Дикое поле. Приднестровский разлом

Апокалипсис начинается в головах

Рвануло слева, метрах в двадцати от нас. И комья глины и чернозема, описав в воздухе замысловатую дугу, веером опустились на окоп, прибив к земле с полдесятка солдат и меланхоличного пожилого капитана, который, судя по его внешнему виду, давненько уже не надевал военной формы. Едва успели отряхнуться и оглядеться, как воздух раскололся от душераздираюшего свиста мины — она грохнулась прямо в окоп, но теперь уже значительно правее. И после этого разрыва я впервые в жизни услышал, как звенит тишина. Она звенела размеренно и прерывисто, как сигнал точного времени. Она отсчитывала минуты и секунды до следующего взрыва. Она неумолимо сообщала, что следующий взрыв будет последним.

— Вилка! — Вдруг заорал капитан. — Вилка!

Ни я, ни мальчишки-ополченцы, оглушенные разрывами, ничего не поняли. И тогда капитан, двинув под ребро ближайшему из них, закричал страшным срывающимся голосом:

— За мной... вашу мать! — И побежал к тому месту, где только что разорвалась мина.

Мы тупо побежали за ним по окопу, обдирая бока о земляные выступы и спотыкаясь о здоровенные комья глины. Добежав до свежей воронки, посыпались в нее друг на друга. И в этот момент страшный грохот потряс передовую. Падающие с неба комья чуть не погребли нас окончательно. Откопавшись, поднял голову — надо мной, на насыпи, тяжело дыша, уже сидел капитан.

— Все, вылезай, пронесло, — прохрипел он, смахивая комья грязи с почерневшего земляного лба. — Вот это и есть “вилка”: сначала — влево, потом — вправо, а потом уже точно по центру. — И капитан ткнул пальцем туда, откуда мы только что прибежали.

Я оглянулся. Из того места, где мы стояли еще несколько десятков секунд тому назад, валил столб дыма. Нетрудно было догадаться, что мина угодила в ящики из-под боеприпасов, которые солдаты приноровились использовать в качестве стульев, столов и даже кроватей. В окопах все годилось для уюта. Теперь эти масляные ящики горели, выбрасывая в воздух черный, как деготь, дым. И я понял, что этот мрачный и небритый работяга, который когда-то и впрямь был капитаном, нас просто спас. Или даже не он — звериная интуиция, видимо, отточенная его армейским прошлым.

Я упал на насыпь, глазами — в притихшее небо. И небо медленно диктовало:

“В начале было время. Время было у нас. И время было мы.

Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.

Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва.

Потом был взрыв. Взрыв был у нас. И мы стали взрывом. И мир отразился во взорванном времени, как в разбитом зеркале. И перестал быть единым, потому что разлетающиеся осколки уносили частицы отраженного мира в разные стороны”.

— Я этого не понимаю, — скажет потом Мэри по телефону, перед тем, как решится на поездку. — Это красиво, но я этого не понимаю. При чем тут осколки? Почему ты решил, что уже все взорвалось и мы летим в разные стороны? Я этого совсем не ощущаю. У вас, у русских, какое-то странное отношение к миру, вы все время думаете об апокалипсисе. Спроси у любого прохожего на набережной Рейна — он ничего такого не чувствует. Мир совсем не такой, каким ты его представляешь.

— Но, может быть, мы живем в разных мирах?

— Ну что ты такое говоришь? Мир един. Не может одна его часть взорваться, а другая — существовать, как ни в чем не бывало.

— Почему же не может? Может. Правда, не очень долго. Да и апокалипсис начинается не на набережной Рейна. И даже не на берегах Днестра. Апокалипсис начинается в головах.

В марте 1992 года на этом участке днестровская дуга была напряжена и натянута, как тетива лука. И сами Дубоссары, и линия обороны за городом методично обстреливались тяжелой артиллерией с правого берега Днестра. А с левого берега, из соседних Кочиер, ежедневно между семью и восемью часами вечера начинали бить минометы. Основные огневые точки были установлены на крыше санатория, уютно примостившегося у самой воды, а противников разделяла горстка сельских домов да поросшее бурьяном и ромашками небольшое поле. Даже не верилось, что еще совсем недавно поле это дружно обрабатывали те, что рассматривали сегодня друг друга исключительно через прицел автомата Калашникова.

В принципе было понятно, почему молдавская армия выбрала для наступления именно это направление. Для Приднестровья, вытянутого вдоль Днестра тонкой извилистой линией, здесь самое уязвимое место. Река чуть не слизывает его территорию, подбираясь к самой украинской границе. Именно здесь легче всего было перерезать мятежную республику пополам, чтобы оторвать Дубоссары, Рыбницу и другие северные населенные пункты от расположенного на юге Тирасполя. Затем уже можно было уничтожать эти части по отдельности, наступая с двух, а то и с трех сторон. Но никто не ожидал, что наспех сформированные из рабочих-добровольцев и казаков отряды окажут такое упорное сопротивление.

— Дывысь, шо робытся! — сказал широкоплечий ополченец, только-только спасшийся вместе со мной от мины. Он высунулся по пояс из окопа, перегородив собой полнеба, и показывал рукой куда-то в поле.

Когда и я выглянул, то вначале ничего не понял и не увидел. Только светлое пятно, медленно движущееся со стороны Днестра. Когда пятно приблизилось, оказалось, что это — женщина. Абсолютно голая и ослепительно, неестественно белая. Высоко задрав безумную голову, она медленно и отрешенно шла по траве к нашим окопам. Ее связанные в запястьях руки безвольно лежали на огромном животе. Было очевидно, что она беременна. Ополченцы не отрывали от нее взгляда, а женщина шла и шла прямо к ним, будто этими взглядами была заворожена. Когда она прошла еще метров двадцать, я разглядел, что на грубой, веревке, свисая чуть ниже уже налитых молоком сосков, болтается какой-то черный предмет.

— Граната! — Выдохнул кто-то. — Сейчас рванет!

И я услышал уже знакомое ритмичное тиканье воздуха. Звук шел откуда-то сверху, с неба. Крепчая, он начал сотрясать все вокруг. В какой-то момент показалось, что это поле, и река, и лес, и голая женщина с гранатой на шее, и

мы — все вдруг стали деталями какого-то огромного, сплющенного, изнывающего в последних потугах будильника, готовящегося к тому, чтобы всех нас разбудить навечно.

Женщина приближалась, как стрелка к двенадцати.

Я был двенадцатью.

Мы были осколками времени.

Времени было — без пяти минут.