Диоклетиан. Реставратор Римской империи

ГЛАВА 7. ГЛУБОКАЯ ОБОРОНА

Рассказывали, что Диоклетиан, осуждая некие крутые меры Максимиана, заметил, что Аврелиан был хорошим полководцем, но скверным императором. (Аврелиан, бывший у обоих наставником в военном деле, прославился своей жестокостью.) Эта история напоминает нам, что тетрархи и их сторонники, более чем какая-либо другая группа соправителей в истории Рима, были в своем мировоззрении профессиональными солдатами: обстоятельными, властными, суровыми. Диоклетиан и в самом деле обладал большей широтой убеждений, но — в переводе на язык военной касты. Все они сходились на том, что нужды армии — прежде всего. Однако армия при этом служила государственным инструментом для защиты границ, а не личным орудием для политических авантюр.[150]

Согласно Люттваку, перемены в армии с 250-х по 290-е гг. отражают переломный момент перехода от старой «Адриановой» оборонительной стратегии к совершенно иным принципам поздней Римской империи, столкнувшейся с внешней угрозой несколько иного порядка, между тем как равновесие во всем мире постоянно склонялось против Рима. Стратегия Адриана состояла в том, чтобы укрепить границы (limes). Будь то каменные, деревянные стены или земляные валы, будь то военная дорога или река, весь периметр империи был четко обозначен узкой зоной обороны и путей сообщения, отделявшей тех, кто был снаружи, от находившихся внутри, а романизированных — от их пока еще варварских сородичей. Торговля и сношения с внешним миром не прекращались, однако велись на установленных таможенных пунктах и переправах, под присмотром патрулей.

Эти физические преграды не были задуманы как неприступный барьер образца средневекового замка. Об этом свидетельствует уже хотя бы их размер — даже если они были, как в Нортумбрии, выстроены из камня. Стоит вспомнить хотя бы, что вал Адриана на больших отрезках был в высоту всего около 7 метров; а линия обороны в Африке состояла всего лишь из неглубокого рва и двухметровой стены. Сосредоточив силы на одном участке, противник легко мог преодолеть такую преграду. Поэтому ее предназначение состояло скорее в наблюдении и активной защите-нападении, которое могло предотвратить любую подобную попытку. Эта оборона включала в себя сторожевые башни, сигнальные посты, укрепленные базы для вспомогательных сил и легионов. Против разбойников или небольших отрядов варваров могли устроить вылазку войска небольших фортов; более серьезная угроза требовала участия легкой конницы и вспомогательных когорт, выступавших навстречу врагу, в то время как более медленно передвигавшиеся легионы подтягивались на помощь и при необходимости принимали на себя основной бой. При такой предупреждающей тактике бои велись за пределами limes, на чужой территории непосредственно у римской границы — это избавляло местных жителей от перспективы оказаться на территории военных действий. Именно по этой причине Адриан и его наследники разместили все легионы на границах, как можно ближе к точкам возможных вооруженных конфликтов.

Стратегия «превентивной» обороны успешно справлялась со своими задачами более века, пока племена вдоль Рейна и Дуная оставались разобщенными и поддавались дипломатическим манипуляциям, а парфянское государство на востоке было всего лишь разрозненным, лишенным центра скоплением вассальных земель. Но когда во времена Марка Аврелия вторжения перешли на новый уровень, границы выстроенные Адрианом, рухнули, и мирные города в сердце империи обнаружили, что ничто не может защитить их от разрушения. Захватчики, вторгшись на территорию Римской империи, пользовались превосходной сетью дорог, которые вели их прямиком к беспомощным богатым городам. Несмотря на агрессивную тактику обороны на самих границах, система Адриана страдала обычным недостатков для всех узких зон обороны, а именно — большой степенью рассеивания войск. У Рима не было мощного стратегического резерва, а легионы, которые могли передвигаться только со скоростью марша пехоты, были в значительной степени обездвижены, застряв на своих участках границы.

Так, прежняя система оказалась бессильна перед нападениями больших масштабов, произошедшими одновременно на разных концах империи. Несмотря на то, что были собраны новые легионы, растущая потребность в быстрых перебросах войск приводила к тому, что из существующих легионов отбирали людей для небольших отрядов-вексилляций. Это означало, что оставшиеся приграничные войска не только оказывались ослаблены в численном отношении, но и, как правило, состояли из пожилых, менее сильных людей, хуже приспособленных для агрессивного предупреждающего способа обороны, для которого была создана вся эта система. К этому стоит прибавить еще самоубийственные гражданские войны за трон, в ходе которых важнейшие границы раз за разом оказывались без защиты лучших легионов.

После 250-х гг., с падением всех границ, Галлиен, Клавдий и Аврелиан вернулись к принципу «гибкой обороны» внутри еще подвластных им территорий, отбросив все попытки защитить установленные линии границ и связанные с ними обязательства. Используя новое тактическое оружие — конницу и быстрые перемещения, они могли быстро добраться до точки вторжения и дать противнику бой. Армии были размещены в стратегически важных городах, таких как Медиолан и Аквилея, и сильно увеличившиеся в размерах силы конницы могли покрывать в день до 80 километров по хорошим военным дорогам, перехватывая врага с куда большей эффективностью. Пехоте тоже была придана максимально возможная мобильность: поскольку легионеры теперь передвигались и сражались глубоко внутри территории империи, им не было необходимости ежевечерне возводить земляные укрепления вокруг лагеря или нести с собой паек: вместо этого их снабжали припасами склады, размещенные вдоль стратегических дорог, в свою очередь превращенные в небольшие форты.

Но хотя эта гибкая, мобильная стратегия позволяла эффективно обнаруживать и разбивать движущиеся отряды противника, за это приходилось платить чудовищную цену. Приграничные провинции и их население подвергались безжалостным грабежам и не могли рассчитывать на постоянную защиту императорской армии. В жертву была принесена безопасность людей, обеспечивать которую было заботой государства. Галлиен сумел разбить алеманнов при Медиолане, а Аврелиан — в Фано и Тицине, глубоко на территории Италии. Города, имевшие такую возможность, спешно возводили стены (как сделал Аврелиан в самом Риме). Но даже если эти стены не пропускали варваров в города, они не могли защитить сельскую местность и позволяли захватчикам, проходившим по стране, жить за счет добычи. Теперь, когда тетрархи добились превосходства над внешним врагом, Диоклетиану нужно было разработать новую стратегию, которая вновь бы позволила защитить территории империи, вместо того чтобы превращать их в разоренные пустоши.

Мобильные полевые войска служили костяком успешных оборонительных войн иллирийских императоров. В то же время, сперва на Востоке, а затем и в Галлии и прочих местах, появился новый элемент обороны: значительно более мощные каменные форты нового образца. Привычные базовые и вспомогательные форты могли удерживать противника лишь недолгое время, но не могли самостоятельно выдержать массированный штурм или осаду: система обороны Адриана подразумевала, что войска этих фортов перехватят инициативу нападения. При новых условиях все это устарело. Во время грозных вторжений 270-х гг. города Галлии, включая Париж, были разграблены. Успешное контрнаступление заставило германцев уйти обратно за Рейн, вокруг городов были сооружены стены, форты восстановили, но уже новым способом. У новых построек были более высокие и толстые стены, защищавшие бастионы от продольного обстрела, рвы с водой и хорошо обороняемые ворота. Все это знаменовало собой новый этап в военной архитектуре — это был предшественник средневекового замка. Большие или малые по площади, окружавшие город или просто вмещавшие малый гарнизон, эти новые укрепления строились для того, чтобы выдерживать нападение без дополнительной помощи, при необходимости — в течение долгого времени.

Эти два основных элемента, мобильную полевую армию и стационарные «тяжелые» укрепленные пункты, способные оказывать длительное сопротивление, Диоклетиан и его коллеги превратили в новую систему глубокой обороны, которая одновременно закрепляла нелегко доставшиеся им победы и обеспечивала безопасность пограничным землям и их населению. В рамках этой новой стратегии большие скопления войск, находившиеся на одном месте, вновь были разбиты на небольшие части, что позволяло использовать их как мобильные силы обороны местного значения. Это стало возможным лишь потому, что тетрархия отодвинула непосредственную опасность гражданской войны, а вместе с ней ушла и необходимость императору держать вокруг себя значительные военные силы. Императоры намеревались передислоцировать эти мощные армии, чтобы запечатать границы против будущих вторжений, а не бороться с ними, когда они уже проникнут на территорию империи. Кроме того, требовалось во много раз увеличить численный состав армии.

Приходилось признать, что спокойствие, царившее во всем мире перед потрясениями III века, уже не вернется. Германские племена по-прежнему были сильны и многочисленны, а давление новых миграций не ослабевало. В обозримом будущем империи предстояло находиться в осадном положении, и для этого нужно было составить соответствующий план и провести реорганизацию. Не было и речи о возвращении к предупреждающей, прозрачной обороне времен Адриана. Та система подразумевала превосходство сил на местном уровне, над оседлым и разобщенным врагом — таким, какого больше не было.

Чтобы справиться с угрозой нового масштаба, для концентрации в нужном месте подобающей военной силы требовалось минимальное время — ведь определенный участок границы неизбежно будет прорван весьма быстро. Но если устроить налаженную цепь опорных пунктов с приличествующими гарнизонами, эта цепь могла бы существенно задержать врага и затормозить его продвижение, при этом не пытаясь полностью остановить — это даст мобильным боевым частям в тылу время, чтобы сконцентрировать силы и выступить на подвергнувшуюся нападению территорию. При этом бои будут вестись на римской территории, но их, по крайней мере, удастся ограничить узкой зоной по внешнему краю провинции. Вдали от этой полосы мирная жизнь может течь своим чередом, без постоянного страха перед вторжением.

Опорные пункты обороны включали обнесенные стенами города, крупные и малые форты и даже укрепленные частные сельские дома и амбары. Важна была их способность самостоятельно отражать нападение и их расположение внутри сети аналогичных укреплений, которые могли если и не прийти друг другу на помощь, то хотя бы связаться друг с другом. Так, если враг пробивал брешь во внешней линии дорог и сторожевых башен, он больше не мог рассчитывать, что перед ним ляжет широкая удобная дорога вглубь незащищенных территорий — вместо этого его ждала полоса препятствий, где все очевидные маршруты контролировались фортами, которые нужно было либо штурмовать, либо осадить, либо оставить у себя в тылу, тем самым создавая постоянную угрозу для сообщения с внешней территорией и подвоза припасов. Если враг попросту обходил форты, ему приходилось петлять, тем самым подставляя себя под удары местных гарнизонов. В то же время в опорных пунктах можно было хранить все припасы и фураж, какие можно было собрать в той местности, чтобы они не достались противнику, и снабжать ими прибывшую армию, при этом увеличивая ее мобильность. Ограничивая перемещения врага по дорогам, форты одновременно давали возможность освободительной армии быстро и безопасно произвести сбор. И наконец, хотя мобильная армия должна была бороться и побеждать на открытых пространствах, в случае поражения она могла временно укрыться в фортах, избежав уничтожения. (В одном случае сам Констанций оказался отрезан неожиданным набегом алеманнов и был вынужден спасаться в укрепленном городе Лангре; ворота города были уже закрыты, поэтому императора пришлось втаскивать наверх на веревке. Прибывшее позднее подкрепление позволило Констанцию полностью разбить противника[151].)

Далеко в тылу вдоль стратегически важных дорог на определенных интервалах строились мощные форты, которые одновременно охраняли внутренние пути сообщения и, в случае если враг прорывался вглубь территорий, создавали череду преград вдоль основных маршрутов, которыми пользовались прежние захватчики. Основные силы полевых армий, предназначенные для организации контрнаступления, были сосредоточены на избранных «ключевых» позициях, иногда за много километров от границы, зачастую — в укрепленных городах (таких как Сирмий или Пальмира); они сообщались с любой точкой границы сетью безопасных скоростных дорог. На этих тщательно защищенных фронтах собственно зону боевых действий можно было ограничить узкой полосой (15―30 километров), но организация поддержки войск означала, что значительная часть жизни защищенной провинции будет подчинена нуждам армии: нужны были дорожные форты, транспорт, амбары, квартиры для солдат и стойла для лошадей, иногда фабрики по производству одежды и оружия и все прочие предприятия, которыми обычно обрастают места постоянного присутствия армии. В результате провинция оказывалась значительно крупнее, она была мирной, однако глубоко милитаризованной. Вместе с новыми формами секторного деления командования это зачастую приводило к реорганизации всей провинции — как правило, она распадалась на две меньшие части: внешнюю — «вооруженную» и внутреннюю — «невооруженную», как описано в восьмой главе.

Участок границы, граничащий с одной или несколькими заново очерченными провинциями, находился под командованием военачальника-дукса, который контролировал все мобильные армейские части — два или более легиона в «ключевых» позициях и множество кавалерийских подразделений в дорожных фортах или близлежащих укрепленных городах. Ученые многократно делали попытки воссоздать эту могучую оборонительную систему. Возможно, наиболее совершенным можно считать предложенный Ван Берхемом вариант реконструкции остатков стен Диоклетиана в современной Сирии (см. карту). Византийский историк Иоанн Малала рассказывает, как Диоклетиан «выстроил цепь крепостей от Египта до Персии, и поместил в них лимитанов, и назначил людей, чтобы охранять каждую провинцию, и построил также и по эту сторону множество твердынь с многочисленным войском».[152] Отрезок границы длиной 190 км между Пальмирой и Дайр Семали возле Дамаска удалось опознать по описаниями как Strata Diocletiana, военную дорогу, построенную после персидской войны, которая, вероятно, тянулась от Красного моря к Дуре, городу на Евфрате.

Это была открытая («пустынная») граница, фактически остававшаяся пустой и не населенной. Грабители из кочевых племен не нашли бы здесь ничего ценного до тех пор, пока не наткнулись бы на военную дорогу, ведущую на северо-восток, к горам. Вдоль нее, на расстоянии не менее 30 км, стояли маленькие прочные форты с гарнизонами, а еще в двух фортах, в Фелсеи и Абираке, располагались части конницы, блокировавшие дорогу на Дамаск. Эти статичные и мобильные войска могли отразить нападение кочевников: они контролировали и саму дорогу, и единственный путь через горный хребет вглубь страны. Мобильной армии Сасанидов, которой пришлось бы двигаться с северо-востока (поскольку совершить переход по пустыне было невозможно), они ничего не могли противопоставить — разве что замедлить ее продвижение. Однако, в зависимости от того, какой путь избрали бы захватчики, вскоре они были бы перехвачены подоспевшей из тыла мобильной конницей, которая, в свою очередь, скоро получила бы подкрепление в виде легионов, пришедших со своих опорных позиций в Пальмире и Данабе. При такой организации обороны даже могучее войско не смогло бы проникнуть на территорию империи достаточно быстро или глубоко, прежде чем было бы встречено многочисленной, готовой к бою армией римлян: из-за системы статичных преград противник мог передвигаться и развертывать ряды лишь с огромным трудом, вплоть до непосредственного столкновения с армией обороны. В двух соседних провинциях распределение сил было одинаковым. При условии, что в опорных пунктах хватало людей, на границе можно было собрать по-настоящему мощное войско.

Отказ от Адриановой системы передовой обороны в пользу этих глубоких, мощно укрепленных зон боевых действий диктовал изменения в географии границ. Прежние императоры уже забросили приграничные территории, оборонять которые оказалось слишком неудобно или накладно: Аврелиан, к примеру, эвакуировал всю Дакию (Румынию) с противоположной стороны Дуная, сократив периметр империи примерно на 650 км. При тетрархии границы снова были сокращены; в каждом секторе воздвигли новые постоянные защитные сооружения, в зависимости от характера угрозы на каждом участке. Императоры по максимуму использовали подчиненные государства: в Египте, как мы уже видели, Диоклетиан сдвинул границу назад до первых порогов Нила, поселив нобатов в освободившейся буферной зоне, защищавшей империю от нападений блеммиев. Подобным образом поступил с франками и прочими племенами Максимиан, расселив их между Рейном и Ваалом в Нидерландах, однако все же счел нужным выстроить плотную оборону на проведенной им новой укороченной границе. Территория Римской империи увеличилась лишь на Евфрате, однако и там участки для границы были выбраны исключительно из соображений удобства их обороны.[153]

Новая система диктовала необходимость значительных перемен в размере и составе армий.[154] В этой области основным источником информации служит Notitia Dignitatum, справочник начала V века, и котором перечислены высшие гражданские и военные должности; на основании этого документа была воссоздана структура армий поздней Римской империи различных периодов. Основное отличие делалось между мобильными войсками (легионами и конными частями) и стационарными гарнизонами фортов. Большинство хорошо укрепленных пунктов в линии обороны не нуждались в гарнизонах, составленных из первоклассных солдат, поскольку в их задачи не входило вступать в настоящее сражение на открытой местности. Если сами укрепления были достаточно мощны и обеспечены всем необходимым (включая запасы воды), гарнизон из солдат второго сорта (или даже гражданского ополчения) мог достаточно долго удерживать их против врага, не имевшего мощных осадных машин. Если гарнизон соблюдал дисциплину и имел самые базовые понятия о тактике, от него требовалось лишь одно качество: умение упрямо держать оборону.

Это означало, что на содержание стационарных пограничных войск в фортах требовались меньшие суммы, чем на содержание полевой армии — в отношении как солдатского жалованья, так и стоимости их тренировок и снаряжения. Большие затраты на возведение укреплений частично окупятся экономией на содержание гарнизонов. Поэтому с течением времени оказалось оправданным набирать эти гарнизоны из крестьянской милиции или даже варваров-поселенцев: им отдавали земли на приграничных территориях, так что у них был прямой стимул защищать свое имущество, а также производить потомство, которое унаследует военные повинности вместе с землей.

Таким образом, две основные категории войск были закреплены де-факто и де-юре — это видно из законов Диоклетиана относительно привилегий ветеранов. Легионы и конница составляли первую категорию; срок службы в них составлял 20 лет. Ко второй категории относились прикрепленные к месту войска, составлявшие гарнизоны фортов; в них служили 25 лет. Эти солдаты регулярно получали жалованье и подчинялись военному законодательству, и часто бывало, что они превращались в лимитанов — потомственных крестьян-воинов поздней Римской империи.

Чтобы создать мощный костяк первоклассных войск, на который бы опиралась вся система обороны, Диоклетиан восстановил 39 существующих легионов, многие из которых к тому времени превратились лишь в пустую оболочку, тень самих себя, и набрал небывалое число новых. Предыдущие императоры создавали два-три новых легиона; Дио клетиан и его соправители набрали не менее четырнадцати, а возможно и больше. Разумеется, многие из этих легионов состояли из элитных частей пехоты, ранее входивших в состав центральных полевых армий; однако столь же многие были набраны в результате интенсивной вер бовки в дунайских и других провинциях. Среди известных нам новых легионов — знаменитые I и II легионы Ювия, II, III и IV Геркулии, III Диоклетиана и I Максимиана. (Если, как считают многие, номера легионов были парными, был бы так же и IV легион Ювия.) По самым скромным оценкам, в армии тетрархов состояло 53 старых и новых легиона — куда больше, чем при любом из предшествующих императоров. Размер каждого легиона, вероятно, был меньше прежних 1100 человек, однако они были созданы по образцу традиционного хорошо обученного легиона тяжелой пехоты и существенно увеличили число пехотинцев в составе армии.[155]

Помимо легионов римская армия включала большое число равных им по статусу и качеству состава конных частей — вексилляций. Они, вероятно, состояли каждая из 500 человек и могли сражаться как самостоятельная боевая единица и в кооперации с легионами. Они также раньше были частью центральных полевых армий; в них присутствовали конники самых разных типов и боевых навыков: быстрая легкая конница, конные лучники, вооруженная копьями тяжелая конница — катафрактарии — и другие. Общее число конницы приблизительно равнялось количеству пеших войск; она также подпадала под тот же принцип провинциального деления. Когда, как в случае войны с персами, требовалась многочисленная экспедиционная армия, ее можно было собрать из состава этих первоклассных частей мобильной пехоты и конницы, а после окончания похода — снова распределить по участкам границы. После легионов и конницы следовали войска второй категории — стационарные пограничные отряды.

В начале кризиса III века в римской армии состояло приблизительно 350 000 человек. Чтобы справиться с военной угрозой нового уровня, Диоклетиану пришлось увеличить состав до огромной цифры — более 500 000 солдат всех типов, и это в то время, когда сильно сократились численность населения и материальные ресурсы империи. Историки предположили, что для поддержания численного состава войск в поздний период Римской империи приходилось ежегодно вербовать около 90 000 новобранцев.[156] Для этого годились любые источники. Наиболее очевидным было пустить в ход собственно варварские племена — и их использовали самыми различными способами. Наемников набирали и ограниченном количестве. Тетрархи также устроили на пустующих землях (laeti) колонии для германцев вдали от их родичей — это был способ уменьшить внешнее давление на границы и вновь пустить в оборот сельскохозяйственные земли. Эти колонии были собраны в крупные объединения; данные им земли давали гарантию, что империя получит причитающиеся налоги и новобранцев для армии. В Галлии Констанций широко расселил германцев на опустевших землях вокруг Амьена, Бове, Труа и Лангра. Помимо варваров, естественное (хотя и довольно нерегулярное) пополнение для армии составляли военнопленные и заложники: давно прошли времена, когда этот ценный источник боевой силы можно было впустую тратить на невольничьих рынках или в амфитеатрах. Несмотря на то, что все большее число пленников набирали в войска первой категории, особенно конные части, Диоклетиан придерживался консервативной линии: германских офицеров не допускали к высшим чинам командования. Однако во второсортных пограничных войсках таких людей было множество. На различных участках границы стояли части, чьи имена больше напоминают список врагов Рима: саксы, вандалы, готы, алеманны, франки, сарматы, квады, ютунги, сигамбры и т.д.

На практике римская армия давно уже была постоянным соединением, состоявшим из наемных добровольцев, но существовало также теоретическое обязательство, согласно которому все граждане были обязаны при необходимости вступать в армию; Диоклетиан воспользовался этим обязательством впервые за многие века. Использовать его можно было лишь отчасти, поскольку в стране едва хватало рук, чтобы возделывать землю, но даже этот ограниченный вариант нашел себе исчерпывающее применение в развивающейся системе налогообложения и обязательной военной службы, заложенной Диоклетианом. Призыву подлежали те, кто не имел определенных занятий, особенно праздная чернь Рима, Александрии, Антиохии и прочих крупных городов (otiosi), которая жила за счет государственных пособий и цирковых зрелищ. Эта мера была весьма непопулярна в народе; согласно рассказам, люди отрубали себе большие пальцы, чтобы избежать призыва — так что вряд ли можно было рассчитывать, что этот сброд превратится в бравых солдат. Иная форма военного призыва была применена к деревенским поместьям: каждый объект налогообложения (caput) был обязан ежегодно предоставлять одного новобранца, или одного новобранца совместно со своими соседями, или выплачивать цену за него по определенной ставке деньгами или товаром. Наконец, хотя этот пункт был зафиксирован законодательно только после Диоклетиана, весьма похоже, что он также установил правило, согласно которому сыновья солдат, как полевых армий, так и пограничных войск, должны были служить в армии вслед за своими отцами. (Максимилиан, христианин и отказник по совести, призванный на службу в Африке в 295 году, по всей видимости, был одним из них.)

Новая стратегия параллельного применения стационарной и мобильной обороны базировалась на системе новых фортов. Многие из них сохранились до наших дней, а еще большее число было позднее перестроено в средневековые замки и города. Новые типы укреплений возникли на востоке в ответ на усовершенствованную осадную тактику Сасанидов, но вскоре были приспособлены для нужд западной части империи. При тетрархии эти форты стали универсальными укреплениями; их продолжали строить, с небольшими изменениями, во времена Константина и значительную часть эпохи Византии (высшим достижением этой архитектуры можно считать огромные земляные стены Константинополя). В отличие от прежних фортов для легионеров и вспомогательных частей, они не имели стандартных форм и размеров, хотя и были похожи друг на друга. Некоторые форты, особенно на Дунае, стояли на месте более ранних фортов, другие располагались на легко обороняемом возвышении, на реке или у источника воды. По возможности их существенно уменьшали в площади, иногда — всего лишь до четверти размеров оригинальной постройки (как в Виндониссе на Дунае); в основном причиной являлось изменение функции форта — от базы для многочисленного войска до укрепления, которое должен был удерживать маленький гарнизон, что требовало возможно меньшей протяженности внешней стены. В отличие от просторных легионерских фортов II века площадью около 120 м², площадь некоторых из построенных при тетрархах дорожных фортов составляла всего 20 м²; с другой стороны, форты, которые должны были стать стратегическими базами, как, например, форты на Саксонском берегу, достигали 180 м².[157]

Ранние форты были снабжены башнями, сложной системой ворот и зубчатыми валами; однако все они были предназначены скорее для наблюдений и для того, чтобы нагонять страх на местные племена. Башни не выступали из стен, а крепостные валы подходили для вышагивания караульных, но были слишком низки и узки, чтобы служить настоящей платформой для оборонительного боя. Новые форты и городские стены были оснащены массивными круглыми, квадратными, многоугольными или напоминающими веер башнями, выдающимися далеко вперед из стен, а на каждом участке стены можно было расставить лучников и артиллерию (хорошим примером может служить многоугольная башня в Йорке, построенная Констанцием). Старые, неглубокие сухие рвы были заменены более широкими (шириной 7―12 м), отстоящими от стен намного дальше прежних — вплоть до 30 м. Такая конструкция была призвана не дать противнику подтащить к стенам лестницы, тараны или осадные башни; очевидно, что это был первый прообраз будущих замковых рвов.

На вершинах башен были установлены баллисты, машины торсионного действия, приводимые в действие двумя солдатами; они были похожи на гигантские арбалеты и метали стрелы с дальностью смертельного поражения около 280 метров. В крупных фортах устанавливали другие, более тяжелые метательные машины, называемые онаграми («дикими ослами»): это был род катапульты, которая могла давать залп либо одним валуном, либо множеством мелких камней. Тактика боя требовала большой опытности в обращении с этими метательными орудиями — тогда защитники форта получали превосходство в огневой мощи и могли удерживать более многочисленное осаждавшее войско па расстоянии от стен. В некоторых фортах, особенно на востоке, была предусмотрена защита против подкопов в виде приподнятого уровня земли внутри форта, а в некоторых фортах (в Амиде и Аквилее) была устроена даже вторая, скрытая стена из земли или камня. Потенциально слабым местом форта, разумеется, были ворота. Прежние входы, расположенные по сторонам света, часто ограничивали до двух или даже одного, снабженных куда более мощной защитой — двойными воротами с опускаемыми решетками, охраняемыми внутренними дворами, просматриваемыми со стены, или даже двойными парами башен, как было сделано в Дивиции на Рейне.

Одним из лучших примеров этих крепостей поздней Римской империи служит цепь крупных фортов, протянувшаяся вдоль побережья Англии от Уоша до острова Уайт: это форты Саксонского берега, уже упоминавшиеся в связи с Караузием. Аналогичная цепь тянулась по французской стороне пролива от Уденбурга до Бреста, но от них до наших дней сохранились разве что фундаменты. Они были построены не для защиты от вторжения, но как базы против саксонских, фризских или франкских морских пиратов. Единственным — и дорогостоящим — способом перехватить их быстроходные суда было перекрыть им доступ в воды пролива, и в конце концов именно это и было сделано.

На британском берегу было выстроено 10 фортов, все — в природных гаванях или в устьях рек; от Уоша к югу это были Бранкастер, Берг-Касл, Уолтон-Касл, Брэдуэлл, Рекалвер, Ричборо, Дувр, Лимпни, Певенси и Портчестер. Каждый был достаточно велик, чтобы в нем могло разместиться внушительное войско, а при необходимости за стенами фортов могло укрыться население прилегающих земель; однако их роль была отнюдь не пассивной. Это были постоянные базы для мощного флота, который мог проводить операции с любого берега пролива. О приближении пиратов узнавали заранее благодаря цепи сигнальных постов вдоль побережья Восточной Англии. Далее следовало заманить пиратов в ловушку, когда они заплывали в воды пролива, и уничтожить или перерезать им пути отступления по морю, если они высаживались где-либо на берегу. В этих туманных водах был важен эффект неожиданности, и мы знаем, что у кораблей-разведчиков корпус, паруса и даже униформа экипажа были выкрашены в сине-зеленый цвет.[158] Таким образом, Рим выстроил морскую границу поперек пролива и узкой горловины Северного моря. Многие из этих фортов были построены на фундаментах ранних прибрежных фортов (стоит вспомнить Бранкастер, Рекалвер, Ричборо).

Однако основную часть строительства новых оборонительных укреплений ученые относят к десятилетию перед 285 годом. Это бы объяснило столько быстрый успех Караузия в избавлении пролива от пиратов: он приступил к выполнению задания, когда все элементы системы обороны, включая флот, уже были на месте. Караузий почти наверняка укрепил многие форты и впервые испытал всю оборонительную систему в действии — в борьбе против саксов. По той же причине он смог отразить попытку вторжения Максимиана, предпринятую в 289 году: Максимиан двигался к Британии с того же направления, что и пираты, против которых и была создана вся эта оборонительная система.[159] После восстановления власти тетрархии Констанций продолжал использовать форты и флот таким же образом, что и мятежные британские императоры.

Из десяти фортов лучше всего сохранились форты в Берг-Касл, Ричборо, Певенси и Портчестере; последние включают в себя средневековые замки, построенные нормандцами внутри римских стен. В частности, у форта в Портчестере сохранились все стены и большая чисть 20 первоначальных U-образных бастионов. Изначально стены были толщиной 3,5 м, но после средневекового строительства стали существенно тоньше. Два укрепленных входа сохранились в слегка перестроенном виде: при римлянах они состояли из прямоугольных входных внутренних дворов с парными сторожевыми вышками, которые контролировали дорогу и сужали вход примерно до трех метров. Внутри стен находились улицы, штабные и жилые постройки.

Однако одно дело — описать форты и их функции, и совсем другое — донести до читателя их тяжеловесное величие, которое они сохраняют даже семнадцать веков спустя. Певенси и Портчестер впечатляют не только как образцы превосходной военной архитектуры, но и как воплощение римской цивилизации перед лицом нового, угрожающего мира, твердо намеренной противопоставить ему все свои навыки и мощь. Понемногу лишившись просторных, горделивых городов периода расцвета, где мирным гражданам и путешественникам не требовалась защита стен, Римская империя была вынуждена переключиться на строительство крепостей; и крепости, возведенные ею на этом берегу, были так хорошо сконструированы, так грозны, что несколько веков спустя саксы сочтут их делом рук гигантов. Нормандцы и Плантагенеты переделали их в замки, которыми по-прежнему пользовались тысячу лет спустя (Вильгельм I использовал Певенси как свой плацдарм для завоевания Англии; Генрих V разместил свою армию в Портчестере для Азенкурской экспедиции). Читатель этой книги в большей степени ощутит дух эпохи Караузия, Диоклетиана и Констанция, если окажется на длинной, обращенной к морю стене в Портчестере, нежели у любого из дворцов или государственных памятников, как бы величественны они ни были. Это был Рим, в котором оборона — не сумбурная, а тщательно, искусно спланированная — стала главным мотивом всей политики и мировоззрения.

Ma первый взгляд, Диоклетиан в своей военной политике показался некоторым историкам традиционалистом. Сделанный им упор на силу легионов, возвращение к расположению армии на границах в противоположность сплочению стационарного войска вокруг императора — все это разительно отличается от политики Константина. Но его стратегия глубокой обороны отличалась новизной и сумела избежать слабостей круговой обороны Адриана. Стационарные войска останавливали, а мобильные — уничтожали врага прежде, чем тот мог проникнуть вглубь провинций. Когда требовалось вступить в большую войну, стратегия обороны оказывалась достаточно сильной и гибкой, чтобы позволить оттянуть с границ весьма значительные силы, при этом не ослабляя рубежи до опасной степени.

Это последнее было поистине великим достижением Диоклетиана, которого не добился ни один из его предшественников. Императору больше не требовалось выбирать между централизованной полевой армией и прочной обороной границ — то есть, по сути, между защитой трона и защитой провинций. С новой стратегией и четверным разделением власти можно было обеспечить и то и другое. Как почти два века спустя напишет Зосим:

ГЛАВА 8. ПРЕОБРАЗОВАНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА

Тетрархия была новшеством, введенным Диоклетианом для решения первоочередной проблемы стабильности империи, однако она все же была лишь верхней гранью в структуре задуманной им политической реконструкции империи. За ширмой четырех императорских дворцов нужно было расширить и полностью реорганизовать весь аппарат правительства, вплоть до самых отдаленных ячеек провинциальных администраций, превратив его в строго иерархическую, тщательно контролируемую систему государственных механизмов. Прилагательное Byzantine вызывает ассоциации с бюрократическим лабиринтом, неспешным в своих делах и до мельчайшей детали блюдущим разделение на ступени, отделы и титулы. К добру или худу, но именно Диоклетиан вполне намеренно заложил основу этой бюрократии:

Автор этих строк — Лактанций, ярый противник Диоклетиана и всех его деяний. Но если не обращать внимания на его крайнюю предвзятость, в этом обличении он описывает наиболее заметные черты реорганизации. Основными новшествами были тщательное разделение военной и гражданской властей (эта реформа была завершена уже после окончания правления Диоклетиана); разделение провинций на значительно меньшие территории; создание дополнительного уровня власти в лице вице-префектов, или викариев, стоявших между императором и наместниками провинций. Италия лишилась своих привилегий; был отменен и прежний, практически независимый, статус сенаторских провинций. Из соображений практичности империя была превращена в единообразную систему управления со стандартными каналами контроля из центра. Традиционная государственная машина Августа, служившая уже три столетия, но теперь пришедшая в упадок, наконец была заменена новой, неприкрыто автократической.[162]

Основным принципом системы Августа была попытка сохранить совместное правление императора и сената, при этом защищая провинции от безответственного разорения, как во времена республики. При этом римский наместник неизбежно занимал позицию мелкого монарха в подчиненной ему провинции, и сенаторская аристократия всегда считала эти проконсульские должности своими по неотъемлемому праву рождения. Август нашел удачный компромисс, разделив империю на сенаторские и императорские провинции. Первые, где были размещены незначительные войска, по-прежнему управлялись сенатом, как это было в прошлые времена. Императорскими провинциями управлял сам император через назначенных легатов из числа младших сенаторов. И, что важнее всего, финансовыми операциями в императорских провинциях занимались отдельные чиновники, прокураторы, подчиненные напрямую императору. Прокураторы не принадлежали к числу сенаторов — это были профессиональные чиновники, получавшие жалованье, набранные из низших слоев всаднического сословия.

Это социальное различие имело огромное значение. Гражданами Рима становилось все большее число людей, а провинции, бывшие ранее просто завоеванными племенами, получали практически одинаковый статус с Италией, поэтому и администрация империи претерпевала значительные изменения. Малое число высших должностей по-прежнему доставалось сенаторам, но внизу и рядом с ними разрасталась куда более обширная служба профессиональных гражданских чиновников — прокураторов, глав различных служб и всевозможных советников и функционеров среднего звена, где предпочтение отдавалось способным людям из всадников. На вершине этой структуры находилась уникальная фигура — префект претория, который постепенно вплотную приблизился к современному понятию премьер-министра. Именно этот обширный аппарат всадников-администраторов эффективно управлял империей периода расцвета при Флавиях и Антонинах. Дело было не только в их профессионализме, но и, прежде всего, в их куда большей численности. Поскольку всадником можно было стать по имущественному цензу, а не по праву рождения, в этом сословии было несравнимо больше образованных, компетентных и честолюбивых людей. Их не допускали к высшим кругам власти, как это было в армии с профессиональными военными трибунами и примипилариями, по именно они заставляли работать всю машину, поддерживая власть своих начальников-аристократов, и ждали своего часа.

Мы уже видели, как в ходе войн III века у власти оказался класс профессиональных военных низкого происхождения, а Галлиену пришлось удалить сенаторов из числа командующих легионами, что автоматически означало, что проконсулы и легаты больше не могли командовать войсками в своих провинциях. Во время кризиса, при намеренной милитаризации правительства, все, что мешало эффективному управлению империей, с большой вероятностью могло быть уничтожено. Наместников назначали исходя из их преданности и управленческих талантов, а значит — из числа всадников, причем зачастую военных. В условиях постоянной угрозы гражданской войны они становились ключевыми фигурами в игре, как, например, Констанций в Далмации в 285 году.

Уже обозначившиеся, по предположению историков, судебная и финансовая власть часто оказывались в руках у одного человека — это было тем более необходимо, что в условиях военного времени требовались наместники, которые могли добыть еще большие объемы налогов у населения на самых шатких законных основаниях. Обеспечение нужд армии зачастую становилось основной задачей наместников, заслоняя собой все прочие. Всевозможные припасы нужно было собрать и доставить на склады в определенное время, нужно было обеспечить рабочую силу и транспорт, завербовать новобранцев и зачастую лично руководить военными действиями, поскольку часто требовалось немедленно укрепить оборону в таком-то городе или на такой-то дороге. Значительная часть судебных обязанностей оказывалась заброшена, дела и прошения оставались без ответа, регулярная оценка налогооблагаемого имущества не проводилась, гражданское общественное строительство было прекращено. В Египте приблизительно после 260 года регулярная перепись земель и населения попросту остановилась, а в провинциях, где велись военные действия, ситуация, вероятно, была куда хуже.[163] Стремясь не привлекать внимания властей, большая часть населении заботилась сама о себе, как могла.

В таком состоянии находились дела империи, когда к власти пришел Диоклетиан, и в страну постепенно вернулись мир и порядок. Некоторые провинции были наводнены войсками и практически представляли собой зоны военных действий, где сельское население и гражданские чиновники полностью были заняты оборонительными работами. В других провинциях не было армейских частей, и война не оставила на них следа, но их экономика пребывала в упадке, а администрация функционировала лишь наполовину. Частью провинций по-прежнему управляли проконсулы, частью — сенаторы-легаты, а большинством — всадники или военные. Несколько наместников до сих пор не обладали законным правом управлять финансами провинции, но многие были наделены военными полномочиями. Системы отчетности и надзора были неоднородны и слабы, а в непредвиденных случаях, естественно, тут же начинались случаи всевозможного злоупотребления властью. Даже в более мирные времена императоры сознавали необходимость присматривать за деятельностью наместников и использовали специальных чиновников, фрументариев, которые, по сути, стали политическими представителями центральной власти. Но лекарство оказалось хуже болезни, и вскоре уже само слово «фрументарий» стало синонимом ложных обвинений и вымогательства.[164] Проблемы, с которыми пришлось столкнуться Диоклетиану, отличались от тех, что стояли перед Августом. Во-первых, были задачи стратегического характера. Нужно было постоянно поддерживать в порядке и снабжать всем необходимым сильно вооруженные приграничные зоны, платить жалованье разросшейся армии. А это означало куда более эффективное и всеобъемлющее использование всего налогооблагаемого имущества в империи, для чего требовалась полностью функционирующая гражданская администрация. Во-вторых, существовали задачи политические. Нельзя было позволить далекому наместнику или военачальнику сосредоточить в своих руках все нити власти, чтобы он не мог перечить требованиям центра или отколоться от него в период ослабления центральной власти. В-третьих, были задачи хорошего управления и поддержания общественного порядка. Диоклетиан намеревался не только выжимать из населения необходимый объем налогов, но и систематизировать и сделать жизнеспособной систему налогообложения, подведя под нее базу из должной оценки имущества и учета. В той же степени он был озабочен необходимостью вернуть к жизни суды и сделать их доступными для каждого.

Диоклетиан никогда не был склонен давать волю чиновникам. Хорошее правительство, полагал он, — это тщательно контролируемое правительство. Ему нужны были юридически подкованные, знающие наместники, но не сенаторы — вице-короли времен ранней империи, а скорее добросовестные функционеры, которые выполняли бы свой долг согласно инструкции.[165] Чтобы добиться всего этого, он предпочитал увеличивать число наместников, при этом ограничивая их функции, масштаб влияния и территорию.

Различные провинции и прежде уже подвергались делению, но с самого своего образования империя не видела таких радикальных изменений границ, как те, что провел Диоклетиан. За несколько лет после 293 года, когда была создана тетрархия, империя превратилась в настоящую мозаику, состоящую из более чем сотни провинций — практически вдвое больше их прежнего количества.[166] Во многих случаях это деление было продиктовано военными нуждами. Диоклетиан следовал примеру Аврелиана, разделившего новую Дакию, и теперь типичной была следующая картина: внутри находилась защищенная, «безоружная» провинция, а снаружи — милитаризованная, на территории которой находились постоянные базы легионов, форты и районы для боевых действий пограничных войск. На Дунае таким образом были разделены Норик и Паннония, в Галлии — Белгика и Лугдунская Галлия. В прочих местах мы видим, как провинции вытягивались в длину, чтобы обеспечить единый контроль над важнейшими военными дорогами. По поводу этих маленьких милитаризованных провинций один писатель заметил, что старый порядок встал с ног на голову: вместо того, что граница защищала провинцию, теперь провинции должны были поддерживать границу.[167]

Но нужды обороны были не единственной причиной для деления провинций. Прежние невооруженные сенаторские провинции, такие как Африка и Азия, тоже были порублены на малые части: Африка была разделена на три провинции, Азия — не менее чем на шесть. Понять цель такого деления можно, если принять во внимание широкий спектр задач, которые стояли перед наместником. Он должен был контролировать городские советы и заставлять их выполнять свои муниципальные обязанности, разбирать гражданские иски в городах и бесконечные потоки петиций и жалоб, следить за общественным порядком, подавлением преступности и состоянием дорог, поддерживать почтовую связь, водные пути и порты, амбары и армейские склады снабжения. С распадом звена прокуратором все налоговые дела провинции вновь перешли к наместнику, в дополнение к его сохраняющимся военным обязанностям. В конце 290-х годом Диоклетиан приступил к самой тщательной ревизии налоговой системы, когда-либо проводившейся в империи, начав с тщательной переписи всех ресурсов, в которой были весьма активно задействованы наместники провинций. Это было еще не все: император настаивал, чтобы наместники разбирали все судебные дела лично, не делегируя эту обязанность никому другому — или хотя бы передавая самые мелкие дела, но только после того, как они разбирали дело с точки зрения закона, оставляя помощникам решить вопросы конкретных обстоятельств.[168] Совершенно ясно, что в провинциях прежних размеров один человек не сумел бы эффективно справляться с таким количеством дел. К примеру, ранее под юрисдикцией проконсула Азии находилось не менее 250 больших и малых городов. Он справлялся со своими обязанностями лишь потому, что городские магистраты сами решали множество исков, которые теперь поступали напрямую правительству провинции. Если Диоклетиан хотел оживить провинциальные правительства и сделать их более эффективными, чтобы те могли работать в создавшихся более жестких условиях, их, как и саму императорскую власть, нужно было разделить.

Число новообразованных провинций было слишком велико, чтобы их можно было контролировать даже четырем префектам претория, поэтому их сгруппировали в 12 административных единиц — диоцезов, во главе которых стояли вице-префекты из всадников — викарии; территории этих диоцезов приблизительно совпадают с границами многих современных государств Европы. С запада на восток они шли в таком порядке: Британия, Галлия, Вьеннский диоцез (Южная Франция), Испания, Италия, Африка, Паннония, Мёзия, Фракия, Азиатский, Понтийский и Восточный диоцезы. (Полный список всех новых провинций, Веронский документ, приведен в приложении 1.) К примеру, со второго века Британия состояла из двух императорских провинций, Верхней и Нижней Британии, с центрами в Лондоне и Йорке соответственно, и управлялась сенаторами в ранге консула и претора. После подчинения Британии Констанцием она была поделена на четыре новые провинции. Первая Британия включала в себя Уэльс и западную часть острова, со столицей в Коринии; Вторая Британия — на севере, со столицей Йорком; Максима Цезарейская (названная в честь Галерия) — на юго-востоке, со столицей Лондоном; и Флавия Цезарейская (в честь Констанция) — Восточный Мидленд и Восточная Англия, с центром в Линкольне.

Все четыре провинции управлялись наместниками из числа всадников и вместе составляли диоцез во главе с викарием Британии, со ставкой в Лондоне.[169] В свою очередь викарии Британии, Испании, Галлии и Вьеннского диоцеза находились в подчинении у Констанция и его префекта претория в императорской столице в Трире. Это была не просто иерархическая лестница с императором на вершине и отдельными наместниками внизу — в этой структуре очевидно присутствовали и определенные элементы взаимного контроля. Викарии выполняли некоторые обязанности префектов, но назначал и смещал их только сам император, и только он мог отменить их судебные решения. Наместники также могли запрашивать указаний напрямую у префекта претория, минуя викариев; складывается впечатление, что от них прямо-таки ожидали, что они и будут так поступать.[170]

Самой разительной была перемена в социальном составе этой группы чиновников. Также как Галлиен удалил сенаторов из верхушки армейского командования, так теперь и Диоклетиан выдавливал их с постов наместников провинций. Когда ранние иллирийские императоры хотели обойти сенаторское сословие, они намеренно оставляли пустующими вакантные наместнические посты, а вместо них управляли территорией через заместителей наместников или вице-президов из числа всадников. Диоклетиан официально ввел подобную практику во всех созданных им новых небольших провинциях. К 305 году не осталось ни одного наместника из сенаторского сословия. Единственными сенаторскими провинциями оставались Азия и Африка, но и они были урезаны до одной седьмой и одной трети своих прежних размеров. В большинстве же империя состояла из маленьких провинций, управлявшихся всадником-президом (praeses), находившимся в подчинении у викария и префекта. Викарии, в частности, были людьми того типа, которому могли доверять Диоклетиан и его соправители: это были всадники низкого происхождения, которые возвысились исключительно благодаря своей службе у императора, а не сенаторы, которые считали высокие должности своими по праву рождения. Прежнее сенаторское сословие теперь было низведено до состояния политического бессилия, тогда как карьера всадника могла открыть путь к высшим чинам в правительстве империи.[171]

Коренная перемена произошла и в самой Италии, которая прежде никогда не была провинцией и не платила налогов: Диоклетиан твердо решил положить конец ее избранности и управлять Италией на равных основаниях со всей остальной империей. Это нововведение, равно как и лишение Рима статуса столицы, было логическим завершением длительного процесса, в результате которого гражданство стало всеобщим, провинции получили законное и политическое равенство со страной, некогда бывшей их завоевательницей, и империя стала по-настоящему многонациональным мировым государством, чьи границы определялись общими законами и общей римско-эллинистической культурой. Разумеется, в империи были свои традиции, и здесь Диоклетиан вполне был готов идти на уступки. Округ Рима, вплоть до старого сотого мильного камня, был исключением из провинциального деления и новой налоговой системы империи: в конце концов, Рим был потребителем благ, а не их производителем. Городом по-прежнему управлял сенатор — префект города, подчиненный непосредственно императору в Медиолане, минуя префектов претория. Но за пределами Рима весь полуостров, включая Сицилию, стал единым диоцезом (позднее двумя), состоявшим из 16 новых провинций.[172]

Чтобы подсластить пилюлю, италийские провинции именовали «округами»; большинству из них было разрешено иметь во главе сенаторов со старинным римским титулом корректора, совместно с корректорами Италии (correctors Italiae). В отличие от прочих наместников времен правления Диоклетиана, среди этих чиновников мы видим родовые имена благородных сенаторских семейств: Волузиан, Тициан, Клар. Однако новый викарий Италии, Цецилиан, был всадником.[173] Прежние корректоры были магистратами, имевшими право расследовать финансовые преступления в городах Италии; теперешние по сути были наместниками, чьей не самой популярной обязанностью было вести перепись налогооблагаемого имущества во всей Италии. Весьма типично для Диоклетиана было представить это исключение как уступку сенаторским традициям. На самом деле оно в равной степени призвано было нейтрализовать возможные волнения в Италии, где благородные сенаторские семейства по-прежнему считались прирожденными лидерами. Как покажут более поздние события, налогообложение Италии все же вызвало глубокое недовольство, которое переросло в восстание, как только страна почувствовала свободу от твердой руки Диоклетиана.

Третьим существенным элементом новой системы Диоклетиана было разделение военной и гражданской власти на всех уровнях. В ранних панегириках проводятся новые различия между дуксами и юдексами, т.е. военными командирами и гражданскими правителями.[174] Но этот процесс нужно было вести постепенно, дождавшись окончания периода чрезвычайного военного положения и появления подходящих кандидатов. В 298 году, например, правитель Второй Британии Аврелий Арпагий все еще имел военные обязанности, как и многие его коллеги.[175] Префекты претория, такие как Юлий Асклепиодот, по-прежнему оставались полководцами: слишком рано было Диоклетиану избавляться от столь ценных сторонников. Несмотря на то, что полностью процесс отделения был завершен лишь в правление Константина, нет причин сомневаться, что именно такова была долгосрочная цель Диоклетиана. Она находилась в логическом соответствии с его постоянным старанием давать чиновникам вполне определенные, более поддающиеся управлению области ответственности и избегать раздачи широких произвольных полномочий.

Но он был твердо намерен провести это разделение не в ущерб эффективности армии. Поскольку высшее командование теперь было поделено между четырьмя императорами, Диоклетиан мог позволить командующим в регионах распоряжаться значительными военными силами. Дуке, отвечавший за важный участок границы, мог распоряжаться значительно большим войском и на большей территории — до нескольких провинций, чем некогда наместник провинции. Однако теперь он был профессиональным солдатом, обладавшим лишь военной властью. Снабжение и выплата жалованья войску, сбор налогов и судебная власть над городами и мирными гражданами передавались в руки президентов и викариев, которые отвечали перед префектом претория. Военные и гражданские власти, разумеется, должны были сотрудничать друг с другом, но не могли выполнять обязанности друг друга, как это неизбежно происходило в период кризиса. В частности, сбор налогов более не требовал грозного присутствия солдат регулярных частей. Подобное разделение власти означало, что если военачальнику, дуксу, приходила в голову мысль поднять восстание, как это уже делали Караузий и Домициан, ему бы пришлось договариваться со многими представителями гражданской власти того же статуса, чтобы его замысел имел хоть какие-то шансы на успех.

Кроме того, это означало устойчивое разделение карьерных лестниц. Отсутствие образования и культуры больше не было помехой в карьере военного, а это означало, что офицерам-германцам, «варварам», легче было дослужиться до высоких чинов. И наоборот, новому поколению образованных всадников, стремящихся подняться на государственной службе, не было необходимости осваивать военное дело: в ожидании назначения в расширенные штаты наместников, викариев, префектов и служб двора они теперь полагались исключительно на свои познания в риторике и юриспруденции. Этот раскол двух линий власти окажет огромное влияние — как положительное, так и негативное — на жизнь империи последующих двух веков.

В мире, где любая высокая государственная должность была формой магистрата, весьма значительная доля отношений государства с его гражданами сводилась к юридическим процедурам. На всех уровнях власти администраторы должны были выносить вердикты, зачастую в судах, в присутствии защиты; они выражали и обнародовали волю императора по всевозможным подзаконным актам и инструкциям, представляли интересы государства при разборе жалоб и разногласий, особенно по поводу установления ставки налога. Неудивительно, что префектам и викариям нужен был обширный штат квалифицированных юристов, а должность такого юриста считалась первой ступенью успешной карьеры в бюрократическом аппарате. На востоке начался бум юридических школ; особенно выделялась знаменитая школа Бейрута.

На западе Констанций учредил школу риторики в Отёне; руководителем был назначен императорский секретарь Евмений, который пышно прославлял своего благодетеля — не только за поощрение возрождения учености, но и за то, что тот столь многим дал доступ к высокой государственной службе.[176]

Эти новые служащие составили сложную иерархию рангов и титулов, призванную не только отражать их функции, но и указать на появление нового социального слоя. Не обязательно вдаваться в тонкие различия между eminentissimi (дословно: «самые выдающиеся»), perfectissimi («самые совершенные») и egregii («выдающиеся») (не говоря уже о более пышных именованиях, которые были в ходу позднее), чтобы понять значение подобной ритуализации власти. Еще с периода кризиса, когда значительную часть рутинной работы выполняли солдаты, командированные специально для этой цели, организация этих служб весьма напоминала военную. Теперь, когда две власти были отделены друг от друга, Диоклетиан хотел придать гражданской власти характер строгого послушания и почтительности, отличавший армию, и максимально автоматизировать работу этой детально разработанной машины. Штаты высших чиновников были организованы в когорты, где вместо гражданской тоги носили армейский плащ. Все это сохранилось и теперь, хотя солдат постепенно заменяли адвокаты. Гражданская служба все равно именовалась militia (в отличие от армейской службы, militia armata), с акцентом на военную дисциплину и преданность.

Система несомненно преуспела в воссоздании прочного, эффективного управления провинциями и судебной власти, прочно держа оборону на границах и предотвращая центробежные тенденции в обширной и неподатливой империи. Уже сам факт того, что стало возможным столь эффективное реформирование всей системы налогообложения, говорит о новой мощи правительства, которое сумело распространить свое влияние из центра в каждую провинцию, город и деревню. Однако, как и другие типы бюрократического государственного аппарата, действовавшие в Египте или Китае, подобного эффекта Диоклетиан сумел добиться лишь за счет многократного разрастания штата чиновников, что в равной степени увеличило расходы государства. Даже несмотря на то, что из-за инфляции жалованье было куда меньше, чем у служащих II века, общая стоимость нового чиновничества была равна, по оценкам, размеру расходов на два-три новых легиона. И очень скоро начали проявляться прочие неизбежные побочные эффекты обширной бюрократии: коррупция и прежде всего — саморазрастание.

Диоклетиан должен был предвидеть, что органы правительства начнут разбухать за счет казны и налогоплательщиков. И однако он довольно рано начинает сетовать на бесчестных чиновников, которые пользуются своим служебным положением, — наивные попытки остановить процессы, которые были запущены его же собственной политикой. Характерен следующий выговор египетскому стратегу от его начальника:

Эти коренные реформы последовательно закладывали фундамент для настоящего абсолютизма, который должен был заменить прежнее конституционное совместное правление Августа. Ликвидация сенаторских провинций положила конец благочестивой фикции деятельности сената как отдельного правящего органа империи. Удаление сенаторов от высших постов в государстве подтверждало, что отныне карьера гражданина империи могла состояться лишь на оплачиваемой профессиональной службе императору, при поощрении заслуг (или протекции). Распад жизни городов и разорение местных представителей имущего класса практически уничтожили местное самоуправление, особенно местные суды. При реорганизации правительства провинций этот вакуум заняли новые наместники, принявшись выполнять многие функции прежних органов — но теперь уже как прямые представители государства, а не как избранные члены городского самоуправления. Кроме того, при разрастании численного состава армии ее отстранение от гражданской власти было призвано превратить армию в корпус профессиональных военных, а не отдельное политически сознательное сословие в империи. Гражданская и военная службы должны были стать взаимодействующими органами, выполняющими приказы императора.[178]

Следовательно, несколько факторов в ядре этой машины указывали на необходимость перемен в организации императорского двора: этого требовали разделение военной и гражданской власти, создание новой системы финансового контроля и организации провинций, и не в последнюю очередь — существенно возросший объем судебной деятельности, инструкций и переписки Диоклетиана. В ответ на эту потребность начался процесс создания функциональных министерств, хотя завершен он был лишь в правление Константина. Советники и чиновники, окружавшие императора, образовали совет, который стал именоваться консисторием. Были созданы отдельные подразделения (скринии), получившие свое название от коробок, в которых хранились бумаги во время постоянных путешествий императорского двора по провинциям.

Появились должности различных магистров с собственными штатами секретарей: они занимались петициями, раздачей льгот, перепиской на греческом и латинском языках, иностранными посольствами и сложными юридическими вопросами. В состав консистория входил постоянный орган советников по вопросам права, где некоторые, как, например, Гермогениан, добились немалого влияния. При императоре было два министра финансов (общественной казны и личного имущества императора); а над всем двором возвышалась облеченная властью фигура префекта претория.[179]

Его должность находилась где-то посередине между заместителем императора, госсекретарем и великим визирем: это был чиновник со штатом из сотен помощников, чьи задачи охватывали все сферы управления империей.[180] Ему каким-то образом нужно было помочь справляться с гигантским объемом работы монарху, от которого, как от древних царей и городских магистратов, по-прежнему ждали, что он будет лично разбираться со всеми делами страны. Префект отвечал перед императором за всю работу административного аппарата, включая налоги; объем его судебной власти уступал лишь власти императора; он также обладал военной властью, поскольку изначально префект претория был командиром преторианской гвардии. Но после того, как Диоклетиан низвел гвардию до уровня простого городского гарнизона Рима, военные функции префекта претория на практике постепенно уступили место его гражданским обязанностям. С введением новой налоговой системы и новой формы наместничества в руках префекта оказался еще больший объем финансовой власти, хотя теперь он имел право делегировать значительную часть частных задач 12 викариям с их финансовыми службами. Основную часть времени префекта отнимал всевозрастающий объем петиций и правовой работы: несмотря на полагавшихся ему правовых советников и секретарей, эту ношу, как и всегда, делили между собой император и префект. Примером может служить распоряжение Диоклетиана, гласившее, что любой из них мог выносить окончательный вердикт по судебным апелляциям. Истец мог обратиться к префекту или напрямую к императору, но не к обоим: теперь нельзя было обжаловать решение префекта в императорском суде. Но даже и так мы можем разглядеть, как Диоклетиан борется с колоссальным объемом работы: «Нельзя позволять обратиться с прошением к императору всем без разбору и ограничений»[181], — говорит он, пытаясь как-то ограничить поток жалоб, который может обрушиться на усердно трудящегося императора в период восстановления общества.

Таким образом, значительная часть времени Диоклетиана уходила на разбор судебных дел и частных прошений рядовых граждан. Однако в то же время он намеренно изменил форму явления императора своим подданным: будь то в кресле судьи, в процессии или на торжественных приемах во дворце, теперь священная персона правителя была отделена от гражданина любого ранга сложной системой церемоний. Для многих современников придание символичности императорской власти было самой заметной переменой, осуществленной Диоклетианом в отношении формы правления. Теперь это было уже не полуреспубликанское правление, а настоящая монархия восточного образца, наделявшая главу страны безграничной властью; это был уже не принцепс, но Dominus, государь.

При тщательно выверенных двойных стандартах Августа первый магистрат при жизни получал божественные почести лишь в провинциях. В Риме и Италии, с их большей свободой, религиозное поклонение было адресовано не самому правителю, а его гению, духу-хранителю — типично римское различие и типично римский компромисс. Но с неуклонной провинциализацией империи маятник качнулся в сторону первого варианта, и тонкое различие между персоной императора и его покровителем стало едва различимым. Теперь полагалось не только размещать изображение императора везде, где составляли и вводили в действие законодательные акты: клятва гением императора в его присутствии (при символическом свидетеле) теперь считалась более прочной, чем клятва именем богов. В армии imagines (изображения) императоров на священных знаменах легионов давно уже воспринимались как объекты культа: их приветствовали и поклонялись им со всеми церемониями, которые полагались бы при обращении к самому императору. В III веке начинает проявляться антиитальянский, скорее даже восточный элемент: императоры начинают носить лучистую корону, а позднее, на триумфальных шествиях, стали надевать расшитые золотом одежды и драгоценности.[182]

Все эти театральные эффекты Диоклетиан употребил для того, чтобы навсегда превратить четверку правителей в богоподобных, недостижимых монархов, существ иного порядка, нежели их подданные.

Несмотря на то, что концепция Юпитера и Геркулеса брала начало из римской мифологии, новое обличье императоров больше напоминало восточно-эллинское, чтобы не сказать фараонское, восприятие монархии. Прошли времена, когда император, такой как Марк Аврелий, намеренно тесно общался с сенаторами, производя впечатление неформальной атмосферы практически полного равенства. В огромном дворце Диоклетиана в Никомедии его трон и сама личность императора были тщательно отгорожены от мира простых людей — и с помощью архитектурного воплощения дворца, и посредством установленного ритуала — единственного способа, которым бренный мир мог соприкоснуться со священной персоной властителя. К примеру, похожие на жрецов чиновники все более высокого ранга с большими церемониями вели делегации по длинным, просторным мраморным залам, мимо неподвижных рядов блистающей стражи, через огромные, украшенные гербом двери в святая святых дворца. Там на троне бесстрастно восседала фигура, облеченная всей властью на земле: Повелитель мира, в короне из солнечных лучей, в пурпурно-золотом одеянии, с ног до головы сверкающий драгоценными каменьями, с символами абсолютной власти в руках.

Такое богоподобное существо уже недостаточно было просто приветствовать — здесь нужно было пасть ниц, здесь требовался проскинесис, простирание. На встрече двух августов в 290 году панегирик говорит, что «это как бы укрытое во внутренних священных покоях поклонение поразило души лишь тех, кому их положение давало право доступа к вам [императорам]!».[183] Попасть в число admissionales, тех, кто имел право регулярного доступа к священной персоне императора, само по себе уже было большой честью и знаком высокого положения. В ходе приема эти люди становились на колени и целовали край одежды императора. А когда Священный совет собирался на формальные заседания, чтобы принять решения касательно всей империи, сидел один император: остальные стояли на отведенных им местах вокруг трона, словно разряженные фигуры в живой картине. Застывшие, кажущиеся неземными группы святых и солдат, столь типичные для византийских мозаик, всего лишь добросовестно воспроизводят сценографию, введенную Диоклетианом при дворах тетрархов.

Соответственно во многих случаях, когда могущественный император показывался своему народу или обращался к солдатам, его явление автоматически приобретало форму празднования, откровения, где божественный владыка изливал благодать на своих подданных уже одним своим появлением. Его паланкин или колесница, его солдаты, свита и знамена были украшены со всей возможной пышностью и сияли пурпуром и золотом, а медленное, размеренное продвижение процессии и, к примеру, въезд в город полагалось встречать ритмическим скандированием гимнов, ладаном, факелами и почестями, подобающими не просто главе Римской империи, но родичу и представителю Юпитера и Геркулеса. Во дворце Диоклетиана в Сплите все линии аркады и перистиля направляют внимание смотрящего на центральную приподнятую арку, возвышающуюся над порталами, из которой появлялся император. Позднейшие правители продолжили линию императора-божества, даже когда императоры уже были набожными христианами: об этом свидетельствуют колоссальная голова Константина в Палаццо-деи-Консерватори, гигантская статуя императора в Барлетте или мадридское серебряное блюдо, где Феодосий изображен сидящим на троне с венцом на голове и в окружении божественного нимба.

Аврелий Виктор неодобрительно качает головой, говоря, что к жажде поклонения Диоклетиана привело низкое происхождение: «Когда люди самого низкого происхождения достигнут некоторой высоты, они не знают меры в чванстве и высокомерии... точно после голодовки, становятся к ней [власти] ненасытными».[184] Но император, разделивший славу и власть с тремя соправителями, знал, что делал. Мотивы его действий не имели ничего общего с манией величия Калигулы или Коммода, которые преступили границы приличий и в итоге были убиты. Напротив, предпринятое им лицедейство было необходимо для выживания.

Главную причину для подобной перемены дал Аврелиан, который говорил солдатам, что власть и срок правления императора зависят не от них, а от богов. Недостаточно было заявить о своем божественном праве на власть, в отличие от выборов внутри армии; недостаточно улучшить собственную охрану и личную безопасность. Чем больше император на самом деле зависел от армии, тем важнее было создать психологический барьер между ним и армией, приучить их к безоговорочному послушанию. Нужно было, чтобы солдаты почувствовали: убийство императора — не просто предательство (которое могло происходить и действительно происходило), но величайшее святотатство из всех возможных. Если император хотел править долго и проводить в стране болезненные, но необходимые реформы, тогда образ хорошо знакомого, популярного полководца среди своих солдат был для него абсолютно неприемлем. Поскольку традиционная клятва верности персоне императора сильно обесценилась, нужно было сыграть на глубинных религиозных табу и суевериях армии. Тех самых людей, которые некогда были ему ровней и которые вознесли его на эту высоту, нужно было связать заклятием, чтобы они забыли об своей заслуге. Это нужно было не только из соображений удержания верности армии. Катаклизмы, через которые пришлось пройти империи, пошатнули самые основания веры в правильный порядок вещей в мире. Возможно, люди плохо осознавали причины этих катаклизмов, но все сходились на том, что это были потрясения мирового масштаба, а не межчеловеческие или политические. И теперь в их умах в сотнях вариантов начинала формироваться невероятная мысль: возможно ли, что Рим не вечен, что боги оставили его, что миру скоро придет конец? Тут же всплывали к памяти разнообразные эсхатологические видения — иудейские, христианские, зороастрийские, манихейские: история закончится невообразимыми бедствиями, солнце остановит свой бег, океаны извергнутся дымом, царства и империи рухнут, армии Света и Тьмы сойдутся для последней битвы, и явится спаситель.

Людей еще меньше чем прежде убеждали аргументы и демонстрации — куда больше на них влияли знаки, оракулы, пророчества и всевозможные сверхъестественные явления, которые давали выражение и ответ их страхам и вожделениям. На этом мрачном фоне императоры, которые стремились показать себя спасителями мира, должны были быть уже не людьми, а неуязвимыми колоссами, о чью мощь разобьется любая беда, теми, кто защитит свой народ от любого зла, силой и спасением для своей страны. Теперь, как никогда раньше, император был единым объектом верности для множества народов с их собственной культурой и религией. Для египетского крестьянина, британского купца и франкского воина-поселенца традиции и легенды республики, сената, Капитолия значили крайне мало. Великая война с Ганнибалом — звездный час Рима — была от них так же далека, как от нас — битва при Азенкуре, да и в любом случае не имела никакой реальной связи с их родными землями и народом. Но имена Цезаря и Августа всюду служили бессмертным воплощением Рима. Их могли считать главными вождями, фараонами — родичами Осириса, законодателями, базилевсами или великими Царями царей Запада, но именно на них была направлена верность племен; и если нужно было возвеличить какой-либо символ империи, лучше этих имен было не найти.

Нужно подчеркнуть, что эта перемена касалась скорее образа монархии в глазах общества, нежели ее сути. Верно, что произошел сдвиг в сторону абсолютизма, но формальная конституционная основа правления претерпела куда меньшие изменения, чем его внешний облик.

Трансформация коснулась психологического, а не законного аспекта власти. Об этом красноречиво свидетельствует Гиббон:

Ранняя символика империи представляет императора как верховного гражданского магистрата, правящего совместно с сенатом, совмещая в себе прежде независимые республиканские должности. Войны III века придали его образу воинственности: император стал верховным победоносным полководцем, без сомнений избранным для власти благородными солдатами, от которых зависела безопасность всей страны. Концепция богоравности правителя, введенная Диоклетианом, положила конец идентификации императора с властью армии. По-прежнему сохраняя все атрибуты правителя-воина, теперешний император был назначенным свыше владыкой, Dominus, возвышавшимся равно над солдатами и мирными гражданами и назначавшим каждому его задачу.

Можно задаться вопросом: а что же думал обо всем этом Диоклетиан-человек, режиссер действа? Он был не только хитроумен и практичен, но и глубоко религиозен, и считал, что он и его соратники были избраны для власти богами. Как основатели нового порядка и восстановители божественного покровительства, они и их наследники возложили на свои плечи большую ношу и за это могли требовать больших почестей. Все принятые им меры и были необходимы и тщательно рассчитаны, но, как свидетельствует Гиббон, мы, чьи политические взгляды коренятся в воззрениях Запада, не можем восхищаться деяниями Диоклетиана в сравнении с тем, что было прежде. При всей его искусной политике нельзя не прийти к мысли, что необходимость установить дистанцию между собой и солдатами была для Диоклетиана так уж неприятна. В нем видны определенная отчужденность и чувствительная гордость, которые проявляются в его нежелании подвергать риску свой престиж; они проглядывают в наблюдении Лактанция, гласящем, что Диоклетиан «всегда хотел выглядеть хитрым и сведущим».[186] Можно подумать, что его хрупкое чувство собственного достоинства не способно было вынести, чтобы кто-нибудь увидел провал его задумки. Невозможно представить, чтобы Диоклетиан публично сделал неверный шаг и тут же с легкостью отмахнулся бы от ошибки. Сравните его с правившим позднее императором Юлианом, который находил всю эту церемониальность чересчур подавляющей и намеренно ввел в обращение большую свободу, свойственную Марку Аврелию: самые ошибки Юлиана, куда более человечного и обаятельного императора, проистекают из его доброго открытого нрава. Он, увы, неверно оценил свою эпоху, и его намерение вернуться к традициям прежнего Рима привело к такому же катастрофическому провалу, как и попытка возвращения к язычеству. Подданные Юлиана расценили его нежелание полностью использовать деспотическую власть, которой они теперь ждали от государя, как проявление слабости и незрелости.

ГЛАВА 9. ФИНАНСЫ, НАЛОГИ, ИНФЛЯЦИЯ

В стране, которая на протяжении многих поколений привыкла к установленным ценам, сборам и налогам, неконтролируемая денежная инфляция становится весьма тяжким испытанием как для налогоплательщиков, так и (в не меньшей степени) для правительства. Инфляция не только приводит к разорению — она бьет по общему ощущению стабильности, по конкретным ожиданиям людей. Когда жалованье или ссуда теряют половину своей ценности, сбережения испаряются и цены следующего года становятся абсолютно непредсказуемыми, при этом начинают распадаться все социальные связи и нормы, в ход идут более простые, стайные инстинкты. Неуверенность в будущем смешивается с потерей понимания происходящего, путаницей в причинах и следствиях. Значительная часть инфляции III века происходила вовсе не от постыдных попыток откупиться от угрожающих границе варваров или наглой солдатни, как думали некоторые современники. Куда большую роль здесь играли стремительно растущие расходы на войну («мать налогов») и уменьшение площади культивируемых земель — но не только: они были связаны с особенностями системы налогообложения, необычайно неподатливой и слабой для столь обширной империи.[187]

Из представления, что все имеет свою цену, естественно следовало, что налоги тоже имели единую твердую ставку и зачастую не менялись целыми веками. Увеличение размера налога или, того хуже, введение нового вызывали великое возмущение в обществе, и не в последнюю очередь — у имущих классов, чья поддержка была так нужна государству. В период вершины экономического процветания всего лишь однопроцентный налог на аукционные продажи вызвал такое недовольство, что даже Тиберий счел целесообразным урезать его вдвое. Если правительство собиралось создать резервы на экстренный случай — например, на случай войны, нужно было подбивать баланс с максимальной осторожностью: налоговое управление стало синонимом предельной скупости. Но даже в этом случае количество собранных ресурсов по современным меркам было ничтожно: 20 лет мира и предельно бережливое руководство страной едва смогли покрыть расходы на пару лет войны. Когда эти средства были исчерпаны, государству пришлось прибегнуть к обычным средствам для достижения цели — законным и не очень. Оно могло продать имущество императора: Марк Аврелий распродал на публичных торгах дворцовый гардероб и мебель. Оно могло запросить у городов золото в виде традиционных «даров» на какое-либо празднование, например — отмечание победы: Каракалла даже придумывал для этого несуществующие военные успехи. Он также сделал гражданами всех свободных жителей империи, таким образом получив возможность взимать с них налоги.[188] Можно было конфисковать имения знати, сфабриковав обвинения в заговоре, — что и делали многие императоры. Подобные беззакония осуждали все сенаторы, но вряд ли бы они негодовали меньше, если бы император поднял размер налога на их собственность. Наконец, государство могло уменьшить содержание ценного металла в монетах, и на какое-то время эта мера оказалась самой действенной. Самое большое хождение в империи имел серебряный денарий (к которому позднее присоединился антониниан, монета вдвое большего номинала), и начиная с правления Марка Аврелия императорские монетные дворы начали чеканить новые денарии, постепенно уменьшая содержание серебра и надеясь, что это не будет заметно: сначала серебра было 75%, затем 50. Военное положение становилось все тяжелее; никто не предполагал, что государство будет увеличивать цену на единственный товар, чья стоимость росла быстрее всех других, а именно — на собственную оборону. Наконец оно ввело специальные чрезвычайные налоги, indictio extraordinäre, но и их оказалось недостаточно в чрезвычайном положении, которое теперь стало постоянным. Чтобы выплачивать жалованье солдатам, наемникам, чиновникам и покрывать все прочие расходы военного времени, правительство могло разве что продолжать снова и снова выпускать все более дешевые монеты, и на то время казалось, что этот прием сработал — точнее сказать, его последствия просто были отсрочены во времени. Цены, разумеется, росли, и серебро потеряло прямую связь с золотыми монетами более чистой пробы, но, поскольку монеты сверкали и имели нужный вес, их покупательная способность падала не так быстро, как содержание в них серебра. Как говорит Макмаллен, финансовые советники того времени, вероятно, полагали, что они нашли ключ к практически неограниченному богатству.[189]

Ко времени правления Галлиена, когда империю буквально захлестнули полчища врагов, ее также затопил и поток почти обесцененных денег, где на медной основе остался лишь тонкий слой серебра, но имевших прежнюю номинальную стоимость. Цена пшеницы выросла более чем в сто раз, а солдатское жалованье увеличилось едва ли вдвое.[190] Более того, чеканка этих «псевдосеребряных» монет негативно сказалась и на обычных медных деньгах, которые нужны были для мелких сделок и которые вполне законно чеканили местные монетные дворы для местного использования. Их вес и ценность тоже уменьшались вместе с катастрофическим падением цены на официальное государственное серебро, пока местные монетные дворы не пришлось наконец закрыть. Государство по-прежнему могло принудительными мерами заставить продавать припасы по старым ценам, но неудивительно, что ни подрядчики, ни армия больше не желали видеть бесполезные денарии и антонинианы. А поскольку солдатам срочно нужно было заплатить хоть чем-нибудь, государство, в свою очередь, тоже перестало принимать налоги в своей собственной обесцененной валюте. Курс серебряных денег рухнул, и государство прибегло к натуральным продуктам в качестве основы выплаты жалованья и налогов.

Аврелиан, не имея возможности чеканить монеты с еще меньшим количеством серебра и столкнувшись с неразберихой в денежной системе, опробовал новое средство. Он отчеканил заново значительную часть дрянной монеты различного веса и вида, заменив ее двумя монетами новой номинальной стоимости, по-прежнему лишь с тонким слоем серебра, но установленного веса и более тонкой чеканки, которые были призваны укрепить доверие к этим деньгам. На первой монете значилось XX.I, т. е. она была равна 20 сестерциям или 5 денариям, а вторая была вдвое меньше и носила маркировку VSV (usualis) — это был стандартный антониниан, стоивший 2 денария. Эти деньги быстро пошли в ход. Инновация заключалась в том, что вместо манипуляций с содержанием серебра в монетах правительство попросту объявило их официальную стоимость и заявило о своей поддержке новой валюты. Это был новый способ увеличения ресурсов государства — выпуск необеспеченных монет. По сути это было печатание банкнот.[191]

Диоклетиан усвоил этот ценный урок, но когда в страну, как он надеялся, вернулась стабильность, он захотел пойти дальше и вновь пустить в оборот настоящую серебряную валюту, с твердым курсом относительно золота. В первые 8 лет правления он не чеканил серебра, и чаще всего при денежных операциях использовалась покрытая серебром монета XX.I (которую теперь называли нуммием и ревальвировали пять раз). Но в 286 году Диоклетиан выпустил золотую монету очень высокой пробы, ауреус, по 60 штук из фунта металла, вероятно, рассчитывая сделать его стабильной основой будущей трехмонетной денежной системы постинфляционного периода. Однако ауреусы, монеты отличного качества и высокой пробы, использовались практически только для денежных подарков армии и похожих престижных денежных вложений. Лишь полководцы и чиновники самого высокого ранга получали жалованье в ауреусах. Остальным оно выплачивалось в основном товарами с небольшим добавлением денег, и это должны были быть монеты, принимаемые на рынке, а значит — покрытые серебром нуммии или медь. Нравилось это государству или нет, но если оно вообще собиралось использовать деньги, приходилось использовать эту валюту. В любом случае золото, находившееся в частных руках, на тот момент практически исчезло из оборота, причем не в виде кладов, а в виде посуды и ювелирных изделий. На рынке не хватало золота даже для по-настоящему крупных сделок. И поскольку банкирам того времени приходилось пересчитывать колоссальные груды мелкой монеты, пришлось выпустить запечатанные мешки (folles), содержавшие тысячу нуммиев.

Именно Караузий, непризнанный император Британии, впервые за многие десятилетия начал чеканить на своем лондонском монетном дворе качественное серебро. У него в распоряжении был немалый запас серебра, и появление этих превосходных монет внушительного вида, изображающих трех братьев-августов, само по себе служило отличной пропагандой его правления. В не меньшей степени оно раздражало Диоклетиана и Максимиана, особенно если учесть оборот и спрос на эти деньги — постоянное напоминание об успешном бунте. Таким образом, создание тетрархии и все связанные с ней честолюбивые помыслы были поводом для очередной реформы валюты. Не последней ее целью было опередить Караузия, выпустив новую серебряную монету высокой пробы, аргентус, по старинному имперскому стандарту в 96 монет на фунт и (вероятно) по курсу 20:1 по отношению к ауреусу. Разумеется, это была относительно редкая монета, и ее выпуск сопровождался попыткой навести порядок в повседневном обращении валюты. Нуммии сохранились, но большая часть различных провинциальных монет была заменена единой монетой, фоллисом, с установленным курсом к золоту и серебру. Историки расходятся во мнении относительно нового официального курса этих монет к серебру. Но каков бы он ни был, их рыночная стоимость относительно серебряных монет скоро вновь упала. Драгоценных металлов попросту было слишком мало, чтобы с их помощью можно было изменить положение. Так или иначе, снижение качества денег наконец остановилось, и финансовые министры ждали, что инфляцию можно будет чем-то компенсировать.[192]

Даже если бы эта денежная реформа удалась, Диоклетиан не смог бы опереться на нее в срочно необходимой коренной перестройке системы налогообложения. Во время потрясений в стране инструментом для обеспечения армии была военная аннона (annona militaris), изначально — принудительная покупка припасов. Но по мере обесценивания денег аннона попросту превратилась в самоуправную реквизицию. Армии нужно было платить чем-то, что имело реальную ценность. Из мизерного жалованья рядовых солдат давно уже не вычитали средства на паек, униформу и оружие: теперь все было наоборот, и вместо денег им выдавали дополнительные съестные припасы или одежду. Офицеры высшего звена, чьи традиционно причитающиеся выплаты находили отражение в их воинских званиях — сексагенарии, центенарии, дуценарии и т.д., — теоретически получали в несколько раз больше солдат. Недостачу жалованья в золоте им тоже покрывали пайками, которые можно было обменять на нужные товары, или выплачивали жалованье лошадьми, плащами или богато отделанным оружием и доспехами. (И все равно истинный размер этого жалованья был куда ниже до-инфляционного уровня, и его часто приходилось восполнять иными способами.) Таким образом, аннона превратилась в инструмент сбора натурального налога, который больше всего напоминал грабеж. В отличие от прежних денежных налогов, у анноны не было единой ставки (поскольку официально она вообще не считалась регулярным налогом): ее размер определялся бесконечно растущими «потребностями» армии. Поскольку кампании и гражданские войны следовали одна за другой, префект, военачальники, наместники и их представители старались удовлетворить эти потребности любыми средствами, которые были в их распоряжении. И хотя Аврелиан пытался смягчить наиболее тягостные стороны этих поборов, они по-прежнему руководствовались соображениями срочной необходимости, без поддержки продуманного плана или системы. Тяжелее всего приходилось тем, чье имущество было проще захватить, чьи земли располагались на пути следования войск, кто имел как раз то, что нужно было армии в конкретный момент, или попросту тем, кто был слишком слаб, чтобы подкупать или торговаться. Побеги, сокрытия, коррупция всех видов стали практически повсеместными.

Тем не менее аннона была абсолютно необходима, и Диоклетиан прекрасно это знал. Без нее армия не могла бы оправиться для отражения новых нападений, а его собственные великие планы требовали взимания еще больших налогов с населения. Старая скрипучая система денежного налогообложения рухнула в годы кризиса и не подлежала восстановлению, а в империи, выдерживающей затяжную осаду, состояние экстренной необходимости стало постоянным во всем, что касалось финансов. Именно в этой области Диоклетиан особенно ярко продемонстрировал свой редкий талант к новаторству и систематизации, свою способность превращать существующие традиции и обычаи в нечто принципиально новое. Он задумал развить и упорядочить бессистемные принципы сбора анноны, распространив ее на всю территорию и богатства империи, но таким способом, чтобы услуги и продукция были как можно более равноценными: размер налога для каждого гражданина империи был установлен на едином беспристрастном основании, а более плодородные местности поддерживали более бедных соседей. Точкой отсчета теперь служил не установленный процент или тариф, а годовой размер общих потребностей государства, который затем нужно было соизмерить с обширным перечнем всех ресурсов империи, разбитым по провинциям, городам, полям.[193]

Это был идеал, и его удалось воплотить в жизнь в весьма большой степени, что придало неизмеримо больший порядок государственной эксплуатации ресурсов, чем всё, что делали все предыдущие императоры. Вместо раздельных, разобщенных подушного и земельного налогов со всеми их региональными различиями налоги Диоклетиана впервые объединили в единую взаимосвязанную систему два непременных объекта налогообложения — землю и население. Новая система Диоклетиана классифицировала землю не только как территорию, но и как производственный ресурс, а людей — как единицы, способные работать на земле и жить за ее счет, и соответственно рассчитывала объем налога. В сущности, именно почти полная бесполезность денежной системы и прежние фиксированные налоги дали возможность полностью перестроить систему налогообложения. Диоклетиан рассматривал проблему с точки зрения армейского квартирмейстера, а не банкира или советника по финансам. Сборщики анноны давно уже руководствовались простым принципом: сколько нужно зерна, масли, вина, свинины, оливок и соли, чтобы прокормить одного солдата в течение года. Это довольствие можно было увеличить в несколько рам для офицерского состава или в качестве замены денежного жалованья, перевести в эквивалентное количество других товаров. Можно было довольно точно подсчитать, сколько лошадей, транспортных средств, одежды, оборудования, квартир и ручного труда потребуется армейской части любого размера, и при необходимости выразить это количество в теоретическом общем объеме единиц анноны. Именно этот подход, игнорирующий изменения в денежной стоимости товаров и принимавший во внимание только требующиеся товары и услуги, лег в основу нового налога: он применялся для нужд государства в целом, которые должен был оплачивать каждый его гражданин.

Основными денежными налогами в Средиземноморье были подушный налог, которым облагались жители империи как таковые, и земельный налог. Был также таможенный налог, налог с оборота и различные налоги на производство. Ставки этих налогов значительно различались; существовали различные системы их начисления со всевозможными привилегиями и исключениями. Италия, сердце империи, вообще не платила налогов. В особенности несправедлив был подушный налог, размер которого был одинаков и для бедных, и для богатых. Большинство этих нелогичных моментов возникло из-за того, что римские завоеватели попросту перенимали существующую налоговую систему покоренных ими государств, особенно Греции и эллинизированного Востока. Стараясь не пускаться в расходы и не видя необходимости устанавливать единую ставку для всех провинций, Рим предпочитал отдавать на откуп местным властям привилегию сбора налогов, закрывать глаза на традиционные различия и нарушения процесса и получать как можно больше с минимальными издержками.

Темп введения новой налоговой системы неизбежно различался от провинции к провинции, но наиболее важными стали годы с 298-го и далее, после подавления восстания в Египте.[194] В конце концов Италия лишилась своего привилегированного положения и стала таким же объектом налогообложения, как любой другой диоцез. Один за другим были отменены (или постепенно сошли на нет) большинство устаревших традиционных денежных налогов, собирать которые едва ли стоило усилий. Приблизительно к 290 году в документах впервые встречается знаменательное упоминание capitatio.[195] Изначально это понятие означало лишь налоговые обязательства рядовых жителей империи в целом; теперь же оно относилось, хотя и приблизительно, к абсолютистскому принципу, стоящему за сметой бюджета, а именно — к мысли, что государство имеет право требовать от своих граждан то, что ему нужно, в любой форме, если только это требование составлено законно и правомерно. По сути, Диоклетиан заявлял, что невыносимое бремя прошлых поборов было необходимо, но что эти изъятия происходили в предельно неравной и незаконной форме, что впредь будет исправлено. Эдикт 16 марта 297 года, изданный префектом Египта Аристием Оптатом (вскоре после появления которого разразился народный бунт), представляет новую перепись как средство восстановления равенства:

Хотя новая схема Диоклетиана с налогом на caput, головы населения, содержала элементы прежнего подушного налога и явно с ним перекликалась, в ней было учтено_не только количество людей как таковых, но и их совокупность как рабочей силы, объем продукции, который человек мог получить с обрабатываемой им земли, и его собственные потребности. Новая перепись началась в 296 году и впервые связала воедино людей и имущество. Это был гигантский труд, где учету подлежали все ресурсы, каждое поле, плодовый сад и виноградник, каждый работник, ребенок и раб, каждая лошадь, корова, свинья, вместе с их стоимостью — там, где это было возможно — согласно принятой шкале. Дошедшие до нас фрагменты налоговых ведомостей с Феры, Лесбоса и других островов хранят тщательно составленные перечни крупного скота, овец, ослов, рабов и колонов. Египетские папирусы содержат заявления, сделанные под присягой в 298 году, что такой-то человек из Караниса владеет 24 оливами, а еще один в Теадельфии возделывает на правах частной собственности две аруры земли. На следующий год подобные декларации были составлены в месяц тот, в период разлива Нила; они должны были быть заверены целым штатом землемеров, присяжных и прочих чиновников.[197]

Два основных объекта налогообложения, которые были взяты из системы анноны, были iugum и caput. Название первого происходило попросту от наименования одной из римских земельных единиц, югера (0,66 га): в теории это был участок земли, который мог обработать один человек и с которого он мог прокормить свою семью. Следовательно, на практике его площадь варьировалась в зависимости от плодородности земли. В инструкциях касательно Сирии один iugum равнялся 5 югерам виноградника, 20 югерам лучшей пахотной земли, 40―60 югерам пашни более низкого качества, 225 пертикам старых олив и 450 — олив, растущих на склонах. В целом гористая местность оценивалась вообще не по площади, а по территории, которая требовалась для получения определенной меры пшеницы или ячменя. Единица caput в теории обозначала одного человека плюс еще дополнения на его домочадцев. Женщин обычно считали за половину единицы, а рабов, арендаторов и их семьи в большинстве случаев просто включали в общий объем capita. Детей включали в этот список, когда они достигали возраста 12―14 лет, а люди старше 65 лет (там, где они были) освобождались от уплаты налога.[198]

В записях с Феры есть оценка имущества некоего Парегория, уже покойного, которое было разделено между четырьмя его наследниками, где наибольшую долю получила его дочь Ефросина. Наследство состоит из восьми рассыпанных по острову ферм и двух небольших земельных участков и включает пашни, виноградник и оливовую рощу, а также некоторое количество скота. Самое большое хозяйство включает 138 югеров пашни, 30 югеров виноградника и 286 оливовых деревьев, самое маленькое состоит всего лишь из 6 югеров пашни. Все 10 участков земли сложены вместе и оценены в соответствии с принятыми нормами, где виноградник, естественно, считается самым ценным имуществом. Два быка, один осел и восемь овец составляют всего лишь седьмую часть caput . С добавлением некоторых других довольно утомительных деталей стоимость всего имения составила чуть более 10 iuga (или capita).

Если хозяйство было очень бедным, его иногда объединяли с еще одним, похожим, чтобы вместе они составили хотя бы один caput. И наоборот, богатое имение могло составлять несколько capita. Таким образом, город и приданные ему земли и население составляли несколько тысяч capita, но эта цифра не имела почти ничего общего с истинным количеством его жителей. Именно эта гибкость и оказалась ценным новшеством. Iuga и capita, помимо того, что с их помощью можно было провести калибровку имений, никак не совпадали с собственно площадью земель и числом населения. Они стали абстрактными, универсальными единицами налоговых обязательств, которые можно было использовать для подсчета любых видов налогооблагаемого имущества по единой шкале. Впервые само налогообложение стало такой же измеряемой категорией, как длина или вес. Разумеется, необходимость этой практичной схемы обосновывалась безнадежной нестабильностью денежных цен и отказом населения использовать деньги во многих операциях. Но она позволила расчистить дебри древних непоследовательностей, привилегий, взаимоисключающих норм и явного неравенства, которое никогда бы не возникло при стабильном курсе валюты. Новому государству нужно было выжимать пользу из всех источников дохода, и оно не видело смысла отдавать предпочтение тому или иному классу или региону. Это была прагматичная солдатская логика — грубая, справедливая, но самое главное — действенная.

Обычно iuga и capita складывались вместе по определенной формуле, при необходимости — с использованием долей и кратных чисел, чтобы получить полный размер налоговых обязательств человека, его деревни и его города. Велись затяжные дискуссии относительно принципа действия этой формулы, и почти совершенно точно, что не было единой жесткой формулы, к которым привыкли современные студенты. Империя была для этого слишком многообразна. Нужно было идти на всевозможные уступки местным традициям, чтобы можно было рассчитывать на соблюдение требований жителями регионов. Размеры единицы iugum различались для Сирии и Крита; в Далмации размер capita был одинаков для женщин и мужчин, а в Египте женщин не учитывали вообще. В некоторых документах в состав подушного налога, capita, входит принадлежащая человеку земля, и наоборот, иногда iugum включает не только землю, но и возделывающих ее людей. Короче говоря, эти два налога взаимозаменяли и дополняли друг друга. Это подтверждается описью имущества Парегория и законами IV века, которые не делают разницы между iuga и capita. В строго логической системе они вполне могли превратиться в единый налог. Этого нс произошло из-за ограниченных возможностей для новаторства, из-за прочности традиций. Еще со времен Селевкидов или фараонов налогом облагались две вещи: земля и люди. Для сельского жителя это было так же неизбежно, как капризы погоды или разлив Нила. Он мог пытаться (иногда успешно) увильнуть от уплаты налога, так же как иногда ему удавалось с помощью хитрости и упорства избегнуть других бед. Каждый уважающий себя египетский крестьянин мог похвастаться почетными шрамами — не от боев, а от побоев за неуплату налога. Вполне рутинное упоминание смертной казни в эдикте и многих подобных ему документах выдает, насколько трудно на самом деле было обеспечить выполнение налоговых обязательств. Но крестьянин всегда знал, что именно этими двумя путями власти всегда будут пытаться отнять у него часть урожая. Это было приемлемое зло — точнее сказать, при таком положении вещей у крестьянина не было причин считать эти налоги несправедливыми или поддающимися переменам.[199]

Общую перепись ресурсов империи следовало проводить каждые пять лет (позднее периодичность была увеличена до 15 лет). Затем каждый год 1 сентября правительство публиковало полный перечень своих потребностей в форме индикта, которые затем распределялись между викариями диоцезов и далее по провинциям в зависимости от объема их ресурсов; наместники отвечали за разверстку по городам и сбор натуральных и иногда денежных налогов. Налог выплачивался в три этапа в течение года; чтобы обеспечить себя на случай непредвиденных ситуаций государство могло увеличить размер подати при помощи индикта. (Крайне редко в случае жалоб на несправедливую оценку ресурсов правительство посылало специальных инспекторов, чтобы пересмотреть объем налога, требуемый с города или деревни.) Джонс сделал вполне правдоподобное предположение, что к годовым оценкам и годовому взиманию налога привело все то же стремление избежать денежного налога — по сути, это был аналог современного финансового года. Поскольку большая часть налога выплачивалась натуральным продуктом, в основном съестными припасами, которые быстро портились и требовали немалого пространства для хранения, было крайне необходимо верно оценивать потребности государства.[200] Общий размер годового налога в новом государстве определить практически невозможно, но он, вероятно, был намного больше, чем взимали предшественники Диоклетиана в среднем в годы мелких войн. Бери предполагает, что годовой доход государства в IV веке, когда оно вновь стало возвращаться к денежным налогам, составлял не менее 50 миллионов золотых солидов — примерно 800 фунтов стерлингов по ценам 1980 года.[201]

Аннона уже позволила определить стабильный размер потребностей государства. Теоретические расходы на содержание одного солдата составляли столько-то в ткани, коже, доспехах, лошадях и всем прочем, что было нужно армии. Объемы iuga и capita, зафиксированные в результатах инспекций, позволили сделать то же самое с налогооблагаемыми ресурсами. Количество продукции имело свой эквивалент в транспортных расходах, трудовой повинности, расквартировании войск или прочих товарах и услугах, которые можно было получить у населения. Каждый год в центральных управлениях префектов и в каждом отдельно взятом городе нужно было подбить баланс того и другого. Если с прошлого года планируемые нужды государства возросли, власти возьмут большую пропорцию анноны по отношению к iuga/capita, распределив налоговое бремя, как и раньше.

Оценка была проведена, и теперь сбором налогов должны были заниматься скорее гражданские власти, нежели армия. Городские советы — декурионаты — должны были обнародовать требования государства и назначить чиновников для сбора налога, причем гарантией служила коллективная собственность самих советников. Здесь зачастую и было самое слабое место этого механизма. В значительной части империи этих советников было немного. Куриалы, представители местного имущего класса, которые, по мнению властей, должны были занять эти посты и заниматься управлением городов, были практически уничтожены в годы кризиса; люди старались увильнуть от административных обязанностей, где только могли. А поскольку государство не могло обойтись без их неоплачиваемых услуг при сборе налогов, то ему приходилось считаться с сопротивлением, на которое оно натолкнулось в этой области. Уже прибегнув к посулам и угрозам, правительство знало, что в конце концов ему придется удовольствоваться тем, что удастся получить. Наглядная тому иллюстрация — поток писем, написанных прокуратором Нижней Фиваиды, Аврелием Исидором, его подчиненным чиновникам в 300 году:

В письмах вновь и вновь говорится о ложных отчетах, несвоевременных уплатах, о том, что продукция распродается по мере движении вниз по Нилу. Новая инспекция впервые показывает, что весь городской совет Панополиса уже много лет был в сговоре и фальсифицировал счета, и разгневанный Исидор приказывает арестовать всех советников до суда главы налогового ведомства Египта. Так правительству приходилось в каждом городе эмпирическим путем выяснять, какую часть причитающихся ему налогов оно могло получить на самом деле, поэтому неудивительно, что методы сбора налогов и размеры ставок существенно колеблются в зависимости от условий конкретной местности.

Другой вариант корректировки налога был использован в начале IV века, когда Константин уменьшил налоговые обязательства Отёна: он не стал понижать размер подати с каждой единицы, но уменьшил общее число единиц, представленных городом в налоговой описи: в данном случае размер Отёна уменьшился на 7000 capita. При этом каждая оставшаяся единица стала представлять большую часть целого, большее количество ресурсов, на основании которого можно было определить размер годового налога. Поскольку размер имущества жителей Отёна не изменился, количество утраченных единиц можно было представить в виде слияний, либо приписывая гражданам доли бывшего caput, как будто налог был уплачен. Поскольку налоговая льгота относилась не только к текущему году, но и ко всему периоду циклической описи, относительное преимущество Отёна сохранялось вне зависимости от годичной оценки имущества. Подобным же образом в 311 году выпущен указ, согласно которому солдаты и ветераны, отслужившие полный срок в армии, могут платить на 4 capita меньше, чем положено по переписи, и освобождаются от регулярных уплат анноны. К середине IV века налогом iuga торговали на аукционах.[203]

Что же эти перемены на самом деле означали для крестьянина, скажем, в Паннонии или Азии, и его хозяйства? Налоги всегда ложились на бедняков тяжелым бременем, и в этом смысле все осталось без изменений; а Диоклетианом двигало вовсе не человеколюбие, а соображения создания прочной экономической базы для управления и обороны страны. Преимущества для рядового налогоплательщика заключались не столько в мгновенном облегчении груза налогов, сколько в отсутствии необходимости страшиться сборщиков налогов, в предсказуемости и более справедливом распределении объема налога. Если сделать скидку на множество различий между планом и реальностью, приходится признать, что с миллионами людей регулярно обращались как с жителями завоеванной территории те самые вооруженные солдаты, которые должны были их защищать. Теперь же им не приходилось безропотно платить каждый раз, когда на пороге появлялись солдаты.

Положить конец подобным жестоким мерам стало возможно благодаря разделению административной власти в провинции и исключению военной силы из механизма взимания налогов. Теперь люди знали, сколько должны платить, и видели, на основании чего рассчитывались подати. Они могли предоставить надлежащие свидетельства о том, что заплатили налоги, и обратиться к властям, если от них начинали требовать больше. Уменьшение территории наместничеств и более жесткий контроль над ними со стороны правительства приблизили принудительную силу власти к простому народу, но при этом дали надежду на возможность обратиться с жалобой и получить удовлетворение. Аврелий Исидор, помимо громов и молний, которые он метал в адрес неплательщиков, делал и не менее грозные предупреждения против вымогательств в адрес сборщиков податей. Он публично заявлял следующее:

Соответственно он дает распоряжение чиновникам нома проконтролировать, чтобы мясо доставляли непосредственно в город. Корзины для мякины и ячменя нужно делать единого образца, по 25 фунтов (примерно 11 кг) каждая, и использовать точные весы, снабженные официальной печатью и хранящиеся в каждой топархии и каждой деревне, чтобы все налогоплательщики могли ими пользоваться.

Как показывают эдикт и это уведомление, правительство в самом деле заботилось, чтобы граждане империи поняли принцип, на котором основывались податные обязательства каждого человека, и старалось сделать подсчеты и сопоставления как можно более открытыми. Бедные должны были видеть, сколько должны были заплатить их богатые соседи и платили ли они на самом деле. Все это было достигнуто хотя бы отчасти, поскольку во времена Константина город или депутация ветеранов могли попросить (и получить) так много исключительно фиктивных налоговых единиц, a iuga можно было продать с торгов. Это было бы не просто бесполезно, а абсолютно бессмысленно, если бы не существовали всеми признаваемые отчеты, указывавшие, кто чем владел и кто сколько заплатил. Античные писатели обычно были склонны описывать практически любое налоговое бремя как грабительское и невыносимое, поэтому не стоит доверять их свидетельствам без поддержки прочих источников, даже если эти свидетельства верны. Лактанций, как мы уже видели, утверждает, что налоги Диоклетиана принесли стране «истощение и разруху», которые, однако, никак не согласуются с новым жизненным толчком, который, несомненно, стал итогом его реформ. Против слов Лактанция свидетельствует похвальный отзыв о правлении Диоклетиана из уст Аврелия Виктора, который говорит, что при тетрархии новые налоги были вполне приемлемы и неистощительны, хотя позднее и превратились в настоящее бедствие.[205]

С точки зрения правительства, это был несомненный успех. На первый взгляд iuga и capita кажутся жестокими и временными мерами; но их существенная польза для правительства, настроенного на реконструкцию государства, но имеющего в распоряжении лишь обесцененную валюту, заключалась в том, что эти налоги были чисто абстрактными единицами ценности, в которых можно было выразить любой вид продукта, который могли предложить жители империи и в котором нуждалось государство. Предположим, iuga малого землевладельца составляет некое количество продукта, который он выплачивает зерном. Городской чиновник должен доставить большую часть этого зерна на армейский склад, поэтому он оставляет землевладельцу часть зерна в оплату за то, что тот доставит зерно на место. У принимающей стороны этим зерном выдают жалованье центуриону, которое он получает у квартирмейстера как ярлыки, которые можно обменять на любой другой товар или услугу: ими он платит портному за раскрой и шитье плаща, тот в свою очередь отдает их городским чиновникам вместо полагающихся товаров по налогу или отбывания муниципальной трудовой повинности. Идея полностью абстрактной единицы, не имеющей отношения к золоту или серебру, никогда раньше не получала особого развития, и нужно было иметь за плечами опыт неконтролируемой инфляции, чтобы прибегнуть к такому средству. Разумеется, официальными ставками конвертации из одного товара в другой можно было манипулировать не хуже, чем денежными ценами; да и в любом случае в стране, где экономика носила почти исключительно локальный характер, невозможно было установить четкую систему эквивалентов — только сделать весьма грубые прикидки. И рядовому гражданину на рынке по-прежнему приходилось пререкаться по поводу монет сомнительной чистоты при мелких ежедневных покупках, от которых и зависел его быт. Никто не предполагал заменить деньги с помощью iuga и capita, перейдя на бартерную экономику: они должны были просто помочь преодолеть период временной бесполезности денег в качестве средства для финансирования правительства и армии; и при их гибкости эти налоги отлично справились со своей задачей.

Сделав индикты неотделимой частью налоговой системы вместо периодически публикуемых обращений для экстренных случаев, Диоклетиан впервые использовал современный нам годовой бюджет, где ставки налогов автоматически согласовывались с потребностями правительства. Для Рима и его наследника Византии это изобретение имело великую важность. Вместо импровизированных налоговых поборов прежней империи, конфискаций, штрафов, обесценивания серебра и узаконенного грабежа Диоклетиан создал механизм, с помощью которого можно было законно и регулярно получать ресурсы для нужд правительства, а не управляться с тем, что удавалось заполучить. Вместо пестрого разнообразия традиционных податей, имевших жесткие ставки и открывавших путь для всевозможного неравенства и уклонений, он равномерно распределил налоговое бремя с помощью проводившейся раз в пять лет всеобщей переписи и стандартизации налоговых единиц.

Неудивительно, что богатство потекло в казну тетрархов со скоростью, какой не помнили уже несколько поколений живущих. Перестав кое-как сводить концы с концами, четыре правителя могли обдумывать строительство своих пышных дворцов, столиц и лелеять прочие честолюбивые замыслы, не чувствуя нависающей тени банкротства. Лактанций приписывает это новообретенное богатство «ненасытной жадности к сокровищам» Диоклетиана, который «всегда копил экстраординарные средства и дары, чтобы то, что он уже утаил, сохранить в неприкосновенности и безопасности».[206] В другом месте он обвиняет императора в том, что тот прибегнул к старому средству всех тиранов и фабриковал обвинения в измене против богачей: «У него была та особенная черта, что, увидев где-либо хозяйство или ухоженное здание, он уже был готов устраивать козни и страдания владельцу, как будто нельзя было ограбить каким-либо иным способом, без кровопролития».[207] Однако, не смотря на великую тщательность, с какой в любую эпоху образованная аристократия фиксировала подобные непростительные преступления, нет больше никаких свидетельств, что Диоклетиан их действительно совершал: ему это было не нужно.

Неудивительно также, что его наследники, которым достался этот превосходный инструмент, годовой бюджет, почти все использовали его в течение следующего столетия, чтобы пересмотреть потребности государства — и неизбежно их увеличить. Нетрудно увидеть, как со времени введения этой системы и до времени создания трудов Аврелия Виктора налоги становились все более тяжкими. Эффективность механизма эксплуатации, равно как и уровни самого чиновничества, не давала императорам более позднего периода разглядеть предупреждения, которые должны были бы их достичь, когда экономическая база империи неотвратимо рушилась.

ГЛАВА 10. КОМАНДНАЯ ЭКОНОМИКА

Когда в высокопарных объявлениях конца правления тетрархов встречаются слова о «нашей счастливой эпохе», эта официальная формула на самом деле имеет некоторое отношение к действительности. Примерно к 300 году действительно настал конец постоянным вторжениям и гражданским войнам, которые шли на протяжении всей жизни императоров и их солдат. Границы почти везде были укреплены, войска послушны, плодам крестьянского труда ничто не угрожало. Города восстанавливались, землю вновь вводили в сельскохозяйственный оборот. Если какой-либо из правителей путешествовал со своей свитой из города в город по одной из основных дорог, то при взгляде на свои земли он мог в целом быть доволен. Конечно же, из некоторых регионов поступали неблагоприятные отчеты, но общая картина (насколько ее вообще можно было обобщить) свидетельствовала об улучшении, о возвращении благословенного покоя. Почему же тогда цены продолжали так угрожающе расти?

В наши дни, при существовании регулируемых валют, доступных для манипуляций банковских ставок и компьютеризованной казны, правительство по-прежнему имеет в лучшем случае зыбкое понимание природы поведения денег. Слишком легко современным историкам заявлять, что императоры должны были разглядеть, а что — сделать. Сейчас, опробуя на практике один рецепт спасения за другим, мы всего лишь даем материал авторам будущих экономических трудов, которые укажут, что нам не удалось увидеть или сделать. По мере того, как тает наша иллюзия контроля, так же, вероятно, тает и ощущение огромном дистанции между нами и жителями Древнего Рима.

Невозможно найти единый показатель уровня инфляции, потому что она существенно различалась от региона к региону, и не было единого стандарта, скажем золота, к которому можно было бы привязать стоимость денег. Универсальной денежной единицей, в которой выражалась цена любого товара (в том числе и золота), служил денарий курс которого тоже пережил катастрофическое падение. В денариях средняя стоимость пшеницы выросла со времен Антонинов примерно в 200 раз, но и количество денариев и кратных им денежных единиц, находившихся в обращении, тоже выросло более чем в 100 раз. Упал также объем сельскохозяйственной продукции и численность населения. Деньги, где только возможно, старались перевести в золото, украшения, землю или собственность, а государственное жалованье — в товары. Хуже всего пришлось мелким кредиторам, держателям долгосрочных закладных и высшему чиновничеству, чье жалованье в натуральной форме по-прежнему было гораздо ниже того количества товаров и услуг, которое они могли приобрести на свое денежное жалованье во II веке. Меньше стал страдать рядовой состав армии, с тех пор как плату за службу им стали выдавать частично натуральным продуктом. Крестьяне-арендаторы, платившие за аренду деньгами, явно выиграли, а землевладельцы, естественно, пытались перевести ренту в натуральную форму. Займы и аренда теперь стали только краткосрочными. Те, кто продолжал использовать наличные деньги, попросту старались поднимать цены и плату, исчисляя их в сотнях мелких монет.

В античности не существовало никакой теории политэкономии — были лишь правила логичного управления имуществом и тщательные расчеты; и это практически те самые меры, которые используются для борьбы с инфляционными кризисами. Государство хорошо понимало, что цены на пшеницу, к примеру, сильно поднимутся в случае неурожая или тайного накопления и снова упадут при наступлении изобилия. В конце концов, именно государство по традиции вмешивалось и сбавляло чрезмерно высокие цены, поставляя на рынок зерно, при необходимости — принудительно покупая его у торговцев для этой цели. Правительство также понимало, что ставки процента различались в соответствии со спросом на деньги и их доступностью; и опять-таки некоторые ставки считались вымогательскими и могли быть смягчены законом. Чего правительство не понимало, по крайней мере недостаточно ясно и прочно, так это того, что сама валюта могла меняться в цене, как и любой другой товар. На основании своего способа устанавливать более высокие расценки государство наполовину осознало, что денежные цены можно фиксировать произвольно. Но это по-прежнему считалось практически удачным фокусом, как, например, решение уменьшить содержание в монетах серебра. Весь традиционный опыт говорил о том, что «истинная» ценность монеты состояла в содержании в ней драгоценного металла, и что лишь изменив эту пропорцию, можно на постоянной основе изменить покупательную способность денег. Понимание, что напрямую влияли на цены только объем валюты и интенсивность ее оборота, придет лишь намного позднее.[208]

Возводя свои роскошные дворцы и столицы и нанимая работников для их отделки, императоры, вероятно, видели, что их собственный спрос заставлял цены расти. Конечно, если учесть их глубокую привязанность к представлению цены денег как отражения содержания металла, они, должно быть, ожидали, что цены будут расти по мере того, как они безжалостно разбавляли сплав для денег, пока в них не осталась только крошечная доля серебра. Возможно, это было так. Но уже давно темп разбавления опережал рост цен, и даже после этого выпуск новых качественных монет намного большего номинала, казалось, достиг того же эффекта. А пока принятые меры более или менее работают, правительства не склонны замечать свои теоретические промахи. В любом случае, советники Диоклетиана, кто бы они ни были, похоже, наконец усвоили урок, потому что в его денежных реформах оба эти приема были намеренно использованы наоборот, как инструменты дефляции в отношении содержания серебра. Новая покрытая серебром монета стоимостью 25 денариев имела больший вес и более высокую пропорцию содержания металла. А прежний более дешевый нуммий, который заменяла эта монета, вероятно, самая ходовая из существовавших в то время монет, был официально оценен в половину своей прежней стоимости. Иллюстрацию внезапного эффекта этих мер можно найти в письме чиновника, знающего о девальвации, своему приказчику:

Согласно представлениям государства, инфляция должна была закончиться. Результаты были хороши. Правительство вернуло в ход трехметалловую валюту и демонстративно стало чеканить денарии более высокого качества и с большим содержанием серебра. Тот факт, что оно открыло множество новых монетных дворов, где теперь чеканились груды новых монет, количество которых во много раз превышало объем перечеканенных заново, не считался препятствием. И все же Диоклетианова двора достигали голоса, как один говорившие о неслыханных ценах, которые купцы назначали за всевозможные товары, и о многократно возросших требованиях работников.

Лактанций попросту объявляет причиной роста цен «поборы» самого Диоклетиана. Он был бы ближе к ответу, если бы заявил о его избыточных тратах. Довольно ясно, что информация достигала Диоклетиана в основном через жалобы чиновников и солдат в его свите, а также сетования его армии во время путешествий. Множество людей со свободными деньгами сходились в том или ином городе, срочно требуя квартир, провизии и всевозможных услуг. Было ли так уж удивительно, что торговцы задирали цены? Не был ли взлет цен неизбежным спутником всех перемещений императоров? По общему признанию, избыточное количество денег на рынке многократно ускоряло рост цен, и в Диоклетиановом эдикте есть по крайней мере намек на то, что умеренный рост спекуляций мог бы быть более или менее терпимым, но их истинные размеры переходят всякие границы.

Если бы там, где без конца свирепствовала алчность... могли обуздать доводы разума... то, может быть, было бы уместно скрывать и затушевывать зло, при наличии к тому же силы и терпения ко злу[210].

Но властный тон праведного негодования не оставляет сомнений, что Диоклетиан видел причину роста цен в ненасытной жадности торговцев. У него перед глазами стоит шаблонная картинка ростовщика и спекулянта, который наживается на несчастьях и ненавидит обильные урожаи, и противопоставленного ему честного солдата, которого безжалостно обирают эти стервятники. Неужели именно для их выгоды так тяжко трудятся и платят налоги жители империи? Солдатам строго наказано не брать самовольно то, что им требуется, и аккуратно платить за свои приобретения, и каков же результат? Они попросту в свою очередь становятся жертвами вымогательств.

Сбитый с толку многолетними бесплодными попытками побороть инфляцию, испытав самые различные способы борьбы с ней, Диоклетиан, как и многие другие правители, пришел к выводу, что его усилия не дают результата по вине подлостей, творимых торговцами. Как многие диктаторские правительства нашего времени, он принялся искать способ обуздать их посредством закона. Как и прочие его мероприятия, эта мера была намного более дерзкой, законченной и детально разработанной, чем всё, что римляне видели раньше. Знаменитый эдикт о ценах, изданный им в начале 301 года, принудительно устанавливал максимальные цены на самые распространенные товары и услуги, а такие максимальный уровень оплаты труда. Этот гигантский документ включает около тысячи наименований, разбитых на 52 раздела. Как это было принято с наиболее важными указами, в дополнение к папирусным спискам и раскрашенным деревянным табличкам текст эдикта был тщательно вырезан на камне на греческом и латинском языках, причем множество фрагментов этой резьбы позднее были обнаружены на востоке. Можно лишь гадать, как шел сбор информации, сколько времени ушло на ее компиляцию и сколько людей для этого потребовалось. Этот документ свидетельствует о довольно ограниченном понимании экономики, но зато несет в себе все признаки тщательной систематической работы, где на волю случая старались оставить как можно меньшее число переменных. Это свойство типично армейского подхода к решению задач государства.

Стоит привести обширные выдержки из поучительного предисловия к эдикту, где перечислены веские доводы в пользу применения подобной меры. Понимая, что своим эдиктом оказывает беспрецедентное влияние на функционирование рынка, Диоклетиан изо всех сил старается показать, что государство руководствуется соображениями справедливости, здравого смысла и гуманности, и обратить негодование людей против бесчестных спекулянтов. Эти строки, где говорится о богах, предках, долге, чувстве патриотизма и заботе императоров о всеобщем благе, — чистейший образец пропаганды Диоклетиана. После пространного перечисления всех титулов и побед четырех правителей следует описание идеальной картины:

Далее идут уже приведенные выше строки об истощенном терпении. Если бы алчные торговцы могли просто немного обуздать свою жадность, ее можно было бы игнорировать; но

Затем следует перечисление фактов злодеяний и мрачное описание виновников:

Наконец, новый закон, его применение, санкции и предупреждение против уклонения:

Следом идут длинные списки товаров и услуг, которые представляют собой кладезь не только экономической, но и социальной информации, давая картину ремесел, их оплаты и статуса, разнообразия товаров на рынке и их происхождения, типов одежды, гастрономических пристрастий и техники производства.

Наиболее обширные категории составляют продукты питания, сырье, одежды, транспорт, оплата труда и стоимость различных услуг. Все цены приведены в денариях; это свидетельствует о том, что, каковы бы ни были надежды Диоклетиана ввести в широкое обращение новую валюту более высокого качества, самыми ходовыми по-прежнему были монеты попроще. Установленный относительный курс золота, серебра и обычного денария, каков бы он ни был, к 301 году уже изменился, поскольку и золото, и серебро оценены в денариях. Стоимость золотого ауреуса возросла до 853 денариев, тогда как во II веке равнялась 25. Цена серебра отсутствует, но в государственной сделке, заключенной шестью годами позже, цена чистого аргентеуса составляет 86.5 денария.

С достаточным основанием можно утверждать, что приведенные в эдикте цены, каким бы образом они ни были установлены, ниже рыночных цен того времени, а в отношении сделок, в которых имело свой интерес государство, например оплаты грузоперевозок, они намеренно снижены.[211] В то же время видна некоторая уравнивающая тенденция по сравнению с огромной дифференциацией цен прошлых веков. Создается впечатление, что если бы эти расценки действительно соблюдались, уровень жизни крестьян и пролетариата был бы вполне сносен. Например, батраки, пастухи, погонщики мулов, очистители каналов получали 20―25 денариев в день, что достаточно для покупки 1 кг свинины, или 1.5 л простого вина, или 0,25 модия (примерно 2,2 л) пшеницы. Платы за 3 дня работы хватило бы для покупки дешевой пары обуви, примерно за месяц можно было заработать на рубаху. Плотник, пекарь, штукатур и работник по мозаике получают вдвое больше, примерно столько же, сколько учитель начальных классов, которому полагается 50 денариев в месяц за одного ученика. Переписчик за работу высокого качества получает 25 денариев за 100 строк. Наличие более редких навыков и образования существенно повышают ставки: художник получает 150 денариев в день, учитель риторики — 250 денариев в месяц за ученика, адвокат — 1000 за защиту дела в суде. На самом деле, скорее всего, пастух получал меньше максимальной оплаты, тогда как работник по мозаике или художник, вероятно, рассчитывали (незаконно) на более высокую оплату.

Как видно из списка, самое дешевое мясо — баранина, козлятина и говядина (последняя, скорее всего, была от старых животных, а не от специально разводимого на мясо скота). Птица и обработанное мясо, такое как менапийские окорока, стоили больше. Из зерна дешевле всего ячмень, рожь, просо, дороже всего — рис. Для людей более обеспеченных есть более широкий разброс в цене и качестве на мясо и рыбу, меньший — на вино. Есть фазаны, кабаны, газели, перепела, сони, турачи, устрицы, мидии, морские ежи. Практически единственное существенное различие в цене было между простым (деревенским!) вином и всем остальным. Тибуртинское, фалернское, сабинское, пиценское и прочие вина стоили по 30 денариев за пинту, причем вино годичной давности стоило дешевле — это подтверждает, что хранение и созревание вина в ту эпоху еще не были освоены до конца. Упоминаются три вида пива: кельтское, паннонийское и египетское, из которых последнее считается пивом худшего качества и продается всего по 2 денария.

Шелк, что неудивительно, далеко опережал по стоимости другие ткани; следом за ним шли различные сорта шерсти и льна, вплоть до «грубого льняного полотна для простолюдинов и рабов». Готовая одежда, например, плащ с капюшоном (birrus) или далматская туника с рукавами, сортируются по весу, фасону и месту происхождения. Плащи нервийского производства считались товаром высшего качества (примерно 10 000 денариев), а плащи из Африки — самым низкосортным ( 1 500). За производство одного нервийского плаща портной получал 60 денариев, за пару штанов — 20. В эдикте приведен также длинный список кож и мехов, от дубленого барсучьего меха и лосиной кожи до роскошеств — меха леопарда или морского котика. Несмотря на государственное регулирование цен, этот список подтверждает, как дорого стоила транспортировка грузов в античном мире. Перевозка товара на 30 километров равнялась по стоимости целому дню квалифицированного труда, а чтобы перевезти на подводе на то же расстояние груз весом 5 центнеров, нужно было заплатить 400 денариев.

Эдикт представляет собой нечто вроде абсолютизированного мерила: он имел некоторое отношение к реальным рыночным ценам, однако одновременно старался показать некие предполагаемые нормальные, справедливые, правильные цены. Это было не только средство борьбы с инфляцией, но и попытка законодательно закрепить то, что в обществе считается просто соотношением между заработной платой и ценами, товарами первой необходимости и предметами роскоши. Его прообраз можно найти в традиционной обязанности правительства периодически вмешиваться в рыночную экономику, которая в остальном оставалась нерегулируемой. Но Диоклетиан сделал огромный шаг прочь от этой традиции. Его эдикт ориентирован на обобщенный постоянный контроль, и запрет купцам удерживать товар от продажи по установленной цене явно отдает тоталитарной экономикой; по сути, этот документ заявляет о первичном праве государства на использование и разделение материальных ресурсов общества, вопреки праву частной собственности.

Однако на самом деле — если только уровень максимальных цен не совпадал с действительными колебаниями цен того периода — ввести закон в действие было попросту невозможно. Приходилось полагаться на частные жалобы или на инспекторов, нанятых муниципальными советами для контроля рынков, которые сами были обладателями и продавцами собственности. Государственные чиновники, принимавшие участие в столь многих транзакциях, проявляли рвение лишь в том случае, если это было им на руку, а сосуществование натуральной и денежной экономик только упрощало уклонение от исполнения закона. Согласно Лактанцию, «тогда из-за скудости и нищеты пролилось много крови, так что даже непричастные к торговле были охвачены страхом, а дороговизна свирепствовала все сильнее, пока тот закон после многих смертей не сошел на нет сам собой»[212]. Помимо этого обвинения у нас нет никакого понятия о том, сколько нарушителей эдикта подверглись наказанию, но доказать их вину, вероятно, было непросто. В любом случае ясно, что люди не боялись изымать товар с рынка.

Через несколько лет тщательно разработанный эдикт был отставлен за неиспользованием. По мере продолжающегося роста цен правительство поняло, что пытаться их навязать невозможно, и эдикт понемногу сошел на нет. Намерение Диоклетиана вернуть в обращение стабильную серебряную монету, которая вновь станет универсальным средством обращения, так и не было реализовано. Некоторой устойчивости монетного курса удалось добиться лишь много лет спустя, с введением золотого солида при императоре Константине.[213]

Неудачная попытка Диоклетиана провести в жизнь то, что он считал справедливыми условиями, и явная неуклюжесть его закона как инструмента контроля торговли не заставили его (и его преемников) отказаться от намерения все больше вмешиваться в экономику государства. С точки зрения императора, у него не было иного выхода. Даже если бы Диоклетиан и его помощники владели глубоким пониманием политэкономии — которого, конечно, у них не было, они бы вряд ли предприняли попытку вернуться к прежнему минимальному участию государства в экономике, как это было перед великим кризисом. Сложная сеть отношений, из которых состояла многообразная экономика старой империи, оказалась разорвана слишком во многих местах. Гуманистическая основа из уверенности, жизнеспособных общественных институтов, готовности работать, взращивать и вкладывать исчезла без следа.[214]

Как настойчиво демонстрирует новая налоговая система, Диоклетиан видел экономическую жизнь государства только в формате стратегии. Основанием для нее, вне всяких сомнений, считалась частная собственность, но ее функция состояла в том, чтобы владеть достаточным объемом налогооблагаемого имущества для обеспечения государства солдатами для обороны и гражданским правительством для общего администрирования. Если земля оставалась невозделанной, государство должно было населить ее земледельцами; если города не хотели добровольно заниматься самоуправлением, их имущие классы следовало принудить выполнять свой долг. Как и прочие иллирийские императоры, Диоклетиан зачастую думал о землевладельцах, ремесленниках и крестьянах в тех же категориях, что и об офицерах и солдатах, занимающих свои установленные позиции в общей схеме. Возможно, более сознательно он изучил в Египте принцип действия иной экономической модели — ритуализованного государства, живущего за счет принудительной службы, — которую можно было распространить на всю территорию империи.

Основой экономики империи было, разумеется, сельское хозяйство, но при этом сосредоточенное вокруг городов, как ни в одной другой цивилизации античности. Вся земля формально была прикреплена к тому или иному городу, и ее владелец обычно входил в число местной правящей аристократии. Из тех, чей объем собственности позволял им называться декурионами или куриалами, обычно ежегодно выбирали магистратов, зачастую — на основе очередности. Комитет из десяти, иногда двадцати наиболее богатых горожан отвечал за сбор налогов, причем гарантией от недостачи служило их собственное имущество. С точки зрения государства в этом и заключалась их самая главная функция. Оно полностью зависело от этой неоплачиваемой услуги: занимать сбором налогов своих профессиональных чиновников было бы невероятно дорого, а вернуться к прежней системе откупщиков налогов (публиканов) означало открыть путь злоупотреблениям и волнениям в народе.

Но декурионы имели и множество других обязательств по отношению к своим родным городам: они представляли город в судебных делах и петициях; обеспечивали должный объем поставок воды и съестных припасов; содержали в порядке общественные здания, улицы, дороги, распоряжались банями, театрами, храмами и организовывали общественные празднества — короче говоря, занимались бесчисленными делами муниципального и государственного значения, и все — бесплатно. Во времена большего процветания не было недостатка в богатых гражданах, желающих взвалить на свои плечи эти обязанности и тем самым добиться общественного признания: благоденствие и самая жизнь городов периода расцвета империи зависели от честолюбивых социальных устремлений этой нарождающейся буржуазии. Гражданские обязательства в сочетании с частной собственностью — munus personale и munus patrimonii — так свято почитались традицией, чтобы понемногу это почитание переросло в законы. Это была традиция высокоцивилизованного народа, которая смягчала неравенство и соревновательность, делая богатство социально приемлемым лишь в том случае, если оно считалось общим достоянием. Богачам стало трудно полностью отстраниться и возвыситься над гражданами одного с ними слоя.

Эта естественная связь между богатством и гражданским служением было не просто отражением принципа «своей доли в государстве», но и, напротив, более практичного соображения, что богатство — прежде всего земля — давало гарантию честной службы, особенно сбора налогов. Вся жизнь городов, источника жизненной силы римской и греческой цивилизаций, зависела от процветания класса землевладельцев; и хаос III века высосал эту жизненную силу почти до капли. Богачи, оказавшись перед двойной угрозой не только варварских нашествий и гражданской войны, но и высоких налогов и захватов собственности, разъехались из городов по своим имениям или даже распродали все имущество и бежали прочь. Города разрушались, потенциально налогооблагаемая земля зарастала лесом. Люди пытались укрыть оставшееся у них имущество, декурионы изо всех сил старались избежать быть избранными в магистраты, а прочие — попасть в список декурионов. То, что некогда было почетной должностью, за которую боролись, теперь стало непосильной ношей, означавшей разорение.

Многие годы правительство лицемерно поддерживало прежнюю официальную позицию, что магистратуры — это почетные гражданские должности, получение которых должно вселять радость в сердца людей. При Диоклетиане эта изношенная маска наконец была сброшена. Его законы и постановления признавали, что гражданская служба — тяжкое бремя, как это и было известно всей империи. Вместо того, чтобы настаивать на определенном социальном цензе для занесения в ряды декурионов, он систематически понижал требования к этому классу, чтобы поймать в сеть как можно большее число граждан. Все, кто располагал всего лишь 25 югерами земли, должны были стать декурионами и поступить на гражданскую службу, а вслед за отцами должны были служить их сыновья. Лишь когда декурион последовательно исполнял все муниципальные должности, он мог считать свои обязательства выполненными. Прежние основания для исключения из декурионов были отметены. Незаконнорожденные и родившиеся от рабов, неграмотные, даже те, кто подвергался публичному позору (infamia), были обязаны служить просто потому, что владели минимальным количеством собственности. При этом им запрещалось покидать родной город с целью увильнуть от исполнения этих обязанностей. Брошенная земля конфисковывалась и передавалась тем, кто хотел ее обрабатывать.

Таким образом, эти гражданские обязанности перестали считаться добровольным даром гражданина его городу и стали скорее принудительной службой городу и государству. Munera patrimonii стала более благородным аналогом трудовой повинности, munera sordida. Ее предшественником опять-таки была ритуализованная египетская система службы, где в дополнение к ручному труду на каналах (который можно было поручить сменщику) человек выполнял целый ряд прочих обязательств в соответствии со своим социальным положением. Так, при Диоклетиане и его преемниках назначенный магистрат мог выполнять не только свои муниципальные обязанности, но и, скажем, поставлять лошадей и подводы для императорской почты или предоставлять квартиры солдатам и чиновникам. Бесполезно было утверждать, что он не мог себе этого позволить. Если магистрат не выполнял своих обязанностей, платить приходилось его коллегам по совету, которые знали размер его имущества и, вероятно, сами были ненамного богаче. Если по какой-либо причине магистрат не мог выполнить конкретную услугу, ну что ж, пусть предоставит эквивалент в любой форме. Таким образом, munera отлично вписалась в новую систему налогообложения Диоклетиана, как он и рассчитывал. Единицу услуги, вне зависимости от ее формы, можно было потребовать к исполнению и занести в счет в точности так же, как iuga и capita, и рассчитать как увеличенные налоговые обязательства города. А вместо практически невыполнимой задачи разыскать и наказать отдельных граждан, уклоняющихся от выполнения обязанностей, государство все больше полагалось на общинные санкции. За каждым декурионом стояли его коллеги-советники, которые должны были гарантировать исполнение им службы. Вооружившись значительно более точными сведениями об общем количестве ресурсов городов, государство было намерено так или иначе получить свою долю, и не потерпело бы уклонения. При прекращении массового бегства обеспеченный класс теперь имел навязанный им сверху общий стимул держать на месте каждого из своих членов.[215]

Этот принцип принудительной организации стал краеугольным камнем новой государственной политики в отношении производства и торговли. Она развивалась постепенно, используя, где это было возможно, прежние прецеденты и традиции, но несомненна была общая тенденция: требуемые государством услуги и общественная ответственность за их исполнение. Эта система зародилась при Аврелиане или еще раньше, получила последовательное универсализованное развитие при Диоклетиане и была завершена и закреплена специальными законами при Константине. Бесчисленные традиционные бесплатные услуги, которые выполняли граждане, чтобы помочь государству самыми различными способами, теперь превратились в жесткие обязательства. Добровольные союзы купцов и ремесленников (collegia, corpora) один за другим превратились в обязательные организации наподобие городских советов, включенные в единый механизм государства.

Одной из первых функций, претерпевших подобные изменения, стала традиционная тягостная обязанность кормить толпы безработных в самом Риме, которая всегда требовала организации больших поставок зерна из Африки и Египта. Веками императоры нанимали для этого частных кораблевладельцев (navicularii), и их торговые ассоциации получали особое признание и привилегии. Государство сочло более удобным договариваться с корпорацией, а не с множеством отдельных перевозчиков, и корпорация со своей стороны поручилась, что будет продолжать поставки зерна в нужном объеме. Но из-за инфляции императоры столкнулись с тем, что им, возможно, не удастся оплатить эти абсолютно необходимые поставки. Поэтому корпорации кораблевладельцев были поставлены под более жесткий государственный контроль, который в конце концов был закреплен законодательно и устанавливал размер обязательств ее членов, их налоговых льгот и освобождение от муниципальной службы. Членство в этой организации стало обязательным и наследуемым, собственность участников служила гарантией доставки груза, а вывод капитала из дела был запрещен.[216]

То же произошло с гильдиями пекарей и мельников. (В случае последних закон даже обязывал жениться на дочерях мельников, чтобы самим вступить в дело.) Подобным же образом государство поставило под свой контроль торговцев говядиной и бараниной, лесопромышленников, маляров, ткачей и грузоперевозчиков. Этот контроль различался по форме и постепенно развивался в течение десятилетий как итог налоговых и служебных обязательств, петиций или специальных судебных решений, но общая канва была повсюду одинакова. Принудительная организация начиналась с предприятий, непосредственно поставлявших товары или услуги крупным городам, армии или какому-либо другому жизненно важному элементу империи, а затем постепенно распространялась на всю отрасль. Государство не могло положиться в поставке товаров на свободных частных предпринимателей, потому что не могло заплатить по вздутым рыночным ценам. Многие отрасли захирели настолько, что перестали торговать на отдаленных рынках, ограничив свое производство местными масштабами. Бегство богачей из городов в сельские поместья усугубило проблему, поскольку виллы стали самодостаточными в отношении большинства промышленных изделий. Единственным способом для государства гарантировать себе получение всего необходимого было организовать основные отрасли производства и торговли все на той же основе налогов и munera. Там, где можно было поощрить производителей и купцов, это было сделано. Но эти поощрения были частью развивающейся системы принуждения и обычно состояли из освобождений от других принудительных обязательств, обмена одного обязательства на другое. Взамен оплаты труда или сомнительной оплаты деньгами государство могло предложить освободить от munera, а города могли получить определенное количество приписанных iuga или capita. Гильдии и корпорации должны были стать инструментами косвенного контроля государства за производством. Нужно было не дать их членам, а затем и их наследникам перейти к другому роду занятий. Их имущество признавалось и до определенной степени охранялось, но только в том случае, если оно служило средством исполнения обязательств, которые предписывала своим членам организация. Свободное движение капитала и труда, свобода сделок и даже свободный выбор профессии теперь были ограничены, как прежде были ограничены цены и размер оплаты труда.

Не стоит и говорить, что эта схема была жестокой. Но для Диоклетиана и нового поколения администраторов она просто была частью более высокой цены, которую каждый гражданин должен был платить за безопасность, общественный порядок и даже выживание. Вероятно, Диоклетиан не испытывал особой жалости к торговцам, которые сами навлекли на себя усиливающееся принуждение, отказываясь — с его точки зрения — сотрудничать для стабилизации цен. Что касается декурионов, то императоры, если хотели, чтобы общество продолжало функционировать, всегда полностью зависели от их помощи, как в хорошие времена, так и в дурные. Тот факт, что все жители страны обеднели и более не предлагали свои услуги добровольно, никоим образом не уменьшал потребность государства в этих услугах. Бремя распределяли открыто и справедливо; никто больше не принуждал граждан военной силой, их не запугивали шпионы и агенты. Солдатам и офицерам, которые защищали мирное население, тоже пришлось пожертвовать частью своего жалованья, и, однако, они больше не бунтовали и не грабили, как бывало в прошлом. В конце концов, все гражданские обязанности регулярно фиксировались и учитывались при подведении баланса труда, продукции, ресурсов, налогов и военной службы, на основе которого императору приходилось поддерживать жизнеспособность государства.

Систематически составлялись схемы использования труда, как квалифицированного, так и чернового. Обязанности городского плебса строить дороги и укрепления, буксировать тяжелые грузы, чистить улицы и каналы и выполнять прочую физическую работу были расширены и упорядочены по образцу египетской модели; таким образом власть хотя бы отчасти окупала расходы на otiosi, праздную чернь, живущую за счет пособий. С помощью этого чернового труда Аврелиан выстроил оборонительную стену вокруг Рима. Однако с индивидуальными ремесленниками, на которых был спрос повсюду, обращались куда лучше. Чтобы привлечь их туда, где в них была нужда, им часто предлагали щедрую оплату натуральным товаром и освобождение от налогов и munera. Если этого было недостаточно, правительство не раздумывая напрямую отправляло их на место, как сделал Констанций, вызван из Британии металлистов и прочих мастеровых для восстановления галльских городов. Как и мелких производителей и купцов, всех квалифицированных рабочих понемногу заставляли вступать в корпорацию, оставаться при своем ремесле и обучать ему своих сыновей, которые автоматически наследовали их место и обязанности.[217]

В областях, которые касались первоочередных предметов снабжения империи, было введено нечто вроде военного распределения труда. Среди стратегических реформ Диоклетиана было введение новых государственных арсеналов (fabricae), которыми управляли военные и на которых трудились опытные ремесленники, мобилизованные как на военную службу. Примерно дюжина арсеналов была сооружена Диоклетианом, еще более — его преемниками. Арсеналы в Малой Азии обычно располагались возле железорудных месторождений, и каждый специализировался на поточном производстве определенного типа изделий. В Никомедии производили щиты и мечи, в Цезарее — доспехи, в Киликии — копья и пики. Некоторые арсеналы были размещены в стратегических военных городах — Эдессе, Антиохии и Дамаске на востоке, а позднее в Сирмии, Салоне, Тицине на западе.[218] Наряду с арсеналами строились новые императорские фабрики, производившие плащи, шлемы и ткани для нужд армии, вероятно, с такой же организацией труда, но худшими условиями работы. Государственные и частные текстильные заводы были размещены в Малой Азии, в придунайских провинциях — в Аквинке, Сирмии и Сисции, в Северной Италии — в Медиолане и Равенне. На частных заводах ткачи вместе с их нанимателями принудительно образовывали ассоциации и должны были поставлять государству установленное количество своей продукции.

Государство также монополизировало производство шелка, красильни и примыкавшие к ним швейные фабрики, которые производили высококачественную одежду для двора и высших чиновников. Монетчики тоже стали объектом прямого управления государства, поскольку готовый запас монет считался стратегически важным инструментом, почти наравне с одеждой или оружием. Наконец, были традиционные предприятия тяжелой промышленности, такие как кирпичные заводы и в особенности горные разработки и карьеры, которые всегда в значительной степени находились под контролем государства; теперь этот контроль расширялся до тех пор, пока в IV веке практически все предприятия не перешли под прямое управление императорских служб. Работали здесь в основном каторжники и в меньшей степени рабы, хотя условия труда и были различны. Прочие отрасли, не имевшие столь прямого отношения к нуждам государства — стекло, керамика, мебель, украшения, — понемногу были принудительно сгруппированы в корпорации в IV веке.

Новые условия немного оживили города и на востоке, и на западе, хотя им и не удалось достичь прежнего процветания. В любом случае, способ восстановления существенно отличался от прежних. В эпоху ранней империи рост городов отражал состояние экономики страны, появление богатых поместий и новых поселений развивающегося имущего класса. Теперь его в большей степени определяли стратегические потребности правительства. Наибольший подъем после кризиса III века коснулся административных центров вблизи рубежей империи: Трира, Медиолана, Фессалоник, Сирмия, Никомедии; важнейших узлов связи, таких как Аквилея, Мурса, Сингидун, Сердика, Адрианополь; оплотов обороны на Рейне — Кельна, Майнца, Страсбурга, Бонна; и центров промышленности, представлявших особый интерес для государственной машины, таких как Арль, Лион и Равенна. В то время как в эпоху Флавиев города находились на самоуправлении и обеспечивали себя сами, города тетрархии и следующего за ней периода перестраивались в основном по указаниям сверху.

Глубокий кризис привел к устойчивому оттоку обеспеченного класса из городов обратно в сельские поместья, как можно дальше от варваров, солдат и сборщиков налогов. Они были вынуждены вернуться к сельской экономической независимости, которая позволяла обойти хаос, царивший в денежной и торговой системе страны. Помещики, давно жившие в городах, вернулись и вновь стали управляющими собственных земель. С возвращением спокойствия те, кто превратил свои поместья в жизнеспособные экономические единицы, отнюдь не собирались возвращаться к дорогой и обременительной городской жизни. Поэтому наряду с застоем в городах произошел расцвет дорогих и роскошных загородных вилл. В Британии, в то время как Веруламий и Силчестер оставались в руинах, в Оксфордшире, Уилтшире, Хэмпшире и на юго-востоке страны повсюду вырастали цветущие виллы, на многих из которых до сих пор ведутся раскопки. Конечно, эта новая сельская аристократия не могла избежать щупалец новой налоговой системы или обязанности выполнять munera. Но они могли минимизировать издержки, намного реже контактировали с властями, а при контактах находились в более выгодном положении для заключения договоров. Их имения уже не были латифундиями, существовавшими за счет рабского труда. Уже несколько веков (с момента окончания римских завоеваний) труд рабов стал редок и дорог, и для землевладельца было дешевле сдать внаем куски земли свободным арендаторам, колонам. Преобладала следующая картина: большую часть поместья владелец раздавал колонам, а сам оставлял себе небольшой кусок земли, который обрабатывал с помощью рабов. Колон обычно был свободен в передвижениях и мог арендовать землю у кого угодно, и за время кризиса многие из них оставили свою арендованную землю. Тем не менее эту свободу понемногу ограничивали, чтобы прикрепить колонов к земле и сделать их более зависимыми от основного землевладельца. В трудные времена колоны часто не могли выплатить деньги за аренду или вернуть другие долги арендодателю, поэтому его интересы совпадали с желанием государства удержать колона на земле, чтобы он получал облагаемый налогом доход.

Подобным же образом мелкий землевладелец находился в крайне невыгодной позиции по отношению к крупному помещику и оказывался чем-то вроде арендатора. Он мог владеть своими несколькими гектарами земли, но все прочее — мельницы, прессы, рабочие животные или периодически требующиеся дополнительные рабочие руки, возможно, приходилось нанимать у крупного землевладельца по назначенным им ценам. В случае неурожая мелкий землевладелец залезал в долги, которые иногда приходилось оплачивать личным трудом или арендовать часть крупного поместья в дополнение к собственному (различия между этими двумя видами земли начинали стираться). В случае опасности этот договор иногда предусматривал защиту крестьянина и его семьи со стороны богатого и более влиятельного покровителя; но землевладелец при этом мог счесть этот договор чисто коммерческим соглашением и использовать его с полной выгодой. Какую бы защиту ни предусматривало это соглашение — в судебных тяжбах и спорах о границах, или против бесчинств солдат — плата за нее могла доходить до личного порабощения.[219]

Какие бы сомнения — относительно законов или традиций — ни посещали правительство Диоклетиана касательно подобного устройства, с финансовой точки зрения оно давало весьма ощутимые преимущества. Заброшенная земля и бегство сельского населения были, вероятно, главным экономическим бедствием, с которым приходилось бороться государству, и в этой борьбе оно пользовалось всеми известными ему средствами. Диоклетиан энергично продолжил курс Аврелиана, предложив освобождение от уплаты налогов на 3 года и право наследования земли всем, кто займет пустующие земли. В Паннонии Галерий запустил государственную программу осушения и мелиорации земель. В Галлии Констанций устроил на опустевшей земле множество новых поселений алеманнов и франков; в этих поселениях земля передавалась по наследству, а налоги выплачивались от всей общины, которая при желании могла заменить их поставкой новобранцев для армии. Само государство было крупнейшим землевладельцем и по традиции сдавало землю колонам, поощряя землепашцев и наказывая тех, кто отказывался от своих земель. Императоры делали все, чтобы использовать свое право конфисковать покинутые земли, но по-прежнему не могли справиться со следующей проблемой: как вернуть эту землю в сельскохозяйственный оборот. Вместо того, чтобы умножать количество частных арендаторов, они просто начали прикреплять эти земли к городскому совету, который затем с помощью автоматически увеличивающихся налоговых обязательств заставлял найти для этого участка земледельцев.

Класс крупных частных землевладельцев, которые успешно прикрепляли своих арендаторов к земле и не давали им покидать ее, прекрасно вписался в эту новую политику государства. Крупные владельцы возделывали землю для получения прибыли, повышали производительность, восстанавливали угодья и выполняли функцию сборщиков налогов у своих арендаторов в точности так же, как это делали бы городские магистраты. Возможно, они пренебрегали своими муниципальными обязанностями, но с готовностью заменяли их другими видами службы. Так поздняя Римская империя заключила тайный союз с классом крупных землевладельцев, посессоров, против колонов.

Ни Диоклетиан, ни Константин не имели сознательного намерения стереть различие между статусом раба и свободного земледельца. Но снижение экономического значения рабства и логика, лежащая в основе ритуализованной системы с ее совершенно иными определениями имущественных прав, вместе привели к тому, что рабы и безземельные колоны были объединены в единую категорию несвободных. Для земледельца-арендатора, не имевшего собственной земли, арендованный им клочок земли составлял все его богатство. И если только рента не была чрезмерно высока, он держался за эту землю, особенно если ему удавалось возделать ее собственными силами. Его арендодатель имел все основания сохранить колона на этой земле, потому что ему приходилось платить налоги с этой земли, а новых арендаторов было не так-то просто отыскать. Так право наследного пользования, которое было признано законом, легко превратилось в принудительное прикрепление к земле. Тот факт, что колона при переписи считали вместе с рабами и что его арендодатель обычно отвечал за него перед властями, понемногу заставил юристов думать — во многих целях, что колон не отличался от раба.

К началу правления Диоклетиана большинство рабов в теории и на практике больше не были бессловесной собственностью, как в прежние времена. Их ценность поднялась с уменьшением их числа, а обращение с ними владельцев и право избавляться от них ограничивались целым лесом законов. Диоклетиан продолжил ту же линию, запретив избавляться от детей рабов, и постановил, что владельцу, убившему раба, могла грозить смертная казнь; Константин запретил распродавать семьи рабов по частям.[220]

Но была и обратная сторона медали: первоочередная заинтересованность правительства в том, чтобы удержать крестьян внутри общин, на земле, привела к появлению полурабов, инквилинов. Безземельные арендаторы (хотя и не те, которые все еще владели своей парой гектаров земли) считались неотъемлемой частью имения. Череда судебных решений Константина закрепила то, что уже стало общепринятой практикой: колоны и рабы закреплялись за своим арендодателем в форме наследственной несвободы, которую мы могли бы сравнить с крепостной зависимостью. Землевладельцы, которые укрывали чужого колона, должны были вернуть колона хозяевам и заплатить за него подушный налог за время его отсутствия:

Такова была «командная» экономика, кропотливо созданная Аврелианом, Диоклетианом и Константином. Государственный интерес к экономике оставался неизменным: ее рассматривали как источник налогов и ресурсов, с помощью которых можно было защищаться и править страной. Бедственное положение и истощенная экономика, доставшиеся в наследство Диоклетиану, требовали куда более тщательной организации, контроля и принуждения, чем это было прежде. Для этого Диоклетиан существенно усовершенствовал механизм налогообложения, охвативший все производственные ресурсы. Но его неустанная инвентаризация всех богатств и рабочей силы не стала инструментом контроля империи, разве что эта рабочая сила оставалась на местах. Поскольку курс валюты был нестабилен, ему приходилось приобретать нужное другими путями, требуя от каждого жителя то, что он мог предложить, торгуя товарами и услугами, поблажками и привилегиями в соответствии с обобщенными представлениям о справедливости, как можно шире распределяя бремя налогов и обязанностей. Все должны были служить на своем месте: декурион, фабрикант, ремесленник, пролетарий, варвар-поселенец, колон и даже землевладелец.

Если их служба еще не была закреплена законом или обычаем, тогда их собственность или труд необходимо было прикрепить к какой-либо общественной ячейке, которая бы определила их место, а затем обеспечивала бы гарантию для их выполнения или предоставления. Во всяком случае, в теории нашлось применение каждому гектару сельскохозяйственной земли и каждой паре рабочих рук; и за каждым человеком стоял некий осязаемый поручитель, который удерживал его на месте.

На практике эта система в полной мере страдала топорностью и приблизительностью, которые были неизбежны для античного правительства. Мобильность рабочей силы была крайне низка, а большинство отраслей производства и без указов практически передавались по наследству. Закон имел в виду не столько саму смену рода деятельности, сколько опасность, что работнику не удастся найти замену; отсюда и ответственность, лежавшая на корпорациях. Отсутствие равновесия в мерах поощрения привело к искажениям, в которых было виновато само государство. Вместо жалованья государственные чиновники получали освобождение от муниципальных обязанностей, и в результате позднее бюрократический аппарат раздулся за счет декурионов, которые взятками стремились купить себе еще более мелкие должности.

Прагматичная политика Диоклетиана была далека от умозрительности.[222] Она переняла обычаи Египта и экономик эллинизированного Востока и прививала их на римскую почву, где только это было возможно, скорее скрывая, чем демонстрируя весь масштаб этих перемен. Римский закон по-прежнему тщательно оберегал имущественные права и личную свободу, во всяком случае — среди людей определенного социального положения. Не стоит думать, что существовала некая последовательная альтернативная неинтервенционная экономическая политика, которой могли бы воспользоваться императоры из другого класса и иных убеждений. Иллирийские императоры, разумеется, не верили, что можно пустить дело на самотек — это бы означало заброшенные поля, обесцененную валюту, торговцев, жиреющих в то самое время, когда в городах царил голод, а солдаты бунтовали, не получая жалованья, причем все это случилось бы так же верно, как то, что ночь сменяла день. Но в этом отношении их собственная точка зрения была всего лишь естественной, ответственной позицией любого римского правителя.

ГЛАВА 11. НОВЫЙ ПОРЯДОК

Есть вещи, которыми не может управлять даже самый деспотичный правитель, и одна из них — доверие общества. Он может чеканить красивые монеты с изображениями богов и рогов изобилия, провозглашая Prosperitas (Проветание), Felicitas (Счастье), Concordia (Согласие), устраивать грандиозные игры и празднования, выслушивать неумеренные восхваления или представлять сомнительные мирные договоры как великие победы, достойные триумфа. Но если его государство при этом разваливается, никакие ужимки и акты волеизъявления не смогут скрыть этого от глаз людей — и они примут соответствующие меры, даже продолжая жаловаться и поощрять его. Никакие жестокие законы или наказания не смогут запретить им зарывать золото, уходить со своих земель или отрекаться от старых богов, если им действительно кажется, что надежды нет.

Диоклетиану, его соправителям и растущей армии солдат и чиновников потребовалось 20 лет непрестанных усилий, чтобы люди, измученные разорением, страхом и отчаянием, наконец начали с опаской поднимать голову. Но даже теперь работа была далека от завершения, и государству требовалась пропаганда всех возможных видов, чтобы вернуть и удержать верность своих подданных; там, где не справлялась пропаганда, правительство помогало себе различными проявлениями принуждения. Однако теперь за агитационными заявлениями стояло нечто осязаемое. Сравнивая теперешнюю ситуацию с еще не забывшимися ужасами войны и перспективой полного разорения, стоявшей прямо у порога их домов, люди приходили к выводу, что, возможно, судьбу в конце концов можно усмирить; худшее осталось позади, и боги, на чьих алтарях вновь курились благовония, все же не покинули Рим.

Не нужно было быть солдатом или стратегом, чтобы понять, что победные титулы императоров — не пустой звук. Так, легендарной стала великая победа над персами, где были захвачены семья Царя царей и несметные богатства. Граждане городов у Рейна или Дуная более не жили в постоянном страхе перед нападением варваров и необходимостью спасаться, бросив все имущество. Каждый следующий год больше не приносил новые монеты и изображения новых императоров, спешно сооруженные на рыночной площади, вслед за которыми неизбежно приходили солдаты и хищнически грабили жителей вне зависимости от того, кто оказывался победителем. Люди видели, как заброшенная земля понемногу вновь заселялась или осушалась для распашки, как возводились новые крепости непривычного вида, как укрепляли стены их городов, чинили дороги, освящали новые храмы и алтари. За все это им и их семьям так или иначе приходилось платить, но плату учитывали должным образом, а не просто отбирали, и все их соседи тоже вносили свою долю. Они по-прежнему видели яркие одежды и украшения варваров, слышали их гортанную речь, но теперь это были новопоселенцы или солдаты, которые, хоть и были чужаками, все же не представляли прямой угрозы.

Все эти признаки обновления объединял общий дух новизны и по-настоящему грандиозных замыслов. Люди, куда более консервативные, чем в наши дни, наблюдали творившиеся вокруг них перемены, но лишь немногие сознавали скрытые связи между ними. Точно так же, как Август тремя веками ранее «восстановил республику», а на самом деле заменил власть сената и народа ловко завуалированной формой монархии, так и восстановление государства Диоклетианом на самом деле было наполовину скрытым созданием нового — империи-твердыни, в которой каждый занимал свое место и к которой был прикреплен новыми узами.

Это была логическая кульминация десятилетий экспериментов энергичных солдатских императоров, борющихся с неодолимыми проблемами: новые боевые стратегии и форты, аннона, принудительная служба, попытка реформирования валюты, новый образ императора. Но при Диоклетиане все эти наполовину оформившиеся тенденции были полностью осознаны и превратились в целенаправленные реформы. Он понимал их значение и связи с той ясностью, которой обладали весьма немногие императоры. Лучше всех прочих сознавая, что делает, он собрал воедино разрозненные процессы в государстве, стимулировал их ход и добавил к ним новые радикальные реформы собственного измышления. Лучше всего характеризует склад его ума та тесная взаимосвязь, которой отличались проводимые им различные реформы. Во главе угла любой реформы стояли стабильность государства и оборона границ. Для достижения первой удаленные друг от друга точки военной мощи были превращены в столицы императоров, сильных правителей, отобранных таким образом, что Диоклетиан мог направлять их, при этом не проявляя свое превосходство. Это позволило установить военный контроль в регионах, что одновременно связывало руки узурпаторам и позволяло вновь закрыть границы с помощью провинциальных полевых армий при поддержке цепи фортов. Чтобы оплатить все это, доходы государства подверглись тщательнейшей переписи и были выражены в iuga и capita. Этот метод позволил обойти обесцененную валюту, создать всеобъемлющую и успешно функционирующую систему налогообложения в натуральном продукте и услугах, положить конец открытому грабежу со стороны военных, подсчитать и обнародовать управляемый годовой бюджет. Чтобы применять на практике эту налоговую систему, вернуть городам гражданскую администрацию, обслуживать зоны обороны и осуществлять контроль за всеми этими процессами, Диоклетиан разделил провинции на более мелкие и управляемые единицы под начальством викариев. Эти гражданские чиновники лишились своих военных полномочий и образовали отдельный институт — это было сделано для того, чтобы ограничить возможности сепаратистских восстаний и создать привычно покорную правительству бюрократию. Чтобы гарантировать экономическую поддержку этой немалой ноши, все виды службы, от ткачества до военной мобилизации, были приняты за налоговые обязательства, и каждый житель империи был зарегистрирован в той или иной организации, ответственной за их выполнение. Освобождение от этих обязательств само по себе могло служить заработной платой для чиновников, которые и добивались его.

Это был труд на несколько десятилетий, и потому Диоклетиану требовались помощники. Процесс двигался путем проб и ошибок, в зависимости от условий; были, разумеется, провалы, причем некоторые из них тем крупнее, чем шире был размах замысла — взять, к примеру, колоссальную глупость эдикта о ценах, а позднее — стремление раз и навсегда принудить христиан поклоняться государственным богам Рима. Но Диоклетиан никогда не ослаблял напора, не терял общего чувства направления и не шел в обход. В эпоху, которая в значительно меньшей степени, чем наша, зависела от инструкций центра и значительно больше — от осмотрительности местной власти, нужны были свойственные Диоклетиану бесконечное внимание к деталям и неиссякаемая энергия, чтобы теоретические замыслы были реализованы на практике. Он всегда находился в движении, инспектируя оборону Дуная и новое строительство, контролируя ход земельной переписи и определение размера налогов, следя за реорганизацией провинции — в Сирмии, Дуросторе, Ратиарии, Виминации, Сердике, Адрианополе, Антиохии или в городах на Ниле.[223] Если дорожные карты лгут, нужно приказать составить более точные; если данные земельной переписи устарели или список граждан неточен, нужно назначить людей, чтобы пересчитать и измерить все заново; если в законах и императорских указах невозможно разобраться, необходимо собрать лучших законников, чтобы те свели это нагромождение в доступный для понимания свод. Традиционные методы и сомнительные гарантии не годятся: как можно меньше нужно оставить на волю случая. Все нужно взвесить и оценить по результатам взвешивания, а значит — нужны четкие записи, цифры, доклады. Привычку к военной скрупулезности и порядку следовало сознательно применить во всех органах управления. Но в отличие от прочих, которые слишком увлекались деталями или боялись отступить от правил, Диоклетиан неизменно рассматривал каждый элемент империи как часть целого и был готов использовать их все для выполнения своих новых задумок. Редко такое сочетание качеств настолько удачно подходило для нужд эпохи: он действительно был, как говорит историк, «необходимый для государства человек» — vir necessitatem rei publicae.[224] Современный исследователь того периода, Рэмси МакМаллен, выражает это так:

Все это подводит к мысли об абсолютистском характере монархии, которую Диоклетиан возвел на останках гражданского принципата и которой предстояло продержаться еще тысячу лет. Ее описывали самыми различными способами — как восточную деспотию[226] или как «автократию, закаленную законным правом революции»[227]. Но чтобы подойти к этому вопросу, нужно сначала рассмотреть еще один институт, который при Диоклетиане пережил значительное развитие и который был абсолютно необходим для определения и функционирования монархии: институт римского права.

Разумеется, прочие великие цивилизации тоже имели свои своды законов и суды, но ни в одной из них мировоззрение не было так проникнуто понятием права, ни в одной закон не представлял такой важности для общества, которое с давних времен ежедневно сталкивалось с судебными решениями. Так в Риме сформировалась уникальная традиция адвокатуры, адъюдикации и крайне изощренного, сознательного гражданского права. Римская концепция политической власти выросла из концепции власти судебной: лидеры римлян стали магистратами задолго до того, как превратились в военачальников, диктаторов или императоров. Несмотря на то, что представители соперничающих фракций убивали друг друга на форуме, полководцы запугивали сенат военной силой, а императоры забирали себе все нити власти, римляне всегда проводили четкое различие между законными и незаконными действиями: закон можно нарушить, но не уничтожить. То же различие, которое соблюдалось в спорах об аренде, браках и наследствах, они всегда применяли для определения конкретных полномочий своих правителей. Закон может быть плох, а его применение — жестоко или несправедливо, но все равно была очевидна разница между законом, составленным компетентным органом и применяемым на постоянной основе, и откровенным деспотическим самоуправством. Императоры должны были блюсти и применять законы в их установленном виде, включая законы их предшественников. Несмотря на отсутствие у сената исполнительной власти, он по-прежнему обладал невидимым правом последней оценки деятельности императора после его смерти: если правление было признано несправедливым или тираническим, на него налагалось нечто вроде вето — damnatio memoriae, проклятие памяти, которое означало не только отказ в божественных почестях, но и отмену всех эдиктов императора. Его труды вырывали из свода законов, который, возможно, был самой важной формой выживания императорской власти.

Основная мысль здесь была такова, что институт частного, гражданского права, касающегося собственности, статуса и личных прав человека, возник раньше политической власти, которую императоры постепенно забирали себе. Они должны были приспосабливаться к нему и править посредством этого института. Их собственные общие эдикты и предписания накладывались на основной корпус гражданского права и должны были соответствовать его принципам и общему духу. К примеру, в спорах о налогах император был в суде одной из сторон, со своими собственными защитниками; и до самых последних дней существования империи профессиональные правовые советники составляли важнейшую часть императорского двора.

В начале III века классическая юриспруденция достигла пика своего развития благодаря деятельности знаменитых юристов, таких как Папиниан, Ульпиан и Павел. Были приведены к соответствию с римскими законами все изъявления императорской воли: таким способом гражданам давали понять, что не только основные декларации императора, но и его решения относительно частных пунктов закона — рескрипты — имели силу закона. Но с наступлением кризиса в империи применение закона развалилось, так же как и все прочие области общественной жизни. Суды наместников стали редкими или просто прекратились по мере того, как замирала жизнь в городах, а число образованных людей таяло. Императоры, занятые борьбой за выживание, не могли справиться с потоком ходатайств: после 240-х годов выпуск рескриптов стал нерегулярным, а после 260-го практически прекратился.

Диоклетиан, как мы видели, был намерен вновь заставить функционировать систему судов, бездействовавшую несколько десятилетий, и гарантировать доступ к суду всем гражданам империи. Разросшемуся штату наместников Диоклетиан приказал выслушивать все важные дела лично, и сам неустанно отвечал на сотни петиций и прошений равно от сильных и слабых. Количество выпущенных им рескриптов феноменально: до нас дошло более тысячи, и это лишь небольшая их часть. Но он не просто вернул к жизни прежнюю систему. С помощью двух выдающихся юристов, Грегориана и Гермогениана, он выработал определенный курс, который, как он надеялся, придаст закону большую ясность и законченность и сделает его принципы более понятными для подданных империи.[228]

При всех его нововведениях в управлении Диоклетиан — опять же как и Август — был убежденным сторонником традиций во всем, что касалось морали, культуры и религии. Несмотря на принятые им элементы эллинистического царствования, его собственная система ценностей была типично римской, а отнюдь не восточной или греческой. Для него римское право было священным наследием, чью чистоту следовало сохранить, а это налагало особенную ответственность при создании рескриптов. Все чаще адвокаты считали правовым стандартом именно рескрипты — свод правовых решений императора. Из них составляли частные собрания, их использовали в юридических школах. Поэтому Диоклетиан стремился превратить эти решения в инструмент возвращения римского права в его чистом виде, которому, как считали консервативные законники, грозило искажение от греческого и восточного влияния. В отличие от переписки императора, рескрипты публиковались только на латыни, так что развивающимся на востоке юридическим школам, например школе в Бейруте, приходилось учить и думать на латыни, что весьма одобрял и поддерживал Диоклетиан.

Его судебные решения подчеркнуто ориентируются на традиционные римские обычаи. Он отвергает не свойственные Риму семейные институты, такие как многоженство, усыновление братьев или кровосмесительные браки. Поддерживает patria potestas (власть домовладыки [отца семьи] над детьми). Сыновья не могут свидетельствовать против отцов. Договора священны. Личный статус гражданина закрепляется законом, а не традицией или общественным мнением. Иногда тон этих рескриптов информативен и логичен:

В другом месте — более нравоучителен:

Формулировки обычно составлял секретарь императора (a libellis), хотя император должен был прочесть новый закон, одобрить и подписать его собственной рукой. Анализируя почерк, которым написаны рескрипты, составленные между 282 и 305 годами, Оноре выделил двух основных секретарей Диоклетиана, чьи традиционалистские взгляды он одобрял и чьим талантам нашел применение. Грегориан служил секретарем в период с 284 до 287 года и с 289 до 290 года. Это был человек консервативный и религиозный, патриот, чьи записи отличаются простотой и применением традиционной грамматики; он не только отвечал просителям, но и старался растолковать им основные принципы закона, задействованного в их делах. Во исполнение этой задачи он скомпилировал и опубликовал, возможно, при поддержке Диоклетиана, собрание законодательных актов и постановлений императоров с Адриана до текущего времени, т.е. до 291 года. Это был Кодекс Грегориана, изданный с целью распространения знаний о законе и его неизменных принципах.

Но этим дело не ограничилось. В 293 году, с возникновением тетрархии, со всеми ее надеждами на приход новой эпохи, Диоклетиан назначил своим секретарем еще одного выдающегося юриста, Гермогениана. Его называли «одним из лучших законников Рима... [который]... заслуживает, чтобы его называли последним знатоком классических законов и первым теоретиком права»[231]. Его рескрипты отличались высочайшим качеством и были тщательно собраны в свод, который должен был стать образцом правового обоснования любых решений. Гермогениан не просто утверждал или объяснял римское право, но обычно выводил определенное решение из общего закона посредством логики: по сути, он демонстрировал просителю, как понимание принципов закона, с должным тщанием приложенное к конкретной ситуации, позволяет найти ответ на заданный вопрос. Закон систематичен, логичен и в основе своей доступен всем грамотным людям:

Никого нельзя принудить к совместному владению чем-либо против их воли. Следовательно, наместник, при обращении к нему, проследит, чтобы имущество, которое, согласно проверке, принадлежит тебе и твоей сестре, было разделено.[233]

Полное собрание рескриптов за два года активной деятельности — 293-й и 294-й — было опубликовано как Кодекс Гермогениана. С помощью своего секретаря Диоклетиан намеревался одновременно установить стандарты права и придать этим интерпретациям определенную законченность. Поскольку похожие проблемы возникали вновь и вновь, это произведение должно было служить авторитетным источником для принятия решений, который мог избавить наместников (и императоров) от рутинной работы, а заодно защитить основные положения закона от размывания постоянными новыми толкованиями. Римское право станет достоянием всех граждан империи. Как и его предшественники, Сулла и Цезарь, Диоклетиан наметил полную кодификацию основного корпуса норм и законов, который впоследствии должен был претерпевать лишь незначительные изменения и перестать быть исключительной собственностью законников. Это был идеал, который возникнет в V, а затем еще раз в VI веке, когда проект всеобъемлющего свода законов получит завершение. Значительные фрагменты кодексов Грегориана и Гермогениана вошли в Кодекс Юстиниана, обнародованный в 529 году; вместе с Дигестами 533 года он остается самым исчерпывающим памятником римской правовой мысли и основным вкладом в европейскую цивилизацию.

Итак, пока Диоклетиан планомерно распространял контроль императорской власти на все аспекты жизни империи и возвышал позицию императора от принцепса до государя, он одновременно укреплял фундамент римского права и способствовал воспитанию уважения к нему.-Многочисленные рескрипты подтверждают принцип, глубоко укорененный в традициях политической жизни Рима, что никто, включая императора, не может стоять выше закона. Эдикт V века прямо заявляет: «Истина в том, что наша власть зависит от власти закона. Власть, подчиненная закону, значит больше, чем просто власть императора».[234]

В сознании современного человека абсолютизм легко соединяется с деспотией и даже тоталитаризмом. Новая монархия была открыто абсолютистской, но отнюдь не деспотической. Внешне она во многом напоминала восточные монархии, но была очень далека от азиатских деспотий, столь презираемых римлянами, где (как они считали) личные права человека не имели никакой силы, и каждый подданный, как высокого, так и низкого звания, был всего лишь рабом царя, и его имущество и безопасность целиком зависели от прихотей владыки. С точки зрения римлян, над ними стоял единый монарх, но они по-прежнему были свободными гражданами, находящимися под защитой права. Свод законов и дух законности (ius) существовали независимо от воли императора; практика их применения ограничивала его способы управления государством и объем его власти. Но это было скрытое, инертное ограничение. Невозможна была ситуация, в которой закон был бы признан «неконституционным». Но поскольку перемены были исключением из общего свода, они должны были быть хотя бы в малой степени согласованы с существующими законами, точно так же, как для него требовалось компетентное толкование. (Византийский кодекс твердо заявляет, что рескрипты императора должны хотя бы не противоречить существующим законам.)[235] Что касается императорских эдиктов, то они должны были в значительной степени совпадать с существующими законами, хотя бы потому, что не существовало способа объявить недействительными прежние законы, за исключением damnatio. Эдикт мог заменить ранее существовавший закон, по крайней мере до конца жизни императора, но не мог полностью его аннулировать. Эдикты действовали не как подробные указания, но как общие изъявления императорской воли, которые наместники должны были приспосабливать к конкретным обстоятельствам. Следовательно, эдикт, который был неприменим, крайне непопулярен или прямо противоречил установленному закону, размывался прямо пропорционально расстоянию до места пребывания императора.

Не было политического средства, чтобы не позволить императору отдавать приказы о тайных убийствах или проводить собственные тайные заседания по делам об измене. Но поскольку правосудие в основе своей требовало убежденности народа в подобающих критериях доказанности, подобные меры неизбежно считались позорным нарушением закона. Разумеется, император мог игнорировать общественное мнение и на короткое время оставаться безнаказанным. Но в понятие общественного мнения входило мнение его собственного образованного бюрократического аппарата, который нужен был для управления страной. Если терпение чиновников заканчивалось, они с большей готовностью поддерживали мятежника, если таковой появлялся на горизонте. В этом и кроется смысл парадоксального описания монархии как автократии, закаленной законным правом революции. В отличие от средневековых царств, где принадлежность к королевской семье была важнейшим требованием для законного наследования престола, Рим и Византия никогда полностью не расставались с традицией военных «выборов», несмотря на попытки Диоклетиана ослабить их. Ни один император не мог позволить себе пребывать в благодушном умиротворении, надеясь на божественное право наследования. Если та или иная часть армии возвышала собственного кандидата и он побеждал императора, то автоматически сам становился императором де-факто и де-юре, и гражданское чиновничество с чистой совестью переносило свою лояльность на него.

Не было разделения основных линий власти, ни обязательства императора прислушиваться к желаниям любого учрежденного органа, ни законного мирного способа противоречить его воле. Так было очень долго. Диоклетиан узаконил абсолютизм, открыто сделав императора единственным источником политической власти и отбросив последнее притворство в том, что дело обстоит не таким образом. Ни одна из официальных процедур даже не намекала на то, что мнением сената интересовались в каких-либо делах; как говорит Гиббон, Диоклетиан нанес сенату смертельную рану, проигнорировав его.[236] С большей демонстративностью он положил конец установленной Августом традиции «партнерства», которая на практике уже давно означала лишь то, что высшие посты в правительстве сохранялись за сенаторским сословием. Это не уничтожило сословие как таковое, но существенно изменило социальный состав правительства и навеки похоронило старинные civilitas, «особое родство» между императором и сентиментальными сенаторскими традициями республики.

Для нас естественное течение прогресса в современной Европе начиная с XVII века двигалось от абсолютной монархии до конституционного плюрализма и представительного правительства. С тех пор, как Рим стал мировой империей, этот процесс шел в обратном направлении, от узкой выборной сенаторской олигархии и бурной демагогии города-государства до неограниченной монархии, являвшейся средоточием всей настоящей власти. «Свобода», за которую боролся Брут, была в значительной степени привилегией группки сенаторов эксплуатировать провинции. Напротив, для миллионов жителей провинции освобождение принесла именно империя Августа, планомерно расширявшая рамки гражданства и равенства провинциалов с италийцами. Заключительный этап, новый абсолютизм, был таков: император больше не притворялся, даже в самой незначительной степени, что является primus inter pares (первым среди равных) среди любой широкой правящей группы — ни среди старой сенаторской аристократии, ни среди новой военной верхушки. Он занимал позицию полноправного монарха и стоял выше всех своих подданных. Спустя три века последние крупицы традиционного неприятия монархии были отвергнуты.

Предположение, что новый вид правления был в некотором смысле тоталитарным, вытекает из все увеличивающейся степени государственного принуждения в организации некогда добровольных гильдий и муниципалитетов.[237] Это шло вразрез с традициями прошлого и придавало империи характер куда более деспотический, чем это было прежде. Во II веке изобилие процветающих автономных городов составляло славу Рима во всем Средиземноморье. Они казались материальным доказательством того, что свободную жизнь граждан полиса можно было сочетать с монархическим правлением. Но жизненная активность горожан была уничтожена за годы кризиса и так и не восстановилась полностью. В основной массе города стали меньше и безлюднее и находились в более стесненных обстоятельствах: имущие граждане либо не могли, либо не хотели выполнять в своих родных городах муниципальные обязанности, которые выполняли прежде. Землевладельцы среднего звена боролись с нуждой, но с людьми более богатыми, которые выгадали от наступления безопасной жизни, дело было скорее в эгоцентрических интересах, стремлении пустить все ресурсы на налаживание жизни на собственной вилле. Поэтому людей нужно было заставлять делать то, что прежде они делали добровольно, и муниципальные советы сохранились скорее как периферийные орудия государства, чем как органы самоуправления. Это произошло не потому, что новые императоры враждебно относились к независимым городам (или торговым корпорациям); но именно из-за того, что власть понимала всю их важность для империи, ей пришлось прибегнуть к принуждению: подобное вторжение было вызвано не жестокостью, но печальной необходимостью.

Но результат, тем не менее, оказался довольно скромным. Бурлящая жизнь городов, которая лишь слегка ощущала над собой руку императора, сменилась раздробленностью и застоем. Городская жизнь продолжалась не сама по себе, но подчиняясь давлению из центра: на смену гражданину — вдохновенному общественному деятелю пришел безликий бюрократ, чья закутанная в плащ фигура глядит на нас с мозаик Византии.

Совсем иную картину являли стратегически важные города, особенно расположенные вдоль Дунайской дороги, по которым часто проезжали императоры и которые превратились в императорские резиденции. Здесь благодаря денежным вливаниям и покровительству со стороны казны строились великолепные общественные здания; здесь царил экспансивный дух активной жизни и процветания. Здесь новый порядок находил вполне видимое выражение в постройках нового стиля, созданных под влиянием Диоклетиановой страсти к строительству, которую переняли и его коллеги. Его правление открыло последнюю великую эпоху в истории римской архитектуры, многие элементы которой позднее восприняли христианский и византийский стили. Как говорит Фогт, «благодаря абсолютизму римское общественное строительство пережило свой последний расцвет»[238].

Наиболее заметное отличие от классической архитектуры состоит в намеренной массивности сооружений. В долгий период тревожной жизни гражданское строительство остановилось. Строительные материалы приходилось тратить на оборонительные стены и укрепления небывалого масштаба. Города превратились в твердыни, со всех сторон окруженные высокими стенами и бастионами, а стратегия обороны диктовала необходимость максимального уменьшения периметра кольца стен. Пришлось пожертвовать отделкой и простором внутри городов, которые смотрелись поистине нелепо в этих мрачных сооружениях мрачных времен. Стены-куртины, выстроенные Аврелианом вокруг Рима («этот великий, но печальный труд»), носят явно военный, утилитарный характер, резко контрастирующий с грациозными храмами и портиками, которые они были призваны защищать.[239]

Поскольку таково было постоянное положение в стране, дух оборонительной архитектуры распространился и на проекты новых общественных зданий, которые создали победители — армейские императоры. Это родство особенно заметно в архитектуре ворот, мощных, но одновременно величественных и выразительных. Сравните суровые укрепленные ворота в стене Аврелиана с воротами Порта Нигра в Трире, построенными при Констанции: последние сочетают в себе мощь укрепленных городских ворот с подавляющим превосходством триумфальной арки. Их выступающие башни и суровые встроенные колоннады несут отпечаток тяжеловесного, непокорного величия — это воплощение оборонительной мощи, новой черты в римской гражданской архитектуре. Похожую трансформацию можно наблюдать в Порта Ауреа, во дворце Диоклетиана в Сплите. Это тоже укрепленные ворота с внутренним двором, явно военного характера; но их могучие аркады с нишами для статуй все же свидетельствуют о мирном, оградительном характере постройки.

В сущности, сам план дворца Диоклетиана является отличной иллюстрацией произошедшей перемены. К примеру, в сравнении с расслабленной безмятежностью виллы Адриана в Тиволи он выглядит рубленой прямоугольной крепостью, способной в случае нужды противостоять врагу (как это и случилось несколько веков спустя). Планировка зданий лишена прежней открытости и свободы — теперь они стоят строго симметрично, разделенные осевыми перпендикулярными улицами наподобие военного лагеря, где каждый сектор выполняет положенные ему функции: сады, частные апартаменты, общественная площадь, храмы. Здесь, как и в прочих местах, основное здание дворца стало называться praetorium, или штаб-квартира. Однако это и не настоящая крепость: это становится понятно, если сравнить эту постройку с настоящим фортом аналогичного размера, скажем, в Портчестере. В архитектуре дворца в Сплите использованы типичные элементы гражданского строительства — украшенные колоннами улицы, просторные арочные окна в стенах и башнях, длинная аркада, обращенная к морю своими лоджиями. Этот дворец — доказательство объединенной мощи и власти, а не только действующий бастион.

Еще одна заметная черта новой архитектуры — размер ее построек и использование форм, которые подчеркивают этот размер изнутри: высокие своды и в особенности купола. Даже там, где архитектор намеренно прибегает к более ранним стилям, как, например, в термах Диоклетиана в Риме, он делает это в большем масштабе. Эти термы, расположенные на северо-востоке города, были созданы, чтобы уравновесить термы Каракаллы, построенные веком раньше, и тщательно повторяют их планировку: три огромные купальни, похожий на дворец центральный зал, внешние дворы с колоннами и квадратная структура постройки. Но на сей раз каждая сторона этого квадрата была намного больше 900 м: это было самое огромное и великолепное здание для собраний горожан во всем римском мире. Сегодня его внешние стены обращены на площадь Республики и свободно вмещают Национальный римский музей. Величественный центральный зал терм превратился в церковь Санта-Мария дельи-Анджели. Новые императорские термы в Трире, выполненные по иному плану, отличаются столь же значительными масштабами по стандартам большинства галльских городов. В его архитектуре искусно сочетаются купол, крестовые и цилиндрические своды. Именно в постройках такого рода архитекторы уверенно экспериментировали с подобными формами, которые вскоре были повторены в архитектуре базилик, а еще позднее — в новых христианских церквях. Ярчайший пример — огромная базилика, строительство которой было начато Максенцием вскоре после ухода от власти Диоклетиана и завершено Константином. Здесь посетителя охватывало благоговение при виде череды роскошно украшенных кессонами полукуполов высоко над головой, ведущих к гигантской апсиде, где восседал на троне император — точнее, его многократно увеличенное изображение. В Трире базилика имеет удлиненную форму наподобие кафедрального собора; ритм ее колонн опять же направляет взгляд смотрящего к апсиде с фигурой императора. Мавзолей Диоклетиана в Сплите изнутри увенчан куполом и снабжен классическими колоннами и антаблементом, но уже напоминает раннюю модель купольной церкви, а его наружная восьмиугольная форма говорит, что перед нами предшественник византийской архитектуры.[240]

Рубленая, открытая симметрия новой архитектуры возникла под влиянием причин менее явных, чем простое пристрастие императоров-солдат к фортам. Архитекторы конца III века восстали против свободной расстановки зданий классического эллинского стиля, против объединения открытых и закрытых пространств посредством колоннад и портиков, против традиционной отделки стен, обилия деталей и использования натуралистичных скульптур. Вместо этого все должно было быть подчинено общему плану постройки или комплекса построек. Отдельная деталь не должна была отвлекать глаз смотрящего от первостепенных качеств здания — его массивности и размера: там, где некогда украшения спасали здание от единообразия и монотонности, теперь от них по той же самой причине избавились. Пространство тоже нужно было огородить со всех сторон и отделить от наружного воздуха, чтобы здание можно было оценивать в первую очередь изнутри.

Причины подобной коренной перемены лишь отчасти происходят из нового духа абсолютизма в правительстве и обществе, воплощенного в тяжеловесной симметрии, единообразии и герметичной архитектуре этих зданий. В частности, именно жреческие, ритуальные черты новой императорской власти наподобие власти восточных царей способствовали отделению внешнего, мирского, от внутренних, священных пространств дворцов. Человек, входивший в тронный зал одного из дворцов или шедший по боковым нефам огромной базилики, должен был ощутить, что вступает в место, где царит загадочная божественная власть, не имеющая ничего общего с открытым пространством, откуда он пришел. Отсюда взялся отказ от использования статуй и горельефов в пользу тонкой игры света, отделения сияющих освещенных пространств от тени и использования мерцающих мозаик. Колонны постепенно исчезают в гладких стенах, которые не вторгаются в зону восприятия и лишь ограничивают территорию для манипуляций с пространством, светом и цветом: мы уже на полпути к византийской христианской архитектуре.

Это «одушевление» внутреннего пространства было также результатом новых скрытых религиозных направлений того времени, которые понемногу слились в христианство IV века. Неоплатонизм и его ответвления подчеркивали не гармонию, а конфликт между душой и телом, чистым духом и его приземленной телесной темницей. Истинной целью человека более не были гражданские добродетели жителя государства-полиса, но освобождение души от этих уз. Такое мировоззрение нанесло небольшую, но смертельную рану концепции классического искусства, с его гармонией тела и ориентацией на органичность пропорций. В скульптуре на смену естественному единству композиции пришло застылое абстрактное расположение фигур. Индивидуальные элементы становятся стереотипами, символами, исполненными высокого смысла.

Все это играло на руку новому типу монархии, созданному Диоклетианом. Разумеется, его архитекторы могли просто воссоздать стиль времен расцвета империи и воспроизвести постройки Траяна или Адриана, тем самым создав некую иллюзию преемственности — точно так же как в его политике в отношении судебной системы и религии присутствовала принудительная ориентация на приверженность римским традициям. Однако у него на руках были все средства, чтобы создать подобающее выражение нового государственного порядка. В портретной живописи сходство с оригиналом уступило место упрощенным, иконоподобным изображениям — эта тенденция пришла с Востока, особенно из Египта, во второй половине III века. Благодаря ей Диоклетиан имел возможность представить себя и Максимиана на монетах и официальных изображениях как неразделимых, тождественных друг другу братьев-правителей. Позднее в подобном стиле на площади Святого Марка были изображены все четверо тетрархов. Таким образом, императоры перестали быть личностями и стали вечными сверхчеловеческими созданиями — басилевсами или фараонами.

Еще более показательна композиция групп. В ранних изображениях фигуры (солдаты на поле боя, граждане в составе процессии) образуют естественные, текучие группы, в соответствии с канонами классического стиля, берущего начало в V веке до н.э. с его чутким вниманием к деталям. Первые признаки перемен мы замечаем на арке Галерия. Изображение императора больше человеческого роста, а вокруг него расположены группки карликоподобных солдат. К моменту создания арки Константина, всего лишь 20 лет спустя, смена стилей практически завершена; вместо естественного единства фигур мы видим механические горизонтальные ряды, напоминающие своими прямизной и ритмизованностью колоннаду или военный караул, строго подчиненные доминирующей фигуре императора. В то же время натуралистичные детали, такие как складки драпировок, теряют объем и приобретают импрессионистичность: вместо прежних, высеченных резцом, они теперь лишь намечены легким касанием. В этой разительной перемене, в жесткой застылости фигур сообразно установленному порядку уже чувствуется предвосхищение искусства Византии и Средневековья. Традиционные группы горельефов, с их естественными позами и, как правило, профильным изображением, начинали превращаться в воздушные плоские мозаики и фрески святых, глядящих вниз прямо на зрителя глазами, из которых смотрит душа.

Многие элементы нового стиля позднее перешли в новую христианскую архитектуру, которая говорила не об общественном, а о трансцендентном, сверхчеловеческом порядке. Базилики с длинными колоннадами, линии которых сводились к точке изображения императорской власти, естественным образом превратились в стандартные церкви с нефами; ранние образцы такой архитектуры можно увидеть в церквях Санта-Сабина, Санта-Мария-Маджоре и множестве других. Купольные или восьмиугольные гробницы императоров были предвестниками ранней круглой церкви, баптистерия или часовни. Огромные сводчатые здания терм и базилики открыли дорогу — как в техническом, так и в эстетическом смысле — более честолюбивым проектам купольных зданий, вершиной которых стали непревзойденные достижения строителей великих церквей Византии.

Но всему этому еще лишь предстояло свершиться. Консерватизм Диоклетиана в отношении римских ценностей нигде не проявился с такой полнотой, как в его приверженности старым богам империи. Его новый порядок должен был утвердить и возвысить почитание богов, завещанное предками, для которого христианство было чужеродным телом. Никто не мог предвидеть, что уже в следующем поколении новая вера одержит верх и станет основной религией государства, принципиально изменив дух обновленной Римской империи.