Дискуссия по вопросам советского языкознания

От редакции

Продолжаем публиковать статьи, поступившие в «Правду» в связи с дискуссией по вопросам советского языкознания. Сегодня мы печатаем статьи: проф. Ф. Филина «Против застоя, за развитие советского языкознания», действительного члена Академии наук Армянской ССР Гр. Капанцяна «О некоторых общелингвистических положениях Н. Марра», доктора исторических наук А. Попова «Назревшие вопросы советского языкознания».

Ф.П. Филин. Против застоя, за развитие советского языкознания

Великая Октябрьская социалистическая революция предоставила языковедам широкие возможности раскрепощения их творческой работы от узости и однобокости традиционной лингвистики, от многих ее антинаучных заблуждений, поставила на вооружение советского языкознания подлинно научный метод исследования – метод марксизма-ленинизма.

В борьбе за передовое советское языкознание выдающееся место занял крупнейший ученый-языковед акад. Н.Я. Марр, оставивший богатое лингвистическое наследство. Акад. Н.Я. Марр в советские годы своей творческой деятельности создал новое учение о языке, названное им так в отличие от старой буржуазной лингвистики.

Акад. Н.Я. Марру удалось наметить общие контуры материалистического языкознания в применении его к анализу громадного фактического материала различных языков мира, прежде всего языков Советского Союза.

И все же, как это правильно отмечает газета «Правда» в своем редакционном примечании к статье проф. А. Чикобава, советское языкознание находится в неудовлетворительном состоянии, переживает в настоящее время застой. Он выражается прежде всего в резком отставании языковой теории от потребностей дальнейшего развития языковой культуры советского народа, в отсутствии надлежащих обобщений исторического развития языков и их современного состояния, в известного рода теоретическом разброде наших языковедов и их беспомощности в решении важнейших вопросов науки о языке.

Причины неудовлетворительного состояния, в общем, правильно указаны в статьях проф. Н. Чемоданова и проф. Г. Санжеева, опубликованных в «Правде» от 23 мая, поэтому специально на этом вопросе я останавливаться не буду. Скажу лишь только, что одной из важнейших причин застоя в языковедении является отсутствие должной критической оценки устаревших и ошибочных положений акад. Н.Я. Марра, опасность догматического подхода к наследию нашего выдающегося языковеда. Совершенно очевидно, что соответствующая критическая работа должна быть проведена.

Но с каких позиций должна вестись эта критика? Ответ совершенно ясен: с позиций марксизма-ленинизма. Это бесспорное положение сформулировано и в статье проф. А. Чикобава, помещенной в «Правде» 9 мая. Труды Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, основополагающие указания классиков марксизма-ленинизма о языке и мышлении должны лечь в основу советского языковедения.

Однако проф. А. Чикобава весьма своеобразно понимает задачи марксистско-ленинского языкознания. Основной огонь его критики учения акад. Н.Я. Марра направлен на отрицание единства языкотворческого процесса, стадиальности, палеонтологии речи, классового характера языка в классовом обществе, в защиту «сравнительно-исторического» (формально-сравнительного) метода буржуазной лингвистики. Последнее (защита формально-сравнительного метода) – основная цель его статьи, как, между прочим, и статьи т. Серебренникова в «Правде» от 23 мая. Правда, проф. А. Чикобава пишет, что «сравнительно-исторический анализ нуждается в усовершенствовании», но по какому пути должно пойти это усовершенствование, остается нераскрытой тайной автора.

Что же представляет собою формально-сравнительный метод?

«Сравнительно-историческое» языкознание, выдвинутое в начале XIX века, явилось шагом вперед в изучении языка. Оно положило начало установлению соответствий между родственными языками той или иной «семьи».

Такого рода установленные соответствия, составляющие общий слой в языках «семьи», ставили языкознание на более твердую историческую почву, позволили классифицировать языки по степени близости их друг к другу. Сравнительное языкознание оказалось для XIX века (исключая, пожалуй, конец прошлого столетия) значительным шагом вперед в изучении речи. И прав был Ф. Энгельс в своей блестящей критике Дюринга, отмечая успехи этого языкознания. Впрочем, из положительной оценки Ф. Энгельсом сравнительно-исторического языкознания еще не вытекает, что один из основоположников марксизма разделял теоретические основы буржуазной науки о языке. Противники теории акад. Н.Я. Марра (в том числе и проф. А. Чикобава), защищая «сравнительно-исторический» метод, всегда ссылаются на указанное место в полемике Ф. Энгельса с Дюрингом, но «забывают» классическое исследование Ф. Энгельса «Франкский период», в котором теоретические посылки «сравнительников» (компаративистов) фактически разбиваются наголову.

«Сравнительно-исторический» метод с самого начала (особенно с появлением работ немецкого лингвиста А. Шлейхера) таил в себе противоречия, впоследствии заведшие в тупик буржуазное языкознание. С одной стороны, было установление соответствий между языками в пределах «семьи» или «ветви», в большинстве случаев действительно существующих, с другой стороны – порочный, идеалистический подход к самой сущности речи, к историческому ее развитию.

Факт большей или меньшей близости друг к другу некоторых языков несомненен, его никогда не отрицал и акад. Н.Я. Марр. Например, славянские языки (русский, украинский, белорусский, польский, чешский, болгарский и др.) близки друг к другу. Славянские языки имеют общие черты с балтийскими (литовским и латышским), германскими, романскими, индийскими, иранскими и некоторыми другими языковыми группами, составляющими индоевропейскую систему (по устаревшей терминологии «семью») языков, хотя эта общность уже значительно меньше, чем между самими славянскими языками.

Но как исторически объяснить эту общность? Ответ компаративиста гласит: если между двумя или несколькими языками имеются закономерные соответствия, то эти языки являются родственными. «Два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюций одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше», – писал глава французской буржуазной школы лингвистов А. Мейе, умерший в 1936 году[103]. На основании предполагаемого «родства» все индоевропейские языки возводятся к одному «предку» – «праиндоевропейскому языку». Точно так же финно-угорские, тюркские, семитические и другие языковые системы будто бы имели свои «праязыки». На «праязыке», согласно «сравнительно-историческому» методу, говорил «пранарод», живший на сравнительно небольшой территории – «прародине».

Каким же образом из «праязыка» развились современные многочисленные языки той или иной языковой системы? Компаративисты отвечают: путем длительного эволюционного дробления, будто бы являющегося общим законом истории языков. Так, например, «праиндоевропейцы», в силу перенаселенности занимавшейся ими местности (или по каким-либо другим причинам), когда-то двинулись со своей «прародины», поиски которой до сих пор безуспешно продолжаются в разных местностях Европы и Азии, и стали раскалываться на группы. Соответственно подвергался дроблению и их язык. Из «праиндоевропейцев» выделились «прагерманцы», «прабалтославяне», «праиндоиранцы» и т.д. «Прабалтославяне» в свою очередь разделились на «праславян» и «прабалтов», «праславяне» – на новые группы, среди которых были «праруссы»; «праруссы» разделились на новые ветви и т.д. вплоть до современных носителей многочисленных русских, украинских и белорусских диалектов.

С этих позиций вся древняя и средняя история народов представляется как сплошной поток дроблений, бесконечных переселений, завоеваний чужих территорий, полного истребления или поглощения соседних племен и народов.

Заметим, что современные данные советской истории, археологии, этнографии и антропологии опрокидывают всю эту схему, как антинаучную, хотя, конечно, случаи дроблений, переселений и завоеваний, действительно имевшие место в прошлом, не отрицаются.

Но как установить особенности «праязыка», что и является главной целью «сравнительно-исторического» метода? Для этого сравниваемые внутри системы или группы слова и формы путем своеобразного арифметического уравнения возводятся в «праформы». Сумма «праформ» будто бы и составляла основу «праязыка». К восстановлению «праформ» и сводится весь «историзм» буржуазного сравнительного метода в языкознании, причем самый механизм «восстановления» целиком покоится на идеалистическом представлении об изменении речи, как о чисто имманентном, независимом от социальных условий, от особенностей мышления, эволюционном процессе. Для компаративиста, например, совершенно безразлично, при каких общественно-исторических условиях из мнимой «праславянской формы» «ворна» получились русское «ворона», болгарское «врана», польское «врона», кашубское «варна». В сущности, для буржуазного «сравнительно-исторического» метода действительная история племен и народов не существует: действительные или мнимые речевые изменения описываются так, как будто они происходят где-то в безвоздушном пространстве. Это и понятно, если учесть, что компаративисты рассматривают язык как не зависимый ни от чего самодовлеющий «организм».

Не случайно, что выдвинутая А. Шлейхером «генеалогическая классификация языков», за которую ратует проф. А. Чикобава, основывается на представлении о языке, как своего рода биологическом организме с некоторой примесью известной библейской легенды о вавилонском столпотворении и «смешении языков» и некоторых других пережитков «мифологического мышления».

Что же касается собственно истории народов, то исторические предпосылки или выводы компаративистов органически не связываются с самим лингвистическим анализом и его результатами, являются своего рода привеском, «внешней» историей языка, которая чаще всего в работах компаративистов вовсе отсутствует. Стремление во что бы то ни стало остаться в рамках «чисто лингвистического» анализа приводит к нападкам на подход к языку, как к явлению социальному, в классовом обществе отражающему борьбу антагонистических классов. Ошибка проф. А. Чикобава, согласно которому национальный язык является будто бы надклассовым, связана именно с сущностью «сравнительно-исторического» метода.

К сказанному выше добавим, что «сравнительно-исторический» метод имеет дело почти исключительно с описанием эволюции звуковых изменений и грамматических форм. Он игнорирует закономерности лексики и семантики (будто бы явлений случайных, не поддающихся обобщению), а также качественные изменения в самом содержании языка. Поэтому точнее этот метод нужно называть не сравнительно-историческим, а формально-сравнительным.

Формально-сравнительный метод имеет и еще одну, логически вытекающую из него, сторону с далеко идущими научными и политическими последствиями.

Компаративисты, оперирующие этим методом, «объясняют» только общее в системе или группе языков, игнорируя особенное, присущее только одному языку. Между тем это особенное и составляет основную часть того или иного языка. «Объяснение» компаративистов целиком сводится к восстановлению «праформ». То, что поддается возведению к «праязыку», составляет «исконный» слой языка, что не вмещается в «праязыковую» схему, является или заимствованным, или неясным, непознаваемым. А когда дело доходит до заимствований – действительных или по большей части мнимых, – компаративисту предоставляется широкое поле для всякого рода домыслов и политических спекуляций.

В буржуазном языкознании установилась, например, антинаучная традиция рассматривать большую группу слов, имеющуюся в славянских языках, как заимствование из германских языков. Возьмем для примера слово «бук» (дерево), – производное «буква». Это слово, ввиду отсутствия его в других индоевропейских языках, кроме германских, нельзя «возвести» к «праиндоевропейской форме», следовательно, в славянских языках оно «не исконное», а заимствованное из германских языков. Но почему не предположить, что не славяне заимствовали у германцев, а, наоборот, – германцы у славян? Оказывается, этого предположить нельзя потому, что будто бы германцы всегда были культурнее славян, а «культурные» у «некультурных» заимствования не производят! Таким образом, для славян оказываются «чужими» такие слова, как «хлеб», «важный», «броня», «изба» и многие другие.

Напомним также, что пресловутая «норманнская» гипотеза и ей подобные в языковом отношении опирались именно на формально-сравнительный метод.

Чем же представляется для компаративиста действительно существовавший и существующий теперь конкретный язык, в том числе и русский? Любой конкретный язык как бы составляется из двух частей. Одна часть языка досталась говорящему на нем народу в наследство от «пранарода» – это «исконная» часть. «Исконный» фонд – основа для всяких изменений, новшеств в языке. Другая часть – сплошное заимствование. Но что же в таком случае приходится на долю народа, говорящего на своем родном языке, если даже основа «исконной» части его речи создана не им, а отдаленным от него тысячелетиями «пранародом»? Остается лишь подновлять полученное наследство да заимствовать у соседей.

Таким образом, формально-сравнительный метод сводит к нулю языковое творчество народа, его самобытность и предоставляет широкую возможность для всякого рода космополитических упражнений.

Но представим на один миг, что «праязык» все же когда-то существовал. В таком случае естественно встает вопрос, каковы его исторические корни, в каком отношении находятся друг к другу «праязыки» различных «семей»? Формально-сравнительное языкознание (за исключением некоторых диссидентов буржуазной лингвистики, фантазирующих на тему о мировом «праязыке») считает этот вопрос ненаучным, запретным. Следовательно, после восстановления «праформ» науке больше делать нечего, дальше идет мир непознаваемого!

Для компаративиста связи между языками различных «семей» сводятся только к внешним влияниям, столкновениям. Каждая «семья» языков искони живет своей замкнутой внутренней жизнью, наделенная от природы (или от бога) своими особыми качествами. Вполне понятно, что подобного рода «теорию» широко использовали и используют любители расистских бредней. Известно, например, что «данные» формально-сравнительного метода играли немалую роль в оформлении «расовой теории» гитлеровских «господ», считавших, что «высококультурный» «праиндоевропейский» (по их терминологии «праарийский») язык в своей чистоте и неприкосновенности сохранился только в немецком языке. Формально-сравнительный метод дает все основания для его использования расистами, признают это его защитники или нет.

Наконец, отмечу, что безвыходный тупик, в который зашло «сравнительно-историческое» языкознание, осознается и некоторыми современными буржуазными лингвистами. Известный французский языковед Ж. Вандриес опубликовал в 1946 году статью, в которой он, отдавая почести формально-сравнительному методу, в то же время пишет, что этот метод себя полностью исчерпал и от него уже ничего больше ожидать нельзя.

Проф. А. Чикобава и другие, защищающие формально-сравнительный метод от палеонтологии речи акад. Н.Я. Марра, тянут советское языкознание назад, к давно уже пройденному наукой о языке пути.

Изжившие себя каноны буржуазного языкознания перестали удовлетворять наиболее мыслящих языковедов еще в конце прошлого столетия. Среди этих языковедов первое место занял русский ученый-кавказовед Н.Я. Марр. К началу его научной деятельности некоторые коренные кавказские языки, не подвергшиеся еще обследованию методом формально-сравнительной лингвистики, в представлениях тогдашних жрецов науки оказывались языками «без роду и племени», не относящимися ни к какой языковой «семье». Молодой Н.Я. Марр поставил перед собою задачу исследовать внутренние связи грузинского языка с другими «беспризорными» кавказскими языками, пытался даже сравнивать грузинский язык с языками семитической «семьи». В результате многолетних исследований были заложены основы яфетического языкознания – учения о яфетической системе языков. Изучение коренных явлений яфетических языков, подкрепляемое работой над памятниками материальной культуры, еще до революции приводило Н.Я. Марра к выводам, не совместимым с формально-сравнительным языкознанием. Анализ пережиточных черт яфетической речи показывал, что яфетические языки в отдаленном прошлом имели тесные связи с языками других «семей» на ранних ступенях их развития.

Это повлекло за собою расширение объекта исследования, выход за рамки одной яфетической «семьи», что уже шло вразрез с традиционной лингвистикой. Начали обнаруживаться общие элементы между яфетическими и неяфетическими языками, необъяснимые по «теории» заимствований. В частности, Н.Я. Марра привлекает наличие слов, общих русскому языку и яфетическим (таких, как «печать», «сало», «книга» и других в их ранних, не совпадающих с современными, значениях).

Самая правомерность такого рода сопоставлений подкреплялась данными древней истории, археологии и этнографии, а также своеобразными звуковыми соотношениями, закономерность которых уже тогда в принципе подвергалась сомнению компаративистами, не допускавшими (как и теперь) и мысли, что между разными языковыми «семьями» могут быть какие-либо иные взаимоотношения, кроме чисто внешних влияний, заимствований.

Итог многолетних изысканий был подведен акад. Н.Я. Марром в его работе «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры» (1920 г.). Здесь акад. Н.Я. Марр выдвигает гипотезу: индоевропейские языки Средиземноморья образовались в результате смешения яфетических языков с первичными индоевропейскими. Однако эта гипотеза самим же акад. Н.Я. Марром вскоре была отвергнута, поскольку она не объясняла, как сложились сами первичные яфетические и индоевропейские языки, смешавшиеся между собою. Акад. Н.Я. Марр в этой своей работе еще не порывал с «гипотезой праязыка» и буржуазной генеалогической классификацией языков (почему проф. А. Чикобава и отозвался положительно об этом исследовании).

После 1920 года акад. Н.Я. Марр, не прерывая исследований языковых материалов, приступает к серьезному изучению трудов классиков марксизма-ленинизма. В применении марксистско-ленинской методологии к исследовательской практике Н.Я. Марр увидел единственный и надежный выход из тупика, в который зашло формально-сравнительное языкознание. Это было решающим переломом в научном творчестве Марра, а вместе с тем и началом создания передового советского языковедения. Были выдвинуты положения, уже освещенные в статье акад. И.И. Мещанинова, опубликованной в «Правде» 16 мая, что позволяет мне не касаться этого вопроса.

Отмечу лишь, что новая методология потребовала создания новой техники лингвистического исследования. Эта новая техника у акад. Н.Я. Марра оформилась в виде палеонтологии речи с анализом по элементам, но она оказалась еще далека до завершения. Сторонники формально-сравнительного метода, оглупляя марровскую палеонтологию речи и подтасовывая факты, весь огонь своей критики направили на дискредитацию всей фактической стороны исследований акад. Н.Я. Марра. Однако их доводы совершенно не убедительны.

Конечно, в работах акад. Н.Я. Марра немало спорного и ошибочного и в фактическом отношении, но эти существенные недостатки его исследований ждут более основательного разбора. Ошибки Марра надо вскрывать и устранять из обихода языковедных работ, но делать это нужно не так, как это делают проф. А. Чикобава и кандидат филологических наук Б. Серебренников. Чего стоят, например, выдвинутые проф. А. Чикобава обвинения Марра в способствовании расизму, обвинения, построенные на «искусно» подобранных цитатах. Если у Марра в его стадиальной классификации языков мира (безусловно представляющей собой недоработанную схему и ошибочную в той мере, в какой она строится лишь на морфологических признаках) китайский или грузинский языки оказываются на ступенях, предшествующих индоевропейским языкам, то проф. А. Чикобава спешит сделать вывод: акад. Н.Я. Марр отказывает этим языкам (грузинскому и китайскому) в их дальнейшем развитии.

Этот вывод совершенно не соответствует действительности: акад. Н.Я. Марр, в отличие от некоторых компаративистов, не ставил знака равенства между содержанием языка и его формой. О грузинском языке он писал: «он один из наиболее развитых и в письменности живых языков мира… Грузинский язык способен полноценно и без искажения передавать понятия отвлеченного мышления. На грузинский легко переводятся продукции как азиатской, так и европейской культурной общественности. Он располагает достаточно богатыми средствами также для национализации достижений в прикладных знаниях и технике. В нем заложена громадным трудом доставшаяся закваска интернационализма»[104].

Акад. Н.Я. Марр высоко ставил возможности бурного роста и расцвета языков в условиях социалистического общества. Его выражение «родная речь – могучий рычаг культурного подъема» стало крылатой фразой, соответствующей содержанию марровских исследований. Нам необходимо давать должную критическую оценку действительным, а не мнимым ошибкам Марра.

Выйти из застоя, в котором оказалось современное советское языкознание, дело не легкое, но выполнимое. Строить марксистско-ленинскую науку о языке нужно не без Марра, а с использованием марровского наследства, опираясь на главное, основное – на труды великих ученых – Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.

Г.А. Капанцян. О некоторых общелингвистических положениях Н. Марра

Приветствую решение редакции «Правды» открыть дискуссию по вопросам языкознания «в связи с неудовлетворительным состоянием, в котором находится советское языкознание».

Не могу также не выразить большого удовлетворения блестящей статьей Арн. Чикобава «О некоторых вопросах советского языкознания». Арн. Чикобава смело, многосторонне и глубоко ставит ряд проблем; критикуя многие лингвистические проблемы в концепции акад. Н. Марра, он раскрывает их немарксистское направление и природу. Автор статьи правильно указывает, что «основополагающие указания Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина о языке и языкознании в работе многих языковедов подменяются неправильными положениями лингвистической теории акад. Н.Я. Марра. Декларативная защита марксизма-ленинизма сплошь и рядом выливается в фактическую защиту принципиальных ошибок теории Н.Я. Марра».

Быть может, нигде у нас в СССР так не канонизировалось любое высказывание Н. Марра, как в Армении, где каждое его замечание доводили до непогрешимой догмы. Здесь, например, А. Гарибян и Э. Агаян рассматривали марризм и марксизм как синонимы. Более того, они зачастую предпочитали первый второму, и ссылка, например, на то или иное положение Энгельса, противоречащее высказываниям Марра, встречалась с глухим недовольством. Очень отрицательное значение имели статьи Г. Сердюченко в газетах и его выступление на президиуме Академии наук СССР, на координационном заседании всех академий, а также статья Н. Берникова и И. Брагинского в газете «Культура и жизнь» и другие. Особенно тенденциозно подходила раньше «Литературная газета». А все это создавало неправильную ориентацию и вносило действительно «застой в развитии советского языкознания», как выражается редакция газеты «Правда». В то же время «создалось положение, при котором становится невозможной положительная работа по обслуживанию неотложных задач языкового строительства нашей Родины» (А. Чикобава, там же).

Я не буду касаться здесь роли Н. Марра как арменоведа, грузиноведа, отчасти археолога и этнографа, затем как создателя яфетидологии в смысле теории генеалогического родства так называемых яфетических языков, круг которых постепенно расширялся, охватывая не только кавказские языки, но в дальнейшем и другие (языки басков, этрусков, урартов, эламитов и др.), пока не отпала их мнимая генеалогическая связь с семитическими. Под яфетическими языками Н. Марр понимал стадийное состояние всех языков всего мира. Тут уже сравнительно-исторический метод изучения, правильный, хотя и не исчерпывающий, заменился знаменитым элементным методом анализа. Изыскивались только и только четыре злополучных элемента во всех языках с произвольным делением слов.

В своей книге «Хайаса – колыбель армян», с риском очернения ее со стороны «критиков» (что и сбылось), я писал по поводу этих элементов: «Начиная с 1923 – 1924 годов Н. Марр в рассмотрении лингвистических и этногенетических вопросов отказался признать родство языков, их генеалогическую классификацию, семьи и пр., как и фактор миграции. Но его универсализм в выдвигании только „единого глоттогонического процесса“ со стадиальностью и „палеонтологией“, которые зиждутся на изначальных мол для всех языков четырех морфо-звуковых элементах и т.п., все это ошибочно противополагалось конкретной реальной истории данных языков с их особенностями, закономерностями, связями и пр.».

При таком неисторическом и космополитическом всеобъемлющем подходе у Н. Марра сравниваются между собой не только какие угодно языки, слова с их современным фонетическим состоянием (следовательно, вне зависимости от того, что они могли видоизменяться до неузнаваемости), строй языка и т.п., но даже самые мелкие единичные особенности этих языков. Например, современный грузинский язык более родственен по строю современному новоармянскому, чем древнегрузинскому, что, конечно, является случайным совпадением; в одной статье («Из Пиренейской Гурии») «выявляются диалектические особенности гурийского говора грузинского языка и сулетинского наречия баскского языка (в Испании. – Г.К.) в увязке друг с другом»[105].

Стоит припомнить здесь и упорное утверждение Марра о вневременной классовости языка, даже в эпоху стадности людей – дикарей или при первобытной родовой общине, хотя позже, при бакинской дискуссии, он под влиянием сильных возражений принужден был отступить, говоря: «Когда есть организация коллективная, основанная не на крови, то здесь я употреблял термин „класс“… Я брал этот термин „класс“ и употреблял в ином значении; отчего его не употреблять?»[106].

По вопросу о языковом строительстве в период пролетарских революций и позже Н. Марр приводит суждения, которые противоречат интересам самого пролетариата и революции. Так, например, он говорит: «…Если переживаемая нами революция не сон, то не может быть речи ни о какой паллиативной реформе ни языка, ни грамматики, ни, следовательно, письма или орфографии. Не реформа, а коренная перестройка, а сдвиг всего этого надстроечного мира на новые рельсы, на новую ступень стадиального развития человеческой речи, на путь революционного творчества и созидания нового языка»[107].

Все это, конечно, красиво сказано да к тому же применительно к революции. Но опять-таки не научно, не исторично, как и не конкретно по отношению к данному языку.

Например, современная русская орфография скорее способствует единой орфоэпии, всенародной, высококультурной и выработанной, и не в отрыве от прежнего письма. А введение такого якобы «народного» произносительного потока, как жыз (жизнь), што (при чево, чему и пр.), петачок или питачок и пр., едва ли будет способствовать прогрессу. Орфографическую революцию, наоборот, нужно ввести там, где произношение намного отошло от письма, как в английском, или там, где письмо из-за своей сложности стало достоянием только ученых или немногих, как в китайском языке.

Что же касается революции языка, то должна быть обоснована ее нужда, историческая необходимость. Ведь грамматика непосредственно не связывается с переменой общественного строя и производства. Хорошо говорить о новой стадии, но для говорящего не все ли равно образовать грамматические отношения по норме – пишу, пишешь, пишет… или я пиш, ты пиш, он пиш… или дом, дома, дому и пр., или же кино (стоит), кино (здание кино), кино (я подошел к кино), кино (я сижу в кино). Наконец, есть языки вроде грузинского, где глагол необходимо должен носить в себе отношение к объекту (прямому или косвенному) при наличии еще слова для этого объекта. Например, с-цем-с («дает»), где последнее «с» определяет третье лицо субъекта, а первое «с» лишний раз указывает на присутствующее рядом с ним другое слово, т.е. предмет, который дается.

Спрашивается, можно ли заставить грузина не употреблять сейчас этих объективных префиксов? А реальное грамматическое сознание грузина сейчас допустит ли такую ломку? И ради чего? Все равно как если бы мы захотели одним росчерком пера уничтожить в русском языке применение одушевленного рода и сказали бы «я вижу вол», как говорим «я вижу стол», или бы упразднили мужской, женский и средний роды. Если это и удалось в английском в средние века, так для этого созрела почва в отсутствии родового окончания слов. Кавказские горцы и до сих пор продолжают выделять в слове мужской, женский, животный и предметный роды, а языки банту группируют имена и по внешности предмета (круглый, плоский). Новоармянский араратский язык даже отграничивает (выделяет) слова времени в родительном падеже (на «ва») в отличие от всех новоармянских диалектов и древнеармянского языка. Спрашивается, возможно ли все эти формально-грамматические древние явления отбросить ради создания новой ступени стадиального (какого?) развития языка?

Даже лексику мы меняем не всегда. Наша революционная практика в послеоктябрьский период отнюдь не пошла по декларированному пути «стадиального» перерождения языка, грамматики, орфографии и пр., что предлагал Н. Марр.

Кстати, хочется сказать несколько слов и о фонетике. Многие рьяные почитатели Н. Марра защищают то положение, что всякое звуковое изменение является социально обусловленным. Это может относиться к тем случаям, когда такое изменение используется для основообразования (словообразования) или выражения грамматической функции, но другие случаи перебоев звуков или в зависимости, например, от смягчения, метатезы, ассимиляции и пр. не имеют такого значения. На это грубое социологизирование звукового перехода обратил в свое время внимание и Ф. Энгельс в письме к Блоху. И действительно, какие звуки русского языка мы изменили и ради какой надобности?

В этой связи хотелось бы обратить внимание и на звуковой облик элементов Н. Марра – сал, бер, рош, йон. Спрашивается: возможны ли в первобытнейшие времена у дикаря такие звуки? Ведь у животных есть звуко-шумные диффузные и нечленораздельные выявления, из которых едва ли могли выработаться и отчеканиться такие новочеловеческие звуки, да и то с закрытым слогом. Мы уж не говорим, что у африканских дикарей (бушменов, готтентотов) еще сохранилось до шести видов всасывательных и клокотательных горловых «звуков», наподобие криков индюка. Так что и по исторической фонетике не могло быть таких элементов, как сал, бер и пр., и если названия кое-каких современных племен имеют такой фонетический облик, то из этого еще не следует, что за сотни тысяч лет до нас также бытовало такое их произношение, если бы наперекор истории человеческого языкостановления постулировать даже такое бытие этих элементов.

Но Н. Марр не только устанавливает эти элементы, но и обусловливает их изменения непосредственно идеологией своего времени. В статье «Язык и мышление» он пишет: «Идеологические смены определяют звуковые изменения, в зависимости от чего в процессе развития языка первичные лингвистические элементы, числом четыре, подвергаются многочисленным изменениям в путях все того же закона противоположностей, доходя в своем развитии до состояния в один звук, гласный или согласный»[108]. Н. Марр продолжал вплоть до смерти в своих изысканиях делить слова на эти звуковые отрезки, делить совершенно произвольно во всех языках мира и давать им произвольные значения, какие нужны ему для предопределенного объяснения.

Конкретного исторического развития, неизбежного для каждого слова, он не давал. Наличная поздняя форма слова представлялась фонетически уже готовой для такого элементного анализа в ущерб подлинному его историзму. Так, пренебрегая звуковыми закономерностями, Н. Марр «устанавливает» общность слов Яфет, Прометей и Карапет. Но последнее слово армяне заимствовали у иранцев, где кара значило «род», «племя», но и «войско» (подобно грузинскому эри – «народ», «войско», русскому полк и немецкому фолк – «народ»), а персидское пет (грузинское спети) значит «начальник», «глава». Следовательно, Карапет значило «начальник рода (племени)», «предводитель», и армянское Карапет – «предтеча» не имеет никакого отношения по происхождению к семитическому Яфет и греческому Прометей.

Так произвольно, игнорируя специфику каждого языка, можно роднить и объединять любые слова. Незнанием истории слова объясняется деление слова «рука» на элементы «ру» и «ка». Между тем слог ру одно время произносился в нос (рон-), что осталось еще у поляков, и писался юсом большим, а потому нельзя его сближать с глагольным корнем «рушить» (от корня ру, что есть и в латинском – ruö – «рушить»). Такими произвольными манипуляциями слова, обозначающие руку в разных языках, превращаются в новые звуковые виды со значением женщина, вода…, сила, хитрость и т.п. На основании такого элементного «анализа» все основные особенности как немецкого, так и готского языка разъясняются как черты, общие с конкретными кавказскими языками той же, именно яфетической системы, немецкого со сванским, а готского с мегрельским и чанским («Язык и мышление»).

Далее, в этой же работе Н. Марр возникновение диалектики связывает с системой немецкого языка, как будто в ином языковом мышлении диалектики не могло бы быть. Он говорит: «Необходимо обратить внимание для основной части нашего доклада о развитии мышления, что после греков философия, теория познания, получает свое самое глубокое развитие, диалектическое, как идеалистическое, так и материалистическое, в среде, говорящей на немецком языке, – языке более древней системы, чем греческий. Это не случайность» (подчеркнуто мною. – Г.К.)[109]. Несомненно, это ошибочный подход. Тут ни при чем ни древняя система языка, ни сам немецкий язык. Развитие диалектики не имеет отношения к тому, что Гегель и Маркс говорили на немецком языке. Они, если бы мыслили по-русски, английски, французски и пр., также творили бы эту диалектику. Следовательно, тут только случайность.

В числе «окончательно установленных положений» Н. Марр дает также следующее:

«Единственного числа раньше не было: и множественное число выработалось из одного с единственным числом оформления, но раньше все-таки – множественность и затем единичность, как ее часть, как ее противоположность»[110].

Из истории изучения категории числа в языках нам доподлинно известно, что эта числовая категория, как и другие, была первоначально довольно богато представлена в древних языках в связи с первобытным конкретным мышлением. В самых отсталых языках дикарей мы отмечаем не только обозначение в словах понятия единичности (каким-либо знаком), но и двойственности, когда этим одним словом отмечается парность предмета, но и тройственности, а местами и четверного количества, как у народа маори на острове Новая Зеландия. Постепенно в языках отмирает тройственное число, даже двойственное и сохраняются единственное и не единственное (множественное, т.е. больше одного). Это происходит потому, что слово, наделенное частицами для указания числа, рода, дальности и определенности, поистине было обузой и для конкретного мышления. Для обозначения числа в дальнейшем просто приставлялось отдельное слово – числительное, а само слово довольствовалось двумя числовыми обозначениями – для единственного и для множественного. Это, несомненно, прогресс в развитии языка и мышления, хотя и слово с множественной его характеристикой может относиться к двум предметам (что логически не много). Как видим, в вопросе о числовой категории языка не все учтено Н. Марром.

Затем у Н. Марра отмечается, что «лиц не было в спряжении: первого и второго… следовательно, не могло быть беседы, т.е. разговорного языка. Если же не было двух первых лиц, то, понятно, третьего лица, как грамматической категории, не могло быть…»[111]. Потом уже глаголы оформляются личными окончаниями из местоименных частиц, развившихся из самостоятельных местоимений, этих бывших «замтотемов».

Непонятно, как это в звуковом языке, разговорном, зарождение которого зиждется на общении, не было бы функций лица. Последние не должны быть непременно выявлены частицами, как, например, в русском (писал – писали), где лица не представлены, во французском («манж» – не знаем, какое лицо или число). Но функции лица передаются приставленными к ним личными местоимениями, становящимися в этом случае служебными формальными словцами. Дальше Н. Марр говорит, что «вообще не было спряжения и склонения, хотя была звуковая речь, и великолепно понимали друг друга без надобности в такой грамматической обузе, как учение о формах, морфология»[112]. Однако мы не можем формально понимать понятие «форма», как делают многие индоевропеисты, и видеть ее только в форме самого слова. Если люди общаются звуковой речью и понимают друг друга, то формой может быть и ударение, и расположение слов, и внутреннее звукоизменение слова, наконец, жест руки в это время.

В старом учении о языке, по Н. Марру, «существовали законы фонетики – звуковых явлений, но не было законов семантики – законов возникновения того или иного смысла, законов осмысления речи и затем частей ее, в том числе слов. Значения слов не получали никакого идеологического обоснования»[113]. В общем правильная, эта постановка остается висеть в воздухе, ибо «семантических законов» Н. Марр не дает, а изменения значений слов делает не в словах исходного (родственного) корнеслова, а в словах внешне похожего, случайного подбора и характера, из каких угодно языков, и тем самым внеисторически «отводя служебное место технике речи, звуковая она или ручная».

В конце книги «Язык и мышление» Н. Марр заявляет: «Язык существует, лишь поскольку он выявляется в звуках; действие мышления происходит и без выявления (но в звукопредставлениях, как внутренней речи. – Г.К.). У языка, как звучания, имеется центр выявления, центр работы мышления имеет мозговую локализацию, но все это формально (?!), особенно звукопроизводство, всегда сочетаемое с мышлением или с продукциею мышления. Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идет в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжаний и имеет сместить и заменить полностью язык. Будущий язык – мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, все-таки связанному с нормами природы»[114].

Эти мысли Н. Марра являются либо гигантским научным предвидением, либо же не менее безграничной фантазией. В самом деле, Н. Марр как будто не отрицает сопутствования мышлению акта разных знаковых представлений – движений руки и пр. – при «ручной» речи, звукопредставлений и их выявлений при языковой речи и пр. Ведь мы не можем отказать глухонемым в акте мышления и подобной же ассоциации с двигательным представлением.

По Н. Марру, даже звуковой язык сдает свои функции (передаточные. – Г.К.) новым изобретениям, хотя забывается при этом, что и эта физическая акция обусловливается и осуществляется нами через звукопредставления языка. Но Н. Марр отрывает язык и мышление, являющие нам две стороны (форма и содержание) одного исторически выработанного наивысшего процесса у человека. Он говорит: «Будущий язык – мышление, растущее в свободной от природной материи технике». По Н. Марру, получается, что звуковой язык, все-таки связанный с нормами человеческой природы, уступает мышлению, передаваемому новой техникой. Спрашивается, а как будет это мышление осуществляться у нас самих, «вне природно», о чем отчасти писал Дюринг, говоривший: «кто способен мыслить только при посредстве речи, тот еще никогда не испытал, что означает отвлеченное и подлинное мышление». На это Энгельс отвечает: «Если так, то животные оказываются самыми отвлеченными и подлинными мыслителями, ибо их мышлению никогда не мешает назойливое вмешательство языка»[115].

Я понимаю даже научную фантазию, если она имеет под собой предварительные научно проверенные данные и факты. Но вышеприведенное «научное предвидение» Н. Марра имеет скорее умозрительную подкладку и, по-моему, совсем не материалистично, не исторично.

Под конец, в связи с вышеприведенными мыслями Н. Марра о независимом от специфики языка, диктующем свое языковое оформление мышлении, мы приведем его положения о морфологической классификации языков. Они совпадают с теми положениями, которые впервые оформил Август Шлегель в 1827 году. А. Шлегель делил языки мира по применению и разноформенному использованию частиц (аффиксов) на три разрядности – аморфные (вроде китайского, где корни неизменны и нет частиц слова), агглютинирующие (с частицами разного применения и единичной функцией) и флективные (с развитыми меняющимися корнями и частицами, вставляемыми даже в корни и имеющими много функций). Н. Марр в своей работе «Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории» писал:

«Смены мышления – это три системы построения звуковой речи, по совокупности вытекающие из различных систем хозяйства и им отвечающих социальных структур: 1) первобытного коммунизма, со строем речи синтетическим, с полисемантизмом слов, без различения основного и функционального значения; 2) общественной структуры, основанной на выделении различных видов хозяйства с общественным разделением труда, т.е. с разделением общества по профессиям, расслоения единого общества на производственно-технические группы, представляющие первобытную форму цехов, когда им сопутствует строй речи, выделяющий части речи, а во фразе – различные предложения, в предложениях – различные его части и т.п., и другие с различными функциональными словами, впоследствии обращающиеся в морфологические элементы, с различением в словах основных значений и с нарастанием в них рядом с основным функционального смысла; 3) сословного или классового общества, с техническим разделением труда, с морфологиею флективного порядка»[116].

На первый взгляд, здесь подход вполне материалистичный – видеть смены мышления в системах построения звуковой речи в связи с различными системами социально-экономических формаций и производства. Но в действительности у Н. Марра имеется большой схематизм и непосредственная связь между языковыми формальными конструкциями и общественно-производственным состоянием. Совершенно игнорируется имманентное значение специфики звукового языка и его опосредствование через очень долгое время в строе предложения, речи, иначе говоря, языка. Первый тип – синтетический, или аморфный (бесчастичный), присущ сейчас китайскому и суданскому языку негров, хотя в экономическом, производственном и культурном отношении они не стоят на одном и том же уровне. Язык эскимосов в отношении применения частиц довольно богат, но общественный их быт – первобытный, общинно-скотоводческий, и только сейчас, благодаря советскому строю и нашей национальной политике, этот и подобные языки обогащаются, ибо, как сказал один языковед, «все языки располагают ресурсами для создания новых слов, стоит только возникнуть надобности в них». Наконец, современный английский язык, не говоря о других, теряет свои грамматические частицы и этим самым отчасти приближается к первому типу языков; значит ли это, что английский, как и современный китайский, – отсталые языки, качественно тождественные, скажем, с языком суданских негров того же типа. Одно только бросается в глаза: развивающаяся типология с аморфно-агглютинирующе-флективными типами идет с востока Азии на запад Европы, вплоть до берегов Атлантического океана, хотя и в этом пространстве бывает некоторый типологический разнобой.

Как известно, этот трехчленный типологический вид языков лег в основу стадиального анализа Н. Марра с исходными постоянными элементами сал, бер, рош и йон, неодинаково развивавшимися в том или ином языке при их дальнейшей эволюции. Трактовка же причин этого явления теоретически дается в статье тов. А. Чикобава, и я здесь на этом не останавливаюсь.

Затронутых проблем и вопросов из области общего языковедения у Н. Марра очень много, но для объективного представления об их беспрекословной материалистичности приведенные примеры вполне достаточны.

Вопросы языковедения многочисленны и очень обширны, и, естественно, здесь не место останавливаться на всех. Конкретно имеются в виду – происхождение языка с взаимоотношением ручной и звуковой речи, дифференциация и смешение языков, вопрос «праязыков», роль классов в классовом обществе, язык и мышление, язык и письмо, структура языка и общественное развитие с его производством и идеологией, язык, как надстроечная категория, имманентность в изменениях, разная степень изменяемости лексики и с другой стороны конструкции-типологии со звуковым и морфологическим составом, языки искусственные, языковая политика, будущий язык и т.д., и т.п.

Заслуги акад. Н. Марра главным образом заключаются в постановке материалистического языковедения, в подходе к языку как надбазисной культуре и особенно в критике идеалистических позиций индоевропеистов, претендовавших распространить свои методы исследования также на другие системы языков. Все эти школы с выдвижением примата либо формы, либо духа, либо социального психологизма и т.п., с ограниченностью формального метода компаративизма, естественно, не могли стать для нас подлинным языковедением. Материалистической подлинной теории здесь не могло быть, и Н. Марр резко их критиковал. Но удалось ли ему самому создать, хотя бы в общих чертах, в осязательной разработке, подлинную материалистическую марксистскую лингвистику на основе диалектического и исторического материализма, использовав весь накопившийся исследованный материал, на это мы, как видели выше, положительного ответа дать не можем. Многое и многое еще декларативно и умозрительно. Многое только затрагивается, и подлинно марксистской законченной разработки хотя бы главных сторон или проблем языковедения еще нет. Несомненно, тут требуется участие многих марксистов-языковедов и, вероятно, в течение длительного времени.

Но зато роль акад. Н. Марра как армено-грузиноведа и исследователя смежных научных интересов народов Ближнего Востока, особенно яфетических народов Кавказа, огромна и неоспорима. Тут он и языковед, и филолог, и историк, и археолог, а при своей огромной эрудиции и продукции (несколько сот больших и малых работ) явился действительным новатором и основоположником научного нового грузиноведения и арменоведения. Эту его роль нисколько не снижает новое, более обоснованное установление генезиса грузинского языка в связи с кавказскими, данное И. Джавахишвили («Исконный характер и родство картвельского и кавказских языков»), как и моя работа о генезисе армянского языка не как равномерно смешанного «арио-яфетического», как у Н. Марра, а преимущественно «азианического». В то же время факта миграции разных племен и народов мы не отрицаем, он отмечен в отношении англичан (из Германии), болгар (с Волги), венгров, турок и пр., а в очень древнее время и в отношении кимеров, скифов, фригийцев, этрусков (из Малой Азии) и др. О движении кочевников Маркс говорил: «…давление избытка населения на производительные силы заставило варваров с плоскогорий Азии вторгаться в древние культурные государства»[117]. Однако миграцией мы не можем объяснить многие вопросы этногенетического, производственно-культурного и другого характера.

Сейчас вопрос стоит о том, чтобы покончить с застойностью нашего советского языковедения, для чего мы обязаны критически пересмотреть многие наши установки, подходы и теории, в том числе общелингвистические построения концепции акад. Н. Марра. Советская наука должна возобладать и в области языковедения, как в деле конкретного языкостроительства в многонациональной нашей Родине, так и в разработке общелингвистической дисциплины, действительной науки о языке в свете марксистско-ленинской теории и методологии. Даже в старой России мы имели выдающихся по тому времени ученых-лингвистов (Потебня, Шахматов и др.). Сейчас буржуазная лингвистика находится в тупике, и только советская наука имеет все благоприятные условия для своего процветания и господства. Мы всегда должны иметь в виду сказанное товарищем Сталиным: «Наука потому и называется наукой, что она не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое и чутко прислушивается к голосу опыта, практики».

В одном мы должны быть сейчас уверены, что наша дискуссия на страницах «Правды» выявит в этот исторический для советских языковедов момент возможность «правильного направления дальнейшей научной работы в этой области» («Правда»).

А.И. Попов. Назревшие вопросы советского языкознания

«Пятнадцать лет советской жизни представляют собой пробег такой скорости, что им отмерена длительность целого века с содержанием, создающим на наших глазах эпоху мировой значимости, историческую эпоху, не редчайшую, но единственную»[118].

Эти выразительные слова Н.Я. Марра из доклада «Сдвиги в технике языка и мышления» (издан в 1933 г.) с особой силой приложимы к тому творческому пятнадцатилетию советской науки, которое протекло со времени смерти основоположника нового языкознания. Поэтому вполне естественной представляется мысль о необходимости широкого обсуждения основных положений учения Н.Я. Марра – с целью отделения в этом учении бесспорного и подтверждаемого фактами от сомнительного и неверного, не отвечающего той реальной действительности, которая заключена в конкретном языковом материале, собранном и изученном за последнее время.

Н.Я. Марр неоднократно сам отказывался от своих собственных построений, если видел их несогласие с фактами. Пожалуй, наиболее выпукло выступает эта черта его научной деятельности в работах 1926 года.

Так, в предисловии к выходившему тогда в свет сборнику «По этапам развития яфетической теории» он прямо говорит, что это «сборник… статей, отражающих в большинстве давно или хотя бы недавно минувшие взгляды, для нас в значительной мере… уже отмершие и покойницкие», «своего рода „букет“ из павших листьев, уже завядших»[119].

Почти в каждой марровской статье 1926 года мы находим резкие и категорические заявления о полной смене методов работы, самой постановки вопросов и т.д. Н.Я. Марр говорит в это время о ряде сдвигов и поворотов, о новом освещении фактов, прежде им же толковавшихся иначе, о диаметрально противоположных объяснениях и т.п.

Не останавливаясь на других многочисленных высказываниях Н.Я. Марра в этом духе, заметим только, что повороты в его творчестве наблюдались и раньше и позже 1926 года, так что мы указали этот год лишь в качестве наиболее выразительного момента изменчивости многообразной деятельности знаменитого языковеда.

Уже из сказанного совершенно очевидно, что нельзя пользоваться на одинаковых основаниях всем научным наследием Н.Я. Марра, тем более, что сам он вначале выступал как буржуазный ученый и только впоследствии стихийно примкнул к марксистско-ленинской точке зрения. Серьезные недочеты в работе советских языковедов в значительной мере связаны именно с тем, что многие из них не отделяют в этом наследии ценнейшие достижения покойного академика от его ошибочных положений, от многих из которых он сам отказался около 25 лет назад.

Неумение разобраться в марровском наследии, к сожалению, наблюдается даже среди части специалистов-языковедов, не говоря уже о представителях других наук, и объясняется существованием еще в среде советских ученых отдельных вульгаризаторов-формалистов, не сумевших подняться до подлинного понимания исторического и диалектического материализма. Обстоятельство это очень серьезно. И поэтому начатая на страницах «Правды» дискуссия весьма своевременна и необходима.

Статья проф. Арн. Чикобава – очень острая, резкая и нужная – ставит, по нашему мнению, некоторые вопросы не совсем в надлежащей плоскости. Мы не собираемся вступать в прямую полемику с автором и ограничимся лишь посильным освещением нескольких насущных вопросов сегодняшнего дня.

Мысли Н.Я. Марра чрезвычайно многообразны и разносторонни. Тем не менее, если отвлечься от частностей, можно разделить основные вопросы, его занимавшие и относящиеся к собственно языковедческим, на два разряда.

К одному из них относится все то, что связано с начальным возникновением, с происхождением языка вообще, с «очеловечением обезьяны» под влиянием примитивных трудовых процессов, самые первые шаги человечества в этом направлении.

Во второй разряд следует поставить все вопросы, связанные с изучением постепенного развития и распространения звуковых языков и языковых систем в относительно позднее время (примерно с так называемой ориньякской эпохи – около 25 – 30 тысяч лет тому назад).

Естественно, что все вопросы первого типа очень спорны и представляют такие огромные трудности для окончательного решения, что рассчитывать здесь на убедительные для всех результаты в ближайшее время вряд ли возможно. Вероятно, пройдут еще многие годы, прежде чем человечество научится сколько-нибудь разбираться в вопросе о возникновении первых связных жестов и простейших членораздельных звуков – начальной ручной и начальной звуковой речи на земле.

Первая попытка осмыслить эти чрезвычайно древние явления как-то более или менее наглядно принадлежит Н.Я. Марру и сводится в основном к учению о первичных элементах, которые он и пытался обнаружить в лексике ныне существующих языков с помощью так называемого «палеонтологического анализа» («анализ по элементам»).

Несмотря на чрезвычайное остроумие основной мысли, практически эта попытка не могла дать ничего ценного ввиду крайней «изношенности», «стертости» древних корней за их долгую жизнь, усложнению состава почти любого слова различными суффиксами и префиксами и т.п., т.е. общей затемненностью древних явлений вследствие наслоения новых, более мощных. Вдобавок сам Н.Я. Марр долго колебался в выборе числа элементов, назначая то 12, то 3, то 5 таких первичных единиц; наконец, он остановился на четырех – из чисто эмпирических оснований, причем сам признавал, что не может дать объяснения, почему их именно четыре. Следует сказать, что очень многие лица – языковеды, археологи, этнографы, историки – пробовали включать «четыре элемента» в свою работу, невзирая на предупреждения самого Н.Я. Марра, что происхождение элементов относится ко времени господства дозвуковой речи, что формальный палеонтологический анализ «вводит сплошь и рядом в безграничное число заблуждений»[120], что «использовать яфетическую теорию в истории… очень трудно»[121].

К сожалению, все эти предупреждения не подействовали, и «элементный анализ» в руках разного типа вульгаризаторов, понятия не имеющих о сложности относящихся сюда вопросов, приобрел совершенно уродливые формы.

В этом отношении приходится полностью согласиться с проф. А. Чикобава и считать, что одним из основных недостатков нашей языковедческой работы является извращение, нелепое применение «элементов» отдельными вульгаризаторами – даже до сего времени, – несмотря на неоднократные выступления против этого в печати такого авторитетного лица, как акад. И.И. Мещанинов, много раз заявлявшего, что этим упражнениям должен быть положен конец.

Не касаясь других задач, поставленных Н.Я. Марром в связи с попытками объяснить начальное возникновение речи, перейдем к вопросам второго типа, связанным с изучением позднейшего распространения и развития языков и их систем.

Здесь заслуги Н.Я. Марра огромны. Однако для надлежащего понимания этого совершенно необходимо знание большого фактического материала многих языков разных систем. Это обстоятельство является причиной полной недооценки многими лицами или превратного понимания замечательных идей Н.Я. Марра в данной области. Разумеется, и здесь кое-что уже устарело за эти 15 лет и должно быть переработано, но основные линии нарисованной Н.Я. Марром картины, несомненно, верны, что может быть подтверждено огромным фактическим материалом различных языков.

Здесь не место входить в подробности по этому поводу. Скажем только то, что никакого отношения к «четырем элементам» и другим недоказуемым или неверным положениям эта картина не имеет. Что касается единства глоттогонического процесса и стадиальности в развитии языков, то следует сказать о весьма большой условности этих понятий, которые могут быть с достаточной силой применены лишь для очень ранних состояний человеческого мышления и человеческой речи. В позднейшее время в языках остались только незначительные пласты от таких ранних состояний – пласты, которые с великим трудом могут быть выделены в результате кропотливого научного исследования, а то и совсем не обнаруживаются.

Следует, между прочим, помнить, что Н.Я. Марр в последние годы жизни гораздо осторожнее применял термин «стадиальность». В более ранних его работах мы встречаемся с явлениями другого рода: он сознательно допускал своеобразные «перегибы палки», по его собственному выражению, считая это «неизбежным методологическим приемом»[122].

Поэтому далеко не всё в этих ранних работах надо понимать буквально. Тем более трудно согласовать в точности между собой многие определения и термины Н.Я. Марра, что к указанным преувеличениям («перегибам палки») добавляется также упоминавшаяся выше быстрая эволюция его взглядов, не позволяющая видеть в его трудах законченную формально теорию, дающую ответ на все нужные вопросы. Он и сам говорил об этом, и не раз.

Никто из советских ученых не может отрицать огромных заслуг Н.Я. Марра в различных отделах языкознания. Эти заслуги, разумеется, вовсе не ограничиваются областью кавказоведения, а являются несравненно более широкими и принципиальными. (Мы не затронули многого из несомненных и важных достижений Н.Я. Марра принципиального характера, как и многих из его существенных ошибок. Излагать все это в пределах газетной статьи нет возможности).

Речь должна идти не об отказе от всех или большей части общих идей и результатов Н.Я. Марра, а о том, каким образом из огромного научного наследия покойного ученого выбрать то, что действительно представляет ценность, отбросив устаревшее и ошибочное, вроде пресловутых «классов» («классово-племенных образований» – по выражению Н.Я. Марра) в доклассовом обществе (палеолитическом!). Эта задача очень трудна, но выполнима; для этого потребуется, между прочим, и новое издание работ Н.Я. Марра, так как существующее совершенно непригодно для пользования благодаря тому, что статьи в нем расположены без всякого порядка и лишены редакционных пояснений и примечаний, что оставляет молодого неопытного читателя в совершенно беспомощном состоянии на произвол могучей, но бурной и далеко не всегда последовательной, вечно ищущей марровской мысли. Особенно неудовлетворительно составлен V том «Избранных работ», содержащий и наибольшее число устарелых статей. К тому же следует добавить, что конкретные примеры, приводимые Н.Я. Марром в подтверждение его часто очень глубоких идей, в большинстве случаев совершенно неудачны и неудовлетворительны. Это и понятно: ему некогда было подыскивать тщательно отточенные образцы, – в пылу борьбы он использовал первое попавшееся оружие. Все это показывает, что рекомендовать начинающему «безразборное» чтение работ Н.Я. Марра нельзя: это может принести больше вреда, чем пользы.

Необходимо коснуться вопроса об историко-сравнительном методе в языкознании, затронутого и проф. А. Чикобава. Н.Я. Марр никогда не отрицал законности такого метода. Напротив, он предлагал даже расширить его применение и создать сравнительную грамматику различных систем. Тем не менее он высказывался неоднократно против того злоупотребления формальными звуковыми соответствиями в пределах какой-либо одной системы языков, которое наблюдается и сейчас среди зарубежных лингвистов (особенно индоевропеистов и отчасти у финно-угроведов). В высказываниях Н.Я. Марра по поводу этого метода было немало перегибов, но было и есть очень много ценного и бесспорного. В частности, именно ему мы обязаны отказом от восстановления «праязыков» фантастических «пранародов». Только его идеи позволяют понять по-настоящему ошибочность этого рода схем, основанных на возведении ряда языков системы к общему языку-предку, который рисовался в виде основного ствола, от которого отошли впоследствии ответвления – отдельные языки данной системы. Истинный процесс складывания языков несравненно сложнее этой грубой и даже прямо неверной картины, – только Н.Я. Марр установил это. Однако, благодаря его резким нападкам на сравнительный метод индоевропеистов, у многих работников языковедения создалось впечатление, что всякая «компаративистика» подлежит строжайшему изгнанию. Это, конечно, неверно и с той точки зрения, которой придерживался Н.Я. Марр, так как без сравнения форм разных языков, и притом именно в историческом плане, научного языкознания быть не может.

Не следует только придавать слишком большого значения формально-фонетическим соответствиям без семантического анализа и учета подлинных исторических условий возникновения или распространения данного слова, данной грамматической формы и т.п. Не следует также отказываться от рассмотрения заметных – словарных и иных – сходств в материальном составе и строе языков разных систем. Тогда и будут выполнены те требования, которые предъявлял к лингвистам Н.Я. Марр, желавший только отказа языковедов от узкого формального компаративизма индоевропеистов чересчур правоверного толка, с которыми ему приходилось бороться, а не отказа от сравнительного метода вообще. Поэтому, вопреки проф. А. Чикобава, мы считаем этот метод действенным и в новом учении о языке, – только в принципиально новой, совершенно иной редакции, позволяющей говорить уже о некотором приближении лингвистики к подлинной истории языка – в смысле точности метода исследования.

К сожалению, Н.Я. Марру при его бурной и разносторонней деятельности было просто невозможно дать образцы подобного сравнительного исследования нового типа, а среди его учеников и последователей не нашлось людей со вкусами в этом направлении. Кроме того, такой ученый, как акад. И.И. Мещанинов, заместивший Н.Я. Марра, увлек своих многочисленных учеников преимущественно в глубокое изучение синтаксиса, само по себе весьма важное и интересное, но являющееся лишь одной стороной дела; это не давало толчка к полному развитию сравнительного метода в том смысле, о котором говорилось выше. Здесь работа еще впереди, но, конечно, не в рамках «анализа по элементам» и не с перспективой возвращения к праязыковой схеме.

Из сказанного, по-видимому, достаточно ясно, что большое научное наследие Н.Я. Марра состоит из весьма неравноценных частей. Нельзя отвергать богатство, заключенное в этом наследии, но нельзя и слепо, формально считать неизменяемым, непогрешимым все то, что говорил и писал основатель общего учения о языке.

Если мы станем на единственно правильный путь серьезной и трезвой оценки больших достижений и значительных ошибок Н.Я. Марра, советские языковеды быстро добьются устранения тех недочетов, о которых идет речь. Этот путь нам известен – к нему ведет ленинско-сталинское учение об историческом процессе, частью которого должно явиться и учение о языке.