Дитя Марса

ДИТЯ МАРСА

Нашему дитя Марса четырнадцать, это девочка.

В пересчете на марсианский возраст ей чуть больше семи лет. Она потрясающе красива.

Разумеется, мы с Хелен видели ее голограммы и знали, как она хороша, но прежде нам не доводилось сталкиваться лицом к лицу с марсианскими детьми. И вот мы осознали, насколько ошеломительной, сногсшибательной бывает красота.

Через приемную Центра Американизации мы спешим ей навстречу Синева ее глаз сражает меня наповал. Их лазурь удивительно пронзительна, не сравнить с красками земного неба. Наверное, в них воплотилась синева марсианских небес, какими они были миллионы лет назад. Темно-каштановые волосы волнами ниспадают на плечи. Носик – аккуратный мазок под высокими дугами бровей. Ее лицо словно сошло с полотен истинного ценителя красоты. Медового оттенка кожа чуть тронута летним солнцем. Губы над округлым, детским подбородком довольно пухлые, но без намека на чувственность.

Девочку зовут Доун. На первый взгляд классическое американское имя. Хотя в бумагах на усыновление значится Д-о-у-н, в действительности это лишь вариация, максимально созвучная марсианскому оригиналу.

Покончив с формальностями, мы первым делом отправляемся за покупками в городок Уоррен, расположенный неподалеку от Центра. Эпоха джинсов миновала, и в моду снова вошли платья. Доун очаровательна в ярко-голубом сарафане, сменившем серую блузку и слаксы – стандартную униформу подопечных Центра. Ее ступни в летних сандалиях похожи на ступни царской дочери.

Возможно, миллионы лет назад она и была царской дочерью. Но сейчас она моя дочь.

– Заедем куда-нибудь перекусить?– спрашиваю я на выходе из бутика.

– Ты проголодалась, Доун?– интересуется Хелен.

– Немного, миссис Фэйрфилд.

– Никаких «миссис Фэйрфилд». Зови меня Хелен, если пока не готова называть матерью.

– Разве американские дети не говорят просто «мама»?

Хелен польщена. У нее тоже темно-каштановые волосы и голубые глаза. До неземной красавицы ей далеко, однако посторонний человек легко примет ее за родную мать Доун.

– «Мама» еще лучше, — одобрительно кивает Хелен.

Доун поворачивается ко мне.

– А вас называть папой?

Я силюсь улыбнуться, но не могу. Мы так долго мечтали о ребенке, и обладание причиняет почти физическую боль.

– Буду только рад, милая,– отвечаю я.

– Отлично. Значит, мама и папа. А знаете, я проголодалась. На завтрак нас кормили одной кашей.

Мы снова забираемся ко мне в машину – новенький электрокар местной сборки, но из импортных деталей. По виду полный аналог американского автопрома. Хелен уступает Доун переднее сиденье, а сама садится на заднее, рядом с покупками. Выехав из Уоррена, мы едем на север и вскоре останавливаемся возле уютного пригородного ресторанчика. Час обеда давно наступил, однако мы с Хелен не испытываем голода. От волнения кусок не лезет в горло. Зато наша прелестная дочурка ест за троих. Официантка не сводит с нее глаз, но вряд ли догадывается, что Доун — дитя Марса. Посетители ресторана то и дело косятся на наш столик. Думаю, единственная причина тому – красота нашей дочери. Она американизирована до мозга костей, по крайней мере, внешне; уверен, никто даже не подозревает о ее истинном происхождении.

Я спрашиваю, будет ли Доун еще кусок пирога. Она отказывается, говорит, что наелась.

– Предлагаю ехать домой. Ты не против, милая?

– Как скажешь, пап.

Пока мы мчим на север по шоссе 62, Доун завороженно смотрит по сторонам. Естественно, в рамках американизации и гипнообучения Центры проводят для марсианских приемышей различные экскурсии, но в случае Доун увиденное лишь обострило интерес к новым местам. Она внимательно рассматривает поля, леса, дома в пролетающих мимо городках. На одних полях собирают томаты, на других колосится кукуруза в рост человека. В преддверии осени листва на деревьях светится изумрудной зеленью.

– Как думаешь, тебе понравится Земля?

– Красивая планета.

– Наверное, так и есть. Как мы ни старались изуродовать ее, она все же выстояла... На Марсе тоже было красиво?

– Да,– коротко отвечает Доун.

Я решаю не развивать тему. В Центре предупреждали, что марсианские дети не любят обсуждать, какой была их родная планета много лет назад. Оно и понятно. Едва ли я захотел бы предаваться воспоминаниям о Земле, превратись она в ледяную пустыню.

Наконец мы въезжаем в штат Нью-Йорк.

– Кстати, Доун, скоро тебе в школу,– говорит Хелен с заднего сиденья. — Ты рада?

– Школа не похожа на Центр, верно?

– Конечно, нет. Там гораздо веселее. Познакомишься с ребятами, будешь ходить на танцы, развлекаться. В школе гораздо привольнее, чем в Центре.

– Тогда я, пожалуй, рада,– произносит Доун после некоторого размышления.

Казалось бы, гипнообучение должно было обесценить реальные образовательные учреждения, однако американские школы изменились: из разряда храмов науки они перешли в разряд институтов социализации. При всей своей эффективности гипнотическое воздействие на мозг ребенка лишает его возможности полноценно влиться в общество. В школе же юный американец автоматически разделяет и дополняет образ мыслей сверстников. Перенимая у товарищей манеру говорить, держаться, он параллельно вносит частичку своей индивидуальности в общий котел. Пускай Центры способны буквально за ночь сделать из марсианских ребят гениев и привить им наш Яоднако полноценная американизация достигается исключительно в школе. По закону опекуны марсианского ребенка обязаны записать его в соответствующий класс. Поэтому мы с Хелен вынуждены отправить Доун в школу. Остается только гадать, в кого ее превратят американские подростки.

Похоже, Доун понравилась комната на втором этаже нашего особняка, оформленного в колониальном стиле. Мы переделали и обставили эту комнату специально для нее. Мы так страстно желали ребенка, что слегка переусердствовали в своем энтузиазме. Кровать, трюмо, комод, ковер с длинным ворсом – все новехонькое. Мягкое кресло и переносной тривизор дополняют интерьер. Вишенка на торте – столик из кленового дерева с портативной печатной машинкой; клавиши под прозрачным чехлом жаждут прикосновения девичьих пальцев. На покраску комнаты я убил целые выходные. Хелен выбрала розовый колер для стен и белый для потолка. Розовые стены создают ауру невинности, а расшитое розами покрывало усиливает впечатление. Одно окно комнаты выходит в боковой двор, второе – на лужайку между домом и улицей.

– Мы купили печатную машинку на тот случай, если ты захочешь заняться в школе машинописью,– говорю я нашей прелестной дочурке.

– Я уже освоила ее в Центре, папа. Спасибо вам огромное!

Она садится за стол, достает из ящика лист бумаги, заправляет в машинку и бойко отстукивает: Доун Фэйрфилд, Вистерия-Драйв 1101, Гринвью, Нью-Йорк.

Мы с Хелен на цыпочках спускаемся по лестнице.

Наверное, в генах американцев зашито массовое воспоминание о крушении транспортного самолета, эвакуировавшего вьетнамских детей из Сайгона. Наверное, поэтому многие наши соотечественники раскрыли свои объятия декриогенизированным детям Марса.

А впрочем, мы бы все равно не устояли. И не столько изза красоты марсианских приемышей, сколько из-за молодости, перед которой так преклоняются в Америке. Уже этих двух факторов хватило бы, чтобы пошатнуть наш этноцентризм, но тут подоспели результаты исчерпывающих испытаний. Выяснилось, что дети Марса неотличимы от нас ни физически, ни физиологически, разнятся только имена.

А может, наши сердца тронула история о тысячах марсианских ребятишек, обреченных на гибель в криогенных камерах, когда марсианские ветра ворвались внутрь двух четырехгранных пирамид и сбили настройки управляющих устройств.

Безучастными остались лишь бедные слои землян. Транспортировка декриогенизированных детей на Землю и строительство Центров существенно подорвали – и продолжают подрывать – нашу экономику. Корабли-перевозчики берут на борт не больше двухсот человек за раз, последние две сотни по-прежнему находятся в пути. Дотации из федерального бюджета стремительно сокращаются, миллионы людей по всей стране лишаются социальных пособий, в Вашингтоне не прекращаются акции протеста. Митингующие осаждают Белый Дом, потрясая плакатами «Кто позаботится о НАШИХ детях?»

Долгие годы, пока кломифен, менотропил, хорионический гонадотропил и бромокриптин тщетно пытались излечить Хелен от медикаментозного бесплодия, я мечтал о том, как у нас родится сын или дочка, как он или она будут встречать меня с работы, выбегая навстречу с криком «Папа! Папочка вернулся!»

Но мир безжалостен к нашим надеждам. Он стирает в пыль любые мечты. Самые робкие, скромные чаяния гибнут под его пятой. Тот, кто предается мечтаниям, обречен на страдания. Тем не менее, я упорно грезил о детях. Сын или дочь – неважно, лишь бы я мог называть этого ребенка своим. Отчаявшись побороть бесплодие, мы с Хелен начали подумывать об усыновлении. Но ничего конкретного не предпринимали. И тут подоспели дети с Марса. Наша нерасторопность сыграла нам на руку. Только бездетным парам разрешается брать марсианского ребенка – строго одного и строго следующего по списку. Мы подали заявку, потом томились в мучительном ожидании, зато теперь у нас есть Доун.

Всякий раз, когда я сворачиваю на подъездную дорожку, она тут как тут, на пороге или во дворе. Мчится ко мне навстречу с криком «Папочка! Папочка, ты дома!». Да, милая, наконец я по-настоящему дома.

Соседи обожают Доун. Детвора от нее без ума. Ее невозможно не любить. Мы рассказали родителям про усыновление. Родители Хелен живут в Западной Вирджинии и скоро нагрянут в гости. Мои держат молочную ферму в деревушке Уэльс Сентер и вряд ли приедут нас навестить. На старости лет они выкинули фортель – подались в «Свидетели Иеговы». Многие церкви и секты из кожи вон лезли, корректируя незыблемые догмы в попытке заполучить марсианских детей, однако «Свидетели», как ни старались, не сумели отыскать для них ниши в своем учении. Действительно, как приравнять выходцев с Марса к силам добра, если они не просто чужаки, а чужаки с чужой планеты? Нет, мои родители точно не приедут в гости.

Зато приезжает мой брат Гораций с женой и детьми. Приезжают две старые девы, сестры Хелен. Все они в восторге от Доун.

После Дня Труда нас гложет тревога – Доун идет в школу. Школа замечательная, учителя выше всяких похвал. После легализации наркотиков запретный плод утратил свою прелесть и не сбивает учеников с пути истинного. Пугает другое – маленький демон, развращающий заурядные школы, проник и в нашу. Имя ему – Секс, он скрывается в школьных туалетах, таится под партами.

Проблема, разумеется, не нова. Секс поселился в учебных заведениях с незапамятных времен, однако с годами он из робкого оккупанта превратился в настоящего захватчика. Мне говорят, школьные парты вдоль и поперек исписаны непристойностями, но я отказываюсь считать их первичным продуктом неокрепших умов. По крайней мере, мой неокрепший ум не выдавал ничего подобного вплоть до похода в школу, где «живопись» на партах была и будет в моде. Наверняка и я внес туда свою лепту, но думаю, непристойностями мое граффити можно называть с натяжкой.

По-моему, все детские проявления сексуальной озабоченности, даже в самой похабной форме, навеяны извне: первоначально телевидением и кино, а теперь – современным тривизором.

Так или иначе, демон Секса по-прежнему скрывается в школьных туалетах, таится под партами, и наши тревоги крепнут.

Опасения оказываются напрасными. Школа никак не изменила Доун: она по-прежнему очаровательна и невинна. Хотя к ее лексикону добавилась пара-тройка сленговых словечек, в остальном дочурка осталась столь же неискушенной.

Она начинает встречаться с марсианским мальчиком.

Да, в школе учатся и другие дети Марса. Их немного, но они есть. Кавалер – почти ровесник Доун. Зовут Тим. У него такие же глаза, правда, волосы на тон светлее. Думаю, их сплотило полное отсутствие таланта к активным видам спорта. Тим абсолютно беспомощен на футбольном поле, а Доун никогда не примут в волейбольную команду. Наверное, ребят сблизила общая слабость. А может, они сдружились еще на Марсе или в Центре. Я не спрашиваю, да и какая разница. Рано или поздно мне придется ее отпустить, и неважно, к марсианину или к землянину. Впрочем, сама параллель некорректна, поскольку Доун и Тим оба американцы. Ассимилированные, но все же американцы. И вообще, я зря забиваю себе голову, ведь отпустить Доун придется еще очень и очень нескоро, да и то не окончательно.

Иногда, глядя в глаза Доун, я пытаюсь представить марсианские небеса, какими они были миллионы лет назад, когда марсиане, предвидя грядущий ледниковый период, воздвигли в Элизиуме нерушимые пирамиды и заперли собственных детей в криогенных камерах в надежде, что в будущем какая-нибудь инопланетная раса их отыщет, разморозит и даст приют. Однако чем дольше я смотрю, тем больше погружаюсь в бездонную синеву глаз, и в недрах прозрачного омута, под безмятежной гладью, вижу потаенные мысли. Почему она их скрывает, почему не дает им выйти на поверхность?

– Мама сегодня звонила, — говорит Хелен как-то вечером. – Обещают приехать с отцом на выходные. Страсть как хотят познакомиться с Доун.

– Долго же они собирались,– замечаю я.

– Они бы приехали раньше, но отец часто работает на выходных. Вкалывает на заводе как проклятый. Я ждала их еще ко Дню Труда, но отец снова взял сверхурочные.

– Он себя так в могилу загонит.

– А куда деваться. Ему на пенсию в следующем году.

– Выйдет на пенсию и будет играть в гольф.

– Чем тебе не угодил гольф?

– Как будто других занятий нет.

– Посмотрим на тебя, когда доживешь до его лет.

– Надеюсь, мне повезет больше. И вообще, нам еще рано думать о пенсии.

Хотя Хелен отчасти права. Какие радости у стариков, кроме как играть в гольф, есть, спать и смотреть тривизор?

Родители Хелен приезжают в пятницу поздно вечером. Доун уже легла. Гости явно устали с дороги. Тесть, высокий, худощавый, но с намечающимся брюшком, трудится мастером на заводе, где работает уже без малого сорок лет. Зовут тестя Джордж. Теща, Грейс, его полная противоположность, приземистая и крепко сбитая. Хелен унаследовала от отца рост и черты лица. Странно, но при всей любви к супруге, я на дух не переношу Джорджа.

Вчетвером устаиваемся на кухне, мы с тестем пьем пиво, Хелен и теща – кофе. Я фанат пива, но приходится составлять компанию Джорджу. Он лет на двадцать-тридцать отстал от жизни, хотя и старается казаться современным. Он многое разузнал о детях Марса – думаю, из «Ридерс дайджеста». – Представляешь, они пролежали в заморозке двадцать миллионов лет. Установленный факт.

– Не факт, а бредовая гипотеза,– парирую я.

Однако тестя не переубедить.

– Скажи на милость, как им удалось построить здания, простоявшие двадцать миллионов лет? Как удалось сконструировать криогенные камеры, не давшие ни единой протечки?

– Они настоящие виртуозы. Нам до их уровня еще расти и расти.

– Но если они такие умные, почему не изобрели космических кораблей? Почему просто не перебрались на другую звезду, когда грянул ледниковый период?

– А что, в «Ридерс дайджест» этого не объяснили?

– А причем здесь «Ридерс дайджест»?– настораживается тесть.

«А притом, что такие, как ты, читают только его»,– думаю я, но не решаюсь произнести это вслух.

– Допустим, они действительно изобрели корабли,– говорю я. — И что? Миллионы лет назад – и речь о шестидесяти-семидесяти миллионах – Земля не внушала им доверия, а оставшиеся семь планет не годились для жизни, как, впрочем, и сейчас. Единственная альтернатива – звезды. Ближайшие — группа светил Альфа Центавра – находятся на расстоянии 4,3 световых лет. Даже если бы марсианские корабли сумели развить скорость двенадцать процентов от скорости света, перелет растянулся бы на тридцать восемь лет. И еще неизвестно, что они нашли бы в системе Альфы Центавры. Вдруг там нет никаких планет. Допустим, у марсиан имелось достаточно кораблей для глобальной эвакуации на 4,3 световых года, но какой в этом прок, если в месте назначения не окажется пригодной для жизни планеты? Поэтому они приняли единственно разумное решение – спасти детей.

– Но не всех,– вворачивает тесть. – В статье говорится, что дети младше пяти и старше пятнадцати лет погибли вместе с основной массой марсиан.

– Наверное, у них не было выбора. Может, не хватило камер.

– Но почему не спасли младенцев? — недоумевает теща.

– Младенец вряд ли выдержит заморозку.

– А что рассказывает Доун?– сощуривается Джордж.

– Ничего, мы не спрашивали. В Центре предупредили, чтобы мы не затрагивали эту тему. Да и сами дети не горят желанием это обсуждать.

– Как по мне, это очень странно,– цедит Джордж.

– Ничего странного,– вклинивается Хелен. – Представь, что Америка уничтожена, а ты – один из немногих уцелевших. Приятно тебе будет вспоминать о прошлом?

– Поскорее бы с ней познакомиться,– мечтательно произносит Грейс. – Хелен, можно взглянуть на нее хоть одним глазком?

– Конечно, мама.

– Я бы не расслаблялся ни на секунду, очутись в моем доме пришелец,– гнет свое тесть.

Тут я взрываюсь:

– Она ассимилированная американка, а не пришелец!

Хелен тоже вне себя:

– Нет такого понятия «пришелец», папа! Бог населил Землю и Марс единым народом, и большинство церквей согласны с этой доктриной.

– Тогда почему дети Марса чтят не Господа, а Ку?– допытывается тесть.

– Суть одна,– пожимаю я плечами. – Просто марсиане считают богом внегалактическую расу разумных сверхсуществ, засевающих планеты жизнью.

– По-моему, это не одно и то же.

– Ладно, Джордж, пора спать,– объявляет Грейс. – Вы и минуты не можете поговорить спокойно, вечно спорите.

Тесть допивает пиво и поднимается из-за стола.

– Ку,– ворчит он,– это вовсе не Бог.

Я тоже сомневаюсь насчет Ку, однако никакие сомнения не отменяют того факта, что люди на Земле и Марсе появились — пусть и с временным интервалом — исключительно благодаря внеземной силе, а Бог это был или Ку – неважно.

Дурные предчувствия тестя развеиваются при виде Доун. Подозреваю, он мечтал о внуках не меньше, чем мы с Хелен о ребенке, и сейчас сражен наповал ее неземной красотой.

Теща, успевшая восхититься внучкой еще накануне вечером, снова не может налюбоваться, когда та входит в кухню.

Восхищение сменяется любовью, стоит Доун запечатлеть на их щеках поцелуй и сказать:

– Привет, бабуля. Привет, деда.

В воскресенье вечером они уезжают – богаче, чем прежде, ведь теперь у них появилась ненаглядная внучка.

Периодически думаю, не свозить ли Доун к своим старикам, но в итоге решаю, что нет: они слишком заняты грядущим Армагеддоном, их не проймешь даже внучкой.

По тривизору сообщают, что последняя партия марсианских детей прибыла в космопорт. Эвакуированные уже благополучно распределены по Центрам. Заявки на усыновление больше не принимаются, поскольку спрос превышает предложение. Иммиграционная служба обращается к Конгрессу с просьбой о дополнительном финансировании. В Вашингтоне трое демонстрантов арестованы за то, что забрасывали лужайку перед Белым Домом внутриматочными спиралями и упаковками презервативов. Теперь на плакатах красуется: «Контроль за рождаемостью – сплошной фарс!»

Мы приглашаем бойфренда Доун к нам на обед. В омуте его глаз тоже мелькают потаенные мысли. Никто из ребят не заикается про Марс, обсуждают исключительно школьные успехи. Возможно, они бы предались воспоминаниям, не будь за столом нас с Хелен. Спрашиваю у Тима, кем он планирует стать. Паренек мешкает с ответом, словно никогда не задумывался об этом.

С наступлением темноты влюбленные идут прогуляться во двор. Из окна кухни я вижу, как они, взявшись за руки, бредут в звездном свете. У живой изгороди, отмеряющей границы нашего участка, парочка останавливается и долго глядит в небо. Наверное, высматривают Марс. Я жду, когда они сольются в поцелуе, однако этого не происходит.

Внезапно они оборачиваются и смотрят на дом. В кухне не горит свет, поэтому меня не видно. Поразительно, но даже с такого расстояния отчетливо видны их глаза. До чего синие!

Синева глаз словно накаляется, пронзает меня во тьме, и я невольно отодвигаюсь от окна, но вдруг понимаю: парочку интересует лишь дом. Я снова припадаю к стеклу, но дети уже отошли от изгороди и направляются к беседке, которую я построил несколько лет назад в попытке облагородить сад. Сквозь решетчатые стены вижу, как они садятся на скамью. Теперь точно поцелуются. Но нет. Наверное, процесс американизации еще не закончился. А может, они оказались не по зубам крохотному демону, таящемуся в туалетах и под партами. Как знать, вдруг на фоне сурового общественного порицания у марсиан возникла генетическая неприязнь к разврату, побороть которую не в силах даже доскональная американизация.

Из кухни иду в гостиную, где Хелен смотрит тривизор. Опускаюсь рядом с ней на диван.

Что мы в действительности знаем о нашей ненаглядной дочурке?

Как-то после прогулки с Доун по саду, я ловлю на себе пристальный взгляд Хелен. Она чем-то встревожена: это видно по ее лицу и по тому, как рассеянно она целует меня при встрече. Я никак не реагирую. Позднее, за ужином, воздерживаюсь от каких-либо вопросов. Если случилась беда, Доун в это посвящать ни к чему. Сегодня пятница, в школе дискотека. Тим уже пригласил Доун. Решаю дождаться, пока они уйдут, а после выпытать у Хелен, что случилось. Однако выпытывать нужды нет. Хелен самой не терпится поговорить. Едва хлопает дверь, она достает из шкафа разбухшую сумку и выуживает из нее стопку скрепленных листов формата восемь с половиной на одиннадцать. Рукопись.

–Учительница по английскому объявила конкурс на лучший рассказ.

Признаться, я не удивлен. Многие учителя английского мнят себя экспертами краткой прозы и любят лишний раз щегольнуть своей soi-disant[1] литературной проницательностью. – Это работа Доун? Она ее не сдала?

– Сдала. Но утром позвонила учительница и попросила подъехать в час. Хотела показать текст.

– А как Доун отнеслась к твоему визиту в школу?

– Она меня не видела. У мисс Люселло был перерыв, и мы встречались в учительской.

– Это непорядочно, не находишь?

– Нет, не нахожу. Мисс Люселло считает, что Доун лучше не знать, какое жуткое впечатление произвел на нее ее рассказ.

– Какое жуткое впечатление? Хелен, побойся бога, Доун всего четырнадцать.

Дрожащими руками она протягивает мне рукопись.

– Я специально попросила отдать ее мне, чтобы ты тоже мог прочесть.

Текст отпечатан на машинке. Скорее всего, той самой, что мы купили для нашей ненаглядной дочурки. Бросаю взгляд на заголовок:

Доун Фэйрфилд

Мистер и миссис Неандертальцы

Мне приятно видеть ее имя рядом с моей фамилией. У детей Марса нет собственных фамилий, а если и есть, то они не торопятся их раскрывать.

— Хорошее название. Сразу привлекает внимание.

– Пожалуйста, прочти, Герб.

– Читаю.

Жила-была девочка по имени Сью. Однажды она угодила во временной разлом. Забавная, надо сказать, штука. Думаешь, что переносишься вперед, а тебя отбрасывает назад. Так и случилось со Сью. Она надеялась очутиться в светлом будущем, а попала в дремучее прошлое. Она глазам не поверила, когда оказалась среди неандертальцев.

Племя преклонялось перед ее красотой, и девочку стали учить неандертальским повадкам. Все матери и отцы мечтали ее удочерить, но, естественно, победа досталась вождю, и Сью перебралась в пещеру к новым родителям. Своих детей они не родили, поэтому были счастливы обрести дочь.

Поначалу Сью возненавидела новую семью, но вскоре осознала: они не желают ей зла, даже любят в своей первобытной манере и хотят уподобить ее себе. Поэтому она решила подыграть. Впрочем, особенно выбирать не приходилось, ибо язык неандертальцев слишком примитивен для выражения цивилизованных мыслей.

Как выяснилось, Сью – далеко не единственный прогрессивный ребенок, попавший в разлом. Многие ее современники тоже загремели в прошлое, где незамедлительно подверглись промывке мозгов. Кого-то, как и Сью, успели усыновить. Наконец она обрела равных по разуму собеседников и больше не чувствовала себя такой одинокой.

Разговаривать с детьми неандертальцев было сущей пыткой. Сплошные зануды, в придачу сексуально озабоченные! Но Сью со сверстниками полностью превратились в неандертальцев – по крайней мере, внешне. Они научились есть руками, пожирать сырое мясо. Единственное, всем им – и в особенности Сью – тяжело давалась традиция вкушать мозги умершего соплеменника.

Со временем прогрессивные подростки начали встречаться – к неудовольствию родителей-дикарей. У Сью завязались отношения с парнем по имени Бад. Оставшись наедине, они обсуждали будущее – конечно, им хватало ума не предаваться ностальгии и тосковать о прошлом, еще чего!– нет, будущее стало для них критерием, которым они мерили нынешний век. Скрытая за первобытным фасадом ненависть росла, а критерий только добавлял масла в огонь. Они ненавидели всех и вся, но поистине жгучую ненависть им внушали пещеры. В пещерах словно воплотилось все убожество дремучего строя, но по-настоящему омерзительными их делало самодовольство дикарей. Каждый мнил свою пещеру лучшей, а вождь и вовсе считал свою дворцом.

Настал день, и Сью с Бадом поняли, что сойдут с ума, если не выплеснут накопившийся гнев. А поскольку первым пунктом в списке ненависти стояли пещеры, они решили взорвать их одну за другой.

– Но где же мы возьмем порох?– поинтересовалась Сью.

– Не проблема, сделаем.

– Взрывать будем вместе с неандертальцами?– засмеялась Сью.

– Разумеется. В идеале по ночам, когда все спят.

– А разве их не нужно предупредить?

– Предупредим. По намеку на каждую семью. Эти тупоголовые кретины все равно не поверят, но зато наша совесть будет чиста.

– Чур я первая предупреждаю своих неандертальцев, ладно?

– Договорились,– согласился Бад.

Сью честно предупредила «маму» с «папой», но те, ясное дело, не поверили. Тогда они с Бадом смастерили взрывчатку из нитрата калия, угля и серы, и веселье началось. Первой на воздух взлетела пещера Бада, пока «родители» безмятежно спали внутри, хотя он и предупреждал их. Неандертальцы-соседи поужасались для приличия, но в действительности очень обрадовались, поскольку появился шанс самим усыновить Бада.

Заговорщики взрывали пещеры одну за другой, и вскоре к ним присоединились другие прогрессивные подростки.

Глупые неандертальцы даже и не думали подозревать детей и воображали, будто прогневали бога грозы. Они совершали в его честь ритуалы, умоляя смилостивиться. Прогрессивные дети давились от хохота.

Сью не терпелось подорвать своих «родителей», но она не спешила, давая им насладиться несчастьем соседей. Однажды терпение лопнуло, и девочка установила взрывное устройство. Ночью, когда «мама» и «папа» уснули, пещера разлетелась на кусочки...

Постепенно в племени не осталось ни одного взрослого неандертальца. Малочисленные первобытные дети бродили по округе, разинув рты, пока их не пожрали саблезубые тигры. Прогрессивные подростки перебрались в новые пещеры – большие, просторные. Там они, наконец, смогли вздохнуть полной грудью. Много веков спустя, по останкам, обнаруженным во Франции, близ Периге, детей окрестили кроманьонцами. Они рисовали буйволов на каменных стенах, дабы их жилища услаждали взор, и настолько велико было их мастерство, что сам Пикассо оценил его по достоинству.

Закончив читать, я молча сижу, уставившись на последнюю страницу.

– Ну?– нервно спрашивает Хелен.

Я перелистываю текст к началу. – Мисс Люселло забыла поставить оценку.

– Какая оценка, если это конкурсная работа?

– Она заслуживает как минимум пятерки.

– По-моему, совершенно жуткая история.

– А по-моему, отличная аллегория.

– Аллегория?

– Хелен, ты всерьез думаешь, что Доун считает Соединенные Штаты первобытным племенем?

Хелен опускает взгляд и лихорадочно стискивает руки.

– Не знаю.

– А мисс Люселло?

–Понятия не имею. Она лишь сказала, что текст ее очень расстроил и лучше мне самой его прочесть.

— А чем она недовольна?– возмущаюсь я. – Чего она ожидала? Что Доун напишет про летние каникулы? Или про кота, который сначала потерялся, а потом нашелся? Знаешь, в чем беда учителей английского? Они считают себя незыблемым авторитетом в области, знакомой им только понаслышке. Эти ценители литературы не отличат хороший рассказ от веника! Вот тебе наглядный пример: в конто веки ученик выдал оригинальную историю – и как реагирует учительница? Вместо того чтобы похвалить, она расстроена!

— Перестань кричать, Герберт!

— Прости, сорвался.

— В понедельник я верну текст мисс Люселло.

— Нет, я оставлю его у себя.

– Но ведь он нужен ей для конкурса.

– Уверен, она уже вынесла вердикт,– парирую я.

– А вдруг Доун выиграет?

– Не смеши меня!

– Мисс Люселло наверняка потребует сочинение обратно.

– Тогда пусть позвонит мне в офис, и мы разберемся.

– Ты это нарочно, да?

– Разумеется. Ее нужно проучить.

– А по-моему, история кошмарная. Не понимаю, зачем она тебе сдалась?

– Хочу, и точка! Кстати, может включишь тривизор? По пятьдесят первому каналу идет передача о разработке нового японского электрокара.

Я плохо сплю в ту ночь. Постоянно просыпаюсь, и всякий раз вижу в кухонное окно Доун и Тима, их горящие синие глаза прикованы к дому.

На следующий день, вечером, Президент выступает с длинной речью, посвященной марсианским детям.

– Практически все они нашли стол и кров в домах порядочных, благонадежных граждан, а ситуация с новоприбывшими решится в кратчайшие сроки. Америка в очередной раз распахнула двери обездоленным и приняла их в свою семью.

–Папа, папочка, ты вернулся!– Доун бежит мне навстречу, подпрыгивает и целует меня в щеку. Рука об руку, мы идем в дом. Моя ненаглядная дочурка и я.

Ночью меня будит пожарная сирена. По количеству сигналов пытаюсь определить, в каком районе Гринвью пожар. Точно не в нашем. Хелен не просыпается — сигналы не слишком громкие, поскольку пожарный участок далеко от нашей улицы. Когда все стихает, я моментально проваливаюсь в сон. Наутро по местному каналу передают, что дом семейства Холзи сгорел дотла, мистер и миссис Холзи погибли в результате отравления угарным газом. Чудом выжил их единственный ребенок – приемный марсианский мальчик по имени Тим.

Мне не нравится, как Хелен смотрит на меня за завтраком. Старательно избегаю ее взгляда, и украдкой кошусь на Доун. Она с аппетитом ест хлопья «Рисовые шарики».

– Бедняжка Тим,– вздыхает она,– но не переживайте, он быстро найдет новый дом.

Так и выходит. Тима усыновляет другая семья из Гринвью – Эллсворты. Они живут буквально в паре кварталов от нас. Теперь подростки видятся намного чаще. Тим очень много времени проводит в нашем доме. Словно, помимо дочери, я обрел еще и сына.

Пожарный следователь установил, что пожар случился из-за сильной утечки газа в подвале, однако ему не удалось выяснить, как именно произошло возгорание, поскольку отопительный котел был выключен, а бойлер у Холзи работал на солнечных батареях.

Впрочем, общественность уже утратила интерес к трагедии Холзи. По всей стране прокатилась массовая серия пожаров. Очевидно, журналисты забыли, что пожары вспыхивают в стране постоянно, а может, у прессы сейчас напряженка с сенсациями. Многие пожары происходят в домах опекунов марсианских детей. На мой взгляд, ничего удивительного, даже СМИ не заостряют на этом внимания. В конце концов, дети Марса разбросаны по всей стране и не мотуг не оказаться в числе погорельцев. Не удивляет меня и то, что всякий раз марсианский ребенок выживает, а его родители нет. СМИ тоже не находят в этом ничего подозрительного. Чистая случайность, не более.

Однако я не пытаюсь разубедить Хелен, чья паранойя крепнет день ото дня.

– Сделай хоть что-нибудь!– повторяет она. – Умоляю, сделай хоть что-нибудь.

– Что именно сделать?

У меня пропадает сон. Ночи напролет не смыкаю глаз и таращусь в темноту, словно дряхлый старик, страдающий ночным миоклонусом – вот только ноги не дергаются. Иногда окружающая тьма становится тьмой нашего сада, и я различаю у изгороди два силуэта, чьи взгляды прикованы к дому. От долгого созерцания силуэты растворяются, а темнота вокруг на короткое мгновенье сменяется темной бездной сна.

В новостях передают, что в большинстве случаев причиной пожара послужила утечка газа или неисправная проводка.

Очередной пожар в Гринвью. На пепелище обнаружены обугленные останки хозяина дома с супругой. По счастливому стечению обстоятельств, спасся их единственный ребенок – приемыш с Марса.

В субботу, дождавшись, когда Хелен уйдет за покупками, а Доун отправится на футбольный матч, я обыскиваю каждый сантиметр дочкиной комнаты. Роюсь в письменном столе и шкафу. Внимательно исследую трюмо и ящики комода. Понятия не имею, что именно я пытаюсь найти. Даже если найду, наверняка не узнаю. Впрочем, все это глупости. Доун – прелестная, бесхитростная американизированная девочка. Мои поиски оканчиваются ничем.

Как-то вечером, пока Доун гуляет с Тимом, к нам в дверь стучится мисс Люселло. Хелен проводит ее в гостиную и приглашает присесть. Учительница сразу же берет быка за рога.

– Миссис Фэйрфилд, не могли бы вы вернуть рассказ Доун.

– Какой рассказ?– вмешиваюсь я.

– Перестань, Герб!– хмурится Хелен.

– Простите, что явилась без приглашения, но я надеюсь получить работу назад, а поскольку вы...

– Зачем она вам?– перебиваю я.

–Хочу отдать ее Доун после оглашения результатов. Чтобы девочка не думала, куда подевался текст.

– А может, она выиграла конкурс?

– Сожалею, мистер Фэйрфилд, но нет.

– По-моему, она заслуживает победы. А вообще, хватит ходить вокруг да около. Скажите правду, мисс Люселло. Зачем вам понадобился рассказ?

Учительница нервно сглатывает. Она совсем молодая, худенькая, с огромными, широко посаженными карими глазами.

– Учитывая его содержание и все эти пожары, я... я подумала. ..

– Мисс Люселло, если бы между пожарами и марсианскими детьми существовала связь, следователи бы наверняка ее вычислили.

– С чего им вычислить, если они не читали текст?– холодно возражает моя Хелен.

– Не читали и не прочтут!– отрезаю я.

– Не уверена, что здесь есть связь, мистер Фэйрфилд, но, по-моему, сочинение вашей дочери стоит показать полиции,– произносит мисс Люселло.

Я вскакиваю с места.

– Марсианские дети не пироманьяки! Будь это так, присутствуй у них хоть малейшие отклонения, неужели Центры доверили бы их американским гражданам?

– Они вполне могли обмануть сотрудников Центра, мистер Фэйрфилд. Не удивлюсь, если они куда умнее, чем кажутся на первый взгляд. По сути, нам про них ничего не известно.

– Еще скажите, что в придачу к убийствам и поджогам они собираются поработить всю страну!

Учительница качает головой.

– Нет, мистер Фэйрфилд. Планируй они такое, это полбеды. Не забывайте, речь о детях, а дети устраивают пожары просто забавы ради.

– Намекаете, что моя дочь может в шутку спалить целый дом?

– Она ни на что не намекает, Герб,– вмешивается Хелен. – Мисс Люселло просто переживает. Как и я.

– С чего бы это?!– кричу я. – Пожары в домах вспыхивают со времен первых поселенцев. Это естественное явление. Никто не убедит меня, что дети Марса причастны к поджогам. А если вы, мисс Люселло, не перестанете возводить напраслину на мою дочь, я вчиню вам иск за клевету!

Учительница уходит.

Хелен со мной не разговаривает. Тем лучше. Больше времени для общения с моей ненаглядной дочуркой. Если Доун и замечает странное молчание Хелен, то не подает виду.

Однажды вечером мы отправляемся в кино. Показывают фильм о бомбардировке Дрездена. Конечно, фильм не документальный, но спецэффекты достигли такого уровня, что ни в чем не уступают реальности.

После сеанса останавливаемся купить мороженое. Доун берет большую порцию шоколадного. Я выбираю молочный коктейль.

– Понравилось кино?

– Не очень.

На следующий день в школе вспыхивает пожар. Благодаря своевременной реакции все отделываются легким испугом. Причина – неисправная электропроводка.

Пожар в Покипси. Два квартала лежат в руинах. Полсотни жертв. Один из домов принадлежал опекунам марсианского ребенка. Родители числятся в списке погибших. Ребенок уцелел.

Я снова обыскиваю комнату Доун, и снова безрезультатно. Хелен решает нарушить молчание.

– Если ты ничего не предпримешь, это сделаю я!

Она идет к пожарному инспектору Гринвью. Через час возвращается вся в слезах:

– Он не поверил ни единому моему слову!

Как-то вечером я жду, пока Доун с Тимом вернутся с дискотеки. Заслышав шаги на крыльце, выглядываю в окно гостиной и вижу парочку в профиль. Они не спешат расходиться, болтают. Нет, не болтают, хихикают. Держатся за руки, но не целуются.

Едва я успеваю устроиться перед тривизором, как на пороге возникает Доун.

– Привет, папуль. Мама уже спит?

– Давно.

Моя ненаглядная дочурка зевает.

– И у меня глаза слипаются.

Она целует меня в щеку и поднимается к себе.

Долго ворочаюсь под одеялом. Сон то появляется, то исчезает. Над чем они хихикали? В темноте ловлю каждый звук. Сегодня полыхало в Сиракузах. Жертв меньше, чем в Покипси. Выгорел всего один квартал. В числе погибшихродители очередного марсианского ребенка, а сам он... Не дослушав, я выключаю новости.

Так и есть. Шорох шагов. Встаю с постели, набрасываю халат. Наощупь нахожу тапочки. Из коридора доносится легкий щелчок. Следом второй. Снова шаги. Звук идет с лестницы. Крадусь в коридор. Пожарная сигнализация висит на стене напротив спальни Доун. Дождавшись, когда шорох шагов стихнет, снимаю корпус и нажатием рук блокирую щелчок. Батарейки нет.

Иду на первый этаж. Свет уличного фонаря бледными прямоугольниками падает в окна, лишь слегка рассеивая тьму. По комнате движется смутный силуэт, серебрящийся в тусклом свете. У арки, ведущей в столовую, фигура замирает, ее контуры расплываются, когда она тянется к пожарной сигнализации на стене. Под аккомпанемент двух щелчков корпус прибора снимается и водворяется на место, серебристая тень проскальзывает в столовую. Преодолев остаток ступеней, миную гостиную. Даже не утруждаюсь проверить сигнализацию. Я знаю, что батарейки нет. Крадучись, пробираюсь в столовую. Никого. Захожу в кухню. Дверь подвала открыта настежь. Беру с подставки кухонный нож. Его лезвие длинное и беспощадное. Я спускаюсь в подвал.

Фигура больше не серебрится. Мутным пятном выделяется в темноте. Привстав на цыпочки, она тянется к балкам. И хихикает.

Смеется над тем, что собирается совершить.

Я настигаю ее во мраке. Хватаю хрупкое запястье. Предмет, который изящная рука пыталась приладить к газовой трубе, падает. Успеваю поймать его на лету. На ощупь это крохотный флакончик с цилиндриком. Когда кислота из флакона разъест трубу, батарейки в цилиндре воспламенят подтекающий газ. Устройство наверняка склепал Тим. Такое маленькое, оно легко уместилось бы в рюкзаке.

Острые ноготки впиваются мне в щеку, но я не чувствую боли. Неглиже, которое обошлось мне в целое состояние, подчеркивает нежную кожу моей ненаглядной дочурки. Представляю, как столь примитивный наряд оскорблял ее утонченную плоть! Ощущаю аромат дорогих духов – подарок Хелен. Как, должно быть, их грубый запах претил ее утонченному обонянию!

Милая, зачем углубляться так далеко в прошлое, к неандертальцам? Достаточно вспомнить Колумба и наивных дикарей, найденных им на континенте. Впрочем, есть пример и посвежее. Вспомни африканских рабов. Старая цивилизация и новая. Одна должна непременно уничтожить другую. Смеясь, вы убили бы нас в собственных постелях.

Обливаясь слезами, я вонзаю длинное, беспощадное лезвие в грудь моей ненаглядной дочурки.