Диалоги

Д ж а л и л ь.

К у р м а ш.

Б а т т а л.

Д и л ь б а р, она же Д е в у ш к а - п е с н я, она же В е ч н а я ж е н щ и н а.

Р е б е н о к.

С., поэт, свидетель, современник.

Х и с а м о в.

Я м а л у т д и н о в.

Х е л л е.

Р у н г е.

О л ь ц ш а.

А л м а с.

Р о з е н б е р г.

Ф е л ь д ф е б е л ь.

П а л а ч.

П а л а ч о н о к.

Т р е т и й п л е н н ы й.

Р е й х с к о м и с с а р.

К е л ь н е р.

Э с э с о в ц ы, н и щ и е, р а н е н ы е, п л е н н ы е.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ[1]

Решетки и застенки камер, развороченная земля, руины городов, женское лицо с ищущим взглядом и слезой на щеке — образ пылающего в огне человеческого мира. М а л е н ь к и й ч е л о в е к бредет по огромной земле. Что он ищет в этом огне? Кого он потерял?

Р е б е н о к. Где мой папа? Папа!

Звуки орудийного грома. М у ж ч и н а, поспешно надевающий гимнастерку. Ж е н щ и н а, припавшая к его груди. Последние сборы. Последний миг перед разлукой.

Д и л ь б а р. Присядем?

О н (после короткой паузы). Ну, все!

Д и л ь б а р (вскричав). Не отпущу! (Целует лицо, руки. Опускаясь, припадает к ногам.)

О н. Встань.

Д и л ь б а р (поднявшись, берет его руку, прижимает к своему телу). Слышишь?

О н. Живет уже?

Д и л ь б а р. Иди. Помни, здесь — мы. И мы ждем тебя.

О н. Я вернусь.

Р е б е н о к (оглянувшись и увидев С.). Я похож на тебя! Ты мой папа!

С. Да, мы похожи. Но я не твой отец. Я… это ты сам. Только через много лет.

Р е б е н о к. Я — это ты?!

С. Да.

Д и л ь б а р. Ночью я начала шить тебе рубашку. Не успела! (Чуть не плача.) Это хорошая примета! Волшебная рубашка возвращает жизнь даже павшему.

О н. Ты веришь в это?

Д и л ь б а р. Не смейся! Я почему-то боюсь! В своих стихах ты так часто писал о собственной смерти!

О н. Ее, к сожалению, не миновать.

Д и л ь б а р. Не надо, не надо так говорить!.. Если бы я успела дошить рубашку!

О н (обнимая). Моя маленькая… (Гладит лицо, волосы.) Даже если судьба пошлет смертельную рану, я буду до самой последней минуты смотреть в твои глаза.

Д и л ь б а р. Господи! Почему этот мир так переполнен злом?! Люди на земле не могут даже любить друг друга!

О н. Не бойся! Все будет хорошо.

Д и л ь б а р. А после этой войны? Она последняя?

О н. Прощай же, маленькая моя.

Д и л ь б а р (со страхом глядя ему в глаза). Почему так холодны твои губы?

Последнее пожатие рук. Пальцы не могут, не хотят расставаться — скользят, цепляются. Расстаются.

О н. Я вернусь…

С. Стой! (Подходит ближе, держа в руке руку ребенка.) Подождите. Побудьте вместе еще хотя бы мгновенье. Вы не увидитесь больше. Она права. Ты часто предрекал свою смерть.

О н. Кто ты?

С. А пророчества, к сожалению, исполняются.

О н. Кто ты?!

С. Я родился во время войны. Может быть, ты мой отец, а ты — моя мать? Не знаю… А возможно, меня родила какая-нибудь русская женщина или болгарка. Я не знаю ни матери, ни отца. (Гладя голову ребенка.) Каждый погибший может быть нашим отцом.

Р е б е н о к. Мой папа он?!

Д и л ь б а р. Мне страшно!

С. (подняв ребенка на руки). Я тоже поэт, как и ты. Но из другого времени.

О н. Зачем ты здесь?

С. Сегодня ты уходишь на фронт. Ты попадешь в окружение. Тяжелораненым тебя возьмут в плен.

Д и л ь б а р. В плен?!

С. Ты выживешь. Смерть придет к тебе позже.

Д и л ь б а р. Неправда! Не слушай его!

О н. Человек должен знать свою судьбу. Пусть говорит.

С. В концлагере ты войдешь в подпольную организацию. Потом окажешься в Берлине. Среди последнего человеческого отребья! Ты наденешь на свое лицо маску.

Д и л ь б а р (перебивая). Что он говорит? Зачем? Зачем?

С. Потом тебя предадут. Тебя и всех твоих товарищей.

Д и л ь б а р. Нет! Нет! Неправда!

О н. Говори.

С. Ты пройдешь через пытки. Будешь приговорен к смертной казни. И тогда-то вот в ожидании смерти ты напишешь свои последние стихи. «Умру я, черед мой скоро, но песня моя жива, помнят ее и шепчут деревья, цветы, трава…»[2] — напишешь ты. «Мой след вы ищете в песне, я там, за последней строкой», — скажешь ты. И это будет твоим завещанием.

О н. Чьи это стихи?

С. Твои.

О н. У меня нет таких стихов.

С. Ты их напишешь в камере. Они дойдут до людей в двух маленьких самодельных блокнотах. «Мой след вы ищете в песне», — напишешь ты. Вот почему я здесь. Я иду по твоему следу. Мир изменился, но не настолько, чтобы в нем не осталось зла. Кровь, войны! И быть может, завтра еще бой? И все повторится? И мне, как тебе, идти по тому же пути?

Появляется П а л а ч. В руках у него — странный инструмент.

П а л а ч. Сначала на мышках, потом на людях!.. Всем игрушкам игрушка.

Д и л ь б а р. Кто это? Я боюсь!

С. Это палач.

Д и л ь б а р. Палач?

П а л а ч (увидев ребенка). Хочешь поиграть, сынок? Смотри! Видишь, какая хорошая игрушечная гильотина! Просунь сюда головку.

Р е б е н о к. Нет!

П а л а ч. Не хочешь пока? И правильно, надо вырасти. У меня дома для тебя маленький палачонок растет.

О н. Это мой палач?

С. Да, главный палач рейха. На службе уже несколько лет. Потомственный палач.

П а л а ч. Мой! По глазам узнаю своего!

С. За каждую отрубленную голову он получает тридцать марок. И еще ему предоставлено право бесплатного проезда к месту казни.

П а л а ч (любуясь гильотиной). Пусть упражняется! Пусть!

Появляется г р у п п а л ю д е й.

С. А вот твои будущие товарищи.

П а л а ч (считая). Раз, два, три… Двенадцать. Триста шестьдесят марок!

О н. А, это ты, Курмаш? Я не разглядел тебя сразу. Ты, Алиш?.. О, Ахмед Симай здесь? Гариф Шабаев… И ты, Баттал? Хорошая компания!

К у р м а ш. Не хватает только тебя.

О н (внезапно обернувшись к С.). И что? Их казнят тоже?

П а л а ч. Если сложить все головы в одну пирамиду! Когда рейх поднимется над миром, и я стану главным палачом земного шара!..

Безумный хохот Палача, и он заглушает ответ С.

О н (вглядываясь). Фархад Хисамов, Ямалутдинов… Всем та же участь?

С. Эти останутся в живых.

О н. Удастся спастись?

С. (после паузы). Удастся… Еще три человека. Присмотрись. Хелле, Райнер Ольцша. Из имперского управления безопасности. А тот, что в центре…

Р о з е н б е р г. Это немаловажный политический эксперимент, Райнер. Помимо чисто военного характера…

С. Один из лидеров нацизма, рейхсминистр восточных оккупированных территорий Розенберг… Теперь ты знаешь почти все, что тебе предстоит. Иди. А я пойду по твоему следу.

Д и л ь б а р. Я не успела сшить тебе рубашку! Ты не вернешься! Не вернешься!

О н (еще раз оборачиваясь). Прощай! Я вернусь! Все равно вернусь!

Идет на Палача, на врагов. Проходит сквозь них к товарищам. Объятья друзей.

Еще миг, и только С. с ребенком бредут по бесконечным дорогам земли.

С. Ну вот, иди теперь и ты. Не бойся. Ты вырастешь, станешь мной.

Р е б е н о к. Я стану большой? Меня не убьют?

С. Человек, который ушел сейчас на войну, защитит тебя. Тебя не убьют.

Р е б е н о к. А тебя?

С. Что?

Р е б е н о к. Тебя? Тебя тоже не убьют? Потом?

С. Не знаю… Если бы дороги настоящего так не напоминали дорог прошлого. Я не знаю, убьют меня или не убьют. Я хочу знать, мне нужно знать другое! Уничтожаем человек или неуничтожаем?! Уничтожим он вообще или неуничтожим?!

Р е б е н о к. Я не хочу, чтобы тебя убили! Я хочу, чтобы никого не убивали!

Р у н г е и Х е л л е.

Р у н г е. Вот его персональ-карта. Бежал из Туркестанского легиона, пойман. В лагерях Тильзит и Демблин содержался вместе с Джалилем и Курмашом. Отмечается гибкость в приспособлении к обстановке, большая способность к выживанию.

Х е л л е. Надо посмотреть живьем. (Проглядев персональ-карту и подколотые к ней бумаги.) Обработайте, а потом я явлюсь в роли спасителя. (Уходит.)

Ф е л ь д ф е б е л ь (на пороге). Герр штурмфюрер?

Р у н г е. Здесь? Давай.

Вводят Я м а л у т д и н о в а.

Я м а л у т д и н о в. Заключенный номер триста один по вашему приказанию прибыл!

Молчание.

Р у н г е (снова листая страницы персональ-карты). Так… Ну?! Что вы намерены сказать мне, Ямалутдинов?

Я м а л у т д и н о в (удивленно). Я? Не знаю. Ничего.

Р у н г е. Вот как? В этом кабинете такого не бывает. Здесь всегда что-нибудь говорят.

Я м а л у т д и н о в. Я не знаю, что вас интересует.

Р у н г е. Человек, если он хочет жить, должен проявлять догадливость.

Я м а л у т д и н о в (теряясь еще больше). Я… не понимаю?

Р у н г е. На первом допросе в абвере после взятия в плен вы предоставили неплохие разведывательные сведения. Почему умолчали, что были политруком?

Я м а л у т д и н о в. Я не был политруком.

Р у н г е (стукнув кулаком по столу). Врешь! Ты дезертир! Ты дезертировал из Туркестанского легиона! Сообщники?

Я м а л у т д и н о в. Я ни с кем… У меня нет никаких сообщников.

Р у н г е. Ты разоблачен! Ты лазутчик, засланный сюда фронтовым «Смершем» для подпольной работы!

Я м а л у т д и н о в. Нет-нет, я попал в плен под Киевом. Сначала в окружение, а потом в плен. И я никогда не был политруком! Я сапер. А из Туркестанского легиона я не дезертировал. Там был групповой побег. Я не мог не бежать. Меня бы убили. Этот факт можно проверить.

Р у н г е. Сесть! На корточки!

Вздрогнув, Ямалутдинов мгновенно садится на корточки.

Встать!.. Сесть! Встать! (После долгой паузы, изучающе глядя на Ямалутдинова.) Неплохая реакция. Почему же, так реагируя на окружающее, ты, Ямалутдинов, не чувствуешь, что смерть совсем рядом, а?

Я м а л у т д и н о в (обреченно). Воля ваша.

Р у н г е. Ах, тварь! Ганс! (Появившемуся фельдфебелю.) Завязать глаза! В угол! В последний раз спрашиваю, был ты политруком?

Я м а л у т д и н о в. Нет.

Звучит выстрел. Ямалутдинов вздрагивает, вжимается в стену, словно уменьшаясь в размерах.

Р у н г е. Это пристрелка. В обойме несколько пуль. И только последняя будет твоей. Весь вопрос, сколько пуль? И какая последняя?

Звучит второй выстрел. Вбегает Х е л л е.

Х е л л е. Что за стрельба? Ты что, Макс?

Р у н г е. Ненавижу лжецов! Этот ублюдок отказывается от себя же самого, каким он был раньше. Он был политруком. (Фельдфебелю.) Лопату! Живо лопату!

Ф е л ь д ф е б е л ь. Лопату?

Р у н г е. Ну? Кому говорят!

Х е л л е. Зачем лопату?

На пороге — ф е л ь д ф е б е л ь с лопатой.

Р у н г е. Не мог выбрать хуже, осел! Этой лопатой он будет копать себе могилу целую вечность! Выведи его! Пусть копает яму. В полный рост!

Ф е л ь д ф е б е л ь. Как обычно. Понял!

Р у н г е (Ямалутдинову). Я тебя там солдатиком поставлю! Там у меня взвод таких солдатиков в земле стоит!

Х е л л е. Ну, подожди, подожди, Макс. (Ямалутдинову.) Был ты политруком?

Я м а л у т д и н о в. Нет, не был.

Х е л л е. Нет. Я тебе верю. Ты еще очень молод и хотя бы поэтому политруком не был. Но раз у моего коллеги есть какие-то сведения, лучше сознаться.

Ямалутдинов молчит.

И все-таки, Макс, он мне симпатичен. Я по глазам его чувствую — подвижен, общителен. Вы общительны? Я не ошибся?

Я м а л у т д и н о в. Нет.

Х е л л е. Легко вступаете в контакт? Сравнительно быстро переживаете неудачи? Есть стремление к частой смене впечатлений, не так ли?

Я м а л у т д и н о в. Не знаю. (С надеждой.) Наверное.

Р у н г е. Он лжец от природы, а лжецов я расстреливаю.

Х е л л е. Я не думаю, Макс. Лгать такому человеку, как он, трудно. Нужно лавировать между правдой, которую нельзя говорить, правдой, которую можно говорить, и ложью, которой надо заменять утаиваемую правду. Это большое искусство. А наш друг молод. Он еще не научился. (Глядя в персональ-карту.) Так ваш отец — мулла? Он жив?

Я м а л у т д и н о в. Его… замучили большевики.

Х е л л е. Я же говорю, он не лжец. Он конъюнктурщик. Ловит момент, старается использовать обстановку… Для первого раза, Ямалутдинов, я делаю вам замечание.

Я м а л у т д и н о в. Да, это неправда. Отец умер сам. У него был отек легких.

Х е л л е. Мне он нравится, Макс.

Р у н г е. Такого барахла в лагере с излишком. Я найду лучше.

Х е л л е. Нет, нет, я чувствую, что именно он подойдет для намеченной операции. (Фельдфебелю.) Ганс, милый, принеси-ка чашечку кофе.

Я м а л у т д и н о в. Если можно, я бы закурил?

Х е л л е. Можно. Ганс!

Р у н г е (поднимается). Ладно, как хочешь! Дело твое. (Уходя.) Проще пристрелить, чем тратить на него продукты. У меня дела.

С подносом в руках — ф е л ь д ф е б е л ь.

Х е л л е. Ганс, угости нашего друга сигаретой… Прошу вас. Вы должны извинить Рунге. Полмесяца назад потерял под бомбежкой семью. Естественно, нервы не выдерживают. Вы комсомолец, Ямалутдинов?

Я м а л у т д и н о в. Да. (Фельдфебелю.) Спасибо. (Снова Хелле.) Был.

Х е л л е (заглядывая в персональ-карту). На первом допросе вы утаили этот момент.

Я м а л у т д и н о в. Так получилось.

Х е л л е. Знакомы лично с Джалилем, Батталом?

Я м а л у т д и н о в. С Батталом нет. С Джалилем сидели вместе в лагерях. Он известный, а я — так… Я к нему не подходил. Только здоровались.

Х е л л е. Ну, хорошо, очень хорошо. Я думаю, мы научимся понимать друг друга.

Я м а л у т д и н о в. Вы чего-то хотите от меня?

Х е л л е (после паузы). Что вы скажете о выполнении заданий, которые я или мое доверенное лицо будут вам давать?

Ямалутдинов молчит.

Вы согласны делать это?

Молчание.

Нужно выбирать, Ямалутдинов. Есть два мира, и между ними идет борьба. Нужно либо примкнуть к чему-то, либо… Только факты! (Бросив на стол лист бумаги и положив ручку.) Напишите. Список лагерных знакомых. Тех из них, кто не гнушается антинемецкими высказываниями, кто мечтает о побеге. Не всех. Лишь тех, с кем лично у вас хорошие отношения, кто доверяет вам.

Я м а л у т д и н о в. Их расстреляют?

Х е л л е. Их жизнь волнует вас больше, чем собственная?

Я м а л у т д и н о в (словно выходя из оцепенения). Я напишу! Напишу. (Пишет.)

Х е л л е. Ваших друзей… пока не расстреляют. (Просмотрев список.) Что ж, наши данные в какой-то мере совпадают с этими сведениями. Из этих людей, чьи фамилии вы внесли в список, вы должны в кратчайший срок, повторяю, в кратчайший… создать нечто вроде небольшой подпольной группы. Завтра сюда, в шталаг, прибывает комиссия по вербовке пленных в легион. Вас найдет один наш человек, который затем введет вас, как руководителя группы, в ядро реально существующей подпольной организации.

Я м а л у т д и н о в. А потом? Что будет потом?

Х е л л е. Вы пренебрегаете кофе. Да, еще одна мелочь… Вот здесь. Распишитесь. Это подписка.

Как тень, как свидетель, возникает С. На его глазах ставит свою подпись Ямалутдинов.

С. Он хочет знать, что будет потом? (Повернувшись.) А что бывает на третьем пути? Отныне ты будешь значиться в картотеке имперского управления безопасности под номером Р-627.

Х е л л е. Курите, курите! (Улыбаясь.) Отныне мы с вами — коллеги. Кстати, вас могут заподозрить ваши товарищи. Вы готовы к этому?

Я м а л у т д и н о в. Не знаю. Не думал.

Х е л л е. Не думали? Напрасно. (Смеется.)

По лицу Ямалутдинова — сначала несколько растерянному — тоже ползет неуверенная улыбка.

Я полагаю, на первых порах вам нужно помочь. Вы не против?

Я м а л у т д и н о в. Нет.

Х е л л е. Ганс!

Входит ф е л ь д ф е б е л ь.

Ганс, прошу вас, помогите нам. Моего нового друга могут заподозрить его бывшие товарищи.

Осклабясь, фельдфебель молча приближается к Ямалутдинову и неожиданно резко посылает кулак ему в челюсть. Точно подброшенный ударом в воздух, опрокидываясь назад, Ямалутдинов падает на стол. Скользнув по нему, валится на пол, ударяясь головой о косяк двери. На лице его и голове — кровь.

Иди, Ганс. Спасибо. (Ямалутдинову.) Теперь никто не подумает, что вы мой агент.

С. Третий путь…

Перед строем пленных, среди которых находится и Я м а л у т д и н о в, — президент Волго-Татарского комитета «Идель-Урал» Ш а ф и А л м а с и н е с к о л ь к о ч е л о в е к в форме легионеров с музыкальными инструментами в руках — К у р м а ш, Б а т т а л, Х и с а м о в. Среди них же — Д ж а л и л ь и Х е л л е, оба в штатском.

А л м а с. Зверь политики, превращенный в отвлеченное начало, два с половиной десятилетия в клочья терзал несчастную родину! Я спрашиваю вас, что обещает человеку большевизм в последнем счете?! Что? Это говорю вам я, Шафи Алмас, глава национального комитета, осуществляющего права и функции будущего татарского правительства! Фюрер сказал мне: «Рейх беспощаден к своим врагам, но он добр к тем, кто добр к нему. Передайте это своим соотечественникам». Вы можете спросить меня, что будете делать вы в рядах вермахта? Отвечу! Вы встанете в ряды борцов за освобождение своей родины! Гигантский великорусский колосс…

Х е л л е. Достаточно, господин Алмас.

А л м а с. Этот колосс разваливается. Он развалился… Вопросы, друзья мои? Вы можете задавать любые вопросы!

П е р в ы й п л е н н ы й. Насчет кормежки как? Будут ли кормить?

А л м а с. Пленные, вступившие в легион, получат такой же паек, какой получают немецкие солдаты!

В т о р о й п л е н н ы й. И оружие дадут? Настоящее?

А л м а с. Все будет, друзья мои, все!

П е р в ы й п л е н н ы й. А сигареты? Курево?

А л м а с. И сигареты.

Т р е т и й п л е н н ы й. Все зверем пугают. Не знаю, какой зверь страшнее. Меня вот здесь зимой два раза сажали в бочку с водой!

А л м а с. Дисциплина, господа, есть дисциплина!

Т р е т и й п л е н н ы й (тихо). Ты бы лучше хорошее местечко нам в раю подыскал… со своей дисциплиной.

А л м а с. Что? Что вы сказали?

Пленный молчит.

Позвольте представить вам моих друзей. Гайнан Курмаш, бывший офицер, десантник. Фархад Хисамов, врач. Абдулла Баттал, в прошлом офицер. И, наконец, один из талантливейших поэтов нашего народа… Его имя многим наверняка известно…

П е р в ы й п л е н н ы й. Джалиль! Я стихи читал! Я читал!

А л м а с. Правильно. Он и сегодня вам почитает стихи. Как видите, рука об руку с фюрером лучшие люди нации.

К у р м а ш. Да, ребята, несколько месяцев назад мы были в таком же положении. Окружение, плен, скитания по лагерям. Вши, смерть, голод. Но жизнь иногда выкидывает неожиданное колено… Седльцы, Едлино — небольшие тихие городки. Будут сигареты, пиво. Приоденетесь.

Т р е т и й п л е н н ы й. И одежонка? Одежонка-то небось такого же цвета, как у тебя?

П е р в ы й п л е н н ы й (радостно). Я читал стихи! Читал!

Т р е т и й п л е н н ы й. А за что все-таки пивом поить будут? За пиво чем отрабатывать?

Д ж а л и л ь (с неприязнью глядя на него, сухо). Никто не неволит вас вступать в легион. Дело добровольное. Только недобитые большевистские прихвостни могут утверждать, что стать легионером значит предать национальные интересы. Напротив, кровавые жертвы, которые приносит в войне Германия, она приносит как раз как жертвенную дань. Во имя освобождения народов.

П е р в ы й п л е н н ы й. Если кормить будут, можно…

Т р е т и й п л е н н ы й. Хо-хо! И стихоплеты туда же. Сколько всего! А чего еще? Как насчет баб? Взвод шлюх бы сюда!

Б а т т а л. Закрой хайло, дурак!

А л м а с. Господин Хелле!

Х е л л е. Ничего. Ничего.

Т р е т и й п л е н н ы й (Джалилю). Перекрасился, тварь? Я здесь траву жру, а ты — немецкий паек?

Д ж а л и л ь. Да, немецкий паек.

Т р е т и й п л е н н ы й (выходя из строя и приближаясь к нему). Жирный, значит? От ветра уже не шатает?

К у р м а ш. Что шумишь? В строй!

Т р е т и й п л е н н ы й (отбивая его руку). Пошел!

Х и с а м о в. Нервы подбери! Сыплешься, как старая баба!

Т р е т и й п л е н н ы й (отшвырнув Курмаша). А мне плевать! Нервы? А где такие нервы, чтобы с вами рядом жить? Где?!

Х е л л е (улыбаясь). Это интересно. Продолжайте, продолжайте.

Т р е т и й п л е н н ы й. Интересно? А ты кто такой? Ты, выкормыш недоразвитый, кто? Тоже по-эт? Души за пиво скупаешь вместе со своей бандой? (Повернувшись к Джалилю.) Столько лет врал, сука! Поешь, за что платят? Я их, твои стихи, наизусть учил, а теперь меня тошнит ими! Они из меня блевотиной выходят! Вот! (Вдруг плюет в лицо Джалиля.) Сволочь! Я маленький человек! Обыкновенный человек! Но предателя тебе, продажная шкура, из меня не сделать! Сам, своими бы руками! (Бросается к Джалилю.)

А л м а с. Господин Хелле!

Х е л л е. Взять.

На пленного набрасывается охрана. Удары, пинки, затрещины. Руки мгновенно заломлены назад. Щелкают наручники.

Д ж а л и л ь (вытирая окаменевшее лицо, со скрытой яростью). Весьма благодарен вам за плевок, Хелле.

Т р е т и й п л е н н ы й. Чем утираться будешь, когда наши придут? Не утрешься!

Хелле делает жест рукой.

Э с э с о в е ц. Разойтись! Разойтись!

Пленные понуро расходятся.

Х е л л е. Простите, нет платка? Пожалуйста. Я не понял вас. Вы что-то сказали?

Д ж а л и л ь. Какая трогательная забота. Сначала плевок, потом платок. Вы, как всегда, в своем жанре!

Б а т т а л. Перестань.

А л м а с. Вы что, Залилов?!

Х е л л е. Ах, вон что? Вы полагаете, что этот фрукт мой агент? Ошибаетесь. Мы всецело доверяем вам. (Пленному.) Надо, любезнейший, выбирать в споре не такие некрасивые аргументы. Вы огорчили и меня, и моего друга.

Т р е т и й п л е н н ы й. Плевать мне на все! И на эту жизнь, где одно дерьмо с другим перемешано. У каждого свой выбор. Я свое выбрал!

Хелле вынимает пистолет. Резкий поворот головы — Джалиль застыл.

Х и с а м о в. Господин Хелле, не нужно.

Х е л л е (охране). Отпустить.

К у р м а ш. Что вы хотите делать?

Б а т т а л. Господин Хелле, это же кретин, дубина! Отметелить его, всыпать! Я сам с ним разделаюсь!

Х е л л е. Вопрос чести и взаимного доверия, господа. Я сейчас же докажу вам, что мелкие провокации это не мой стиль.

Д ж а л и л ь (после паузы, презрительно). Бросьте марать руки, Хелле. Я думал, что для этого у вас есть другие мусорщики.

Х е л л е. Ради восстановления доверия, господин Залилов. Ради того, чтобы вы убедились, что мои руки действительно чисты.

Т р е т и й п л е н н ы й (увидев вдруг глаза Джалиля). Смотришь? Так смотри же! Гляди!

Хелле нажимает на спуск. Звучит хлопок выстрела. Пленный падает.

Х е л л е (охране). Убрать.

Тяжелое молчание.

Через необходимый карантин проверки у нас в Германии проходит каждый. Следить надо за всеми, только в этом случае государству гарантирована безопасность. Но вам, господа, беспокоиться не о чем. Ваш карантин кончился. Вы давно выдержали проверку.

А л м а с (носком ботинка повернув к свету лицо убитого). В каждом стаде есть обязательно одна паршивая овца.

Х е л л е. Если бы только одна. Убрать!

Двое пленных, один из которых Ямалутдинов, уносят труп.

Д ж а л и л ь (медленно). Ценю ваше доверие и заботу о наших взаимоотношениях.

Х е л л е. Однако, друзья мои, вы приуныли? А концерт? Ведь должен состояться еще и концерт.

А л м а с. Непременно. Непременно, господа! Приготовьтесь.

Хелле и Алмас уходят.

Х и с а м о в (провожая их глазами). Пошли пить, наверное.

Д ж а л и л ь. Читать сейчас стихи? Роль шута! У меня нервы не выдерживают!

К у р м а ш (обнимая друга). Все предвидеть нельзя. Он сам пошел навстречу собственной смерти.

Д ж а л и л ь. Не знаю.

К у р м а ш. Сегодня расстреляли его. Завтра убьют нас. Таковы условия игры.

Д ж а л и л ь (после паузы). Меня убивает не то, что в глазах всех мы предатели. Мы стали бы предателями, если бы отказались от борьбы. Но, возможно, люди, которые должны быть с нами, порой погибают от наших же слов.

Х и с а м о в. А кто знает, кто такой этот тип? Что, Хелле пожалеет пустить провокатора в распыл, если это будет нужно для дела? И даже если не провокатор! Верно, выбор. Но что он выбрал? Истерику? Тирады предсмертные? Пусть в истерику хлопается перед женой!

Д ж а л и л ь. Все. Хватит.

К у р м а ш (Батталу). Бери свою тальянку.

Б а т т а л. Самое время играть и петь.

Х и с а м о в (оглядываясь). Я хотел посоветоваться. Удалось установить один контакт.

К у р м а ш. С кем?

Д ж а л и л ь. Какой еще контакт?

Х и с а м о в. Бывший младший лейтенант. Попал, как все мы, в плен. На неплохом счету у немцев. Здесь сколотил группу. Все идут в легион. Фамилия Ямалутдинов. Я подумал, нам не хватает людей.

Д ж а л и л ь (перебивая). Как ты с ним познакомился?

Х и с а м о в. Случайно. Чутье подсказало, что имею дело с надежным человеком.

К у р м а ш. Чутье?

Х и с а м о в. Я понимаю. Ответить на все вопросы, которые возникают в подобных случаях, я сейчас не могу. Наверное, нужно еще с ним встретиться? (После паузы.) Не доверяете мне, что ли?

Б а т т а л. Брось ерунду пороть!

Появляется Х е л л е.

Х е л л е (в руке — листок бумаги). Антинемецкая листовка! (Усмехаясь.) Мое руководство упрекает меня иногда за то, что я ловлю только легионеров, променявших казенное одеяло на шнапс. И оно, к сожалению, право. Впрочем, это вещи сугубо специфические. Концерт! Совсем из головы выпало. Концерт все же должен состояться! Прошу вас, господин Залилов. Прошу…

На спинку кресла небрежно брошен мундир рейхслейтера, рядом на стуле — мундир гауптштурмфюрера. Стук ракеток, стук белого шарика. Резкие удары, возгласы. Д в а ч е л о в е к а в черных галифе, белейших рубашках (рукава засучены, один чуть постарше, высушенный, прямой, другой чуть помоложе, рыхлый, полноватый) играют в теннис. Удар, еще удар! Рейхсминистр, довольный, бросает ракетку на стол — партия закончена.

Р о з е н б е р г. Вы сильный соперник, Райнер. Я опередил вас всего лишь на одно очко.

О л ь ц ш а. Мне определенно не повезло.

Р о з е н б е р г. Вы слегка пополнели. Диета, диета, мой друг.

О л ь ц ш а (надевая мундир). До нее ли сейчас.

Р о з е н б е р г. Вы немец. Немец и во время войны обедает вовремя. И во время войны аккуратно делает зарядку. Чашечку кофе?

О л ь ц ш а. Благодарю.

Как тень, неслышно появляется и исчезает молчаливый п о м о щ н и к.

Р о з е н б е р г. Впрочем, вы правы. До войны я хотя бы раз в год подвергал себя процедуре лечебного голодания. Изумительные ощущения! Но еще более интересный характер они носят, когда налагаешь на себя обет полного молчания.

О л ь ц ш а. Молчания?

Р о з е н б е р г. В словах много шлака. Молчание же даже в течение недели необыкновенно прочищает мозг. Он становится продуктивным. Но, к сожалению, позволить себе сейчас эту роскошь невозможно. (Пауза.) Так, что? Рисунок ситуации в целом?

О л ь ц ш а. Я смотрю оптимистически…

Р о з е н б е р г (увидев, что Ольцша вынимает из портфеля служебные документы). О, только избавьте меня от мелочей. Меня интересует вопрос в целом.

О л ь ц ш а. Я могу высказать свои соображения.

Р о з е н б е р г (прогуливаясь). Меня интересует политический аспект проблемы. Созданы русская освободительная армия, туркестанский, армянский и азербайджанский легионы, сеть украинских формирований. Но реальна ли в принципе сама идея расчленения народов России? Какова степень большевизации пленных различных национальностей? Неприятности, которые доставляет вам Волго-Татарский легион, меня интересуют именно с этой точки зрения. Вам ясна моя мысль?

О л ь ц ш а. Да, господин рейхсминистр.

Р о з е н б е р г. В одном батальоне перебивают офицеров и с полным вооружением переходят к партизанам в Белоруссии, срывая тем самым важнейшую акцию по уничтожению бандитской группировки. Во втором, брошенном в Карпаты, восстают два взвода. Третий батальон, направленный во Францию, из-за ненадежности передислоцирован в Голландию, на остров Остворне. И, наконец, как вы говорите, и четвертый батальон накануне восстания. Такое же положение с русскими частями, с азербайджанским легионом. Фюрер был против всей этой идеи в целом. Неудачи на фронте заставили его решиться на этот шаг. Но что я ему скажу сейчас?

О л ь ц ш а. Если бы я в какой-то степени решал этот вопрос?

Р о з е н б е р г. Ну-ну, слушаю вас.

О л ь ц ш а. Мне кажется, мы совершили ошибку, делая ставку на представителей старой белой эмиграции. Они показались нам надежнее. Конечно, это товар проверенный, но в то же время и обветшавший. Тот же Шафи Алмас в татарском комитете. Склонен к многословию, аффектации, но не способен глубоко анализировать и обобщать.

Р о з е н б е р г. Что вы предлагаете?

О л ь ц ш а. Старая эмиграция к тому же пробавляется преимущественно идейками пантуранизма, своего рода магометанского братства всех мусульман Советского Союза. Современно ли это? Правильнее было бы использовать народные и только во вторую очередь религиозные противоречия в национальной политике Советов. Великорусскую империю можно ослабить, способствуя образованию больших националистических блоков. Идее коммунизма может противостоять только идея крайнего национализма. И ставка на национальный эгоизм отдельных народов России должна быть решающей.

Р о з е н б е р г. Поэтому меня и тревожат последние события в национальных частях. (Вставая с кресла и вновь фланируя.) Они бросают вызов. Они разрушают целостность.

О л ь ц ш а. Но, наталкиваясь при построении политической идеи на сопротивление материала, политик, если он не рядовой политик, должен делать обходные шаги. Внешняя композиционная целостность дело рук абвера, гестапо, тайной полиции, всего репрессивного аппарата. Внутренняя целостность, власть не только над телом, но и над духом народов — дело идеологических и иных органов партии.

Р о з е н б е р г (после паузы). Вы старый член нашей партии, Райнер. Я ценю вас. Но я не хотел бы больше слышать ни о каких эксцессах.

О л ь ц ш а. Приказ о подготовке к арестам в Волго-Татарском комитете дан. Намечен список. Полагаю, в ближайшие дни мы будем точно знать о дне восстания. На последнем этапе обычно выявляются важные подробности.

Р о з е н б е р г. А что, если вас опередят? Если руководство подполья почувствует ситуацию и перенесет срок своего дня «X» на более раннюю дату?

О л ь ц ш а. Не думаю.

Р о з е н б е р г. Ну-ну, на ваше усмотрение. Всякая экспансия глобальных масштабов может быть осуществлена лишь путем преодоления сопротивления. В большом и малом. (Остановившись перед Ольцшей.) Причем любопытно, каждой из борющихся сторон приятнее отождествлять себя с ангелами и взвалить всю вину на дьявола. Нацизм и коммунизм ищут всемирного дьявола друг в друге. Но при этом надо знать одно — в борьбе нельзя уподобляться ангелам. Необходимо считать себя таковыми, но уподобляться? Об этом нам всем надо думать. Мне — в области внутренней, духовной целостности, вам — в области внешней композиционной целостности наших идей.

О л ь ц ш а. Я думаю, что в первой половине августа… к концу первой половины я доложу вам о результатах!

Р о з е н б е р г. Еще одну партию?

О л ь ц ш а. С удовольствием. (Вешает мундир на спинку кресла.)

Шарик снова начинает летать над теннисным столом. Удары ракеток, смех.

Вы искусный игрок, господин рейхсминистр!

Р о з е н б е р г. Быть арийцем, как модно сейчас говорить, значит постоянно чувствовать в себе движение потока крови.

Удар. Еще удар!

Сегодня у меня маленькая радость! Моя коллекция пополнилась рукописями персидской, абиссинской и китайской письменности. А также русскими и украинскими летописями. Среди них — редчайшие раритеты. (Резко бьет и выигрывает подачу.) Диета, мой друг! В нашем возрасте диета заменяет женщину.

О л ь ц ш а. Прошу прощения, господин рейхсминистр. Для вашей коллекции у меня есть небольшое пополнение. (Вынимает из портфеля тоненькую папку.) Правда, не оригинал, фотокопия. Я наслышан, что вы не брезгуете и такими поступлениями в вашу коллекцию. Стихи. Фамилия поэта Залилов. Вот досье на него.

Р о з е н б е р г. А зачем я должен читать стихи какого-то Залилова? Что-нибудь любопытное? Большой поэт?

О л ь ц ш а. Не знаю… Но… как всякая крайность в проявлении человеческого духа, может вызвать интерес.

Р о з е н б е р г (читает). Чей перевод?

О л ь ц ш а. Подстрочный перевод мой. Вспомнил свою специальность тюрколога.

Р о з е н б е р г (читает). Стихи не друга, а врага, но надо отдать должное… Искренность чувств!.. Коллекция коллекцией, но цель, Райнер?

О л ь ц ш а. Есть данные, что этот человек лидер или один из лидеров подполья. Мы, к сожалению, позволили ему пребывать в этой роли, вместо того чтобы использовать его в качестве лидера националистического движения.

Р о з е н б е р г (заинтересовываясь). Вы интригуете меня.

О л ь ц ш а. Поэт везде поэт. И в плену поэт. За Шафи Алмасом не идут. Привлечь поэта на свою сторону — значит привлечь нацию.

Р о з е н б е р г. Что ж, с поэтами заигрывали и цари. (Насмешливо.) Вы хотите, Райнер, видеть меня в роли мецената по отношению к этому человеку?

О л ь ц ш а. Когда-то в молодости я занимался классической борьбой. В этом виде борьбы любой человек может победить и сильного противника, но используя его силу. Используя через прием. Авторитет имени — это сила. С военной точки зрения легион небольшая боевая единица. Но это была бы политическая победа. Вы сами сказали, что рейх заинтересован и в решении политического аспекта проблемы.

Р о з е н б е р г (после долгого молчания). Я действительно собираю такие экспонаты. У меня, например, есть интереснейшая коллекция писем французских коммунистов, написанных ими перед казнью. (Помолчав.) Я внимательно изучу и стихи, и досье этого человека.

О л ь ц ш а (ведя свою линию). Когда счастье предлагают из первых рук, господин рейхсминистр, человеку обычно трудно устоять.

Р о з е н б е р г (усмехаясь). Полагаете, что нужен даже такой уровень?

О л ь ц ш а. Я разделяю вашу точку зрения относительно взаимоотношений поэтов и царей. Что же касается судеб националистического движения, то они сходятся на конкретных людях. Масса есть масса. Она идет туда, куда ее ведет конкретный человек.

Р о з е н б е р г (засмеявшись). Вы старый интриган, Райнер. Я подумаю о своих возможностях в этом вопросе.

Снова играют.

(Выигрывая очко.) Я покажу вам сейчас свою картинную галерею. Это моя слабость! Война весьма хороша некоторыми своими сторонами!..

Из общего зала доносится музыка. За столиком трое. Д ж а л и л ь в штатском, К у р м а ш и Б а т т а л в форме офицеров вермахта.

Б а т т а л. Как, ребятки, что говорит ваш нюх? Данное пространство рейха не прослушивается?

Д ж а л и л ь. Спроси у кельнера.

Б а т т а л (захохотав). А что? Мысль! Этот типус наверняка знает.

К у р м а ш. Здесь можно говорить.

Д ж а л и л ь. Курмаш уже проверил. И правильно. Техника еще недостаточно развита. На все рестораны не хватает. (Кельнеру, который показался в двери.) Не правда ли, милейший?

К е л ь н е р. Что хотят господа?

Д ж а л и л ь. Я говорю, техника обслуживания человека развита еще в недостаточной степени. Все-таки первая половина двадцатого века, не так ли?

К е л ь н е р. У вас, господа, претензии? Один момент! (Расставляет блюда. Разливает вино. Поклонившись, неслышно уходит, прикрывая дверь.)

Б а т т а л. Тебя бы в ресторан, да в наш!

Курмаш и Джалиль смеются.

К у р м а ш. Что-что, а работать они умеют.

Д ж а л и л ь (меняя тон). В том-то и дело. (Подняв рюмку, снова другим тоном.) Ну, что? За успех?

Пьют.

Б а т т а л. Ничего. Все пока нормально.

К у р м а ш. Меня эта нормальная тишина…

Молчание.

Первый раз вышло. Во втором удалось поднять только два взвода. Половина батальона вообще попала в ловушку! Третий батальон снят с марша. Почему? Плохая подготовленность к операциям?

Б а т т а л. Что ты хочешь сказать?

Д ж а л и л ь. Может быть, и плохо подготовились. А если дело в том, что абвер заранее стал узнавать обо всем?

К у р м а ш. У меня такое же ощущение.

Б а т т а л. Может, перенести дату восстания. Передвинуть поближе? Подстраховаться нужно чем-то.

Д ж а л и л ь. Если выступление состоится раньше, не четырнадцатого августа, в годовщину легиона, резонанс не будет столь широк. На процедуре годовщины должны быть высшие чины из восточного министерства, управления безопасности, верховный муфтий из Иерусалима. Ожидается приезд Розенберга. Уже не говоря об остальной сволочи из Волго-Татарского комитета и представителях других комитетов!.. Весь смысл в том, чтобы прихватить их всех. Если уходить из этого мира, так с музыкой! А иначе что? Частный случай? Восстание смертников, которое будет через сутки подавлено? Правда, помогут, может, поляки. В любом случае оно имеет смысл. Но политический резонанс в таком варианте неизмеримо меньше. И в то же время где гарантии, что аресты не грянут на днях? Может вообще ничего не получиться.

К у р м а ш. Момент сейчас, конечно, самый критический.

Д ж а л и л ь. Вопрос о сроке, о дате дня «X» — это вопрос о том, способны ли мы сейчас найти, изобрести, выдумать что-то! Если мы не дезинформируем Хелле и Ольцша…

Б а т т а л. А что здесь выдумаешь?

К у р м а ш. У меня все время не выходит из головы Хисамов. Ямалутдинова я знал по Тильзиту. Парень как парень. Неплохой. Но как нашему Фархаду удалось установить связь с ним как с руководителем подпольной группы? Почему они вдруг открылись друг другу? Кстати, этого самого Ямалутдинова назначили пропагандистом в культвзвод. Хисамов уже перетащил его.

Б а т т а л. Но Фархад же проверенный человек. Член комитета! Так мы и друг до друга доберемся! Что? И друг друга подозревать?!

Д ж а л и л ь. Если нужно, я буду проверять и тебя! Курмаш прав!

Б а т т а л. Не знаю.

К у р м а ш. Кто такой Ямалутдинов сейчас? Мы знаем это? Нет. И с чего вдруг Хисамов вступает в контакт с какой-то неизвестной подпольной группой? Что, если все это приманка?

Б а т т а л. Для чего?

Д ж а л и л ь. Хисамов в комитете отвечает за ликвидацию провокаторов. Он — чистильщик. Деталей подготовки к восстанию не знает.

К у р м а ш. Да, не его сфера, слава богу.

Б а т т а л. Фархаду я доверял. И доверяю.

Д ж а л и л ь. Я тоже доверял. И доверяю. Но доверие доверием… За нами сейчас судьба полутора тысяч человек. И у нас совершенно нет времени на проверку.

Стук в дверь. На пороге — у н т е р - о ф и ц е р с пистолетом на левом боку и е ф р е й т о р с автоматом на груди. У обоих на рукавах повязки со свастикой.

У н т е р - о ф и ц е р. Хайль Гитлер!

В с е (чуть вразнобой). Хайль!

У н т е р - о ф и ц е р. Проверка документов, господа.

Д ж а л и л ь. К вашим услугам! Пожалуйста! (Наливает бокал вина.) Не подкрепитесь, господин унтер-офицер?

У н т е р - о ф и ц е р (просматривая аусвайс у Баттала). Нельзя. Служба.

Д ж а л и л ь (подавая свои документы). И это верно, что служба.

У н т е р - о ф и ц е р (возвращая документы Курмашу). Все в порядке, господа. Можете продолжать.

Патруль щелкает каблуками, уходит. Дверь закрыта.

К у р м а ш. Где гарантия, что это обычная проверка?

Снова стук в дверь, но уже почтительный… К е л ь н е р.

К е л ь н е р. Господа что-нибудь желают?

Д ж а л и л ь. Господа желают, чтобы их оставили в покое!

Кельнер исчезает. Долгое молчание.

В партии, которую мы сейчас разыгрываем, нужен резкий и неожиданный ход. День «X» — не четырнадцатого августа, а двадцатого. С этой датой мы сами должны выйти на абвер. Я хочу выйти на Ольцша… Сейчас нужна жертва фигуры.

К у р м а ш (вскочив). Ты не должен. Это не твоя работа! Я — против!

Б а т т а л. Лучше мне! Не на Ольцша, конечно. Не мой уровень. На Хелле.

Молчание.

(Закрыв глаза.) Как только потом отмываться?

К у р м а ш. Отмываться? Мы все смертники. Смерть нас отмоет добела.

Б а т т а л. Стать агентом — это работать на них.

К у р м а ш. Конечно. Симуляция здесь не пройдет.

Д ж а л и л ь. Да, лучше тебе. (После паузы.) А сможешь?

Б а т т а л. С моей наивной физиономией, наверное, можно выпутаться?

К у р м а ш (Джалилю). Я — за этот ход. Но — не ты. Не забывай, помимо всего прочего, ты поэт. Кроме того, и в чисто организационном плане… И я не могу. На нас — организационная сторона. Только Баттал! (Батталу.) Ты должен спровоцировать, и причем немедленно, свой собственный арест. В открытую заводи разговоры в легионе о дне «X». В открытую поноси всё и вся. Весть о двадцатом, не о четырнадцатом, а о двадцатом августа ты должен принести Хелле в своих зубах! И вот после того, как тебе выбьют зубы, после угроз и пыток ты признаешься и дашь, выдашь ему эту дату. Если в абвере потребуют стать их агентом, ты должен дать и такое согласие. Но ты должен пойти на это сознательно. Если только видишь в себе силы. Здесь никто не может заставить. Потому что все это уже за гранью человеческого.

Б а т т а л. Я понимаю.

Молчание.

Д ж а л и л ь. Тогда слушай внимательно. Досье на нас у Хелле наверняка есть. Поэтому в общем плане говорить о нас ты, по-моему, можешь.

К у р м а ш. Обязательно!

Д ж а л и л ь. Деталей можешь не знать — не твой участок работы. Твое дело — пропаганда, листовки. Но попутно, попутно ты должен убедить Хелле… Понимаешь, убедить! Сорвался, стал в открытую все нести, потому что нервы не выдержали! Плети все, что угодно… Что подпольные организации созданы во всех лагерях. Что есть связь с немецким подпольем, польским Сопротивлением, нашими разведорганами. Пусть у них возникнет аппетит. Наш единственный ход в игре — разжечь этот аппетит! Чтобы они не торопились нас глотать до четырнадцатого!

Б а т т а л (усмехаясь). Все-таки сны сбываются. Сегодня видел тошнотворное что-то. Как будто меня вешали и все не могли повесить.

Молчание.

Д ж а л и л ь. Когда я приезжаю в лагеря, бывает такое чувство, что перед тобой плесень. Нечто вроде трухлявых грибов. Тусклые, пустые глаза. И в легионе. Самое страшное — глаза людей, поддавшихся разложению… Немцы ставят под ружье целые соединения. Некоторые сломались из-за страха. Другие потому, что бросили кость их национальному эгоизму. Даже школа мулл есть! Школы пропагандистов, открыли дома отдыха для легионеров, в крепкие крестьянские хозяйства возят, в публичные дома коллективные экскурсии. Это ведь все обработка!.. Этот позор нужно обратить в славу. Чтобы ни одна сволочь в мире не могла никогда сказать, что с человеком можно сделать все, что угодно. Врешь, не сделаешь! Для этого ты, Баттал, и должен идти в пасть к ним. Чтобы они поперхнулись! Чтобы мы застряли в их горле, как кость! Чтобы мы разодрали это горло четырнадцатого до крови!

Б а т т а л. Я подготовлюсь.

Д ж а л и л ь (после паузы, словно самому себе). Самое трудное — это выстоять без надежды, без тонкого лучика света…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Решетки и застенки камер, зарева пожарищ, вздымающиеся над черными обуглившимися остовами рухнувших городов, женское лицо с ищущим взглядом и слезой на щеке — образ пылающего в огне человеческого мира.

Молодая ж е н щ и н а с распущенными волосами шьет рубашку и поет.

Д и л ь б а р.

Вот и последний стежок… Посмотри, мама. Ему понравится?

С т а р у х а . Некому уже больше одеть эту рубашку. Нет рук, которые бы взяли ее. Нет уже больше моего сына. Земля стала ему рубашкой.

Д и л ь б а р. Неправда. Неправда!

С т а р и к. Да, ничего уже теперь не коснется его. Ни пуля, ни железо, ни человек.

Д и л ь б а р. Нет-нет! (Обратись к другому.) Пойдем скорее на почту. Надо быстрее отправить мой подарок.

Ч е л о в е к. Какой подарок? Кому?

Д и л ь б а р. Ты спрашиваешь — кому? Ты был его другом!

Ч е л о в е к. Он мертв. Предатели не живут… Даже в памяти. Не упоминай больше его имени.

И м н о ж е с т в о д р у г и х л ю д е й. Рубашка? Какая рубашка?

— Этого номера полевой почты уже не существует. Мы не можем послать посылку.

— Его разорвало на моих глазах. Мы бежали на прорыв, и взрывом мины…

— Он погиб во время перестрелки. Они перебили абверовцев и ночью стали переходить реку. Он погиб еще во время восстания в первом батальоне.

— Голубая рубашка? Ему не нужна ваша рубашка. Есть достоверные данные, что на нем черный мундир. Он забыл вас. Забыл родину. У него очерствело сердце, и он забыл все! Таким, как он, нужна не рубашка, возвращающая жизнь, а саван мертвеца!

— Его нет, нет!

Д и л ь б а р. Вы не знали его. Как может очерстветь его сердце, если он любит меня? Как может он умереть, если я люблю его? (Оборачиваясь.) Но даже если он погиб, засыпан землей, то он все равно ждет моего подарка! В моей рубашке он оживет!

Г о л о с а. Сумасшедшая!

— Она свихнулась!

Д и л ь б а р. Это древнее поверье. Народ не может обмануться. (Полуулыбаясь-полуплача.) Если его тело в ранах, раны зарубцуются. Даже пепел, если только собрать его и накрыть рубашкой… Даже пепел!

Г о л о с. Она сошла с ума!

Д и л ь б а р. Это мир сошел с ума. Он взял у меня моего любимого и не отдает. Я найду тебя, милый! Я найду и спасу тебя! (Уходит в мир, в котором пылает война.)

Появляется С.

С. (глядя на идущую женщину). С замороженной улыбкой на лице, с обезумевшим взглядом огромных глаз, с ребенком в руках, замотанном в грязное тряпье, куда ты идешь, неизвестная мать моя? Линии фронтов, горящие поля, хаос вздыбленной земли. Пляшет смерть перед тобой, а чистая любовь твоя даже не замечает ее. Ты веришь, что твоя любовь спасет любимого, что она заставит отступить от него и смерть?.. Взрывы, горит земля, черный дым и пламя, пламя… Иногда память как вязь снов. Снов детства.

Д в о е э с э с о в ц е в в ч е р н о м. Кто такая?

Д и л ь б а р. Меня звали Евой когда-то. Я ищу своего Адама. Вы его не видели? Я вышила ему голубую рубашку!

Э с э с о в е ц. Документы?

Д и л ь б а р (показывая рубашку). Вот. Я сама вышила ее.

Д р у г о й э с э с о в е ц. Отбери у нее это тряпье. Обыскать!

Д и л ь б а р. Отдайте мне голубую рубашку.

Э с э с о в е ц. Направо. Лицом к стене! Быстро.

Ч е л о в е к в б е л о м х а л а т е. Зубы! Поднять руки. На месяц ее хватит. Налево! Шнель!

Э с э с о в к а с х л ы с т о м в р у к е. Шнель! Поля империи ждут антропогенных удобрений. Быстро! Костедробилки стоят из-за отсутствия мешков. Работать! Шнель!

С. Сначала нас держали вместе с матерями. Мы не имели и отдельных номеров. У нас были те же номера, что и у взрослых. Та только разница, что пятизначный номер не помещался на маленьких ручонках, и нам вытравляли его на бедре… А потом нас отделили. В память навсегда врезано это воспоминание. Меня уводят, а мать склонилась с толстой иглой над грубой мешковиной. Чему она улыбалась, тогда? Какая картина стояла тогда в ее неподвижных глазах?

Эсэсовка с хлыстом в руке уводит Р е б е н к а — он плачет, цепляется, кричит, глаза матери незрячи, слух ее поражен, она держит в руках мешок.

Д и л ь б а р (любуясь своим шитьем и напевая).

(Глядя на мешок и поднимаясь.) Я опять сшила тебе рубашку. Слышишь, милый?.. Я прошла уже тысячи километров, и везде — страдания, смерть, кровь. Почему ты не отзываешься? Куда ты ушел? Столько мертвых, и каждый из них с твоим лицом! Как мне узнать тебя?.. Чей-то стон. Наверное, это стонет израненная земля? Или души погибших взывают к любви? А может… Может, это стонет твоя душа? (Уходит, тает, словно видение.)

С. Странен этот мир. Странен, прекрасен, печален.

Появляется П о э т.

О н (глядя в ту сторону, в которой скрылась женщина). Так часто я вижу тебя. Ты как будто утренний туман родных полей. В каком-то снежно-белом платье. (Внезапно.) Кто? Кто здесь?

С. Я.

О н. А-а, ты мой двойник. Все идешь по следу?

С. Да.

О н. Скоро уже этот след оборвется.

С. Ты чувствуешь это сам?

О н. Грязь, смрад, смерть. А я вижу порой, как жизнь снова входит в берега и дети бегут в лугах. Слышу, как поют шмели свою колыбельную цветам. Цветы тоже как дети, и их много у земли… От слез потемнели избы сел, репейник цветет. Нас не будет, но через слезы, пепел человек опять вернется к себе. (Страстно.) К своей доброй сути. И земля опять оденется в зелень, просветлеет. А там, где серый бурьян, чтобы согреться глазам детей, из ран, кровавых ран земного сердца, проклюнутся цветы.

С. Да, все будет так.

О н. Так? Скажи, в мире, в котором живешь ты, уже нет зла, крови? Молчишь?.. Конечно, человек растет медленно. Смешно, наивно думать, что все придет так быстро. Но ведь придет! Хочется думать, что придет! Ведь так?

С. Наверное, иначе все бессмысленно. Человек или пуля? Трава или коса? Меня это интересует. Что сильнее? Огромная, продуманная до мелочей нацистская машина или человек?

О н (после паузы). Я хочу испытать последнее. Последнее в этом мире.

Появляется П а л а ч.

П а л а ч. Торопишься? Все скоро испытаешь. Все.

О н. А тебе уже не терпится положить в карман свои тридцать марок? Проверь лучше гильотину! Вдруг затупилась?

П а л а ч. Мне не платили бы жалованья, если бы я не ценил свое ремесло. Инструмент всегда в порядке. Никто не любит нас, а мы необходимы.

О н. И палач страдает. (Издеваясь.) Его мечта — получить благодарность от казненного. (С.) Выходит, и в палаче живет что-то человеческое. Как долог еще путь. Сколько нечеловеческого надо еще вытравить из человека.

П а л а ч. О чем он? Свихнулся? Многие свихиваются.

О н. Не дождешься ты благодарности. Разве только жалости? Мне жалко в тебе человека, который умер. Первый человек, которого ты казнил, был ты сам.

П а л а ч. Я первый, будут и последние. (Безумно.) Когда я стану главным палачом мира, на земле останутся одни головы. Головы! Желтые, белые, черные! (Хохочет.) Миллиарды голов!

С. А ты знаешь, палач, что поэты не умирают. В этот раз тебе не удастся ничего.

П а л а ч. Головы и марки!

О н. Иди прочь! Я еще жив.

П а л а ч. Для каждого приговоренного я на этом свете последний человек. Меня вы все видите последним. А на том свете я — первый! К тому первому приходит человеческая душа? (Все более безумно.) Все вы ко мне приходите! Ко мне!.. Сколько уже вас! (Защищаясь.) Не надо! Не надо! Меня любить нужно! Любить!

О н. Прочь.

Палач исчезает, растворяется во мраке.

(Обернувшись к С.) Иди и ты. Твое время не пришло. Мой след еще не оборвался. Нужно сделать еще несколько шагов.

С. А что заставляет тебя делать эти шаги? Что тебя заставило принять немецкую присягу, заменить лицо маской? Почему ты не побоялся окунуться в самую грязь? Я часто думаю, смог ли бы я поступить так. Ведь ты поэт. Тебя взяли в плен раненым. Перед судом совести ты был бы оправдан. Ведь ты мог остаться просто пленным. И, может быть, выжить? Ведь сотни тысяч людей…

О н. Что? (Очнувшись.) Разве ты еще здесь?

С. Прости. (Уходит.)

О н. Один и тот же сон. Каждую ночь. (Немигающим, остановившимся взглядом смотрит сквозь пространства.) Я вижу тебя всегда в снежно-белом платье. Ты словно утренний туман родных полей. И так похожа на Дильбар, что иногда я не различаю… Понимаешь, не различаю!..

Возникает Д е в у ш к а - п е с н я.

Вот. Опять? (Шепотом.) Наклоняясь, тихим голосом ты шепчешь мне что-то. Что?

Д е в у ш к а - п е с н я. Я шепчу тебе о любви.

О н. Да-да. И каждую ночь. Ты приходишь, а я точно оказываюсь в другом слое сна. Тревожной рукой ты гладишь мне волосы. Знаешь, пробуждение и сладко и горько одновременно. Зачем ты приходишь ко мне, моя муза? Твоя судьба здесь, как и моя, — немота, смерть. Тебе здесь не место.

Д е в у ш к а - п е с н я. Мое место не только там, где красота. Оно всюду, где человек.

О н. Тебя убьют здесь, как и меня.

Д е в у ш к а - п е с н я. Меня убьют, если ты не защитишь меня, если откажешься от меня. Я прихожу к тебе для того, чтобы ты выполнял свой главный обет. Обет поэта.

О н. Трудно писать рядом со смертью. Она все обессмысливает.

Д е в у ш к а - п е с н я. И именно поэтому ты будешь писать. Чтобы противостоять смерти. И ты не умрешь, пока не напишешь своих главных стихов.

О н. Может быть. В голову приходят образы. Но я ничего не записываю. А столько мыслей! Порой они идут как лавина. Я столько бы написал теперь.

Д е в у ш к а - п е с н я. Все это время я буду с тобой.

О н. Да, будь со мной.

Д е в у ш к а - п е с н я. Я с тобой. Я рядом. Помни об этом.

О н (шепотом). Да. Да.

Д е в у ш к а - п е с н я. Я буду с тобой всегда. Даже и после смерти. Всегда, вечно. Благодаря тебе, таким, как ты, живу я. И благодаря мне будешь жить ты. Вечно. Вечно.

Шепот становится тише. Все заволакивается пеленой, исчезает.

Р у н г е и Я м а л у т д и н о в. Быстро входит Х е л л е, берет лежащую на столе трубку телефона.

Х е л л е (по телефону). Да, господин полковник… Да!.. Нет, это не входит в мои функции. Командуете легионом вы, и эта сторона по вашей части… Склады с оружием должны быть взяты под усиленную охрану. Всюду усиленные караулы… Желательно делать это незаметно. Часть охраны можно прятать в помещениях… Еще одна рекомендация. В эти дни как можно больше учебных занятий с легионерами. У них не должно быть ни минуты времени… Да, наблюдается некоторая активизация. Я незамедлительно доложу вам. (Вешает трубку.)

Р у н г е. Я займусь гримом.

Х е л л е. Сделайте из него красавца.

Рунге выходит.

(Помолчав.) Так, листовки появляются снова?

Я м а л у т д и н о в. По рукам ходят. Многие уже намекают…

Х е л л е. На что же?

Я м а л у т д и н о в. Вроде двадцатого. Больше так сейчас слышишь. Но никто толком не знает. Должен быть какой-то сигнал.

Х е л л е. Сигнал…

Я м а л у т д и н о в. Мне не доверяют. Не знаю почему.

Х е л л е. Ничего, ничего. Главная работа еще впереди. Ведите себя пока так же. Без назойливости. Я думаю, мы заставим их поверить в вас.

Я м а л у т д и н о в. У меня бессонница. Я не могу спать. Я боюсь спать, потому что проговариваюсь во сне.

Х е л л е. Запомните одно, Ямалутдинов. Если выступление произойдет раньше, чем я полагаю и чем вы мне сообщите о нем, то первой жертвой окажетесь вы. Первое, что они сделают, предположить нетрудно. Они ворвутся сюда. А список осведомителей будет лежать даже не в сейфе, а вот здесь… в ящике стола… Ганс!

Появляются ф е л ь д ф е б е л ь и Р у н г е.

Проводи его, Ганс.

Фельдфебель и Ямалутдинов выходят.

Р у н г е. Загримировали. И все же я думаю, зря мы Хисамова взяли. Он еще мог пригодиться.

Х е л л е. Я все больше склоняюсь к мысли, что мы имеем дело далеко не с дилетантами. Курмаш был взят в плен при выброске к нам в тыл со спецзаданием. Прошел проверку в гестапо и абвере. Но, может, главным его заданием было проникновение в легион? И не он один такой. Хисамов еще сослужит нам службу. Сейчас мы вернем ему доверие, и его можно будет использовать и во время следствия. Это птичка более хитрая, чем Ямалутдинов.

Р у н г е. Меня настораживает, не знаю почему, Баттал. На первом допросе он кочевряжился, кочевряжится и сейчас. И в то же время у меня ощущение, что он заговорит… Я бил его по почкам, чтобы не оставлять внешних следов.

Х е л л е. Что, думаете, подсадная утка?

Р у н г е. Надо немедленно приступать к арестам.

Х е л л е. Рано, Рунге, рано. Схватим верхушку, а далеко ли копнем вглубь? Вы уверены, что у них нет еще второго подпольного комитета, который в случае провала первого…

Р у н г е. Чересчур тонко. Как бы не порвалось все.

Х е л л е. Боитесь? На душе неспокойно? Конечно, первую обойму, если они опередят нас, они разрядят сначала в меня, потом в вас. Впрочем, в вас даже в первую очередь. В вас и Ганса.

Р у н г е (криво усмехаясь). Почему же?

Х е л л е. Слава о вас вместе с криками ваших жертв разносится далеко. Вы с нашим милым Гансом, так сказать, великие мастера. Ну, а я всего лишь подмастерье, да и то в области… э-э психологии. (Смеется.) Ну хорошо. Ожоги, кровоподтеки… Все на месте?

Р у н г е. Сейчас покажу.

Вводят Х и с а м о в а. Он обезображен, в рваной одежде. Ф е л ь д ф е б е л ь в угрюмом молчании наносит еще один штрих — разрывает на спине рубаху, обнажая покрытое ссадинами и ожогами тело.

Х е л л е (приглядываясь к Хисамову). Ничего.

Р у н г е. Я бы пустил еще кровь. Пусть будет и настоящая кровь.

Х е л л е. Ганс!

Ф е л ь д ф е б е л ь. Есть.

Х и с а м о в. Зачем кровь? И так на себя не похож.

Х е л л е. Ганс все сделает аккуратно.

Х и с а м о в. Но скажите, чтобы не увлекался!

Х е л л е. Ганс, не увлекайся.

Хисамов и фельдфебель выходят.

Включите запись, Рунге. Надо все же послушать и звуковой фон.

Рунге уходит в другой кабинет. Через мгновенье оттуда, как удар шквала, — ругань следователя и рев, крики истязуемого на допросах человека.

Р у н г е (выглядывая). Как? Убедительно?

Х е л л е. Убавьте немного звук… Так. (Делает жест рукой.)

Становится тихо. Появляется Р у н г е.

Р у н г е. А может, подвергнуть Баттала еще раз обработке? Настоящей?

Х е л л е. Выдержать, не предав, можно всегда. Боль имеет свои границы. Ее заменяют смерть или беспамятство.

Р у н г е. Боль есть боль.

Х е л л е. Это так, но от человека, заранее готового принять все, до смерти включительно, иногда невозможно что-либо получить. Что, если Баттал — это определенный ход в игре? Так не лучше ли ответить на этот ход. Чтобы что-то узнать, есть разные средства. Не только пытающие и выпытывающие, в коих вы, Рунге, специалист, но и провоцирующие и дразнящие. А они мне тоньше щекочут нервы. (Потянувшись и сделав несколько упражнений.) Что ж, будем работать.

Рунге поднимается.

Включите запись. Дверь пусть будет полуоткрыта. Потом я закрою ее сам. И пусть введут…

Снова звучит запись истязания человека, рвет нервы крик Хисамова — полуживотный, получеловеческий, его перебивает ругань Рунге, и опять вопль, рев, стоны, крики: «Кто? Кто? Отвечай, кто?» — «Не знаю я ничего! Не знаю!» — «День и час восстания, отвечай! Структура организации, отвечай!» — «Нет, шкура! Покупай других!» Вводят Б а т т а л а. Ошеломленный криком, знакомым голосом, он застывает на пороге. Стремительно вылетает из своего кабинета Р у н г е.

Р у н г е (обернувшись, с хорошо разыгранной яростью). Тащи его в камеру, Ганс! На лед! На гвозди!

Ф е л ь д ф е б е л ь выволакивает Х и с а м о в а — ноги его ползут, — с силой швыряет на пол. Хисамов в крови.

Ф е л ь д ф е б е л ь (пиная). Вставай, свинья!

Х и с а м о в (шатаясь, поднимается). Не того выбрали, гады! Не из того я материала, что вам нужен… Ничего вы из меня не выжмете.

Р у н г е. Посмотрим, что потом запоешь. Один электрод я посажу тебе на живот, другой суну в ягодицы, а фокусом лучей буду поджаривать… знаешь что? Когда поджаривается эта яичница, у людей, даже совсем лишенных слуха, прорезается голос.

Х и с а м о в (вдруг как бы увидев Баттала). Ты, Абдулла? Чистенький? Взяли вместе, а ты чистенький?

Р у н г е. Он не такой дурак, как ты.

Х и с а м о в. Чистенький? А я в крови! И вы же, вы же мне не доверяли?

Р у н г е (фельдфебелю). Убрать.

Х и с а м о в. Будь проклят, продажная тварь, Иуда! Предатель!

Пинки, затрещины. Хисамов падает от удара. Фельдфебель волочит его к выходу. Рунге выходит вслед за ними.

Х е л л е (после паузы). Проходите, Баттал. Проходите. У вас было время для раздумий. Я не сторонник тяжелых методов допроса, но поймите, их приходится применять.

Б а т т а л (разыгрывая обреченность). Я буду говорить.

Х е л л е. Вот это уже другое дело. Для начала меня интересует ответ на один вопрос. День восстания? Кажется, его именуют как день «X»?

Б а т т а л. Я член комитета. Но функции у нас у всех жестко разграничены. Организационная сторона этого дела лежит не на мне.

Х е л л е. Меня интересует день, на какой намечено выступление.

Б а т т а л (после паузы). Двадцатого.

Х е л л е. Почему двадцатого? Именно двадцатого?

Б а т т а л. На днях годовщина создания легиона.

Х е л л е. Ну?

Б а т т а л. Это время нам очень удобно для связей. Надо решить много организационных вопросов. Поэтому на эти дни падет самый разгар подготовки.

Х е л л е. Выходит, двадцатого? А чем вы можете подтвердить эту дату?

Снова Р у н г е.

Р у н г е. Приехал шеф. Машина у подъезда.

Х е л л е. Хорошо. Отложим ненадолго беседу. Проводите его, Рунге. Пусть подождет.

Рунге и Баттал выходят. На пороге — начальник восточного реферата имперского управления безопасности О л ь ц ш а. Приветствия.

Сегодня вечером хотел выехать к вам с докладом, герр гауптштурмфюрер!

О л ь ц ш а. Слушаю тебя.

Х е л л е. Кое-что прояснилось. Листовки размножены на ротаторе, находящемся в Волго-Татарском комитете. Подлинник изготовляется на пишущей машинке татарской студии радиостанции «Винета». Черновик одной из них вчера обнаружен при негласном обыске в комнате Залилова в Берлине. Налицо, таким образом, довольно разветвленная сеть, охватывающая своим влиянием как подразделения легиона, так и Волго-Татарский комитет.

О л ь ц ш а. Я обещал рейхсминистру, что в первой половине августа я уже смогу доложить, что этот вопрос закрыт.

Х е л л е. Мне нужно еще несколько дней. Есть ряд неясных вопросов. Кто будет выступать, когда, каким образом? Еще в тумане вся расстановка сил. Необходимо пересмотреть решительно весь состав легиона.

О л ь ц ш а. На твою ответственность, Франц, На твою личную персональную ответственность. Смотри не переиграй!

Х е л л е. У охоты свои свои правила. Нажимать на спусковой крючок нужно не позже, но и не раньше. И еще одно: охотнику нужно обладать крепкими нервами.

Долгое время молча смотрят друг на друга.

Б а т т а л и Д ж а л и л ь.

Д ж а л и л ь. Тебя выпустили?

Б а т т а л. А почему бы не выпустить? Арестовали за болтовню, слов доносчика, к счастью, никто не подтвердил, поэтому пришлось освободить. (Усмехаясь.) Такова версия моего возвращения.

Д ж а л и л ь. Ну?

Б а т т а л. Мне нужно добыть подтверждения, что выступление двадцатого. И держать Хелле в курсе о каждом вашем шаге. В частности, о тебе. Сейчас вот за нацистской литературой приехал.

Д ж а л и л ь. Дальше?

Б а т т а л. Быть может, действительно меня спасла моя наивная физиономия? Не знаю, убедил ли я Хелле. Скорее всего, он сделал вид, что я его убедил.

Д ж а л и л ь. Так думаешь?

Б а т т а л. Завтра опять встречаюсь с ним на какой-то вилле.

Д ж а л и л ь. Чем интересовался? О чем спрашивал?

Б а т т а л. Структура организации. Состав комитета. Есть ли связи с нашими разведорганами?.. Я напел в общем плане, как договаривались, про польское Сопротивление. Вопросы скачут, скользят, повторяются в разных вариантах. И вроде все мелочь, все второстепенно. Не успеваешь сообразить, что можно, что нельзя, а он ловит. Единственное спасение — упирал на то, что у меня узкий профиль работы — листовки. Но опять же и листовки! Сразу веер вопросов — где, когда, кто?

Д ж а л и л ь. Значит, сделал вид. (После паузы.) Что делать, черт возьми!

Б а т т а л. Мне кажется, он понял, для чего я был подослан к нему. Курмаш предлагает ликвидировать его. У него все в руках! Все нити! Не у Рунге они, не у Ольцша — у него.

Д ж а л и л ь. Где ликвидировать? Как?

Б а т т а л. Есть один вариант, но его нужно еще проверить.

Молчание.

Еще одна вещь. Хисамов не предатель. Я сам был свидетелем, когда его пытали. Все тело исполосовано, лицо разбито, на спине и груди ожоги. Паяльной лампой, что ли? Он не сказал ничего.

Д ж а л и л ь. Да?

Б а т т а л. Меня так… Почти не пытали.

Д ж а л и л ь. Страшно, когда теряешь веру в того, кто рядом. До сих пор не могу забыть того… в Пиотрокуве.

Б а т т а л. Не хватает людей. Что, если все-таки привлечь Ямалутдинова? Курмаш сейчас тоже — за. Пятнадцать человек, которые есть в его группе, могут нам пригодиться.

Д ж а л и л ь. Что вы так мечетесь? Как можно без настоящей проверки? Нервы, что ли, совсем вразнос пошли!

Б а т т а л. Присмотрись к нему сам еще раз. По-моему, парень надежный. Ты же знал его по лагерю. Проверим в каком-нибудь деле, свяжем чем-то, чтоб возврата не было. Нас сегодня вместе послали за литературой.

Д ж а л и л ь. Торо́питесь, Абдулла! Горячку порете!

Б а т т а л. Не знаю. Сегодня повесился один из наших. На ремне. К спинке кровати привязал ремень — и на полу.

Д ж а л и л ь. Кто?

Б а т т а л. Ты его не знал. Это насчет нервов. Сдали, видно. (Отвечая на молчаливый вопрос Джалиля.) Боязнь не выдержать пыток, страх выдать имена в случае провала… Я его не осуждаю. Никто не знает заранее, что он способен выдержать. И вот, чтобы не провалить… По крайней мере, честно, а? Разные есть люди. Нельзя всех по себе мерить. А у нас какой-то вирус недоверия!

Д ж а л и л ь. Все это извечная проблема всякой закрытой деятельности.

Б а т т а л. Я не могу простить себе, что предал Хисамова. Пусть в мыслях! Его пытали, каждую минуту своего молчания он оплачивал черт знает чем, а мы все, и ты, и Курмаш, и я, — все быстро, сразу, внезапно!.. Не он предал нас, а мы его. Откуда эта подозрительность даже к друзьям, к тем, кто делает с тобой одно дело? И этот парень, Ямалутдинов… Я не виню тебя. Мне самому эта история с его группой казалась подозрительной. Но я познакомился с людьми его группы. Настоящие ребята. Понимаешь, невозможно работать, невозможно вовлекать новых людей, если отказывать им в доверии. Конечно, и оно!.. Я понимаю тебя. Здесь тупик.

Д ж а л и л ь. Единственное средство — разделять людей на обособленные группы, чтобы уменьшить потери. И хватит об этом.

Б а т т а л (после паузы). А может быть, в нашей душе сломалось что-то, а? Или переродилось?

Д ж а л и л ь (задумавшись и ответив не сразу). Сейчас война.

Б а т т а л. На войну все списать можно.

Д ж а л и л ь (после паузы). Ладно. Я согласен на ликвидацию Хелле. Надо только, чтобы он заговорил… И насчет Ямалутдинова. Возможно, ты и прав. Проверьте его на этом деле.

Б а т т а л (увидев, что лицо Джалиля снова омрачилось и стало словно каким-то отчужденным). Ничего, Муса. Все будет хорошо.

Д ж а л и л ь. Через два дня буду в Едлино. До встречи.

Пожимают руки, расстаются. Баттал уходит.

(Глядя ему вслед.) Предчувствие какое-то. Откуда?

Появляется А л м а с.

А л м а с. О, Залилов! Гуляете?

Д ж а л и л ь (здороваясь за руку). Да, люблю. Природа все-таки совершенна. Кажется, по крайней мере, совершенной. Чего не скажешь о человеке, а, господин Алмас?

У обоих на лицах подобия улыбок.

А л м а с. Немец Фихте когда-то охарактеризовал нашу эпоху, — впрочем, он это сделал еще в прошлом веке, — как состояние завершенной греховности.

Д ж а л и л ь. А мы все жаждем перехода к состоянию оправдания. Похоже на жажду над ручьем?

А л м а с (придерживая Джалиля за локоть). Вокруг меня, похоже, ведутся какие-то интриги. И вас почему-то Ольцша обласкивает вниманием.

Д ж а л и л ь (с усмешкой). Мне бы ваши переживания, господин Алмас.

А л м а с (резко). Кстати, когда наконец вы покажете нам свою антикоммунистическую книгу?

Д ж а л и л ь. Я еще не закончил ее. Но скоро. Теперь не до рукописи. Впереди годовщина легиона. Готовим большую концертную программу. Хочется устроить хороший настоящий концерт.

А л м а с (долго смотрит на Джалиля, потом, словно вдруг опомнившись, поспешно кивает головой). Да-да! (Уходит.)

Д ж а л и л ь (смотрит ему вслед). Обанкротившийся купчишка! Ты со своим антикоммунистическим капиталом обанкротился еще в семнадцатом году! Подонок! Продержаться бы только!

Из глубины времени смотрит на него С., появившийся еще раньше.

С. Еще несколько шагов. Но как зыбка почва под ногами!..

Б а т т а л с пистолетом в руках у двери. В другой стороне комнаты, словно вжавшись в стену, — Я м а л у т д и н о в. У стола, в широком кресле, связанный, с кляпом во рту, — Х е л л е. Входит К у р м а ш. В руке у него тоже пистолет.

К у р м а ш. Здесь еще одна комната. Обзор почти круговой. Все тихо.

Б а т т а л. Конечно, подходы просматриваются. Все будет в порядке.

К у р м а ш. Да, дом на отшибе. Справа только… Там забор уходит к реке.

Б а т т а л. Ничего. Недолго.

К у р м а ш. Тебе придется скрыться.

Б а т т а л. Уйду к полякам.

Я м а л у т д и н о в. А его? Куда его потом?

К у р м а ш. Тело поместится в багажник. (Батталу.) Да, забыл. Новые документы есть?

Б а т т а л. Передали. При мне.

Я м а л у т д и н о в. Но если стрелять, будет слышно. Дом наверняка под наблюдением.

К у р м а ш. Никто не будет стрелять. Сними ремень. Он у тебя тонкий, подойдет.

Я м а л у т д и н о в. Ремень?

Б а т т а л. Ты что, болван, думаешь, мы пришли сюда в игрушки играть?

Я м а л у т д и н о в (снимая ремень). Я… я не не смогу.

Б а т т а л. А я размозжу тебе голову!

К у р м а ш. Спокойнее.

Я м а л у т д и н о в. Для меня это впервые в жизни. На фронте — это другое дело, но когда так…

К у р м а ш. Для нас тоже.

Я м а л у т д и н о в. У него родинка! Возле уха! (Скорчась, вдруг изгибается в поясе.) Тошнит.

Б а т т а л (схватив его за шиворот и подняв). Ты начинаешь мне не нравиться, дорогой мой. Думаешь, в подполье можно обойтись без этого? Это война. И она идет и здесь.

К у р м а ш. Без разговоров. (Ямалутдинову.) Ты сам просил, чтобы тебе поручили что-нибудь. Твоя просьба удовлетворена.

Я м а л у т д и н о в. Да… Да-да! (Снимает ремень, делает петлю.) Я все сделаю.

Б а т т а л (взглянув на Хелле). Он хочет что-то сказать.

К у р м а ш. Вынь у него кляп.

Я м а л у т д и н о в. Нет. (Испуганно.) Не надо! Не надо!

Баттал вырывает изо рта Хелле кляп.

Б а т т а л. Ну? Будешь говорить?

Молчание. Ямалутдинов, побелев, почти теряя сознание, бессильно прислоняется к стене.

Х е л л е (тяжело дышит). Ваш новый юный друг плохо чувствует себя. Скажите ему, чтобы он успокоился… Однако какая наглость — устраивать ловушку в конспиративной квартире. Похоже на акт отчаяния. Играете ва-банк?

К у р м а ш. Список лиц, подлежащих аресту. Список осведомителей. День и час начала операции? Право на жизнь в ответах на эти вопросы.

Х е л л е. Право на жизнь? У меня его нет, как и у вас. (Усмехнувшись.) В крови современного человека не только любовь к жизни, но и любовь к смерти… Подождите, Курмаш! Прежде чем вы наденете на меня свою петлю… Маленькая просьба, господа!

К у р м а ш. Я уже сказал, о чем только может идти речь.

Б а т т а л. Мы не бьем тебя по почкам, мерзавец. А возможно, надо бы!

Х е л л е. Последняя просьба? (Поспешно.) Да, мы враги, и никогда не может быть между нами примирения. Вы — парвеню в мировой истории, недавнего происхождения. Вы не имеете еще корней в глубине мировой жизни, а наши корни, возможно, уже подгнили. Возможно, и так! Возможно, что и впереди еще последняя борьба добра и зла для окончательного выявления основ бытия! Но какими бы врагами мы ни были, нас что-то и объединяет. Ведь можно понять даже и врага! Последняя просьба, господа!

Б а т т а л. Ну? Только быстро.

К у р м а ш. Какая просьба?

Х е л л е. Всю эту неделю, всю неделю я пытался выяснить дату дня «X». Собственно, даже причина моей смерти — в ней. Иначе бы я не оказался здесь. Я взываю к вашей человечности!

Б а т т а л. Ну?!

Х е л л е. Я проиграл игру с вами. В моем присутствии вы говорите свободно. Значит, вы уверены в моем молчании. Я вычеркнут вами уже из списка живых. Теперь, когда я на краю смерти… Когда, когда, господа? Я хочу только знать, из-за чего я умираю.

Молчание. Хелле переводит взгляд на Баттала, на Курмаша.

К у р м а ш. Ладно, все. Нет больше времени.

Х е л л е. Это не праздное любопытство. Это мой последний вопрос. Я хочу знать, где я проиграл? В чем?

Б а т т а л. В чем? А в том, что не двадцатого, а четырнадцатого! В том, что тебя, падаль, уже не будет в это время, и все твои хитрости, вся твоя сеть лопнет! (Ямалутдинову.) Давай!

Я м а л у т д и н о в. Сейчас, сейчас…

Х е л л е. Четырнадцатого. Значит, выступление четырнадцатого.

Снова взгляд его лихорадочно обегает лица всех, чуть задержавшись на Ямалутдинове. Глаза его, казалось, вылезают из орбит, пожирают людей и пространство. Вдруг раздается тихий смех. Смех переходит в хохот.

(Ямалутдинову.) Я избавлю вас, юноша, от неприятной повинности.

Резкое движение головой вниз. Он надкусывает ворот рубашки и тут же замертво повисает на веревках. Баттал и Курмаш бросаются к нему. И только Ямалутдинов, отступив и вытирая со лба, с шеи пот, кажется, еще глубже вдавливается в стену.

К у р м а ш. Надо отдать ему должное. Этот фанатик победил в себе инстинкт самосохранения. Выбрал только легкую смерть.

Б а т т а л. Цианистый калий.

К у р м а ш (увидев Ямалутдинова). Что?

Ямалутдинов — лицо посеревшее, глаза неподвижны — оседает по стене вниз, что-то неслышно бормочет, шевелит губами.

Что еще?

Я м а л у т д и н о в. Меня мутит. Голова кружится. Ничего, ничего.

К у р м а ш (резкий поворот головы). Над чем он так смеялся?

Б а т т а л. Уходим?

К у р м а ш. Развяжи его. И вытаскивайте. (Ямалутдинову.) Поднимайся! Живо!

Б а т т а л (толкая Ямалутдинова). Ну? (Ругается и вместе с Курмашом выносит труп.)

Я м а л у т д и н о в (поднявшись и двигаясь по комнате, как сомнамбула). Я сейчас! Я забыл… (Что-то ищет.) Что же делать? Хелле мертв. Отступить? С ними? А если найдут список осведомителей? Да нет, не найдут. Что же? С кем? С кем?! (Вихляющаяся из стороны в сторону фигура и безумие отчаяния в остановившихся глазах.) Что же делать?

О л ь ц ш а (с бумагами в руках). Медлить больше нельзя.

Входит Р у н г е.

Р у н г е. Труп Хелле действительно зарыт в лесу. Я послал туда людей.

О л ь ц ш а. Вы были накануне погрома. Они чуть не провели вас. Чистая случайность!.. Давайте сюда этого Ямалутдинова.

Р у н г е (подойдя к двери). Давай сюда Ямалутдинова.

Ф е л ь д ф е б е л ь вводит Я м а л у т д и н о в а.

О л ь ц ш а. Смелее, смелее. Ты находишься среди друзей. Здесь ничто тебе не грозит.

Я м а л у т д и н о в (посеревший, обессиленный внутренней борьбой, словно раздавленный). Если бы я что-то попытался сделать, они бы убили меня… И потом, господин Хелле дал мне знак, чтобы я…

О л ь ц ш а. Я понял тебя, понял. Ты вел себя правильно.

Я м а л у т д и н о в. Курмаш с Батталом считают, что связали меня этим. А я с вами.

О л ь ц ш а. Итак, выступление четырнадцатого?

Я м а л у т д и н о в. Да.

О л ь ц ш а. Ты сам слышал? Своими ушами?

Я м а л у т д и н о в. Слышал.

О л ь ц ш а (Рунге). Приступайте. По утвержденному списку. Одно исключение. Залилова пока не трогать. Его в Берлин, остальных — немедленно брать. (Уходит.)

Р у н г е. Ясно. (Набрав на диске телефона двузначный номер.) Начинайте. По утвержденному списку. Залилова изолировать.

Ф е л ь д ф е б е л ь. Придется поломать кости. Работы много.

Р у н г е. Кого-нибудь дам. (Уходит.)

Ф е л ь д ф е б е л ь (заметив Ямалутдинова). Ты еще здесь? Пошел вон! Не сюда. В ту дверь.

Я м а л у т д и н о в. Да-да, я сейчас, сейчас.

Ф е л ь д ф е б е л ь. Быстро. Быстро. (Поспешно выталкивает Ямалутдинова.)

Из другой двери в кабинет вталкивают Б а т т а л а. Пространство заполняют н е с к о л ь к о э с э с о в ц е в. Удар. Второй, третий, еще один… Слышны только звуки ударов. Баттал падает.

Р у н г е (появившись из двери, подскочив). Явки? Отвечай! С кем встречался? Отвечай! Разуть его! Ганс!

Ф е л ь д ф е б е л ь. Здесь. Здесь я.

Баттала уволакивают в соседний кабинет. И уже оттуда слышны голоса.

Р у н г е. Кто в составе партийной организации? Отвечай! Связные? Отвечай! Ваши задачи? Отвечай!.. Под напряжение! Пусть попляшет в пляске святого Витта! Ну? Ты был говорлив, когда спровоцировал свой первый арест. Ну?! В живот ему сунь электрод! В рот! В уши!

Вталкивают К у р м а ш а.

(Выбежав и обрабатывая уже его.) Советую быть благоразумным. Количество людей в организации? Ее структура?

И снова — удар за ударом. Ногами, стальной цепью, медным прутом.

К у р м а ш (словно в забытьи, разбитыми в кровь губами).

Э с э с о в е ц. Он смеется, сволочь. Стихи Залилова! Он издевается над нами!

Р у н г е. Где щипцы? Связать! Раздеть!

И снова рев озверевшей, не могущей насытиться кровью своры.

Отвечай! Отвечай! Отвечай!.. Следующего!..

В стороне, где-то на отшибе, — Я м а л у т д и н о в, жалкий, сжавшийся, безумный. Вихляющаяся из стороны в сторону фигура, как сомнамбула, кружит на одном месте.

Я м а л у т д и н о в. Жить, только жить… Плевать на все! Для этих — флаг со свастикой, для других со звездой… Ха-ха! Какие-то тряпки. Умирать ради тряпья? А кто знает, какая тряпка лучше? Кто?! Государство — это мое тело. Одно тело, и больше ничего! Ничего… Пусть умирают. Пусть травятся. Пусть воюют, убивают, пытают друг друга… Пусть подыхают все. Ха-ха! Будут рядом кричать, и я буду кричать. Будут убивать, и я буду убивать! Нашли дурака? (Безумно смеется.) Выжить бы… (С мольбой.) Выжить…

Р о з е н б е р г (швыряя на стол бумаги). Когда я рассматриваю ваши области, то цифры, нарисованные вами в отчете, представляются мне совершенно недостаточными. Раньше все называлось проще. Разбоем! Это соответствовало законной формуле — отнимать то, что завоевано. Теперь формы стали гуманнее. Несмотря на это, я намереваюсь грабить. И грабить эффективно. И я заставлю вас выполнить поставки, которые я на вас возлагаю.

Р е й х с к о м и с с а р. Армия в России, конечно, должна снабжаться продовольствием России. Это само собой разумеется.

Р о з е н б е р г. Никаких дискуссий.

Р е й х с к о м и с с а р. В Прибалтике у меня дела обстоят хорошо. Но в Белоруссии? Могу я коротко высказать свое мнение?

Р о з е н б е р г. А для чего вы находитесь здесь?

Р е й х с к о м и с с а р. Я хочу давать больше. Более того, я могу дать больше. Но чтобы сделать это, должны быть созданы предпосылки. Пока не будет наконец покончено с бесчинствами партизан и прочих бандитов… Я уже четыре месяца непрерывно кричу о помощи!

Р о з е н б е р г. Мысль фюрера о том, что лишний человеческий материал следует истреблять максимальным использованием на работах, является лучшей из всех возможных по этому вопросу. Если бы вы приложили хотя бы десятую часть необходимой энергии…

Р е й х с к о м и с с а р. Я послал в Германию полмиллиона…

Р о з е н б е р г. Ваши пятьсот тысяч просто смешны. Ваши пятьсот тысяч — крупица! У вас власть. У вас есть вермахт. Есть полиция, отряды эйнзатцкоманд. Вместо этого вы кричите о помощи? Избавление от вшей не вопрос для дискуссии. Это вопрос элементарной санобработки вверенной вам территории.

Р е й х с к о м и с с а р. Для этого нужны части, на которые можно положиться. А мне присылают черт знает что! С такими эйнзатцкомандами, вроде поволжских батальонов, которые, кстати, формируются во вверенном вам министерстве…

Р о з е н б е р г. Что?

Р е й х с к о м и с с а р. Простите. Простите, господин рейхсминистр. Я выразился недостаточно аккуратно.

Тяжелое молчание.

Р о з е н б е р г. Можете быть свободным. В недельный срок представить предложения, как будут производиться поставки в текущем году.

Холодный ритуал прощания. Розенберг раздраженно швыряет карандаш, который держал в руке, нажимает кнопку. Входит п о м о щ н и к.

Гауптштурмфюрер Ольцша и президент Волго-Татарского комитета?

П о м о щ н и к. Ожидают приема.

Р о з е н б е р г. Пригласите.

Вместо рейхскомиссара перед Розенбергом — О л ь ц ш а и Ш а ф и А л м а с. Ритуал приветствий.

(После тяжелой паузы.) Мобилизация на борьбу с большевизмом крупных соединений, сформированных из народов России, — важный военный и политический эксперимент. К сожалению, приходится констатировать, что он не удался. Не далее как вчера фюрер заявил, что все так называемые национальные комитеты оказались не чем иным, как плодами с гнилой начинкой. Только что рейхскомиссар Прибалтики и Белоруссии осмелился бросить мне в лицо чудовищные вещи! Вы ставите меня, дорогие мои друзья, в неловкое положение.

А л м а с. Неприятностей больше не будет. Работа ведется. Аресты уже начались.

Р о з е н б е р г. Работа ведется… Плохая работа.

А л м а с. Дело в том, господин рейхсминистр, что нужно время. Россия не Европа. В Европе человек дисциплинированный и боязливый, а в России совсем другой.

Р о з е н б е р г. Вы покинули Россию, как и я, после революции. Не кажется ли вам, что за столь долгие годы вы утратили непосредственное ощущение этой страны? Что же касается человека — он таков, каким его делают обстоятельства. За какой-то десяток лет мы поменяли головы миллионам людей, и отныне они живут во власти нашей идеологии. Если идея где-то, пусть даже в одном пункте, проявляет бессилие, значит, не все с ней обстоит идеально? Вы хотите уверить меня в этом?

А л м а с. Я приложу все силы, чтобы уверить…

Р о з е н б е р г. Боюсь, что ваших сил для этого явно недостаточно. Вы свободны.

А л м а с (поднимаясь). Я хотел присутствовать, господин рейхсфюрер, при беседе с Залиловым. Я чувствую, как меняется ко мне отношение… Если позволите?

Р о з е н б е р г. В этом нет необходимости.

Алмас выходит.

Порченные молью люди не могут быть лидерами. Провал эксперимента отчасти объясним тем, что мы не нашли лидеров, которые могли бы возглавить националистические движения.

О л ь ц ш а. Большинство из них, к сожалению, отличается изощренной хитростью, безграничным тщеславием, но не проницательностью и умом.

Р о з е н б е р г (раздраженно). Последними качествами должны обладать и мы с вами, дорогой Райнер! (После паузы.) Сегодня после первых лет натиска мир в некоем равновесии сил. Больше того, кривая успеха порой идет даже на убыль… Я знакомился со стихами, которые вы мне доставили, с желанием всецело познать умонастроения враждебной стороны. С желанием понять природу противостоящей идеи! Хочется совершенства, Райнер. Я страдаю от несовершенства этого мира! (Беря в руки фотокопию стихов и бросив на стол.) Подобно Иксиону, прикованному Зевсом к вращающемуся колесу, мы заперты в вечном круговороте действий. Но колесо уже не катится, не идет. При всех колебаниях и иногда кажущихся положительных отклонениях оно неизменно оказывается в той же точке, из которой стремилось уйти. Я убежден, если идея где-то, пусть даже в одном пункте, проявляет бессилие, значит, возможно поражение и больших масштабов. (Постукивая пальцем по листочкам со стихами.) Вот что означают стихи этого человека, находившегося под вашим наблюдением, дорогой Райнер. (Нажимает кнопку звонка.)

Входит п о м о щ н и к.

Залилова.

Помощник выходит. Появляется Д ж а л и л ь.

Прошу вас. Садитесь.

Д ж а л и л ь. Парадоксально. Когда меня повезли в Берлин, я не мог предположить, что этим обязан вам.

Р о з е н б е р г. Почему же? Мы с вами почти соотечественники. Правда, вы татарин, а я из прибалтийских немцев. Но мы оба из России. (Улыбаясь.) И к тому же коллеги. Вы закончили курс в Московском университете по гуманитарному отделению, а я отбыл таковой же в этом университете.

Д ж а л и л ь. Не знал таких подробностей. Они меня очень трогают, господин министр.

Р о з е н б е р г. Как государственному деятелю, отвечающему за политику на оккупированных территориях, мне приходится размышлять над рядом проблем. Как вы думаете, должна ли оккупация определяться лишь чисто военными и экономическими нуждами? Или же ее пределы должны включать в себя также и закладку политического фундамента для будущей организации данных территорий?

Д ж а л и л ь. Вы хотите обсудить этот вопрос со мной?

Р о з е н б е р г. Вся проблема СССР, если иметь в виду обширные пространства, анархический от природы склад характера народов, населяющих страну, и трудности управления, возникающие из одного этого, а также условия, созданные большевизмом, которые являются совершенно отличными от условий жизни и быта Западной Европы, требует совершенно иного подхода к ней.

Д ж а л и л ь. Такой реализм мышления вам нужно было иметь перед началом войны.

Р о з е н б е р г. У вас едкий ум. С вами приятно беседовать. К вопросу о парадоксах! Я представитель режима, ведущего ныне свою решающую операцию, но, как ни странно, врагов рейха лицом к лицу я вижу чрезвычайно редко.

Д ж а л и л ь. Простите, вы оговорились. Вы причислили меня к стану врагов.

Р о з е н б е р г (словно не услышав). И поэтому я решил наконец доставить себе это удовольствие. (Помолчав.) Нам с господином Ольцша все известно о вашей подпольной деятельности. Сейчас, когда мы беседуем с вами, всех ваших единомышленников уже допрашивают в гестапо.

Молчание. Для Джалиля это сообщение — новость, удар. Его лицо остается спокойным, не шевелится ни один мускул, и только мгновенно пересыхают губы, отрешенным делается взгляд.

(Продолжая.) Естественно, что вместе с вашими товарищами вы будете приговорены имперским судом за свои антигерманские действия к смертной казни. Но есть один вариант. Вы лично можете избежать данного приговора. Мы лишаем всякой правовой защиты врагов рейха, но еще Макиавелли сказал, что большому политику не следует становиться рабом собственного слова. Я готов подтвердить истинность и этого парадокса.

Джалиль молчит.

Вы слышите меня?

Д ж а л и л ь (после долгой паузы, с неживой усмешкой). За что же такое исключение из правил?

Р о з е н б е р г. Считайте это моим капризом. (С улыбкой, полной обаяния.) Если же говорить серьезно, вы — поэт. (Поднимая стихи и снова осторожно положив на стол.) Это одновременно человеческий и немалый поэтический документ. Волей случая или судьбы я стал вашим почитателем. И мне бы очень хотелось, чтобы вы занимали в рейхе то место, какое предусматривает для поэта целостность нашей политической идеи. Здесь, не скрою, у меня есть и своя корысть. Тогда идея, которой я служу, пусть в каком-то своем незначительном фрагменте, будет еще совершенней! (С видимой искренностью.) Это моя болезнь. Я уже говорил своему другу Райнеру, что я страдаю от несовершенства. Больше того, оно доставляет мне чисто физические страдания.

Д ж а л и л ь (тяжело усмехаясь). Вы загадочная личность, Розенберг. Оказывается, и вы страдаете. Но боюсь, что я даже не смогу посочувствовать вам.

Р о з е н б е р г (другим тоном). Вы не русский, Залилов. Какое отношение имеет к вам Россия? Мир не забыл, да и сами русские не забыли, что более трехсот лет их государство находилось в зависимости…

Д ж а л и л ь (перебивая). Да, были эти триста лет. Были потом и последующие четыре с лишним других столетия. И все за эти семьсот лет перемешалось. Я не различаю, не различаю даже по лицу, где татарин и где русский. (Улыбаясь.) Может быть, все дело в этом? (Пауза, с еще более холодной улыбкой.) А может, не только в этом! В наше время людей разделяет скорее не столько то, что один немец, а другой русский или латыш… Может быть, все дело в том, Розенберг, что нас с вами разделяет то, что вы нацист, а я…

Р о з е н б е р г. Давайте переведем разговор на практическую почву. В комитете «Идель-Урал» вам, как поэту, было доверено дело пропаганды и культуры. Это довольно незначительная и неопределенная должность. Я предлагаю вам роль главы этого комитета.

Д ж а л и л ь. Любопытно.

Р о з е н б е р г. Мы позволили вам, к сожалению, стать одним из лидеров подполья. Я признаю свою ошибку. И готов закрыть глаза и на ваши ошибки. В Волго-Татарском комитете нам нужен человек, известный среди всех тюркоязычных народов…

Д ж а л и л ь (холодно, жестко). Извините. У меня есть уже профессия. Вы ее называли. Я поэт.

Р о з е н б е р г (со страстью). Политика тоже по своей природе высокая поэзия! Это то поле деятельности, в котором новые комбинации непременно создаются, а не просто открываются и фиксируются. Мир будущего в значительной степени станет миром, сделанным политиками.

О л ь ц ш а. Кроме того, результат. Если бы был результат?

Д ж а л и л ь (резкий поворот головы). Какой результат?

О л ь ц ш а. Вы создали организацию, но она разгромлена. Чем уравновесятся ваши потери? Жалкие листовки? А чем окупится гибель их авторов, их распространителей? Вы вовлекли в свою организацию множество людей. Вы эксплуатировали их восторженность, простодушие, их нетерпение. Вы разжигали в них ненависть.

Д ж а л и л ь. Мы, Ольцша, вернули в их руки оружие! Вернули им доброе имя, родину. В условиях плена и обработки люди сохранили верность долгу, идеям интернационализма. Четыре татарских батальона, которые вы сформировали, не принадлежат и не будут принадлежать вам. Они вне вашей власти!

О л ь ц ш а. Вы пожертвовали тысячами своих соплеменников! Обрекли их на гибель! Так ли уж нуждалась в этой гибели ваша грядущая победа?

Д ж а л и л ь. Если судить в чисто практическом плане, может быть, наша борьба не столь эффективна. Победа будет обеспечена и без нас. Но возможно ли человеку перелагать на плечи других бремя спасения? По крайней мере, мы доказали, что мы еще есть в этом мире.

Р о з е н б е р г. Слава — солнце мертвых. Но не всех мертвых. Ваша родина будет знать вас лишь как предателей.

Д ж а л и л ь (вдруг засмеявшись). Вы считаете, что в силах приговорить нас к смерти, к бесславью, к позору? К чему угодно? Что мы все в ваших руках? Что в ваших руках и наше прошлое, и наше будущее? Жизнь парадоксальна, да! Но что самое парадоксальное, в тот час, именно в ту минуту, когда вы пошлете нас на гильотину, к нам придет бессмертье. Именно в то мгновенье! Я никогда не жил так напряженно и так счастливо, как в эти месяцы. (Издеваясь.) И это наше бессмертье будет еще одним вашим поражением. Причем приговор этот вы уже не сможете отменить… (Пренебрежительно, с откровенной брезгливостью.) Если бы у судьбы были другие варианты. Их нет. И к чему этот нелепый разговор? Он был бы уместен в вашем ведомстве, гауптштурмфюрер, где ваши коллеги пытают сейчас моих товарищей. Так и везите меня туда! Видимо, мой бывший соотечественник действительно болен, иначе чем объяснить?.. (Не договорив, машет рукой.)

Р о з е н б е р г. Вы сами подписываете себе свой приговор.

Д ж а л и л ь (молчит, потом взрывается). Я все делал сам в жизни! Все!

Помедлив еще мгновение, Розенберг нажимает кнопку звонка. Как тень, возникает п о м о щ н и к.

Р о з е н б е р г (сквозь зубы). Увести.

Джалиля уводят.

О л ь ц ш а. Какие будут указания?

Р о з е н б е р г (тихо). Для врагов рейха у нас один закон. (Оставшись один.) Если где-то в одной точке, в одном пункте… Неужели игра проиграна?

Женское лицо с ищущим взглядом и слезой на щеке на фоне пылающего в огне человеческого мира. И под сводом этого мира — С., свидетель, современник, двойник всем живущим.

Появляется К у р м а ш.

К у р м а ш. Кто же предал? Впрочем, это уже неважно. Знакомый священник тюрьмы только что сказал, что завтра в полдень нас обезглавят. Завтра в это время уже не будет нас… В последний раз я проверяю себя. Моя совесть спокойна, в душе тишина… Но в чем был просчет? В чем?

На том же месте П о э т.

О н. Быть может, я в чем-то виноват? Что-то не увидел? Не было ли в нашей концепции слабости? Не в отношении к родине, а в смысле организации… Хотя срок жизни любой подпольной группы короток. Каждый день тысячи и тысячи людей гибнут, уносимые шквалом. Прости меня, мой брат, убитый в Пиотрокуве. Тебя убили, возможно, потому, что я не поверил в тебя… Мы встретимся с тобой завтра. И поверим друг в друга. И протянем друг другу руки. Что сильнее? Слово или стена? Пробьют ли эту стену мои стихи?.. До завтра еще много времени. Достаточно, чтобы подготовиться. Сейчас, на краю жизни, я скорее склонен смотреть на себя как на лист, оторвавшийся от ветки. Он падает с дерева на землю, чтобы удобрить почву. Утешительна мысль, что качество почвы зависит от качества листьев.

Высвечивается т р е т и й ч е л о в е к.

Б а т т а л. Надо думать, что на этот раз дело серьезно. Унтер предложил папироску. Маленький штришок — папироса смертника. Он роздал папиросы и другим одиннадцати приговоренным. Обычно он относится к нам совсем иначе. Поэтому можно полагать, что список, который он держал в руке, говорит о многом. Что ж, пусть так. Самое время выкурить последнюю папиросу. И вспомнить все, что было.

С. Последняя папироса… Как особо важных преступников, их судил имперский военный суд. В ту последнюю перед казнью ночь поэт читал «Фауста» Гёте. История потом донесет слова одного священника, бывшего свидетелем их последней минуты: «Они умерли с улыбкой». С улыбкой, говорю я с недоумением самому себе.

Хохот и смех заглушают слова С. Смех ребенка и хохот взрослого. Маленький человечек — то сын Палача, П а л а ч о н о к — пухлый, розовый, забавляется с игрушечной гильотиной. В руках у него мышь.

П а л а ч. Вот так. Молодец. Еще.

П а л а ч о н о к. А марку?

П а л а ч. Марки я дам тебе потом. Сразу за всех.

П а л а ч о н о к. Тебе платят по тридцать марок, а ты мне даешь только по одной.

П а л а ч. Я отрезаю головы людям, а ты еще пока мышам.

П а л а ч о н о к. Я тоже хочу отрезать людские головы!

П а л а ч. Все придет, сынок. Наше дело божье. Все будет.

П а л а ч о н о к. А завтра мы кого будем казнить? Сегодня двенадцать человек казнили, а завтра?

П а л а ч. Не все ли равно. Шеи, сынок, у всех одинаковы. У всех.

П а л а ч о н о к. Почему ты морщишься? Проглотил что-нибудь?

П а л а ч (подергиваясь в нервном тике, безумно). Они мне все улыбались! Улыбались! (Безумный хохот.)

В стороне, на отшибе — л ю д и, п р о д а в ш и е с о в е с т ь.

Я м а л у т д и н о в. Жить. Я хочу жить! Я никому не делал ничего… Я делал только то, что меня заставляли делать.

С. Ты не будешь жить. Тебя найдут все равно, хотя ты и перекрасишься десятки раз.

Х и с а м о в. Да, это он предал всех! Он! На мою долю выпало горькое счастье работать в подполье с такими людьми, как Джалиль, Баттал, и он, именно он выдал всех нас. Он!

С. Он был не один, к сожалению. Были и такие, кто, предав, потом десятилетия примазывался к чужой посмертной славе, выдавал себя за подпольщика, ходил в героях, писал воспоминания-фальшивки!

Х и с а м о в. Это ложь! Я прошел проверку.

С. У меня свое следствие… (Увидев бредущую женщину.) Свое следствие в этом мире.

В е ч н а я ж е н щ и н а, мать всего человечества, бредет по земле. Кого она ищет уже целую вечность? Кого зовет?

В е ч н а я Д и л ь б а р.

(Оборвав себя.) Столько дорог… Тысячи километров, тысячи тысяч… Где же ты? Куда ты ушел?

С. Спроси у этих!

Но людей, продавших совесть, уже нет.

С л е п е ц (с шапкой на коленях).

В е ч н а я Д и л ь б а р. Кто это? Ты? Это твоя песня! Ты жив?!

С л е п е ц. Ты меня путаешь с кем-то, мать.

В е ч н а я Д и л ь б а р. А где тот, кто написал слова твоей песни?

С л е п е ц. Ее поют все. Лучше подай хлеба, и я спою тебе еще.

В е ч н а я Д и л ь б а р. У меня нет хлеба. Вот возьми рубашку. В ней ты будешь бессмертным.

С л е п е ц. Спасибо, мать. Видать, и тебя тронула война. (Поет.)

В е ч н а я Д и л ь б а р. Ты жив, я знаю. Знаю, милый… Но как мне найти тебя? (Оглядывается.) Поля, в которых ничего не растет… (Поднимает чей-то череп.) Может, это ты? Дильбар тебя ищет. Дильбар сшила тебе волшебную рубашку.

Р а н е н ы й (рука на перевязи, костыли).

В е ч н а я Д и л ь б а р (прислушиваясь). Опять твои песни? Все время я слышу их. Ты жив, жив! Ты обещал вернуться и вернулся!

С. Мы оба странники с тобой, мать. Ты ходишь по всему миру, и я хожу по нему.

В е ч н а я Д и л ь б а р. Кто ты?

С. Кто? Твой сын, мама. Мне нужно знать, уничтожим человек или неуничтожим. Я ищу неуничтожимого человека. Я твой сын, мама.

В е ч н а я Д и л ь б а р. Да, сын… Возьми рубашку, сынок. Каждому родившемуся на земле я даю голубую рубашку, чтобы война не могла убить его снова. Чтобы смерть была бессильна. Мне нужно вышить много-много рубашек. Прощай, сынок! Мне надо обойти всех и каждому дать по волшебной рубашке… Прощай!.. (Идет дальше.)

С. (держа в руках голубую рубашку). Спасибо за рубашку, мама…

1980