Диоклетиан. Реставратор Римской империи

ГЛАВА I. III ВЕК, КРАХ ИМПЕРИИ

Как видно из не имеющего себе равных труда Тацита, Рим давно был знаком со своими ближайшими соседями — германцами. Но за последний век происходили постепенные, но неотвратимые изменения, в ходе которых германские племена стали играть принципиально иную роль на политической сцене Европы, нежели та, которую описывал Тацит. На границах Римской империи шли масштабные завоевания, миграции и социальные перемены; они начались в отдаленных землях, о которых римляне не знали ничего. Основные направления миграции в Евразии пролегали на запад и восток. Из Скандинавии шли готские племена, двигавшиеся большими группами (остготы, вестготы, герулы); они понемногу перемещались на юг вдоль русла Вислы и русских рек, по Украине, нижнему течению Дуная и берегам Черного моря. В юго-восточной части Европы они схватились за земли с сарматами, народом иранских равнин, которому принадлежала территория от Кавказа до венгерских равнин. Два других потока, тоже двигавшиеся из региона Силезии и Вислы, составляли вандалы, шедшие на юго-запад, к Карпатам, и бургунды, направлявшиеся на запад, к Эльбе, а оттуда — к Майну, все больше тесня коренные племена Западной и Центральной Германии.[11]

Отчасти из-за этого возрастающего давления знакомые римлянам оседлые западногерманские племена постепенно объединились в значительно более крупные группы с одновременным возникновением военной аристократии. Ранее германцы представляли собой множество относительно небольших кланов, применявших примитивное подсечно-огневое земледелие и регулярное общинное перераспределение земель. Основной политической единицей был род, членов которого объединяли кровные или семейные связи. Каждый свободный мужчина в роду носил оружие и участвовал в собрании общины, на котором решались важнейшие вопросы — к примеру, вступать ли роду в войну. За исключением жрецов и некоторых наследуемых должностей главами рода в основном становились выборные харизматические лидеры: они руководили общиной исключительно благодаря своим воинским доблестям и не имели власти над всем племенем. Такое «демократичное» общество одновременно несло в себе многие черты анархии и не было приспособлено для крупномасштабных мероприятий, требовавших жесткого руководства. Локальные войны между родами были привычным и почетным делом, и римские дипломаты делали все, чтобы подогреть вражду между племенами. По выражению Тацита, «Да пребудет, молю я богов, и еще больше окрепнет среди народов Германии если не расположение к нам, то по крайней мере ненависть к своим соотечественникам... Ни Самний, ни пунийцы, ни жители Испании и Галлии, ни даже парфяне — никто так часто не напоминал нам о себе, как германцы: их свобода оказалась неодолимее самовластья Арсака».[12]

Но контакты с Римом привели также к расширению торговли предметами показной роскоши, излюбленной в военных обществах, — золотом, украшениями, одеждой, оружием, вином, рабами, серебряными изделиями. Все это укрепляло позиции успешных военачальников и способствовало возвышению благородного сословия. Еще более значителен был рост дружин при военачальниках — личной вооруженной свиты, набранной из храбрейших юношей нескольких родов, давших клятву драться и умереть за вождя в обмен на щедрые подарки и гостеприимство. Эти дружины, в отличие от сезонных ополчений, стали постоянными военными единицами, верными одному вождю и занимавшимися лишь войной и грабежом. В их формировании можно разглядеть зародыш будущей концепции личной верности феодала сеньору.

Институт дружины стал катализатором объединения германцев в огромные племенные союзы, произошедшего во II веке, — это одновременно была реакция на агрессию новых племен с востока и способ воспользоваться неисчерпаемыми, по мнению германцев, источниками добычи на территории провинций Рима. К началу III века образовались три группы. Группа свевских племен Центральной Германии, чья свирепость так потрясла Цезаря,[13] образовала союз алеманнов (Alle Manner); племена из низовий Рейна стали называться франками; а приморские обитатели устья Эльбы и Везера объединились в племенной союз саксов. Несмотря на отсутствие внутреннего единства, эти племенные союзы осуществляли вооруженные походы совершенно иного уровня, превосходящего все расчеты создателей тщательно спланированной обороны римских границ. Римляне исходили из предпосылки, что нападение германцев на любом отдельно взятом участке можно предугадать и нейтрализовать, не пуская врага на территорию империи. Но при первом же массовом вторжении Марк Аврелий обнаружил, что сеть построенных римлянами дорог открывала варварам путь к самому сердцу империи. Спустя еще 30 лет всевозрастающей угрозы Рим наконец понял, что его империи угрожает непрерывная цепь племенных союзов, растянувшаяся от Северного до Черного моря: саксы, франки, алеманны, маркоманны, квады, сарматы, языги, готы, карпы. Старые методы дипломатии, опиравшиеся (более или менее явно) на военную силу, здесь оказались неэффективны. В условиях крайнего напряжения на границах эта военная сила должна была быть доступна в любой момент. Это возлагало дополнительное бремя на армию, поскольку теперь безопасность границ требовала постоянного присутствия на месте службы всех солдат гарнизона.

Нужно особо отметить, что превосходство римской армии отнюдь не основывалось на более совершенных технологиях. Хотя римляне были опытнее своего противника в военном строительстве и ведении осады и были лучше обеспечены оружием и доспехами, все же и те и другие оставались людьми железного века. Напрашивающееся сравнение с современным противостоянием африканских племен вооруженным по последнему слову техники отрядам весьма обманчиво. Сильной стороной римлян было не вооружение, а четкая организация, обеспечиваемая более высокой политической культурой.[14] Но это также делало территорию империи более уязвимой. Примитивным племенам германцев не хватало дисциплины и умения планировать действия, но ведение войн составляло основу их общества, и каждый германец был воином — и это давало значительное численное превосходство над римлянами с их сложной системой разделения труда, значительным числом рабов, колонов (арендаторов) и городского пролетариата. Именно поэтому в долгосрочной перспективе германцы могли нанести громадный урон сложному взаимозависимому городскому обществу и экономике империи. Германцы с их примитивной моралью кочевых земледельцев и воинов, согласно которой каждое племя могло занять землю своего непосредственного соседа, быстро оправлялись от поражений, кроме разве что самых сокрушительных. Они были физически сильнее римлян и уж точно не уступали им в отваге: их свирепость в бою давно вошла в легенды. Тацит пророчески разглядел в их воинственной независимости новый источник неукротимой силы, которая может стать причиной фатальных перемен в судьбе Рима.[15]

В то же время, независимо от событий на севере, коренной переворот произошел у могучего восточного соседа Римской империи, тем самым существенно повысив военную угрозу. Западные регионы старого парфянского царства Аршакидов с его псевдофеодальной структурой, родовыми поместьями и постоянными внутренними конфликтами в значительной мере подверглись влиянию эллинской культуры. В начале III века династия Аршакидов была свергнута могучим националистическим движением Иранского нагорья под предводительством дома Сасана. Члены движения заявляли о своем духовном родстве с древней Ахеменидской империей Дария и Ксеркса. Одолев в бою своих политических противников, первый царь династии Сасанидов, Ардашир, был коронован как «царь царей» в старой столице Парфии — Ктесифоне, недалеко от современного Багдада, в 226 году. Сасаниды принялись за строительство сильного иранского государства с централизованной властью, свободного от всех иностранных влияний, ориентируясь в своей внешней политике на внешнюю экспансию. Они возродили древнюю религию зороастризма и придали ей статус государственной, превратили жречество в официальную церковь, построили повсюду храмы огню и начали гонения на сторонников прочих религий — иудеев, буддистов, индуистов, христиан. В отношении военной силы Сасаниды оказались умелее и агрессивнее своих предшественников. Ардашир вел успешные завоевательные войны, дойдя на востоке до самого Пенджаба, а вскоре после этого напал на провинции Рима. О новом уровне военной подготовки армии Сасанидов свидетельствовали появление тяжелой кавалерии и способность парфян вести осадную войну. Осадив укрепленный римский город Дура-Европос на Евфрате, они впервые применили подкоп, и руины города до сих пор хранят следы падения одной из могучих защитных башен. В 241 году Ардашира сменил на троне его не менее энергичный сын Шапур I, который покорил Кушанское царство, Армению и Грузию и не скрывал своего намерения восстановить империю своих предков, Ахеменидов, что означало ни много ни мало как завоевание всей восточной части Римской империи до самого Босфора. В своем первом походе против Рима Шапур занял несколько римских городов-крепостей и под конец захватил Антиохию, торговую столицу эллинистической Сирии, лежащую в нескольких километрах от берегов Средиземного моря. За всю бытность столицей римской провинции Антиохия еще ни разу не сдавалась врагу. Ее удалось отбить, пусть и с трудом, но с тех пор Антиохии предстояло стать одной из фигур на шахматной доске в стратегической партии между Римом и Персией — доске, которая теперь угрожающе сдвинулась на 800 километров к западу.[16]

К середине III века война на Рейне, Дунае и Евфрате шла почти беспрерывно. В то же время авторитет императорской власти, за который открыто боролись армейские командиры, висел на волоске. Конечно же, два этих фактора были связаны между собой. Внешняя угроза наглядно продемонстрировала истинную ценность профессиональной армии, разрушив ограничения, наложенные гражданской властью аристократии: солдаты могли требовать за свой труд любую цену, и они это понимали. Но оборонять границы империи генералам и императорам мешали затеянные ими внутренние распри, вынуждавшие защищаться как минимум по двум фронтам. В крайних случаях претендент на императорский трон забирал с собой пограничные гарнизоны для похода на Рим, оставляя провинции на разграбление варварам и рассчитывая вернуться и прогнать их после закрепления своей власти.

Так, в 244 году префект претория Филипп Араб заключил невыгодный мир с Персией, чтобы вернуться в Рим и захватить власть. Затем Деций, командир армии в Паннонии (Западной Венгрии), двинулся в Италию против Филиппа в момент наибольшей угрозы со стороны готских племен. Он разбил армию Филиппа в Вероне, но тем временем оборона Дуная была прорвана, и варвары хлынули в империю через Балканы. Деций провел следующие три года в постоянных попытках остановить их, но сам был убит в проигранной битве на реке Добрудже,[17] и войска объявили императором Требониана Галла, правителя Мёзии (Болгарии). Готов в конце концов прогнали, но победитель варваров Эмилиан развернулся и направил свои войска против Галла, в точности как это сделал в свое время Деций. Он правил четыре месяца и был убит солдатами. Подобный самоубийственный сценарий вошел в привычку. Речь шла уже не о кратком периоде смуты, за которым следовало установление новой династии, как было после Нерона: авторитет императора и центральная власть так ослабли, так расшатались под грузом сменяющих друг друга кризисов и стали настолько зависимы от изменчивых настроений в армии, что прочное установление династии было абсолютно невозможно. Некоторые кандидаты на трон не слишком рвались занять его, но были вынуждены вступить в борьбу, чтобы избежать гибели от рук неуправляемых солдат или казни по приказу подозрительного императора. В случае победы новому императору приходилось изыскивать способ добыть деньги, чтобы купить верность легионов, отбросить варварские племена и усмирить очередного узурпатора, пока при первой же неудаче его не убивали, и цикл начинался вновь. За 50 лет с убийства Александра Севера до захвата власти Диоклетианом Рим видел 15 «законных» императоров и великое множество претендентов, и почти все они умерли не своей смертью: в среднем царствование очередного императора длилось около трех лет (см. Приложение 3). За этот период варвары раз за разом вторгались на территорию Рима, и великая империя раскололась на несколько частей.[18]

Неизменным элементом в этот период распада оставались, конечно же, сами размеры империи. Чтобы подтянуть армию к Риму от границы на Рейне, требовалось восемь или девять недель; от Евфрата — шесть месяцев. Депеши и приказы двигались со скоростью конного гонца. В условиях отсутствия связи с провинциями и постоянно меняющегося положения на разных фронтах ни один император не мог получить достоверную общую картину происходящего в империи, не говоря уже о том, чтобы подчинить ее своей власти. В силу необходимости войска были размещены вдоль границ, и ключевые решения принимал командир соответствующего региона: в условиях нехватки информации и шаткого положения центрального правителя эти люди были средоточием власти — хотели они того или нет. Система коммуникаций и военного управления вновь показала свою неспособность функционировать в условиях серьезной внешней угрозы на нескольких фронтах; когда такая угроза подступала, систему заклинивало, а затем она разлеталась на куски.

Одна война с варварами, как бы дорого она ни обошлась, не должна была повлечь такие необратимые последствия для общества и экономики Рима. В прошлом империя много раз оправлялась от войн такого масштаба. Но повторявшиеся раз за разом в течение нескольких поколений вторжения, с каждым разом становившиеся все яростнее, обернулись гибелью для мирной жизни. Сельское хозяйство, города и торговля все тяжелее переносили хроническую неуверенность в своей безопасности. Земли в приграничных провинциях были заброшены, города захвачены и разграблены — и это в то самое время, когда императорам приходилось собирать все новые армии, снаряжать их, платить и переправлять на расстояния в тысячи миль. Если из-за непокорности командиров не удавалось мгновенно отразить набег варваров, их пытались утихомирить уловками, но такой способ с каждым разом требовал все больших затрат и, как и любые попытки умиротворения, лишь демонстрировал слабость Рима и разжигал аппетит германцев.

В условиях все усыхающих источников дохода государство (термин, под которым все чаще подразумевалась военщина) было вынуждено обложить население неслыханными налогами. Императоры чеканили новые монеты из дешевого сплава, что привело к неконтролируемому взлету инфляции и соответственно — росту запросов армии. Чтобы снарядить и задобрить солдат, приходилось принудительно закупать припасы у поставщиков по старым ценам; вскоре закупки превратились в прямую реквизицию, а затем — в неприкрытый самочинный грабеж. Поскольку деньги империи обесценились, солдаты отказывались принимать их в качестве платы за службу, а государство, в свою очередь, не принимало денежную оплату налогов; реквизиция припасов по сути была сбором налога в натуральной форме — annona militaris. Имущие классы, которые раньше сами добивались почетных и требовавших денежных вложений городских магистратур, к которым их обязывало богатство, теперь делали все, чтобы избежать этих расходов, которые превратились в непосильную ношу. До нас дошли записи о людях, предлагавших две трети своего состояния, чтобы откупиться от исполнения магистратур.[19] Таким образом, военные добивались повышения своего статуса самыми отвратительными способами. Если солдат мог грабить мирного гражданина, если право собственности мало что значило по сравнению с разницей между человеком вооруженным и безоружным, если императоры не помогали своим гражданам защитить их поместья — или помогали, но лишь ценой разорения, в чем же был смысл социального статуса как такового? Гражданин мог писать (и писал) петиции наместникам и императорам, но помимо пустых обещаний от них было мало проку. Там, где вновь начинала функционировать администрация, должность наместника зачастую занимал полуграмотный солдат, который, без сомнения, делал что мог, но был по горло занят другими делами.[20]

Все больше становилось тех, кто взял заботу о своем благополучии в собственные руки; результат, как в свое время итоги беспорядочного взимания налогов и конфискаций, лишь усугубил кризис. Добавьте ко всем этим бедам страшную эпидемию чумы, которая в 250-е годы прокатилась от Северной Африки до Балкан, следуя за голодом в разоренных набегами регионах, — и станет ясно, почему жители империи прочно поверили в приближение конца света («Ибо народ поднимется против народа, и царство против царства. И будет голод, моры и землетрясения в различных местах»[21]). Христианские источники рисовали самые мрачные картины приближающегося падения Рима: Нерон, восставший из ада, двинется с Востока, сам Сатана придет во главе полчищ готов, и так далее. Невозможно даже с минимальной точностью оценить беды, обрушившиеся на жителей империи, а античные источники печально известны недостоверностью своей статистики. Чума распространилась достаточно широко, чтобы от нее умерли по меньшей мере два правителя: Тимесифей и Клавдий[22]. Еще больше смертей наверняка повлек за собой голод. Катастрофически уменьшилась обитаемая часть городов (к примеру, в Париже после эпидемии обитаемым оставался только остров Сите)[23], а многократные сетования на заброшенные сельскохозяйственные угодья не оставляют сомнений в том, что общая численность населения империи существенно понизилась — равно как и уровень жизни всех его слоев.

Наиболее распространенная реакция мирного населения на все эти несчастья выражается практически в единственном слове: бегство. Бегство от варваров, от чумы, от столкновения армий, от непосильных налогов, от грабежей солдат и чиновников, от принудительных повинностей — этот список напоминает монотонную молитву об избавлении. Находки археологов рассказывают одну и ту же мрачную повесть: обугленные фундаменты домов и вилл, множество зарытых кладов, владельцы которых так и не вернулись за своими деньгами. Стандартные вопросы, с которыми обращались к оракулу, свидетельствуют о том, что волновало людей в те годы: «Стану ли я нищим? Придется ли мне спасаться бегством? Поймают ли меня?»[24] Красноречиво иллюстрирует ситуацию отчаянный призыв к императору Филиппу Арабу, отправленный ему примерно в 245 году:

Многие города были покинуты из-за невозможности их оборонить; их жители перебрались в более безопасные места, иногда мнимая значительно более древние поселения на вершинах холмов. Другие города удалось укрепить, обычно весьма небольшим кольцом стен, причем зачастую для возведения этих укреплений использовали камень от общественных зданий, построенных в более счастливые времена. В Афинах до сих пор сохранились остатки стены, огораживавшей малую часть города вокруг Агоры. Камни этой стены, наскоро сооруженной гражданами города для защиты от морских набегов готов, пестрят разрозненными фрагментами декоративных бордюров и карнизов.[26] Богачам иногда удавалось откупиться от налоговых обязательств или обратить свое богатство и движимое имущество, которое можно было спрятать или перевезти на отдаленную виллу. Бедняки, бежавшие со своей земли, могли найти себе какого-нибудь землевладельца, жившего на более безопасной территории, и работать на него в качестве колона; или же они приставали к шайкам разбойников, бродившим по разоренным и неуправляемым провинциям, грабя то, что осталось после варваров. Был и еще один вариант самопомощи, который стимулировал дробление империи: города отрекались от верности далекому Риму, который оставил их на милость судьбы, и избирали собственных правителей или поддерживали любого местного узурпатора из числа военных командиров, который обещал их защитить. Уведя отряды с границ вдоль Рейна, римские военачальники открыли путь массовому вторжению франков, которые захватили Восточную Галлию и северо-восточную часть Испании; кроме того, Галлия была отрезана от Италии ордами алеманнов, которые подступили к самому Милану. При поддержке местного населения командир Рейнской армии Постум убил наследника трона, занял Кельн и провозгласил себя императором — но не Римской, а независимой Галльской империи, Imperium Galliarum. Постум, хоть и был жестоким правителем, по крайней мере оставался в Галлии, стараясь защитить ее жителей, а взимаемые им налоги наконец принесли населению некоторую пользу.[27]Нуждаясь в военной поддержке Галлии, правители Британии и Испании объявили о своей лояльности новому государству. Аналогичная, но менее успешная попытка отколоться от империи была предпринята в Египте.[28]

В 253 году, к моменту, когда Валериан был провозглашен императором Рима, границы вдоль Рейна и Дуная лежали в руинах. Алеманны наводнили Рецию (Швейцарию) и проникли на земли Италии, маркоманны разорили Паннонию (Западную Венгрию); в тот же самый год Персия воспользовалась ситуацией и напала на Римскую империю, вторгшись в Сирию, вновь заняв Антиохию и множество других городов. Валериан отправился во главе армии навстречу персам, объявив своего сына Галлиена цезарем, чтобы тот по мере сил урегулировал ситуацию на западе империи. На Черном море крупные флотилии готов и боранов одна за другой разоряли беззащитные приморские греческие города: Византий, Халкидон, Никомедию, Никею, Прусу, Питиунт (Пицунду), Трабзон.

Затем, в 259 году, грянула беда в Месопотамии. Освободив Антиохию и немного продвинувшись навстречу основным силам персидской армии, войско Валериана оказалось окружено в Эдессе. После безуспешных попыток прорвать окружение Валериан был вынужден капитулировать, после чего десятки тысяч римлян, включая самого императора, были уведены в плен. Называемая персами цифра — 60 000 — конечно же, преувеличена, но тем не менее это было крупнейшее поражение на памяти живущих и одно из самых тяжелых за всю историю Рима. Галлиен, находясь на западе, ничем не мог помочь отцу; персидский царь Шапур вновь захватил Антиохию, устроив в городе кровавую резню, и, судя по всему, был очень близок к исполнению мечты всей династии Сасанидов. Беспримерное унижение пленного римского императора, вынужденного встать на колени перед персидским царем, Шапур увековечил в людской памяти с помощью огромных скальных рельефов в Бишапуре и Накше-Рустам, которые до сих пор привлекают к себе туристов.[29]

Став единоличным правителем, Галлиен реформировал подконтрольные ему армии и совершил довольно успешный поход против алеманнов в Реции и Италии, хотя теперь истинные границы его власти ограничивались Италией, Далмацией, Грецией, Западным Дунаем и побережьем Северной Африки. По другую сторону Альп правил своим независимым государством Постум, но и он не сумел остановить ни новое нашествие алеманнов, занявших долину Роны и Овернь, набеги саксов, грабивших прибрежные города Британии и Галлии. Готы беспрепятственно бродили по восточной части Балкан, по Фракии и Малой Азии, а их флот проник в Эгейское море и напал на древние греческие города — Эфес, Халкидон, Спарту и Афины. Один за другим на горизонте появлялись узурпаторы.

Разумеется, не все регионы — и не все слои населения — страдали одинаково; и, разумеется, империя еще обладала достаточным запасом ресурсов — человеческих, моральных и материальных — чтобы преодолеть кризис и спасти хотя бы оставшееся, если бы только их расход удалось эффективно организовать. Если охватить взглядом объем территорий, занятых варварами, уровень инфляции, военные поражения Рима, восстания и дворцовые перевороты, то крайняя точка упадка придется приблизительно на период с 250-го по 270 год. Но под покровом видимых событий шли процессы жесткие и решительные, которые впоследствии позволят государству преодолеть все обрушившиеся на него несчастья.

Таков был расклад в политическом мире, когда в него вступил Диоклетиан, и таковы были нормы времени, благодаря которым он, как и множество других, сумел подняться из полной безвестности до первых позиций в государстве. Большая часть того, что нам известно о происхождении Диоклетиана, основано на предании или, возможно, сплаве двух преданий относительной достоверности. Он родился в Далмации, вероятно, в 243 году, вероятно — в Салоне, где вырос под именем Диокла. Согласно источникам, он был либо вольноотпущенником, либо сыном вольноотпущенника из числа рабов сенатора Ануллина; нам точно известно, что в то время действительно существовало сенаторское семейство с таким именем. Говорилось также, что отец Диоклетиана был писцом. Если Диокл сам был вольноотпущенником, то это означает, что родился он рабом; если же вольноотпущенником был его отец, то родился он свободным человеком, но принадлежал к низшему слою, humiliores. В любом случае, ему не досталось ни крохи из того, что римляне считали образованием. В лучшем случае он мог освоить работу прислуги и, возможно, если его отец действительно был писцом, получил самые примитивные навыки чтения и письма — в том объеме, который был уместен в его положении.[30]

Далмация стала провинцией Рима в правление Августа. Позднее ее колонизировали богатые италийцы, и скоро здесь возникли процветающие города — Пола, Эмона, Салона, Доклея и прочие. Благодаря защите Динарского нагорья эти места избегли набегов варваров, разорявших в III веке провинции на Северном Дунае, хотя и они, естественно, ощутили на себе вторичный эффект вторжения — взлет налогов и инфляцию.[31]

Сегодняшняя Салона (Солин) — пригород Сплита, с жилыми районами и промышленным комплексом. Но множество руин, оставшихся в городе или хранящихся в археологическом музее, свидетельствует о великолепии старого римского города. Еще стоят пролеты огромного акведука; еще остались руины городских ворот, бань, храмов, базилик, христианских церквей, театра и амфитеатра, вмещавшего 15 000 зрителей. На соседнем кладбище и в музее, среди значительно более искусных памятников, можно найти погребальные надписи на могилах гладиаторов, которые, как правило, едва миновав двадцатилетний рубеж, сражались и умирали на этой арене.[32] В Солине в стенах почти каждого старого дома можно найти могильные камни римской эпохи, зачастую — весьма тонкой работы. Столики в кафе сделаны из фрагментов массивных карнизов, а в четырех головах, виднеющихся на низкой крыше одного дома, нетрудно узнать изображение Диоклетиана и его братьев-императоров.

Если не брать в расчет простое любопытство, для нас совершенно неважно, что мы почти ничего не знаем о детстве и юности Диоклетиана. Основное влияние на его судьбу несомненно оказала армия в которую он вступил незадолго до 270 года и которая в те времена переживала коренные изменения. Социальный статус рядового легионера в Римской империи всегда был достаточно высок (по сравнению с большинством армий за всю историю Европы), но никогда он не достигал таких высот, как в середине III века, когда центры власти отчаянно боролись за выживание. В отличие от мирного населения солдаты считались honestiores, «достойными людьми»[33]; формулировка «наши благороднейшие воины» стала привычным официальным обращением к войскам. Уже многие поколения рядовой состав отборных легионов Рима, а затем и младшие офицерские чины пополнялись за счет жителей дунайских провинций, включая Далмацию. Балканский регион, обобщенно именуемый «Иллирик», стал таким же синонимом военного государства, каким в наши дни является Пруссия (примечательно, что именно немецкие ученые первыми разглядели это сходство). Не имея за плечами ничего, кроме успешной службы, в годы кризиса солдаты дунайских легионов добивались высших чинов, оставляя за собой проторенную тропу, благодаря которой поднимались вслед за ними их земляки.

ГЛАВА 2. VIRTUS ILLYRICI (ДОБРОДЕТЕЛЬ ИЛЛИРИКА)

Решающие годы военной карьеры Диокла пришлись на время великих войн, восстаний и масштабных перемен, время, когда честолюбивые военачальники добивались высшей власти, недолго правили и вскоре погибали, в то время как нижние чины могли рассчитывать на взлет по карьерной лестнице, лишь проявив ум и находчивость и отличившись в бесконечных боях. Галлиен, пытаясь защитить центральную часть империи от самой страшной угрозы со времен Ганнибала, радикально реформировал стратегию, структуру и состав командования армии — это была не столько часть всеобъемлющего плана, сколько мгновенная реакция на отчаянное положение в стране.

Традиционный легион — самодостаточная боевая единица на основе тяжелой пехоты, снабженная всеми необходимыми вспомогательными службами, — был весьма грозным оружием в позиционной войне, состоящей из маршей и развернутых боев, но отличался низкой мобильностью. Легионы более или менее утвердились на границах, и многие солдаты даже обзавелись семьями, женившись на местных уроженках. Они были не приспособлены к войне, которую приходилось вести против стремительных потоков варваров: те одновременно нападали мл границу в нескольких местах и проникали глубоко на территорию провинций прежде, чем римские отряды успевали их остановить. Галлиен предпринял вот что: он расширил состав конницы до невиданных до сих пор размеров, превратив ее в независимую силу мгновенного реагирования, которая благодаря развитой системе дорог (поскольку борьба теперь велась исключительно на территории империи) быстро перехватывала и уничтожала врага.[34]

Эту новую ударную силу он собрал из конницы, в особенности из конных иностранных наемных отрядов — мавританских, далматских, осроенских, чья военная репутация достигла в III веке небывалых высот. Эти части могли сражаться совместно с пехотой или действовать сами по себе, используя свои сильные стороны — скорость, внезапность нападения, умелое маневрирование и широкое использование метательного оружия. (Говорили, что мавританские всадники могли на полном скаку поразить пешего человека дротиком на выбор в голову или корпус.) Галлиен разместил свои новые войска в Милане, на ключевой позиции для отражения нападений на Северо-италийскую равнину с любой стороны. Он часто командовал этими отрядами сам и одержал немало важных побед над алеманнами и герулами.

Отряды конницы выполняли и другую функцию: будучи основным ядром силы, сосредоточенной вокруг императора, они были готовы и любой момент подавить возможный мятеж. Стратегическая база и Милане служила не только для отражения нападений алеманнов и прочих варварских племен с Дуная, но и, примерно после 265 года, против возможного вторжения галльской армии Постума с противоположной стороны Альп. Но новая стратегия повлекла за собой и новые политические риски. Если, как это иногда бывало, командование конницей приходилось делегировать одному из военных командиров, этот человек автоматически становился самым могущественным — а значит, и самым опасным — подданным императора, новым соперником командиру гвардии преторианцев. Самый первый из командиров конницы, Авреол, сам поднял мятеж против Галлиена.[35]

Все эти перемены сопровождались значительными сдвигами в социальном положении высшего командования — это была кульминация процесса, начавшегося в армии уже многие годы назад. По традиции командир легиона и его заместитель (tribunus laticlavius) были людьми благородного сословия, находящимися на разных ступенях сенаторской карьеры, которая вполне могла завершиться проконсульством или аналогичной престижной должностью. Они не были солдатами регулярной армии: высшие посты в военном командовании, равно как и прочие высшие должности в государстве, изначально были предназначены для людей их круга. Это означало, что полководческий опыт — и возможность его приобрести — были монополизированы крайне малочисленной группой независимых аристократов. С другой стороны, остальной командирский состав регулярной армии — примипиларии, центурионы и нижние чины — сосредоточил в себе куда большее число опытных профессиональных солдат, которые не имели возможности испытать свои командирские качества исключительно из-за своего низкого происхождения. Старая система назначений, руководствовавшаяся социальным положением командира, годилась для прежнего, более спокойного времени, но в теперешних условиях, когда необходимо было как можно быстрее найти войскам умелых командиров, от нее пришлось отказаться.[36]

Уже посты офицеров среднего ранга, на которые было принято назначать членов всаднического сословия, часто замещались солдатами из нижних слоев. Маленькими мобильными подразделениями (вексилляциями) руководили офицеры регулярных войск, как правило — бывшие центурионы; а более крупные военные единицы, составленные из этих подразделений, подчинялись дуксам (duces), что означало еще один шаг вверх по карьерной лестнице для кадровых офицеров. Наконец, Галлиен сделал следующий логический шаг, который положил конец эпохе аристократии: после 260 года сенаторы лишились исключительного права командовать легионами, а их сыновья — права исполнять обязанности военных трибунов. Эти должности теперь отдавались успешным в службе профессиональным военным, многие из которых пробились из самых низов. Некоторые из них сами были детьми солдат и с детства привыкли к обстановке военного лагеря.[37]

Усовершенствуя армию, Галлиен поощрял возникновение элиты высшего офицерского состава — протекторов. Этот титул был призван внушить чувство профессиональной солидарности «новичкам», заменив им общность рождения и образования.

Дух военного товарищества еще больше укрепляло общее происхождение многих новых офицеров, родившихся в балканских провинциях Рима, в военных городах вдоль важнейших дорог Дунайского региона — Мурсе, Сирмии, Сингидуне, Наисе, Сердике, — где все они занимали определенное общественное положение. Это отражено в надписях на императорских монетах: Genius Illyrici, Genius Pannoniae (Гений Иллирика, Гений Паннонии) и т.п. Протекторы, по всей видимости, выполняли функцию генерального штаба, членов которого с ранних лет готовили к принятию самых высоких назначений. Совершенно ясно, что они представляли собой группу людей, доказавших свою состоятельность, и что каждый протектор быстро продвигался к самому верху служебной лестницы. Сюда входили и гражданские должности, поскольку в это смутное время должности наместников провинций и их канцелярий все чаще отдавали проверенным людям из числа бывших военных.[38]

После 250-х годов на удивление большое число протекторов сделало решительно блестящую карьеру, поднявшись из рядовых до высших постов в армейском командовании и на гражданских должностях. Траян Муциан начал службу простым солдатом, стал центурионом и протектором, затем командиром легиона, дуксом и, наконец, префектом Месопотамии.[39] Волузиан прошел путь от центуриона до префекта претория, затем получил пост префекта Рима — один из самых вожделенных чинов в империи.[40] Веком раньше ни один легионер не мог мечтать о таких высотах. Теперь же подобные карьерные взлеты отнюдь не были чем-то исключительным: границы сословий рухнули, и в систему управления государством проникало все больше талантливых людей из рядового состава армии. Лишившееся прежних позиций сенаторское сословие ненавидело и презирало «варваров» иллирийцев; след этой ненависти можно увидеть в творениях историков даже много веков спустя.[41]

Имя Диокла впервые мелькает в документах в первое десятилетие после правления Галлиена. По видимости, он был dux Moesiae, т.е. командиром довольно внушительного войска на нижнедунайском фронте, в Мёзии (приблизительно на территории современной Болгарии).[42] Упоминания довольно разрозненны: о нем писали два Виктора — Евтропий и Лактанций — и более поздние историки, такие как Зосим и Зонара, которые опирались на ныне утерянные хроники. Печально известная своими неточностями «История Августов» (Historia Augusta) повествует о службе Диокла в Галлии (где тот получил предзнаменование своего будущего возвышения), но никаких подтверждений этому нет. Однако, соблюдая определенную осторожность, мы можем на основании этих источников набросать потрет будущего императора. Властный, одаренный, несомненный честолюбец, но при этом от природы проницательный, расчетливый, не признающий ничьих советов; всегда пытается просчитать развитие событий на несколько ходов дальше прочих. Человек, который может выполнить наитруднейшую задачу с помощью скрупулезного планирования, просчитав все возможные варианты и обеспечив достаточно прочное основание, прежде чем приступать к активным действиям. Из тех командиров, которые не прощают небрежности в мелочах, даже если операция завершилась успехом.

Хулитель Диокла Лактанций откровенно называет его благоразумие трусостью (как обычно преувеличивая и тем самым разрушая всю свою аргументацию).[43] Однако факт остается фактом: Диокл не был прирожденным военным; он не поддавался мгновенным импульсам и не был склонен к браваде, как многие профессиональные офицеры. Он не был и любителем дружеских попоек с солдатами, хотя иногда прибегал к ним, если это соответствовало его целям. Невольно приходит в голову, что военное ремесло он постигал с такой же методичностью, с какой осваивал бы любую другую профессию, будь у него такая возможность. Хотя его способности к командованию были несомненны (без них Диокл никогда бы не поднялся до таких высот), они были результатом усилия ума и воли, а отнюдь не героическим горением, как у некоторых других командиров, истинных почитателей Марса, для которых главной целью битвы была слава. Но в этом отношении, если верить писателю-современнику, Диокл оказался в отличной компании:

В переводе на понятия тактики III века все это представляет Диокла в весьма лестном свете. Война была средством достижения цели, а отнюдь не ареной для демонстрации своих воинских доблестей, на которой полагалось испытывать терпение богов. Следя, как один за другим возвышаются и падают иллирийские солдатские императоры, Диокл раз за разом убеждался в правильности своего подхода. Он был человеком упорным, неимоверного трудолюбия, с ясной головой и большой выдержкой. К тому же, он был воспитан в духе традиционной религии — а значит, мог рассчитывать на одобрение со стороны пуристов.

Но самое главное — он был человеком мыслящим, непрестанно подвергающим анализу внешний облик вещей и явлений. Несмотря на то, что его образование сводилось к практическим навыкам военного командира, Диокл испытывал интеллектуальную потребность понять опасный, неспокойный мир, с которым ему пришлось столкнуться, и не щадил сил, анализируя встававшие перед ним проблемы и выстраивая действительность в соответствии со своими запросами. А уровень его запросов был так высок, что Диокл постепенно начинал выделяться среди своих сослуживцев. Итогом этого неустанного умственного труда стало необыкновенно удачное сочетание качеств для правителя: скрупулезное внимание к деталям и умение охватить взглядом целостную картину событий. С помощью осторожности, дотошности и хитрости такой правитель сможет добиться исполнения поистине великих замыслов:

Здесь стоит упомянуть и слова Гиббона:

Наилучшее представление о внешности Диокла, вероятно, дает бюст, найденный в Никомедии и хранящийся в Стамбульском музее. (Изображения на монетах, за исключением медальонов наиболее тонкой работы, придавали малое значение портретному сходству с оригиналом; в самом деле, до 284 года императоры сменяли друг друга с такой скоростью, что на штампах иногда попросту подписывали прежний профиль новым именем). Бюст из Стамбула изображает голову человека сорока с небольшим лет, с широким энергичным лицом, крупным черепом и широко расставленными внимательными глазами. Он увенчан гражданской короной и носит короткую бороду, по моде иллирийских военных своего времени.[47]

Он определенно разделял общую позицию viri militares (военных), которые по одной прибирали к рукам все ниточки власти. Как это всегда бывает с новым правящим слоем, эта позиция постепенно усложнялась и становилась менее однородной по мере постепенного захвата власти. Эти люди сознавали разницу в образовании и происхождении между собой и теми, кого они вытеснили с позиций власти; но они не отвергали их культуру и не пытались с ними соперничать. Подводя под власть в государстве прочный фундамент, они скорее напоминали солдат, расчищающих лес от валежника, чем исполненного зависти политического мятежника, сметающего на своем пути отвергнувшую его аристократию. Они видели себя — и делали на этом особый упор — гражданами Рима и блюстителями римских традиций. Но это были традиции в том виде, в котором их впитали иллирийцы, — патриотическая верность и преданность солдата, приносящего присягу богам, императору и орлам, — либо горделивая «римскость» успешных провинциальных аристократов. Это отнюдь не была чувствительная традиция республики, жившая в душах образованной интеллектуальной прослойки. За исключением их приверженности «порядку», эти офицеры были так же несведущи в политических ценностях, как и в идеях гуманизма в целом.[48]

Однако в прочих аспектах иллирийские офицеры были еще более римлянами, чем их современники-сенаторы — черта, часто встречающаяся среди провинциальных выскочек. Многие из них (в том числе и Диокл) культивировали в себе манеру поведения, которую сами считали стилем истинного римлянина прежних дней, особенно во всем, что касалось семейного быта и религиозного благочестия: подобную добродетельность они исповедовали с истинно военной дисциплинированностью, которая придавала им дополнительную респектабельность и основательность. В этом отношении они старались максимально дистанцироваться от изнеженных, распущенных солдат римской преторианской гвардии, которые погрязли в грехах и утехах города, вместо того чтобы отражать врага на границах империи. По контрасту с ними иллирийцы полагали себя политически ответственными гражданами. Где же найти лучшего кандидата на должность консула, чем тот, кто командовал войсками в изнурительной, но успешной войне? Лишь такие люди могли спасти империю от дробления, и они были твердо намерены сделать это. Следовательно, именно они по праву могли быть вершителями ее судеб.

В свою бытность офицерами им часто приходилось участвовать в переворотах, свергать очередного императора и получать за это немалую награду, поэтому они не считали свои действия мятежом. Даже в узких рамках закона выбор законного императора всегда требовал «согласия» армии, равно как и «признания» сената. Современные военные хунты, как правило, пытаются прикрыть свои амбиции, апеллируя к общественным ценностям (провозглашая себя истинными спасителями конституции, или поборниками революции, или правительством национального единства, и т.д.); армия III века требовала права самой выбрать императора. Fides militum, concordia militum (доверие воинов, согласие воинов) стали в полном смысле свидетельствами законности правления очередного императора, запечатленными на его монетах.[49]

Однако, попав в высшие круги власти, военные лидеры, без сомнения, увидели отрицательные стороны столь податливой доктрины. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки от пурпурной императорской тоги, каждый из них осознал, как опасен был нескончаемый цикл убийств и гражданских войн и как важно для страны было вновь найти твердую опору. Дело было не только в том, что каждый последующий захват власти еще более ослаблял ее авторитет: в совокупности они породили сомнения в сущности фундамента, на котором зиждился этот авторитет, и обнажили глубокие противоречия, лежавшие в основе римской монархии. В самом начале она изо всех сил пыталась сочетать династический принцип наследования « принципом «выборности» императоров, назначаемых армией и сенатом. Это последнее, искусственное в основе своей положение легко могло превратиться в право сильнейшего назначить себя императором. Если родной или приемный сын императора обладал необходимыми качествами лидера, можно было рассчитывать, что армия признает его право на трон и избрание пройдет спокойно. Если же наследника не было, или он был плохим правителем или тираном, или даже просто был слишком юн, армия считала своим долгом поддержать умелого, патриотически настроенного полководца и посадить его на трон. Кто же, кроме богов, решавших исход битв, мог сказать, где заканчивался свободный выбор и начинался бунт? Поэтому иллирийские военачальники, привыкшие решать все затруднения с помощью строжайшей дисциплины и требовавшие абсолютной покорности от своих войск, зашли в тупик, решая, на что должна быть направлена эта покорность. Их собственные действия разом всколыхнули старые нерешенные конституционные конфликты.

В затянувшемся вооруженном противостоянии многочисленным вторжениям не могло быть мгновенного перелома, поскольку Риму приходилось раз за разом отражать нападения одного и того же врага. Но поскольку быстро сменявшиеся императоры этого смутного периода мобилизовали все ресурсы страны и сумели воспользоваться плодами преподанной им горькой науки, истощенная и раздробленная империя понемногу сумела отодвинуться от края бездны. Германские племена не имели (пока еще) четкого плана завоевания; часть их самых опасных вторжений была по сути грабительскими набегами огромного масштаба. Даже когда целью нападения становилась земля, варвары редко пытались огородить и защитить прилегающую территорию для поселения и не оставались в разоренных ими городах. Зачастую их вторжения и вовсе не имели определенной цели: целые народы, словно гигантские стада, перемещались с места на место в направлениях, диктуемых им покорностью или сопротивлением местного населения. С некоторых пор варварские племена передвигались в рамках огромных племенных союзов, но это было единственное их достижение в плане разработки совместной стратегии. За несколькими исключениями, их «королям» не доставало аппарата власти, чтобы придерживаться единого политического курса, даже если они сознавали его необходимость.

С востока наступала империя персов, грозя раздавить власть Рима после катастрофического поражения в Эдессе. Помощь, однако, пришла с неожиданной стороны. Северно-аравийский торговый город Пальмира (современный Тадмор) в качестве номинального союзника Рима поднялся до значительных высот как в коммерции, так и в военной силе, и теперь решил, что угроза персидской экспансии относится и к нему. Царь Пальмиры Оденат повел свою армию в контрнаступление и сумел отбросить Шапура обратно за Евфрат. В последующие несколько лет мощь Пальмиры выросла до невероятных размеров, распространившись далеко на восток: правитель Пальмиры управлял также Сирией, Палестиной, Аравией и Месопотамией, оставаясь союзником Рима. Галлиен с запозданием назначил царя Одената верховным римским командующим на востоке; большего он бы в любом случае сделать не смог.[50]

В 268 году Галлиен был убит командирами конницы. Иллирийские военачальники наконец достигли вершины власти, а значит, теперь почти вся власть оставалась в руках их касты.[51] Сменявшие друг друга солдатские императоры — Клавдий, Аврелиан, Проб, Кар — почти весь краткий срок своего правления проводили в бесконечных, хотя и успешных войнах. На Дунае Клавдий встретился с ордой готов; на этот раз это было настоящее переселение с целью занять Балканы. Используя новую сокрушительную тактику, Клавдий сумел полностью уничтожить противника в битвах при Наисе и в горах Хемус. Выжившие капитулировали и поселились в качестве колонов на обезлюдевших землях провинции.[52]

Преемник Клавдия, героический Аврелиан, столкнулся с одновременным вторжением вандалов на Дунае и алеманнов на Североиталийской равнине. Италийская защита рухнула, и Аврелиан был разбит в бою при Плацентии. Казалось, продвижение орд германцев невозможно остановить; они продвигались вниз по Эмилиевой дороге в Центральную Италию, угрожая уже самому Риму. Пока охваченные ужасом беззащитные города поспешно готовились к обороне, Аврелиан перегруппировал свои войска и сумел остановить вторжение при Фано, а затем полностью уничтожить врага при Тицине на севере страны.

Но пока шли эти сражения, новая восточная империя — Пальмира, где правила теперь честолюбивая царица Зенобия, воспользовалась возможностью полностью порвать союзнические отношения с Римом. Война Аврелиана против Зенобии овеяна духом романтической легенды: марши через сотни миль пустыни, почти неуязвимая крепость Пальмиры, переговоры с прекрасной и грозной царицей, ее пленение и унизительное участие в триумфальном шествии Аврелиана по улицам Рима. Однако более всего, опять-таки, поражает огромная скорость, с которой теперь могли перемещаться войска Аврелиана. Он разбил пальмирцев в двух масштабных битвах и осадил их цитадель, пока та не признала свою капитуляцию на достойных условиях. Но вскоре после этого, согласно свидетельствам, Пальмира взбунтовалась и на сей раз была взята и разграблена самым жестоким образом.[53]

Вновь утвердив свою власть на востоке, Аврелиан обратился к сепаратной империи Галлии, Британии и Испании, которая уже более десяти лет довольно успешно существовала независимо от Рима. Постум был убит, и новый правитель государства, Тетрик, чувствуя слабость своих позиций, не хотел начинать новую гражданскую войну против Аврелиана. В неизбежной битве, имевшей место в Шалоне, он потерпел поражение и попал в плен: экспериментальная imperium Galliarum (Галльская-империя) была уничтожена.[54] Так, ценой неимоверных усилий, Аврелиан физически объединил империю и зажал в своем железном кулаке. Но это была ослабленная, искалеченная империя, страшившаяся будущего.

Наглядное подтверждение тому — величайший из дошедших до нас памятник эпохи Аврелиана, 19-километровая стена, которой он окружил Рим после избавления города от алеманнского вторжения.[55]

Аврелиан был убит собственным телохранителем в результате заговора, предположительно составленного одним из его секретарей. Как бы там ни было, источники свидетельствуют о растущем напряжении среди военных верхов, смущенных легкостью, с которой происходили убийства императоров. Заговорщиков казнили напоказ, и после небольшой заминки трон перешел к помощнику Аврелиана Пробу, который превозносил память своего предшественника и продолжил его политическую линию.[56]Галлию, недавно замиренную, но лишенную прочной обороны, захлестнула волна новых, еще более масштабных нашествий, чем те, которые ей уже пришлось вынести. Франки, алеманны, вандалы и бургунды перешли Рейн широким фронтом: в тот период было разграблено свыше 60 городов, включая Лютецию (Париж).[57] Проб обрушил свое мобильное войско на Галлию и, в отличие от предыдущих затянувшихся кампаний, сумел быстро остановить поток варваров. Начав двойное наступление, он разбил и прогнал захватчиков, а затем перешел на другой берег Рейна и устроил карательную экспедицию вглубь германской территории. Подписанный вслед за этим мирный договор оговаривал строительство фортов на дальнем берегу Рейна и делал попытку разоружить племена, проживавшие в непосредственной близости от границы; в нем также оговаривалось значительное число заложников и наемников из числа германцев.[58]

Эти крупные победы, в которых участвовал и Диокл, дались ценой огромных затрат для экономики и гражданского общества. Офицер высшего ранга, каким был Диокл, имел возможность увидеть последствия этой войны для империи, путешествуя по делам службы. Особенно это касалось знакомых ему приграничных районов, где постепенно превращались в лес, пустошь или болото многие мили заброшенной пахотной земли, с разрушенными и обнищавшими городами. Лишь в более крупных военных городах, расположенных возле основных дорог, были заметны рост и оживление, причем во всех случаях они касались армии. Требовалось построить амбары, склады, конюшни и жилье для солдат, возвести укрепления, поддерживать в порядке дороги, обеспечить транспорт, вооружить, одеть и накормить войска, создать монетные дворы, чтобы заплатить им за службу. Все это создавало постоянную потребность в труде и услугах мирного населения и одновременно обеспечивало защиту, и потому окраины таких городов стремительно росли.

Но это был армейский, а не гражданский порядок. Местные имущие слои, куриалы, которые должны были выполнять функции муниципальной администрации, были малочисленны и находились на значительном расстоянии друг от друга, и во многих небольших городах военным приходилось самим брать на себя эти функции вдобавок к своим непосредственным задачам. Волей-неволей они несли охрану на дорогах и рынках, мобилизовывали плебеев для строительства и прочего тяжелого труда, а офицеры высших рангов иногда даже играли роль судей. Кроме прочего, армия занималась установлением и взиманием налогов — причем эти два действия иногда сливались в одно во введенном повсеместно новом налоге, анноне. И города, и армия всецело зависели от сельской местности, и именно там последствия кризиса ощущались с особенной силой. На всем протяжении маршрута армии ей требовалось гигантское количество припасов, причем в весьма конкретной форме: пища, одежда, фураж, лошади, подводы и вьючные животные, квартиры, горючее, новобранцы, рабочие и рабы. И всю тяжесть этой повинности невольно принимали на себя виллы и фермы, располагавшиеся вдоль маршрута следования войск. Центурионы должны были где-то раздобыть необходимые припасы по установленной квоте, и если налогоплательщик не мог предоставить требуемого в нужном количестве, сборщики забирали приблизительный эквивалент, рассчитывая подвести баланс позднее. Почти обесценившиеся «серебряные» деньги в уплату не принимались, разве что в количествах, во много раз превышающих их номинальную стоимость; зато вполне годилось для оплаты серебро лучшего качества — старые денарии, посуда и украшения. Реквизиции очень напоминали опустошительные набеги саранчи, и хозяева ферм не видели другого выхода, кроме как откупиться от вооруженных сборщиков налогов всем, что только попадалось им на глаза.[59]

Конечно же, гражданское население всегда сетовало на размер налогов, всегда лгало в налоговых декларациях и всегда норовило свалить вину за недостачу на погоду, арендаторов или третьих лиц. Но если даже отставить в сторону все эти жалобы, вдумчивый офицер должен был понять по прочим признакам, как зыбка и неудовлетворительна была подобная схема. Даже если он слабо разбирался в экономике, невозможно было не ощутить всю нелогичность происходящего. Ему самому платили в основном пайками и прочими товарами, которые ему приходилось обменивать на нужное — но даже в этом случае эта плата была неизмеримо меньше, чем должна была быть по отношению к заработку рядового солдата.[60] Даже после победоносных войн, даже в провинциях, удаленных от опасностей вторжения, повсюду виднелись следы запустения и безлюдья. Разумеется, армию нужно кормить и выплачивать ей жалованье, и граждане империи должны были приготовиться к жертвам, на которые им придется пойти ради защищающих их благородных воинов. Однако те, чья собственность оказывалась ближе к маршрутам войск, неизбежно платили куда больше, чем те, до чьих ферм добраться было сложнее. Стоило ли удивляться, что эти люди срывались с места и бежали прочь? Вдобавок к своим возросшим обязанностям солдатам приходилось справляться с растущей угрозой со стороны разбойников, терроризировавших сельскую местность. Эти люди оставили плуг и соху ради грабежей и разбоя, и ослабленные гражданские власти были не в состоянии с ними справиться.

Многие местные чиновники ясно видели неуклонное падение экономики. Тяжкий, но неизбежный груз налогов военного времени лег на сельских жителей как раз тогда, когда набеги существенно уменьшили территорию обрабатываемых земель. Из-за срочных поборов еще большее число людей было вынуждено оставить свою землю. Поэтому их долю в общей сумме налога пришлось восполнять за счет оставшихся, что лишь увеличило число беглецов и уменьшило площадь сельскохозяйственных угодий. Люди чувствовали, что такое положение дел долго продолжаться не может, но их усилия остановить процесс были разрозненны и лишь отчасти увенчались успехом. Аврелиан, сторонник жесткой дисциплины, сумел ограничить наиболее тяжкие поборы военных, но и узаконенный налог оставался таким же тяжелым и несправедливым. Обязанность выплачивать полную сумму налога за пустующие земли легла на муниципальные советы, но всем, кто соглашался взять на себя труд по восстановлению угодий, предлагалась льгота в виде трехлетнего освобождения от налогов.[61] Проб приступил к реализации развернутого плана по осушению и рекультивации земель силами армии.[62] Еще более простым способом восстановить объем угодий было поселить жаждущих земли варваров на выделенных территориях, что одновременно обеспечило бы и налоговые выплаты, и военную силу.

Необходимо было добиться, чтобы земля снова начала давать урожай, чьи бы руки ни держали плуг: те, кто покинул землю, лишались прав на нее. Но передача ничейной земли новопоселенцам имела смысл только в том случае, если это облегчало их налоговое бремя. Нужно было создать условия, в которых земледельцу было выгодно обрабатывать землю и платить с нее налоги — или хотя бы чтобы хозяину земли или общине было выгодно держать арендатора на этой земле.

В 282 году легионы верхнедунайских провинций — Реции и Норика — объявили императором префекта претория Кара. Прежде чем дело дошло до сражения, сторонники Проба отступились от него, и император был убит собственными солдатами. (Возможно, одной из причин недовольства стало использование солдат в качестве рабочей силы для обработки земель.)[63] Диокл, может статься, имел некоторое отношение к этому перевороту, поскольку при Каре он вошел в узкий круг высших военных чинов, окружавших императора.

Кар, которому на тот момент было около 60 лет, имел двух взрослых сыновей и был твердо намерен основать новую династию. Обоим немедленно присвоили титул цезарей, и старший, Карин, стал руководить обороной Италии и северных провинций, в то время как сам Кар командовал военными действиями против дунайского нашествия сарматов. Карина изображают типичным распутным тираном, казнившим людей по мимолетному капризу и проводившим куда больше времени в цирковых развлечениях, чревоугодии и блуде, нежели в серьезных государственных делах. Считается, что он наводнил дворец актерами и шлюхами и развращал добродетельных римлянок и юных отроков в одинаковой степени. Возможно, в этом описании и есть доля правды — к примеру, та часть, где говорится о его жестокости, но значительная ее часть является откровенной клеветой. Когда пришла нужда, Карин, не бывший ни Калигулой, ни Нероном, показал себя умным и решительным полководцем.[64]

Младший сын Кара Нумериан сопровождал отца в военных походах. В противоположность своему брату он представлен кротким юношей, талантливым писателем и поэтом — совершенно лишним человеком в жестоком мире войн и политики. Однако в окружении императора скоро появился человек, обладавший влиянием как на отца, так и на сына: это был префект претория Кара Луций Апр, который убедил правителя и необходимости брака юного Нумериана с его, Апра, дочерью. Такая прочная связь с новой династией имела очевидные выгоды для Апра, и их тут же разглядел Диокл, тоже пользовавшийся большим расположением императора. За время быстрого взлета нового правителя Рима Диокл стал командиром протекторов-доместиков, элитного «придворного» отряда конницы, который окружал императора и сопровождал его в каждом военном походе. Таким образом, Диокл был одним из ближайших военных советников Кара и непосредственным руководителем мощной военной единицы, чьи симпатии могли определить исход событий в случае очередного кризиса власти. В 283 году, в подтверждение своему высокому положению, Диокл был назначен консулом.[65]

Успешно завершив кампанию на Дунае, Кар собрал свои войска для смелого предприятия — масштабной войны против Персии. Он уступил этому искушению, поскольку баланс сил на востоке — на тот момент — был совершенно иным, нежели 20 лет назад, когда была уничтожена армия Валериана и взята Антиохия. Грозный Шапур умер, а его преемник, Бахрам II, был занят внутренним расколом в стране. С точки зрения тактики римская армия стала куда опытнее в применении летучей конницы и метательного оружия и могла противостоять тяжелой коннице персов на куда более выгодных условиях. Затея казалась сомнительной лишь с точки зрения стратегии. Вступление в войну означало, что император и его армия окажутся на огромном расстоянии от своей территории, в то время как на некоторых границах все еще было неспокойно; к тому же война требовала гигантских затрат в людях, деньгах и усилиях, которым можно было бы найти более удачное применение.

Огромная армия пересекла Евфрат и двинулась на юго-восток, по узкому коридору Междуречья. Этот регион давно был спорной территорией между двумя империями и по мере сил приспосабливался к очередной смене правителя. В Месопотамии персидская армия дала римлянам бой и была разгромлена. После этого римляне победоносно продвигались все дальше, не встречая сопротивления, и в конце концов достигли изобильного и плодородного центра страны между двух рек, изобилующего ирригационными каналами. Здесь находились два мощных укрепленных города персов — Селевкия и Ктесифон, новая столица царей династии Сасанидов. Захватить их можно было лишь после длительной и трудоемкой осады. Но Бахрам, занятый своими делами на востоке, оставил свои крепости на произвол судьбы, так что они сдались без долгой борьбы. Это были богатые трофеи: казалось, всего за одно лето Кар вполовину урезал земли Персидской империи.[66]

Следующий его шаг вызывает споры. Намеревался ли Кар двигаться дальше и захватить всю империю Сасанидов, как утверждают некоторые источники (добавляя, что император получил предупреждение от оракула, что Рим не должен пересекать границу — Тигр)? Многие черты этого похода свидетельствуют, что Рим начал эту войну, так и не сумев точно определить ее цели. Маятник силы качался то в сторону Рима, то в сторону Персии, и каждый раз, когда победа доставалась римлянам, перед ними вставал один и тот же простой вопрос: что же дальше? Память о победах Александра манила их захватить бесконечные и абсолютно бесполезные территории, иногда — до самого Персидского залива. Эти земли обходились несоразмерно дорого, их трудно было защитить, и рано или поздно Рим терял их, отступая перед вновь поднявшейся волной персов.

Нам не удастся узнать, каковы были намерения Кара, поскольку он внезапно скончался при весьма загадочных обстоятельствах. Согласно одной версии, его сразила болезнь, другая утверждает, что император был убит молнией в собственном шатре. (По замечанию одного писателя, эта молния могла быть выкована в кузнице легиона.) Какова бы ни была истина, кончина императора вызвала смятение и неуверенность в рядах армии. Разумеется, вполне может быть, что Кар умер по чистой случайности, к примеру, от сердечного приступа, но в эпоху предзнаменований, чудес и политических интриг в разумении солдат не было места «чистым случайностям». Среди приближенных покойного императора воцарилась атмосфера подозрительности, слухов и зловещей смены политических симпатий.[67]

Тем не менее Кар оставил весьма четкие указания относительно личности наследника в случае его внезапной смерти, и все покорились воле императора. Молодой Нумериан был назван августом, и армия присягнула ему на верность. Вскоре стало ясно, что новый император во всем слушается своего тестя, префекта претория Апра. Первым решением Нумериана было отказаться от мысли о новых завоеваниях. Договор с Персией заключен не был — возможно потому, что (как это было с Наполеоном в Москве) не с кем было его заключать. Вскоре после воцарения Нумериана, как только позволили смена времен года и количество припасов, основные части армии двинулись в обратный путь вверх по Евфрату. В 284 году войско прошло 1900 километров по полупустынным землям Месопотамии, по унылым каменистым пустошам Каппадокии, оттуда — в Вифинию и, наконец, по Босфору. Под внешним спокойствием этого марша таилось почти осязаемое чувство предательства.

Приключись с Нумерианом несчастный случай, Диокл не имел бы ни малейшего намерения отдавать власть Апру и предпринял бы для этого соответствующие меры. Будучи префектом, Апр пытался забрать в свои руки как можно больше влияния в войске, но это влияние по-прежнему оставалось лишь делегированной властью признанного императора. Если бы Нумериан внезапно лишился трона, при самом простом подсчете сил Апр, возможно, мог рассчитывать на поддержку своих преторианцев, но большая часть армии, особенно высший офицерский состав и командиры из иллирийцев, отнюдь не собирались ему помогать.

Нам неизвестно, имел ли Диокл прямое отношение к смерти Нумериана. Но он знал, что смерть императора ему на руку, если только его не заподозрят в причастности к этой смерти. Плел ли он интригу имеете с Апром, планируя гибель молодого правителя, а затем предал Апра, как только дело было сделано? Недостаток этой теории в том, что она представляет Апра человеком, полностью лишенным проницательности. Диокла уже поддерживала армия, или хотя бы существенная ее часть, и сразу после кончины Нумериана Апр ему был не нужен. Когда оба соперника охотятся за одним и тем же призом, им крайне трудно сторговаться друг с другом. Возможно, Диокл просто «желал» смерти императора; возможно, он просто сумел что-то почуять и пустил дело па самотек. Но в любом случае было крайне маловероятно, чтобы слабый, неопытный правитель удержался на троне долгое время; так что невольно приходит мысль, что к лету 284-го судьба Нумериана была и той или иной степени предрешена. Его можно лишь пожалеть: этот беспомощный, лишенный друзей, обреченный на смерть юноша провинился только тем, что был мягок и лишен воинственности. По словам Гиббона, он заслуживал править в более счастливые времена.[68]

На вопрос о причине, которая побуждает человека стать властелином мира, далеко не всегда можно найти вразумительный ответ. История знает достойных людей, которые сознавали все опасности, трудности, преступления и предательства, подстерегавшие любого правителя, и предпочитали отказаться от власти, но таких было меньшинство. Другие не обладали ни задатками правителя, ни прочной поддержкой, но их несла к славе — а затем и к уничтожению — волна восторга.

У Диокла был слишком здравый ум, чтобы его могли заворожить внешний блеск и пышность императорской власти. Напротив, позднее он сам пользовался этими атрибутами, чтобы пустить пыль в глаза другим. Будет справедливо признать, что он вполне сознавал, что имеет больше способностей к управлению государством, нежели все прочие, а его гордость не могла примириться с мыслью, что у кормила власти окажется кто-либо другой. Разумеется, ему предстояло выполнить грандиозную задачу, даже священный долг, который неизменно лежал в основе всех добродетелей иллирийских императоров: восстановить империю. Это понятие складывалось из множества элементов, а в случае Диокла оно позднее стало означать проведение самых масштабных реформ. Но в своей основе эта идея была консервативна. Лучшее, к чему стоило стремиться, уже существовало в прошлом. Эта цивилизация, это Вечное государство олицетворяло весь мир — и разваливалось на куски. И великим Делом, единственной целью подлинно добродетельного, пекущегося о своей стране императора было остановить этот распад. Какого же идеала еще оставалось желать?

Диокл в полной мере воспринял старинную религию государства, которому он служил и которое надеялся возродить. Юпитер, царь вселенной, направлял, поучал и оберегал Рим на его небывалом пути от простого поселения на берегу Тибра до города — владыки мира. Лишь глупец мог счесть эту удачу — как и теперешние беды — простой прихотью судьбы: то была небывалая поддержка бога, который выделил простой, честный народ, почитавший своих богов, державший клятвы и мужественно остававшийся верным долгу перед лицом всех несчастий, из череды всех прочих народов и племен. И если римляне вспомнят свои былые благочестие и отвагу, помощь свыше не замедлит прийти.

Диокл был готов на интриги, был готов убить и рискнуть собственной жизнью. В опасной игре, в которой он так долго оставался наблюдателем, наконец наступил и его черед. Все это было не так уж несовместимо с искренней верой: традиционная религия Рима, во всяком случае в том виде, в котором она дошла до Диокла, была религией активного государственного толка, которая не принимала отказа от общественного долга и мало заботилась о загробной жизни. Главными добродетелями римляне считали храбрость, ответственность, верность (хотя понятие о последней в эти смутные времена стало несколько расплывчатым). Если действия человека обижали богов, его ждали крах и разорение; напротив, если чье-либо дело процветало, дело было не в простой удаче, а в заслуженной милости свыше. Как бы осторожно ни действовал Диокл, приз достанется ему, только если на то будет воля богов.

Хроники сообщают, что во время неспешного продвижения армии через Азию и Вифинию к Никомедии император Нумериан страдал от некой глазной болезни (возможно, конъюнктивита, вызванного погодными условиями пустыни). Он был вынужден оставаться в закрытом паланкине, где его могли видеть лишь несколько приближенных — людей Апра. За больного отвечал один только префект; он же составлял от имени Нумериана все приказы и указания. Среди солдат поползли слухи, что Нумериан давно мертв и гниет в своем паланкине. Апр неоднократно разуверял их, говоря, что император лишь нездоров, но в конце концов легионеры решили удостовериться в этом лично и пробились через заслон охраны. Нумериан действительно был мертв, и солдаты без промедлений арестовали Апра.[69]

Вооруженных столкновений не было. Каков бы ни был план Апра, он дал осечку. Армия остановилась вблизи Никомедии, и старшие офицеры созвали большой совет, целью которого было выбрать императора. Хотя брат Нумериана, Карин, был законным императором западной части империи и законным наследником, он находился на другом краю земли, а такое огромное войско не могло оставаться без командира. Здесь мы впервые сталкиваемся с упоминанием о таком формальном органе как военный совет; вероятно, это свидетельствует о проницательности лидера, которого ему предстояло избрать. Роль совета сводилась к тому, чтобы представить возвышение Диокла не как буйную прихоть солдат, а как итог внимательного, упорядоченного совещания. Сознательное и единодушное решение армии должно было быть изъявлено с соблюдением всех конституционных приличий. Поэтому необходимо было созвать на знаменитый холм близ Никомедии представителей всех частей войска.[70]

Мы можем воспроизвести события 20 ноября 284 гола. Высокий изукрашенный помост для судей; лицом к нему — бесчисленные стены красных, зеленых, желтых, белых, черных щитов пехоты. Сверкающие чешуйчатые доспехи и конические шлемы тяжелой конницы; мавры-копьеносцы с их маленькими круглыми щитами; отряды германцев, одетых в штаны и безрукавки. А над ними — лес пик и копий, перемежаемых легионными орлами и реющими на ветру шелковыми флагами с изображением дракона.

Все знали, что должно произойти; знали и роль, которую нужно сыграть, и размеры гонорара за нее. Некоторые видели, как офицеры торопясь собирали серебряные шлемы, браслеты и посуду для переплавки, и слышали стук штампов чеканщиков, спешно чеканивших новые блестящие монеты для великого события. Все это была часть ритуала выбора императора, который многие знали назубок и весьма любили.

Ведь он не только означал скорое появление денег в солдатских поясах, но и был для легионеров главным событием, когда они могли ощутить свою значимость, когда им льстили и угождали. Они предвкушали, как новый император, один из их числа, с подобающей случаю торжественностью и помпой вновь подтвердит, что именно они, непобедимые солдаты Рима, были сердцем и костяком Вечного города.

Зазвучали трубы, и высшие командиры войска, облаченные в сияющие нагрудники и парадные шлемы с плюмажем, взошли на высокий судейский помост в окружении охраны и знаменосцев с пурпурными знаменами. Взгляд всего войска был прикован к командиру протекторов-доместиков. Один из военачальников обратился к солдатам с хорошо отрепетированной речью. Всех потрясло предательское убийство императора. И командиры со всем тщанием искали ему достойнейшего преемника, испросив воли богов и внимательно взвесив мнение каждого; всеобщий выбор пал на Диокла, командира личной охраны императора. Одобряет ли этот выбор армия? Армия загремела оружием и испустила оглушительный крик «Август!», который прокатился от края до края всего огромного войска. И на плечи Диокла лег пурпурный плащ.[71]

Даже на Диокла, при всем его хладнокровии, подействовало (хотя бы и на минуту) это зрелище экстаза, эта пьянящая иллюзия неуязвимости и богоравности. Тысячи тысяч солдат — величайшее войско на земле, протянувшееся до самого горизонта, — в один голос кричали, что будут послушны ему, что пойдут за него на смерть или на край света: «Веди нас! Мы готовы на все!» Это было опьянение, пагубное ощущение неограниченной силы, слияние в едином порыве бесчисленной орды, которое означало вершину всех стремлений для стольких людей.

Новый император вышел вперед. На помост под охраной вывели злополучного Луция Апра. Диокл поднял меч, показывая его богу солнца, и поклялся самой страшной клятвой, что непричастен к смерти Нумериана и что не плел заговоров, чтобы завладеть пурпурным облачением, и не торопился его принять. Затем он вытолкнул Апра вперед, на всеобщее обозрение. Этот человек, прокричал Диокл, стал убийцей Нумериана, собственного зятя, чья безопасность была в его руках. Поднялся срежиссированный гул возмущения против убийцы, и Диокл заколол беспомощного префекта на месте. Мог ли Апр сказать что-нибудь в свою защиту или обличить кого-нибудь другого, мы уже не узнаем; возможно, Диокл и не хотел, чтобы мы это могли узнать. Любые опасения и домыслы были решительно сметены всеобщим порывом этого кровавого жертвоприношения.

Когда смерть Нумериана была отомщена, Диокл, забрызганный кровью, словно жрец, уже с полным правом обратился к войскам. Он напомнил солдатам об их общем подвиге — завоевании Персии, обещал, что если они сдержат клятву, которую принесли сегодня, то одолеют любого врага. Боги одобряли и поддерживали связывающий их договор. Затем он приступил к раздаче долгожданных подарков: каждому солдату столько-то слитков золота и столько-то — серебра. Диоклу шел сороковой год; вскоре ему предстояло сменить имя Диокл на подобающее императору полное римское имя Гай Аврелий Валерий Диоклетиан.

Но в ноябре 284 года его империя ограничивалась провинциями, которые заняла или через которые прошла его армия: Сирия, Киликия, Каппадокия, Азия, Вифиния и, вероятно, Египет. Западные провинции подчинялись находившемуся в Риме Карину, и о соглашении между ними не могло быть и речи. Следующей весной им придется бороться та власть. Поэтому зима прошла в лихорадочной подготовке к неизбежному столкновению: нужно было назначить наместников отдаленных провинций, заполнить недостачи в составе армии, соорудить склады, занять ключевые города. Особенно важны были Балканы, которые представляли собой не только наилучший источник военной силы, но и узел важнейших дорог между Западом и Востоком: тот, кто контролировал этот регион, мог считать себя победителем. К счастью, Диоклетиан имел союзника в лице наместника Далмации Констанция, одного из протекторов.[72] Если Диоклетиану удастся прорваться с достаточным количеством войск во Фракию, Дакию и Мёзию, он сможет соединиться с Констанцием и захватить дунайские провинции, опередив Карина.

Лояльность многих провинций по-прежнему оставалась под вопросом, открывая простор для интриг и разнообразной пропаганды. В задачи Констанция входило сделать все возможное, чтобы отвратить от Карина войска центрального дунайского региона, особенно Паннонии. Карин публично объявил Диоклетиана выскочкой-узурпатором, которого поддерживала лишь треть армии.[73] Диоклетиан не смолчал в ответ, и словесная война тех напряженных зимних месяцев, несомненно, стала одним из источников дошедшего до нас крайне нелестного портрета Карина:

Пока две армии еще находились в тысячах километров друг от друга, военачальник армии Карина в Паннонии, Сабин Юлиан, восстал против него и объявил себя императором, обещая «вернуть древние права». Это было на руку Диоклетиану, так как взбунтовавшиеся легионы по меньшей мере преградят Карину путь к центру Балкан. Эти двое соперников столкнутся друг с другом раньше, и победитель — кто бы он ни был — придет к схватке с Диоклетианом ослабленным.

Но Карин не выказал ни намека на апатию, в которой его обвиняли. Он уже шел маршем через Северную Италию, в ходе быстрой и умелой зимней кампании вынудил Юлиана занять невыгодную позицию близ Вероны и уничтожил его войско. Затем он двинулся на восток, в Паннонию и Иллирик, готовясь к бою с Диоклетианом.[75]

Две великие армии наконец встретились в районе нынешнего Белграда весной 285 года. Вскоре стало ясно, что, несмотря на зимнюю кампанию, Карин привел весьма внушительное войско. После серии разведывательных стычек решающее сражение началось при Марге, в современном Смедерево — неподалеку от Белграда, в устье Моравы, вероятно на месте автострады Белград-Скопье. В критический момент боя ряды армии Диоклетиана были прорваны и едва не сметены врагом; казалось, все потеряно — все его надежды, все его труды будут развеяны по ветру, ибо боги оставили его. Но затем случилось чудо. Армия Карина не воспользовалась своим преимуществом. В смятении солдаты узнали, что Карин мертв — убит, как говорили, одним из его офицеров, чью жену он соблазнил. Армия Карина не пожелала продолжать сражение и изъявила готовность присягнуть Диоклетиану. Война была окончена. Диоклетиан стал безраздельным владыкой мира.[76]

Годы спустя он, должно быть, размышлял о контрасте между тем, чего он достиг, и судьбой, едва не постигшей его при Марге; о том, как он оказался в шаге от участи очередного искателя приключений, продержавшегося на троне лишь несколько месяцев. Теперь же, принеся благодарственные жертвы, он должен был многое обдумать. Боги благоволили ему, но форма их благодеяний лишний раз напоминала, — как будто ему нужны были напоминания! — как легко утратить их расположение, насколько шатко положение императора. И если он не воспользуется выигранным временем, чтобы предотвратить новые восстания, если он не сумеет укротить это тысячеглавое чудовище — армию — и разорвать порочный круг убийств, он разделит судьбу своих предшественников.