Дикая стая

Глава 1. СУКИН СЫН

Ох, и поломали головы в райотделе милиции Усть-Большерецка, узнав, что в их район направляют на поселение Гошу Корнеева на целых пять лет.

— Кому моча в голову стукнула, что решили подбросить нам этого сукиного сына? Все равно, что самого черта за пазуху сунут! Да разве мыслимо такого недоноска сюда направить? Он половину жизни в зонах провел. От Мурманска до нашей Камчатки! Даже в Магадане отбывал! Поверишь, с Курил сбежал, с самого Итурупа! Теперь к нам подкинут этого козла! С ним сам черт не сладит, — нервничал начальник милиции Станислав Рогачев, делясь своими соображениями с заместителем Петром Бойко.

— А ты откуда знаешь этого Гошу? Кто он вообще? — прищурился Петр хитровато.

— Он в Тиличиках отбывал и смылся оттуда в бега. Сумел в самолет забраться.

— Как? Без документов? — подавился Бойко дымом сигареты.

— Самолет грузовым был. Вот и прикинулся грузчиком. Помог с десяток мешков забросить и сам за ними спрятался. Ребята-пилоты и не глянули. В Петропавловск спешили вернуться к вечеру. Гоше это на руку. Представь такую удачу. Из зоны враз на волю! Да еще в Питер! Сыщи его там! Но фортуна подвела: пока грузились, летели, испортилась погода, и экипажу приказали сделать посадку у нас. В Тиличикской зоне уже хватились и смекнули все. Поиски в зоне и поселке ничего не дали. Вот тут и позвонили в аэропорт, потом по всем райотделам. Ну, летчикам назвали причину посадки погоду, но едва они приземлились, мы тут как тут, навстречу им с распахнутым «воронком». Пилоты, увидев такой радушный прием, из своей машины на ходу чуть не выскочили, понесли на нас. Ну, мы их успокоили, мол, не вы нам нужны. И вместе вошли в самолет, оставив внизу на всякий случай возле машины двух оперативников. Тиличикский начальник зоны предупредил, что Гоша непредсказуем и, как каждый сукин сын, может оказаться вооруженным.

— Вот это да! Ни хрена себе! — невольно вырвалось у Бойко.

— Короче, вошли в самолет, весь груз перевернули, а Гоши нет нигде. Уже хотели сообщить в Тиличики, что на борту пусто. Да тут пилота по малой нужде прижало. Он — в сортир, а там закрыто. Причем изнутри. Сколько ни дергали ручку, не открывалась дверь. Тогда поняли, что там Гоша окопался. Стали требовать открыть двери. А он всех послал, мол, не открою, и все на том. Везите в Питер. Больше он с нами не желал разговаривать. Уж как его уговаривали, отмалчивался. Ну, здесь пилоту невмоготу терпеть стало. Отошел он на шаг, да как подскочил к двери, надавил плечом, она так и распахнулась настежь. Мы Гошу за грудки выволокли из туалета. Заломили ему клешни так, что взвыл гнус, и выкинули из самолета прямо в «воронок». Пинками вбили гада. Ох, и материл он нас. Так кучеряво никто не брызгал на милицию, как тот недоносок.

— Давно это было? — перебил Бойко.

— Лет пять назад.

— А что, кроме Гоши, никто не пытался бежать из Тиличиков?

— Сколько хочешь! На судах, лодках, даже на нартах, оленьих упряжках, но никто не додумался бежать на самолете. Гоша был первым.

— Куда бы он делся в Петропавловске? Там его без документов вмиг схватил бы пограничный патруль. Быстро выбили б из него, кто он такой и откуда взялся?

— Не переоценивай. Гоша, конечно, не бежал вслепую. Где-то его ждали. Понятно, не с пустыми руками. У них повсюду есть свои корефаны, тем более в Питере, — вздохнул Рогачев.

— А кто он есть этот Гоша?

— Вор и фартует давно. Из-за него, знаешь, сколько наших мужиков выкинули с работы? А скольких понизили в звании? А главное — убивал Корнеев наших ребят. Да что там базарить! Вот получим его уголовное дело, там — обо всем. Начальник Тиличикской зоны сам себе не верит от счастья, что избавился от Гоши и теперь доработает до пенсии. Мне советовал не спускать глаз с козла! — сморщился Рогачев.

— Куда ж его устроим? Ведь и жилье, и работу ему теперь подай. А что он умеет? — поскреб в задумчивости затылок Петр и добавил, — надо глянуть на него. Может, что-то слепим? Ну, коли не получится, отправим обратно в зону. Он это тоже должен понять.

А через три дня Гошу Корнеева доставил из Тили- чик в Усть-Большерецк почтовый самолет.

Скинув мешки с газетами и журналами, письма и посылки, командир экипажа спрыгнул вниз, подошел к Рогачеву.

— Стас, забери к себе отморозка. Привезли какого-то идиота. Велели его тебе с рук на руки передать. Для чего он, ума не приложу. Вот его бумаги. Забирай вместе с ним, — махнул штурману.

Тот оглянулся и пропустил к двери серого мужика с красным лицом, седыми волосами. Он запахивал телогрейку, но холодный ветер снова раздувал, шарил за пазухой. Человек глянул вперед, увидел милицию, встречавшую его, и с тоской оглянулся на самолет.

— Иди, не мешкай! Нам вылетать пора! — услышал слова штурмана и сошел по трапу прямо к двоим оперативникам, терпеливо ожидавшим внизу.

Гоша встал напротив, покорно опустил голову, ждал, когда ему нацепят браслетки, но ни у кого не увидев наручников, опустил руки в карманы, влез в машину, отметив молча, что и здесь нет решеток.

Конечно, Гоша приметил, его прибытие поперек горла милиции. Да и ему менты — не в радость, но как бы там ни было, приходится терпеть друг друга. На сколько хватит этого терпения, не знал никто.

Гоша смотрел на дорогу из аэропорта, ведущую в поселок, и все думал, куда его отвезут менты: в милицию или сразу в какую-нибудь хибару, где предстоит прожить пять лет полуволн, а потом… Но до этого «потом» сколько придется промучиться? А может, повезет? Гоша увидел реку, и шальная мысль о побеге снова обожгла душу. Человек глянул на встречавших его ментов, они тихо переговаривались о чем-то своем.

Вскоре машина затормозила у здания милиции.

— Выходи! — открыл дверцу перед Корнеевым оперативник и побрел следом за Гошей. Тот шел спотыкаясь.

— Давайте его ко мне, поговорим, а уж потом отвезете определяться, — предложил Рогачев, пропустив Гошу вперед.

Недавний зэк неуверенно переступил порог кабинета, огляделся по сторонам.

— Давайте сюда, — указал Станислав на стул напротив. — Вы имеете представление о поселении? — спросил Гошу.

Тот отрицательно качнул головой.

— Что умеете делать?

— Фартовать, — ответил, не сморгнув.

— Я спрашиваю о рабочих профессиях. Ну, куда мне вас приткнуть, чтоб сами себе на жизнь зарабатывали? — спросил Рогачев.

— А черт меня знает. Я много чего умею, но о том лучше смолчу. Вы меня отпустите — без куска хлеба не останусь. Еще и вам навар принесу.

— Вот уж и не знал, что кормильца получили. Надо ж как повезло! — рассмеялся Рогачев и сказал, посерьезнев: — С прошлым завязать придется. Навсегда. Здесь никто не ворует друг у друга. С самого начала так повелось. Даже дома не закрывают. Если украдете, а в поселке все друг друга знают, подозревать будут только Вас, больше некого. И если мы не успеем, убьют за воровство. Если живым отнимем — в зону вернем. Заранее давайте договоримся: вдруг не сможете сдержаться от воровства, скажите сразу. Тогда первым же рейсом возвращаем в Тиличики, чтобы время не тянуть. Завтра два рейса ожидаем, на любом отправлю Вас.

— Самому добровольно на зону вернуться? Или я похож на отморозка? — удивился Гоша.

— Тогда выбора нет, придется забыть о воровстве!

— А как дышать? Вот я должен где-то жить, что- то жрать. Где «бабки» возьму на все? — уставился Гоша на Рогачева.

— Насчет жилья и еды все устроим. Жить станете в комнате, вернее, в квартире. Конечно, не ахти что, но на первый случай сгодится. Посмотрим, как себя проявите, а уж потом определимся окончательно. Договорились?

— О чем? Вы меня определите, а уж потом спрашивайте! — прислушался к урчавшему животу. Оно и не мудрено, ведь завтракал в зоне в семь утра. Теперь уж на вторую половину дня давно перевалило, а в кабинете начальника милиции жратвой и не пахло, лишь пепельница с окурками на столе.

— Вы получили в зоне расчет? — спросил Рогачев.

— Да разве то «бабки»? Пыль единая. С таким наваром ни в кабак, ни к бабам не нарисуешься!

— О кабаках забыть придется. Нет у нас в поселке ресторанов. Ни одного. Единственная на всех столовая. Дело в том, что одиночек у нас мало, да и те предпочитают готовить дома. Семейным и вовсе не до ресторанов. Все работают, копейка каждому дается трудно. Пропивать никто не хочет.

— А если готовить не умею, как быть?

— Научитесь. Невелика мудрость, — успокоил Рогачев поселенца. Сказал, что Гоша до весны будет работать водовозом. Помимо оклада, в частном секторе станет получать за подвоз воды наличными. Пусть небольшие деньги, но на еду хватит. Весной, когда вода пойдет по трубам во все дома, Гоше предложат другую работу. Ну, а пока надо прижиться, оглядеться. Трех дней хватит на все и про все, а дальше надо выходить на работу.

— А где моя хаза? — спросил поселенец.

Уже через полчаса Гоша сидел в своей квартире. Другой человек, может быть, обиделся бы, но не Гоша. Когда оперативник подвел его к бараку, разделенному на три квартиры, Корнеев вмиг ожил:

— Знать, ни один дышать стану, — вошел в дверь, указанную оперативником, и оказался в коридоре.

Тут и дрова сложены аккуратно, и дверь в квартиру оббита войлоком. Открыл ее, шагнул в прихожую, служившую и кухней. Небольшая она, но здесь разместились печка и лавка для ведер с водой, умывальник и стол, шкафчик для посуды.

Гоша прошел в комнату. Старая железная кровать с жидким матрацем и подушкой накрыта выцветшим ватным одеялом. Рядом одинокая табуретка, стол у окна, на стене несколько вешалок мотались на гвоздях. Зато на подоконнике кружки и стаканы, пепельница и чайник.

— Ну, что? Огляделся? — послышался от двери голос оперативника.

— А где хозяйка? — озирался Гоша.

— Чего? Ты уже про бабу вспомнил?

— Я и не забывал об них! — озорно сверкнул глазами новый поселенец.

— Только с зоны соскочил, не жравший, а уже про бабу спрашивает. Ты хоть в себя приди! Не то забудешь, что с нею делать надо, — усмехнулся оперативник, протянув Гоше сумку. В ней лежала жареная рыба, с десяток вареных картошек, пачка чая, кулек сахара, буханка хлеба. — Этого тебе на сегодня хватит. Завтра что-нибудь придумаем. Пошли, покажу тебе, где воду брать, ну, и туалет заодно.

Кстати, там дрова твои, мы с ребятами вчера привезли. Уже готовые, только перенести их нужно в коридор, пока снегом не занесло.

Гоша вместе с оперативником вышел за порог. Тот показал ему колодец и добавил:

— Если на мозоли никому давить не будешь, спокойно станешь жить. Людишки наши, поселковые, все на материк смотрят. Только в этом году больше тридцати семей уехало, вернулись в свои родные места: кто — на Украину, кто — в Белоруссию. Ну, а мы всюду дома. Мне еще до пенсии восемь лет тут служить. Глядишь, и ты через годок получишь хорошую квартиру с отоплением, водой, туалетом.

— А на хрена она мне? — изумился Гоша.

— Жить будешь по-человечески.

— Мне на пять лет и эта сгодится. Зачем голову лишними заботами грузить?

— Э-э, не скажи, Гоша! Человек свое надумает, а судьба ему другое подставит. Так часто случалось здесь, на Северах. И ты заранее не загадывай! Никто не может свою судьбу наперед узнать, — загадочно улыбнулся оперативник Владимир.

Гоше о многом хотелось расспросить человека, но тот глянул на часы, заспешил уйти, оставив поселенца один на один с самим собой.

Человек не спеша вернулся в свою квартиру. Затопил печку, поставил чайник и решил умыться. Только снял рубашку, услышал шаги за стенкой, понял: кто-то из соседей вернулся с работы.

Вскоре Гоша услышал кошачье мяуканье и женский голос:

— Муська, отвяжись! Я сама еще ни хрена не жрала. Успеешь налопаться, потерпи.

Вскоре за стенкой послышался звон тарелок, ложек. Вот баба села к столу, отодвинув стул.

И Гоша сказал:

— Мадам, может, нам стоит познакомиться?

Он тут же услышал, как упала на пол, коротко звякнув, ложка или вилка, а испуганный женский голос спросил:

— Ты кто? Где ты? Откуда взялся, черт тебя подери?

— Я — сосед! Совсем рядом живу, за стенкой.

— Фу-у, а я думала, что нечистый объявился у меня! Ну, разве можно так пугать людей? — упрекнула соседка.

— Я не со зла! Только вот вздумал познакомиться, все ж рядом жить станем, бок о бок. Не грех бы друг дружку по имени звать, — подбирал приличные слова Гоша.

В ответ услышал:

— А Вас как зовут?

— Меня? Гнида! — выпалил лагерную кликуху, ставшую за долгие годы роднее имени, но, вспомнив, что он не на зоне и не с зэком базарит, тут же сказал имя, — Гошей зовут, Георгий, значит. А Вас как?

— Марина, — сказала тихо, неуверенно.

— Красивое имя! — нашелся сосед.

— А Вы кто? Откуда приехали к нам?

— Из Тиличик, — ответил, не подумав.

— Так путина давно закончилась.

— Я — не рыбак! Из зоны вышел, сюда на поселение определили.

— О, Господи! Только этого нам не хватало, — донеслось испуганное. Соседка замолчала. Ее больше ничего не интересовало. На Гошины вопросы она больше не отвечала, а вскоре и вовсе куда-то ушла, оборвав короткое знакомство.

«Ну, и хрен с тобой!» — подумал Гоша вслед ей. И только сел к столу поужинать, услышал шумок с другой стороны. Поселенец уже не хотел знакомиться, он жадно ел рыбу. Тут же пожалел, что быстро она закончилась. Зато чая в избытке, пей, сколько хочешь. Гоша растягивал удовольствие и слушал, как сосед с другой стороны готовит себе ужин.

Поселенец сразу понял, что этот сосед — пожилой мужик, холостяк, работает где-то на чистой должности, любит выпить. Тот и впрямь тяжело шаркал ногами по полу, это и выдало его возраст. Сам с собою разговаривал, — такое случается лишь от долгого одиночества. Вернувшись домой, он немного поработал на печатающей машинке, отпивая по глотку из бутылки. Потом он что-то ел из консервных банок, а к ночи, когда за окном совсем стемнело, запел. Поначалу тихо и невнятно, а потом, совсем согревшись, забылся и запел про «Ванино-порт», любимую песню всех зэков Севера.

Гоша, не выдержав, стал подпевать вначале еле слышно, потом в полный голос.

Вскоре сосед умолк и спросил самого себя:

— И кто тут завелся? Ведь я один, но точно слышал другого. Кто-то подвыл. Нет, не померещилось! Вот хренатень! Рядом никого, а скулили вдвоем. Ладно, только подтянул, не потребовал сто граммов! Во, будет хохма: с чертом на брудершафт пить стану! Не-е, пора завязывать, коли глюки начались, — отодвинул бутылку, но не выдержал, — эту прикончу и завяжу! Эй ты, подпевала, вылезай! Давай бухнем!

— Сейчас, — отозвался Гоша за стеной.

— Чего? Так ты и вправду здесь? Не примерещился? — протрезвел сосед.

— Ты двери мне открой. Я тут, за стенкой. В соседстве приморился, — проскулил Гоша, которого припекло одиночество.

— Входи! — открыл сосед дверь нараспашку и, протянув широкую крепкую ладонь, представился коротко, — Игорь!

— А я не только тебя наполохал, но и ту соседку, что слева живет, с другого бока. Она, как узнала, откуда я здесь взялся, мигом с хаты убежала со страха. До сих пор не возникает, — хохотнул Гоша, добавив,— сюда меня прямо с зоны на отдельном самолете доставили. Вот так-то! Двое мусоров шестерили всю дорогу, чтоб ничего не приключилось. Ссали, что соскочу с высоты, не дождавшись приземления. Но хрен им в зубы, подлым легавым! Такие как я раз в тыщу лет в свет появляются. Не резон раньше времени гробиться. Оно и вывалиться было некуда: внизу снег, тундра и колотун волчий, — а я кайф уважаю, — умолк Гоша, увидев бутылку на столе.

— Ну, меня ты не достал. Подумал поначалу, будто радио заработало, но вспомнил вовремя, что эту песню там не включат. Про соседство не подумал, твоя комната давно пустовала. А вот соседка у тебя — говно. Я с нею даже не здороваюсь. Она — замужняя, дитя имеет. Ох, и горластый, ночами напролет орет. Я раньше в твоей квартире жил, из-за ребенка сбежал сюда. Спать не давал. Раньше та Маринка вместе с мужем в райкоме комсомола работала. Там они познакомились. Теперь их в отдел соцобеспечения перекинули. Короче, им не хуже и нынче, но как были говном, так и остались такими. Будь путевыми, им давно нормальную квартиру дали бы. Да они и здесь со всеми перегрызлись. Скандальные сволочи, сколько соседей выжили! И ты не выдержишь!

— Мне деваться некуда. Разве только обратно в зону? Но кому охота? — отмахнулся поселенец, глянув на бутылку водки, стоявшую на столе.

— А ты сюда, как понимаю, на поселение? Надолго ли? — спросил Игорь.

— На пять лет. Уже и работу подобрали. Для начала водовозом, на лето обещали другую «пахоту» сыскать.

— Значит, ассенизатором, — хмыкнул Игорь Бондарев. — Из своих никого не уговорили. Хоть и зарплата там хорошая, а в поселке полно безработных, на это место у тебя не будет конкурентов.

— И меня не сфалуют! Я — не лидер, чтоб за всеми говно чистить!

— Ты тоже из гордых? Тогда валяй в зону! Нынче любому делу рады, лишь бы оно оплачивалось.

— А почему в говночисты не идут?

— Алкашей посылали из вытрезвителя. Те пару сортиров почистят, им заплатят. Они как наберутся, из туалетов на носилках вытаскивали менты. Оно и понятно, там без водки нельзя, задохнуться можно насмерть. Потому платят хорошо, что для здоровья работа вредная. Пока зима стоит — терпеть можно, зато летом спасения нет. Вот и отлавливают первого провинившегося. После такого алкаши не то про водку, о квасе забывают, — нарезал хлеб Бондарев и, положив его на стол, предложил, — давай выпьем, Гоша, чтоб не застрять нам в чужом гальюне. А свой мы как-нибудь почистим по очереди. Ведь сами пользуемся. Теперь и ты подключишься.

— А те наши соседи чистят за собой? — спросил Гоша.

— То как же? И меня заставили, хотя я им не пользуюсь неделями. Ну, да все равно достали! — налил в стаканы по половине и, взяв свой, предложил: — За знакомство!

После второй дозы на душе потеплело. Языки развязались. Мужики стали доверчивее и вскоре узнали друг о друге всю подноготную.

— Я ж с чего в эту дыру загремел, конечно, не с добра. Ведь юрист, в Магаданской госбезопасности работал. Еще в те времена! Тогда все по приказу было. Это теперь дозволено спорить. Мы о том и не мечтали. За любую мелочь могли поставить к стенке и размазать молча. Как моего друга шлепнули. Знаешь, за что? На параде первомайском шел в общей колонне и не доглядел, как портрет вождя, который он нес, повернуло ветром обратной стороной, лицом к Кольке. Так он и пронес его мимо трибун. Посчитали это глумлением над вождем, назвали мужика шпионом и диверсантом. А он был простым сантехником при институте. Когда я попытался вступиться, сказали, что поставят рядом, если еще рот открою. А подыхать не хотелось, замолчал. Все ждал Кольку, думал,бойдется, выпустят. Напрасно, мой друг не вышел, — затих Бондарев.

— Так ты из-за него сюда возник? — не понял Гоша.

— Да тут он ни при чем. Стал я, как и все, выполнять приказы молча. А через годы, когда одного вождя сменил другой, нас, молчавших, помели из органов подчистую. Всех до единого. Многих с лишением званий и наград. Никого не интересовало, как они нам давались. Почему так мало из моих коллег дожили до пенсии? Да все оттого, что одних убрали молча, другие тихо скончались сами, а все потому, что не может человек долго жить в разладе с самим собой. Нам приказывали, кого арестовать, кого сунуть на зону в Мангышлак, кого запихнуть в психушку. Я ведь не о сталинских временах, о Брежневе говорю. При нем Колымские зоны не пустовали. Да и те времена прошли. Трижды меня понижали в звании. Я все терпел, ждал пенсии, чтоб с путевой уйти на отдых. Но опять поменялся вождь, и тогда нас тряхнули капитально. Какой-то борзой журналист написал громадную статью, где разгромил госбезопасность и назвал по именам всех, кто, как он сказал, виновны в гибели людей. Многих! Меня не обошел. Первыми после той писанины уехали сын с женой. Они стали началом. Потом друзья и знакомые отвернулись. Им было стыдно общаться, они закрыли передо мной двери. Я чувствовал себя волком среди людей, лишним в человечьей стае. Но это было не все. На меня начались гонения. Увольнение с работы уже не удивило, но и в другое место не брали. А у меня, как назло, никаких сбережений.

— Как же ты продышал? — перебил Гоша.

— Устроился в артель золотоискателей. Там моя биография никого не интересовала. Но вся беда в том, что эта артель работала только летом. Зимой живи, как хочешь. Ну, когда вернулся в город, моя квартира оказалась занятой чужими людьми. Я обращался в прокуратуру, в милицию, а мне ответили, что осе годы я жил в ведомственной квартире, а теперь дом относится к муниципалитету. Те искали меня все пето, не найдя, вселили семью военнослужащего. Мои вещи и мебель хранятся на складе милиции. Так вот и остался бездомным. Хорошо, что встретил своего коллегу, из уцелевших. Он вовремя сориентировался и уехал на Камчатку по моему совету. Я ему еще тогда блестящую характеристику дал. Она очень помогла в тот момент. Взял он меня с собой. Я уже во все тяжкие ударился, спиваться начал. Он за шкирняк из пропасти вытащил. Отмыл, подкормил, успокоил и привез в Петропавловск. Привел к своему другу, тот в авторитете был у местных. Вот и устроили в райсовет. Должность не громкая, зарплата не кучерявая, но как-то тяну. Теперь сам связями обзавелся, обещают меня взять на рыбокомбинат в поселок Октябрьский, юристом. Даже жилье дадут приличное. Главное, выждать, когда их юрист уйдет на пенсию. Тому три месяца осталось. Я сразу на его место. Сам понимаешь, там зарплата втрое выше нынешней.

— А баба согласится?

— Нет у меня жены. С первой развелся, второй не обзавелся, — вздохнул человек.

— Как же обходишься? — удивился Гоша.

— Ну, бабы есть, не без них, но временные. Когда в командировки посылают, отмечаюсь у них. А здесь никого нет. Не хочу рисковать. Бабье тут гнусное, горластое. Чуть в гости пришел, норовят охомутать. Каждая стерва не ниже королевы себя держит. А глянешь повнимательней, такая же дешевка, как и другие. Все ищут шею покрепче, на которую с ногами взобраться можно. Да еще под юбку норовят загнать. Чуть от нее в сторону — кипеж поднимают на весь поселок. Грозят наездом ментов.

— Вот это ни хрена себе! — трезвел Гоша.

— Помни: и тебя к рукам прибрать постараются. Водовоз и ассенизатор — самые денежные мужики.

У них навар всяк день, без задержек. Потому берегись облавы, Гошка! Поймают за самые! И пока не распишешься, не отпустят! — хохотал сосед.

— Меня не поймают! — усмехнулся поселенец.

— Значит, тебе повезет! Но выхода нет, когда прижмет мужичье, что будешь делать?

— На зоне передышал, как-нибудь и здесь перебьюсь. Пять лет, а потом на материк уеду. Найду себе там из своих, я ведь без особых запросов, — отмахнулся Корнеев.

— Ты за что сидел?

— За фарт.

— Воровал?!

— Ну, да! И что с того?

— Здесь завяжи с этим. Уроют мигом. Народец крутой. У нас года два назад появились «гастролеры» с материка. Кажется, из Ростова. Дня три они здесь погуляли, пока их не прижучили в гостинице. Менты бзднуть не успели, как местные разнесли фартовых в клочья, устроили самосуд. Ну, и найди убийц! Толпа собралась больше сотни человек. Каждый приложился. А кто убил, так и не нашли. Ни сажать, ни судить некого. Зато спокойно стало. Видно, слух дошел до материка — наши получили выговоры за то, что прозевали самосуд. На том все и закончилось. Ну, еще одна баба, та из приезжих, новенькая, стянула в магазине колготки. Ее на другой день с «волчьим билетом» на материк выкинули, вспомнил Игорь Павлович.

— Круто, — грустно согласился Гоша. — Что ж это за фартовые возникли, которые закон нарушили? Почему местных фраеров трясли? Иль нет тут банков, магазинов? Зачем на пыль позарились?

Бондарев хохотал, согнувшись пополам:

— Гоша! Ну, уморил, сукин сын! У нас в поселковых магазинах нет золота и мехов. Ты зайди в любой. На весь поселок три магазина, товар — глянуть не на что. Здесь живут либо временщики, кто каждую копейку копит для материка, либо те, кому уехать некуда, нигде не нужны, короче, алкаши. Как понимаешь, ни те, ни другие не делают дорогих покупок. И берут в магазинах только необходимое и жратву. Деньги держат на вкладах.

— А кого трясли фартовые? — изумился Гоша.

— К двоим охотникам влезли, оружие поперли. У Николая Притыкина забрали восемь соболей. Они еще невыделанными оказались. Ну, еще лису. С десяток горностаев. У Хабаровой с десяток норок, несколько песцов и пару куниц. Те в это время были на охоте. Баба Николая, понятное дело, не хватилась. У детей внуков досматривала. А у Хабаровой и вовсе никого в доме не было. Все внуки — в науке. Фартовые воспользовались. Влезли к главврачу. Там не поживились особо, денег не нашли. Да и откуда у нынешних докторов «бабки»? Если хлеб купит, чай без сахара пьет. Вот и сперли у него единственное кольцо, которое после смерти жены не носил. Он тоже не хватился за ненадобностью.

— Фу, говноеды, крохоборы, шпана! Какие из них фартовые? Нет бы банк тряхнули! — возмутился Георгий.

— Во! На нем и засыпались! Решили, что с наскоку возьмут, но просчитались. Там два деда и поныне сторожат. Гадом буду, они еще с Суворовым в поход ходили. Короче, нагрянули они, решив сначала оглушить дедов. Ну, и стали подкрадываться к банку, подумав, что деды кипеж не поднимут. Обчистить казну и смыться ночью в Октябрьский. Оттуда судном в Питер.

— Откуда знаешь, если их толпа разнесла? Или в деле с ними был? — прищурился Гоша.

— Милиция лодочника разыскала, которого воры наняли. Он и сказал, что согласился подбросить в Октябрьский, а там с судном помочь, узнать, какое туда пойдет.

— Ну, и как же их «плесень» накрыла? — перебил Гоша.

— Сунулись они к окну. Там темно, стариков не видно и не слышно. Тихо, как в могиле. Ну, решили через чердак, благо, лестница у стены лежала. Влезли, опустились в коридор, и тут на них собаки выскочили, следом старики. Двое сообразили и мигом на лестницу, а третьего достали. Но он, гад, вывернулся, успел по лестнице удрать. А собаки следом! Шум, гам подняли. Тут люди повыскакивали, проснувшись невзначай. Поймали их не сразу, только когда развиднелось. Все мужики из домов выскочили. Тут и охотники вернулись на выходные, в баньке решили попариться. Обнаружив пропажу, хотели утром у соседей спросить, не видали ль, кто к их домам подходил. Короче, попытали фартовых всей толпой, запинали вконец. Потом, слышал, что банковские деды особо расстарались. Да и охотники достали не слабо. Только главврач не тронул. Он даже с постели не встал. Ему кольцо на работу принесли и отдали.

— А за что размазали? — удивился Гоша.

— За то, что воры! Тут, в Усть-Большерецке, хватает судимых. Они отстроили поселки и установили свои законы: за воровство — смерть. И ту бабу за колготки убили б. Спасло то, что у нее трехлетняя дочь была. Вцепилась в мать руками и ногами, не оторвать. А на ребенка у кого рука поднимется? Так вот и спасла мамку детской любовью своей, удержала в жизни. Где-то в другом месте приживутся, но воровать баба уже не станет. До конца будет помнить, как едва не поплатилась жизнью за соблазн, — умолк Игорь.

— Да, на мелком попалась. А ведь все с того родится. Получилось удачно в первый раз, дальше само собой поехало. Остановиться тяжко. Если однажды нажрался пряников, хлеба уже не хочется. Да и жизнь в фарте другая, не такая, как у фраеров. Они дышат как падлы. День ко дню до получки. Которой ни на что не хватает. Фартовые за один миг могут обеспечить себя до конца жизни.

— Она у них короткая, — усмехнулся Игорь и добавил, — такую обеспечить немудро…

— Верно. А знаешь почему? Не умеют вовремя остановиться, потому горят! А если бы знали меру, дольше жили б, — признал Гоша.

— Вот и завяжи вовремя. Здесь иначе нельзя, — подытожил Бондарев.

Нет, не удалось поселенцу отдыхать три дня. За ним уже на следующий день пришел человек из коммунхоза и убедил Корнеева выйти нынче на работу.

Георгий не стал спорить. Привез воду в больницу и детский сад, в пекарню и в магазин, в милицию и на почту, а потом до глубокой ночи обслуживал частников. Возил воду в дома и квартиры, не забыл и себя. Прежний хозяин держал в запасе две порожние бочки. Вот только второй соседке воду не привез. Та не просила, сам не набивался с помощью.

К ночи, возвращаясь домой, зашел на пекарню, попросил дать хлеба. Ему вынесли три буханки, горячие, румяные. Пекариха сказала, что каждый день будет давать хлеб Гоше бесплатно, ведь без водовоза пекарня беспомощна.

Вернувшись домой, посчитал, сколько сегодня заработал.

«Пусть не густо, но на жратву хватило б», — подумал довольно и решил на завтра отовариться харчами, а нынче перебиться на хлебе.

Съев почти буханку, лег спать, не раздеваясь. Устал, вымотался за день и уснул мигом. Он не слышал, как стучал ему в стену Игорь, звал пообщаться, пропустить по сто грамм. Бондарев понял, что намучился поселенец за день и теперь не до выпивки, вырубился человек, едва добравшись до койки.

Гошу не разбудил даже оголтелый, громкий крик ребенка за стеной. Он орал так, что даже глуховатый Бондарев затыкал уши и ругался:

— Черт бы вас побрал таких родителей. Высрали недоноска и успокоить не могут. А соседям хоть удавись, никакого отдыха.

— Давай, дочка. Кричи громче! Тоже мне сосед сыскался! Мне воды не привез, а как ребенка искупать? Иль у поселенцев нет мозгов, поморозило их? — ворчала Маринка, хмурясь.

Рано утром она решила сходить к Гоше и попросить привезти ей воду, но соседа уже не было. Он ушел на работу раньше, чем проснулись соседи.

Дни шли, похожие один на другой как близнецы. Но Север непредсказуем, затишье зимой всегда бывает коротким. Так и теперь, пурга подкралась внезапно, среди ночи, взвыла в трубе голодной волчицей, дыхнула в окно морозной глоткой и поскакала по крышам, срывая с них куски железа и рубероида.

Вскоре захлопали двери и ставни, послышался собачий визг. Какую-то псину сорвало ветром от конуры и понесло без спроса в глухую ночь.

У кого-то белье с веревки сорвало и волокло по улицам поселка, раскидывая исподнее и постельное на чужие балконы, в подъезды. В такую непогодь сидеть бы дома, ведь пурга лишь набирала силу. Что будет утром? Вряд ли кто насмелится высунуть нос, но надо накормить коня. Кто знает, сколько дней продержится пурга. Людям непросто переждать ее, скотине тоже нелегко.

Выглянул в окно Гоша, понял, что через час-другой и вовсе не выйти наружу. Натянул телогрейку на плечи и потрусил к конюшне короткими перебежками, прячась за дома, хватаясь за столбы при сильных порывах ветра.

Гоша и не знал, что его увидел из окна милиции дежурный оперативник и, удивленно вытаращившись, сказал в пустоту кабинета:

— А у этого сукина сына не все отморожено, если про скотину беспокоится. Ишь, как торопится! Хотя, если конь сдохнет, поселенцу за него и отвечать своим карманом. Вот и шустрит, деваться некуда…

Гошка бежал, отворачиваясь от ветра. Холод забирался под телогрейку, выдавливал из него последнее тепло. Ноги в резиновых сапогах и вовсе онемели от мороза, но человек забыл о себе. Вот еще немного осталось, каких-то полсотни шагов. Поселенец делает рывок, но доска, оторванная ветром, больно ударила по голове, свалила с ног.

Наблюдавший за Корнеевым оперативник мигом выскочил из милиции и вскоре затащил человека в отдел, положил на скамью рядом с обогревателем.

Когда Георгий открыл глаза, долго не мог понять, где находится. Когда дошло, подскочил с лавки пружиной, закричав:

— За что?! Я ж ничего не украл!

— А тебя не приморили. Иди к себе на конюшню. Ведь если б я тебя не подобрал, ты б уже дуба врезал. Вот и приволок, чтоб жил. У нас на Севере друг другу помогают, не глядя, кто есть кто! Уже потом, после пурги разберемся, а сейчас жизнь сберечь друг другу надо. Разве ты не помог бы мне, окажись я на твоем месте? — спросил оперативник.

Гоша съежился, поймав себя на мысли, что сам, конечно, прошел бы мимо легавого, еще и порадовался бы, что одним меньше стало.

Оперативник, глянув на поселенца, понял все без слов и предложил грустно:

— Давай попьем чаю. Согреешься и пойдешь к себе на конюшню. Там у тебя никаких условий. Так что пей, Гоша! Хоть я и мент, но здесь, на Камчатке, да еще в пургу, все друг другу пригождаются. Вот ты моей матери не отказал, привез воду позавчера. Сам перенес в дом и денег не взял, за стол не сел, хоть и звала. Сказал, что у самого есть мать, может, и ей кто-нибудь поможет. И моя мамка молилась за тебя, чтобы ты со своей увиделся, чтоб дожила она с тобой до глубокой старости в тепле и в радости.

— Матери все одинаковы! — согласился Гоша.

— Ой, не скажи! Нам такое видеть приходится, что иную мать к стенке поставить не жаль и накормить автоматной очередью…

Гоша, услышав, закашлялся, чаем подавился. Не поверил ушам и спросил:

— Это про баб?

— О некоторых из них. Вон неделю назад привезли из села бабу. Нагуляла ребенка от парня, с которым встречалась. Его в армию забрали. Она с его другом схлестнулась. Тот сказал, что не останется с нею, если та родит ребенка. Ну, баба — к врачам. Те глянули и рассмеялись: «Какой тебе аборт? Готовься к родам!». Девка деньги предложила, врачи отказались. Даже бабки не взялись плод вытравить, греха побоялись. Вот и пришлось ей рожать. А едва ребенок на свет появился, она его за сараем в навозную кучу закопала. Отцу с матерью ни слова не сказала. Родила тихо, думала, обойдется все. Но куда там: к матери той девки соседка шла и как всегда через огород, мимо той навозной кучи. Услышала плач, подошла на голос и откопала. Спросила соседей про ребенка. Те — ни сном ни духом. Мамашка тоже отказалась. Та баба вместе с мужем привезли малыша в милицию. Мы давай искать, кто ходил на сносях, но ничего не нашли. Все, кто должны были родить, благополучно разрешились и детей растили. Но откуда это дитя взялось? И почему его, едва родившегося, убить решили? Вот и вернулись к той бабе, что ребенка привезла, мол, покажи, где откопала его? Ну, привела она. А с нами пожилой сержант был. Едва мы в дом ступили, он ту девку за сиську как хватил, из нее молоко так и брызнуло, что от коровы. Спорить стало не о чем, спрашивать тоже. Взяли мы в наручники ту бабоньку и в милицию привезли. Ребенка в дом малютки отправили, в Петропавловск, его через месяц усыновили, а мамку — в зону. На пять лет. За это время поумнеет.

— А как же хахаль, который подбил ее на это дело?

— Он написал своему другу в армию, что по его просьбе провел проверку боем. Девка оказалась неверной, такую в жены брать нельзя. Вот только цена гой проверки дорогая, едва не стоила жизни ребенку.

— Бабы все разные, но ни на одну нельзя положиться, а уж довериться и подавно, — согласился Гоша после паузы.

Выйдя из райотдела, сплюнул на порог и обложил оперативника отборным матом.

Уже возвращаясь из конюшни, зашел в магазин, хотел купить водки, но продавщица отказалась продать, сказав, что ей милиция запретила отпускать спиртное поселенцу.

Гоша завелся с пол-оборота:

— И ты уши развесила, кобыла немытая? Ну, погляжу, как дышать будешь без воды! Побегаешь за мною, мартышка сракатая! Пусть тебе менты воду носят, мать твою! — выскочил из магазина.

Следом за ним старик вышел, взял за плечо:

— Давай деньги, я куплю.

Через минуту отдал Гоше водку, не слушая благодарностей. Поселенец побрел домой через пургу, сгибаясь чуть ли не пополам. Он еле ориентировался. Улицу перемело заносами. Дома сплошь завалило снегом, они походили на пузатые сугробы, тесно прижавшиеся друг к другу плечами. Едва различимый свет от фонарей не мог осветить дорогу. На ней никого. Поселок будто вымер. Даже собаки не выскакивали из подворотен. Ни в одном окне не горел свет.

Гоша шел, ориентируясь по столбам. «Возле этого надо повернуть на свою тропинку, но где она?» Даже намека нет на человечье жилье. А пурга набирает силу, сгибает, валит с ног. «Вот тут должен быть наш дом», — шарит человек в непроглядной снежной круговерти. Делает еще пару шагов и нащупывает что-то твердое. Ухватился обеими руками, боясь выпустить, потом вгляделся. Узнал угол дома и на ощупь побрел к своей двери. Едва он ее открыл, его окликнул Бондарев:

— Гоша, это ты?

— Я. Еле добрался. Будто ослеп, ни хрена не видно в пурге. Все столбы по улице перещупал, как баб в бане. Что творится, не передать! — сдирал с плеч задубевшую от холода телогрейку.

Сапоги помог снять Игорь и, качая головой, сказал:

— А ноги ты поморозил. Глянь, как побелели. Портянки жидкие. Тут на пургу вязаные носки нужны. Надо старухам заказать. Пока мои наденешь. Старые они, протерлись на пятках, но на первое время сойдут, — принес со двора снег в тазу, велел поселенцу растереть ноги, а сам принялся растапливать печь.

Когда дрова уверенно взялись огнем, поставили чайник. Тот вскоре загудел, набираясь теплом.

— Нет, Игорь, так не пойдет. Давай картошку сварим. У меня под печкой целый мешок. Чего беречь? Жрать надо! В зоне и то три раза в день кормят. А мы на воле. Кто мешает похавать вдоволь? Хотя мне водку не продали, — рассказал Гоша о посещении магазина. Достав бутылку, рассмеялся, — если мне нужно, всегда сыщутся те, кто выручит.

— Слушай, а тебя вчера банщица и заведующая детским садом искали. Имей в виду, — вспомнил Бондарев.

— Баб иль воду? Обе кикиморы староваты для меня, а воду только после пурги. В такую крутель кобылу не поведу с конюшни, да и себя жаль.

— Но придется после пурги их на первую очередь ставить!

— Э-э, нет, сосед! Тут ты мне не указ. Сам знаю, кого поить раньше. Оттого поначалу — больница, потом пекарня, а уж после — детский сад, школа и другая белибердень.

— Ох, и высокомерный ты, Гоша! Продавщицу унизил, пусть она не в твоем вкусе, но ведь женщина! К чему обижать?

— Кончай, сосед, наезжать. Все мне мозги сопишь, ах, вы, северяне, — особая шайка!

- Ни шайка, особые люди! — вставил Бондарев.

— Ты крутил мне на уши баранку, вроде поселковые не воруют. Никогда и нигде не возьмут чужое?

— Да! — кивнул Игорь.

— Не пизди! И твои северяне как все тыздят все, что плохо лежит. Своими глазами видел!

— Что ты мог узреть?

— Сам знаешь, рядом с конюшней дом строится. Так вот оттуда доски таскают не только мужики, но и дети, и бабы. Даже рубероид волокли ночью, листы железа. Именно по темноте. Много раз встречал таких, а ты трепался. Люди везде одинаковы! Никто не пройдет мимо доступного.

— Я говорил о том, что друг у друга из квартир не воруют.

— А о колготках помнишь? Это не квартира! Баба потянула не с добра. Может, ей надеть было нечего, и на пожрать для ребенка не имела. А вы вместо того, чтобы помочь, урыть хотели бабу. Да еще гоношитесь своей честностью. Вот только сама продавщица в натуре ни на одну зарплату дышит. У нее жопа в три обхвата, ни в одну дверь не протискивается, — смеялся Гоша.

— У нее муж — бизнесмен. Ей вообще можно не работать, — горячился Игорь.

— Не чеши лысину, она и так голая! Какой бизнесмен осядет в этой дыре? Только отморозок чокнутый. Да и бабу имел бы путевую, а не эту кадушку. Я хоть и голодный нынче на девок, но такую даже за большие баксы отказался б поиметь.

Бондарев, услышав последнее, громко рассмеялся и разбудил ненароком ребенка, спавшего через стенку. Тот так заорал, что перекрыл голос урагана за окном.

— Ну, развеселились, козлы! Рыгочут, будто в бухарнике. Ребенку спать не дают, — послышался голос Маринки.

— Слушай, ты, крыса облезлая, захлопнись, пока вовсе не достала! Я — у себя дома, и ты мне — н указ! А будешь выступать, я тебе шустро рога обломаю! Гнилая параша! Еще хавальник отворяет! — воз мутился Гоша и тут же услышал голос мужа.

— Слышь, ты, крутой? А ну, открой дверь на секунду! Я научу тебя, как нужно с людьми разговаривать!

— Научи свою жабу. Она нас козлами назвала а я как должен с ней базарить, по-твоему? Пусть радуется, что за стенкой дышит, не то все мурло ей подпортил бы! Будете выступать, устрою веселуху вам! Завтра принесу приемник, и с семи утра и до одиннадцати вечера на пределе молотить будет. Посмотрю, как вы тогда взвоете! Мне это устроить вам проще, чем два пальца обоссать. Дня не выдержите, сами с хаты смоетесь вместе с тараканами! — грозил Гоша.

За стеною стало тихо. Даже ребенок перестал орать, словно понял: взрослых дядек нельзя злить бесконечно. Они не только грозить, но и наказать сумеют.

В этот вечер Гоша долго сидел у печки рядом с Игорем.

— Послушай, сосед, может, давай разберем перегородку в коридоре? Не нужно будет на улицу выходить. Сразу из двери в дверь в любое время, что нам друг от друга прятать? Живем на виду и на слуху. Как ты? — спросил Бондарев.

— А что? Давай! Так удобнее будет! — согласился Гоша.

— Сколько сейчас времени?

— Да только семь часов. Пошли сейчас. Чего ждем и теряем время? Завтра, кто знает, как день сложится?

Пока двое соседей разбирали перегородку, разделявшую их, третий сосед, перекрывая крики и визг ребенка, проклинал и материл обоих мужиков за шум, поднятый ими. Дочка, привыкшая к идеальной тишине, заходилась в истерике и орала, надрывая родителей. Но были бессильны. Они понимали, что, задев Гошу, взяли на себя его гнев и получили отпор. Но больше всего боялись, что поселенец сдержит обещание, с приемником. Как жить тогда? Куда деваться?

Ребята, ну, можно потише? — взмолилась Марина, когда в коридоре загремел топор, завизжала мина, а вот и молоток грохнул.

Мужчины не слышали голос соседки и торопились снести перегородку быстрее.

Вот уже половину ее снесли. Ярко полыхают и почках сухие доски. Пусть недолгое это тепло, но й не погоду каждая капля дорога.

— Глянь, и тот хмырь горячится. Наблюдал за ними в щель, а теперь свою стенку сносит. Вишь, юмором крутит, уже одну доску выломал! — указал Гошка на второго соседа и спросил, не выдержав, — ты чего тужишься? Мы тебя в свою кодлу не звали и не возьмем.

— Ты помоги мне! Разогни гвозди со своей стороны, чтоб можно было вытащить. Забил же какой-то хрен насмерть. Дом разваливается, зато гвозди как новые, будто из танковой брони, — поддел тот топором доску, нажал изо всей силы, ручка топора хрустнула, сломалась.

Бондарев, оглянувшись на соседа, от души рассмеялся. Тот стоял злой, взъерошенный как мальчишка.

— Ну, что Андрей? Нет второго топора?

— Откуда возьму?

— А чем с Гошкой будешь разбираться?

— Да ладно, Игорь! Давай заодно и нашу перегородку снесем.

— Зачем?

— В одном доме живем. К чему на конуры делиться?

В это время в коридоре появилась Маринка. Увидев вырванную из перегородки доску, схватила мужа за руку:

— Ты что надумал? Вернись в дом! Дочка заходится, помоги успокоить ее. У меня уже сил нет.

— Да иди ты! Баба — ты, в конце концов, вот и разберись с нею. Здесь и без тебя обойдется.

— Андрей, пошли в дом! — потянула за локоть настырно.

— Отвали! Не доставай! — вырвал руку и, открыв дверь в квартиру, впихнул туда жену.

Через час в коридоре не осталось ни одной перегородки. Мужики не просто сломали, но убрали с глаз, даже полы подмели, весь мусор из углов вытащили и вынесли за дом. В коридоре стало светло и просторно.

— Вот угомонится буран, залью все бочки водой доверху, а пока берите из наших, сколько нужно, — предложил поселенец.

— Не обижайся, Гош! Не с куража я бухтел. Дочка родилась слабая, сразу с пороком сердца. Может, израстется, если повезет. Ей покой нужен, на шум тут же просыпается и скандалит. Дома с бабой шепотом говорим, и то слышит. Не жизнь, сплошная молчанка. Ни телевизор, ни приемник не включаем. Лишь когда в коридор выхожу курить, с собой беру карманный, слушаю через наушники. В детсаде с нашей измучились. А что делать? Маринка не может с дочкой дома сидеть, работать надо, иначе жить будет не на что.

— А кем ты работаешь в собесе? — спросил Андрея Бондарев.

— Бухгалтером. Маринка — инспектором. Мы с нею еще тогда финансово-экономический закончили, а нас в райком комсомола загнали. Куда деваться? Не откажешься! Мигом в поле зрения КГБ попадешь. Эти прицепились бы к любой мелочи. Вон мой друг, Ванек, поехал в Штаты и не вернулся. Остался там. И мне написал, как устроился. Всего-то детским врачом работал, и там тоже, но получает в пятнадцать раз больше. Купил себе дом двухэтажный и машину. Жена еще не устроилась на работу, ребенка вынашивает. Так вот они нас зовут, чтоб не мучились в этой дыре! Эти ребята здесь жили, с нового года пропадали. Ребенка заиметь даже не мечтали, и теперь вот и страх прошел. Ну, прочли Ванюшкино письмо. Да только дудки: руки коротки, меня за жопу взять, — власть поменялась. И уже ни ФСБ, а я им по локоть отвешу. Ни хрена они мне не сделают за переписку с заграницей. А если не смогу набрать своим на операцию в Москве, отправлю их к Ваньке. Гут ближе и дешевле. Следом сам рвану. Может, тоже 1ам останемся. С голоду не сдохнем. Здесь на детсад половина Маринкиной зарплаты уходит, остальное — в оплату за эту конуру. Ведь давно наш барак списан. Нет его на балансе коммунхоза. Потому не ремонтируют, а «бабки» дерут. Но за что? Если дом в документах не значится, куда идут деньги? Конечно, на карман жилищников. Сколько говорил о том, никто слушать не хочет, значит, свою долю имеют. Ведь таких лачуг в поселке тьма! И все по-прежнему, мы мучаемся, кто-то жиреет. Сплошной мрак, страна воров и дураков! — возмущался Андрей.

— А ты не думай о плохом, лучше выпей! — предложил Гоша, налив соседу в стакан.

— Мне вон тоже получку дали за месяц. Прикинул, на нее только хлеб покупать через день. О другом и не мечтай. А еще говорят, чтоб не воровал. А как дышать? Жрать тоже хочу и не один хлеб! Уж не говорю, что и задницу прикрыть нужно, обувку купить, да хоть кастрюльку с тарелкой! Но на что? — вставил Гоша.

— Оно и у меня не легше. До получки кое-как дотягиваю, а возьмешь ее в руки, не знаешь, как все дыры заткнуть. И самая большая беда, что приработков нет. В этой дыре нашей — самая высокая безработица, — сетовал Бондарев и добавил, — ты хоть к Ваньке сорвешься, а нам убегать некуда и не к кому. Так и будем мучиться до конца. Надеяться не на что. И лучшего не ждем, — встрял Игорь.

— Мне дочку надо вырастить, поставить на ноги, да и жена совсем вымоталась, устала, — поделился Андрей.

— Вредная она у тебя, злая!

— Нет, Гоша, ошибаешься. Маринка — очень добрый человек, но ситуация подмяла. Нужда заездила вконец. Ведь работаем вдвоем, а куда идет зарплата? На жратву. Отложить, накопить не получается никак. То жене сапоги, то мне куртку купить нужно. Не будешь в заплатках ходить. Вот тебе и накрылись сбережения, — жаловался Андрей.

— Мужики, ну, чего мы расхныкались? За окном буран воет, а мы — в тепле, при свете, за столом! Есть, что пожрать, даже выпить сообразили. Никакая вошь нас не грызет! Отдыхаем из-за бурана. Кто б на это глянул в зоне? Вытолкали б из барака пинком наружу и велели бы вкалывать.

— Да что в такую непогодь сумеешь?

— Лед заготавливать для рыбокомбината, сети рыбакам плести, ящики для рыбы сколачивать. Работы — прорва, только успевай.

— Ребята, я рыбы пожарила. Поешьте, пока горячая, — вошла Марина, поставила рыбу на стол.

— Доча спит?

— Только что уснула. Я ей приемник твой включила. Удачный концерт транслировали. Она даже подпевала певцам, а теперь спит. Впервые не обращала внимания на голоса.

— Видно, поняла, зелень, что от нас как от перхоти не избавиться! — хохотнул Гошка и тут же услышал из-за стены детский плач. — Разбудил! Мать моя — вшивая курица! — сетовал человек.

Маринка бегом рванулась к ребенку, а мужики, пользуясь непогодой, отдыхали, расслабились, разговорились.

— Нет, раньше мы здесь жили здорово! Рыбы ловили, сколько хочешь. На зиму не только себе, собакам и кошкам заготавливали. А теперь за одну рыбину штрафуют. За три уже судят и срок дают! А эту рыбу, что, Дума вырастила?

— Ага, икру метали! Лично Немцов и Хакамада по метали!

— Слушайте, мужики, а давайте в осень скучкуемся и вместе наловим рыбы на зиму? Все подспорьем будет. Речка у нас близко, никакой инспектор не увидит и не придет! — предложил Андрей.

— Ты же в Штаты намылился, — напомнил Гоша.

— Покуда трех рублей на дорогу не хватает. Кто мне добавит на билеты?

— А Ванька?

— Он — не банкир. Обещает приютить на первое время, а забот у него и своих хватает.

— Нет, он — не корефан! У нас с этим проще! Вот отпашу положняк, нарисуюсь на материк, в свою кодлу. Покуда покайфую с месяц-другой, отведу душу на бабах, а уж потом фартовать с кентами пойду. Гулять будем снова. От Мурманска до Ростова, от Одессы до Хабаровска! Нынче — в Москве, через пару дней — в Омске, потом — в Сочи! И ни о чем душа не болит, никакие заботы не тревожат. Нет, мужики, не стоит жениться, заводить детей. Они вяжут клешни хуже браслеток и берут за горло злее паханов, не дают дышать. Я же не хочу пахать на кого-то, только на себя, дорогого и любимого! — хохотал Гоша.

— Тихо! Пацанку разбудишь! — цыкнул Игорь.

Корнеев мигом подавил смех.

— А у тебя нет детей? — спросил Гошу Андрей.

— Откуда? Он полжизни в зонах канал! — опередил поселенца Игорь.

— Зато от меня не ушел родной сын с женой. Не бросили как собаку! Не проверял я, как привели при- говор в исполнение сотне мужиков! — встал из-за стопа Георгий и вышел от Игоря без оглядки.

Лицо Бондарева покрылось пятнами. Ему так хотелось набить рожу поселенцу за все сказанное при Андрее, но сдержал себя. Да и сосед почувствовал себя неловко, будто невзначай заглянул через замочную скважину в самую человеческую душу.

— Я пойду к себе. Спасибо, Игорь. Извини, если что не так, — тихо закрыл за собою двери Андрей. Я Бондарев выключил свет. Но спать не ложился, а сидел за столом, ругал Гошку: «Сукин сын! Что ты знаешь? Что понимаешь в жизни? Облил грязью ни за что. Тебе бы мою долю, давно сковырнулся бы. А я живу, выстоял назло всем! Хотя сам не понимаю зачем? Может, лучше было бы, как другие, влететь! под пулю? Не пришлось бы пережить того, что случилось. Может, и меня вспоминали б добром, любили б и мертвого. Это куда лучше презрения живых. Сколько лет прошло, а все стоит в памяти, будто вчера случилось. Нет, не простят меня, знаю, не нужен им Я пора забыть. Но почему не могу? Иль я слабей всех? Я Другие в моей ситуации заводят новые семьи, и толь ко у меня все мимо. И даже паршивый поселенец высмеивает, считает, что жил лучше, чище и правильнее меня. Вот недоносок! Еще с десяток лет назад я побрезговал бы поздороваться, а теперь живем рядом, даже едим и выпиваем за одним столом как равные. Но что меж нами общего? Да ничего! Кто — он, и кто — я? Хотя бы взять Андрея. Попробовал бы при мне заикнуться, что хочет в Штаты уехать насовсем. Давно сидел бы в камере. А теперь о загранице все мечтают вслух, словно сбесились, и никого не пугает недавняя крамола. Даже президент добивается послаблений и упрощений в оформлении документов на выезд в Америку своих россиян. Мы за такие мысли расстреливали, — вытер испарину, закурил. — Потому теперь прячась живу. Дышу шепотом, чтоб не увидели и не узнали. Ведь у тех тоже были дети, они многое знают и помнят. Начнут еще шарить в верхах, разыскивать на высоких должностях, а я на самом дне залег. Здесь никто не откопает. Разве только Гоша трепанется? Но кто ему поверит? Он даже в этой дыре — никто!» — успокаивает себя Бондарев.

За тонкой перегородкой не спится Гошке. Поселенец выпил уже три стакана чаю, сел к окну. Там черная пурга в стекло колотится пьяной бабой. Разгулялась, теперь дебоширит всем назло. Молотит изо всех сил в дряхлые стены, в окна, да так, что стекла дрожат. Гошка видит, как заметает снегом окно. Еще немного и через него уже ничего не увидишь. «Сколько дней продержится пурга? Ведь и конягу накормить нужно, и у самого хлеб на исходе. Нужно было б зайти к пекарихе, да неловко все время на халяву. А конфет ей купить не на что. Придется на бутылке себя урезать. А как без нее вечер скоротать? Хотя пекариха — баба классная! — усмехнулся поселенец. — Сиськи больше, чем мешки с мукой, задница — с чан, в котором тесто замешивает. Зато какие синие глаза! И лицо чистое, румяное. Косища с руку толщиной, ниже пояса, а главное, незамужняя она», — разулыбался в темноту окна, вспомнив, как расцеловала его пекариха, когда он раньше всех привез ей воду и сам переносил из бочки в пекарню. Она Гоше три громадных каравая дала, соколом называла, голубком, солнышком и котиком. Поселенец после такого всякое утро с пекарни начинал. Домой пекарихе возил воду без просьб. Ох, и понравилась она Гоше. Вот только не знал, как подступиться к ней. «Одно дело, когда все с шуткой. А если всерьез? Вдруг обидится баба? Эта, если разозлится, так звезданет, на своих «катушках» не устоять. Шутя в стену вобьет и оторвать от нее забудет. А может, она вовсе не прочь закадрить со мной? Но как узнать? Я ж с такими бабами опыта не имею. Все блядешками обходился. С ними запросто. Переспал ночь, отдал «бабки» и тут же забыл, что с нею связывало. Да и кто помнит дешевок? А вот пекариха…, — скребанул мужик затылок. — Пять лет тут кантовать. Без бабы тяжко, да и жениться не резон. Только на время. Не везти ж, в самом деле, бабу на материк с самой Камчатки? Это ж как в лес дрова. Всем на смех. Хотя годочки катят. И прыти поубавилось. Раньше ночами не мог спокойно спать, зато теперь как убитый. Ничто не тревожит. Всюду покой и холод. Даже этот падла, сосед, подначивает, мол, откуда у меня семья, если зона домом была. Больше полжизни в ней провел!» — выругался Гоша и невольно хохотнул, вспомнив, сколько девок он имел.

Пусть сучонки, шалавы, но и они случались разными. Их было много. Игорю столько и не снилось. Что в душу ни одна не запала — это другое дело. Никто из кентов не воспринимал всерьез девок. С ними только отдыхали, а отдых всегда был коротким, как сон…

Гоша пытается вспомнить хоть одну из девок, но тщетно. Много лет прошло. Всех баб, даже память

о них вытравили, выморозили северные зоны и долгие ходки. Они ломали человека, каждая по-своему, неумолимо и жестоко.

«Ладно, зато сам жив, как базарит сосед. Может, он и прав. В каждой жизни есть свои весны и зимы. Только вот почему так мало тепла и много холодов? Почему не наоборот? Вот и теперь, вроде бы, на воле, а менты по пятам шляются, каждую неделю стрема- чат. Уж не надумал ли смыться ненароком? А куда сорвешься с пустыми руками? Билет стоит дороже самолета. На вертушку и то даром не берут. Вон корефан прислал письмо. Слинял из зоны, заскочил на состав. Товарный, не пассажирский. А к нему подвалил сопровождающий и потребовал «бабки». Где б их взял? Вот и вмазали корефану в самое солнышко. С платформы вылетел и прямо под мост. Одних переломов — три. Хорошо, что нашли его сторожевые псы, и охрана не пристрелила, вернула в зону. А то так бы и накрылся под мостом свободным и счастливым, — грустно усмехнулся человек. — Даже фартовые не обходились так с фраерами, как они теперь на нас наезжают. Совсем озверели, — Гоша слышит, как сосед ходит по комнате. — И даже ты, падла, мою душу своими сраными «клешнями» вздумал уделать. Ну, козел, — слышит, как Игорь вышел в коридор, топчется у его двери, но войти не решается. Гоша тоже не зовет. — Сам обосрался, сам и отмывайся. Я тоже не лох, я гордый. И ты мне не пахан и не кент. Тебя одиночество и за яйцы, и за душу прихватит, а мне бояться некого в поселке. Я в каждом доме желанный гость и корешей заимею, сколько захочу. Я фраеров не ставил к стенке. Меня не шмонают по городам, никто не проклянет вслед. Кентам тоже обижаться не за что, никого не высветил и не заложил. А вот ты, старая и гнилая задница, лысый отморозок, даже ко мне войти боишься. Лажанулся как последний сявка. Теперь ждешь, когда я позову. Эх-х, паскуда! Знаю, что не с добра у двери прикипелся. Совестно. А одному в пургу канать тяжко, даже в теплой хазе. Она душу не согреет, с нею словом не перекинешься, а ты уже устал от одиночества. Скоро говорить разучился б, если бы ни я. На работе рот открыть ссышь, чтоб не проговориться, не выдать себя. Вот и сидел бы тихо, не поднимал бы хвост».

Георгий услышал тихий стук в дверь и, рассмеявшись своей победе над соседом, сказал:

— Входи, мудило!

Игорь вошел, опустив голову, сконфуженно покашливая.

— Кайся, падла! — не мог сдержать улыбку поселенец. Отходчивый по своей натуре, он не мог долго Обижаться. — Проходи, чего топчешься, как будто усрался?

— Ты у меня бутылку забыл. Не могу же я ее сам выжрать, — достал из кармана поллитровку, поставил на ©тол. — Давай мировую раздавим, — предложил глухо.

— Игорь, нам с тобой тут рядом не один день канать. Предлагаю не ковырять друг друга прошлым. Иначе глаз на жопу натяну, если снова лажанешься! Усек? И не базарь много. Сосед меня спросил, а ты чего всунулся в наш треп? Тебя просили? Я и на судах, и на зоне сам за себя отвечал. А уж тут и подавно. Мне скрывать и бояться нечего. Все пережил. Да и Андрей такой же, как другие, не Господь Бог! Мне перед вами не исповедоваться и прощения не просить. Не больше вас грешен!

— Гош, давай замнем. Облажался, не спорю, но и ты меня заплевал.

— Короче, квиты! Но ты первый, козел! — не уступал поселенец.

— Ладно! Пошел я домой, покуда не дошло до худшего! — повернулся Бондарев к двери.

— Стой! Куда намылился? Я тоже не пью один! — окликнул Гоша. Повернул соседа.

— Сукин ты сын, Гошка! — отозвался Игорь.

Они еще не успели выпить, как в двери кто-то

заколотился, и чей-то застуженный голос прохрипел:

— Спасите Христа ради!

Мужики бросились на зов. Едва открыли дверь, в коридор ввалился человек. Впрочем, это было что- то замотанное в тряпки по самые глаза. На голове платки и сверху шапка. Поверх телогрейки брезентовая куртка, ниже — ватные штаны, на ногах — валенки, старые и потертые.

— Кто это? — всматривался Гоша в приблудившегося, но узнать не мог.

— А черт его знает! Тащи в хату, потом разберемся, — предложил Бондарев, ухватил ввалившегося под руки.

Человек силился что-то сказать, но не мог. Лицо поморожено, слова и те замерзли в горле. Сил только и хватило на последний отчаянный крик.

Пока втащили в комнату, принесли снег, размотали тряпки с головы, начали оттирать лицо, поняли, что к ним приблудилась женщина. Она никак не могла встать на ноги, хваталась за стенки, за руки мужчин, но бесполезно.

— Как же к нам пришла? — спросил Игорь.

— Ползла, — еле выдавила баба.

Гошка снял с нее валенки, оттирал ноги гостьи снегом.

— Водки ей дай! Мигом очухается! — предложил Бондарев и, сам от себя не ожидая такого, плеснул бабе в стакан, заставил выпить.

Та сморщилась, закрутила головой.

— Давай ноги водкой натрем! — предложил Гоша.

— Самим ни хрена не останется, а буран, черт знает, на сколько зарядил, — бурчал Бондарев недовольно.

— Не сдыхать же ей теперь. Откинется, на нас ее смерть повиснет. Тебе то что, а меня опять в зону упекут, на нары! Давай сюда пузырь! — потребовал поселенец и, вылив водку на ноги бабе, взялся втирать.

— Ни хрена не оставил нам. Эх, ты, лопух! — посетовал Бондарев и качал головой, морщась и ругаясь, ушел в свою комнату.

— И что мне с тобой делать? — растерялся Корнеев, глянув на засыпающую женщину.

Ту разморило и ей захотелось спать, она постепенно согревалась. Баба только теперь поняла, что выжила чудом, добравшись и случайно наткнувшись на человеческое жилье. Знала, что заблудившегося в пургу никто не имеет права выгнать из дома. Таков неписаный закон Севера, и его никто в поселке не нарушал.

Женщина сидела на полу рядом с печкой, она уже расстегнула телогрейку, чтоб тепло скорее дошло до тела. Ноги уже согрелись, руки начали сгибаться, лицо горело.

— Куда же тебя определить? Свалилась на голову сугробом, а у меня второй койки нет. Как спать будем? Слышь, баба?

Женщина легла на полу, возле печки, всем своим видом давая понять, что на койку не претендует.

— Так не пойдет! Я на пол лягу. Поняла? Но сначала поешь. Вон картоха еще горячая, рыба имеется, Хлеб. И чаю сколько хочешь. А еще сала бабка за воду дала. Я уже ел, вкусное, иди за стол, — подал руку.

Женщина тяжело встала. Шатаясь, сделала пару шагов, присела к столу. Невольный тяжелый вздох вырвался наружу. Женщина, глянув на Гошу, сказала:

— Спасибо тебе.

— Оживай, бабонька, — обрадовался поселенец и поставил перед нею на стол все, что было. — Ешь, лопай, хавай, только оживай. У всех в жизни своя пурга. Каждого сыщет, а уж куда ветром загонит — не сознается! Скольких по свету уберет стужа, не доложит никому. И не поспоришь с нею. Верно говорю? — глянул на бабу.

У той слезы катили по щекам.

— Чего ревешь?

— Мальчонка один остался в доме. Ждет меня с хлебом, а я заблудилась. Пекарня оказалась закрытой. Может, и не ее нашла. Вернуться не подвезло. Пурга увела в сторону, далеко от дома, — рассказала баба.

— Сыну сколько лет? — спросил Гоша.

— Десять…

— А мужик? Пусть присмотрит. Чего сам не пошел за хлебом?

— Нету мужика. Вдвух маемся: я и сын. Теперь ждет меня, небось, в окно все глаза проглядел.

— Да спит он, твой мальчишка, — успокаивал Гоша.

— Голодный не заснет, — не соглашалась баба.

— Как тебя зовут? — спросил гостью.

— Анька я, а сын — Степушка.

— Куда ж ты мужика дела?

— Уехал от нас. Сказал, что на заработки. К старателям на Колыму подался. Уже шесть зим прошло, от него ни слуху ни духу. Где искать, не знаю. Да и стоит ли? Он ведь тут не работал нигде. А моего заработка не хватало на троих. Оно и на двух с сыном еле тянем, с третьим вовсе невмоготу. Он же выпить любил. Что ни день — бутылку подай. Где на них набраться? Без ентой чумы едва концы с концами сводили.

- Видать, пилила ты его, вот и слинял! — не сдержимся поселенец.

— А и невелика потеря: катях из портков выронить! Таких козлов — косяками у пивнушки! Никому но нужны, — отмахнулась Анна и продолжила, — я на тpex работах успеваю: в детсаде — прачкой, уборщицей и сторожихой — в магазине. Целыми днями на работе кручусь, присесть некогда. А мужик сутками пил, либо спал пьяный. Вот и посуди сам, на что 1акой в семье сдался? Я так и рада, что его нет. Дом понемногу в порядок привела. Купила нужное, ребенка одела и обула. В школу пошел не хуже других. Кормлю его хорошо, чтоб ни в чем не нуждался. Сама уж ладно, обойдусь как-нибудь.

— А как же я тебя не видел ни разу, — подумал вслух Гоша.

— Я тебя не враз узнала. У нас свой водовоз. Он много про тебя говорил, что ты — с зоны и первейший бандюга! А ты обычный! Совсем такой, как все! Даже водку мне на ноги не пожалел, всю до капли вылил. Дай Бог тебе здоровья! Вот посижу у тебя с часок и пойду домой, к Степушке, — улыбалась баба.

— С ума сошла! Да кто пустит? Глянь, что за окном творится. Пережди непогодь.

— Не могу. Ребенок один.

— До утра не пущу. Развиднеется, сам отведу. А теперь и думать не смей! — налил Анне чай и сам сел рядом.

— Ты-то чего один маешься?

— Сама знаешь, откуда взялся.

— Так уж боле месяца, пора оглядеться.

— Зачем? Мне и так кайфово! Ни одна не пилит, навар не просит. Ем и пью, сколько хочу, в зубах никто не считает, как ты у своего, — оглядел бабу косо, та поежилась. — Все вы только до росписи покладистые. Зато как узаконились, враз зубы наружу выставили. И главное, каждая норовит командовать мужиком.

;— Мы со своим не были записаны. Да и к чему? Алименты с чего брать, если он не работает? А то, что Степку не нагуляла, весь поселок знает. Хотя, кому какое дело? Важно, что не загубила жизнь.

— Это верно! — согласился Гоша.

— А у тебя дети есть? — спросила Анна.

— С какой сырости? Откуда им взяться? — удивился поселенец.

— Как же без них? Нетто никогда бабу не имел?

— Этого хватало как грязи, но до ребятни не доводил.

— А почему?

— На ночь все годятся! Под одеялом — каждая цветок. Зато утром глянешь, откуда жаба взялась? Такую не только в жены, на порог пускать не стоило.

— Небось, по пьянке возле пивбара не разглядел,— поняла Анна по-своему.

— Не в том суть. Рожа — дело десятое. Она для жизни — не главное. Зато душа! Но где она у вас прячется? И бывает ли она у баб? — отмахнулся Гоша.

— Видать, мы разными кнутами биты. Оттого и теперь не верим. У каждого своя болячка воет и свербит,— согласилась баба и потянулась к телогрейке.— Пора мне домой! Спасибо тебе за все. Ведь вот вроде чужой ты еще в поселке, а для меня — что брат родной.

— Посидела б еще с часок, может, и теплее назвала, — подморгнул бабе.

Та смутилась, покраснев, и ответила тихо:

— Не своею волей, пурга загнала, — натянула телогрейку на плечи.

— Куда намылилась? Я ж сказал, что не выпущу до конца пурги! Ведь не дойдешь! А наткнешься ли еще раз на жилье?

— Теперь не заблужусь, — ответила уверенно.

- Не дергайся, пока не схлопотала! Канай тихо! Вон шмыгай на койку! Утром отведу!

— Не могу! Сердце изболится!

— Заглохни, жива будешь! Пусть Степка тебя живую встретит. Это обрадует, слышь? Не испытывай судьбу в другой раз, чтоб не обозлить ее. Ложись и спи. Может, оно не так удобно, как у тебя дома, но лучше, чем околевать в сугробе.

— Не хочу, чтоб ты из-за меня на полу спал, — покраснела женщина.

— А что предлагаешь?

— Не знаю. Но не хочу, чтоб мучился!

— Давай валетом ляжем, — предложил Гоша.

— Я на табуретке с час пересижу и пойду. Светать будет, — предложила женщина.

— Слушай, мы — не дети! Иди, ложись! Сама знаешь, что еще и завтра буран не стихнет. Тут уж не до чванства. Дыши по условиям. Главное — выжить, прав тот, кто додышит. И ты мне не указывай в моем доме, — сдернул с Анны телогрейку, подтолкнул к койке.

Она легла поверх одеяла, свернулась калачиком. Гоша достал из-под кровати старый матрац, положил на пол и лег, не раздеваясь. Только свет выключил.

— Гош, а сколько тебе лет? — услышал тихое.

— Много. Тебе зачем знать?

— Жалко тебя…

— Спи. Бабья жалость как змеиный укус. Не от каждого очухаешься.

— Видно, тебе всегда попадались хреновые бабы! — посочувствовала Анна.

— Все вы одинаковы! Ни одной нельзя верить.

— А как же меня оставил?

— Пурга принесла на хвосте. И потом всего на одну ночь. Ни в жены…

— Ты думаешь, что в нашем Усть-Большерецке лучше найдешь?

— Ну, ты, блин, даешь! Да я и не собираюсь искать себе бабу! Зачем морока? Через пять лет на материк уеду, насовсем. К чему туда бабу везти? Там своих — кубометры. Любую клей хоть в подворотне, хоть на скамейке.

— А если не нравится она?

— Чудачка! Прижмет, так и коза за красотку сойдет. Бывает, не до выбора, — прислушался к голосу пурги за окном.

Он явно ослаб, уже не гудел в трубе. И лишь в окно, наполовину занесенное снегом, уже заглянула рассветная полоска. Гошка встал. Ветер еще гулял вокруг дома, гладил холодными белыми крыльями макушки и спины сугробов, будто причесывал их, похожих на белых медведей, вышедших на охоту.

Корнеев увидел, сколько сугробов намела пурга. Дорогу к дому совсем не видно. Тропинка к реке переметена. Дома засыпало так, что даже крыш не видно. Лишь кое-где торчат трубы. Пока откопают, отбросят снег от домов, прилетит новый ураган, большей силы, и снова укутает поселок в снег с головами.

Гоша печально смотрит на часть улицы, видневшуюся из окна. Сегодня и ему придется брать лопату в руки и откапывать дом и дорожку, чтоб хоть несколько дней дышать свободно, забыв о буране. Он не ушел, он просто заснул ненадолго в каком-то сугробе. Его не стоит трогать, пусть спит подольше.

Поселенец оглядывается на кровать. Анна спит. Руки на груди крестом сложила, дышит тихо, еле слышно. Что видится ей?

«Хорошо, жива осталась, не погубила бабу пурга, не заморозила насмерть. Жива Степкина мать. Он, верно, не подозревает, что мог потерять ее навсегда. А как бы жил, оставшись здесь круглым сиротой, пусть и средь вольных людей? Нынче родные не нужны, а уж чужие и подавно. Поморозило б тут пацана. Никто б не сжалился, не взял к себе, не устроил бы его судьбу», — думает Георгий.

Он услышал, как проснулся Бондарев, босыми ногами прошлепал к окну. Довольно крякнул, радуясь угомонившейся пурге. Поставил чайник.

Проснулись Андрей с Маринкой. Закричал ребенок. Ее плач разбудил Анну. Та, проснувшись, не сразу вспомнила, где находится, но вскоре сорвалась с по- С1ели, мигом оделась и, поблагодарив поселенца, расцеловав в обе щеки, бегом выскочила из дома.

Гоша не стал провожать ее, не было смысла. Он остался дома, ждал, когда трактора расчистят дороги. Без этого не стоило выводить из конюшни лошадь.

Гоша решил сегодня сходить на пекарню, а еще заглянуть в парикмахерскую. Знал, что раньше вечера не успеют тракторы расчистить улицы от заносов.

Он услышал, как ушли на работу соседи. Все спешили, оно и понятно, добраться до работы через сугробы — не подарок. Вон Бондарев додумался, по- пластунски ползет через заносы. Андрей Маринку то за руки, то за шиворот вытаскивает из снега. Ребенок в крике заходится, падает из санок. Андрей отряхивает обеих и снова застревает в сугробе по пояс. Пока доберется до места, окоченеет.

А Гоше, вот напасть, вспомнилась иная пурга, последняя, в зоне. Он вместе с другими зэками плел в цехе колючую проволоку. Ее делали для зоны про запас. Цех был завален ею. Помещение не отапливалось. Холод вымораживал душу. А в эту пургу снесло крышу. Снег повалил в цех, на головы и плечи. Мороз леденил дыхание, пальцы сводило.

— Не сачкуй! Вкалывай! — орала охрана.

— Как «пахать», если крышу сорвало?

— Свою посеешь! Не базарь много, козел, а то в шизо сунем, там согреешься! — орала охрана, материла мужиков. — Живее!

— Шевелись! — слышалось со всех сторон, но руки перестали слушаться.

После обеда люди отказались идти в цех, пока не отремонтируют крышу.

— Что? Бузить вздумали? А ну все во двор из барака! — появился оперативник из спецчасти.

Всех зэков по команде «лечь» продержали в снегу до вечера. Пурга истошно выла над зэками. В снег положили триста человек. Вечером встали всего два десятка. Остальных соскребли бульдозером и вывезли из зоны на самосвалах. Их отпела пурга, одна на всех…

Корнеев остался в живых.

— Ты, сукин сын, живуч! — позавидовал ему охранник и, оглядевшись по сторонам, протянул сигарету.

Гошка выкурил ее мигом, согрел душу, может, оттого впервые по лицу побежали слезы. Выжил!

— Не оглядывайся на них. Эти не встанут. Уходи скорее, подтолкнул охранник зэка и загородил его, курившего, от оперов.