Дикая стая

Глава 2. СВОЙ ЧУЖАК

Может, и не узнал бы поселок, где провела ночь Анна, но сын заплакал, испугался, что мать не вернулась из пекарни. Соседи в милицию позвонили, мол, пропала баба, небось, занесло ее снегом, замерзла. Найти и схоронить надо. Кто-то поспешил назвать Степку сиротой. Тот и вовсе в голос взвыл. Мальчонка ни на шутку испугался, особенно когда к дому пришла милиция, и взрослые дядьки стали спрашивать, во сколько мать ушла из дома, во что была одета? Степка понял, люди будут искать уже мертвую мамку.

Милиция записала все, что рассказал мальчишка и, поговорив немного с соседями, решила начать поиск возле пекарни.

— Ну, пошли! Прихватим пару собак. Они в любом сугробе отыщут и раскопают, — позвал пожилой сержант двоих оперативников.

В это время кто-то из соседей оглянулся и вскрикнул:

— Да вон она идет, наша Нюська! Сама, на своих ногах! Живая совсем!

Степка пулей сорвался ей навстречу:

— Мамка, мамочка! — летел, раскинув руки, к матери. Голос дрожал, в глазах смех и слезы перемешались. Ноги бежали сами.

— Сынок, Степушка, прости! Заблудилась в буране! Сбил с пути, проклятый! Ничего не видела под ногами и вокруг, — оправдывалась Анна.

— Знамо дело — такая круговерть поднялась. Не мудро сгинуть в ту непогодь. Слава Богу, что уцелела, — прошамкал старик-сосед.

— Набрела на барак, где водовоз-поселенец. Он и помог, и оставил у себя, — сказала Анна, не приметив кривых усмешек соседских старух.

— Ноги знали, куда нести! — не сдержалась самая ядовитая.

— Водкой ноги мне растер, не пожалел, а ведь я их вконец поморозила, встать на них не могла. А Гоша поднял, мне свою койку уступил, сам на полу спал и, кроме того, накормил, напоил чаем. Хоть чужой он, не нашенский, в беде родней родных оказался! — взахлеб хвалила баба поселенца.

— Тюремщик ей родным стал! Хоть бы нас, старых, да сына усовестилась! Пацан волком взвыл со страху, а она завелась бандюгу нахваливать, — шипела соседская бабка.

Вернувшиеся милиционеры слушали молча.

— Да как вам не совестно, бабуля? Гоша вовсе не бандит. Хороший человек! Пальцем не тронул, словом не обидел. Заставил меня выжить для сына!

— Вот такая ты есть, что даже поселенец не позарился! — поспешила старуха к своему дому.

— Во, бабка! Двумя ногами в могиле стоит, а из- под подола все еще искры летят. Каждая думка о грешном! Хотя смолоду такой была! — сказал дед вслед старухе.

— Значит, у Корнеева переждала буран? — уточнил оперативник и сказал тихо, глянув на дом соседки-старухи, — Вот так и пойми людей. Оно вона как повернулось: чужак роднее и теплее соседки оказался, хоть и поселенец.

А по поселку слухи поползли:

— Анька с поселенцем скрутилась. Сама на него повисла. Знамо, почему мужик от нее сбег!

— Все несчастной прикидывалась, одиночкой! А стоило новому мужику в поселке появиться, Анька тут же схомутала.

— Да они давно живут, с самого первого дня. Все скрывали, да уже некуда стало! Их милиция в койке прихватила.

— Бесстыжая! Хоть бы с путевым связалась, этот — конченый бандит, — тарахтели старухи по всему поселку.

Георгий, ничего не зная, пришел на конюшню. Накормил, напоил, почистил лошадей и стойла, засыпал в кормушки овес. Собрался отбросить снег от двери и окон, а тут грузчик из пекарни прибежал, стал уговаривать привезти воду.

— Дай снег расчистить! Ведь не пройдет ни одна лошадь. К пекарне не проехать!

— Что ты, Гоша! Мы вручную, лопатами все убрали, а дорогу к реке трактор уже вылизал. Не тяни время. В детсаде ребятня без хлеба, да и в магазине— ни крошки!

Гоша тут же запряг лошадь, кое-как выехал из конюшни. Улица и впрямь была расчищена тракторами, а вот спуск к реке весь занесен снегом. Просить трактористов теперь было бессмысленно: они прочищали дороги к больнице, детсаду, к почте, магазину, школе. Пришлось самому браться за лопату.

Лишь через три часа он подъехал к пекарне. Весь заиндевел, кобыла — в сосульках. А пекариха ругается:

— Где тебя черти носили? Почему так долго не привозил воду?

— Захлопнись! Чем орать, лучше бы прислала своих бездельников помочь мне почистить спуск

к реке! Я один его расчищал. Конь — не трактор, порожним не прошел бы, с бочкой воды и подавно не поднялся 6!

— А ты сам чего до обеда дрых? С рассветом вставать нужно! А то ишь, засоня! Лежебока! Кто-то за него чистить должен!

— Кончай базар! Не звени в уши! В другой раз тебя подниму, чтоб от самой пекарни до проруби дорогу почистила. Тебе это полезно, лишний жир сбросишь, — хохотал Гоша, проходя мимо пекарихи с полными ведрами.

Корнеев окинул взглядом бюст бабы, и ему до нестерпимого захотелось потискать его. Возвращаясь, не сдержался и ущипнул за сиську. Пекариха онемела на миг. Поселенец увидел ее глаза. Они стали громадными, темными и злыми. Гоша невольно вобрал голову в плечи. Ох, и вовремя он это сделал: прямо на макушку ему опустился кулак Любки, а толстое крепкое колено пекарихи выбило мужика из пекарни в глубоченный сугроб. Корнеев влетел в него с головой по самый пояс и стриг ногами воздух. Дышать стало нечем. Ему никто не помог выбраться. Вокруг хохотали все: от уборщицы до пекарихи Любки.

Гоша выбрался из сугроба, отряхнулся и повел кобылу со двора пекарни.

— Стой! Куда же ты?

— Отдай воду! — послышалось вслед.

Поселенец словно оглох и поехал в больницу. Вычерпав и переносив эту бочку, привез воды в детсад и школу, в магазин и в милицию. На пекарню даже не оглядывался. Воду туда привез другой водовоз, старый мужик, предупредивший заранее, что делает это в первый и в последний раз, что у него свой сектор обслуживания, и он не может подменять Гошу. Пусть пекари сами ищут пути примирения с ним.

Конечно, одной бочки воды было до смешного мало. Лишь трижды по столько хватало бы на день

работы, но как вернуть Гошу? Он обиделся надолго, и уговорить его будет нелегко. Это поняли все работники пекарни.

На Камчатке зимой темнеет рано. Уже в три часа дня зажигается свет в окнах, в пять на поселок опускается ночь.

Трое мужиков, посланных Любой, не сумели уговорить Гошу:

— Не только вам, всем вода нужна! Чем вы лучше?

— Люди без хлеба останутся! Весь поселок!

— Без хлеба продышат, а вот без воды нет! — упрямился поселенец.

— Гош, ну, хватит злиться! Мы пошутили.

— Идите в жопу! Не мешайте тут, промежду ног! — упорствовал мужик.

— Ты что? Офонарел? Людей голодными оставляешь? А ну, заворачивай к нам! — хотел отнять вожжи грузчик, но получил крепкий удар кнутом по спине и плечу. Повернуть коня силой не удалось.

Гоша привез воду к себе домой. Залил до верха все бочки, стоявшие в коридоре. Маринке даже корыто и тазы залил. Хотел отвести коня в конюшню, но увидел Любку. Пекариха шла напролом через сугробы, как танк, и кричала охрипшим голосом:

— Гошка, твою мать! Подожди, сукин сын! Слышь, ты, воробей неподмытый, недокормленный? Я ж тебя зубами побрею догола, недоносок отмороженный! — неслась к поселенцу черной фурией.

Тот кобылу стеганул, поторопил к дороге, чтоб не влететь в жесткие лапы пекарихи.

Коняга рванула с места в галоп, выскочила на дорогу мигом, не без опаски оглядывалась на приотставшую Любку. Та не остановилась и, выскочив из снега, помчалась за Гошей во весь дух.

Как ни старалась кляча шустрей переставлять лохматые ноги, пекариха догнала. Она ухватила Гошку как мышонка, притормозила кобылу и, глянув в глаза поселенцу, пригрозила:

— Уши вырву, в жопу вставлю! Дошло?! Коль я велела тормозить, слушаться надо. От меня не смоешься, свинячий огрызок, блоха портошная! Чтоб сию минуту воду мне привез! Иначе размажу в сугробе как клопа!

— Иди в сраку! У меня рабочий день закончился. Я — не железный и в две смены не вкалываю. Иль не видишь, уже ночь. Я не из-за кого не стану рисковать своей и ее головой, — указал на клячу.

— А кто мешал привезти раньше? — наступала Люба на Гошку.

Тот жался к лошади, но пекариха наступила ему на ноги и надавила всем весом. Поселенец взвыл от боли.

— Скажи спасибо, что на мослы! Коли еще брехаться будешь, за яйцы приловлю. Вырву с корнем и скормлю собакам! — приподняла Гошку одной рукой.

— А кто ж тебе воду привезет? — вздрогнул поселенец.

— Ты! Кто ж еще? Иль хочешь поторговаться?

— Не повезу к тебе! Пусть другой вам шестерит! Меня не уломаешь! Не хочу! Хватает своих корефанов. А ты мне кто? — зажал в руках кнут покрепче, приготовился защититься.

Любка приметила, отошла на шаг, подальше от греха. Гошка тут же погнал кобылу, сам вскочил в сани, но и пекариха успела. Ухватилась за бочку, вскочила в сани и, вырвав вожжи из рук поселенца, погнала клячу к реке во весь дух.

На спуске к реке сани перевернулись, и бочка вместе с людьми вывалилась в снег. Любка оказалась под Гошкой. Тот лапал ее всюду, приговаривая:

— Попалась, стерва толстожопая! Я тебе покажу, как меня лажать! — тискал Любку, вдавив ее в снег гак, что та не могла пошевелиться.

— Ну, козел, погоди! — пыталась она встать, но Гошка не пускал.

Он влез под кофту к бабе, та визжала, барахталась, но поселенец не был новичком с бабами, знал, где приловить и как действовать. Любка вскоре перестала изворачиваться. Не обращала внимания на расстегнутые телогрейку и кофту и задранную юбку, понимая, что в такую темень никто из поселковых их не увидит. Может, и стоило б согнать с себя мужика, ведь вот нахал, сумел прижучить в сугробе! Но что поделаешь? В поселке ни одного приличного холостяка, все алкаши. Такие кому нужны? Гоша хоть на своих ногах держится. Пусть с виду замухрышка, зато мужик классный! У Любки среди хахалей ни одного такого не было. Она прижала к себе Гошу и стала целовать небритую рожу молча, жадно.

Когда они подъехали к пекарне, там уже было пусто. Все разошлись по домам. Любка грустно усмехнулась:

— Устали ждать! Хреновый у меня караул! Правда, Гоша? Хотя, что с них спросишь? Навози мне воды в бочки. Чую, новая пурга не за горами. Сделай с запасом.

— Я-то сделаю, за мной не станет. Но что буду иметь? А главное, когда?

— Тебе еще мало? — удивилась пекариха и, подойдя вплотную, сказала, — сама тебя найду!

Гоша до восьми вечера возил воду в пекарню. Десять бочек залил до отказа и, просунув голову в пекарню, крикнул:

— Люба, готовь расчет! Все бочки полные!

— Она — в формовочной, очень занята, а расчет сейчас отдам! — взяла с полок горячие, румяные караваи помощница пекарихи и, положив их в мешок, отдала поселенцу.

Гошка отвез хлеб домой и, поставив коня в стойло, возвращался домой, опустив голову. «Вот такие они все! Чуть отпустил от себя, она уже занята, а я не нужен. Ну, и хрен с нею. Только вот обидно: я ей воду возил как своей, она ж хлебом откупилась, словно от барбоса. Стал бы из-за него собой и конягой рисковать! Да не в жисть!» — сжульнул поселенец жалобно.

Ему вспомнилась Любка, вдавленная в сугроб. Огневая, горячая, озорная, совсем своя и вовсе не чужая. Нежная и тихая. Видно, не часто была обласкана. А может, и вовсе не знала настоящего мужика, лишь хахалей, редких и случайных, с которыми, крадучись, час или два побыла. Вряд ли они ее согрели, вряд ли запомнились ей. Вон как затихла она в его руках. Гоша вспоминает и крутит головой: «А ведь к снегу приловил, без всяких условий. Попадись ты мне на ночку, хотя бы в моей хибаре, до самого утра не захотела бы уйти. Это верняк! Но, ничего, начало положено! Ты из моих лап уже не выскочишь. Я все равно свое с тебя сорву!»

Корнеев вошел в дом и удивился. В его квартире было протоплено, полы помыты. Везде чистота и порядок. Не мотается одежда на кровати и стуле, все аккуратно висит на вешалках. Клеенка на столе и посуда помыты, полотенца висят возле умывальника.

«Наверное, Маринка похозяйничала, сжалилась надо мной. Кому еще нужен?» — снял сапоги, телогрейку повесил на крючок, чтоб не нарушить неожиданный порядок.

Вытащив из мешка еще теплый хлеб, тихо постучал к соседям. Открыла Марина.

— Спасибо! Какой порядок у меня навела! Возьми вот хлеб, еще теплый. Только с пекарни.

— Гош, прибирали у тебя вместе с Анной, которая ночевала в пургу. Она сало и рыбу принесла, просила передать. Вон в сумке стоит. Возьми. Андрей на рыбалку собирается, на подледный лов. На навагу. Хочет вас с Игорем позвать. Пойдете?

— До выходных дожить надо. Как сложится оно, ведь и пурга может разыграться.

— Ой, не накличь! — испугалась баба.

Оба, разговаривая, не заметили, как в коридор пошел участковый.

— Воркуете, пока Андрей на работе? Ну, и прохвост ты, Гошка, ну, и сукин сын! О тебе нынче весь поселок гудит. Едва появился, а уже бабу приласкал на ночь! Оно, конечно, не запрещено, но уж больно ты прыткий!

— Бабу на ночь? — удивился Корнеев. — Какую? Почему я ее не знаю? Уж коль пригрел бы, она и теперь у меня канала бы как канарейка в клетке!

— Уже забыл про Анну? Ну, блин, даешь в натуре дрозда! Не успел обсохнуть, уже память о бабе посеял. Весело дышишь, поселенец!

— Ни сном ни духом, ни в зуб ногой. Не грешен с тою бабой даже в мыслях. Ее с того света выдернули с Игорем, таких не силуют, да и сама про такое давно позабыла. Этой бабе мужик — как ежу гондон, вовсе не нужен.

— А говорят, что вы уже все решили, — смутился участковый.

— Поспешила толпа! Да и что взять с фраеров? Баба возникла почти жмуром. Мы с Игорем еле оклемали ее. Все домой рвалась, к сыну. Изревелась вконец, чуть не сорвалась средь ночи.

— Слыхал я от нее, что добрый ты мужик, но, говорят, не со всеми. С иными так собачишься, в милицию прибегают жаловаться, — посуровел участковый.

— Значит, плохо достал, если хватило сил к ментам нарисоваться! Эти фраера кого хочешь изведут. Во! Привез я воду Селюкиным. Там пять рыл. Сам хозяин — боров, баба — корова в три обхвата, девка — кобыла необъезженная и два брата, козлы паскудные. И велят воду перенести в бочку самому. Ну, я их взял в оборот. Каждому прозвенел всю биографию в уши, а потом развернул конягу и к другим воду отвез! Ну, посуди сам, я, что, — шестерка Селюкиным? Они на работе жопо-часы отсиживают, а меня запрячь хотели. Вот и отвесил им по локоть. Нехай другого дурака ищут, а тут адресом ошиблись.

— Не только они жаловались.

— Ну, еще Колокольникова, черепаха мокрожопая! Мартышка плюгавая, беззубая задница! Она не просила, а потребовала воду переносить. Еще кричать вздумала. А я что, обязан ей или в холуи нанялся? Послал ее и посоветовал впредь базар не открыты ь так широко. Она меня «на понял» взять реши- /м, мол, ей, заслуженному человеку, бесплатно воду должны возить и считать это за честь! Нет, ты это представляешь? Чтоб я старую кикимору, пусть у нее на лысине транда вырастет, выше себя держал?! Ну, н и пожелал той почетной мандавошке всю оставшуюся жизнь козла под хвостом нюхать! У нее сын такой же отморозок, мог переносить своей мамашке воду. Не переломился бы. А ведь и не встал со стула, баран плешатый! Я как раз ей последней привез, вымотался, устал хуже пса. Такое зло взяло, развернулся и отдал воду Притыкиным. Ну да, охотнику! Даром! Так хоть «спасибо» услышал от людей. Слышь, участковый, я всегда помню свое место, но и мне, поселенцу, иногда так хочется хоть каплю тепла от людей. Ведь оно ни копейки не стоит. Почему ж скупитесь? Иль самим не хватает, иль нет его у вас? Ведь никого не обокрал, не обидел зря, пальцем не тронул, а уже норовят меня обратно в зону впихнуть. Но за что?

— Успокойся, Гоша! На Севере с выводами не спешат. Сначала присматриваются к человеку, а уж потом решают, — посмотрел на поселенца внимательно и спросил тихо:

— Друзьями еще не обзавелся?

— С соседом кентуюсь, с Игорем.

— Он скоро уедет от нас. В Октябрьский его забирают, на рыбокомбинат. Юристом. Их старик на пенсию оформляется, на материк поедет, к детям Вместо него Игоря берут. Останешься один во всем доме!

— Шалишь, участковый! Еще Андрей с Маринкой имеются. Тоже соседи!

— Их переселяют в благоустроенную квартиру С водой и отоплением, с канализацией. Сейчас в той

квартире ремонт заканчивают. Самое большее — недели две им здесь жить осталось.

— Выходит, один канать буду?

— Получается так. Ну, да это к лучшему для тебя!

— Почему?

— Сам себе хозяином станешь, — ухмыльнулся участковый.

— Что ты знаешь про меня и вообще про жизнь? — загрустил Гоша.

— По-моему, тебе соседи вовсе не нужны. Чем их меньше, тем больше свободы. Никто не лезет на глаза и не поучает, ни о чем не спрашивают. Не плюют в душу.

— Это ты уже о себе рассказал, — усмехнулся Корнеев одними губами.

— Подначиваешь? А вот мы думаем, куда тебя определить на теплое время года?

— Игорь мне уже говорил, в говночисты!

— Э-э, нет! Вакансия занята! На эти работы направляем алкашей. Они там трезвеют быстро. Работают даром. Стараются подольше держаться трезвыми, чтоб не попасть в вытрезвитель. А оттуда — в ассенизаторы. Мы троих совсем пить отучили таким путем. Эта должность — школа трезвенников.

— Мать моя — коза облезлая! Даже это в блате! — удивился Гоша, хохоча.

— Так куда же вздумали воткнуть по теплу или в теплую? — уставился поселенец на участкового.

— Окончательно не решили, хотя предложений много. До тепла еще есть время. Присмотримся, решим, без дела не оставим, не беспокойся. Может, кочегаром в баню…

— В женскую? — загорелись глаза мужика.

— Котельная одна на всех! — успокоил лейтенант и продолжил, — а может, рабочим в столовую. Дров подрубить, помои вынести, картошку, рыбу почистить.

— Слушай, участковый, да это работа для плесени. Я ж еще не смылился вконец.

- Тогда на стройку!

- Там я на втором месте после барана! Не мое это дело. Даже на зоне в стройцех не посылали. Знали, никакого понта и навара там от меня не будет.

— Ну, что ж, отправим ремонтировать дороги, мост, а может, аэродром будешь ремонтировать. Хотя куда тебе? Ты ж сразу в бега намылишься. Зубами, т пропеллер ухватишься, когда узнаешь, что летит на материк! — рассмеялся участковый.

— Жидко здесь с местами. Где я хотел бы — вы не пустите, где вы предлагаете — мне тошно, да и выбора нет.

— Не горюй! До весны определимся. Еще есть и запасе время, — встал участковый со стула и, подойдя к двери, сказал негромко: — Только ты не сорвись нигде! Держи себя в руках. Не опозорься. Договорились?

Корнеев коротко кивнул головой. Участковый шагнул за порог, тихо закрыл за собой дверь.

Дом еще жил. Звенела ложками за стеной Марина, шелестел газетами Андрей, тихо хныкала малышка. А за второй стеной напевал «Шотландскую застольную» Игорь Павлович:

…налей скорей бокалы, забот как ни бывало, налей скорей нам грогу…

«Этому уже едино, с кем выпить и кто ему нальет. А вот я снова один останусь. Не то выпить, обматерить будет некого», — подумал Гоша и вспомнил камеру-одиночку.

Туда его воткнули после очередной попытки к побегу. Поначалу, как полагалось, охрана вломила от души. Гоша с неделю не мог на ноги встать. Забыл родное имя и даже кликуху. Все запеклось в крови. Долго не мог определить, где у него голова и где задница? Что еще живо, и что оторвалось?

Какая там жратва? О ней не вспоминал. Рот распух, язык прокушен. Губы лепешками отвисли. Если б сам себя увидел в зеркале, заикой остался бы до конца жизни.

Но ни это оказалось самым страшным, а одиночество. Гоша много раз бывал в шизо. Случалось, неделями не выпускали его оттуда, но он выходил живой, потому что сидел в шизо не один. Было кому ободрить, поддержать, с кем перекинуться словом. И Гошка не комплексовал. Другое дело — одиночка… Сунуть в эту камеру — все равно что заживо втолкнуть в могилу. Даже видавшие виды фартовые боялись этой камеры, зная, что многие в ней свихнулись, умерли, либо приобрели неизлечимые болезни. Здоровые, крепкие мужики не могли выдержать в том бетонном мешке больше недели. Избитому, ослабленному и беспомощному выжить в ней шансов не было.

Сунув Гошу в одиночку, охрана с неделю не заглядывала туда. Знали, если очухается зэк, сам даст знать о себе, заколотится в дверь, заорет, потребует пайку и воду. Так оно и случилось. Корнееву сунули через окошко баланду, пайку хлеба и кружку кипятка. Гошка проглотил содержимое и только после этого, оглядевшись, понял, где находится.

Ни голоса, ни звука не доносилось до него. Ори, хоть тресни, никто не услышит. Умри — не узнают долго. Гошка, непривычный к одиночеству, развлекался, как мог. Вначале пел, но песен знал немного, да и те блатные. Голос у него был как у медведя с похмелья. Слуха никакого. И все же по нескольку раз спел каждую песню, пока окончательно не надоел самому себе. Тогда он стал разговаривать с кентами, представив каждого как наяву, и спорил с ними, ругался и мирился, потом опять базарил, требовал увеличить его навар от Дела, даже грозил урыть, но никто не отвечал.

Гошка пытался спать, и это надоело. Устало тело, от бетонной тишины глохла душа.

Кенты! Корефаны, живые или жмуры, отзовите, хоть кто-нибудь! — стучал в стены, в дверь, но напрасно.

Так прошли еще две недели. Ему молча просовывали еду и тут же наглухо закрывали оконце.

— Откройте, падлы! Слышите или нет, проклятью легаши! Кройте по фене, только дайте мне услышать голоса! Ведь жив покуда! — садился на корточки, спиной к стене и плакал, как ребенок, от одиночества, душившего его своими самыми жестокими лапами.

Гоша слышал, что одиночками пытали многих. Не понимал и удивлялся, что, мол, тут такого? Но через месяц взвыл, запросился наверх к своим. Пусть о шизо, но только отсюда подальше. Его выпустили еще через неделю.

Когда охранник пришел за Корнеевым, чтоб увести из камеры, Гоша плакал навзрыд и был недалек or срыва. Он едва не ослеп, попав во двор. Глаза, привыкшие к темноте, мигом заслезились.

— Присядь, прикрой глаза ладонью. Посиди вот так, не принимай руку резко. Дай глазам постепенно привыкнуть к свету. Смотри сквозь пальцы. Вот так…

— Ты не молчи, говори хоть что-нибудь, — просил Гоша, даже не видя того, кто рядом.

— Нельзя мне долго с тобой быть. Тебе будет кисло, — предупредил человек.

— Почему?

— Я — пидер, — ответил виновато.

— Тебя уделали в задницу, а меня поимели в душу. Лучше сдохнуть, чем влететь в одиночку! — вырвалось на крике.

Вернувшегося в барак Гниду с трудом узнали зэки. Он поседел, постарел. От прежнего Гоши в нем манн что осталось. Теперь он часто видел во сне, как охранники закапывают его живого в глубокую могилу, о старший охраны, желтолицый узкоглазый мужичонка, ехидно ощерив редкие мелкие зубы, спрашивал Гошу: «Как ты там дышишь, козел?» Корнеев сваливался со шконки в ужасе. Матерился во весь голос, получал от зэков по шее за побудку и снова ложился спать. В следующий раз снились зэки. Они пытали Гошу раскаленной арматурой.

— Лагерный синдром. Нервы на пределе. Этот долго не протянет. Гаснет человек, — сказал врач.

Гоша не сразу понял, что тот имел в виду. Он продолжал умирать каждый день. Говорили зэки, что, пережив одиночку, человек уже побывал на том свете и вскоре туда вернется. Земля никогда не отпустит свою жертву надолго.

— Гошка, давай поужинаем, — услышал поселенец голос Бондарева, вырвавшего из воспоминаний.

— Что ж молчишь, сосед? Даже не сказал, что уезжаешь в Октябрьский!

— А ты откуда узнал?

— Легавый проговорился. И не только ты. Андрей с Маринкой в другой дом уходят. Совсем один останусь, — понурился Гоша.

— Нет, одиночество тебе не грозит. Поверь моему слову. В поселке с жильем нелегко. Кого-то поселят вскоре, да и я не завтра уезжаю. Еще недели две тот юрист будет пенсию оформлять. Потом, чего горевать? К тебе уже сегодня Анна наведывалась. Видно, хочет продолжить знакомство. Вот только пурги нет как повода, — усмехался человек криво.

Игорь принес печеную картошку, почищенную селедку, заваренный чай и сахар. Гоша вытащил сало, хлеб, бутылку водки, рыбу и пару головок лука. Бондарев крякнул от восторга:

— Царский стол! Давай Андрея позовем! — стукнул в стену, не дождавшись согласия.

Андрей принес еще одну бутылку водки, кусок колбасы и, сев к столу, сказал:

— Скоро в новую квартиру переедем. Раньше этого добивался, теперь неохота. Там соседи не то, что вы. Не знаю, как приживемся?

— А Ванька? Иль больше не зовет в Штаты? — поинтересовался Бондарев.

— Обещал помочь. Ведь уже с работой для нас обоих договорился. Такое в их условиях не мало. Теперь на проезд подкинет.

— А если тормознут вас?

— Нет, говорил с начальством. Отпустят. Ведь вся проблема не в нас. Дочке нужна операция, здесь такие не делают даже в Москве, а там они штатные. Надо спасти ребенка, иначе до трех лет не доживет. Так врачи говорят, — помрачнел Андрей, добавив громко: — Касайся самих — сотню раз подумал бы, а дочкой рисковать не хочу. Каждый день здесь нам в наказание!

— Да ты таких дочек целый город настряпаешь, если тебя подкормить и дать отдохнуть! — встрял поселенец.

— Эх, Гоша! Не был ты отцом. Не держал возле сердца свою кровинку, потому городишь пустое! Ведь ее болезнь — это наша с Маринкой вина и беда. Мне своя жизнь ни в радость, пока ребенок болен.

— Не имел я своих и не хочу! Расти их, а что под старость получишь, неведомо. Только я слышу от стариков, что не столько хлеба, сколько пиздюлей получили от своих деток. А уж сколько попреков, мата слышали, другие даже пенсии до копейки отнимают и пропивают дочиста. Пожаловались на это в милицию, те возникли в семью на разборку, а когда менты смылись, сыночки старикам накостыляли так, что те месяца не продышали. И они не единственные! Теперь дети злее плети, — подытожил Гоша.

— Это уж какие сами! Такими вырастили, — не согласился Андрей.

— Кончайте базар, мужики! Дети, конечно, цветы нашей жизни, но лучше, когда они растут на чужих подоконниках, — вставил Игорь.

— Давайте выпьем за то, чтоб всем было клево: и детям, и родителям! — предложил Гоша.

— Игорь, а ты когда в Октябрьский собираешься переехать? — спросил Андрей.

— Мне позвонят. Нынешний пенсию оформляет и линяет. Я тут же на его место. А тебе, Гоша, надо в мою квартиру перебраться.

— Зачем? — удивился поселенец.

— У меня телефон! Тебе не проведут, а тут готовый. Только оплачивать не забывай.

— На хрен он мне за деньги сдался? Тут весь поселок за час обойти можно.

— Телефон тебе сгодится. Клиенты позвонят, кому вода нужна.

— Только этого горя мне не хватает. И так к концу дня вся жопа в мыле! — злился Корнеев.

— Ну, какой-нибудь крале свиданку назначишь.

— Пусть сами возникают, занимают очередь ко мне. Буду из-за них на телефон тратиться! — не соглашался Гоша.

— Тогда снимай перегородки и живи в одной большой квартире! Заведи собаку, кошку, все не так одиноко, — предложил Андрей.

— Слушай, а как же ты в той Америке жить станешь, не зная ихнего языка?

— Почему так думаешь? Я в студенчестве гидом подрабатывал. Именно с англичанами. Отлично получалось. Правда, Маринка много слабее знает английский, но ничего, выучит уже в непосредственном общении.

— Все разбежитесь, разъедетесь. Как-то мне эти пять лет здесь продышать в одиночестве? — приуныл Гоша.

— Подженись, корефан! Не носи дарма в штанах то, что природой подарено. Применяй, покуда не протухло и не завяло! Радуй баб и себя заодно! — подбадривал Игорь.

— А че сам не радуешься?

— Стар стал. Раньше, бывало, увижу крутой бабий задок, высокую грудь, и кровь в жилах закипала от желания. Теперь только глазами радуюсь. Все в душе отгорело. Редко, когда оживает. Раньше я руку из кармана не вытаскивал, все придерживал, чтоб моя страсть в глаза не бросалась, а теперь хоть на домкрат бори, — вздохнул Бондарев.

— Сын тебе не пишет? — спросил Игоря Андрей.

— Нет. У него уже отчим есть. Порядочный человек, как говорят. Сына не обижает. Тот его, конечно, неспроста отцом стал называть. Меня вычеркнули из памяти.

Соседи просидели у поселенца до полуночи.

— Ты не бойся, пока мы здесь, буду заходить к тебе в гости! — обещал Андрей.

— Я тоже загляну, когда в командировке буду, — обещал Бондарев.

А через месяц Игорь уехал в Октябрьский. Он больше никогда не появился в Усть-Большерецке. Его убили вскоре после отъезда. Нашли мертвым на морском берегу. Милиция тщетно искала виновников смерти Бондарева. Его в поселке не знали, а вот смерть нашла.

Как сказал Гошке участковый: «Видно, кто-то свел старые счеты с человеком. Он был застрелен. Три пули остались в голове. Хватило бы и одной, но кто-то очень хотел смерти наверняка и долго ждал эту встречу».

Поселенец, наверное, единственный на всей земле выпил за упокой души бывшего соседа.

Не пришлось переехать в новую квартиру и Андрею с семьей. Под Новый год умерла малышка. Ушла тихо, внезапно, не дождалась спасительного переезда. Родители, едва похоронив дочь, получили извещение о переводе, поступившем из Штатов. Андрей с Маринкой уехали вскоре, не оглядываясь и не о чем не жалея. Они не пришли к Гоше, да и до того ли им было? Белый свет им показался черным. Они спешили оторваться от горя и памяти. Поселенец, узнав о вылете, пожелал вслед соседям всяческих удач.

Оставшись один, Корнеев долго ходил из комнаты в комнату. Разговаривая с вещами, которые забыли или бросили впопыхах.

Вон рубашка Андрея висит на вешалке. Совсем чистая, крепкая, даже все пуговки на месте. «И чего не взяли? Ну, да сгодится», — снимает Гоша рубаху. Примерил, оказалась тесновата в плечах, но иногда одеть можно. А там, за столом, на обогревателе — две пары носков. Еще крепкие. А это что? Детская игрушка валяется. Никому не нужной стала. Вон и фотография всей семьи. На ней они еще улыбались и были счастливы, но время все изменило безжалостно.

Гоша перетащил в свою комнату мебель, которая ему понравилась. Взял шкаф и перчатки из комнаты Бондарева и как истинный хозяин забрал к себе всю посуду. Теперь квартира поселенца повеселела. На окне появились занавески, взятые в квартире Андрея, на столе — скатерть. Графин и пепельница, электрочайник и утюг, плитка и куча ведер, тазы и выварка, много мыла и шампуня, зубная паста и щетки, даже кухонные полотенца взял, тоже сгодятся в хозяйстве. Все продукты к себе перенес. Их набралось не мало. Одного сахара — полмешка, столько же муки, сливочное масло и варенье, да картошки мешок. Рыбы — половина бочки, две трехлитровые банки красной икры. В кладовке увидел ящики с консервами. Все к себе перенес, сунул под койку. Матрац и семейные подушки уволок еще раньше. Расставив все по местам, уже поздним вечером сел к столу довольный. «А все ж хорошо, когда соседи уезжают. Что-то после них остается, что другим годится. Вон сколько у меня добра прибавилось! Чтоб самому все это купить, сколько вкалывать нужно! А тут пошел и взял. Не украл, не просил, само в руки пришло. От Игоря мало что осталось, почти все забрал, а вот Андрей с Маринкой много побросали. Помоги им, Господи, хорошо устроиться и в сто раз больше нажить», — пожелал Гоша.

Корнеев лежит на диване Андрея, думает о чем- к) своем и вдруг слышит телефонный звонок. Аппарат он тоже к себе перенес и подключил, хотя сам но знал, пригодится ему или нет. Но к телефону подошел, понимая, что теперь могут звонить только ому.

— Гнида на проводе! — крикнул в трубку и, спохватившись, поправил самого себя, — Гоша слушает!

— Что ж это ты, голубок, у меня не появляешься? Иль с другой скуковался? Чего рожу воротишь, когда мимо едешь? Ты мне гляди, мартовский кот, сугробы тают. Не приловишь больше невзначай. Сам попадешься! — узнал голос пекарихи.

— Все грозишься, Любка! Да нет у меня никого, кроме тебя. Каждым перышком и шерстинкой клянусь. Одной тебе верен, можешь не сомневаться!

— Чего ж не появляешься?

— Ты ж базарила, что сама нарисуешься! Я и жду. Приморился, как таракан на сахаре, слушаю, когда просемафоришь.

— Не склеился еще на сахаре?

— Покуда живой. Да и как теперь тужить, если стал единственным хозяином в доме. Соседей нет! Давай ко мне востри лыжи! Никто не помешает. Покайфуем! Я пузырь приволок, к чаю варенье имеется, гора харчей. Слышь, Любаня, не тяни резину. Расслабимся, отдохнем.

— Ну, лады! Уговорил! — согласилась баба.

Через час Люба постучала в двери. От нее пахло

свежим хлебом.

— На вот, держи! Из последней выпечки, — отдала Гошке сумку с хлебом и, оглядевшись, умолкла робко.

Она думала, что поселенец живет как все одинокие мужики в грязи и холоде, пользуя вместо подушки пустую тару. Здесь все было в идеальном порядке,

даже придраться не к чему. Сам Гошка побрит, умыт, причесан, в чистой рубашке, в домашних штанах. Носки не рваные, мужик ходит в тапках, помог и ей снять пальто и сапоги.

— Проходи, — пригласил в комнату.

Тут и вовсе рай! Кроме койки, диван имеется, на нем подушки, покрывало. Рядом, возле стены, — трельяж. Между койкой и диваном — круглый стол. Над диваном — полка с книгами, над койкой — медвежья шкура, подарок охотника Николая Притыкина. На полу,! перед койкой — оленья шкура, белая-белая, как снег.

— Да ты хорошо устроился. Порядок как у доброй хозяйки! — похвалила Любка.

— Себя уважаю, — хлопотал на кухне поселенец, готовил закуски на стол. Рыба и грибы, икра и крабы, картошка и селедка, жареная кета, — все поставил на стол мигом. Достал фужеры и рюмки. Даже лимон; не забыл порезать. >

— Да ты — классный хозяин! — восторгалась женщина.

— И не только, — довольно улыбался поселенец, поглаживая плечи и руки бабы. Он торопил ее за стол.

Люба держалась просто. Села рядом с Гошей, прижалась к нему тихо, по-бабьи.

— Тяжко тебе у нас, зайка? — спросила тихо.

— По всякому бывает. В иной день так лучше было б не просыпаться. С утра на мне все отрываются, каждая карга наезжает. А уж эти поселковые, будто псы с цепи срываются, кроют матом меня ни за что, грозят размазать, в проруби утопить.

— А за что?

— Всяк воду раньше требует. «Почему соседу быстрее привез?» Час подождать не могут, брешутся, так, будто последние минуты дышат. Через час привожу воду, все живы и здоровы. А до того кем только не обзывали. Даже ружьем грозили. Случалось, с кулаками бросались на меня, потом прощения просили. Иные к ментам возникали, жаловались на меня,

гуды их! Надоело все. Народ здесь гнусный, друг друга грызут, а сами — сачки и падлы!

— Ох, Гошенька! Каково же мне, бабе, своей оравой управлять? Думаешь, легко? Черта с два! Так устала с ними! Каждого в руках держи, как пса на цепи. Чуть ослабил руки, сопьются или передерутся вдрызг. Всякое было.

— У тебя ж сплошные бабы!

— Да! Только двое грузчиков — мужики, но ведь те бабы пьют круче мужиков. Сколько я им вламывала, запрещала бухать в пекарне. Но и теперь, чуть отвернулась — уже накирялись.

— Сколько ж получают?

— Чудак! Зарплату никто не пропьет, а вот выпечку — запросто. Сколько на том ловила, счету нет. Выкидывала с пекарни, но ведь другие не лучше.

— А я думал, что ты как в раю!

— Какой хрен! С утра морды бью, поверь, не без дела. Почему омужичилась? Разговаривать по-человечески разучивалась, все на крике и мате. Мне самой противно. Хочется тишины. Иногда даже реву. Вот залезть бы под мышку к мужику, который сумел бы вступиться и защитить. Выплакаться у него на груди, чтоб понял и пожалел не как гром-бабу, а обычную женщину. Ведь мне тоже бывает и обидно, и больно. Вот только вступиться некому. Всяк только для себя живет, — всхлипнула Любка и продолжила: — А я тоже устаю быть в сильных. Не бабье это: мужиков подменять, колотить и совестить.

— Чем же я смогу тебе на «пахоте» твоей сгодиться?

— Да, закинь пустое! Просто поделилась, а помочь никто не сможет. Всяк свой крест несет. От него не отмолишься! Давай лучше выпьем! — подставила рюмку.

— Тебе водку? — спросил Гоша.

— Что себе, то и мне налей. Знаешь, а на тебя моя помощница виды имеет! — улыбнулась Люба.

— Пустое! Я только тебя там вижу!

— Конечно! Самую здоровенную как не заметить! Остальные — просто головастики! Я их всю кучу од ной рукой могу поднять!

— Кончай звенеть! Не коси под мужика! Баба ты и есть баба! — обнял Любку, предложил выпить. Пекариха согласилась.

После второй рюмки Люба уже расслабилась. Она теперь не жаловалась, а пела, рассказывала всякие смешные истории. Корнеев слушал, а потом выключил свет и, уронив гостью на подушки, молча, настырно раздевал бабу.

Люба слабо сопротивлялась.

— Зайка, а ты нахальный, — смеялась тихо.

Гоша давно понял, что Любка за тем и при шла,

к нему, решил ускорить, не затягивать время.

— Любаня, солнышко мое! — раздел бабу догола и, закрыв двери на крючок, забылся с женщиной.

— Гошка, сколько времени? — спросила она уже под утро.

— Еще рано.

Но настырная кукушка, которую снял со стены у Бондарева, прокричала семь часов.

— Опоздала на целый час! Господи, теперь бабы за мною побегут домой. А не найдут, знаешь, сколько бреху будет?

— Да плюнь на свору. Давай вечером рисуйся ко мне, — предложил Гоша.

— Каждый день? Что ты? Выследят!

— Ну, и пусть. Ты ж — не зелень.

— В грязи изваляют! Иль не дошло?

— Не врубился, — признался Корнеев.

— Пойми, ты же поселенец! Это все равно, что зэк! С таким считается позором лечь в постель.

— Ах, вот оно что? Значит, тебе за падло поселенец, я — не из вашей породы? — выскочил Гошка из постели, мигом оделся.

— Я не тебя, пересудов и сплетен боюсь. Сам видишь, поселок маленький, все друг друга наперечет знают. И подноготную тоже. А уж в исподнем белье псе любят поковыряться.

— Не понял, чего боишься? Давай открыто вместе жить. Кто нам запретит?

— Ты что, опух ненароком? Я еще не посеяла «крышу»? Соображаешь, что говоришь? Меня, увидев с тобой, только и назовут дешевкой, мол, на поселенца повесилась, совсем себя потеряла!

— А ты сама как хочешь?

— Я здесь живу!

— Выходит, ночью со мной не стыдно, а вот днем совесть мешает? Где она у тебя живет?

— Ладно, Гош, не будем спорить. Давай оставим все как есть. Мы станем изредка встречаться, но о том никто не должен знать и даже догадываться.

— И у тебя на работе?

— Это прежде всего. Даже вида не подавай! Бабы мигом обольют грязью, утопят в сплетнях. Ты же не хочешь мне зла, зайка? — потянулась губами к Гошке.

— Ладно, не дергайся! Я не высвечу! — открыл двери перед уже одетой и обутой женщиной.

Вернувшись в дом, хотел позавтракать, но кусок не полез, даже чай застрял в горле. Гошу грызла обида на Любку, на весь Усть-Большерецк.

А ведь он многих жалел. Бесплатно возил воду дряхлым старикам. Без просьб переносил ее в бочки в дома, не ожидая благодарности. Зато сам получил под завязку.

Георгий пошел на работу хмурым. Не смотрел по сторонам как обычно, ни с кем не здоровался. С сегодняшнего дня решил для себя никому не привозить воду на дармовщину. «Я для них не человек? Это они для меня — волчья кодла!» — ругал он поселковый люд.

— Гоша, привези нам воду нынче, пожалуйста, — высунулась из калитки седая голова старухи.

— Если время останется! — бросил в ответ коротко.

— Гош, водицы подбрось! — окликнул с крыльца мужик.

— Тебе сколько?

— Три бочки. Деньги вот возьми заранее.

— Давай, — подошел поселенец.

И первому именно этому человеку навозил воды

— Чего-то ты нынче не в себе. Как шибанутый Кто тебя завел или наехал? Кто настроению с утр хребет перешиб? — поинтересовался человек.

— Не настрой, в душу насрали! — пожаловало Корнеев и, дав коню ведро воды, решил немного отдохнуть. Разговорился с человеком.

— Какая чума обидела тебя? — спросил мужик.

— Короче. Указали мне мое место, мол, сколько добра ни твори, сколько ни живи, никто за человека держать не станет. Ни одна баба со мной семью не создаст, так и сдохну в поселенцах.

— Это ж кто нагородил эдакую хренатень?

— Какая разница, — отмахнулся водовоз.

— Гошка, с кем бухал? Видать, ты обделил его на водяре, что он со зла натрепался. Хошь верь или нет, у нас тут судимых хреном не перемешать. Иные с Колымы, с Ямала, с Чукотки осели. Все нынче с бабами. А иная не хуже зоны наказание! Вон моя Ядвига — сущая задрыга! Даже с получки у ней на пиво не выклянчишь! Стерва — не то звание. Сколько я ей в лоб фитилил, другая уже по сраку раскололась бы! Эту профуру ни хрена не берет. Еще борзей становится. Я ж тоже ходку тянул в Усть-Камчатске. Тещу размазал. Достала меня до печенок. Пять зим отсидел. Воротился. Ядвига лишь одну зиму смирно дышала, а нынче пасть шире бочки. Верно, тоже урыть придется. Приловчилась мою зарплату получать! Как такое терпеть? Вот и правду говорят, что от тюрьмы и сумы никто не зарекайся! Коль нужна тебе баба, забирай мою! Я тебе в придачу водки пару ящиков поставлю.

— Зачем мне такая?

— В постели годится! И по дому управляется неплохо. Брехать не стану! Но жадная и борзая, как собака! Сил с ней не стало, слышь, Гош? Ты думаешь, что другие лучше? Ни хрена! Все лахудры одинаковы!

— Сказали, что и такая за меня не пойдет!

— А давай спросим? — подморгнул Гоше и, остановив первую бабу, почтальонку Фенечку, спросил на полном серьезе: — Скажи как на духу, пошла б замуж за Гошу? Только не кривляйся! Честно лепи!

— Нет. Не пошла б. Он старый и корявый. Лучше одна останусь, чем с таким!

— Ну, и иди на хрен! — разозлился мужик, а через минуту поймал за руку вторую бабу. — Слушай, Райка, чума ходячая! Ты б пошла в бабы к водовозу?

— Во, придурок! Как пойду, если не зовет?

— А коли скажет?

— Тогда и поговорим! — ответила смеясь.

— Ну, пойдешь или как?

— Даешь, Васька! Чего за его хрен страдаешь? Если у него горит, пусть сам говорит. Тут без посредников обходятся!

— Пойми, дура, я с чего хлопочу? Ему трепанули, что за него никто не пойдет, потому что поселенец!

— Кинь глумное нести! Мало чего у кого в жизни стряслось когда-то? Важно, каким он со мной будет! Нынче хорошего мужика сыскать не просто. Оно средь вольных говна не меньше. Если бить и пить не станет, будет обо мне и доме заботиться, кто ж откажется от такого? А у водовоза к тому же живая копейка на кармане всяк день. Про то каждой поселковой бабе доподлинно известно. Скажи, какая дура от такого откажется? Да плевать, что он поселенец! Все мы тут временные. Зато за Гошкой, как за каменной стеной, любая проживет. Слышь, если никого не сыщешь, причаливай ко мне! — подморгнула Райка и пошла к дому, оглядываясь и улыбаясь Гошке.

— Одну заклеили! Хошь еще? — поймал красивую девушку, одетую ярко, вызывающе. — Стоп, Юлька!

— Чего надо? — вырывала та руку.

— Отпусти ее, — попросил Гоша.

— Скажи, метелка, ты пошла б замуж за нашего водовоза? — указал мужик на поселенца.

— Чокнулся? «Крыша» поехала? С чего ради? Он мне в деды годится! И вообще не в моем вкусе. По мне, лучше сорви-голова, чем этот! Поняли? И отцепитесь! Клейтесь к старым клизмам, этим терять нечего! А у меня вся жизнь впереди! — побежала по улице вприскочку.

— Соплячка! Ни черта в жизни не смыслит. Но слышь, Гошка, умываться и бриться тебе нужно каждый день. А еще замени свою телогрейку на куртку, резиновые сапоги — на ботинки. Смотреться будешь другим человеком!

— С моей работой только фрака и белых перчаток не хватает! — пошел Гоша, ругая человека, посчитав его совет насмешкой над собой.

Но, вернувшись вечером, сел перед зеркалом. Внимательно вглядевшись, побрился, потом умылся, причесался, вернулся к зеркалу. Оттуда на него глянул совсем иной человек.

Гоша грустно улыбнулся ему, приметил желтизну на зубах. Вернулся к умывальнику, тщательно вычистил зубы. Освежил лицо и шею одеколоном. Только включил чайник, услышал стук в дверь.

В коридор вошел мальчишка. Худой, большеглазый, он поздоровался и, протянув сумку, сказал:

— Возьмите, дядя Гоша. Мамка Вам передала, просила взять. Она шибко старалась.

— Кто твоя мамка? — не спешил взять сумку поселенец.

— Анной зовут, а меня — Степкой, — покраснел мальчуган.

— Чего ж сама не пришла? Почему тебя прислала?

— У нас нынче корова телится. Дежурить надо, чтоб телок не застыл, — объяснил совсем по-взрослому.

— Давай проходи. Чаю попьем вместе, — открыл двери в комнату.

Мальчишка заглянул, но остался в коридоре:

— Мамка не велела Вам надоедать. Сказала, чтоб быстрей вертался. Ей помочь надо будет. Телка в дом перенести, обтереть его, почистить и напоить корову, сена принести. Мамке в одни руки тяжко управиться.

— А мы недолго! Заходи.

Степка не упирался и вошел охотно. Он без уговоров пил чай с вареньем и пряниками. Разглядывал Гошкину квартиру. По глазам было видно, что пацану тут все понравилось.

— Дядь Гош, а Ваш фонарь от батарейки иль на керосине работает? — спросил хозяина.

— Вообще, у меня всякие есть, а этот — от керосина. Другие, хочешь, покажу? — достал чемоданчик из-под дивана.

У Степки глаза загорелись. Еще бы, такое сокровище увидеть! С десяток разных фонарей и фонариков. У мальчишки от волнения руки затряслись.

— Ого, как много! Можно потрогать?

— Конечно! — разрешил Гоша, радуясь, что собрал всю эту коллекцию у Андрея и Бондарева, не выкинул, решил сберечь на всякий случай.

Теперь вон Степка каждый осматривает, гладит. Половина фонариков работает. Степка даже повизгивает от восторга.

— Нравятся?

— Конечно! Такие классные!

— Бери, которые особенно по душе пришлись.

— А можно? — не верилось пацану.

— Я дарю их тебе, но только часть, не все

— А какие?

— Те, что сам выберешь!

— Не, не возьму, — встал Степка, с трудом заставляя себя не смотреть на фонари.

— Почему? — не понял Корнеев.

— Мамка ругаться будет. Скажет, что я выпросил, и не поверит, что подарили.

— Я ей записку напишу. Поверит, — пообещал человек.

Мальчишка выбрал два фонарика.

— Чего так мало?

— Больше не надо. Один, чтоб в сарай к корове ночью сходить, другой, чтоб за дом, в уборную. Я боюсь туда по потемкам, но бывает, надо, — признался Степка.

— А вы где живете? — спросил Гоша.

— На самом краю поселка, последний дом наш. Дальше распадок, за ним огороды. И мы там картошку сажаем. В этот год много накопали. А мамка хочет Вас в гости позвать. Вот кончится молозиво, начнется молоко, сделаем масло, сметану, творог, и мамка позовет Вас на вареники с творогом и ватрушки. Ох, и вкуснятина! Придете к нам?

— Не знаю, как получится. Загадывать не люблю.

— Почему? А я люблю ходить в гости! Только мама не разрешает, — опустил голову Степка.

— Что так?

— Говорит, не умею себя вести правильно. Всюду лезу, про все спрашиваю, вмешиваюсь в разговоры взрослых. Это никому не нравится, потому сидим дома. А вот за Вами я сам приду, чтоб не искали, ни у кого не спрашивали.

— В конце села последний дом я и сам найду, — пообещал поселенец, подлив гостю чай.

— Наш дом самый приметный изо всех. У него окна и ставни зеленые, чтоб зимой летний цвет в окна смотрелся. Знаете, глазам теплей становится, и зимой не так тоскливо смотреть на улицу.

— Хорошо, я запомнил! — смеялся Гоша.

— А еще у нас на заборе гладыши сохнут. Во дворе куры бегают. Другие скотину не держат, говорят, что это стыдно! Они себя городскими считают. Только тут не город, но и не деревня. Что-то среднее. Ну, и что? Живем мы здесь тихо, как мамка говорит.

— Степка, все хотят дышать тихо, да не всегда фартит.

— А что это «фартит»?

— Везет, удается, получается

— Мамка говорит, что мы с нею невезучие, — шмыгнул носом пацан.

— Почему так кисло?

— Мамка говорит, потому что мой папка от нас сбежал. Кобель и тот с цепи удрал, даже кота украли. Когда она с работы приходит, а я еще в школе, даже выругать некого.

Гошка от души рассмеялся.

— У тебя, наверное, дружбаны имеются?

— Ага, одна мамка! Побегу, а то я у Вас все пряники сожрал! — глянул на пустой кулек. Одевшись у порога, Степка напомнил, — значит, не забудете про зеленые окна?

— А ты про фонарики! — подал мальчишке те, которые понравились.

Когда пацан ушел, Гоша взялся разгружать сумку. В ней яйца и домашнее сало, драники, заботливо завернутые в фольгу, еще горячие. Теплые, вязаные носки, совсем новые, пушистый шарф на шею, тоже самовязка, и рукавички.

«Вот это баба! Сколько теплушек подарила. Я никогда сразу столько не имел! И в гости позвала. Вишь, как хитро придумала, через сына передать. Сама не насмелилась, не решилась. А со Степки какой спрос? Но про зеленые окна неспроста напомнил. А может, и он во мне человека признал? Но возник, не оробев, как к себе домой, — вспомнил Гоша и подумал, — что теряю? Схожу к ней, коль позвала. Оно хоть вечер веселей скоротаю. Веж ж с бабой, не один, как волк в логове. Ко мне кто возникнет? Хотя, Любка может! А если узнает, что я у Аньки гостевал? Хрен с нею? Она ж брезгует со мной, поселенцем, белым днем встречаться. Вот пусть знает, что я тут в спросе! Может, для другой бабы подарком стану! Хотя б и Анне! Чем она хуже Любки? Пацан мне — не помеха, скентуемся с ним. Анна вон не была со мной, зато сколько тепляка передала. Руки у ней на месте. И душа живая! Теплая. Не полезет как пекариха с кулаками к башке. Не попросит водки как Любка. Ведь пекариха пьет наравне со мной, хоть и баба. А каждому известно, коль баба пьяная — транда чужая. С Анкой такого не будет, смирная баба. А вот Любка пусть засохнет от злости. Проучу метелку, нехай себя за задницу грызет!» — повеселел поселенец.

Едва он убрал со стола остатки ужина, в дверях появился участковый.

— Как живешь, Гоша? — опросил, улыбаясь.

— Нормально. Когда Вас нет, еще лучше. С чего ко мне зачастили? Иль опять накапали фраера? Так я ни в зуб ногой. Никому даже слова матерного не прошептал.

— Гош, что у тебя стряслось? Кто задел?

— Никто. Я, если надо, сам сумею любому глаз на задницу натянуть.

— Ладно, не звени. Почему столько месяцев возил старикам воду бесплатно, а теперь деньги стал брать? Кто-то обидел? Скажи!

Поселенец молча сел рядом, закурил и, отвернувшись к окну, заговорил глухо:

— Старики, конечно, ни при чем, но ведь и я — человек! А когда в лицо плюют, разве не обидно?

— Это ты о ком? — насторожился участковый.

— Имя не скажу. И не дави! Но ведь получил я по самые помидоры! Оказалось, что я тут вроде недочеловека! Да, так вякнули! Мол, со мною по светлому дню говорить вблизи совестно, со мной никто не станет общаться, заводить семью, потому что поселенец. Мол, поселковые такое не поймут и презирать станут из-за меня. А я, дурак, жалел всех…

— Гош, уж и не знаю, кто тебе такое натрепал, но у нас в поселке есть люди, с которыми много лет никто не общается и не здоровается, хотя они никогда не были судимы и живут в Усть-Большерецке больше полувека. При чем тут твое положение поселенца? Главное, как сам относишься, и как тебя воспринимают. Вон на моем участке два соседа живут. Дома рядом, окна друг дружке в глаза сколько лет смотрят, а хозяева все годы на кулаках здороваются. Уж как друг к другу обращаются, повторять не хочу. Ни один зэк такого не передышал бы. А знаешь, почему? Один всю войну на своем танке прошел, второй у немцев старостой был. И теперь, посуди сам, как они примириться могут? Оба из одного села. Друг друга с пацанов знали. И хотя мужика в старосты вся деревня уговаривала, да и он никого за годы войны немцам не выдал, танкист как выпьет, выскакивает на соседа с кулаками, и когда достает, вламывает тому круто. Случалось, бывший староста прихватывал танкиста за шкирняк, но никогда никто из них не жаловался в милицию. Думали мы, что когда-нибудь их разборка станет последней. Часто видели мы результаты тех тусовок. То у одного галогены на обоих глазах, то у другого зубов во рту не достает. Знатно квасили друг другу рожи. Разнять, да что там, подойти к ним никто не решался. Земля гудела у них под ногами. Случалось, даже ночью махались два дурака. Уговоры ни на одного не действовали. Так вот чем больше их успокаивали, тем сильней они зверели. И люди устали от них, перестали обращать внимание. Мы тоже рукой махнули. Ну, сколько можно? Прошло так пару лет. И вдруг после сильнейшей пурги вижу, как танкист дом старосты от снега очищает, чтоб тот выйти смог. Я, увидев это, своим глазам не поверил. А танкист сказал мне: «Чего вылупился? Иди, помоги гада откопать! Иначе как жить стану? Надо ж иногда пар выпустить! А с кем, как не с соседом? В прошлый раз он меня откопал. И только я вышел на радостях на свежий воздух, он лопатой по башке огрел! Да так, что искры из глаз брызнули во все стороны. Теперь я его припутаю. Пусть у него в портках жарко станет!» И верно! До поноса довел! Зато радости сколько было! Хотя оба пожилые мужики, а тешатся как дети. Они не могут друг без друга. Наедине грызутся, как два пса, а когда предложили им разъехаться, чтоб не жить в опасном соседстве, оба отказались. Я это к чему? Человеческие отношения — штука тонкая. Тут смотря кто тебе сказал? По какому поводу? Может, в шутку, или кто-то хотел себе цену набить. Впрочем, время в любом случае прояснит ситуацию и покажет, кто есть кто? Но и эта обида не дает тебе права обижаться огульно на всех поселковых. Вон бабка Вера привыкла тебя оладками угощать, а нынче ты отказался. Даже не зашел к ней. Так и осталась средь двора в снегу с протянутыми к тебе руками. Без платка… Она упала возле калитки. Встать ей тяжело, да и помочь некому. Вокруг никого. Я случайно оказался рядом, поднял. Она, согнувшись, домой пошла. В тебе бабка своих внуков видит. Оба в Афгане погибли. Оба — твои ровесники. Ни один не вернется, а старая помнит, они любили оладьи, ее мальчишки. Пусть хоть кто-то поест и тихо помянет внуков вместе с нею или просто скажет ей, как когда-то они говорили: «Спасибо, бабулька! Как вкусно!» Ведь это так дорого для нее, что еще может сделать кому-то добро, а значит, еще нужна на земле! Разве это так трудно, Гоша? За этим даже не нужно ехать на реку, долбить прорубь и черпать ведрами холодную воду. Добрые, теплые слова мы берем от сердца. Чем их больше, тем ценнее человек. Неважно, свободный он или поселенец…

— И чего ты мне мозги сушишь, лейтенант? Я «пашу» даже в непогодь, когда поселковые носы

из хаз не высовывают. Сам знаешь, из-за меня нигде ни простоя, ни перебоя не случалось. Почему мою душу пинаешь? И не видишь, когда меня топчут ногами фраера?

— Ты не говоришь, кто именно сказал тебе гадости. Доверься, я сам с тем человеком поговорю, — пообещал участковый.

— Не стоит, сам разберусь. Говорить не буду, но и сказанного не забуду. Накажу по-своему, по-мужски. Пусть попробует передышать! — усмехался Гоша.

Участковый, глянув на поселенца, догадался, в чем дело. Вот только не знал, кто она, но то, что обиду нанесла женщина, был уверен. Он ушел от Корнеева, пожелав тому удачи. Гошка обдумывал свое.

На следующий день, закончив работу, переодевшись и заскочив в магазин, поспешил в гости к Анне. Он мигом нашел дом с зелеными окнами. Вошел во двор и стукнул в двери, но никто не поспешил открыть ему.

«Во, блин! Приходите в гости, когда нас дома нет! Так, что ли?» — осерчал поселенец и уже хотел уйти со двора, как вдруг услышал шевеление, чьи-то шаги за домом. Вскоре увидел Анну. Она шла с полным ведром молозива.

— А я уйти уже хотел, — признался мужик.

— Не обижайся, Гоша! С коровой заняты! Она отелилась, теперь каждые четыре часа дою ее.

— Как успеваешь? — спросил бабу.

Та платок на голове поправила. Улыбнулась кротко. Взялась за ведро, но Гоша опередил:

— Давай занесу. Скажи, куда определить?

— В избу. Телка поить надо. Курам налей, пусть вместо воды пьют. Яйца вкусные будут. Да кабанчику в кормушку плесни для аппетита. Во! Остальное — теленку, его нельзя перекармливать, поносить станет, — завела гостя в дом, где прямо в прихожей, в отгороженном углу скакал и резвился теленок. —

Пройди в зал, — предложила Анна, а сама прошла на кухню.

Вскоре Степка пришел:

— Мам, я почистил в сарае, а вот сена не смог достать много. Темно, не видно ни фига! Завтра утром с чердака скину.

— А как корова? Всю ночь будет голодная?

— На ночь ей хватит! — увидел пацан Гошу.

— Во, здорово! Нашли нас! Я же говорил мамке, что хорошо объяснил. Она не верила, — выдал сын Анну, та покраснела.

Поселенец понял, здесь ему рады и очень ждали.

Хозяйка возилась на кухне, ведь гость в доме. Нужно угостить. Накормить досыта. Гоша о своей сумке вспомнил, не зря в магазин заходил. Взял ее, отдал бабе. А вскоре сел к столу. Здесь чего только нет, хотя и не знала, что гость пожалует.

— Не хлопочи! Хватит, присядь сама. Отдохни. Вон как издергалась. Тут еще меня принесла нелегкая! — говорил Гоша.

— А мы Вас давно ждем! — выдал Степка.

— Я бы пришел и раньше, но ведь не приглашали. А незваный гость хуже татарина!

— Гош, ты в любое время прийти можешь. Помнишь, как я ввалилась к тебе в пургу? До сих пор не могу вспомнить, как дошла? Полуживая! Если б еще немного, хоть с десяток шагов, не осилила б их. Сил вовсе не стало.

— Теперь не дергай память. Все позади. И Бондарева нет… Видишь, как летит время.

— Помню твоего соседа, водку он пожалел. Не хотел, чтоб ты тратил ее на мои ноги.

— Прости Игоря. Он уже далеко, убили. Кто и за что, никто не знает.

— Здесь случайно не убивают. Выходит, был перед кем-то очень виноват. На северах всякие живут. Иные — до самой смерти, а других находят. Вон, лет пять назад увезли из поселка мужика, совсем старого.

Он в лесхозе работал, из тайги не вылезал, все время в зимовье жил. В Усть-Большерецке его почта не мидели, а потому и не знали. Тут же дед в магазин пришел за солью, сахаром и порохом. Его увидел какой-то приезжий проверяющий. Узнал в старике полицая, который в войну в их селе лютовал. Сам проверяющий в ту годину как мой Степушка был, а его отец в Красной Армии с немцами воевал. Командир! Полицай про то знал и выволок семью во двор на расстрел, всех до единого. Даже старую бабку не пощадили. Тот пацан вместе с младшей сестрой успел под крыльцо шмыгнуть. Остальных перестреляли. Этих двоих долго искали, но им удалось сбежать. Всю войну скитались по чужим углам, зато когда война закончилась, того полицая все село искать начало. Он как растворился. Думали, что в Германии прижился, а он на Камчатке оказался. До глубокой старости доскрипел изверг. Когда его отловили, он говорил, что за давностью лет его не имеют права судить, мол, все годы честно работал, искупил свою вину давным-давно. Да кто его слушал? Выскребли из зимовья и повезли судить в ту деревню. А кто там в живых остался? Некому было в рожу дать зверюге, кроме проверяющего. Так-то дали ему срок. А вскоре, говорили, издох он как собака. Но сам! Разве это наказание? И сколько таких еще по северам прячется? — посетовала женщина и, придвинув Гошкину тарелку, накладывала в нее пельмени.

— Спасибо, Ань! Мне хватит, — взял тарелку из рук бабы.

— Дядь Гош, а можно я на каникулах Вам помогать буду? — попросил Степка.

— Мне? Чем поможешь?

— Конем править! Я сумею!

— У меня коняга послушная. Слова понимает. Вот говорю ей, вези в больницу, туда идет. Попрошу в магазин или в школу, тоже привезет по адресу. Умная она. Мы с нею хорошо друг друга понимаем. Да и тебе

мамке помочь по дому нужно. Трудно ей самой всюду успеть, — невольно пожалел бабу и спросил, — вот и я некстати возник, помешал вам, от дел оторвал.

— Да ты что! — зарделась хозяйка и отлучилась ненадолго, напоила теленка.

Только хотела вернуться к столу, кто-то в окно забарабанил нахально.

— И кого нелегкая принесла? — открыла двери Анна.

В дом вошла соседская бабка и, протянув банку, попросила:

— Плесни молозива коту. Извел криком. Молока просит, — заглянула в зал и, увидев поселенца, руками всплеснула. — Анька, ты чего? Иль вовсе бесстыжая, что за одним столом с тюремщиком сидишь? Иль сына не стыдишься? Да разве можно поселенца в гости принимать? Вовсе стыда у тебя не стало! Как же людям в глаза смотреть станешь?

— Баба Лида, ступай домой! Нечего в мои окна подглядывать! Без Вас знаю, кого принимать! Нету у меня молозива! Через три часа пойду доить, тогда и приходите. Но хватит поучать и указывать! На себя оглянитесь! У самой оба сына судимые и сроки отбывали не за добрые дела! С ними разберитесь в своем доме. Нечего в мою жизнь нос совать! Понятно? — кричала вслед уходящей соседке.

— Правильно мам! Так ее и надо было проучить! — светился радостью Степка.

— Вот видите, только ступил на порог, а уже из-за меня неприятности, — посетовал поселенец глухо.

— Закинь, Гоша! Пусть старуха в своей семье разберется. Ее ребят за поножовщину судили. Оба на Курильском Итурупе отбывали. Троих поселковых мужиков насмерть запороли. Там вдовы и сироты до сих пор их клянут!

— С чего это они так разгулялись? — спросил гость.

— По пьянке бесились. Сначала подрались, потом за ножи схватились. А вернулись с зоны вовсе отморозками. Своих баб и бабку каждый день колотят.

— Видать, самих не тыздили. Никто не добрался, й надо б им вломить, чтоб на бабье с куража не

кидались!

— Кому нужны? С ними никто во всем поселке не здоровается. Плюнь, забудь о них, — предложила Анна.

В эту минуту за окном мелькнула тень, а еще че- роз мгновение в дом вскочил Алешка, старший сын бабки Лиды.

Он подлетел к Анне:

— Ты, сука, дешевка облезлая, чего на мою мамашку наехала? Дышать устала, проститутка? — нырнул рукой в карман, но вытащить не успел.

Гошка мигом подскочил, врезал в подбородок, тут же — коленом в пах.

Алешка всей мордой в углу расписался. Корнеев вытащил соседа на крыльцо, потом через забор перекинул.

Тут бабка Лида откуда ни возьмись, всей требухой взвыла:

— Убили окаянные мово мальца! Насмерть сгубили звери! Это ж разве люди? Чтоб вы посдыхали, проклятые! Вызову милицию, нехай вас до смерти в тюрьме продержат! — вопила на всю улицу.

— Да заткнись ты, дура! — сын, пошатываясь, побрел в дом, бурча по дороге. — И на хрен я наехал на ее хахаля? Не отличил от той шкуры! Перебухал как последняя падла, а получил как первый лох! А все ж классно махается пидерня! Но ништяк, я еще припутаю и накрою! Слышь, козел? Не миновать тебе встречи со мной на лунной дорожке! Уделаю как Бог черепаху! — кричал мужик.

Анна пошла доить корову, а Гоша со Степкой взялись убирать со стола. Корнеев носил тарелки, мальчишка мыл, ставил в сушку.

— Дядь Гош, а че летом делать будете, когда вод сама по трубам пойдет?

— Без работы не оставят. Это точно. А вот куда пошлют, никто не знает.

— А я знаю куда!

— Откуда? Кем?

— Мы возле милиции с пацанами тусовались, и я слышал, как про Вас по телефону менты говорили. Почту будете доставлять.

— Из Октябрьского? Иль по поселку разносить? — : оживился человек.

— Вот этого я не понял, — признался Степка.

— Эх, ты! Самое главное упустил, а говоришь, что кент! — щелкнул Гошка мальчишку по носу.

Парень расстроился и сидел угрюмый.

Но до лета еще было далеко. И хотя первая сосулька на крыше дома уже пустила слезу, до настоящей весны оставалось много времени, хотя ночи теперь становились все короче, сугробы таяли. Снег стал вязким, голубым, а воздух — легким и прозрачным. Вот только у Гоши в жизни все расклеилось. Он часто приходил к Анне, но впустую. Оставляла его баба на ночь, но Степка, опережая мать, забирало? к нему и все просил:

— Дядь Гош, расскажи про зону и корефанов!

Поселенец не мог отказать пацану и, покопавшись

в памяти, выбрал совсем не страшные, порою смешные случаи, чтоб не пугать, чтоб не кричал мальчишка ночью, не вскакивал от ужаса в холодном поту. Степка, свернувшись в клубок, слушал Корнеева, затаив дыхание. Какой там сон? Гошка, случалось, засыпал на полуслове, Степка его расталкивал:

— Ну, проснись! Доскажи!

И так до полуночи, а рядом, в комнате через тонкую стенку была спальня Анны. Может, ждала она, когда Гошка придет, но никак не получалось. Парнишка оказался терпеливее всех. Он готов был слушать Гошу ночами напролет и все больше и сильнее

привыкал к поселенцу. Нередко, встретив его в поселке, вместе с ним шел на реку, помогал набирать воду в проруби, подавал Гоше. Тот заполнял бочку, потом они возвращались в поселок.

Вот так и увидела их пекариха Люба. Ехидно усмехнулась, поняв все по-своему. Выйдя на крыльцо пекарни, она спросила водовоза:

— Гошка, ты чего это на прицепе таскаешь чахоточного выпердыша? Иль с Анькой скрутился, сукин кот? Так сначала поинтересуйся ее здоровьем! Она ж чахоточная! Всю жизнь на учете. И этого кролика даже из школы выгоняли как заразного. А ты башкой сунулся в дерьмо! Их избу спалить хотели. Даже собаки оббегают! Эх, ты, отморозок! Нашел бабу, лопух! Хоть бы знающих людей спросил! — рассмеялась громко.

— Чего ржешь, метелка? Если и есть у них та хвороба, она лечится, а вот твоя — хроническая! Ее ничем не изгнать. Ни Анны, тебя бояться стоит. Мне туберкулез не страшен. При нем в человеке живая душа имеется!

— Когда кровью плевать станешь, иначе базлать начнешь. Я, пожалев, предупредила. Сам решай, как дышать станешь.

— Понятное дело, совета не спрошу!

— Смотри, не прокидайся, гоноровый! — рассмеялась в лицо и ушла с крыльца в пекарню.

Гошка, опустошив бочку, взял Степку за руку. У мальчишки слезы из глаз текли.

— Чего ревешь? А ну, вытри сопли и слюни! Ведь мы — мужики! Негоже мокроту распускать! — обнял мальчишку за плечо.

Тот не слушал, хлюпал от обиды на взрослую бабу, испортившую в один миг радужное настроение. Степка вскоре ушел домой. Он не взял хлеб у Гошки, который тот прихватил на пекарне. Поселенец, остановив лошадь, пытался убедить мальчишку:

— Ну, дура баба! Ляпнула, как высралась. В поселке каждый второй фраер такой. Если на всех обращать внимание, как жить? Да и хлеб при чем? Без него за стол не сядешь. Нынче нужно не сопли распускать, а уметь за себя постоять. На то мужик в свет родился. Не показывай слабость. Таких бьют все, кому не лень! Я ей за всех отомстил! — улыбнулся Гоша довольно.

Но Степка не успокоился и пошел домой, опусти голову.

Вечером, когда поселенец пришел к Анне, заметил, что и у нее настроение испорчено. Когда сели за стол, женщина сама заговорила о происшедшем:

— Знаешь, многие в поселке думают, что мы с сыном чахоточные.

— А мне плевать! — перебил Корнеев.

— Ты послушай, что приключилось с нами в запрошлом году. Буран крышу снес с дома. Середь ночи это стряслось. Ну, пришлось в сарае спать, покуда крышу наладили. Зима, сам знаешь, холод песий. Вот и застыли. Обоих прохватило до костей. Сначала Степушку болезнь свалила, слег с температурой. Его в больницу положили с двусторонним воспалением легких. Я крепилась, как могла. Но на ногах не одюжила и тоже слегла. Меня врачи в больницу увезли, болезнь как и у Степки. Два месяца с ним отвалялись. Дом соседи доглядывали и скотину тоже. Ну, а когда вернулись, врачи долго навещали нас. Уколы делали, таблетки давали. Мы вовсе ослабли в той больнице. Не знаю, сами соседи придумали, иль врачи наболтали про чахотку только заметили, что люди стали избегать нас. В дом не заходили, рядом не останавливались. А потом и до нас слухи дошли, — умолкла Анна, сердито глянув в окно. — Обидно, Гоша! Болезнь разве спрашивает согласия? Но Степу в школу не хотели брать. А когда взяли, перед; Новым годом домой отправили. Он на физкультуре сознание потерял и упал с каната. Учительница испугалась жуть как и сказала ему, что надо подлечиться, что он слабый и еле на ногах стоит. Пусть, мол, этот первый год пропустит. Прошли каникулы, Степка пошел в школу, а дети не пустили в класс, избили, дразнить стали. Он не просто ушел, а убежал. Тогда я пошла к учителям. Ох, и поскандалила! Каждую наизнанку вывернула. Ладно, взяли мальчонку, но и теперь ему мстят. Ведь вот три раза нас проверяли на рентгене. Никакого туберкулеза не сыскали! Но всякому говну не станешь снимки в рожу совать, поэтому до сих пор называют чахоточными! Как проклятых! Видать, за худобу. Но что сделаешь, если порода такая? У Степки аппетита вовсе нет. За стол силой загоняю. Оттого на ногах еле держится! — жаловалась баба.

— Ништяк! Я и сам в детстве был, как глист в корсете, хотя жрал больше взрослых. Ребятня, она крученая, на месте не сидит. Носится угорело, оттого в пузе ничто не задерживается, все вылетает мигом! Хоть все дырки пробками затыкай. Меня с самого малолетства живоглотом дразнили. Все подряд жрал, а в животе, как в барабане, пустота звенела! Потом изросся, все остепенилось, успокоилось. Погоди! Степка тоже в норму войдет! — успокаивал Гоша.

— В школе его не любят, — пожаловалась Анна и добавила тихо, — учителя брешут, что он не такой как все.

— Плохо учится?

— Нет! С этим порядок, но он сильно любопытный, много спрашивает. А еще спорит с ними. Вот и не нравится.

— Дядь Гош, а чего такого спросил, почему на черной земле растет зеленая трава? Откуда она цвет взяла? Почему в море вода соленая? Как в ней пресные рыбы живут? Никто не ответил. Даже директор школы! Выходит, ни фига не знают! Вот я нашу училку спросил, почему люди не знают ни животного, ни звериного языка? Вон я нашу корову сколько учу говорить как люди. А она только мычит. Меня тоже училка, не понимает! — встрял Степка и спросил. — Наверное, ты тоже будешь редко к нам приходить?

— С чего взял? — удивился поселенец.

— А у мамки рентген в последний раз отыскали в легких темное пятно. Доктора говорят, что чахотка. Мамка ее в прачечной нашла. Ей лечиться велели, пока не поздно, — вылепил Степка.

— Ну, что ты мелешь? Никакой чахотки нет! Стрясись эдакое, меня выкинули б из прачек детсада! Просто заболела гриппом, он дал осложнение, но через три недели все прошло без следа! — вспыхнула Анна.

— Да кончайте базар! Я — не из трусливых. Верю в судьбу! Кому что суждено, никто от своей участи не слиняет. Ведь вон на зоне чего ни случалось? Даже тифом мужики болели. А уж чахоточных полно! В бараке— не в избе! Во все дырки-щелки сифонит, а колотун зимой и летом стоит. Спали одетые. Иные — прямо в сапогах! Телогрейки за ночь отсыревали так, хоть отжимай. А ведь в них целый день на холоде «пахать». Конечно, не все выдерживали, откидывались, других болезни «косили». Иных ничто не брало, как заговоренные выживали. Чаще всех оставались в живых корефаны, которые на болячки положили с прибором. Им все по хрену. А тех, которые береглись, «косили» болезни нещадно. Так что меня хворобами на «понял» не взять. Я свою закалку прошел. Уже пуганый! И, как видите, живой и дышу.

Гоша с удивлением оглянулся на внезапный стук в двери. Тут же увидел удивленное лицо Анны:

— Войдите? — сказала баба, закашлявшись.

В дом вошел участковый. Извинился перед хозяйкой за беспокойство и, обратившись к поселенцу, сказал:

— Пошли за мной. В отдел.

— Зачем?

— Не знаю. Меня попросили разыскать и привести в милицию, а дальше не доложили. Одевайся! — хмурился лейтенант.

— Как нашел меня? — удивил»! Корнеев.

— Да проще простого! У нас как в любой деревне — чей угол обоссал, там и женился. А ты с Анькиным пацаном тусуешься. Это все видели. Где ж тебя еще искать? Даже собаку на след пускать не надо! — вышли оба из дома.

В милиции, едва Гоша вошел, его сразу отвели в кабинет к следователю. Корнеев нервничал, не понимал, что нужно от него ментам?

— Присядьте, — вошел следователь и указал на стул. Поселенец тихо опустился на него. — Корнеев, на этот раз к Вам нет никаких претензий, а вызвали, чтоб помощи попросить по делу об убийстве Бондарева. В Октябрьском убийцу не нашли, решили у нас найти. Вы по соседству с Игорем жили. Как мы знаем, даже дружили с ним.

— Ну, и что? Если его убили в Октябрьском, как может случиться, что убийца из Усть-Большерецка? Хренатень какая-то! Да поселковые при желании могли урыть так, что ни собака, ни мент не надыбали б! Зачем «пасти» его в Октябрьском и, размазав, оставить на виду. Чтоб бросить тень на тех фраеров? Старый, плюгавый и дешевый прием. Им давно никто не пользуется. Эту дурь враз заморозьте. Я вам в таком — не подмога!

— Ответьте мне на несколько вопросов, — попросил следователь. — У Бондарева были друзья, кроме Вас?

— Конечно. Один, кстати, из Октябрьского, на работу его там устроил.

—Этого мы знаем! Проверили. Не причастен. А кроме него?

— Кто их знает? Я не следил. Зачем он мне нужен, этот Бондарев?

— Ну, а гости к нему приходили?

— Конечно, я и Андрей.

— А кроме вас?

— Не знаю, — морщился Гоша.

— Может, слышали голоса или видели кого-нибудь?.

— Нет, не припомню!

— Сам Бондарев ни на кого не жаловался? Не говорил, что ему грозят?

— Мне не рассказывал. А вот «бочку» на иных «катил». Как без того? И его иногда доставали то в поликлинике, то в магазине или на работе. Но Игорь в поселке ни с кем не корефанил, кроме нас с Андреем. Его даже после пурги никто не возникал, чтоб откопать.

— А по телефону ему часто звонили?

— Вообще, базарил, но, может быть, сам с собой? Такое на него наезжало. От одиночества у многих «крыша едет», — вспомнил Гоша.

— Обедал он в столовой или дома?

— Ужинали мы втроем, а про другое не знаю.

— Кого он ненавидел в поселке?

— А кого тут уважать? Игорь один дышал здесь, ровно пес! Всех и всего боялся. Почему, сами знаете! Но кто чего опасается, от того и поимеет в лоб! Вы лучше поискали бы среди приезжих. Из недавних. Особо, которые, возникнув, обратно на материк «лыжи навострили». Средь этого сброда всякое отловить можно. Могли за прошлое прижучить или из куража, а может, думали от него «бабки» поиметь.

— Гош, а не могла тут быть замешана женщина? Может, Игорь что-нибудь говорил?

— Поостыл к бабам, хотя были они у него, но ни об одной не вякал. Не держал выше ширинки. Бабье для него ничего не значило. Он не был кобелем. Так, по надобности иногда имел. Когда бывал в командировках. В поселке ни с одной не флиртовал.

— Странно все, черт возьми! — досадовал следователь.

— Слыхал, что из нагана его убили.

— Из пистолета, но теперь оружие у многих. Каждого не проверишь, а искать надо. Ты уж извини за беспокойство. Я считал, что ты побольше о Бондареве знаешь. Но тебе, видно, тоже не по кайфу было корефанить с ним.

— О чем базар? Я и не кентовался с ним. Дышал в соседстве и не дергался. Уж, какой ни есть, словом можно было перекинуться. Да и он меня не выше держал. Одного не пойму, чего так взялись за его дело?

— Друзья Бондарева потребовали найти и наказать убийцу. Даже в Москве его коллеги работают и теперь занимают высокие посты. Но время от времени их достают и убирают по одному. За прошлое или за будущее, пойми их? Кто заварил ту кашу, не понять. Вот только заправка у нее жуткая! Но ведь не все умеют забыть и простить. Злая память на доброе не способна. Ее сколько ни студи, ножом или пулей отомстит, — вздохнул следователь.

Георгий, выйдя из милиции, решил сегодня не ходить к Анне, а выспаться дома, у себя.

Он шел, задумавшись о Бондареве. «Ведь вот жил человек, никогда не привлекался к суду. Занимал должности, получал кучерявые «бабки». Все имел. Его боялись. Думал, до погоста вот так додышит. Ан нет! Судьба сыграла оверкиль. Затырился как последний фраер вот в эту дыру, чтоб спасти последнее, свою душу! Добровольно приморился тут. Меня хоть подневольным привезли. Но я ничего не потерял, кроме воли, а он — все! Так чем он лучше?»

— Гоша! — внезапно подошел человек.

Поселенец остановился.

— Привези мне завтра с утра воды в баню. Бочки три нужно. Сын с армии вернулся, давно мы с ним не парились. Уважь?

— Ладно, привезу! — пошел домой, не оглядываясь.

Корнеев затопил печь, подмел полы. Протер пыл Задумался о своем…

«Странный народ живет в поселке. Между со грызутся, сплетничают, никак их мир не берет. Да зэки в зоне живут дружнее», — вспомнился Гоше один из дней заключения.

Корнеева только что выпустили из штрафного изолятора, куда его вбили за драку вместе с кентами Заелись они с фартовыми. Те потребовали тепля и шамовку, которые получили с воли Гошкины кенты, Ну, а кому охота отдавать свое? Вот и сцепились, на ночь глядя.

Гошку кто-то почти сразу вбил под шконку, да так что он зубами в стенку барака вцепился. Ему добавили по макушке, и Корнеев наглухо вырубился; Сколько он так лежал, не помнил, но кто-то выгреб из угла. В руках у Гошки оказался нож. Корнеев не понял, откуда он взялся? Применял его или нет? Помнил, что драка была классной. Месили фартовых кенты Гоши за все разом. У фартовых были кастеты и свинчатки, финки и арматура. У кентов — ножи и спицы. Кто кого уделал, Гоша не знал. Он помнил, как какой-то плюгавый ферт подпрыгнул, словно блоха, и всадил Гоше меж глаз прицельно и сильно. Корнеев упал. Его взяли на сапоги, потом охрана вытащила за шиворот из барака. Долго, до самого шизо вламывали ему по ребрам, пока зэк не заорал:

— Мама!

— К какой из них тебя отправить? — услышал ядовитое, насмешливое.

Он ничего не успел ответить, как его подняли за руки и ноги, раскачали и кинули на бетонный пол в шизо.

Лишь на третий день пришел в себя. Морда синяя, опухшая, руки-ноги не действуют и не сгибаются. Ложка из рук падает. Гошку кто-то заботливо кормит, пихает ему в рот пайку, поит кипятком.

Но что это? Под ногами зэков белым днем задрожала, зашаталась земля. Здание затрещало. Кто- то из охраны открыл шизо и закричал диким голосом:

Кенты, спасайтесь!

Бегите во двор!

Землетрясение! Ложись!

Гошка обезумел от ужаса. Административный корпус и гараж развалились прямо на глазах у всех. Шатались вышки. В них орали перепуганные насмерть охранники.

Вот какой-то молодой солдатик выпрыгнул с вышки вниз, не выдержали нервы. Он упал на колючую проволоку под напряжением. Раздался короткий крик. Не стало голоса, ушла жизнь…

Зэки бежали из шизо кто как мог. По одному и кучками. Все спешили во двор. Туда же тянулись остальные.

Гудевшая земля валила с ног всех. Люди падали в нее ничком. Души морозило от страха. Земля дрожала. Вон там, рядом со столовой появилась трещина. Из нее пар клубами валил. Эх, как неосторожен был кто-то, кричит о помощи из трещины. Да кто же теперь поможет, самому бы уцелеть. А тот орет, душу надрывает. Вот и докричался. Трое не выдержали, бросились на помощь и успели вырвать мужика у смерти. А сами чуть не провалились в глубоченную яму, взявшуюся неведомо откуда.

Фартовые зоны отошли от барака подальше. Уж если начнет валиться, чтоб никого не задело по репе. Всегда дерзкие, наглые, сейчас и они растерялись. Земле не скажешь: «Кончай базар, я и сам наехать могу!»

Гоша, постояв, упал на землю. «Будь, что будет!» — решил он и лежал, боясь поднять голову. Дрожь земли вошла в его тело липким страхом. Корнеев почувствовал прикосновение, глянул — вокруг кенты и фартовые лежат на земле, тесно прижавшись к ней. Земля дрожит, гудит так, словно вот-вот развалится на куски.

— Кенты, давай простим друг другу все! Может, это наша последняя минута! — предложил пахан зоны.

— Будь по твоему слову!

— Прощаем!

Очередная волна тряхнула всех, обдала жаром, запахом горелого, пылью, подбросила на своей спине и ушла за пределы зоны.

Когда Гошка поднял голову, увидел, как из сопки, что рядом с зоной, идет в небо черный дым. Сквозь него видны языки пламени и раскаленные громадные булыжники, летящие в небо огненными шарами.

Зэки, не раз видевшие смерть в лицо, вжимали головы в плечи, закрывали глаза, чтобы не видеть вздыбленной земли. Она тряслась и кричала, она выплевывала как боль громадные вулканические бомбы, которые падали совсем неподалеку и сотрясали зону гулом.

— Хана! — крикнул кто-то, увидев желто-сизую тучу, вырвавшуюся из сопки. Та осела, ее разорвала пополам невидимая сила. По бокам из трещин хлынула огненная река. Она сжигала, пожирала, губила все вокруг. Зэки, оглушенные увиденным, не могли двинуться с места от страха.

— Ложись! — послышалась резкая команда начальника спецотдела.

Зэки и так в большинстве лежали. Но вот тюремный двор будто разломила трещина. Из нее повалил черный дым. Зэки бросились к ограждениям, забору.

— Вернись! Буду стрелять! — и тут же послышались очереди из автоматов.

Землетрясение вскоре прекратилось, но люди еще долго вздрагивали от страха. Никто не решался заговорить. Все сидели молча, боясь даже вспомнить о драке и ее причине. На столе в общей миске лежали хлеб и сахар. Бери каждый, кто хочешь. Ведь перед смертью все равны. Наверное, только встряски могут мигом образумить даже самые кипящие головы и показать человеку всю его беспомощность. Заставить считаться и уважать ближнего.