Дикое поле. Приднестровский разлом

Мост

Я почти украл машину местного телевидения вместе с шофером и помчался следом за удаляющейся колонной. Уже за пределами Тирасполя, на шоссе, мы стали колонну нагонять, но из последнего автомобиля с охраной высунулся ствол автомата и уставился на нас. Мы отстали. Потом опять приблизились. Опять автомат. А из машины прикрытия вдруг показался объектив телекамеры — Витька Седов, оператор французской “Антенн-2”, вовсю снимал наши потуги. Нагнали колонну уже в Григориополе.

Позже, в Москве, Седов показал мне кадры, снятые в этот день. Разрушенная снарядом Григориопольская школа. Дымящийся детский сад “Колокольчик” в Дубоссарах. Развороченные снарядами жилые дома. Озабоченные гвардейцы на Кошницком разъезде. О чем-то беседующие в сторонке Смирнов и Лебедь. Пыль объездной дороги. Непроницаемые лица членов миссии ООН. То тут, то там мелькающая моя собственная физиономия. Я попросил остановить кадр и внимательно вгляделся в собственное изображение — я себя не узнавал. Это был я и не я. Весь в пыли, в почти потерявшей цвет зеленой майке и с чужими, “немосковскими”, глазами — напряженно прищуренными, жесткими, вылинявшими. Это не мог быть я.

Миссия ООН требовала доказательств, хотя доказательства вопили из каждого разрушенного дома, из каждой свежей могилы. Предоставленные документы и фотографии в расчет не принимались. Орущие, умоляющие спасти их бабы на дубоссарской площади у горсовета — тоже. Не успели выйти на улицу — начался минометный обстрел города. Миссия ООН спряталась в подвале. Мы остались на поверхности. Привыкли. Когда обстрел закончился, миссия вылезла с хмурыми лицами. Комментировать ничего не стали. Потребовали охрану и уехали по той же объездной дороге, недовольные тем, что опять придется глотать пыль. Пыль в расчет принималась.

Я спустился в столовую. Здесь кормили всех подряд — ополченцев, журналистов, случайно забредших. Бесплатно. В наступающих сумерках, прячась за стенами, женщины продавали уцелевшую клубнику с огорода. Почти бесплатно. Саша Порожан позвал к себе ночевать. Отказался. Пошел в покореженную снарядом гостиницу “Днестровский сад”. На жесткой койке никак поначалу не спалось. Потом забылся, и тут же явились видения.

По Рейну плыл подбитый паром с горящим на нем бронетранспортером. Раненые солдаты из последних сил держались за трос, но силы покидали их, и солдаты, оставляя кровавые пятна, уходили под воду. Мартин плотнее закрывал окно, чтобы в комнату не проник трупный запах с разбомбленной рыночной площади, на которой валялись вперемешку люди и апельсины. А мы с Мэри сидели в уютном бендерском уличном кафе, удивленно смотрели на экран телевизора, на котором мелькали все эти швейцарские ужасы, и я, между делом, обучал ее правильному русскому “р”.

Потом подошел туристский автобус, и мы отправились на экскурсию по дубоссарскому шоссе. По обочинам дороги во множестве белели мраморные изваяния, и среди них — пионер в каске. Когда подъехали поближе, я узнал в пионере гвардейца Олега. Он заговорщицки подмигнул. Лысый гид, представившись сотрудником миссии ООН, занудно рассказывал о том, что происходит за окнами. Но ничего из того, что он рассказывал, там не происходило. Все было наоборот. Я хотел об этом закричать, но голос, как всегда, исчез. Потом на шоссе выполз странный неуклюжий бронетранспортер с надписью на броне: “Не убий!” Из люка высунулся генерал Лебедь и страшным басом закричал: “В начале было время!”

От этого голоса я и проснулся. Рядом никого не было. Стал вспоминать: “В начале было время. Время было у нас. И время было мы. Мы текли, как Днестр, медленно и величаво...”

— Осколки. — сказал я сам себе. — Одни осколки.

В окно заглядывал робкий еще рассвет. Закрыв глаза, я попытался заснуть опять. Поворочался, но не смог. Бессонница одолела.

Тогда я положил в сумку маленький термос и два оставшихся бутерброда, напялил мятую ветровку и вышел на улицу. Пройдя несколько кварталов по настороженно притихшим Дубоссарам, вышел к Днестру. Пока не стреляли.

Измученный Днестр, шипя и завихрясь, срывался с плотины и несся к полувзорванному мосту, когда-то соединявшему, а теперь разъединявшему Приднестровье и Молдавию. Мост взорвали приднестровцы, когда поняли, что иначе набегов с правого берега не избежать. И теперь берега соединялись только полетом пуль. Но пока не стреляли.

Меня никто не остановил, когда я проходил посты. Левый берег держал мост под прицелом. Правый берег — тоже. Пройдя самодельные чугунные дзоты и перебравшись через вывороченные взрывом камни и куски асфальта, я приблизился к середине моста. Я уже физически чувствовал, что стал мишенью для тех и других. Но мне обязательно нужно было встать посередине.

Было страшно. Сердце стучало, как пулеметная очередь, а ноги деревенели. Но было очень важно встать посередине.

Я уселся на металлические перила. Не стреляли. Достав термос, налил в крышку кофе. Не стреляли. Рука немного дрожала, и кофе проливался в Днестр.

Но пока не стреляли.

Изгиб на карте

(Вместо эпилога)

Мирный договор был подписан 21 июля 1992 года при посредничестве России, и с тех пор, действительно, больше не стреляли. Зато еще лет пять постреливали глазами странного вида дамочки в вагонах московского метро:

— Лю-юди добри! Мы сами беженцы с Бендер. По-оможите Христа ради!

На вопрос, в каком районе города они жили до войны, не отвечали — бежали от меня подальше. И я этому нисколько не удивлялся, потому что знал: приднестровцы никогда не просят. В самое тяжелое время, когда, казалось, вся Москва христарадничала, на улицах приднестровских городов я не встретил ни одного человека, просящего милостыню. Здесь это не принято. Стыдно. Здесь принято работать. И они работали. Уже к поздней осени жилые дома были восстановлены, воронки засыпаны, изувеченные дороги покрыты асфальтом, города приняли свой обычный вид, и война ушла в прошлое. Война ушла в прошлое, оставив после себя свежие могилы, вдов и сирот. Приднестровцы хоронили своих на мемориалах, рядом с теми, кто пал в Великую Отечественную. И молодожены теперь из церкви приезжают прямо сюда. И стоят, склонив головы, словно давая клятву не забыть всего произошедшего и завещать это же своим детям.

В Молдавии таких мемориалов нет. Молдавия вообще не любит говорить о своих жертвах в этой войне. Их количество она так и не назвала, скрывает по сей день. Она бы скрыла и саму войну, но еще несколько лет о ней регулярно напоминали бывшие волонтеры, митинговавшие у того же многострадального памятника Штефану чел Маре и требовавшие выплатить им обещанные деньги. Приднестровцы, как нетрудно догадаться, денег не требовали. Они воевали совсем за другое. И победили. Если вообще можно говорить о победе в кровавой междоусобице, за которую заплачено столькими жизнями.

Да, война ушла в прошлое. Больше не стреляют. Но мир здесь так и не наступил. Ни войны, ни мира. И множество вопросов, которые остаются по сей день, несмотря на то, что прошло уже десять лет. Впрочем, что такое десять лет в бездонном сосуде истории?

А что же участники событий? Игорь Смирнов, как и прежде — президент Приднестровья. И вместе с теми, кто выжил в кровавой бойне десятилетней давности, продолжает строить свое государство. Оно по-прежнему официально не признано мировым сообществом, но политическое признание не столь и важно. С Приднестровьем поддерживают экономические отношения, с Приднестровьем ведут переговоры — значит, все-таки признают. А главное — оно признано внутри самого себя. Поэтому каждый год второго сентября, в день образования республики, улицы и площади его городов и сел уставлены столами. Вино льется рекой. Музыка сотрясает воздух. На лицах улыбки. Здесь любят праздники.

Мирча Снегур какое-то время еще попрезидентствовал, но с позором проиграл очередные выборы и занялся организацией крестьянской партии. Что ж, это все-таки лучше, чем опираться на Народный Фронт, который, кстати, все еще жив. Он стал партией, причем в ее названии присутствует слово “демократическая”. А возглавляющий эту партию Юрие Рошка все так же боевит и все так же раздает интервью московской демократической прессе.

Его бывшие сподвижники разбрелись кто куда. Говорят, что Мирча Друк, Леонида Лари, Григоре Виеру и Ион Косташ нашли пристанище в Румынии. По крайней мере в Молдавии их не видят. Не приезжают. Может быть, боятся, что кто-то призовет их к ответственности. Хотя зря боятся. Народу не до них. Молдавский народ слоняется по миру в поисках заработка, потому что в самой Молдавии все разрушено, западные кредиты проедены и разворованы, долгов — два миллиарда долларов и что делать дальше — никто не знает.

Приднестровцы живут бедно, но гордо. В долг не просят. Во-первых, никто не даст, а во-вторых, как уже было сказано, просить не любят. Как-то выживают. Кстати, Саша Порожан недавно рассказал, что крестьяне из молдавских сел, в том числе из Кочиер и Кошницы, оставшихся под юрисдикцией Молдавии, сотнями приходят в Дубоссары и просят хоть какой-нибудь работы на полях. Без денег. За продукты. И им идут навстречу. Сам Порожан уже не в первый раз выбран председателем горсовета. А Гена Козлов — тот самый, что пугал молдавскую полицию учебной гранатой, — оставил свой механический завод и пошел к Порожану заместителем.

Террориста Илие Илашку после нескольких лет заключения выпустили. Он вернулся в Кишинев, чувствуя себя национальным героем. Но оказалось, что такого рода национальные герои больше и здесь не нужны. Как только отпала возможность использовать его заключение в пропагандистских целях, о нем забыли. И ему это крайне обидно. Ведь он единственный, кто понес наказание за ту войну. Если, конечно, не считать тысяч убитых и раненых.

Цирк разграбили. Зато на здании красуется неоновая надпись “Чиркул” в латинской транскрипции. Впрочем, загорается она редко — электричество подают на два-три часа в день. Поразивший в свое время приднестровских депутатов гневными речами о русских оккупантах Михай Волонтир по-прежнему живет в Бельцах. Фильм “Цыган” продолжают показывать по российским телеканалам, и очаровательная улыбка Волонтира все так же чарует россиян. Совсем недавно актер очень серьезно заболел, ему нужна была срочная операция. Но, конечно же, не было денег. И вся Россия — не Молдавия и не Румыния, — вся Россия собирала деньги на операцию любимому актеру. И собрала. И операцию сделали в Петербурге. Дай ему Бог здоровья.

Подобно отцу Леониду, за последние десять лет я тоже научился молиться “спасению души тех и других”. Главное — чтобы спаслись. Отец Леонид, кстати, поменял приход. И я его понимаю. Наверняка каждый вечер, выходя из храма прямо к зданию Бендерского горисполкома, он еще долго слышал орудийную канонаду и видел окровавленных людей, ползущих за спасением в Преображенский собор.

Очень скоро выяснилось, что Приднестровье — пограничная земля, защитившая и охраняющая пустоту. Уже потом, после победы, многие приднестровцы ощутили ее реальность. И осознали, что на данном этапе их победа никому не нужна — ни Украине, которая в самые тяжелые дни их неоднократно предавала, ни России. И потихоньку стали разъезжаться. Русские — в Россию, немцы — в Германию, ев реи — в Израиль. Словом, кто куда смог. И произвели тем самым еще один взрыв — этнический. И последствия его, скорее всего, уже непоправимы. А если учесть, что такого же рода изменения произошли в Одессе и во всем Северном Причерноморье, то станет ясно, что уникальная южнорусская субкультура находится на краю гибели. А без нее это хаотично населенное пространство способно стремительно вернуть себе историческое имя — Дикое поле.

Мэри, кстати, получила повышение по службе. Она теперь заведует целым информационным отделом на телевидении. Мартин пишет, что ею очень довольны, но сам он порою ее не узнает. Стала, говорит, жесткой, ничего, кроме работы, знать не хочет и почти ни с кем не общается. Однажды на свой московский адрес я получил от нее конверт. Письма в нем не было. Был обрывок пожелтевшей страницы, исписанный моим неразборчивым почерком:

“В начале было время. Время было у нас. И время было мы.

Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.

Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва”.