Диоклетиан. Реставратор Римской империи

ГЛАВА 16. ВОЦАРЕНИЕ КОНСТАНТИНА

Через год после одинокой смерти Диоклетиана на западе произошел давно ожидаемый разрыв между Константином, который правил галльскими провинциями, и Максенцием, который управлял Италией и незадолго до того вернул себе Африку. Война была короткой и решительной и в полной мере продемонстрировала полководческий дар Константина. Предупредив действия противника, он молниеносно перешел через Альпы и вторгся в Италию с отлично обученной мобильной армией, значительную часть которой составляли германцы. Попытки Максенция остановить его, сначала в Турине, а затем в Брешии, кончились неудачей, и спустя рекордно малое время Константин уже подходил к Риму.

Однако — и это важнее всего для той эпохи религиозной революции — этой войне предстояло стать битвой между старыми и новыми богами. Константин, с его растущими амбициями, замаскированными под выполнение божественной миссии, давно уже искал за пределами традиционного политеизма верховное божество, которое подарило бы ему победу и господство в империи. Он уже опробовал солнечного бога Аврелиана, Sol Invictus. Но теперь он повернулся к богу христиан, и под стенами Рима ему было знамение — как это обычно бывает с теми, кто ждет знамений. Как говорят источники, во сне Константину было велено сделать на щитах первых рядов войска монограмму ХР — знак Христа. Тем временем Максенций искал помощи языческих богов и обратился к Сивиллиным книгам. Он выступил против Константина 28 октября 312 года, оставив у себя в тылу Тибр. В битве, которая позднее получила название битвы у Мульвиева моста, армия Максенция была разбита наголову, а сам Максенций утонул во время всеобщего бегства. Она стала также последней битвой для преторианцев, которые держали боевой порядок и погибли, не уступив и шага. Первое, что сделал Константин, вступив в Рим как освободитель, — навсегда упразднил отряд преторианской гвардии и снес их лагерь[326].

С тех пор Константин стал оказывать заметное предпочтение христианам. Латеранский дворец был отдан епископу Рима; на следующий год вместе со своим новым союзником Лицинием он обнародовал в Медиолане совместную программу терпимости, тяготеющую к христианству, в которой пошел значительно дальше, чем это сделал Галерий в своем эдикте двумя годами ранее: «Мы даруем и христианам, и всем прочим возможность свободно следовать той религии, какую кто пожелает... мы... сочли вообще никому ни отказывать в возможностях, обратил ли кто свой разум к христианскому обряду или же посвятил его той религии, какую он счел наиболее подходящей для себя, чтобы вышнее божество, чей культ мы соблюдаем душой и сердцем, могло бы оказывать нам обычные благосклонность и одобрение во всем»[327]. Этот документ не только положил конец гонениям, но и возвращал Церкви конфискованное имущество и отнятые места собраний, а ее общины получали статус законных организаций. В последующие годы эти привилегии были расширены, благодаря чему христианство поднялось над прочими религиями империи. Духовенство было освобождено от муниципальных обязательств, епископы могли судить не только церковные, но и мирские дела, а воскресенье было объявлено всеобщим праздничным днем. Традиционное язычество оставалось (до поры) нетронутым, но не получало такой поддержки от государства и, как ожидалось, должно было понемногу отмереть само.[328]

С точки зрения церкви, которую разделяет большая часть сохранившихся источников, приход к власти Константина был, разумеется, поворотным моментом истории. Став императором, он не только обеспечил всей христианской общине свою защиту и покровительство, но и вовлек ее в принципиально новый союз с римским государством: отныне императоры собственной властью разрешали споры между соперничающими партиями внутри религии и поддерживали их единство. В этом отношении Константин действовал как типичный римский император: он был намерен заручиться для своего государства поддержкой самого могущественного бога, обеспечив ему поддержание добродетелей и соблюдение ритуалов поклонения. Его собственное влечение к христианству было, без сомнений, искренним, но навряд ли имело общепринятую форму: его интересовал не Христос, а лишь великий Бог, на чью мощь он мог положиться в качестве владыки мира. Несмотря на иллюзию принципиального разрыва с традициями Диоклетиана, которую естественным образом усилил его переход в христианство, Константину предстояло развить и завершить практически все крупные реформы, начатые Диоклетианом. Как бы он ни относился к основателю тетрархии и гонителю христиан, доктрина нового абсолютизма была их общим делом, больше чем кого-либо другого — она принудила их к сотрудничеству в реализации великого плана выживания, охватывавшего несколько будущих поколений.

Все зафиксированные в источниках упоминания о Диоклетиане, сделанные Константином, звучат неодобрительно; Константин приложил немало усилий, чтобы официально дистанцироваться от тетрархии. Законность его правления, утверждал он, не основывалась на его принадлежности к династии Геркулиев, а была плодом божественной воли Господа, а еще точнее — на том, что он был сыном своего отца: в свою очередь отцу Константина, Констанцию, сочинили фальшивую родословную, восходившую к императору Клавдию II, победителю готов. В Фессалониках, Риме и прочих городах империи на сохранившихся рельефах лица прочих тетрархов были изуродованы — а подобное могло делаться лишь с одобрения правительства. Лактанций ликовал, видя закат династий Юпитера и Геркулеса. Лишь в армии были сохранены легионы Иовиев и Геркулиев.[329]

На востоке Лициний разгромил и уничтожил Максимина Дазу (с полного одобрения Константина: Даза, помимо своего родства с Галерием, попытался возобновить гонения на христиан). Преодолев первоначальную неприязнь, два августа мирно правили своими половинами империи почти десять лет. Но амбиции Константина, подкрепленные его прежними успехами и, несомненно, его верой в свое божественное предназначение, не давали ему смириться с необходимостью делиться властью. В последнем столкновении 323 года, неимоверно дорого обошедшемся государству, Лициний дважды потерпел поражение, а после капитуляции был убит. После этого Константин безраздельно правил империей до самой своей смерти.[330]

В отличие от Диоклетиана, он имел сыновей, и в свои последние годы назначил цезарями троицу, Константина, Констанция и Константа, правя совместно с ними, но не давая им независимой власти. Всего, считая с момента его избрания армией в Йорке в 306 году, Константин был императором небывало долго — 31 год и выказал себя таким же энергичным и дальновидным администратором, как и полководцем. Не смотря на то, что армия в ходе гражданской войны почти не обращала внимания на безопасность рубежей, внешние враги империи не бес покоили ее границ, во многом благодаря прочности системы обороны, доставшейся Константину по наследству. Его правление было еще одним периодом стабильности и масштабного строительства, а его дому предстояло продержаться на троне империи больше половины IV века, тем самым приучив народ к верности династии, а через нее — и всему династическому принципу наследования.

Кризис, длившийся более одного поколения, ясно показал, что столицу императора, если он хочет сделать ее по-настоящему эффективной, следует выбирать в соответствии с военными и стратегическими потребностями. Тетрархи создали свои столицы неподалеку от границ, а сам Константин правил и оборонял Рейн из Трира. Пробив себе дорогу к единоличной власти, он был твердо намерен основать еще одну, последнюю, императорскую столицу, которая затмит всех своих предшественниц. В войне с Лицинием он осознал уникальность расположения полуострова Византия, который контролировал проливы между Европой и Азией, наперерез основным дорогам, ведущим из одного конца империи в другой. Это была идеальная позиция, откуда император мог быстро добраться и до Дуная, и до Евфрата. Аналогичные соображения руководили Диоклетианом в выборе Никомедии, но Византий, помимо прочего, был с трех сторон окружен морем и более удобен для обороны. Новая столица, Константинополь, была открыта в 330 году; император искусственно придал ей черты Нового Рима, с 14 округами, семью «холмами» и формальным сенатом. Строительство Константинополя завершило длительный период миграций правительства, начавшийся, когда Галлиен был вынужден устроить свою ставку в Медиолане. Кроме того, Константинополь стал торговым портом и уже через два поколения разросся далеко за пределы своих предполагаемых размеров. Здесь находился центр сети новой бюрократической машины, которая охватывала все уголки империи.

Вместе с новой столицей появился и единый императорский двор, который оставался на месте, в отличие от часто путешествовавших дворов тетрархов. Деление правительства на службы, начатое при Диоклетиане, теперь было завершено. Согласно этому делению все законные-дела — составление законов и рескриптов, консультации юристов и весь поток петиций и их решений к императору и от него — теперь находились в ведении главного министра юстиции, квестора священного дворца. Как и прежде, финансами ведали два независимых друг от друга министра: один занимался всеми государственными финансами, другой — личным имуществом императора. Всю гражданскую администрацию вплоть до наместников и городских советов возглавляли, каждый в своем регионе, префекты претория (теперь расставшиеся со своими военными функциями). Военное командование, во главе которого стоял сам император, было закреплено за двумя новыми чинами — магистра конницы и магистра пехоты. Распределением должностей в штате дворца и нижними чинами бюрократического аппарата, а также почтовым сообщением государства и сетью агентов (agentes in rebus) занимался новый влиятельный министр, магистр оффиций. Он же ведал аудиенциями и ставшим чрезвычайно сложным придворным церемониалом.

Может показаться, что принятие Константином христианства стало затруднением для восторженного почитания императора, которое теперь было неотъемлемой частью новой государственности. Но это было не так. Из уважения к христианству Константин отбросил притязания на божественность своей власти и больше не требовал совершать жертвоприношения в рамках поклонения. Но во всем остальном он сделал фигуру императора почти богоподобной. Он отнюдь не был смиренным христианином — кающимся грешником: это был владыка мира, который заключил союз с Всевышним. Тесная связь, которую Диоклетиан, по его словам, заключил с Юпитером, теперь объединяла Константина с богом Авраама. И в каждом суде, и в каждой церкви, где проходили службы, присутствовало каноническое изображение императора.

Ритуалы двора и обстановка публичных явлений императора шли еще дальше: теперь сюда входили императорский венец, целование края одежд, простирание, проработанный до мелочей пышный придворный церемониал. В римском дворце Палаццо-деи-Консерватори по сей день хранится гигантская голова 12-метровой статуи Константина, которая некогда озирала мир с огромной апсиды своей базилики — dominus, autokrator. Культ императора-сверхчеловека проявился в византийском поклонении правителю, а позднее — в западном царепапизме.[331]

Разделение военной и гражданской власти достигло своего логического завершения. С упразднением преторианской гвардии префект стал главным гражданским чиновником при императоре, стоя выше любого полководца. Империей обычно управляли четыре префекта, поделив между собой территорию наподобие тетрархии: галльские провинции, Италия, Балканы и Восток. Им подчинялись викарии диоцезов и наместники провинций, как и было установлено при Диоклетиане. Префект играл роль верховного апелляционного судьи и мог выпускать частные эдикты; он располагал собственной казной и обширным штатом чиновников, разделенным на службы, которым руководил его постоянный личный секретарь, принцепс. Уровнем ниже на такие же службы делился штат викариев и наместников; его регулярно пополняли постоянными гражданскими чиновниками с конкретными задачами, которые постепенно поднимались по служебной лестнице по принципу старшинства (в отличие от викариев и наместников, которые, как и современные министры, часто сменялись на своем посту).

Таким образом, старый римский принцип делегированного управления государством через группу лично отобранных правителем людей наконец уступил место некому подобию китайской бюрократии. А вместе с ней пришла и власть мандарина. Если Диоклетиан заменил на постах наместников провинций сенаторское сословие на всадников и бывших военных, Константин вновь открыл эти посты для сенаторов, но на сей раз — без восстановления прежних привилегий. «Сенаторский» ранг был придан высшим постам в аппарате; сенатором автоматически становился любой, кто доходил до этой ступени власти. Ради целей императорской службы всадническое и сенаторское сословия были слиты в единый новый аристократический класс, clarissimi, которому предстояло разделить между собой управление государством. Но это не был тот тип знати, в котором титул или независимое имущество передавались по наследству: это была аристократия, которая находилась на жалованье у государства и полностью зависела в продвижении и отличиях от императора и его чиновнической машины.

Карьера в армии, теперь уже никак не связанная с гражданской службой, не требовала ровным счетом никакого образования или культуры — лишь умения делать свое дело. Это неизбежно привело не только к расширению пропасти между солдатом и гражданином верхних слоев общества, но и неуклонной «варваризации» армии, где все больше становилась доля германских призывников и наемников. Константин форсировал этот процесс, отдавая предпочтение германцам больше, чем когда-либо ранее. Они составляли основную часть мобильных частей его армии и преобладали в новой элитной «дворцовой» коннице (scholae palatini), созданной Константином в качестве собственных телохранителей. Впервые высшие армейские посты, включая новые должности магистров конницы и пехоты, были открыты для офицеров варварского происхождения. Положение, которое занимали иллирийцы в армии III века, веком позже стали занимать германцы.

Военная политика Константина, которую продолжили его наследники, в существенных пунктах отступала от курса, принятого Диоклетианом. Он поддерживал и даже увеличивал значительный размер армии и, как и Диоклетиан, проводил различие между первоклассными мобильными войсками (пехотой и конницей) и второстепенными статичными отрядами пограничных войск. Но оборонная система Диоклетиана была поделена по провинциям, где оба вида войск действовали при взаимной поддержке. Мобильные войска обычно служили опорой лимитанам, размещенным в цепи фортов, всегда готовые раздавить вторжение, наступательный порыв которого уже был погашен пограничными отрядами. Они также укрепляли дух лимитанов и ведали их тренировкой, поскольку у обоих видов войска была одна задача: защитить границы провинций. Но Константин, несомненно основываясь на своем опыте ведения гражданской войны, фактически вернулся к более ранней системе Аврелиана и вновь собрал все первоклассные войска в единую мобильную армию, находившуюся при императоре и не имеющую прочных связей с каким бы то ни было участком границы. У мобильной и пограничной армий, таким образом, оказались разные командиры, функции, а в долгосрочной перспективе — и политические интересы.

В конечном итоге военная доктрина Константина ставила защиту трона выше защиты провинций. Мобильная армия могла оказать помощь Злобой провинции, столкнувшейся с серьезным вторжением, но в решающий момент начала вторжения лимитанам, размещенным в фортах, приходилось сражаться в одиночку. Оборона границ была существенно ослаблена в пользу увеличения мощи центральной полевой армии. Тем не менее при Константине это ослабление не достигло опасного уровня. Он продолжал строить и снабжать людьми пограничные форты и держал их оборону на должном уровне; и на Рейне, и на Дунае он продолжил активную, агрессивную политику тетрархии. При нем границы Римской империи держались прочно.

Константин не стал повторять безуспешную попытку Диоклетиана справиться с инфляцией с помощью законов о ценах. Что еще более важно, он отказался от поставленной Диоклетианом недостижимой цели восстановить стабильную универсальную серебряную монету. По мере того как инфляция все больше обесценивала низкокачественные денарии в первые десятилетия IV века, богатые и влиятельные люди империи изо всех сил старались скопить золото, стоимость которого относительно денария выросла сначала в два, а затем в три раза. Клады золота, посуда и украшения, выведенные из оборота за долгие годы кризиса, теперь вернулись на рынок в виде монет. Государство присоединилось к гонке и, будучи самым могущественным действующим лицом на рынке, закрепило за собой львиную долю золота. Фискальные чиновники Константина безжалостно грабили языческие храмы, изыскивая для этого все возможные поводы. Рента за императорские земли взималась в золоте; император ввел два новых целевых налога — на предпринимательство и сенаторские земли — с недвусмысленной целью пополнить казну золотом. Константин получил возможность добиться успеха там, где потерпел поражение Диоклетиан, и вновь ввести в широкое обращение золотую валюту. Его новая монета, солид, чеканившаяся по 72 монеты из фунта металла, стала стабильным средством торговых операций для высших слоев бюрократии, землевладельцев, солдат и имущих; свой вес и чистоту эти монеты сохранят на протяжении семи веков. Однако этого удалось добиться ценой полного изъятия золотых монет из ежедневного оборота медных (номинально серебряных) монет у бедняков, которые и пострадали при смене валюты.

Превосходный механизм налогообложения, сконструированный Диоклетианом, тщательно поддерживали в работе. Хотя точно известен случай, когда Константин уменьшил размер capita для города Отён во время своего правления в Галлии. Практически нет сомнений, что в целом он использовал рычаг годичного бюджета для сбора приблизительного объема средств, необходимых государству, а следовательно, налоговое бремя ложилось на каждого гражданина империи. Один из введенных им двух новых налогов, выплачиваемых в золоте, lustral, касался производителей и торговцев; таким образом ресурсы городской коммерции были включены в единую сеть с земельным владением. (Даже проституция в конце концов стала облагаться тем же налогом.) Константин увеличил цикл переписи ресурсов с пяти лет до пятнадцати, но в остальном имел все основания расширить и использовать все возможности, предлагаемые новым фискальным механизмом. Где только возможно, налоги выплачивались уже не натуральным продуктом, а золотом. Однако администрация Константина самым тщательным образом разработала систему конвертирования налоговых обязательств в исполнение всевозможных государственных обязанностей. При известном размере обязательств каждого гражданина чиновники могли получать жалованье попросту в виде освобождения от муниципальных обязанностей или обменивать его на новые титулы.

Как мы уже увидели, подобный исчерпывающий план реквизиций и обязательств предполагает точные сведения о размере населения, где каждый житель выполняет свои функции в экономике государства. Именно при Константине постепенно усилились принудительная социальная организация, регламентация и фактическое закрепощение целых групп населения. Замыкание рабочих в наследственные корпорации, прикрепление колонов к их земле, а декурионов — к муниципалитетам было прописано в законе. Колон, покинувший своего землевладельца, должен был быть возвращен ему силой; декурионы лишились возможности покидать родной город и даже для путешествия должны были получить специальное разрешение; их сыновья автоматически наследовали тягостные обязательства. Если декурион переезжал на другое место, он терял или все свое имущество, или его часть. Повсеместно государство безжалостно удерживало в качества гаранта ресурсы человека — в виде денег, земли, оборотного капитала или просто рабочей силы. Командная экономика, в которой все должны были служить на своих установленных местах, принимала твердую и жестокую форму.[332]

К моменту смерти Константина в 337 году коренное преобразование римского мира было практически завершено. Самыми явными признаками для людей того времени (в зависимости от их точки зрения) стали: укрепление границ; могущественный, осыпанный драгоценностями император, управлявший миром из своей новой великолепной столицы на востоке; новая религия Христа, чье присутствие повсюду выражалось в строительстве церквей и появлении влиятельных фигур епископов, спешащих по своим делам, словно высшие чиновники; процветающие сельские поместья и виллы крупных землевладельцев; доходные места на гражданской службе, плодящиеся новые титулы, формы одежды и почетные звания; подобная саранче армия чиновников с их бесконечным счетом по головам и оценкой налогов; ужесточение подневольного состояния бедноты и крестьянства. За всём этим стоял разумный план выживания, поначалу существовавший в виде ситуативных приемов Аврелиана и солдатских императоров, а затем сознательно разработанный, расширенный и приведенный в исполнение Диоклетианом и его соправителями. Этим механизмом последовательно воспользовались Галерий, Максимин Даза, Максенций и Лициний: логика и ценность этого плана преодолели период гражданской войны и правления отдельных авантюристов.

Проблема стабильности и наследования трона была тщательно решена, хотя и не так, как это предполагал Диоклетиан. Верность династии вновь перевесила искусственные узы, созданные тетрархией. Но, несмотря на личный пример Константина, правление одного императора из одной столицы отныне было исключением, а не нормой. Наследники Константина заново открыли для себя старую истину, что империя слишком велика, а ее враги слишком многочисленны, чтобы ею можно было управлять в одиночку. После смерти Константина в практику вошло правление парами — с родичами из императорской фамилии (или назначенными соправителями): так правили Констанций и Констант, затем Галл, затем Юлиан; следом были братья Валентиниан и Валент, потом Грациан и Феодосий. Образцом подобного успешного совместного управления государством было правление Диоклетиана и Максимиана. Периодически возникали интриги, перевороты и гражданские войны за пурпурные одежды императора, но их было гораздо меньше, чем в III веке. Армия все так же требовала задабриваний и по-прежнему сохранила церемониальную роль в выборе императоров (и узурпаторов), но теперь уже не было возврата к прежней упорно держащейся за власть военной анархии, в которой трон мог занять любой могущественный полководец.

У этого важнейшего достижения есть несколько причин. Новая, возвысившаяся позиция императора, теперь главенствовала над двумя полностью разделенными ветвями гражданской и военной власти. Армейские военачальники стали влиятельными, почитаемыми, требующими бережного обращения функционерами внутри единой системы управления империей. При Константине стало больше пеших отрядов полевой армии, но сами они уменьшились по количеству людей: «легион» теперь состоял примерно из тысячи человек — для большей подвижности, но и, можно предположить, чтобы сделать руководство таким легионом более безличным. Военный дукс или comes поздней Римской империи командовал разнородной смесью единиц и в меньшей степени контролировал выплату жалованья и раздачу припасов; у него также не было никакой гражданской власти над занятой им территорией. Более того, германские офицеры, которых все более выдвигал Константин, не имели социальной или административной подготовки и не могли бы занимать кресло римского магистрата. Организовать мятеж было возможно, но сделать это теперь было гораздо труднее, а в нескольких кризисах IV века местные гражданские чиновники отмежевывались от восстания и упрямо хранили верность далекому императору, который назначил их на эту должность.

«Варварские» военачальники и солдаты высоко ставили кровное родство и личную верность (в противовес римскому праву, которое они едва понимали), что естественным образом принуждало их защищать наследственную династию. Что еще более важно, достигая высших командных чинов, они прекрасно знали, что никогда не смогут сами стать императорами. Владея силой меча, они по-прежнему оставались в повиновении у силы культуры и воспитания цивилизации.

Новый порядок, установленный в IV веке, решил множество проблем, но ценой создания новых, с которыми временно удавалось справляться или которые еще не проявили себя, но позднее выросли до более угрожающих размеров. До тех пор пока императоры оставались могучими монархами, верховными командующими на деле, а не только по титулованию, германский элемент армии можно было удерживать под контролем. Однако социальный барьер, не позволявший добиться трона командирам-германцам, вместе с тем не давал им стать органичной частью государства и цивилизации, на защите которой они стояли. Долгое время чаша весов склонялась в сторону Рима: эти люди, первоклассные воины, преданно сражались против врагов, этнически приходившихся им родичами. Но по мере германизации армии ее командиры, такие как Дагалайф, Арбогаст и Сильван, словно китайские полководцы, сосредоточили в своих руках ключевые линии власти, которую нельзя было ни официально оформить, ни бесконечно удерживать под контролем, пользуясь социальными различиями.

Рим испытывал острую нужду в людях, поскольку число сельского населения, особенно в западной части империи, до сих пор не восстановилось после кризиса III века, несмотря на восстановление безопасности. Налоговое бремя, лежавшее на небезграничных сельскохозяйственных ресурсах империи, достигло невыносимых масштабов, во много раз превысив размер налога ранней империи: теперь от народа требовалось поддерживать куда большую армию, раздутый государственный бюрократический аппарат, а помимо него — все увеличивающуюся бюрократию христианской церкви. Города так и не вернули себе прежнего положения. Богачи предпочли не возвращаться, но сосредоточить свою власть в обширных земельных владениях. Мелкие земледельцы и крестьяне были куплены, закрепощены посредством налогов и постепенно исчезли как класс, особенно на западе. И в городе, и в сельской местности практически исчез средний имущественный слой населения. Императоры, видя эти симптомы, честно пытались остановить процесс, но поскольку главной его причиной было функционирование государственной машины, а высшее чиновничество и духовенство сами были крупными землевладельцами, то государство по сути оказалось привязано к земельной аристократии, что бы оно об этом ни думало и что бы ни провозглашало в своих судебных решениях.[333]

Чересчур разросшийся в верхних слоях аппарат по-прежнему поддерживал государство. При всей сложности и дороговизне его механизмов он справлялся с основной задачей всех государственных бюрократий — ограничивал разрушения, причиненные неизбежной борьбой за власть, идущей у трона. Но при неослабевающем внешнем давлении римское государство теперь располагало меньшим количеством ресурсов. Там, где Диоклетиан предполагал приблизительно равномерное распределение, справедливый вклад в общее дело, с течением веков становилось все очевиднее существование чего угодно, только не справедливости.

ГЛАВА 17. ДОЛГОСРОЧНАЯ ПЕРСПЕКТИВА

В 370-е годы разведка начала доносить командирам на границах империи, что племена по другую сторону Дуная переживают потрясения совершенно иного масштаба, вызванные прибытием доселе неизвестного народа — гуннов: оглядываясь назад, можно сказать, что это событие повлекло за собой череду все более жестоких кризисов, которые навсегда изменили отношения Рима со своими соседями.

Родом с юга России, эти грозные кочевые орды, с их, казалось, непобедимой конницей, сокрушили и подчинили себе аланов, сломили остготов, а затем в крупной битве на Днестре разгромили вестготов и вытеснили их из Дакии. Предупреждение об опасности прокатилось по готским племенам. Огромные массы во главе с вождями-вестготами Алавивом и Фритигерном сдвинулись с места и отправились на поиски новой, более безопасной земли. Выйдя на северный берег Дуная, они с почтением обратились к владыке восточной части империи Валенту, прося дать им земли во Фракии, чтобы они могли там поселиться на обычных условиях дани и военной службы империи. Просьба была удовлетворена.[334]

Иммиграция, которая при поэтапном осуществлении могла бы обернуться на пользу империи, была погублена неумелым обращением. Уже само количество мигрантов было таково, что все расчеты и попытки контроля оказались бесполезны: «Чиновники, которые переправляли варваров на этот берег, пытались счесть их, что заранее было обречено на неудачу, но наконец бросили эти тщетные попытки».[335] Императорская администрация не могла сразу справиться с размещением и обеспечением такого количества людей. У них по-прежнему осталась большая часть их оружия, они были голодны, а их бедой бесстыдно пользовались ненасытные чиновники Люпицин и Максим, которые продавали съестные припасы по непомерным ценам, из-за чего варвары даже были вынуждены отдать в рабство часть своих детей. В отчаянии они взбунтовались, разбили отряд Люпицина и принялись грабить Фракию, не встречая особого сопротивления. В этой неразберихе их родичи, остготы, тоже массово переправились через Дунай, беспрепятственно пройдя мимо охраны границы.

Угроза, которую представляли собой эти варвары, была так велика, что Валенту ничего не оставалось, кроме как выступить против них войной. Воодушевленный частичными успехами местных командиров, он подошел к Адрианополю во главе своей основной полевой армии. Здесь он совершил еще два промаха. Он позволил искусному Фритигерну затянуть переговоры о мире, в то время как остготы подтянулись и еще усилили его и без того немалую армию. Однако самого Валента убедили не дожидаться прихода армии Грациана, двигавшейся с запада, а сразу дать бой. Переговоры были прерваны, и вопрос должна была решить битва 9 августа 378 года. Левое крыло римской конницы успешно начало бой, но из-за отсутствия поддержки других войск не сумело пробиться к лагерю варваров. Затем римских конников обратил в бегство могучий удар объединенной конницы готов, аланов и грейтунгов; они окружили оставшуюся без защиты пехоту. Пехотинцы оказались в безвыходном положении: они не могли двинуться или совершить маневр, находясь под угрозой метательных орудий и тяжелой конницы:

Через несколько часов все было кончено. Остатки римлян бежали с наступлением ночи. Сам император Валент был где-то среди груд тел погибших, а его армия потеряла две трети своего состава — почти 40 000 отборных солдат. Катастрофа была сравнима с поражением при Каннах шестью веками ранее — а ее последствия для состава и духа войск в этот критический момент невозможно было оценить. Потрясение от поражения при Адрианополе прокатилось по всей империи. Вестготы в полном составе обосновались на территории Рима — уже не как просители или подданные, но, как считали они сами, на правах завоевателей.

Преемник Валента Феодосий понял, что пытаться прогнать их не только невозможно, но и, с учетом ослабленной численно армии, даже нежелательно. Искусно используя укрепленные города и цитадели, которые, как выяснилось, готы взять не в состоянии, он обуздал их грабежи, восстановил дух в войсках и одержал несколько побед, которые были скорее престижны, чем ценны с точки зрения стратегии. Однако благодаря этим успехам Феодосий смог принудить варваров подписать мирный договор в 382 году, законно придав им статус федератов в Нижней Мёзии и обязав предоставлять по требованию военную помощь.

Феодосия привел к власти Грациан, сочтя его наиболее подходящей кандидатурой на случай чрезвычайных ситуаций. Это был энергичный и хитроумный правитель, который сумел разместить готов и восстановить свою армию, изучив тактику готской тяжелой конницы и призвав под свое знамя множество готских воинов. Ему удалось выиграть две масштабные гражданские войны против западных узурпаторов Максима (в 383-м) и Евгения (в 394-м). Однако сами меры, к которым ему приходилось прибегать, показывали, что он не питал никаких иллюзий и ясно видел, насколько ослабела империя перед лицом внешней угрозы. На первый взгляд, поселение варваров было просто продолжением давно воплощенного курса иллирийских императоров. Но это было не так. Эти поселения устраивались после победы Рима, людей в них тщательно распределяли по территории и распространяли на них действие римских законов и администрации. Федераты же были целыми германскими племенами, вооруженными и сохранившими и своих вождей, и свою политическую идентичность; их связывал лишь хлипкий «договор» о предоставлении военной помощи — эта мера, которую объявляли свидетельством дружбы, на самом деле демонстрировала слабость и острую необходимость заключить мир.

На бумаге военная мощь и организация Рима в конце IV века по-прежнему выглядели крайне внушительно: совокупный размер восточной и западной армии составлял около 600 000 человек. Но и это было иллюзией. Две трети этой армии были лимитанами, отрядами неподвижной крестьянской милиции, на боевых достоинствах которых весьма негативно сказалась их изоляция. Значительная часть основной полевой армии была, по сути, привязана к той или иной провинции; во многих случаях это были повышенные в ранге отряды лимитанов разнообразной эффективности: легионы, которые в таком количестве представлены в Notitia Dignitatum, были небольшими легкими единицами пехоты, которые ничем не напоминали отлично обученные легионы прошлого. Среди лучших боевых единиц большую часть составляли германцы во главе с собственными командирами — зачастую их даже номинально не считали римскими гражданами: они были просто наемниками на краткосрочном договоре, чьи дома и родное племя находились по ту сторону границы.

Точка зрения, рассматривающая этих германцев как вполне самосознательную «пятую колонну», несколько преувеличивает размеры тевтонской угрозы; однако тот факт, что столь многие германские офицеры прекрасно понимали особенности военной системы, находящейся под их командованием, и состояли в некотором родстве с врагами, с которыми им приходилось сражаться, неизбежно означал смену мировоззрения и реального баланса сил. Наемники дрались исключительно за золото и не имели ничего общего с провинциалами, которых защищали. Они сражались весьма неплохо, однако для магистров конницы и пехоты стало вполне благоразумным тщательно планировать, против каких врагов можно было использовать германские отряды, а против каких — нет. Опытный германский вождь, такой как Фритигерн, вполне мог собрать сведения о слабых местах империи и передвижениях войск, чего не бывало еще век назад. Такие вожди больше не держали римскую военную машину в страхе, но просчитывали ее сильные и слабые стороны в точности так же, как это делали римские полководцы в отношении их самих. Рим лишился своего запаса военного превосходства: оба противника становились похожи друг на друга.

Неудивительно, что после Адрианополя Феодосий предпочел умиротворить германцев и наладить с ними дружественные отношения как внутри империи, так и за ее пределами. Он при всем желании не мог обойтись без этого колоссального источника хороших воинов и боевых навыков, хотя и в полной мере сознавал его политическую опасность. Это был выбор между империей, защищенной сильными, хотя и непрочными союзниками, и империей, почти полностью лишенной защиты. С тех пор — поскольку простое вооруженное противостояние всему германскому миру перестало быть целесообразным — особо важное значение во внутренней и внешней политике приобрела дипломатия.[337]

Как же государство пришло к этому? Перемещение гуннов на запад было новым слагаемым в общемировой ситуации, но оно произошло тогда, когда общество и правительство Римской империи уже стали опасно хрупкими, с чрезмерно развитым аппаратом управления и сильной поляризацией, причем главным образом — на западе. Бедственное экономическое положение городов еще ухудшилось из-за фискальных мер, принятых преемниками Константина, при которых города лишились большей части ренты за свой земли. Тем временем крупные сельские землевладельцы, самодостаточные, безраздельные хозяева на своей земле, превратились в практически независимых феодалов и все более укрепляли свои позиции в общении с государством. Большинство из них сами собирали налоги — это означало, что большую часть своего налогового бремени они перекладывали на колонов. В годы снижения числа населения они цепко держались за своих крестьян, предпочитая расплачиваться с государством деньгами, вместо того чтобы отпускать на военную службу людей — что в свою очередь приводило к тому, что в армию нанимали еще больше варваров, вместо того чтобы использовать новобранцев из жителей империи. Эти могущественные аристократы могли предложить беднякам всевозможные виды защиты от агентов правительства — защиту в суде, или выкуп всех их долгов, или предоставление убежища от угроз чиновников. Некоторые даже организовывали небольшие частные отряды милиции. Поскольку общий бюджет государства удвоился в период между правлениями Константина и Валентиниана и поскольку бедняки всегда платили больше, чем им полагалось, и были беззащитны перед самовольными поборами, ноша, лежащая на городской бедноте и крестьянстве, наконец стала невыносимой. Несмотря на оковы закрепощения, многие все же бежали с земли; городские куриалы при возможности становились священниками; вновь выросло количество разбойников.

Эти тенденции были еще явственнее в западных, менее урбанизированных провинциях, где города полностью зависели от сельской местности. Диоклетиан лишил старую сенаторскую аристократию Италии и Галлии ее политического влияния, но не обширных земельных угодий; и с течением времени она объединилась и повысила свое относительное экономическое положение до необычайного уровня. Концентрация богатства в руках все более немногочисленной группы (в силу низкого уровня рождаемости и кровнородственных браков среди аристократии) привела к тому, что средний доход сенатора составлял примерно в пять раз больше, чем это было в I веке. Многие владели значительным количеством имений в Италии, Испании, Галлии или Африке; стандартный годовой доход сенатора составлял примерно 120 000 солидов, при том что придворный чиновник получал 1000 солидов, а крестьянин — пять.[338]

К 400 году большая часть Галлии и Италии находилась в руках менее чем дюжины больших сенаторских кланов, богатство которых позволило им вновь возвыситься над наместниками провинций. Эти круги восприняли аристократическую «республиканскую» манеру; они презирали солдатских императоров и считали своей главной задачей оградить собственные богатства и занимаемую позицию от требований государства. Они выигрывали в денежном плане и как землевладельцы, и как наместники: жесткие государственные законы против взяточничества, вымогательства и прочих злоупотреблений с полным сознанием долга объявляли народу те самые чиновники, против которых эти законы были составлены. Для крестьянина выплачивать цену «безопасности», которую требовало от него государство, означало либо идти в кабалу, либо просить подаяние. Для мелкого мещанина выбор стоял между разорением под властью государства или под «опекой» могущественного аристократа. От бедного германского солдата-поселенца из числа лимитанов в конечном итоге ждали, что он будет защищать огромные поместья и виллы богачей от «врагов», чей образ жизни был, вероятно, куда ближе к его собственному. Из таких составных частей состоял на западе пресловутый «упадок духа гражданственности».

На греческом Востоке существовали те же коренные проблемы, но провинции располагали более стабильными ресурсами для их разрешения. Исконное население здесь было куда более многочисленно. Городов было значительно больше, и они сумели сохранить большую экономическую жизнеспособность, отчасти благодаря своим торговым и производственным предприятиям, от которых города зависели еще со времен греков. Александрия, Антиохия, а вскоре и Константинополь стали крупными торговыми центрами Средиземноморья. Поэтому большая часть личного богатства оказалась привязана к городам, а потому не замерла и гражданская жизнь; здесь не произошло возвращения к чисто сельскому хозяйству, как это случилось на западе. Кроме того, местное крестьянство не до такой степени испытывало гнет аристократии: крестьяне были прикреплены к своим земельным наделам, но чаще это были независимые деревенские общины, чем крупные поместья. Тенденция к поляризации экономики несомненно присутствовала, но была ограничена более городской, коммерческой, более государственной жизнью местного населения — эта черта восходила ко временам еще до установления римского владычества. Многие города получили от императора субсидии, а сам Константинополь быстро вырос в огромный столичный и торговый мегаполис. Средняя прослойка имущих, низшая городская аристократия, мелкие землевладельцы и ремесленники были придавлены, но не полностью уничтожены запросами новой империи-крепости. Разумеется, и здесь были богатые землевладельцы, которые занимали высшие чиновнические посты в государстве. Но они все же жили в городах, их богатство было более скромных размеров и распределялось шире; в значительной степени это была новая, появившаяся при Константине чиновническая аристократия, целый корпус сенаторов-парвеню, чья социальная позиция напрямую зависела от их общественной карьеры — что в корне отличало их от прежней италийской аристократии.

Вследствие этого император, находившийся на востоке, куда лучше мог контролировать высший слой общества, посредством которого он управлял государством. Уклонение от уплаты налогов и исполнения обязанностей, коррупция и различные нарушения здесь можно было держать в узде, а деятельность чиновников отличалась большим профессионализмом и в большей степени поддавалась контролю. Административная машина, хоть и была неуклюжей и невероятно дорого обходилась государству, действовала здесь ближе к модели, задуманной Диоклетианом, и оперировала на значительно более обеспеченной территории. Зерно из Египта действительно шло — в большей или меньшей степени — в тех направлениях, которые назначал префект; подотчетные государству фабрики и промышленные корпорации поставляли положенную квоту продукции; землевладельцы и деревни давали установленное число новобранцев для армии. Никакая многочисленная и влиятельная группировка не могла обойти законы правительства в таком масштабе, как это делала аристократия на западе. После 363 года на границе с Персией вновь на долгое время воцарился мир. В восточных провинциях не было гражданских войн и почти не было случаев узурпации власти.

Всем этим императоры были обязаны не только экономической силе этой части империи и организации управления, но и прочной коренной греческой традиции верности государству и его божественным правителям, а также давним существованием в этом регионе аппарата государственной бюрократии и управления. Постепенное перемещение политического центра притяжения на восток, завершившееся строительством новой столицы Константина, не было случайным.

На востоке были города, стратегически расположенные цитадели, население, промышленность, богатство и поддающийся контролю центр власти. Восточные сенаторы-мандарины не смотрели с пренебрежением на солдатских императоров, но гордились Новым Римом и тем, что теперь назывались «ромеями» — римлянами. Несмотря на то, что новая волна варварского вторжения обрушилась в первую очередь на Восток, на Адрианополь, важно отметить, что этот регион сумел выстоять в великих бурях V века, в которых в конце концов сгинул Запад.

Падение западной Римской империи дало мощный толчок полетам моралистической, мифотворческой и романтической фантазии практически всех последующих эпох. Как отмечает Бери, следует остерегаться рассматривать это событие как предопределенное и неизбежное. Оно не было «естественным следствием неумеренного величия», а произошло от неумения противостоять кризису нового масштаба. К 380-м годам отдельные части империи неизбежно должны были так или иначе подвергнуться германизации. Проблема, как считал и Феодосий, состояла в том, чтобы каким-то образом интегрировать этих многочисленных и могучих людей в политические рамки империи. У германцев до сих пор существовала примитивная военная знать, неспособная самостоятельно управлять независимыми государствами. Им нужна была собственная земля, возможность воевать и получать за это вознаграждение и высокие почести для их вождей. Использовать эту новую примитивную силу, не разрушив при этом Римское государство, было делом, требовавшим большой политической смекалки, но отнюдь не невыполнимым. Если бы Феодосий правил дольше или если бы его преемники оказались толковыми правителями, смешение римского и германского населения на западе могло бы принять другую форму.[339]

Как бы то ни было, в 395 году Феодосий скончался, оставив трон своим двум весьма юным сыновьям, Гонорию и Аркадию, которые должны были стать императорами Запада и Востока соответственно. Опекуном сыновей Феодосий назначил военачальника, вандала Стилихона, но и это не помогло компенсировать слабости правления двух малолетних императоров; их дворы стали центрами интриг соперничающих партий, а разделением империи могли воспользоваться новые варварские «союзники». Стилихон был популярен в армии; де-факто он стал правителем Запада и попытался распространить свое влияние на Иллирик, который по-прежнему оставался основной зоной набора солдат негерманского происхождения. Если бы он не был варваром, то, возможно, сам мог бы стать императором и удержать Запад от распада. В действительности же ему всячески мешала и противилась придворная партия аристократии, которая в конце концов и привела его к позору и падению.

Федераты-вестготы, управляемые королем Аларихом, быстро воспользовались этой нестабильностью, чтобы нарушить мирный договор, разграбить Грецию и подступить к Константинополю. После немалого числа махинаций, проведенных восточным императорским двором, их удалось направить на запад. Стилихон несколько раз одержал победу над Аларихом, прогнал его из Италии, сокрушил вторжение остготов и подавил восстание в Африке; однако при этом он был вынужден оставить без обороны Британию и ослабить границу на Рейне, которая рухнула под натиском огромной массы вандалов, аланов, свевов и бургундов, которые прокатились по Галлии и вторглись в Испанию. Западный императорский двор покинул ставший небезопасным Медиолан и укрылся в Равенне. В 408 году аристократы добились падения и казни Стилихона — как говорит Гиббон, вряд ли бы они сумели нанести больший вред, даже если бы состояли шпионами на службе у Алариха. Увидев, как был предан их командир, множество германских солдат дезертировало из армии, и правительство лишилось возможности не дать Алариху вновь вступить в Италию и разграбить Рим.

Императорское «правительство» Запада по сути действовало из потаенного, неэффективного двора в Равенне, который дал пристанище череде слабых императоров, прятавшихся и от варваров, и от реальной жизни за стенами их дворца. Этот двор продолжал выпускать бумажные прокламации; там, словно в неком театре теней, продолжались положенные церемонии и интриги. Но Италия оказалась отрезана от Галлии, сбор налогов прекратился, безопасность страны рухнула во время серии крестьянских восстаний, и префекты и командиры армии использовали данную им власть, чтобы вести войну или заключать мир, смотря по обстоятельствам. Вестготов натравили на вандалов в Испании и вознаградили их за это их собственными землями в Аквитании. Но вандалы сумели ненадолго создать свое собственное королевство в Африке, которое отрезало Рим от поставок зерна и требовало от Италии выкупа. Более прочной оказалась римская субпровинция, которую удерживал в Галлии Аэций: он сумел организовать коалицию римлян, готов, франков и бургундов и совместными усилиями отразить удар движущихся на запад грозных орд Аттилы. Но когда главная опасность осталась позади, союз распался, а сам Аэций пал жертвой дворцового заговора и вскоре был казнен. Западные провинции превратились в непостоянное скопление фрагментов территорий, которым попеременно управляли римляне, вестготы, остготы, вандалы, франки, бургунды и алеманны. Многие из них были связаны номинальными узами верности империи, а их короли носили римские титулы — такие как магистр армии или патриций. Равеннские императоры, которых больше никто не учил искусству ведения войны или управления их собственной армией, стали третейскими судьями, соправителями, и наконец— просто марионетками германских вождей, которым на то время представлялось более выгодным манипулировать престижем императорского трона, чем занимать его самим.[340]

К началу V века Восток оказался опасно ослаблен: ему пришлось одновременно бороться с вестготами во Фракии и сдерживать поток гуннов, пришедших с Каспийского моря и разоряющих Сирию и Палестину. Гунны в конце концов были разбиты, а вестготы сдвинулись на запад, но в это время взбунтовались федераты-остготы, жившие во Фригии, и успели нанести немалый ущерб, прежде чем с ними удалось справиться — отчасти из-за предательства полководца-гота, которому поручили усмирить бунт. Несмотря на множество неудач и промахов, правительство и население действовали энергично, стараясь избежать многочисленных опасностей или встретить их лицом к лицу. В отличие от западной части империи люди здесь в целом были патриотами и, не желая склоняться перед врагом, готовились сопротивляться даже при нехватке ресурсов. Граждане сами составляли нечто вроде милиции, чтобы оборонять стены своих городов. После того как гот Тайна, командир армии, перешел на сторону врага и шантажом добился для себя временного контроля над правительством, в Константинополе усилились чувства религиозной и культурной вражды, направленные против германцев: оратор Синезий в открытую называл их волками в овчарне. Народное возмущение привело к резне среди готов и их изгнанию из города, после чего те несколько поправили свое положение, принявшись грабить крестьян. Несмотря на то, что императоры по-прежнему нуждались в германских частях армии, с тех пор они весьма скупо раздавали земли для поселения, считая за меньшее зло временно лишиться одной-двух провинций, которые затем можно будет отбить.

Префект претория Антемий, ставший регентом после 408 года, возвел вокруг Константинополя новые мощные земляные укрепления, закрепил долгосрочный мир с Персией и усилил Дунайский флот в противовес гуннам, шедшим с севера. Востоку по-прежнему не хватало военной силы, чтобы отразить все вторжения, но его дипломатия опиралась на два весомых фактора. Большинство крупных укрепленных городов на Востоке, и прежде всего Константинополь, взять было нельзя; они образовывали сеть твердынь, которая не позволяла слабо организованной орде варваров закрепить свою власть над центральными территориями. Кроме того, Восток все еще был достаточно силен экономически, чтобы нанимать солдат и подкупать тех или иных вождей немалым количеством золота, искусно натравливая германцев друг на друга; к тому моменту значительная доля германцев уже обратилась в христианство, поэтому Константинополь дополнительно пользовался в своей политике противоречиями между арианцами и ортодоксами. В случаях, когда не удавалось сдержать нападение врага, его старались направить на запад — это сработало с Аларихом, Аттилой и королем остготов Теодорихом. Императоры Лев и Зенон целенаправленно старались уменьшить вес германцев в армии, уравновешивая его набором людей из горных племен Исаврии и составляя из них конкурирующую армейскую элиту. Равновесия сил во многом удалось добиться к концу V века.[341]

Гибель римской Европы жившие в ту эпоху воспринимали и оценивали по-разному. Для германских племенных вождей это прежде всего была трудная борьба за их личное превосходство и за жизнь для их собственного народа; позднее эта борьба была увековечена в героических легендах о великом переселении народов, о великих войнах и странствиях, из которых соткалось повествование «Песни о Нибелунгах». Для Августина или Папы Льва это было наглядное подтверждение, что вся мощь земных царств — лишь прах и тлен, а единственно вечно лишь Царство Христово, земным аналогом которого является церковь. В целом перемены не носили ни характера внезапного крушения и возвращения к первобытному состоянию, ни, вопреки мнению некоторых прогерманских историков, мирного перехода власти от римских правителей к германским, который прошел незаметно для их подданных. Скорее, здесь было и то и другое, и много чего еще в зависимости от того, когда и где жил наблюдатель. Многие германские короли уже были частично романизированы и еще более романизировались, поселившись на римской территории, женившись на местных жительницах и приняв христианство, хотя это и не коснулось большинства их подданных. Наиболее реалистично и наименее предвзято настроенные римляне почитали своей миссией сделать все, что было в их силах, чтобы привить культуру своим новым правителям. Слова, приписываемые Атаульфу, королю вестготов, женившемуся на весьма умной сестре Гонория Галле Плацидии, возможно, идеализированы, но вполне отражают точку зрения, становившуюся все более популярной среди варваров:

В противоположность подобному подходу, уже после того как марионеточная империя Запада была наконец уничтожена, король остготов Теодорих основал свое королевство в Италии. Это не намного изменило образ жизни богатых сенаторов. Верно, что они лишились трети своих земель, которые перешли готским поселенцам. Но изъятие земель проводилось упорядоченно, под прикрытием старого римского закона о расквартировании войск — hospitalitas. А право сенаторов на оставшуюся землю было защищено от посягательств способом, который не приходил в голову последним императорам. Сенаторы по-прежнему подчинялись римским законам и администрации, по-прежнему назначали консулов и устраивали празднества, собирали свою огромную ренту, развлекали население цирковыми играми и, как и раньше, вели подчеркнуто цивилизованную общественную жизнь. Римляне и готы жили в Италии как два отдельных общества, а правительство Теодориха использовало большую часть чинов и атрибутов прежней империи, управляя регионами, как и прежде, посредством префектов претория. В Италии, Испании и отчасти Галлии элементы римской культуры и администрации сохранялись в разбавленном виде, потому что заменить их завоевателям было нечем. Обращение готов и франков в христианство значительно усилило проримское влияние на них церкви с ее могущественными епископами и сетью диоцезов, построенной на основе прежней муниципальной администрации. И на западе, и на востоке в век кризиса влиятельные епископы часто принимали на себя роль городских магистратов. Существовавшее некогда географическое и административное единство понемногу исчезло — но оставило богатое наследство древней цивилизации, которое сохранилось и до наших дней.

Другая крайность была такова: римско-британские общины, всегда составлявшие абсолютное меньшинство в этой периферийной провинции, где латинская культура так и не пустила глубокие корни, пережили настоящие темные времена. После ухода последних частей армии, оставивших Британию совершенно беззащитной, англы, саксы и юты постепенно захватили юго-восточную часть острова, перерезав последние тонкие ниточки связи городов с континентальными территориями в Галлии; одновременно с севера и запада надвинулась новая волна угрозы. Были предприняты героические попытки организовать сопротивление исконного кельтского населения; возможно, города ждали, что римляне все же вернутся, нужно только продержаться некоторое время. Местные короли подняли головы и стали пытаться завербовать германцев в обмен на землю, что вскоре привело к катастрофе. Здесь едва ли можно говорить об оцивилизовывании захватчиков, смешении народов, тонкой дипломатии или престижных брачных союзах — речь идет лишь о нескончаемой вражде и войне между британцами и германцами, которая постепенно отодвигала границы кельтских земель вглубь острова, изолировала друг от друга общины и уничтожала последние крохи римского образа жизни. Британия обратилась в мешанину мелких эфемерных государств, междоусобная борьба которых практически не оставила памяти о себе ни в хрониках, ни в археологических находках. Лишь несколько имен и ужасающие лаконичные записи созданных значительно позже Англосаксонских хроник позволяют нам мельком взглянуть на события тех времен:

Но когда пошло на спад великое переселение народов, а империя гуннов рухнула, восточная Римская империя вновь набрала силу. Синтез греческой культуры, римского права и правительства, абсолютной монархии и православного христианства дал могучую, прочную цивилизацию, которая уже в следующем веке начала отвоевывать Италию, Иллирик и Африку. Благодаря государственным механизмам и социальной организации, созданным Диоклетианом и Константином, эта империя оставалась самым могущественным и самым передовым христианским государством вплоть до эпохи арабских завоеваний. К примеру, его фискальная система была несравненно более эффективна, чем любые задумки франкских королевств. В искаженной картине, которую дает Гиббон, вся история Византии предстает вырождением римских добродетелей в пороки Востока, деспотию и монашество. Однако что это за вырождение, которое позволяет противостоять многочисленным врагам, используя все доступные виды оружия, которое снова и снова возвращает себе утраченные провинции и активно распространяет свою религию, грамотность и стиль жизни среди своих соседей — гигантских славянских племен? Свидетельства культуры и художественное наследие Византии в изобилии сохранились в бесчисленных церквях Востока: в Греции, Сербии, Болгарии, России. О твердом намерении выжить красноречиво свидетельствуют монументальные двойные земляные стены Константинополя, крупнейшие городские укрепления за всю историю, о которые почти тысячу лет безрезультатно разбивались волны готов, гуннов, арабов и славян.