрегать более важным.

Оруэл создавал произведение смешанного жанра - некое сложное переплетение воспоминаний, наблюдений, фантазий и размышлений. Подчас он просто забывал имя человека, о котором хотел рассказать. Иногда для полноты картины слегка или изрядно преувеличивал. Бывало и так, что отдельные образы или ситуации комбинировались Оруэллом из подлинных эпизодов с элементами выдумки в один «происшедший в действительности» случай.

Посылая авторский экземпляр книги одному из знакомых, Оруэлл писал: «Эти главы не могут считаться подлинной автобиографией. Но они написаны на основе того, что я действительно видел»²²⁹. Сочетание автобиографического рассказа с наблюдением со стороны, безусловно, существенно обогатило книгу. Один из авторов обоснованно отмечает, что эпизоды, описанные человеком, хоть что-то зарабатывающим, выглядят более «отстраненными», исследовательскими, чем те, которые представлены человеком голодным, не имеющим ни единого франка в кармане²³⁰. Это вполне понятно и естественно. Но оба подхода дополняют друг друга, позволяют представить картину жизни бедноты панорамно.

Впоследствии некоторые биографы, предпринимая немалые усилия, «строили из себя детективов», как иронизировал С. Лукас²³¹, чтобы проверить, что именно в книге полностью соответствовало действительности, а что являлось вымыслом; какая гостиница была обозначена буквой X; каковы были подлинные имена людей, с которыми встречался Оруэлл в Париже и Лондоне. Лишь в отдельных случаях удавалось получить достоверные сведения. Видимо, предвидя именно такие почти бесплодные розыски, политический и литературный еженедельник «Тайм энд Тайд», анонсируя книгу, писал: «Интересен не только опыт Джорджа Оруэлла, Джордж Оруэлл интересен сам по себе»²³².

3. Первые отзывы и выход на американский рынок

Автор с волнением ожидал откликов на книгу. Они последовали уже через неделю. Книга встретила в целом весьма благоприятный прием. В числе первых рецензентов были известный критик и автор популярных исторических трудов Комптон Маккензи; близкий к социалистам драматург, романист и эссеист Джон Бойнтон Пристли. Последний писал в газете «Ивнинг Стандард» через два дня после появления томика, что Оруэлл создал «великолепную книгу и ценный социальный документ. Это самая лучшая книга такого рода, которую я читал за многие годы»²³³.

Не менее положительным был отклик авторитетного литературного приложения газеты «Таймс», в котором проводилось сравнение некоторых героев книги с «эксцентрическими типами романов Диккенса», глубоко почитаемого Блэром²³⁴. В ряде рецензий указывалось, что появился новый талантливый автор со своим своеобразным стилем, собственной манерой подачи материала - перспективный публицист, обладающий важным жизненным опытом. Влиятельная еженедельная газета включила книгу в число бестселлеров, хотя сам Оруэлл считал, что «пройдет несколько недель, прежде чем можно будет сказать, продается книга или нет»²³⁵.

Лишь изредка появлялись отрицательные отклики, не касавшиеся литературных аспектов книги. Некий Гумберт Поссенти написал в газету «Таймс», что автор оклеветал парижские рестораны, заявив, что у них грязные кухни, что его суждения могут бросить тень и на рестораны британской столицы²³⁶. Удивительно, но Блэр принял это курьезное письмо близко к сердцу, сочтя нужным написать в «Таймс» ответ, опубликованный газетой. Он доказывал, что ни один посетитель ресторана не знает, что творится на кухне: «Господин Поссенти, похоже, считает, что я проявляю какую-то патриотическую враждебность по отношению к французским ресторанам, противопоставляя их английским. Я далек от этого. Я писал о парижском отеле и ресторане, так как знал об этом из личного опыта и ни в коем случае не имел в виду предполагать, что в смысле грязных кухонь французы хуже, чем любая другая нация»²³⁷.

Благожелательное отношение критики и читателей побудило английского агента Оруэлла попробовать издать книгу в американском издательстве «Харпер энд Бра-зерс». Положительный ответ пришел уже в конце февраля 1933 года и свидетельствовал о том, что рукопись произвела хорошее впечатление на известный книжный дом, основанный еще в 1833 году. Одно затруднение тем не менее возникло. Издательство попросило прислать краткую биографию и фото автора. Сделать это означало расшифровать псевдоним. Растерянный, Эрик писал Муру: «Я не уверен, что моя фотография окажется хорошей рекламой»²³⁸. В результате в издательство была прислана вымышленная «автобиография» Джорджа Оруэлла. В фотографии было отказано, и, поскольку в издательстве догадались, что Оруэлл - псевдоним, книга вышла без биографической справки.

Держать настоящее имя Оруэлла в тайне долго было невозможно. Пронырливые американские журналисты обратили внимание на то, что на титульном листе книги в качестве собственника издательских прав был указан Эрик Блэр, а не Джордж Оруэлл. К тому же в «Нейшн» анонимный рецензент поспешил сообщить, что автором книги является «старый итонский парень и бывший государственный служащий, который сначала был мойщиком посуды в Париже, а затем бродягой в собственной стране»²³⁹.

Сам Оруэлл воспринимал доброжелательные суждения многих газет и журналов сдержанно, стремился объективно оценить свое создание. Он соглашался с часто встречавшимся критическим суждением, что его книга, создавая яркую картину положения низших слоев населения в двух странах, не намечает путей улучшения их социально-экономического положения. Некоторые критики даже требовали «рецептов» социальный инженерии. На такого рода суждения автор отвечал (обычно только в частных письмах), что его задача в другом, что он не политик, формулирующий некую программу, а своего рода «регистратор» событий, что он пытался лишь сформулировать общее представление о проблеме, чтобы будущие усилия по ее устранению имели лучшие шансы на успех. С явной гордостью он писал Бренде Солкелд: «Я не знаю, каким образом, но я смог написать некоторые достойные куски». Но тут же обрывал себя: «Но я не могу собрать их вместе»²⁴⁰.