Динамический хаос

Глава 7

3.7

— Куда мы летим? — спросил Мирон.

Дождь кончился, туча осталась позади, и под днищем расстилались бесконечные пустоши, затянутые неровными квадратами одномолекулярной плёнки. Ветер гнал по ней широкие волны, и казалось, что авиетка летит над серым, подёрнутым рябью океаном.

Белковые фермы, — понял Мирон. — Громадные мелкие болота с водорослями — сырьё, из которого печатают еду для Ульев.

К горлу подкатила тошнота.

— Анклав Париж, — откликнулась Амели. — Место, куда мы летим. Там живёт моя мать.

Мирон прикинул, сколько прошло времени и примерный маршрут…

— Значит это — бывшая Польша? — он посмотрел вниз, на бесконечные серые волны. — Лихо их раскатало.

— После Тридцатидневной войны это был самый лучший выход, — откликнулся клон. — В земле и воде было столько радиации, что выжить могли лишь древние трилобиты. Они буквально «едят» радий, к тому же, являются бесценным источником белка.

— То есть, там не водоросли?

Реклама гласила, что весь белок на фермах добывают из пузырчатки — водоросли с привитой ДНК морских коньков. С этим еще можно было смириться. К тому же, водоросли проходили столько стадий обработки — их превращали в хлеб, в колбасу, в котлеты, пиццу… Но трилобиты? Мелкие твёрдые твари с лапками, похожие на разросшихся вшей?

К горлу опять подкатило, и он отвернулся от окна — возможно, эффект тошноты вызывали бесконечные ритмичные волны, которые ходили по плёнке.

— Зачем нам в Париж? — решил он сменить тему.

Мирон вспомнил свои сны об Амели. Почему-то они были связаны именно с Парижем…

— После смерти деда осталось имущество, — сказала девушка. — Разумеется, тут же набежали наследнички и порвали империю Такеши, как Тузик — пресловутую грелку. Матери достался его особняк в Киото. Старинный замок эпохи Мэйдзи. Там дед хранил самые ценные свои трофеи. Мать приказала разобрать его на секции и перевезла в Париж. Теперь он стоит на Елисейских Полях.

— Я думал, наследница Такеши — это ты, — заметил Мирон.

Чтобы не пялиться в окно, он стал рассматривать профиль девушки: тонкий, почти прозрачный. Нос с еле заметной горбинкой — неточность, которая лишь подчёркивает совершенство. Скорее всего — работа очень дорогого пластического скульптора. Губы полные, яркие, хотя Мирон понимал, что косметикой Амели не пользуется. Подбородок маленький, но твёрдый, с еле заметной ямочкой. Все излишества, на которые жаловался её дед — модельные наркотики, алкоголь — не оставили на безупречной коже ни единого следа.

— Мне он оставил компанию, — сказала Амели. — Технозон. Акции которой, как ты понимаешь, по ценности равны собачьим какашкам.

— Ты сама к этому стремилась, — заметил Мирон.

— Германия, — вдруг сказал клон. — Рейнметалл.

— Я помню, — откликнулась Амели и нажала несколько кнопок на панели управления.

Крылья авиетки сделались прозрачными, по ним побежали отражения неба и облаков.

Мирон вновь выглянул за борт. Тридцатидневная война, раздробившая Евросоюз на города-государства, на Германии оставила самый причудливый отпечаток: стена, в двадцатом веке делившая пополам Берлин, сейчас шла по всему периметру. Он даже разглядел тонкую серую линию — верх пластальной шестиметровой конструкции, утыканной гнёздами артиллерийских орудий и противовоздушных дронов.

Одна страна — одна корпорация. Все граждане — служащие. Рождение, смерть, похороны — всё за счёт компании.

— Ты включила стэллс-режим? — уточнил Мирон. Как-то не хотелось рухнуть с горящего неба, будучи сбитым немецкой зениткой.

— На изменение маршрута не хватит энергии, — сказала Амели. — А приземлиться для дозаправки можно только в Нидерландах. Так что приходится рисковать.

Мирон поёжился. Перед глазами возникли экраны радаров, на которых мигает красная точка — их авиетка.

— Не ссы, — Амели бросила на него косой взгляд и вернулась к управлению. — Мы проделывали этот трюк кучу раз. Не такие уж эти бюргеры и внимательные.

— Бельгия, — объявил через полчаса клон.

Амели вновь пробежалась по кнопкам, крылья авиетки приняли свой прежний изумрудный цвет.

Германия, Нидерланды, Бельгия… — отстранённо думал Мирон. — Насколько эти названия въелись в память людей. Хотя и стран и наций давно уже нет.

— Так что мы будем делать в Париже? — спросил он, когда вдалеке, за правым бортом, появилась серебристо-голубая полоска. Море.

— Пойдём на приём к Кеншин Мицуко Валери, моей матери, — сказала Амели. — Раз в году, на свой день рождения, она устраивает бал — там будут все, кто хоть что-то значит в современном мире. Самые влиятельные. Самые богатые. Те, кто может себе позволить оставаться просто собой.

— В смысле?

— Моя мать — неизменённый человек. Никаких имплантов, протезов, химически настроенных органов… Она даже меня вынашивала и рожала по старинке, естественным путём. Слышал бы ты её истеричные вопли о схватках без эпидуральной анестезии… Всё детство напоминала, какой болью ей далось произвести меня на свет.

Оставаться «чистыми» себе действительно могут позволить не многие, — мысленно согласился Мирон. — Даже бомжи из Московской подземки носят импланты: химические фабрики вместо печени и почек — продажи настоящих органов на чёрном рынке как раз хватало на операцию. Зато потом — бухай, жри наркоту пригоршнями…

Реклама убеждала, что искусственный желудочно-кишечный тракт гораздо лучше справляется с расщеплением пищи до базовых белков, жиров и углеводов. «Вы всегда будете иметь идеальный вес» — говорили с экранов безумно красивые и стройные люди, заменившие внутренние органы на химически отрегулированные, выращенные на коллагене из акульих хрящей, агрегаты…

— Я всё ещё не понимаю, зачем нам туда, — напомнил Мирон, так и не дождавшись объяснений.

— Это очевидно, — сказал с заднего сиденья клон. — Дневники вашего отца могут быть только там, в старом Киотском замке.

— Мы должны их найти и изъять так, чтобы никто не заметил, — кивнула Амели.

— «Мы»? — уточнил Мирон, имея в виду её саму и клона.

— Мы с тобой, — тряхнула волосами Амели.

— Я, как существо искусственное, не имею права появляться на территории анклава, — пояснил клон.

— Ненавижу их за это, — буркнула Амели.

— Ну, наверное, так легче придаваться пороку — наркотики, или что там ещё ты любишь? Когда никто не смотрит?

Мирон понимал, что ходит по тонкому льду. Что девушку, управляющую авиеткой на высоте десяти тысяч метров отделяет от безумия лишь тонкая, как волос, узда самоконтроля. Но сейчас ему было важно увидеть ту, истинную Амели. Увидеть, понять, что она задумала и решить, будет ли он и дальше ей помогать.

— В анклаве Париж нет наркотиков, — вновь ответил клон. — Ни натуральных, ни модельных. Равно как алкоголя, транквилизаторов и антидепрессантов.

— Они там помешались на «натуральной пище», — сделав кавычки в воздухе, добавила Амели. — В хозпостройки маминого замка входят птицеферма, загон для коров и свинарник. Воды Атлантики кишат их сейнерами: ловят рыбу. Представляешь? НАСТОЯЩУЮ рыбу. Селёдку, скумбрию…

— Разве это не исчезающие виды?

— В том-то и дело, — горько усмехнулась Амели. — Они делают вид, что «сохраняют популяцию». Выделяют квоты, продают баснословно дорогие лицензии… На самом деле, им плевать. Кто-то подсчитал, что рыба в океанах кончится через сорок лет. На наш век хватит, решили они и махнули рукой. Она ударила по джойстику, авиетка провалилась в воздушную яму. — Суки. Ненавижу.

— О ком она говорит? — скачки настроения Амели становились действительно опасны, и Мирон всё же счёл за благо обратиться за разъяснениями к клону. С девушкой он разберётся потом. Желательно, на земле.

— Хозяйка имеет в виду так называемую правящую верхушку планеты. Золотую тысячу. Тех, кто настолько богат, что может себе позволить лишь натуральную пищу, одежду и дома. Они принципиально не пользуются никакими технологиями старше конца двадцатого века.

— Кроме лекарств, конечно, — вставила Амели. — Без современных технологий лицо моей обожаемой мамули было бы похоже на куриную жопку.

— Но они ограничиваются минимальным вмешательством, — продолжил клон. — Никаких химических фабрик вместо органов…

— Конечно. Ведь они покупают на чёрном рынке настоящие — пересадка каждые пять лет, от молодых и здоровых доноров, — вновь вставила Амели. — А еще они играют жителями планеты так, словно те — шахматные фигуры. Затевают для своего развлечения войны, создают новые религии, моду, искусство…

— Считают себя богами?

Мирону всегда казалось, что «сильные мира сего» — это совершенно безликие, недостижимые, скрытые на вершинах пент-хаузов фигуры, которые иногда мелькают в новостных колонках про вооруженные конфликты между корпорациями. Встретив Такеши Карамазова, он понял: в чём-то его смутные ощущения оправданы, эти люди действительно стоят над всеми остальными. Для них неприменимы человеческие законы.

Он научился принимать их, как неизбежное зло.

А вот Амели — не научилась. Выросшая среди этих людей, «золотой тысячи», сама одна из них, она не считала их недосягаемыми. И ненавидела всеми фибрами души.

— Снижаемся, — объявила девушка.

Авиетка заложила крутой вираж и прянула вниз так быстро, что Мирона на сиденье удержал лишь страховочный ремень.

— Эй, полегче, — выставив руки, он упёрся в приборную панель.

— Да ладно тебе, — беззлобно ухмыльнулась Амели. — Разве тебе не весело?

Анклав Париж представлял собой неприступную бетонную стену, с контрфорсами, бастионами, надвратными башнями и крепостным рвом. Воздушные полёты над городом были запрещены.

Клона они оставили в Блу — крошечном городке, сплошь состоящем из отелей для туристов. Сами поехали дальше, на мини-купере две тысячи двадцать второго года выпуска, на вид практически новом.

— Он такой же человек, как я и ты, — ворчала Амели, крутя — подумать только! — круглый руль, и нажимая на педали газа и тормоза. Но сканеры на воротах учуют генетические маркеры в его клетках, и тут же — пух!..

— Но нас-то они пропустят? — Мирону стало неуютно. Имплантов у него не было, да и органы были свои, родные, но всё же…

— Я — член семьи, — девушка тряхнула волосами. — У меня вечное клеймо, — она повернулась к Мирону и оттянула нижнее веко на правом глазе. Мирон наклонился поближе — щёку обдало тёплым дыханием девушки — и разглядел на радужке, в самом низу, крошечный золотой значок в виде букв «Т» и «Z» — логотип Технозон. — Компании уже нет, но её след ещё долго будет присутствовать в мире. Пока мы все не умрём.

— Значит, у тебя всегда было это… этот значок? — спросил Мирон. Он вспомнил, как Такеши говорил, что в любой момент может узнать, где Амели.

— С самого рождения. По нему определяют, что я — это действительно я. Привилегия и проклятье в одном флаконе. Я никогда не смогу затеряться в пустыне — как ты, например. Те, кому положено, всегда будут знать.

— Значит, когда мы с Мелетой вошли в Московский Технозон, там уже знали, что она — не ты, — Мирон устало откинулся на спинку. Поёрзал, ожидая, пока та подстроится, но ничего такого не произошло. Под спиной был мёртвый, обтянутый искусственной кожей пластик.

— Мы с Ясунаро знали, — кивнула Амели. — Больше никто.

— Значит, это вы натравили ту гончую. Хидео.

Перед глазами вновь мелькнуло лицо Мелеты: бледное до синевы, кожа натянулась на скулах так, что под ней видны продетые сегменты колечек…

— Это сделал дед. Хидео подчинялся только ему.

— Он отдал приказ убить девушку?

— Она была свидетелем. Чтобы миссия прошла успешно, ты должен был остаться один.

Приближалась стена. Она была гладкая, светло-серая, с виду — совсем не угрожающая. По ней даже вился плющ.

— Ты больше похожа на деда, чем тебе кажется, — сказал Мирон, чтобы не молчать.

Во рту была горечь, желудок сводило от чувства собственного бессилия. Такеши переиграл его. В очередной раз: старик умер, и мстить за Мелету больше некому…

По мере приближения стена уже не казалась такой мирной. Она нависала над выжженной равниной, отбрасывая густую зябкую тень. И разумеется, она не была монолитной. Турели боевых модулей громоздились наподобие ласточкиных гнёзд, люки прикрывали жерла пушек, а во рву, как убедился Мирон, пока они ехали по узкому однорядному мосту, была вовсе не вода…

— И чем я на него похожа? — спросила Амели. Вероятно, стена наводила страх не только на него.

— Например тем, как ты спланировала моё похищение.

— Это не было похищением, — возразила Амели. — Ты пошел с нами добровольно.

— После того, как ты вынудила меня встать на твою сторону. И поманила байками об отцовских дневниках.

— Это не байки. Сам скоро убедишься.

Они медленно приближались к воротам — сплошной стене из композитного сплава, утыканной шипами и громадными, с канализационный люк, заклёпками.

Средние века уже начались, — вспомнил Мирон слова Виталика. Ощутил острый укол сожаления от того, что не успел попрощаться… Держись, — мысленно пожелал он парнишке. — Сдаётся мне, твои приключения только начинаются.

Мини-купер медленно двигался между двух стальных щитов — толщина стены в этом месте достигала двадцати метров.

— Нас сканируют? — спросил Мирон.

— Да. Помолчи, пожалуйста.

Амели была непривычно тиха и сосредоточена.

Наконец впереди забрезжил свет — их пропустили в город. Амели надавила педаль газа.

— Где ты научилась водить такую рухлядь? — спросил Мирон.

— Отец научил. Он без ума от старых машин — ну знаешь, с движками внутреннего сгорания. В шестнадцать стал профессиональным гонщиком. Два раза выигрывал гран-при Макао, Формула-0.

— А мы с Платоном гоняли в Нид-фо-спид, — брякнул Мирон. Понял, как жалко это прозвучало, и разозлился на себя.

— Каково это: иметь брата? — вдруг спросила Амели. — Честно говоря, я тебе так завидую…

— Платон — не тот брат, с которым весело резаться в «Космическую Одиссею», — Мирон был в недоумении. Амели, «золотая девочка», к услугам которой были все развлечения мира, завидует… Ему? — Рехнуться можно было, пока он расставит все, до последнего файтера, кораблики по ранжиру.

— Но вы играли, — сказала Амели. — Болтали перед сном, рассказывали друг другу страшилки… У меня никогда не было друзей. Я всегда была одна.

Поэтому ты и полюбила клона, — хотел сказать Мирон, но не стал.

За первой стеной была вторая — поменьше и потоньше, но ощетинившаяся таким количеством электронных датчиков, сканеров и эхолокаторов, что Мирон почти физически ощущал, как «лучи смерти» шарят у него под черепной коробкой.

— Зачем им это всё? — спросил он, когда мини-купер въехал в дезинфекционную камеру. Их с Амели окутали клубы едкого дыма…

— Тупые засранцы больше всего боятся вирусов, — кашляя, Амели махала перед лицом руками.

— Дак сделали бы прививки.

— Современные вакцины основаны на нано-технологиях, — машина наконец выехала из едкого облака и кузов обдало струями пены. — Они не допускают в свои тела ничего чужеродного.

…Париж пах каштанами. Белые свечи соцветий проглядывали в густой листве, сами деревья были опутаны гирляндами крошечных лампочек, и казалось, в кронах сияют мириады светлячков.

Мостовые сверкали натёртой до блеска брусчаткой, стеклянные витрины укрывались за полосатыми тентами. И столики. Везде, где только можно, стояли крошечные столики, за которыми сидели люди. Они читали газеты, курили, пили кофе из крошечных чашечек, чокались рюмками зеленоватого, с искрами, стекла…

Мирон вертел головой, словно ребёнок, впервые попавший в парк аттракционов. Только что он видел мужчину в цилиндре и плаще-крылатке. А впереди шла женщина в платье девятнадцатого века…

Машину они оставили на стоянке, возле внутреннего периметра стены — дальше на бензиновом двигателе было нельзя.

А еще пришлось переодеться, в натуральные ткани, соответствующие эпохе двадцатого века.

— Ты когда-нибудь гулял по Монмартру? — спросила Амели, продевая руку в кружевной перчатке в рукав его чёрного кашемирового пиджака.

— Когда мы были маленькими, отец подарил нам Париж, — сказал Мирон. — Полное виртуальное путешествие по городу. Сена, площадь Звезды, Лувр, Триумфальная арка… Надеваешь шлем — и ты здесь. Вопросы можно задавать гиду. Став постарше — когда отец уже умер, и мы переехали в квартиру, — я пропадал в Париже часами. Программа давала иллюзию пространства. И возможность побыть в одиночестве.

— Я никогда не оставалась одна, — они шли по бульвару Осман, Мирон прочитал вывеску на одном из домов. — Всегда меня окружали дедушкины секретари. На самом деле это были клоны, но в детстве я называла их секретарями.

Опера Гарнье, Галерея Лафайет — ему с трудом давались надписи на французском, но переспрашивать Амели, как что называется, он не хотел.

Витрины светились тёплым уютным электрическим светом, в громадных окнах то и дело мелькали фигуры людей…

— Кто здесь живёт? — спросил Мирон. Несмотря на поздний час, улицы были буквально забиты народом.

— Обслуга, в основном. Горничные, официанты, повара, уборщики… Водопроводчики, конюхи, садовники, сантехники. Ну, и туристы, конечно.

— Такие, как я?

— Ты — мой гость. Привилегированный, которого обслуживают по классу «А». Обычные туристы получают семидневную визу и должны раз в сутки отмечаться в своём отеле. Выпьем? — Амели потащила его к свободному столику рядом с кафе.

Мирон нервно огляделся. Он неуверенно чувствовал себя среди таких толп. И хотя на них никто не обращал внимания, ему казалось, что спину всё время сверлит чей-то подозрительный взгляд.

— Абсент и кофе, — сказала Амели гарсону, возникшему, как по волшебству у их столика. — Вечером в кафе подают только это, — сказала она, глядя на Мирона. — В шесть утра — круассаны, бриоши, горячее молоко. В обед — запечённая на углях рыба, мидии, горячие багеты и сырный суп. Вечером — только абсент и кофе.

— Твой клон говорил, в Париже нет алкоголя, — заметил Мирон, нервно оглядываясь по сторонам.

Было необыкновенно тепло. Мягкий ветерок ерошил волосы, приятно обдувал щеки, донося шорохи множества ног, шаркающих по асфальту. Но у него из спины будто торчал нож — до того было муторно и противно.

— Абсент заменяет в Париже всё, — засмеялась Амели. — И выпивку, и наркотики и антидепрессанты, — она пристально посмотрела на Мирона. — Да что ты всё время дёргаешься? Расслабься. И получай удовольствие.

Сутки назад его хотели продать на чёрном рынке, как заурядного раба. А сейчас он сидит в Парижском кафе с красивой девушкой. Которая, впрочем, тоже хочет его убить — что бы она там ни говорила.

— Мне неуютно на улице, — честно признался Мирон. — Всё время кажется, что кто-то следит.

— Расслабься, — гарсон принёс на крошечном подносике две рюмки искристого зеленоватого стекла и две фарфоровые чашечки. Рядом с каждой, на блюдце, лежало хрупкое печеньице. — Париж — единственное место, где ты можешь чувствовать себя спокойно на улице. Здесь нет дронов. Нет камер слежения, нет ни единого компьютера, подключенного в Плюс. Ты — невидимка.

Мирон вспомнил, как впервые увидел Амели. На фотографии, сделанной здесь, в Париже. Кто-то не побоялся пронести сюда камеру, сделать снимки, а затем вывезти их из анклава.

Амели добавила в зелёный напиток несколько капель воды из кувшина — жидкость тут же помутнела — и сделала небольшой глоток.

— Что до слежки, — сказала она. — Так это люди моей матери. Разумеется, она узнала о моём приезде в тот самый момент, как мы прошли через стену. Ей любопытно, кто со мной, поэтому за нами следят.

— И ты так легко к этому относишься?

— Мне плевать, — она взяла пачку чёрных «Галуаз», принесённую гарсоном, прикурила от бензиновой зажигалки и выпустила из ноздрей две тонкие струйки дыма. — Им велено только смотреть. Но не слушать. Таков уговор.

— И ты ей поверила? — скептически поднял бровь Мирон.

— Моя мать из клана Кеншин, — Амели потушила сигарету и сделала глоток кофе. — Самурай до мозга костей. Если даёт слово, держит его до конца.

Мирон, по примеру Амели, капнул в зелёную рюмку воды, а затем сделал осторожный глоток. Покатал жидкость на языке, проглотил… Скорее хорошо, чем плохо, решил он. Какие-то специи. Незнакомые.

— Приём завтра, — сказала Амели. — Мы, как члены семьи, можем приехать пораньше — поприсутствовать на семейном обеде. Затем я отвлеку мать, а ты отыщешь дневники.

— Каким образом?

— Я нарисую тебе подробную карту замка. Не сейчас, когда придём в гостиницу. Руководствуясь этой картой, ты обшаришь несколько вероятных мест нахождения дневников.

— Там, наверное, всё напичкано охраной, — с сомнением произнёс Мирон.

— Только живые слуги. Ни камер, ни сигнализации — мать на дух не переносит электроники. Возможно, придётся импровизировать. Я знаю, ты это умеешь.

— Сколько у меня будет времени?

— Приём будет длиться до полуночи. Я должна быть возле матери — принимать гостей, развлекать, сплетничать. После обеда мы изобразим небольшую размолвку. Ты притворишься обиженным, и сославшись на головную боль, удалишься в одну из гостевых комнат, прилечь.

— Размолвку?

Амели посмотрела на него из-под чёлки, упавшей на глаза.

— Слушай, я думала, ты более сообразителен.

— В смысле?

— Нам придётся изображать любовников. Именно в таком качестве я и протащила тебя в Париж.

Мирон моргнул. Один раз, другой… Он и вправду должен был догадаться. Это так очевидно! Они не могут быть «просто друзьями». Если Орэн Кеншин решила представить молодого человека родне — это серьёзно. Это тянет по меньшей мере на «отношения».

— Когда ты спустишься к гостям, я объявлю о помолвке, — сказала Амели. — Скажу, что решила выйти за тебя замуж.

— Но зачем?

— Очень хочу посмотреть на их рожи. Представляешь? Я — и выхожу замуж. Такого я еще не отчебучивала.

— То есть, всё для того, чтобы эпатировать родственников?

— Половину времени трачу на это увлекательнейшее занятие, — хищно улыбнулась Амели. — Не ссы. Будет весело.

Мирон прикрыл глаза и сдавил пальцами переносицу. Ведь он знал. Чувствовал, что всё не так просто. Она хочет выставить его перед этими древними клептархами, своей семьёй, в качестве мальчика для битья…

— Закажем еще? — спросила Амели, указывая подбородком на рюмки.

— Пожалуй, я откажусь.

— А зря. Ночью ты должен быть на высоте.

Мирон молча уставился на девушку, в ожидании очередного подвоха.

— Мы же любовники, помнишь? — подмигнула она. — Мамочкины наблюдатели должны получить доказательства по полной.

— Ты сумасшедшая, — тихо сказал Мирон. — Двинутая на всю голову.

— Спасибо, — улыбнулась Амели. — Я стараюсь.