Дипломатия и войны русских князей

Глава 3 НА ЧУЖБИНЕ

Многие полагают, что Андрей Курбский бежал к польским панам, католическим фанатикам, ненавидящим все русское. Увы, это смещение исторических реалий, по крайней мере на один век.

Начну с того, что Курбский бежал не в Польшу, а в Литву за 5 лет до Люблинской унии (1569). До унии Великое княжество Литовское было самостоятельным государством и формально, и по существу. Государственным языком в Великом княжестве Литовском был русский, большинство жителей княжества составляли этнические русские[220] и православные.

Кстати, и в католической Польше в середине XVI века, когда вся Западная Европа была освещена кострами инквизиции, процветала... веротерпимость. Да-да! полнейшая веротерпимость, и я уверен, что таких примеров в средневековой Европе не было. В Польше и Литве середины XVI века сравнительно мирно уживались католики, православные, кальвинисты, лютеране, ариане и т.д. Они не только совершали свои обряды, но и издавали свои книги и даже имели свои типографии.

Через год после бегства Андрея Курбского литовский канцлер Николай Черный Радзивилл почти уговорил польского короля Сигизмунда стать протестантом. Лишь резкое противостояние католических епископов удержало короля от смены веры.

Так что Андрей Курбский не предавал православную Русь, а просто перебежал из Руси Московской в Русь Литовскую, сменив лишь сюзерена. Замечу, что «право отъезда» служилых князей или бояр существовало на Руси и в Польше, по крайней мере с IX века. И юридически этого права никто не отменял ни на Руси, ни в Литве, ни в Польше. Другой вопрос, что в 1564 г. и позже это право нормально действовало в Речи Посполитой, а на Руси со времен Ивана III желающим им воспользоваться рубили головы. Опять же — «головы им отрубят, и всего делов».

Любопытно, что Иван III и его свирепые потомки поступали так и с теми князьями, которые переходили к ним от великих князей литовских. Так, в самом конце XV века — начале XVI века не менее трех десятков князей Рюриковичей и Гедеминовичей попросились в московское подданство. Причем большинство из них перешло вместе со своими уделами, в результате чего Московское государство получило большие приращения на западе и на юге.

Поначалу Иван III радостно встретил князей из русской Литвы. Но длилось его ликование совсем недолго. Так, Вяземские князья приняли подданство в 1492 г., а уже через пару лет Михаил Дмитриевич Вяземский с семьей под стражей был отправлен на Северную Двину, где и умер (убит?). Андрей Юрьевич Вяземский бесследно исчез, а в 1495 г. в Вязьме уже сидел наместник Ивана III. Уничтожив старших вяземских князей, Иван III лишил боковые ветви вяземских князей всех их родовых вотчин и отправил их на восток, дав ничтожные поместья. К середине XVI века многие из князей Вяземских служили детьми боярскими в Костроме, Романове и Малом Ярославце.

В 1499 г. на сторону Москвы вместе с уделом перешел князь новгород-северский Василий Шемячич — внук знаменитого Дмитрия Юрьевича Шемяки. Он несколько лет верой и правдой служил Ивану III, а затем Василию III. Шемячич проявил себя талантливым полководцем и участвовал во многих походах на Литву и крымских татар. Но московским великим князьям не нужны были сильные князья — вассалы, а только холопы. И вот в 1522 г. Василий III вызывает Василия Шемячича в Москву. Тот, видимо, заподозрил неладное и попросил охранную грамоту, скрепленную «клятвою государя и митрополита». Митрополит Варлаам не согласился пойти на клятвопреступление и в конце 1521 г. оставил митрополичий престол. Его место занял более податливый Даниил, который согласился дать «крестоцеловальную запись» с тем, чтобы выманить «запазушного врага» в столицу.

18 апреля 1523 г. Шемячич прибыл в Москву, с почетом был принят Василием III, но вскоре был схвачен и брошен в тюрьму. По мнению посла германского императора Герберштейна, один Шемячич оставался на Руси крупным властителем, и «чтобы тем легче изгнать его и безопаснее властвовать, выдумано было обвинение в вероломстве, которое должно было устранить его». Сын Василия Шемячича Иван, жена и двое дочерей были насильно пострижены в монахи и сосланы в Каргополь, сам Василий умер в заточении 10 августа 1529 г.

Та же участь ждала Ивана Ивановича Белевского. Он стал известным московским воеводой, но в 30-х гг. XVI века был сослан в заточение в Вологду, а Белевский удел прекратил свое существование. Почти так же кончили и все остальные удельные князья, ушедшие от литовского князя.

Замечу, что кроме пустой брехни о каких-то крамолах, ни Иван III, ни Василий III не сумели предъявить никаких конкретных обвинений этим князьям. Надо ли говорить, что историки-«магистральщики» раздули бы до государственного преступления любую оплошность несчастных литовских князей, которые хотели верно служить православному великому князю Всея Руси. Но, увы, найти ничего не удалось. С новыми подданными московские ханы расправились, так сказать, в превентивном порядке.

Представим себе альтернативный вариант, то есть нормальные отношения московского сюзерена со своими новыми западными и южными вассалами. Нетрудно догадаться, что за ними последовали бы если не все, то подавляющее большинство князей литовской Руси. Повторяю, тогда еще не было никаких различий ни в языке, ни в культуре Великой, Малой и Белой Руси. И ни в XIX, ни в XX веке не могло и быть украинских и белорусских националистов.

Можем ли мы сейчас упрекнуть русских, пусть даже с малой примесью литовской крови, князей, которые предпочли остаться под властью католических сюзеренов (великого князя литовского и польского короля), но сохранить полнейшую свободу, свои владения, а главное, свои жизни? В отличие от ханской Московии, князья литовской Руси могли быть уверены в том, что их сыновья и внуки также будут князьями, а не кончат жизнь в монастырской тюрьме на Белом озере или на колу в Москве.

А через 100—150 лет князья и дворяне литовской Руси получат доступ к западному просвещению, к французским танцам и моде, и мало-помалу начнут полонизироваться или европеизироваться — пусть каждый говорит как хочет.

Но Андрей Курбский не знал и не мог знать, что будет через 150 лет. Он не бежал с Руси, он лишь перемещался по ней. Есть много свидетельств, что Курбский заранее готовился к побегу. Еще в Дерпте он написал большое послание печорским старцам, в котором резко отзывался об Иване IV. За грехи, писал князь, погибли древние царства, погиб Рим. Русь стала единственным оплотом православия, но и на Русь дьявол начинает производить «смущение». Только его кознями можно объяснить действия «державных» правителей государства. Бросая вызов Грозному, Курбский писал, что правители Руси уподобились свирепым, кровожадным зверям: «Державные, призванные на власть, от Бога поставлены да судом праведным подовластных разсудят и в кротости и в милости державу управят, и, грех ради наших, вместо кротости сверепее звереи кровоядцов обретаются, яко ни от естества подобново пощадети попустища, неслыханные смерти и муки на доброхотных своих умыслиша». Курбский открыто обвинил Ивана III и его свирепых сына и внука во всех бедах, постигших Московское государство — в оскудении дворянства, притеснениях купцов и земледельцев, беззаконии в судах. «О нерадении же державы, — писал Курбский, — и кривине суда и о несытстве граблении чюжих имении ни изрещи риторскими языки сея днешния беды возможно».

В конце послания Курбский, описав бедствия сословий, замечает: «Таковых ради неистерпимых мук овным без вести бегуном ото отечества быти; овным любезныя дети своя, исчадия чрева своего, в вечныя работы продаваеми; и овым своими руками смерти себе умышляти»[221].

Переговоры Курбского с поляками перед отъездом — вопрос довольно спорный. Тот же Р.Г. Скрынников считает, чтоКурбский много месяцев вел переговоры с поляками и даже оказал им некоторые услуги.

«Известный хронист Ф. Ниештедт рассказывает, что наместник шведского герцога Юхана в Ливонии некий граф Арц после ареста герцога королем Эриком XIV искал помощи у поляков, а затем обратился к Курбскому и тайно предложил сдать ему замок Гельмет. Договор был подписан и скреплен печатями. Однако заговор не удался, граф Анц был увезен в Ригу и там казнен в конце 1563 г. Слуга Арца поступил на службу к Курбскому, и от него хронист Ф. Ниештедт слышал, что боярин не раз со вздохами сокрушался о кончине Арца. Хронист осветил гельметские переговоры в благоприятном для Курбского свете, но добросовестно записал также и слухи, компрометировавшие боярина. «Князь Андрей Курбский, — пишет он, — также впал в подозрение у великого князя из-за этих переговоров, что будто бы он злоумышлял с королем польским против великого князя». Данные о тайных сношениях Курбского с литовцами показывают, что подозрения царя не были беспочвенными. Кажется, Курбский сам предал Арца, о смерти которого потом лицемерно сожалел. Будучи царским наместником Ливонии, князь, по-видимому, мог оказывать важные услуги литовцам. Примечательно, что изменнические переговоры воеводы с литовцами вступили в решающую фазу в то самое время, когда военная обстановка приобрела кризисный характер. Московская армия вторглась в пределы Литвы, но гетман Н. Радзивилл, располагавший точной информацией о ее движении, устроил засаду и наголову разгромил царских воевод. Произошло это 26 января 1564 г. Через три месяца Курбский бежал в Литву»[222].

Трудно сказать, когда боярин установил первые контакты с литовцами. Н. Андреев полагал, что это произошло в течение последнего года, проведенного боярином в Юрьеве. Курбский, писал историк, продолжал вести государственные дела, порученные ему, вел переговоры с ливонскими рыцарями о сдаче различных крепостей. Он читал и писал, но все это время, должно быть, ожидал охранной грамоты из Польши.

Совершенно очевидно, что переговоры заняли несколько месяцев, никак не менее того. Вспомним, сколь медленными были способы передвижения в то время, а также и то, что литовско-русская граница была закрыта и шла кровопролитная война. Помимо этих общих рассуждений, можно привести некоторые новые факты относительно первых контактов Курбского с литовцами. Имеется письмо Сигизмунда II раде Великого княжества Литовского от 13 января 1563 г. Король благодарил князя воеводу витебского за старание его в том, что касается воеводы московского князя Курбского, и дозволял переслать его (князя?) письмо тому же Курбскому и Мстиславскому. «...Иное дело, — продолжал король, — что из всего этого еще выйдет, и дай Бог, чтобы из этого могло что-то доброе начаться, хотя ранее от украинских воевод подобные известия не доходили, в частности, о таком начинании Курбского».

Текст письма Сигизмунда не совсем ясен. А.А. Зимин полагал, что речь шла о посылке Мстиславскому и Курбскому официальных писем с мирными предложениями. Аналогичные грамоты литовская рада посылала старшим боярам Вельскому, Юрьеву и Федорову еще осенью 1562 г. Возможно, все так и было. Однако следует обратить внимание на некоторые особенности переписки Курбского с литовцами. Обращение литовских магнатов к старшим боярам носило вполне официальный характер. Гонец был принят думой, грамоты зарегистрированы Посольским приказом. Обращение к Курбскому носило, по-видимому, иной характер. Оно не нашло отражения в московской официальной документации. В переписке с Бельским инициатива всецело принадлежала литовской стороне. Король не писал, что ранее не получал от своих воевод известий, «в частности о таком начинании Курбского». Иначе говоря, это «начинание» послужило исходным пунктом, и лишь затем король разрешил «воеводе витебскому» направить письма Курбскому, а также Мстиславскому. Можно указать еще на одно совпадение. Король поручил переписку с Курбским «князю воеводе витебскому». Его имя нетрудно установить. Это князь Н.Ю. Радзивилл. «Начинание» Курбского послужило исходным пунктом переговоров, завершившихся тем, что тот же самый Н.Ю. Радзивилл переслал Курбскому «закрытые листы» — секретные грамоты, гарантировавшие ему приличное содержание в Литве. Эти грамоты боярин хранил в своем архиве до самой своей смерти»[223].

Я умышленно даю длинные цитаты с тем, чтобы подчеркнуть, что это личное мнение Скрынникова, носящее в значительной мере предположительных характер. Так что вопрос о переговорах Курбского с поляками еще ждет своих исследователей.

Курбский захватил с собой значительную сумму денег — 300 польских злотых, 30 дукатов, 500 немецких талеров и 44 московских рубля. Князь бежал, имея трех вьючных лошадей с двенадцатью сумками, набитыми деньгами и драгоценностями. Ряд историков ерничают по поводу того, что князь взял золото, но оставил в Дерпте жену. На самом деле жена Курбского была беременна на последних месяцах и не могла перенести длительной скачки на лошадях. Кроме того, Штаден писал, что Курбский куда-то спрятал жену.

Вообще говоря, о первой жене Курбского известно очень мало. По одной версии, ее звали Ириной, по другой — Гликерьей. Что стало с ней после побега мужа, точно неизвестно. По одной версии, она была схвачена и по приказу царя заключена с детьми в темницу, а по другой версии, она жила под чужим именем, а затем постриглась в монахини в Тихвинском монастыре, приняв имя Глафира.

По дороге беглецов ждали немалые опасности, но вовсе не от московской погони. В районе замка Гельмет Курбского и его спутников перехватили ливонские рыцари, привели их в замок и... дочиста ограбили. Как тут не вспомнить встречу Остапа Бендера с румынскими жандармами.

Курбскому с трудом удалось освободиться и добраться до расположения польских войск. Король Сигизмунд-Август щедро одарил Курбского землями: в Литве он получил староство Кревское (позднее в составе Виленской губернии), на Волыни — город Ковель, местечки Вижну и Миляновичи с десятками сел. Сперва все эти поместья были пожалованы Курбскому в пожизненное владение, но впоследствии «за добрую, цнотливую (доблестную), верную, мужнюю службу» они были утверждены за Курбским на правах наследственной собственности. В Польше и Литве Андрея Курбского величали князем Ковельским.

Отъехав к польскому королю, Курбский не считал себя изменником. Почти сразу по приезде в город Вольмар князь направил царю гневное послание. Иван ответил изгнаннику. Началась переписка, которая довольно хорошо освещена в исторической литературе, поэтому я ограничусь наиболее интересными письмами.

Курбский так объясняет Ивану причину своего отъезда: «Какого зла и гонения от тебя не притерпел я! Каких бед и напастей на меня не воздвиг ты? Каких презлых лжесплетений не взвел ты на меня! Приключившихся мне от тебя различных бед нельзя рассказать по порядку за множеством их. Не упросил я тебя умиленными словами, не умолил я тебя многослезным рыданием, не исходатайствовал от тебя никакой милости архиерейскими чинами».

Царь отвечал: «Зачем ты за тело продал душу? Побоялся смерти по ложному слову своих друзей? От этих бесовских слухов наполнился ты на меня яростию! Ты за одно слово мое гневное душу свою погубил»[224].

Любопытный аспект, мимо которого прошли наши историки: Курбский спорит с царем иногда как подданный, а чаще — как с равным. Князь Рюрикович, потомок ярославских князей спорит с московским князем, потомком Калиты: «Не знаю, чего еще у нас хочешь? Не только единоплеменных князей, потомков Владимира Великого, ты различными смертями поморил и отнял имущества движимые и недвижимые, чего еще дед и отец твои не успели разграбить, но могу сказать, что и последних срачиц твоему прегородому и царскому величеству мы не возбранили»[225].

Оправдываясь в обвинении, что участвовал в отравлении царицы Анастасии и в умысле возведения на престол удельного князя Владимира Андреевича, Курбский писал: «Хотя я много грешен и недостоин, однако рожден от благородных родителей, от племени великого князя смоленского Федора Ростиславича; а князья этого племени не привыкли свою плоть есть и кровь братий своих пить, как у некоторых издавна ведется обычай: первый дерзнул Юрий московский в Орде на святого великого князя Михаила тверского, а за ним и прочие; еще у всех на свежей памяти, что сделано с углицкими и с ярославскими и другими единокровными, как они всеродно были истреблены — слышать тяжко, ужасно! От груди материнской оторвавши, в мрачных темницах затворили и поморили; а внуку тому блаженному и присновенчанному (Дмитрию) что сделано?»[226]

Иван отвечает: «Самодержавства нашего начало от святого Владимира: мы родились на царстве, а не чужое похитили...

...Эта ли совесть прокаженная — свое царство в своей руке держать, а подданным своим владеть не давать? Это ли противно разуму — не хотеть быть обладаему подвластными? Это ли православие пресветлое — быть обладаему рабами? Русские самодержцы изначала сами владеют всем царством, а не бояре и вельможи»[227].

«До сих пор русские владетели не давали отчета никому, вольны были подвластных своих жаловать и казнить, не судилися с ними ни перед кем; и хотя неприлично говорить о винах их, но выше было сказано». На обвинение в жестокости царь отвечает: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их также вольны». На обвинение в облыгании своих подданных изменой царь отвечает: «Если уж я облыгаю, то от кого же другого ждать правды? Для чего я стану облыгать? Из желания ли власти подданных своих или рубища их худого, или мне припала охота есть их?»[228]

Любопытно, что царь, обвиняя князей и бояр во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, в пылу полемики даже расписывается в своей трусости, говоря о Казанском походе: «Каково доброхотство ко мне этих людей, которых ты называешь мучениками? Они меня, как пленника, посадили в судно и повезли с немногими людьми сквозь безбожную и неверную землю; если бы не всемогущая десница Всевышнего защитила мое смирение, то я бы и жизни лишился»[229].

Самым сильным обвинением Курбского было то, что царь впал в ересь. Как писал Р. Г. Скрынников, «в конце письма боярин объявил о появлении Антихриста в роли ближайшего советника царя.

Слова Курбского глубоко уязвили царя, прежде всего потому, что они заключали страшную угрозу для трона. Присяга на верность монарху, вступившему в союз с Антихристом, утрачивала законную силу. Долг каждого христианина заключался в том, чтобы не покоряться, а бороться с такой властью всеми возможными средствами. Всяк пострадавший в борьбе с Антихристом превращался в мученика, а пролитая им кровь становилась святой»[230].

Но, увы, наше духовенство дрожало перед царем и упустило отличный шанс обвинить Ивана в ереси или даже объявить антихристом.

Надо заметить, что Андрей Курбский не ограничился словесными баталиями со своим недругом Иваном. В 1565 г. он был одним из воевод пятнадцатитысячного литовского войска, действовавшего под Великими Луками. Однако отбить город у московских воевод не удалось.

В 1575 г. Курбский ходил с литовской ратью на Волынь воевать с крымскими татарами.

В 1576—1579 гг. Курбский командовал большим литовским отрядом в армии нового польского короля Стефана Батория и участвовал во взятии крепостей Полоцк и Сокол.

В 1581 г. Стефан Баторий с еще большим войском двинулся в поход на Псков. Курбский по-прежнему был литовским воеводой, но на самой границе псковской земли князь серьезно занемог и был вынужден вернуться в свой Ковель.

Как видим, ратные успехи Курбского-изгнанника были не столь велики, но это связано не с его полководческим талантом, а с плохой организацией польских и литовских войск. Чтобы не быть голословным в приукрашивании полководческих талантов Андрея, процитирую официальное военное издание 1914 г.: «Князь Андрей Михайлович Курбский был, несомненно, одним из лучших боевых воевод Московского государства. Он соединял в себе талант военачальника, большой боевой опыт, хорошее образование и выдающееся личное мужество. Обладая к тому же сильным и суровым характером, он не поступался ни перед кем, держал себя гордо с польскими вельможами и нажил себе среди них много врагов, тем более что до конца жизни оставался горячим приверженцем всего русского и ярым защитником православия»[231].

Но все же в изгнании Курбский куда больше прославился как писатель. Самым известным его произведением стала «История о великом князе Московском». В ней автор пытается объяснить, каким образом «прежде добрый и нарочитый» царь превратился «в новоявленного зверя». Основная мысль «Истории...» заключается в том, что самодержец должен править государством не единолично, а с помощью добрых советников, то есть совместно с Боярской думой при совете с Земским собором «из всенародных человек».

С гуманистических позиций образованный русский князь критикует беззаконие и произвол царя, воевод, «судей неправедных», приказных людей. Он считает, что прочно лишь государство, основанное на законе, который чтут все, начиная с монарха.

По словам книговеда и историка М.В. Кукушкиной, Андрей Михайлович Курбский, этот интеллигент-одиночка, предпринял отчаянную попытку борьбы с бесправием и жестокостью.

Обвинения Грозного, изложенные в первом послании князя Курбского, поэтически и очень близко к тексту пересказал А.Н. Толстой в балладе «Василий Шибанов»:

Как публицист Андрей Курбский продолжает традиции своего учителя святогорца Максима Грека, который настоятельно советовал писать так, чтобы «в кратких словесах много разум замыкающе», то есть писать кратко и содержательно. Курбский прекрасно справился с такой задачей.

Автор «Истории...» обнаруживает прекрасное знание Библии и древних славянских книг. Упрекая Ивана IV в самовластии и отказе от традиционных форм правления совместно с Боярской думой, Курбский напоминает о Давиде, царе Иудеи и его внуке Ровоаме. Они не захотели прислушиваться к мнению старейших советников, что и послужило причиной многих бед в государстве. Писатель-публицист приводит пример из книги пророка Даниила о трех отроках, сохранивших верность вере своих отцов, использует первое послание Павла к солунянам: заимствует из Псалтыри образ оленя, стремящегося утолить свою жажду от источника; приводит цитату из Притч Соломоновых о жестокости царя: «Мудрый жалеет душу скотов своих, а глупый их бьет без пощады».

Хорошо знал Курбский и античную мифологию. К примеру, обличая лютую жестокость Ивана Грозного и его ближайших приспешников, Курбский сравнивает их с Кроносом — титаном, отцом Зевса, который, чтобы спастись от судьбы, живьем проглатывал своих детей.

Практически все авторы, описывавшие жизнь Курбского в русской Литве, поражаются энциклопедичности его знаний. Так, Е.Л. Немировский писал: «В своем имении Миляновичи Курбский собрал большую библиотеку латинских, греческих, славянских и польских книг. «Аз же те токмо Великого Василия всю книгу купих, — писал он ученику старца Артемия Марку Сырыгозину, — но иных некоторых учителей наших: все оперы книги Иоанна Златоуставы, Григория Богослова, Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина и кронику неякую ново з грецка на латынске переложенную, зело потребную и премудрую...» Князь составил каталог своей библиотеки и послал его Сарыгозину, прося рекомендовать ему, какими еще книгами следовало пополнить собрание.

Были в библиотеке Курбского философские и естественнонаучные труды классиков античной литературы. В предисловии к переведенному им сборнику произведений Иоанна Златоуста, которому он дал название «Новый Маргарит», князь сообщил, что он «разумы высочайших древних мужей прохождах... прочитах рассмотрях физические (физика есть книга Аристотельская, коя в себе замыкает прирожденную або естественную философию и есть зело премудра) и обучахся и навыках еттических (также и этика, десять книг Аристотельски...)». Знал Курбский и злободневную в ту пору литературу реформационного движения — «Меленктона Филиппа и Лютора Мартина, и учеников его Цвинглияна, Кальвина и протчих». Ко всем этим сочинениям, как и к писаниям русских и польских «еретиков», князь относился отрицательно. Известна была ему и славянская рукописная и печатная традиция, в частности издания Франциска Скорины. «Книги обретаются в земли нашей Ветхаго и Новаго Завета и пророчески вси, — писал он старцу Васьяну, — а перевод Скорины Полотского, переведены не в даних летех, аки лет 50 или мало с сим».

С членами культурно-просветительских (православных. — А.Ш.) кружков белорусско-литовских и волынских магнатов князь Андрей Курбский постоянно переписывался; возможно, через него князь Константин Острожский и другие магнаты поддерживали связь с Артемием, жившим в Слуцке. География связей Курбского была широкой: он писал старцу Васьяну в Печерский монастырь и другу Ивана Федорова Семену Седляру во Львов, виленскому патрицию Кузьме Мамоничу, финансировавшему типографию Петра Мстиславца, и волынскому магнату Чапличу. Князю Константину Острожскому Курбский посылал свои переводы; при этом не обходилось без недоразумений. Так, перевод «Слов» Иоанна Златоуста Острожский дал перевести на польский язык («на польщизну приложите дал»). Курбский был возмущен. «Верь ми, ваша милость, — писал он Острожскому, — есть ли бы и не мало ученых сошлося, словенса языка кланяюще чины граматически при прелагающие в польскую барбарию, изложите текст в текст не возмогут». Защита А.М. Курбским славянского языка от проникновения «польской барбарии», которую украинские магнаты в быту предпочитали родному языку, может быть оценена только положительно. Деятельность эта объективно способствовала распространению изданий Ивана Федорова»[232].

Кстати, стоит сказать пару слов о нашем первопечатнике Иване Федорове. Он вместе с другим печатником Петром Мстиславцем бежал из Москвы в Литву почти одновременно с Андреем Курбским — в 1565 г.[233] О причинах бегства Иван Федоров довольно туманно рассказал в послесловии к Апостолу 1574 г.: «...в Москве нашлись люди, которые захотели «благое в зло превратите и божие дело вконець погубите», на первопечатников «зависти ради многия ереси оумышляли»»[234].

Заметно, что Иван Федоров не хочет открыто обличать московского самодержца. Но можно ли поверить, что первопечатники бежали из Москвы из-за происков каких-то третьестепенных лиц, будучи под покровительством царя? Федоров и Мстиславец бежали по той же причине, что и Курбский, спасаясь от расправы Ивана Страшного.

Встречались ли в Литве Курбский и Федоров? Документальных свидетельств об этом не сохранилось. Однако с учетом их длительной литературной и просветительной деятельности они попросту не могли не встречаться. Я уж не говорю, что интеллигентная прослойка в русской Литве была очень тонка. Кстати, тот же Немировский утверждает, что «Курбский и Иван Федоров знали друг друга еще в Москве... Не исключено, что именно Курбский рекомендовал князю Острожскому пригласить к себе Ивана Федорова. Он принимал определенное участие и в подготовке к печати Острожской Библии»[235].

И Курбский, и Федоров все силы отдавали борьбе в защиту православия от католической экспансии. Любопытно, что бежали они из Московии одновременно и умерли в Литве почти одновременно: Иван Федоров скончался 5(15) декабря 1583 г. в Львове, а Андрей Курбский на 7 месяцев раньше — в своем имении под Ковелем.

Похоронили князя Ковельского в православном монастыре святой Троицы в Вербке. Где сейчас находятся останки Андрея Курбского-Ярославского-Ковельского[236], неизвестно. Боюсь, что это государственная тайна Российской Федерации. Во всяком случае, когда в 1996 г. редактор областной газеты «Волынь» — талантливый, но безвременно ушедший из жизни публицист Поликарп Шафета — опубликовал в своей газете цикл статей о жизни Курбского на Волыни, он получил от жителя Ковеля ветерана Второй мировой войны Степана Гребенчука письмо. Преклонного возраста человек поведал редактору, что в конце войны он воевал в тех частях, которые в 1944 г. освобождали Ковель, где и подружился с солдатом, освобождавшим островок на речке Турия и Вербскую церковь.

Где-то в конце 1950-х гг., — писал Гребенчук, — его пригласила к себе третий секретарь Ковельского горкома партии Валентина Семикина. Разговор шел о проблемах финансирования культуры, когда в кабинет вошел мужчина, с порога заявивший: «Я представляю группу, которая приехала из одного из музеев Москвы, чтобы откопать гроб князя Курбского и забрать его в столицу». Неизвестный подал начальнице служебное письмо, на котором стояла гербовая печать. Секретарь горкома быстро прочитала его и, вероятно, будучи уже проинформированной о приезде этих людей заранее, наложила резолюцию.

Через несколько дней знакомый милиционер, который дежурил при раскопках возле церкви, рассказал Гребенчуку, что у московских гостей была схема-карта с местом захоронения князя Курбского. Они его быстро «вычислили», откопали два белых металлических гроба («вероятно серебряных», — сказал милиционер), погрузили на грузовик и, накрыв брезентом, спешно уехали.

Не верить этой версии нет оснований. С 1917 г. наши спецслужбы не только убивают людей, но старательно прячут трупы — Николая II и его семьи, Гитлера, защитников Белого дома в 1993 г., президента Чечни Масхадова и др. Так что вполне вероятно, что материалы о перезахоронении Андрея Курбского могут лежать где-нибудь в архивах ФСБ.

В Литве личная жизнь Курбского сложилась не совсем удачно. Сам король Сигизмунд-Август сосватал в 1571 г. ему Марию Юрьевну, урожденную княгиню Гольшанскую[237]. В приданое Мария принесла мужу многочисленные имения на Волыни. Но, с другой стороны, она уже успела побывать в двух браках (с Андреем Монтовтом и Михаилом Козинским), от которых имела двух сыновей и дочь.

В новом браке у Курбского родился сын Семен, который, судя по родословным, не оставил потомства.

Мария оказалась очень норовистой, и князю Андрею приходилось часто увещевать ее согласно «Домострою». Мария обратилась с жалобой к королю на побои и даже на «посягательство на ее жизнь». После скандального судебного процесса в 1578 г. супруги разошлись. А в апреле 1579 г. Курбский женился на мещанке Александре Петровне Сангушко. У нее в 1582 г. родился сын, получивший сразу три имени — Дмитрий-Николай-Андрей.

После смерти Андрея Курбского его вдова начала с многочисленными любовниками проматывать имения мужа. Кончилось дело тем, что в 90-х гг. XVI века король Сигизмунд III конфисковал большую часть имений князя Курбского.

Сын Курбского Дмитрий-Николай-Андрей в начале XVII века, как и большинство дворян в Литве, перешел в католичество и именовал себя князем Николаем Курпским. Он служил королевским старостой в Упите и умер в 1645 г.

Ходили слухи, что один из сыновей Курбского был в войске Лжедмитрия I, что А.С. Пушкин и использовал в драме «Борис Годунов». Но это, увы, лишь красивая легенда.

Николай был женат на Христине Эйгирдовой. От брака с ней у князя было три сына и дочь Анна Николаевна, в первом браке бывшая за Романом Сумароковым, а во втором браке — за Андреем Соколовским. Сыновья Николая Андреевича князья Курбские Ян-Борис Николаевич — городской писарь в Упите (1646 г.), Андрей Николаевич — маршалок в Упите (1666 г.) и Каспар[238].

В 1656 г. в ходе русско-польской войны князь Каспар Курбский был взят в плен русскими и до перемирия 1667 г. состоял на службе царя Алексея Михайловича.

Племянники Каспара Александр Борисович и Яков Борисович в 1686 г. переехали из Литвы в Москву, приняли православие и были пожалованы царицей Софьей стольниками. Однако в 1693 г. Яков Борисович убил свою жену. Его наказали кнутом и сослали в Сибирь.

Любопытно, что в ряде московских документов стольники Александр и Яков именуются не Курбскими, а Крупскими. А в 1837 г. петербургский чиновник Игнатий Крупский доставил в Археографическую комиссию две грамоты короля Сигизмунда-Августа князю А.М. Курбскому, якобы доставшиеся ему от отца.

Фантазировать автор не любит и предоставляет читателю связывать или не связывать известных персонажей из рода Крупских с князем-изгнанником.

Гораздо важнее, на мой взгляд, то, что спор Андрея Курбского и Ивана Страшного не кончен до сих пор, хотя он и имеет огромное значение для дальнейшей судьбы России. Должна ли быть наша власть ограничена законом или ей дозволен любой произвол?

Увы, и сейчас, в XXI веке, ни наши законы, ни наши правители не дают и не собираются давать ответы на вопросы, поставленные князем Курбским 450 лет назад.