Дневник, 2006 год

1 января

1 января, воскресенье. Утром повинился по телефону, что давно не был, и приехал Дима Слетков. А вообще-то телефон почти молчит. В связи с этим вспоминаю рассказ своего племянника Валеры о его тесте. Как ушел тот на пенсию, большой военный начальник, все вдруг для него стало другим. А он, как и я, думал, что многое останется по-прежнему. Но, возможно, Дима нежданно заявился, услышав, что я собирался ехать в магазин «Метро». Поехали вместе на моей машине. Он там хорошо подзарядился, купил себе что-то на праздники, какие-то дорогие бутылки. Отсюда я сделал вывод, что жизнь стала иной, по крайней мере, заработки явно поднялись. Правда, Дима, как и все наши институтские ребята, берется за любую работу: сбрасывает с крыш снег, красит коридоры. Жалко, конечно, что он не учится и не очень задумывается над своим будущим. Но может быть, так и надо жить, только сегодняшним днем, без лишних вещей и обязательств. Хорошая черта Димы — он, в отличие от меня, для которого каждая вещь это еще и воспоминание, ничем не дорожит, дарит или бросает куртки, штаны и рубашки, которые относил. В этом смысле я им восхищаюсь, даже завидую.

Что-то со мной случилось, в каком-то я странном настроении. Это после последней поездки с Витей в Сопово. Я туда отправился, потому что ехать из-за снега и морозов в Обнинск боюсь. В Обнинске нет и электричества. И там и там взбесились пенсионеры, таким, наверное, скоро стану и я. В Обнинске из экономии решили отключить свет, а в Сопово наш Маяк-5 поссорился с соседями, понастроил, чтобы «они» не пользовались, шлагбаумы меж улицами. Въезд в «Маяк» от снега не чистят. Проехать даже на «Ниве» почти невозможно. Ворота закрыты, искать ключ хлопотно. Вдобавок к еще вполне понятной какой-то внутренней печали и в связи с тревогой за свое будущее и возможной, если не соберусь, ломкой судьбы, я вдруг оказался обуян работой — начал читать верстку дневников за 1984–1996 годы. Экономлю время. Уже к вечеру понял, что это работа не нескольких дней.

2 января, понедельник. По идее верстку надо бы читать медленнее и сличать с рукописным оригиналом, вставляя те вклейки, которые были сделаны в конторских, рукописных книгах моих дневников. А там были странички из обычной записной книжки, вырезки фраз и абзацев из газетных статей, даже билеты в музеи и театры. Хорошо, что по компьютерной версии уже прошлась очень внимательная Татьяна Александровна Архипова. Мне интересно было бы ее мнение, но только откровенное. Как очень умная и чуткая женщина она понимает, что имеет дело с писателем-профессионалом и поэтому естественна ее мистическая боязнь собственной точки зрения: ведь советское время и русский менталитет обучили читателей, что писатель это почти откровение, он знает и чувствует больше, чем остальные. Я уже сам вижу повторяющиеся куски, навязчивые идеи, мое постоянное кружение возле определенных имен, пересол с еврейской проблемой, в которую меня впихнули, когда я только начинал свою литературную карьеру. Я так недоволен в этом смысле собой, или меня что-то гнетет, или не могу смириться с судьбой. Все время ищу какие-то иные причины. Конечно, я сам сейчас кое-что убираю, но здесь нужна бестрепетная рука и тогда многое упростится, но и… дневники могут перестать быть моими.

Днем был Коля Головин и Ашот, пили чай, и Коля рассказывал о бизнесе, которым он занимается, о себе, он вообще создает поле, в котором я смогу что-то найти для своего романа. Пока я все это отложил. В моих дневниках тоже слишком много рефлексии по поводу ненаписанных глав, неосуществленных замыслов, мелькнувших и навсегда пропавших идей статей или рассказов. Единственно, что можно понять: я всегда наготове, всегда ловлю то, что может быть уловлено, как в сачок, а потом предъявлено бумаге. Сколько времени ушло на все это, а ведь, наверное, это лишь простое скольжение по более легкому пути, нежели постоянное внимание к чисто художественной литературе. Как много времени ушло, в том числе и на науку, на диссертацию, необходимость которой для меня сейчас не так очевидна. Но пусть, как говорится, будет.

3 января, вторник. Что же здесь было, кроме опять плохой ночи с пробуждением между тремя и четырьмя часами, все того же чтения, с рефлексией о прошедшем? Новый план: теперь, после дневника, писать еще и мемуары? Ранее, я уже продумывал, что мои дневники — «Дневники ректора» — закончатся 12 января, когда выберут нового ректора, а дальше покатятся какие-то иные страницы. Мемуары — некий другой жанр, охватывающий действительность совсем иначе, может быть, более точно. Наверное, я смог бы увидеть эпоху так, как видел ее я и как, наверное, никто ее и не смог бы описать. Предчувствие у писателя — большое дело. Я даже почему-то вижу, что писать буду в Сопово, для чего свезу туда все свои архивы. Уже представляю себе второй этаж, эту летнюю жару, которую люблю, чистые полы, мало мебели, несколько столов и мои папки в очень близких — протяни руку — шкафах.

К шести ходил в гости к Петру Алексеевичу. Мне стыдно записывать за ним, получается как бы почти кража. Мы опять говорили о науке, которая фиксирует в своих окончательных дефинициях то, что открывает искусство. Мысль очень верная, недаром многие большие писатели так старательно цепляются за кафедральную известность, за то, чтобы стать объектом университетского исследования. В частности, П.А. сказал о том, что поскольку ряд проблем у нас не проработан в художественной форме, мы не имеем и общего идеологического результата. В качестве примера он привел так называемую государственную российскую идею поношения Ленина. Мне лестно, что, говоря о противоположном отношении к вождю, он упомянул и мой роман «Смерть титана».

К сожалению, я не смог быть у П.А. так много, как бы хотелось. Перед возвращением с диализа В.С. позвонила, что ее рвало и она плохо себя чувствует. Но ничего, когда я по морозцу быстренько пробежался и пришел домой, она уже была в норме.

С чувством гордости за правительство воспринял тяжбу с Украиной за газ. Это начинает походить на заботу о собственном народе и, пожалуй, на снижение уровня коррупции: некому уже лоббировать украинский капитал. А может быть, это всего лишь некая месть за то, что наших капиталистов вытеснили из Украины?

4 января, среда. Ездил за город на автобусе. Стоит такая поразительная зима. Деревья, дорога, лес — все покрыто толстым слоем инея, отчего возникает полное впечатление роскошных театральных декораций. Мне кажется, что в такую погоду люди начинают вести себя по-другому. Здесь до них доходит, что они впадают в некую дисгармонию с природой, и стыд заставляет их двигаться и разговаривать, как уже отвыкли.

Нынешнее мое положение мне нравится. Знаю, пройдет еще некоторое время, и я соберусь. Слишком долго я копил в себе разные возможности и планы. Евтушенко, встречаясь с нашими студентами, сказал, что ему для выполнения его собственных замыслов нужно еще двадцать лет. Это теперь и моя надежда. Кроме мемуаров, есть и другие намётки. Пока дочитываю верстку, выделяя все имена и фамилии желтым подчеркиванием. Это для будущего словника.

Наконец-то Россия договорилась с Украиной. Газеты предупредили, что этот договор является неким элементом сговора и на нашем верху. Газеты разочаровывают: деньги за газ далеко не все окажутся в бюджете. В какой-то степени мы начали эту борьбу, не отработав иных вариантов, и все наше поведение походило на сеанс блефа.

5 января, четверг. Теперь надо составить к дневнику, к новому изданию, словник. Я начал его еще ночью, когда проснулся между двумя и тремя часами. Я вообще, плохо сплю, просыпаюсь, возникают какие-то боли в животе, я что-то вспоминаю. Много думаю над тем, что во всем, так срочно случившемся, а именно неприлично-курьерском приказе министерства, есть какая-то загадка. Причиной тут мое ли вольное поведение в ощущении себя свободным человеком, что не могло понравиться кому-либо из чиновников, так держащимся за свои места? Борьба ли за собственность, которая, чувствую, разгорается вокруг нашего институтского дома, армянская ли история моей переписки с послом, чиновниками и Советом Федерации, которая, безусловно, это было ясно с самого начала, не пройдет мне даром? Возможно причиной стал и мой ли дерзкий отказ от взятки, который принес столько хлопот людям, которые решили провести газ к своим ресторанам через институтскую территорию?.. Что еще? Еще — ненависть некоторых людей в институте, которая заставила их организовывать подметные письма в министерство. Я знаю, как, может быть в ущерб себе, отомстить, но для этого пока надо собраться, быть осторожным и копить мысли, потому что только они мое достояние. Игра движется к концу, надо проявлять предельную выдержку и терпение.

Еще вчера ночью я начал, по совету С.П., подчеркивать фломастером имена и фамилии по тексту. Эта работа заняла целый день. Утром я проводил В.С. на диализ и до боли в глазах, еще раз быстро, оживлял в памяти весь текст. Возникла и форма словника, я позаимствовал ее в комментариях к дневникам Кузмина, где талантливо соединены аббревиатуры, инициалы, прозвища. Возле аббревиатуры В.С., вернее после нее, будет, наверное, наибольшее количество страниц.

Тем не менее, за сегодняшний день я, еще, правда сидя за компьютером, мельком просмотрел два фильма, оба по каналу «Культура»: «Французский канкан» и фильм об австрийской императрице Сиси.

Вечером звонил Игорь Волгин: его, дескать, осаждают вопросом, за кого голосовать. Я попытался объяснить, о чем каждому избирателю надо думать, когда он будет голосовать. А думать надо только о себе, другими словами: что избранный сможет дать институту и ему лично. По большому счету, кроме Толкачёва, моя симпатия в этом вопросе лишь на стороне Саши Сегеня, хотя все меня предупреждают о его недостатках. Но это лишь симпатия, как рационалист я думаю и о Тарасове.

В разговоре всплыл еще очень интересный аспект. Старая истина: предают только свои, но разве я кого-нибудь на кафедре творчества особенно считаю за своего? Как и положено, каждый за себя. Ну, когда-то Гале Седых дал вести целый семинар. Знал, естественно, о ее потенциале, обычно она вела семинар в паре с кем-нибудь. Это повелось еще с покойного Александра Алексеевича Михайлова. Потом попросил ее помогать мне по кафедре творчества, сделал заместителем заведующего кафедрой. Ладно, работает и пусть работает, но сколько, оказалось, апломба, сколько важности и спеси! Разозлился я, когда, по слухам, обнаружил, что в большом миру она вообще именуется заведующей кафедрой. Сколько мелких было стычек, сколько взято не очень способных учеников. Уже, правда, и не помню, что же стало поводом нашего последнего скандала, отчего я решил работать без заместителя. Но ведь, с другой стороны, в разведку с чужими и не ходят. Ну и Бог с ней, что первой перебежала с причитаниями. Бог с ней, что подписала какое-то нелепое письмо, якобы в поддержку Стояновского. Именно после этого письма я и стал к нему хуже относиться.

А теперь перенесемся в наш зал на ту самую знаковую встречу с Евгением Евтушенко, о которой я уже писал. Евтушенко что-то говорил, Евтушенко что-то прочел из своих стихов, а потом попросил читать и наш молодняк. Поперли, естественно, самые бездарные. И все, как и положено, называли своих мастеров. Коммерческий подход и захваливание принесли свои результаты: самые агрессивные были, естественно, у Галины Ивановны. А теперь кольцую сюжет: по словам Волгина, его Евтушенко спрашивал потом, а кто это такая — Седых!

7 января, суббота. Опять до шести весь день не выходил из дома. Занятие все то же, у компьютера. В промежутках что-то съесть, попить чаю, помыть посуду, еще выстирал две машинных порции белья, В.С. уехала на диализ, все тихо, — но скорость небольшая: до того, как уехать на спектакль «Бабий дом» по пьесе Саши Демахина, сделал страниц шестьдесят.

Спектакль оказался очень неплохой, по крайней мере, публика на него ходит. Содержание — эгоизм матерей и сегодняшние дети, и тема не новая, и режиссура не вполне самостоятельная. Много трюков, клоунады, форсированные голоса, впрочем, иногда видна мастерская разводка, но это уже почерк Райхельгауза. Любопытна декорация, которая, кажется, сама по себе может определить решение: сцена засыпана торфом, и здесь же ванна, несколько холодильников. Потом все это взмоет ввысь. Несмотря на то, что это качественная пьеса, в ней не хватает еще качественной философии. Скорее всего, чуть облегчено слово. Удовольствие получил, но вспомнил, как вдруг напрягаешься, когда со сцены где-нибудь у Дорониной или в Малом идет чистая нефорсированная страсть. Ничего не поднимается на стальных канатах в воздух, никто не прыгает, но возникает такая напряженная атмосфера, от которой после спектакля долго, как от наркотика, отходишь. Вот тебе и старые, заматеревшие формы.

Вечером меня поздравил с Рождеством Саша Сегень. Единственный человек, который сегодня позвонил. Поговорили о жизни, поделились общими воспоминаниями, Саша напомнил, как впервые пришел ко мне домой брать интервью, он тогда работал в «Литературном обозрении», и не помыл после себя посуду: выдержал характер. У него тоже, как и у меня, когда-то перед выборами, сегодня лишь одна мысль: хорошо бы не выбрали!

8 января, воскресенье. Рано утром вернулся из Воронежа С.П., и я уговорил его съездить со мною на дачу в Обнинск. Там отключен свет, делать нечего, буквально за десять минут отыскал две пары валенок, взял полушубок, который мне подарили в Гатчине, и погнали обратно. По совету В.С., решили хотя бы пол денька побыть на воздухе в Ракитках. Кукольный, продуваемый ветрами домик С.П. не очень приспособлен для зимы. Почистил дорожку и двор, чтобы поставить машину; понравилась физическая усталость. У маленького домика есть и преимущества: его можно керогазом натопить за час. Правда, диваны потом долго отдают набранный в без хозяина холод. В комнате, в общем, тепло. В мертвой дачной тишине впервые за последнюю неделю выспался.

Вечером на сон грядущий, воспользовавшись тем, что компьютер воспроизводит диски, прокрутили старый фильм Фансуа Озона «Бассейн». Я всегда с вниманием смотрю и слушаю все, что связано с литературой. Английская писательница едет на юг Франции, чтобы попытаться написать новый детективный роман и останавливается в доме своего издателя. Именно там разворачиваются ужасные события, в центре которых стоит дочь издателя. Вот эти события и ложатся в центр повествовательной канвы. Дом с бассейном. Озон делает все убедительно, правдоподобно. Возле бассейна и в нем идет и отражается жизнь. Мы следим не только за эпизодами жизни, но и догадываемся, как из них появляется, формируясь, роман. Только в самом конце мы понимаем, что все это специфическое отражение в сознании писательницы, изменение действительности в ждущем этих деформаций уме. Все, как у любого писателя: милая девчушка превращается в монстра, невинные интрижки — в кровавые драмы. Только здесь, как в физических опытах, меняется плюс на минус. Для меня это особо доказательно, точно так переосмысливал я собственную историю в пьесе «Сороковой день». В ней действие происходило, как никогда при моем характере происходить не могло.

9 января, понедельник. Утром два часа просидел над словником и еще раз убедился, какой широкий материал в моем распоряжении. Я не уверен, что хоть кто-нибудь из писателей обладает чем-либо подобным: здесь и типическая расстановка сил и типические ошибки. В этом смысле словник так же обширен и разнопланов, как и тот материал, который мне удалось зафиксировать.

Хотелось бы поработать и дальше, походить по снегу, но надо было садиться в машину и ехать на работу: мне — разбирать бумаги и вещи в своем кабинете, С. П. — сторожить собственные выборы. Каникулы закончились. Уже потом, на работе, в присутствии Марии Валерьевны я объяснил ему, что он заинтересован в чистоте будущих выборов ректора и как человек, исполнющий определенные обязанности, и как один из претендентов на эту должность.

Здесь все не так, как могло бы показаться вначале, чисто. Наверное, это в первую очередь моя ошибка, я очень понадеялся на организаторские способности М.В.Ивановой и целиком доверился ей. Она же, в желании продемонстрировать, прежде всего, себя болтается в министерстве, не понимая, что ничем и никем, кроме бумажной жизнью, министерство не интересуется. С другой стороны — у нее обнаружились свои преференции, по крайней мере идут слухи о том, что она уже предложила себя в качестве проректора по науке одному из кандидатов в будущие ректоры.

М.В. совсем не контролировала процесс избрания делегатов от подразделений: за один сегодняшний день выявилось, что лаборанты «избрали» своего делегата, имея фиктивный кворум. В частности, по протоколу на собрании лаборантов присутствовала Екатерина Яковлевна, а на самом деле ее не было. Председательствующая Светлана Качерина выбрала саму себя и сама же подписала протокол. Такая же ситуация произошла и в международном отделе: в отсутствие Владимира Ильича, числившегося, как принимавшем участие в собрании, выбрали в делегаты Нину Борисовну. А он, оказывается, отсутствовал на собрании. В отличие от С.П. я знаю, кому Ниночка смотрит в рот и за кого, в случае указания, будет голосовать. Уже говорят о некоем карманном ректоре. В тексте дацзыбао с агитацией за Мишу Стояновского, вывешенном кафедрой В.П. (по этому случаю мне жаловался Демин: его-де включили в список, а он ничего не подписывал), кто-то сделал оскорбительные подчеркивания. О других мелочах не говорю, например, о слухах, за кого агитирует Зоя Михайловна. С моими друзьями судьба поквитается, врагов я, естественно, прощаю.

Тем временем внимательно сортирую свои бумаги и готовлюсь вывезти накопившийся архив. Если буду жив, то так расставлю все на втором этаже в Сопово, сделаю такие стеллажи, что работать будет легко и свободно. Какие впереди меня ждут мемуары! Ну, чего же я не решился сам уйти раньше?..

Под вечер пришел ко мне с бутылкой — поздравлять! — мой дорогой дипломник Маркус. Я ему посоветовал, чтобы не портить наши давние дружеские отношения, забрать бутылку обратно. Забрал! И еще один интересный момент. Заходил к Максиму Павел Быков, мой бывший ученичёк. Пили чай, я подтрунивал над умением Паши приспосабливаться, втираться. Например, не успел я его познакомить с Владиславом Пьявко и Ириной Архиповой, как он уже переписывает их телефончики. Вот так оказалось, что не только к его литературе я имею прямое отношение, но и к его пению. Узнав во время собеседования от одного из абитуриентов, что тот работает регентом, я, помню, тут же пристроил Пашу в церковный хор.

10 января, вторник. Утром С.П. позвонил в министерство г-же Акимкиной относительно наших не очень точных протоколов. Исправить положение можно двумя путями: или протоколы, которые сами по себе являются некой подтасовкой, переписать, или перенести выборы, тогда они станут чистыми. Со своей бумажной борьбой и с самонадеянностью Марии Валерьевны министерство опять проиграло. Если бы мы шли по первоначальному плану, я бы подобного не допустил и как минимум послал кого-нибудь из «избирательной комиссии» проконтролировать выборную самодеятельность.

Днем состоялся ректорат, где все накинулись на С.П. за то, что «он выносит сор из избы». Значит, Мише и Марии Валерьевне можно якобы по делу ездить через день в министерство, мы их поддерживаем. Не даем отпора, всем персонажам, которые через подставных лиц, включая депутатов, пишут в министерство, а человеку, который сейчас отвечает за институт, надо молчать и, как привыкли, как это делал Есин, беречь общую репутацию? Не кругло все получается. Яростные нападки на С.П. наших дам моэет означать, что в их «выдвижениях» все не так чисто. А также, что с выбором выдвиженца не все так, как они желали. Подвякнул и В.Е., он занимает подловатую позицию.

Я с ректората ушел почти сразу. Если у меня появилось такое право, решил не слушать мелкую демагогию. Здесь же Гусев, который все время говорит только от имени Московской писательской организации, а его на ректорат позвали только как завкафедрой, и не больше, предъявил мне претензии по поводу мелкого соображения о «Московском вестнике», которое я высказал в интервью с Бондаренко в «Дне литературы». Там я всего лишь упомянул, что мой «Казус» не был широко прочитан, потому что в начале перестройки тираж его журнала не соответствовал объявленному.

Постепенно очищаю свой кабинет, за тринадцать лет скопилось немало бумаг и книг.

С.П. показал мне письмо, которое он получил от своего ученика Алхаса. Мальчик умный, безусловно преданный литературе, ему бы только сосредоточиться сейчас, это видно из манеры, не на художественной литературе, а на критике и философии. Впрочем, все еще может произойти и прорезаться. Но к письму. Здесь меня восхищает внутренняя необходимость думать и рассуждать:

«Как вы нашли Кнута Гамсуна? По-моему, восхитительное путешествие. Мне очень понравилась попытка журналистов повторить его путь. Нужно признать, она им не совсем удалась. Хотя как потрясающе совпали персонажи, какие личности встретились им. Как они похожи! Не правда ли? Как-то у меня наложились друг на друга три текста: «В сказочном царстве» Гамсуна, «Марбург» Есина и «Пушкин» Юрия Тынянова. И вот в двух текстах — в «Марбурге» и «В сказочном царстве» — сделана попытка пройти путь исторических персонажей. Я поймал себя на мысли, что это потрясающая возможность увидеть мир. Совершить путешествие по пути героев — это значит встретиться с любимыми персонажами и увидеть мир. Мир и их глазами и своими».

Второе рассуждение в конце большого письма столь же интересно, хотя и небесспорно: «…но вот добрался до конца. И нужно пару слов о романе Сергея Николаевича сказать. И это самое трудное. Блестящий стиль, язык, выверенный ритм повествования, натурализм, боль и жизнь — все это есть. Но герой меня пугает… хорошо, что нет у него детей, у такого героя».

11 января, среда. Как, оказывается, неинтересно писать мелкое предательство и крошечное честолюбие. Если бы можно по главным эмоциональным событиям классифицировать дни недели, я бы сказал, что среда это день предательства. Ну, разве я считаю предателями Минералова или Смирнова, один просто сын священника, а другой сын профессионального ректора в советские годы. Наверное, этим все сказано, но в последнем случае, действительно, как хорошо, что у меня, как и у моего лирического героя, нет детей. Это все мелочевка. И, тем не менее, и тем не менее…

Зашел утром к С.П., там сидит Минералов, Боже мой, как виновато на меня взглянул «сын священника» (или внук?). Потом выяснилось, он пришел, ну скажем так, к одному из гипотетических ректоров докладывать: что наверху, у «сына ректора» пишется коллективное заявление — ах, эти коллективные письма, утеха и восторг советской интеллигенции, — чтобы завтра на выборы пустили прессу и группы поддержки. Потом к С.П. пришел Миша Стояновский, и они долго рассуждали, пускать или не пускать посторонних. Я, естественно, в полной уверенности, что группа поддержки нужна только для театрального действа, скажем, морскому офицеру. Я даже обращаюсь к обоим отечески: ребята, вот тебе, Сережа, и тебе, Миша, нужна эта группа? И тут я вижу, что Миша мнется, потом говорит, что лично ему не нужна… А спустя несколько часов откуда-то из глубин нашей бюрократии появляется и само заявление, написанное на имя председателя избирательной комиссии. Я-то думал, что это действительно коллективка, с очередью подписей, а тут всего четыре фамилии и первая… Миши Стояновского: воистину, в тихом и скромном усатом омуте… Ну, а дальше, угадайте кто? Минералов, «сын ректора» и Болычев. Только праведники являются грешниками.

И еще был эпизод из серии. На этот раз Оксана. Она много лет сидела у меня секретарем, не без моей поддержки была устроена в аспирантуру, получила совместительство на ВЛК. Потом я ее перевел в приемную комиссию, осенью отправили на отдых за границу. Я с ней поговорил, как со своим человеком — я ведь теперь обычный, по словам Минералова, «рядовой член коллектива». В открытую повел агитацию за С.П… Аргументы мои были простыми: он человек моих взглядов на суверенитет института и благополучия его сотрудников, чужд всякой коммерции. И уже через некоторое время все это вернулось ко мне через С.П., которому этот инцидент пересказал Стояновский. Бежит, значит, Оксана, в слезах: мне предложили, приказали голосовать за определенного человека. Это особый талант — заранее продемонстрировать лояльность перед всеми возможными начальниками. Я-то понимаю, с нее уже взяли слово голосовать за кого-то другого, народ у нас шустрый, а она девочка честная, и даже тайное голосование не могло побудить ее нарушить обещанное. Но нарушить конфиденциальность нашего разговора она смогла. Я сразу снял телефонную трубку и позвонил деточке Оксане: «Оксана, ты, конечно, понимаешь, что больше я не твой друг». Это, наверное, один из самых ярких и бесцеремонных фактов предательства в моей жизни!

Дома меня застал звонок Феликса Кузнецова, который не смог за весь день дозвониться до меня: он рвался на собрание. Я вертелся, потому что не сразу сообразил, что ему ответить. А потом решил: пусть идет, своей бородой и демагогией он способен дискредитировать весь свой лагерь. Поймут ли наши, что это пришел первый человек, претендующий на нашу собственность? В.С. отметила, что я говорил с Феликсом неприлично. В конце он сказал: дескать, вы, С.Н., прожженный человек, и я прожженный человек… Про себя я подумал, что в отличие от насквозь прогоревшего Феликса Феодосьевича я еще и действующий писатель…

Вечером по ТВ передали: некий двадцатилетний парень вбежал в синагогу у нас на Бронной и поранил ножом несколько человек. По телевидению уже вопли об антисемитизме. Я думаю, здесь хулиганство, а скорее всего, парень просто психически нездоров.

12 января, четверг. Выборы закончились довольно быстро. Уже к четырем часам — началось в двенадцать — прошли два тура: выбрали Бориса Николаевича Тарасова. За плечами у него ряд интересных работ, книга о Паскале и о Чаадаеве. Недолгая эпоха, когда Литинститутом командовал писатель, прекратилась. К сожалению — это одно из суждений, — имя Бориса Николаевича, который отвечает представлениям наших преподавателей о ректоре: солиден, ученый, бородатый, — неизвестно за пределами скверика на Тверском бульваре. В этом отношении все могут считать себя удовлетворенными. По этому поводу, а, может быть, по какому-то другому, Ю.И.Минералов с перерасстроенным лицом объявил мне соболезнование. А в этой ситуации мне больше всех жаль его.

Собрание, как ни странно, прошло довольно мирно, хотя утром, когда приехала знакомая чиновница Акимкина, долго шла дискуссия о группах поддержки и кого пускать или не пускать присутствовать на выборах. Марья Валерьевна здесь вела себя с особой агрессивностью, но, забегая вперед, то, ради чего она так старалась, не получилось. При первом же голосовании Бояринов, за которого так ратовал Феликс Феодосьевич, получил всего один голос, который, — по доброте сердечной и своей обычной честности — сам рекомендовал — дал ему, наверное, В.И.Гусев, а Саша Сегень, будто бы обещавший председателю комиссии по выборам место проректора по науке, собрал три голоса. Я могу только предположить, что один из этих голосов А.Е. Рекемчука, который на собрании выступал в поддержку своего ученика — это хорошо и законно, другой, естественно, Мария Валерьевна, а вот третий — у меня тоже есть предположение, но я о нем, пока, помолчу. Вот, может быть, эти голоса, которые должны были по всем расчетам отойти к Сергею, и решили первый тур голосования. Вот они три голоса: Гусев, — который ратовал за С.П; Рекемчук, который должен был голосовать за своего ученика-выдвиженца; М.В., которая, кажется, клялась в любви к Толкачёву, предпочла свое проректорство. Ах, любовь, что ты, подлая, сделала!

Потом мы разговорились с Лешей Антоновым, который занимался счетом и просчетом с другой стороны. По его соображениям, в первом туре за Тарасова должно было быть 44 голоса, но где они? После первого тура голоса расположились следующим образом: 32, 30, 29. Следовательно, остались Стояновский и Тарасов. Когда в процессе передачи голосов претендентов голоса Сегеня отошли Стояновскому, а С.П., сидевший в первом ряду, встал и готов был, по его собственным словам, распылить, то есть предоставить своим сторонникам право голосовать по их внутренним предпочтениям, без его советов, я, стоя возле трибунки, успел пронзительно шепнуть: «Тарасов». Он так и сказал: «Я хотел бы попросить моих сторонников голосовать за Бориса Николаевича Тарасова!»

Из событий мелких, но занимательных. Самое первое выступление — А.Е. Рекемчука. Он агитирует за своего ученика Сашу Сегеня, но одновременно здесь же слышится определенная критика бывшего ректора: дескать, прекратил, ожидая перевыборов, печатать студентов, не занимался организацией журнала, в котором Рекемчук печатал бы своих семинаристов. Второе выступление — бывшей замзавкафедрой Гали Седых. Вернее сумбурная речь о якобы развале и обмелении кафедры. Накопила обид, бурчала на всех, на Рейна, на Лобанова, после статьи которого «Освобождение» изменился взгляд на целый пласт литературы, на Кострова и даже на Рекемчука, писателей выдающихся. Тут, сидящий рядом с ней, Костров, иронично вопросил: «А ты кто такая?» Вполне резонно.

Мне тоже хотелось выступить: коли Рекемчук поддержал своего ученика, почему бы мне не поддержать своего? Но Мария Валерьевна Иванова в своей неуемной страсти казаться лучше всех — чему помогал переливчатый блеск вышивки из камешков на ее прекрасном платье — и служить только тому, что впереди, уже позабыла, что открывать собрание должен был С.П., как исполняющий обязанности ректора, а потом предполагалось предоставить слово мне. Зачем Марии Валерьевне покойники! Только ее собственная жизнь расстилается сейчас перед ее глазами, значит остальным можно пренебречь. У меня в кармане лежал написанный утром текст, как письменная основа речи. Но раз мне слова не дали, я переписываю в дневник.

Звонок Феликса Феодосьевича. Я не знаю, может ли на конференции присутствовать кто-либо чужой, даже такой крупный начальник, реликт нашей советской бюрократии, ее еще не вымерший мамонт. Я, правда, думаю, что это еще и бывший собственник наших зданий, который уже не раз поднимал вопрос об имуществе Литинститута. Столько уже размотали, сколько куда-то делось, а все неймется!

Я вспоминаю, как мы проводили первые мои выборы, когда не было и хорошо причесанной дамы из министерства, но зато были все желающие. Сережа Чупринин кричал: надо держать «журнал» на плаву! Он все время путал журнал и институт. Это так трудно — держать в руках два предмета.

Но давайте — к серьезному. У нас сегодня выборы проходят в состоянии крайней правовой неопределенности. С одной стороны, мы имеем дело с уставом института, утвержденным министерством, с другой — с Законом об образовании, который министерством же, в первую очередь, инициирован. Устав и Закон противоречат друг другу. То есть министерство не понимает ни особенностей творческого вуза, ни своих собственных законов. Ему пока все это сходит! Кстати, за все тринадцать лет моего ректорства министерство ни разу не смогло нам помочь, когда мы обращались к нему в трудные минуты. И в этом смысле я согласен с той критикой в обществе, которая идет в адрес нашего министерства, и даже с тем общественным мордобоем, который молодежь устраивает нашим крупным чиновникам от образования. Я полагаю, что это только начало.

По Закону об образовании на должность ректора может баллотироваться любой, почти человек с улицы. В то же время Инна Люциановна Вишневская, сорок лет ведущая в этом вузе семинар драматургии, не имеет права присутствовать и участвовать в выборах, потому что у доктора искусствоведения трудовая книжка лежит в Институте искусств.

К этому я должен присовокупить нерешительность и беспринципность нашего ученого совета, на протяжении нескольких недель два раза кардинально и единодушно менявшего свое мнение относительно устава, выборов и характера представительства на них.

Тринадцать лет назад я принимал институт в тот момент, когда Союз писателей СССР, правопреемником которого является МСПС во главе с Ф.Ф.Кузнецовым, отказал нам в финансировании, фактически бросив на волю так называемой перестройки и ветра. В институте в то время не было ни одного компьютера, ни одной машины, дырявая крыша, в критическом положении горячее и холодное водоснабжение в общежитии. Тем не менее, за прошедшие тринадцать лет не было ни одной задержки зарплаты. За это время мы обрели ряд совершенно новых и не существовавших ранее в институте структур: свою книжную лавку, свое на паях издательство, у нас бесплатное для студентов, аспирантов и преподавателей, рабочих и служащих института питание. Какое-то время у нас существовал даже собственный театр. У нас расширилась аспирантура, появилась докторантура, возникли три специализированных докторских совета, свой журнал, расширилась до критических пределов библиотека, появились два этажа коммерческого поселения в гостинице и много другое.

Не стану касаться цифр, совсем недавно я отчитался на ученом совете, и он признал мою работу удовлетворительной. Но, перед тем как мы начнем наши выборы, я хотел бы сказать несколько слов о том, с чем придется столкнуться следующему ректору. 1. По мнению специалиста по эксплуатации и строительству именно учебных зданий г-на доктора Каландия, наш основной корпус простоит еще 5–7 лет. 2. Необходима новая электроподводка к институту и к общежитию. 3. Нужно отремонтировать гостиницу и сделать над общежитием новую крышу. 4.Установить дорогостоящую противопожарную сигнализацию и, главное, следить за тем, чтобы нашу усадьбу не отобрали для иных государственных нужд.

Потребуются определенные усилия, чтобы переверстать учебный процесс, на необходимость чего указывают нам некоторые «предвыборные» статьи в прессе, в том числе статья Лисунова.

Со мною институту повезло: когда меня избрали, мне не нужна была квартира, не нужен был телефон, не нужна была машина, не нужна была дача — все это у меня было. Не нужно было устраивать в институт моих детей и племянников, моя жена принципиально не носила золота, у меня не было неудовлетворенного чувства собственного престижа.

Теперь о претендентах на должность ректора.

Все шесть человек, стремящихся стать ректорами, я повторяю здесь то, что на ученом совете уже сказал Владимир Иванович Гусев, все шесть человек являются вполне приемлемыми для этой должности. Четверых из них: Толкачева, Дьяченко, Сегеня и Стояновского я брал на работу. Двое других: Бояринов и Тарасов — люди мне хорошо известные, прожившие свою биографию вместе с Литинститутом. Троих из шестерых я сам инициировал к участию в этих выборах. Решать коллективу, но, как бывший ректор, хорошо знакомый с требованиями, которые жизнь предъявляет сегодня к руководству именно этим вузом, наиболее приемлемым своим преемником я считаю Сергея Петровича Толкачева. Он подходит по человеческим и деловым качествам, по знанию механизмов управления и обладает той волей и харизмой, которые позволят отстоять, защитить и подготовить институт для новой жизни.

И последнее: отриньте, если сможете, свои пристрастия, и думайте о судьбе института.

13 января, пятница. День, как день, уже свобода. Вчера с С.П. хорошо выпили Хуча, ели мясо, говорили о предательстве, перебрали знакомых людей, в том числе и Льва Ивановича, который, как говорят и как я уверен, голосовал против С.П… А вечером позвонил Самид, вспомнили все тех же героев и героинь. Не называя никого, он сказал следующее: «это надо умудриться прожить с вами в обнимку двенадцать лет и так элегантно вас продать». К Зое Михайловне это не относилось. О ней был особый задушевный разговор. Самид просто напомнил мне, о чем, видимо, забыли все, что, если бы не я, З. М. до сих пор жила бы в Люберцах. Я всех прощаю, но никому не забуду. Всех благословляю — и милого Юру Апенченко, и доброго друга Леву Скворцова. Мотивы Левы я понимаю с особой ясностью и вряд ли сформулирую эти мотивы в публицистической форме. Художественная форма дает переливы нюансов и беспощадность выводов.

Не мстительный я человек, но, как надо перечитывать одни и те же даже средние книги, так надо перемалывать одни и те же ситуации — только так рождается глубокий психологизм. Думаю, перебирая, о многих людях. Я даже, наверное, сделаю список так называемых предателей, не для того чтобы досаждать или мстить, это уж совсем не в моем характере, а чтобы не забыть при моем анализе. Может быть, совершенно сознательно я все драматизирую и навертываю, чтобы как-то подхлестнуть свое воображение, которое уже светит, как прожектор, на новый роман. Стоит ли писателю по-другому сводить счеты? Писатель в этом смысле существо самое невинное.

14 января, суббота. Был в Сопово, все в снегу. Мне определенно везет, наш «Маяк»-5 с такой же психологией, как и «Орбита»: нечищеные подъезды только у нас, делается это из экономии, но электроэнергия пока не отключена. Правда, забывают, что если возникнет пожар, то все будем от ужаса потери собственности вопить, наблюдая, как буксуют в снегу пожарные машины. Мы тоже с С.П. побуксовали, но все же, не без помощи сторожа, вытащили машину.

Сколько для естественного восприятия жизни дает мне даже один день в этой стерильной тишине и безлюдье! Не смотрел даже телевизор. Что там с газом, с правительственным кризисом на Украине?.. Узнал немного только о сумасшедшем мальченке, который ворвался в синагогу. Говорят, он действовал по схеме какой-то компьютерной игры. Сначала — это озвучил С.Бабурин, — войдя на первый этаж, он налетел на шофера таджика, потом на какого-то другого инородца, а уже затем поднялся на второй этаж, где ранил собственно кого-то из евреев. Людей пострадавших и их родственников жалко, жалко и этого чумного парня. Его засудят по-крупному.

Все последние дни занят тем, что делаю словник к дневнику 1984–1996 годов. Работа тяжелая, масса имен, неужели со столькими людьми я встречался, столько народа знаю! К каждому у меня было свое отношение. Какое невероятное количество деталей всплывает в памяти. И все это лишь наметки, лишь абрисы событий. Я боюсь, что впереди еще новая работа, по следам былого написать новую, более сочную и яркую картину. Весь вопрос, есть ли у меня за душой что-то настолько ясное и большое, чем я мог бы поделиться с людьми и ради чего надо бросить художественную литературу.

15 января, воскресенье. Рано уехал из Сопова, солнце сверкает, машина, рыча, одолела сугробы. В шесть утра я сел за свой словник, сделал уже страниц двенадцать. Естественно, параллельно много думаю о прошедших событиях. Сколько всего только обозначенного, кометы прочертили небо своими хвостами. Все хранилось в каких-то мощных аккумуляторах и готово подняться на поверхность. Я копаюсь в этом так настойчиво потому, что здесь фундамент моего нового романа и ожидания каких-то достаточно грозных событий.

Первое уже последовало — позвонили: повесился Сережа Королев. Он работал в Москве. Жизнь у него не складывалась. Помню, как несколько лет назад я пытался выгородить его после пьянки и драки с Панфиловым. Помню, с каким пафосом В.П. говорил об этом инциденте, а парень был больной, и это было ясно с самого начала. Вот и результаты. Еще недавно мы с ним говорили, и он вроде был бодр, но его волновало, что я ухожу, он все же надеялся на меня, на мою поддержку. Какой был замечательный парень! Вот тебе и попытка вырвать человека из иной среды: Сережа был из поселка в Архангельской области, работал лесорубом.

Утром принялся читать номер «Нашего современника» посвященный молодежи. Похоже, кое-что здесь фантастически интересно. Пока читаю двадцативосьмилетнего Евгения Чепкасова. «Хромающий человек. Петербургская повесть»

16 января, понедельник. Тихо-спокойно полупереселился на второй этаж на кафедру, и здесь мне нравится. Что-то случилось со временем, оно как бы расширилось и приобрело объем. Может быть, многое из собственной моей энергии уходило в грязные стены ректорского кабинета? Кстати, принялись в кабинете мыть стены и потолки, — какая, оказывается, была потрясающая чернота. Это как же наш доблестный Владимир Ефимович так все со своими помощниками и надзирателями умудрился запакостить?

Уж если я завелся на такой недружественной ноте, то, по мере того как у меня происходит осмысление недавних событий, я все строже и строже отношусь к некоторым людям, своим коллегам. И здесь я даю себе право хотя бы здороваться с разной степенью сердечности. Недаром кое-кто меня по дороге останавливал и, пряча тревогу, участливо спрашивал: как, дескать, я. Я упорно демонстрирую, что знаю о двурушничестве многих и не хочу этого скрывать. А коллеги хотят теперь же получить отпущение грехов: иначе совесть будет мучить, плохой сон, несварение желудка, все хотят и перед собою быть совестливыми, цивилизованными и безукоризненными членами общества и чтобы никто даже не догадывался об их пакостности.

Днем обедал с Борисом Николаевичем, представил его Альберту Дмитриевичу, познакомил с В.А.Харловым, за обедом говорил о проблемах общежития и предложил создать комиссию по замечаниям, которые можно отыскать в предвыборных программах кандидатов. Говорил о приеме в институт: ну понято, что выучили детей, но теперь уже идут племянники и внуки, не слишком ли? Издалека видел Мишу, Людмилу Михайловну, слышал из кабинета аффектированный голос Зои Михайловны. У них теперь своя жизнь никак не соприкасающаяся с моей. С удовольствием рассказал о своем разговоре с Оксаной.

Теперь из приятного. Отдиктовал предисловие для каталога фестиваля в Гатчине, вчерне подготовил приказ о «десанте» на фестиваль, потом встретился с приехавшей из Белгорода Верой Константиновной. Она приезжала на чью-то докторскую защиту, пришла с букетом, значит, защита прошла успешно. Она написала новую книгу обо мне: «Феномен прозы С.Н. Есина: творчество второго периода». Интересно, состоится ли третий? Даст ли Бог? Много говорила о «Марбурге», о том, что я себя недооцениваю. Об этом же говорила и Наташа Бабочкина: прочла роман и стала искать мой телефон. Ей было необходимо высказаться. Эта медлительная волна признательного читательского внимания накатывает точно так же, как во время публикации «Имитатора».

Днем прочел еще одно «Предисловие» к дипломной работе Елены Георгиевской. Это «Интервью со своим дневником». Лена написала и так: «посвящается С.Н. Есину». Похоже, что мы действительно выпускаем гениальную деваху. Ей остается только пробиться, а это самое трудное и самое унизительное. Интервью буду перечитывать, там много того, что сразу и не ухватишь, пока сделал ксерокопию.

Сегодня же пришло письмо от Нины Ивановны Дикушиной. «Часто вспоминаю наши поездки на Дальний Восток. И всегда помню, какую неоценимую помощь оказали Вы Фадееву и мне, к нему примкнувшей, в издании книги».

Как я устал от этой однотонной деятельности со словником, тем не менее, в голове что-то колышется. На работе почти ни с кем не разговариваю, держу себя сдержанно, это сразу позволяет сэкономить очень много сил.

17 января, вторник. Сегодня день неподписанных или, как говорили в старину, подметных писем. Утром принесли через почтальона, письмо почему-то заказное. Сначала бумага: она какая-то плотная, старая, даже вроде бы с гербом в углу, но заполнена на пишущей машинке. Внизу только инициалы, но письмо оказалось таким занятным, что я решился его перенести в дневник. Есть же такие письма, которые неожиданно отвечают на многие вопросы.

Сергей Николаевич, читаю Ваши дневники от 25 января 2005 года. Творений Ваших я ранее не читал, но однажды просматривал «Смерть титана». Многое Вы там придумали и тяжело изложили. Если бы Вы, уважаемый Сергей Николаевич, прочли секретное письмецо Владимира Ильича от 19.3.1922 года о тотальном изъятии церковных ценностей под предлогом голода, то у Вас отпало бы желание описывать смерть «титана». Привожу цитатку из ленинского послания: «Строго секретно… Именно теперь, и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем /и по-этому должны/ провести изъятие церковных ценностей с самой беспощадной энергией и не останавливаясь /перед/ подавлением какого угодно сопротивления…»

Сергей Николаевич, я не могу лишить Вас Вашего символа, а дневники — дело хорошее… В дневниках просматривается Ваша гражданская позиция, и она в большей степени тяготеет к христианскому человеколюбию.

По дневнику чувствуется, что ожидовлены Вы значительно, потому и не понимаете, что Татьяна Бек просто ненавидела все славянское, христианское. Осип Мандельштам, Булат Окуджава, Иосиф Бродский — вот ее знамена, а Сергей Есин ассоциируется с Сергеем Есениным — одно это вызывало у нее аллергию. Евгения Рейна Т. Бек раскусила и не могла смириться с его, как бы, кровно-национальным предательством. Евгений Рейн поэт не совсем еврейский, хотя в его поэзии перечисление и нытье присутствуют, и все же он давно отошел от всего еврейского, и по образу жизни и в творчестве. А может и не отошел, а всегда таким был.

Сергей Николаевич, наблюдая за Вами, я заметил, что Вы неравнодушны к Борису Пастернаку, и часто восхищаетесь его свечой, которая на столе горела и горела, в пример эту «свечку» молодым поэтам приводите, как нечто необычайно ценное. Я думаю, что и здесь Вы заблуждаетесь. Борис Пастернак всю свою жизнь посвятил поиску поэтической формы. Форму он иногда находил, но заполнить ее соответствующим содержанием не мог. Иногда были и редкие удачи. Поиск форм происходил от того, что рядом жили и творили: Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский — найти же себя, отличимого по интонации, стилю, несмотря на сокрытый талант и огромную эрудицию, было крайне сложно. Поэтому, свеча, которая горела и горела на столе, ничего, кроме ложно-поэтического состояния, в себе не содержит.

Сергей Николаевич, я буду читать Ваши дневники, и как читатель делиться с Вами своими впечатлениями. Желаю самого главного: здоровья и хорошего аппетита и еще успеха в делах, мирских и разных.

Благодарный читатель Е.Г.

Здесь есть что прокомментировать. Во-первых, я сразу понял, что речь идет о публикации в «Российском колоколе», это наверняка будет приятно Максиму Замшеву. Кстати, коли зашло о нем и о «Колоколе», вот что сам Максим мне недавно рассказал. Он встретился по своим административным делам с легендарной фигурой прошлого — Егором Кузьмичем Лигачевым, и тот сказал, что читает в «Колоколе» стенограммы процессов 1937 года и Дневники Есина. Вот так! Сегодня, кстати, буду продолжать читать новую книгу Харченко. Вчера прочел часть про книгу о Ленине, следующая часть посвящена Дневникам.

А вот что касается личности Ленина и его секретного письма от 19.03. 1922, то — ничего с собою поделать не могу — и я бы поступил так же, если народ голодает, и, думаю, настоящий христианин, подлинный церковный иерарх поступил бы так же. Ведь речь идет о тысячах трупов, которые валяются на дорогах, и о том, что голодающие едят живых людей. Может ли что-то из металла любой стоимости быть дороже человеческой жизни! Ко всему остальному можно прислушаться, тем более, что пишет это, кажется, писатель. Дело в том, что мой старый адрес: дом 4, корпус 6, кв. 11, а не 43 — эти координаты указаны в писательском сборнике 1986 года, но они же и на конверте.

Но было и еще письмо, которое пришло несколько дней назад, а Максим показал мне только сегодня. В этом отношении он молодец, настоящий мужчина, да еще тут же написал ответ, дал отпор. Вот как начиналось это письмо мерзавца. Не отвергаю мысли, что оно еще и коллективное, т. е. письмо обиженных мерзавцев.

Уважаемые коллеги!

Прошу ввиду моего отсутствия в г. Москве зачитать на общем собрании в день выборов ректора Литературного института письмо, переданное одним из выпускников института. Значит москвич, но вот сейчас отсутствует, так сказать, молния бьет издалека, удар тянется из безопасного пространства. Плюем на прохожих с балкона и прячемся за дверь.

Если данная точка зрения не будет принята во внимание на профилактическом уровне — будут приняты все меры для документального развития тезисов и их передачи в соответствующие инстанции, электронные и печатные СМИ. Угроза кому, собранию, мерзавцам, ректору, который ушел? Кажется, это опять почерк Маргариты Крапивиной. Неподписанное анонимное подлое и трусливое письмо, видите ли, должно быть прочитано на общем собрании. Дальше, после этой угрозы, пошло само письмо, вот его начало. Может быть, оно и рассчитано, чтобы быть перепечатанным в моем дневнике.

Уважаемые друзья и коллеги!

Я — бывший выпускник и аспирант Литературного института им. А.М. Горького. Значит, пять лет учился и три года пробыл в аспирантуре. Научился, насмотрелся, наслушался, все узнал, везде заглянул, все вкусил, в том числе и бесплатное институтское, кстати, единственное в Москве питание. Не пишет аноним, правда, закончил ли эту аспирантуру, т. е. защитил ли диссертацию. Скорее всего, — нет, неудачник, завистник. Но почему же тогда так плохо, по-канцелярски — ввиду моего отсутствия — пишет? В этом случае коллега и друг тебе — только тамбовский волк.

Слежу за ситуацией в институте на протяжении многих лет. Значит давно, значит издалека, значит, притаился, вынюхивает, но почему же тогда не накопил никакого конкретного материала или его нет, одна злоба.

Уход из института ректора С.Н. Есина — знаковое и положительное событие. Естественно, «знаковое», три раза отбыл свой срок, два раза избирался единогласно.

Институт покинул человек, который превратил замечательный, уникальный творческий вуз в посредственное учебное заведение. Совершенно верно, стал самым упоминаемым после МГУ вузом в стране

Есин практически уничтожил преподавательский состав большинства кафедр. Ушли только два человека с кафедры Ю.И. Минералова — покойный Лебедев и живой Дмитренко, выжитый в первую очередь самим Юрием Ивановичем. Как написал в своей статье преподаватель Лисунов, именно Ю.И. выжил еще профессора А.П. Чудакова. Чья эта плохо написанная драматургия? Выжил, правда, еще В.П. Смирнов со своей кафедры выдающегося ученого М.О. Чудакову. Не везло этой семье. Чудакова составляла некий поразительный контраст составу кафедры. С.Н. Есин приютил изгнанного за талант литературоведа на руководимой им кафедре творчества. С этой кафедры после смерти Татьяны Бек ушел только почасовик Чупринин, потому что рассыпался их общий с Татьяной семинар. И, действительно, сколько замечательных людей, со знаковыми именами умерло. Что делать, других не нашлось, наше время таких уже не делает. Удел нашего времени Акунин, Денежкина, Донцова, стихи для песен пишут теперь другие люди, которые тоже называются поэтами, хотя в застолье песни их не поют. Умер Е.Долматовский, его имени аудитория в институте, умер В.Розов, тоже аудитория его имени, умер Л.Ошанин, умер В.Цыбин, умер В.Старшинов, умер Ю.Левитанский, умер Е. Винокуров. Есин их не душил, в них не стрелял, их не выживал, Есин всех их хоронил и очень мало видел на похоронах той шпаны, которая могла бы, по его мнению, состряпать подобное письмо. А на кафедре Ю.И. Минералова умер М.П. Еремин, на кафедре стилистики — Н.Г. Михайловская. Все это очень грустно, если бы не ощущение новой смены и достойной.

Подпевалы Есина твердят о его «хозяйственных талантах». Какие таланты? Зарплаты и стипендии всегда — что при Союзе писателей, что ныне — платило государство. Было время и довольно продолжительное, когда государство помногу месяцев вузам не платило, а в Лите не было ни одной задержки с зарплатой за тринадцать лет. Да и сейчас зарплата у профессоров, преподавателей, служащих и рабочих далеко не государственная, а именно за счет придуманных ненавистным Есиным хозяйственных приемов.

Есин занимался незаконной сдачей помещений, ввел платное обучение, в том числе студенты из-за рубежа обучаются за деньги. Читая эти строчки, я, по старой привычке исследователя, начинаю гадать, кто же подобное мог написать. У кого так мало ума, кто так плохо представляет себе дело в институте, кто не ведает никаких законов и даже Закона об образовании, по которому живут все вузы страны и в котором обозначено все, даже высшее образование иностранных граждан. Кстати, кто те последние, которые пытались именно без оплаты, что определено Законом, проникнуть в институт? Какая-то была гнусная переписка, государственная и писательская давиловка. Ах да, это были армяне, но тогда эта халява не прошла, я об этом уже писал в дневнике. Неужели мой дневник становится поминальником всех мелких пакостей и чужих преступлений! Почему же это незаконная сдача помещений, когда каждый договор зафиксирован в специальном московском или федеральном учреждении? Именно законная, и даже в законе прописанная. И какой вуз, чтобы прожить, что-то не сдает? Но неужели в каждом вузе такая же грязь и ненависть или это специфика творческого вуза с его черной амбицией? Почему именно Есин, как утверждает автор письма, ввел платное обучение, когда его ввело государство? Спросите Фурсенко, какой процент он хотел бы оставить в вузах платных студентов, а кто и сколько должны учиться за свой счет и счет родителей. Вспомним девочку, которая обстреляла господина министра свежими куриными яйцами. Что она говорила? Сейчас это платное обучение пытаются расширить до бесконечности.

Куда шли средства? — спрашивает автор анонимного письма. Средства ушли по адресу, потому что бедный и скорбный умом автор даже не представляет, на какие деньги ремонтируются крыши, красятся фасады, покупаются парты, которые студенты традиционно расписывают своими личными иероглифами,

Эти вопросы обязана задать Счетная палата РФ. Да уже все было, и в том числе проверки.

Есин распоряжался огромными денежными средствами (безналичными и наличными) в интересах не института в целом, а в интересах лично себя и ближайшей группы «соратников»-блюдолизов. Что это за наличные, кто их видел, кто, кроме кассира, держал их в руках? И кто эти наличные дает? А как можно распоряжаться безналичными, когда все средства, даже наличные, сначала сдаются в казначейство, а уж потом с таким трудом даже на карандаши выцарапываются оттуда. Знает ли эта садовая глупая литературная голова, что уже давно никаких наличных денег без кассового ордера, который получает плательщик, ни взять, ни дать нельзя.

Есин вырастил когорту приближенных, которые получают особые зарплаты и «конверты». Особо грязную роль в последние годы играли главные холуи: преподаватели кафедры общественных наук во главе с Царёвой и Кочетковой, Толкачев, проф. А.И. Горшков. Ну, покажите мне этот «конверт», о котором автор слышал только из сериалов. При чем здесь восьмидесятилетний Горшков, по учебникам которого аноним должно быть учился? Что голубчик, завалили тебя на старославянском языке? Или не сдал когда-то, и пришлось пересдавать практическую стилистику? Бойтесь бездарных и плохо пишущих литераторов, они всегда найдут в других причину, чтобы оправдать собственное творческое бесплодие. О Толкачеве, как будет ясно в дальнейшем, речь особая. Все письмо, так сказать, направлено против него, видимо, и отсутствующие сейчас в Москве, и присутствующие в столице анонимщики знают жесткий толкачевский характер и умение его призвать всех к порядку. В этом смысле письмо вполне понятно, человек с ножом не хотел бы, чтобы его схватили с поличным, а Толкачев это сделать может, и его время, как мне верится, придет.

Подготовлены соответствующие материалы в официальные инстанции и в СМИ, где открыто названы поименованные выше лица и приводятся свидетельства очевидцев их беззаконной деятельности. Какой очевидец станет свидетельствовать против собаки, какой неудачливый аспирант? А что касается качества подготовленных материалов, мы их уже знаем по письму депутата и членов Фонда поддержки Литинститута. Чего сейчас-то не называешь, поименщик? И долго готовились, сидя за плинтусом?

Но так скучно все это продолжать. Из письма выяснится, что даже роман о В.И.Ленине написал не Есин, а «известный профессор с кафедры зарубежной литературы». Не Джимбинов ли? Какой, оказывается, умный и эрудированный профессор, сколько знает, как долго, видимо, готовился. И как плохо подготовился сам анонимщик. Ну, загляни в энциклопедию, и тогда узнаешь, что еще двадцать лет назад некий Есин опубликовал несколько повестей в знаменитом журнале все о том же герое. Биография, дружок, продолжается. Или это деликатный намек уже Есину написать за бездарного автора хороший политический роман? Есин-то сможет, у Есина есть перо, он профессионал, и он неплохо учился, в том числе и политическим наукам! Но слишком большая честь: все эти цитаты, самые «кровавые», уже опубликованы, чепуху не следует множить. Я сам с горечью обнаружил, в каком коллективе я жил.

Основной удар нанесен не по Есину, не по Царевой, не по Табачковой с ее трогательной любовью к собаке Музе — по Сергею Петровичу Толкачеву, который в моих дневниках проходит под инициалами С.П… Не дай, дескать, Бог, именно он станет ректором. К его великому счастью — не стал. Пафос всех дальнейших бредней — это яростная агитация «против». В чем здесь причина? С одной стороны, смертельная боязнь его жесткой и крепкой руки, боязнь, конечно, и неких советов бывшего ректора, который хорошо знает и коллектив, и психологию почти каждого в этом коллективе. Но здесь же и фантастическая зависть к талантливому и собранному человеку. Между прочим, к человеку, разговаривающему на трех языках, имеющему хорошее базовое образование, прекрасному молодому писателю! Это зависть к человеку, который безо всяких на учебу отпусков, ежедневно ходя на работу, с промежутком всего в несколько лет защитил сначала кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию. Талантливый молодой доктор, профессор, писатель, администратор. Согласимся, здесь есть предмет для зависти. Неудачник всегда завистлив, а еще чаще неумен.

А теперь, как говорится, чем дело кончилось. Как я уже написал, письмо это пришло в ректорат именно во время собрания, и получил его Максим Лаврентьев. Тогда он ничего не сказал ни мне, ни исполняющему обязанность ректора Толкачеву. Но мужчина, он всегда мужчина, и, ни у кого не спрашивая, ни с кем не советуясь, на бланке института и за своей подписью Максим отправил по обозначенному на письме электронному адресу свой яростный ответ. В наше время непоступков его ответ стоит того, чтобы его опубликовать и даже восхититься.

Ответ ректората Литературного института

им. А.М. Горького.

Ваше письмо не только не будет зачитано на сегодняшней конференции по избранию ректора Литературного института, но я лично засуну вам его в задницу, если узнаю, мразь, что вы за выпускник и аспирант. Мне наплевать, кому вы лично лижете жопу, но оскорблять преподавателей и сотрудников Литинститута— низость и подлость.

Пошел вон, выблядок!

Максим Лаврентьев,

член СП России,

модератор сайта litinstitut.ru,

аспирант,

помощник ректора Литинститута

Когда человек владеет словом и обладает чем-то значительно более достойным, нежели утло-подлое крапивное мышление, тогда и сказать может, как и положено выпускнику престижного вуза.

18 января, среда. Весь день работал над дневником — предыдущие страницы это сегодняшняя работа. Пользуясь своим новым положением, на работу не ездил. Делал зарядку, сидел за компьютером, жарил рыбу. В Москве уже второй день жуткий мороз, утром на термометре за окном — 25–27 градусов холода. Тем не мене бедная В.С. отправилась в поликлинику получать льготные рецепты. Еле ее дождался, уже хотел идти искать.

По телевидению идут сообщения об авариях, оставшихся без тепла домах и поселках. Но откуда Чубайс знал о подобных морозах в Москве? Может быть, он Воланд, тогда надо ждать и обещанных им отключений электричества. Видимо, из-за холода в телевизионном ящике прекратилась пляска и шабаш, которые продолжались несколько дней.

Написал ли я о передаче об Анатолии Рыбакове, которую вела Наташа Иванова? Вот здесь она в своей системе и в своей тарелке, все знает, все помнит, точна, недаром столько лет прожила с его сыном. Съемки проходили в тех же интерьерах, в кабинете, в котором работал в Переделкино писатель. Его нелюбовь к Достоевскому связана была, оказывается, только с высказываниями классика по еврейскому вопросу, это интересная позиция для русского писателя. А если мы всем русским писателям запретим быть мыслителями, и по всем русским вопросам у нас будут высказываться только еврейские писатели? М.О., простите, но что здесь поделаешь, жизнь подсказывает!

19 января, четверг. Вчера вечером Витя вынул из почтового ящика «Литературную газету». На первой полосе хорошее и большое интервью Б.Н. Тарасова — дальше я его буду именовать БНТ, чтобы не путать с Бэном, с Борисом Николаевичем Ельциным. Мне не очень понятна в этом интервью только идея создания при Литинституте некоего Института русской культуры. Звучит красиво, но кто за все будет платить, что этот институт будет делать, из каких сотрудников состоять? У нас так много разных институтов и кино, и театра, и философии, и истории искусств, и все они вроде изучают и русскую культуру. Как эту самую русскую культуру выделить из мировой, вот французскую из мировой выделить легче, а с русской это сложнее, у нее больше щупалец и разветвлений, мы вообще нация и культура всемирная. Что касается других проектов, вполне естественных для нового ректора, то там Высшая школа переводчиков, еще моя идея платной редактуры, все остальное лишь правильные и весьма точные слова. Правда, у нас и так высшая школа переводчиков, куда уж выше. Деньги, где и откуда? В интервью ни слова о том, что за последнее время было сделано и кем. Я к этому был готов, новая жизнь всегда начинается с отрицания старой. В «Литгазете» по этому поводу удивлены.

Вечером как член экспертного совета и член коллегии министерства культуры — взглянуть на дело рук своих — я был в Белом доме на вручении премии правительства России. Вручал А.Жуков, сказал общие слова о культуре. А, казалось бы, должен был ее знать, говорят, что основа нового молодого аппарата минкультуры прислана была из его логова. В первом ряду собрания Швыдкой и Соколов, между ними Лаптев, сын знаменитого ленинградского баритона. «Первое письмо, крохотный листок, я нашел там слезинку между строк…» Сейчас он, кажется, помощник в Администрации по культуре.

О новых мастерах. Что касается премий, их было много, но все, как бы между своими, министерскими, так сказать привычных и настоящих деятелей искусства немного: Поляков, Абдрашитов, художники братья Ткачёвы. Во время «бокала шампанского» после вручения пытался поговорить с А.Жуковым относительно ремонта литинститута. Он ответил, что вроде бы знает о тяжелом положении, но сложилось у меня впечатление, что какие-то в этих залах уже ходят идеи. Начальник раздражен, отстаньте от меня с этим литинститутом. Впечатление плохое и от Жукова. Лучше был разговор с Соколовым: «Ну, если вы уже не ректор, значит, вас надо поплотнее занять». Вся обстановка Дома правительства тоже не произвела впечатления, плохая с претензией на изыск итальянская мебель, обыскивали на металл, даже очки пришлось вынимать, архитектура напоминает «офисы» в «Семнадцати мгновениях весны» и вокзалы с «претензией».

Днем на кафедре занимался «кадрами», не успела Галина Ивановна Седых, наша ударница интеллектуального труда, сказать о наших кадрах на перевыборном собрании, как мы, идя навстречу пожеланиям трудящихся, решили усилить кафедру Алексеем Слаповским, Юрием Кублановским, и Ириной Ивановной Ростовцевой. Пока это предварительные разговоры, начнем уговаривать. Со всеми этими фигурами БНТ согласился, Кублановский ему ближе, чем моя первоначальная идея: Оля Тузова и Максим Лаврентьев. Я исходил из того, что в литинституте всегда была своя поэтическая школа: Ошанин, Долматовский, Кузнецов. Знаменитыми они становились с годами. Подготовил также приказ на Гатчину: Королев, Сегень, Костров. Из студентов: Демахин, Никонов, Попов и Максим Лаврентьев.

«Литгазета» подготовила очередной рейтинг прозы. Здесь я стою на 26-м месте. Сам рейтинг продаж располагается так: от Людмилы Улицкой — 16 787 проданных экземпляров до М.Кураева, М.Бутова и Б.Екимова — у всех по нулю. У меня 127 продаж, за мною Бакланов — 126, у Славниковой — 58, у А.Кима — 47, у А.Сегеня — 46, у Андрея Волоса — 18. Как быстро ослаб после социального и отважного «Хурамабада» интерес к Андрею Волосу. Теперь он пишет о продаже квартир.

20 января, пятница. Словно после вечернего переедания, проснулся с отвратительным чувством, оставшимся после посещения Дома правительства. И от разговора с Жуковым, и от слишком жидкого и «своего» состава премированных, и, самое главное, от отвратительной, холодной архитектуры. Не может достойная власть, не временщики, существовать в этой холодной, лишенной каких-либо признаков искусства атмосфере, все здесь дышит равнодушием.

На работе написал письма Соколову и Худякову, они приблизительно одного содержания: свершилось — я уже не ректор, это по закону, ректором выбрали Б.Н., он писатель, доктор, профессор, ученый. Если, дескать, господа, я вам нужен, то внесите определенные изменения в документы, я не хочу быть самозванцем.

Вечером по ТВ Лужков говорил о морозах, погоде и Чубайсе. В его выступлении одно было бесспорно: за семь лет управления Чубайс все ждал каких-то инвестиций от государства, а куда он тогда бы дел прибыль?

21 января, суббота. Весь день сидел над словником, наверное, это даже хорошо, что я не пользуюсь некоторыми опциями в компьютере и делаю все вручную. Возникают, во-первых, ошибки при написании фамилий, во-вторых, обновляется картина собственной жизни, начинают завязываться некоторые сюжеты будущих, если доживу и захочу писать, мемуаров. Здесь, в отличие от дневника, другая форма общения с читателем, но и другая, концентрированная, форма оценок, уже не штрихи и черты портретов, а типы и метафоры.

Вечером, в мороз, поехал по старой договоренности с Ильей Кирилловым в клуб «Эльдар» на фильм Жан-Пьера и Люка Дарденнов «Дитя». Кажется, этот фильм получил «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах. Я не люблю французское кино, но этот фильм меня счастливо поразил. Как факт искусства и как некое исследование по поводу состояния духа нашей молодежи. Сюжет очень прост: двое молодых, ей 18, ему — 20, он полувор, полуклошар, характер облегченный, импульс только сегодняшнего дня: есть деньги, надо тратить щедро и нерасчетливо, завтра придут другие. Она только что родила ребенка, он его пытается продать. Два эпизода: сорвали сумку или портфель, и там оказались какие-то деньги и завещание старика. Деньги — пригодятся, а завещание можно выбросить. По определенным причинам эта трагическая продажа не состоялась. Опять сцена: просыпается любовь к собственному чаду, и возникает что-то в душе, помимо физиологии жизни, что-то очень привычное по нашей русской литературе.

22 января, воскресенье. Кстати, о литературе. Вечером звонила Светлана Николаевна, вдова Лакшина. Говорили о 15-м февраля, мне надо будет выступить на вечере памяти Владимитра Яковлевича, но рассказала еще кое о чем. Это позже.

Основа литературы, конечно, жизнь. Только при соприкосновении с нею начинает раскручиваться фантазия художника (последнее все же, наверное, не обо мне). Я, например, лишь только выхожу на улицу, то где-то после первой сотни шагов направление мыслей меняется, и от быта, от собственных обид на первый план выходит что-то настоящее. Вот и сегодня утром, стоило выйти из дома, тут же ушли все наши институтские проблемы, Тарасов, Смирнов, Седых, и уже показались ушки следующей главы романа: мой охранничек сидит в проходной, в своей будке, и через окошко глядит на преподавателей, видя среди них и профессиональных предателей.

А выходил я, чтобы купить открытки, самые простые, дешевые, необходимые для ВАКа и для диссертационного дела. Предполагал, что зайду на две ближайших почты и вернусь домой, потому что обещал приехать Толик с Людой и Варькой — торжественный обед. Но на ближайших почтах, естественно, никаких нужных открыток не оказалось. Висели, конечно, как образцы открыточки рождественские, с ангелочками и святыми, поздравительные, с розами и цветами, безвкусные, но дорогие. На другой почте все то же самое, но еще и объявление: именно то, что выставлено в зале, продается в отделе доставки. Пошел в отдел доставки, но он был закрыт, а может быть, просто все пили чай или судачили у телевизора. Я позвонил в специальный рядом с окошечком звоночек. Пока звонил, внимательно разглядывал обширные списки того, что продается в этом самом отделе доставки. Какая литература, какие печатные издания, только разве учебников нет по педофилии. И дальше — прости меня, Господи — я поступил так, как не должен был поступать. Я сорвал этот список, кинул на землю, а, выходя, нашел еще и дверь этого отдела и плюнул на замок. Пришлось ехать на центральный почтамт на Кировской (Мясницкой), там тоже долго блуждал по киоскам, разглядывая все то, что не должно было бы продаваться на почтамте: шоколад, конфетки, зубные щетки, все тех же ангелочков, пока среди этого благополучно-поздравительного хлама не отыскал своей открыточки с обязательной буквой «В» на марке. Зачем бились за капитализм, за что так старались, когда все осталось, нет, не осталось, стало намного хуже, чем при ленивом советском строе.

Приехал Толик со своим семейством. Обедали, чудный малыш девочка Варя. К Люде я всегда относился хорошо, раньше она работала в нашей бухгалтерии. Вспомнили старое, кое-что она рассказала мне о нашем прежнем главбухе Ольге Васильевне. Последние сомнения у меня, доверчивого человека, исчезли, я поражаюсь своей близорукости и энергии собственных сотрудников.

Итак, вечером звонила Светлана Николаевна. Среди прочего она рассказала, что была на совещании по преподаванию русской литературы в школе. Среди присутствующих был еще и известный — имя мне сказали — демократический деятель. Учителя жаловались на то, что русскую литературу сейчас в школе изучают два часа в неделю, а английский язык, например, чуть ли не десять. Потом я откомментировал: рабы и мелкие надсмотрщики должны понимать команды своих господ. А сказал я так вот почему. На совещании было рассказано, как группа учителей проехала всю Россию и обратила внимание, как много энтузиастов среди преподавателей русской литературы, несмотря на сокращенное время, они работают с блеском. Так вот этот демократический господин очень точно сформулировал: «А мы против преподавания русской литературы. Она является матрицей духовного мира русского человека с его созерцательностью, нежеланием делать карьеру, с предпочтением коллективизма индивидуализму». Очень все точно, кроме одного — я лично не хочу прощаться с русским миром.

Собралась Общественная палата, куда меня не избрали. Но Ганичева и других моих вполне понятных друзей не показали. Наверное, в этом есть логика моей собственной жизни. Последние ее времена надо сконцентрировать на главном — на литературе. После ухода с поста ректора стало бы бессмысленным и членство в этой палате: оно нужно мне было только для института.

23 января, понедельник. Большим было удовольствием поесть утром за счет Бориса Березовского. Должен сказать, что кормит он хорошо, даже классно: и японская кухня, и европейская. А закусить в итальянском дворике, между Давидом Микельанджело, кондотьером Колоне — это особое наслаждение. Все это произошло во время вручения премии «Триумф» в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. У меня была особая причина придти туда: среди молодых триумфаторов оказался и наш Саша Демахин, о котором я много пишу в своих дневниках. Талантливого человека всегда приятно видеть, приятно и разговаривать с ним. В этом году Саша оказался даже — по моей, естественно, наводке — молодежным дублером в московском правительстве. Он недавно спросил меня: «Сергей Николаевич, от нас требуется ходить по вторникам каждую неделю на заседание московского правительства. А как же семинар?» Я ответил: «Ничего, Инна Люциановна зиму проживет и без тебя, а там ты насобираешь жизненного материала больше, чем на своем семинаре, где уже все знаешь».

Молодых триумфаторов было двадцать человек, по числу членов жюри — каждый, выбирается одним из членов жюри и принимается остальными без голосования. На Демахина, кажется, указал Андрей Вознесенский, который вместе с Зоей Богуславской видел его спектакль в театре «Новая драма». К церемонии был выпущен хороший и подробный альбом, где представлены предыдущие лауреаты, здесь же мои сегодняшние счастливцы. Четверо из двадцати молодых триумфаторов были связаны с литературой. Все остальные — это, так сказать, «искусство представлений»: саксофонист, барабанщик, актеры драматического театра и кино, балетные танцовщики. Это понятно: в жюри Катя Максимова и Владимир Васильев. Саша еще до церемонии признался мне: деньги уже переведены. Я думаю, что такой либеральный вид признания молодежи на благо. Слишком уж велик уровень номинантов, чтобы трафить исключительно своим, хотя ошибки, наверное, есть.

Теперь насчет альбома. И одновременно — о том, как литератор создает свои сюжеты. Когда я поднялся по парадной лестнице в верхний зал-атриум музея, то на одно из свободных мест, — на каждом стуле лежали альбомы с описанием конкурса и портретами лауреатов — я положил металлическую кассету для визитных карточек — место занято! Рядом на соседнем кресле точно так же лежала и дешевая зажигалка. А сам отправился на антресоли смотреть живопись писателей, которые балуются красками. Сильное впечатление произвели очень скромные акварели Л.Петрушевской с современными узнаваемыми лицами — и ее, и ее детей, картины Дюренматта и живая блестящая полуживопись-полуграфика Сержа Лифаря. Это просто здорово! Когда я вернулся в зал, ни альбома на своем месте, ни посеребренного футляра для визитных карточек не нашел. Да здравствует российская интеллигенция! В зале-то люди российского искусства, элита, ведущие критики и знаменитые журналисты, а кто же, спрашивается, позарился, кто спер? К своему стыду, не исключал, что именно так все и кончится. Зато появился сюжет.

Началась торжественная церемония. Сначала молодые, потом уже выдающиеся триумфаторы. Матерых лауреатов было шесть. Объявлял председатель жюри этого года Спиваков. Одновременно о каждом говорил один из членов жюри.

Сначала был Марк Захаров. Владимир Познер представил его как «режиссера, который делает спектакли так, как их написал автор». Отчасти он прав, я, правда, не помню, чтобы с голой задницей щеголял какой-нибудь из героев в пьесах Островского, но у Захарова это было. Дальше шли фразы: «ему любопытен автор», «его спектакли становятся частью нашей жизни». Ну что ж, справедливо, особенно по отношению к его телевизионным сопектаклям. «Судьба репертуарного театра трагична и прекрасна». Почему бы и с этим не согласиться?

Михаила Плетнева представлял знаменитый танцовщик Вл. Васильев. Как всегда, записываю фразы и выражения. «Сплав мыслей и чувств» — это о его творчестве. Справедливо. Помню его гениальное исполнение «Озорных частушек» Родиона Щедрина. «Я боюсь слова «великий». Понятие «триумф» стоит очень многого». Тоже неплохо и деликатно сказано. «Я счастлив, что мне представилась возможность выразить свою любовь к этому артисту». В ответ Плетнев: «Мои любимые артисты выдвинули меня для «Триумфа»». Жюри действительно уникальное: каждое имя легенда.

Далее среди лауреатов был Петр Тодоровский. Представлял его режиссер Сергей Бодров. «Замечалось, что Тодоровский — очевидный талант, судьба его не баловала, но он всегда держал планку высоко». Тодоровский сказал: «Награда эта для меня — самая дорогая: ее присудили коллеги».

Знаменитого художника Олега Цилкова(?) представляла Алла Демидова, одетая в черный бархатный балахон. Она упоминала выставку в Институте Курчатова; говорила о харях и монстрах, «не обязательно о советских», которые тогда рисовал художник. Монстры могут быть везде. Отвечая, Цилков(?) кокетливо путал «престиж» и «триумф». Обращался к «друзьям и врагам» одновременно. Говорил, что некоторые видные деятели искусства такой премии никогда не получат.

Олега Чухонцева представляли два Андрея — Битов и Вознесенский, которому помог Спиваков, прочитавший его небольшое игривое стихотворение, где обыгрывались весьма изящно слова «Чухонцев», «чухна» и др. Битов говорил долго, как положено классику, иногда недопонимая того, что говорил, — мол, слушатели разберутся. Вспомнил выражение Баратынского «с лица не общим выраженьем», упоминал ненаписанные следы и полуследы поэзии Чухонцева. Чухонцев в ответ: «я остался последним стихословом, который любит молчать».

Фуршет, как я уже сказал, состоялся в итальянском дворике, народу было много, встретил массу знакомых. Еще раньше мельком видел Наталью Иванову, по ее глазам понял, что она что-то замышляет в отношении меня. Встретил одного старого доктора и литературоведа из ИМЛИ: «Почему ты до выборов не уволил эту суку?». Имен мы не произносили, но друг друга поняли. Встретил Игоря Шайтанова с Олей, очень был рад. Мелькнули Евгений Сидоров, Саша Воскресенский, потом Толя Стародубец, который в своем газетном материале назвал Марбург «Мальбургом». Использованную тарелку амикошонски можно было поставить под копыта какого-нибудь крашенного под бронзу гипсового коня. Единственное, что огорчало: возможно, такое собрание последнее.

В институте некоторые интриги. Дорогая Мария Валерьевна вслух объявляет, что добьется и сядет на место Толкачева. Какая прилежная девочка!

По телевидению показали, почему не должны иностранные государства финансировать наши общественные организации: документы на это финансирование часто подписывали профессиональные шпионы. На этот раз попался некто из британского посольства. Занятно, что по этому поводу попросили объясниться главу хельсинской группы госпожу Алексееву. Лично я подобных диссидентов, сделавших из своей правоохранительной деятельности профессию, не люблю.

24 января, вторник. Такое ощущение, что с ответственного поста я и не уходил, потому что нагрузок вроде осталось столько же. Ни делами заняться дома, ни разобрать документы, ни начать ездить на машине, которую мне подарила Лена Богородицкая, не удается.

К одиннадцати часам поехал на коллегию министерства культуры, которая занялась вопросом интеграции культурного пространства между Россией и Белоруссией. Все это шло довольно долго, носило отчасти парадный характер, вели коллегию по очереди два министра, а белорусы с собой привезли даже собственную коллегию — все совместно. Оказалось, что за пятилетие, а может быть даже и более, за обширный промежуток времени, который длится этот интеграционный процесс, сделано довольно много. По крайней мере, присутствие русской культуры в Белоруссии ощущается явственно. Здесь большое количество гастролей, выставочный обмен, библиотечные проекты. Последнее мне показалось наиболее значительным. Например, в зале государственной библиотеки Белоруссии можно увидеть через интернет любую из последних российских диссертаций. Ленинка отличилась: она вместе с белорусами создает компьютерную полную версию славянских книжных ценностей.

Не я один в своем выступлении отметил некоторую парадность в этом обмене культур — гастроли, торжественные концерты и пр. Это все так любимое Швыдким и так мало, к сожалению, дающее народу, обмен на уровне избранной интеллигенции. Я выступал последним и, как мне показалось, а это происходит нечасто, неплохо. Основная мысль — обучение в России, и не только студентов театральных вузов, надо давать квоты для белорусов почти во всех институтах и обязательно с достаточной для жизни в другом государстве стипендией, не нашей нищенской. Я сказал также, что в этих планах совершенно забыта литература, она как бы не существует, а в свое время именно она для взаимопроникновения культур давала так много, как никакой другой вид искусств. Вспомнил я Василя Быкова, который, собственно, в глазах России персонифицировал всю белорусскую культуру. Есть ли у нас в России и в Белоруссии писатели такого уровня? Я также говорил о кино, о том, что крупнейшие шедевры мирового искусства были «заказаны» государством или меценатами. Но где у нас идеи для подобных заказов? «Молодую гвардию» А.Фадееву заказал ЦК КПСС. У нас есть подобные идеи?

Потом был в институте. Вместе с Екатериной Яковлевной написали рецензию на Лену Георгиевскую, посмотрел доклад С.П. на завтрашнем ученом совете — он отчитывается за науку. С.П. молодец, он по-другому, чем Лев Иванович, все проструктурировал, начав с кафедры мастерства, как с основной.

Вечером читал диплом Маркуса Гасунса — замечательно.

25 января, среда. Утром ездил в «Метро» и купил для Т.В. Дорониной какое-то красивое растение в горшке. Мне доставляет всегда огромное удовольствие обдумывать и текст записки, которую я неизбежно прилагаю к маленькому подарку в Татьянин день. Т.В. с ее редчайшим даром сердечного письма мне все равно не переплюнуть. Каждую ее открыточку я храню.

Дорогая Татьяна Васильевна!

Это такое счастье — перебирать мысли и слова, с которыми я могу обратиться к Вам сегодня. Мы ведь всегда помним, что этот день — не только день Татьяны, но и день святой Татианы. Каждый раз у меня не хватает слов, чтобы сформулировать свою признательность Вам за то богатство, которое Вы дарите всему народу и нам своим творчеством, за ту дружбу, которая возвышает меня и делает самодостаточным. Я благодарен Всевышнему за то, что я — Ваш современник, за то, что у меня еще достает сил поклоняться Вам и считать одной из лучших женщин, просто божественной! Пусть имя Ваше еще долгие годы неотрывно будет с нами.

Сергей ЕСИН.

В связи с днем Татьяны ученый совет передвинули и решили совместить его с этим праздником. Это первое начинание БНТ, очень неплохое, но мало совместимое с индивидуальным духом нашего заведения. Конференц-зал, несмотря на обзвон кафедр, полным собрать не удалось, но пришли и Костров, и Николаева, и даже Джимбинов. На него вчера жаловалась Надежда Васильевна — он отлынивает от рецензирования дипломных работ. Я его как советского служащего, всегда бегущего от работы, понять могу. Аргументом Н.В. стало, что у Джимбинова при весеннем распределении часов всегда их не хватает. Объектом второй жалобы стала огромная дипломная работа Выборновой. Девочка не только сама нашла себе рецензента, но тот ее, видите ли, даже прочел. Это безобразие, это я поломаю: каждый руководитель будет подписывать дипломную папку, и только кафедра будет определять рецензентов.

Но вернемся в зал: сначала доклад о научной и учебной работе, потом М.В.Иванова говорила об успеваемости в этой сессии, и тут же — о эти веяния эпохи, о эта страсть обновления! — предложение давать отличникам повышенную стипендию в размере прибавки 10–15 процентов от государственной. Я понимаю, что деньги эти должны сложиться из остатков каждого месяца, которые возникают из-за того, что не получают стипендии неуспевающие студенты. Но деньги эти, суммируя в конце года, мы обычно распределяем между теми же студентами. Сам размер этой добавки абсолютно ничтожен — это что-то 30–50 рублей. Но тут еще возник некий казус, который деканат никогда не хотел принимать в расчет: творческий вуз, а оценку за мастерство мы никогда не ставим, только безличный «зачет». Но в этом случае боюсь, что отличниками могут оказаться совсем не те студенты, ради которых существует институт. Об этом и пришлось сказать.

Существенной частью вечера стали воспоминания о Татьяне Бек, год тому назад ушедшей от нас. И студенты читали ее стихи, и Олеся Николаева. А потом серьезная часть перешла в милую самодеятельность как бы из жизни института и студенчества. Особенно хорош был Вася Попов, попеременно игравший роль и Шувалова, и Ломоносова. С последней части вечера, когда стали показывать пляски и танец живота, я ушел — это уже было на новогоднем концерте. Пел еще, как обязательный компонент на наших вечерах Федя Тарасов со своим балалаечником и гитаристом. Об этом я уже несколько раз писал. Уж чего у него не отнимешь — парень и красивый, и статный. Это всегда хорошо.

26 января, четверг. Есть вот такие денечки, когда не знаешь, переживешь ты его или нет. Уехал в два часа дня сначала на экспортный совет по наградам в министерство культуры. К счастью, вел его замминистра Назиров, и поэтому все прошло быстро. Мне нравится эта работа, здесь есть какая-то очевидная польза. Уже заметно, что без прежней наглой уверенности стали представляться списки. Еще, конечно, есть момент проталкивания, многочисленных поддержек. Как делаются эти поддержки, хорошо помню по последней сессии Московской премии. Но знание, что на Совете в любой момент могут спросить репертуар или что никого в Совете не запугаешь ссылкой на имя художественного руководителя или концертмейстера, отрезвляет напористых. В нескольких случаях удалось поправить и скромность просителей. Были случаи, когда просили заслуженного работника культуры, а мы переправляли на заслуженного деятеля искусств. Иногда вместо медали предлагали заявку на орден.

Потом переехал на Скарятинский переулок. До ежемесячного бюро прозаиков успел переговорить с Максимом Замшевым. В сверке своего дневника за этот год я все же, дабы не обострять отношений, кое-что вырезал, но договорился, что на это место просто поставят точки. Пусть хотя бы будет известно, что автор что-то здесь убрал. Поговорили о журнале, который набирает силы, о положении в Московском отделении. Сейчас «Колокол» для меня важен, это все же дневники моего завершающегося ректорства, в которых я смогу, если успею, высказаться о наболевшем.

На бюро интересный обзор сделал Слава Сухнев, он посмотрел критику в крупных журналах. Совершенно справедливо заметил, что журналы полны серьезными статьями, скажем, по переписке Бенвенуто Челлини, и нет критики текущей литературы. Но, может быть, нет и литературы, о которой критик мог бы серьезно писать?

Вечером в Даниловском монастыре состоялся клуб. Почетным гостем на этот раз был главный санитарный врач России Геннадий Григорьевич Онищенко. Я сделал довольно подробные записи. После выступления, за ужином, замечательно говорили о Г.А. Бокерия. Лео Антонович и Леонид Андреевич Ильин, его товарищи по академиям.

Онищенко, конечно, энтузиаст и человек высочайшей ответственности. Что касается, самого доклада, то у добросовестного человека и доклад фундаментальный. Были диаграммы, схемы, цитаты. Самое главное, он объяснил, что представляют, так называемые, национальные проекты, объявленные президентом. В частности проект, связанный со здравоохранением. Это, оказывается, никакая не реформа в медицине, а скорее попытка залатать бреши, образовавшиеся попустительством очень демократичного Ельцина. Демографическая проблема появилась у нас не случайно и не только потому, что народ пьет и ему особенно нечего есть. Ее пик приходится на 94-й год. Многое было связано с государственной небрежностью: отсутствием вакцинаций, элементарных детских прививок. Они миновали несколько поколений. Вот, казалось бы, простенькая вещь — краснуха. Но замечено, что у молодых матерей, перенесших ее, рождаются дебильные дети. Теперь надо в несколько приемов привить вакцину от краснухи пропущенным возрастным группам. Много говорили также об инфекционных заболеваниях, о фармакологических проблемах, о вакцинопрофилактике, о гепатитах и о СПИДе. Когда слушаешь, то начинаешь думать, зачем же мы разрушили то, что так хорошо было построено раньше. Например, в свое время у нас был полностью уничтожен полиомиэлит, теперь он опять появился. Проблема СПИДа это проблема наркомании и проблема тех несчастных, которые живут с этой болезнью. Однако девушка, которая была заражена еще младенцем в Элисте, не только выросла, но и родила здорового ребенка. Значит, СПИД можно победить.

Информационные войны, за которыми стоит экономика. Кто знает о сотнях заболевших в США тропической лихорадкой? Никто. Но о нескольких человеках, которые заразились птичьим гриппом, знают все. Убивать птицу — это биологический эгоизм. Например, в Якутию прилетает 32 миллиона птиц 250 видов. Всех уничтожить? Всю домашнюю птицу надо привить, а товарное птицеводство поставить в определенные защитные рамки. Птица начнет болеть в июле-августе. Нам надо нарабатывать диагностику, которая позволила бы отличить один вид гриппа от другого. Каждый год болеет гриппом более трех миллионов человек и 25 миллионов — ОРЗ. Раньше вакцинация производилась за счет госбюджета, теперь все приобрело лоскутный характер, потому что она по закону должна идти через местный бюджет. Но есть богатые регионы, и есть просвещенные губернаторы.

Отдельно говорили о воде. Век 21-й будет веком войн за пресную воду. Русский век коммерциализуется. В 93-м году у нас было 93 показателя на воду, теперь осталось лишь 40. Дальше все в том же духе. Но вот что надо внести в дневник обязательно. 80-летний Филипп Денисович Бобков — ну, мы знаем, кто он такой, чем занимался и что мог бы вспомнить о нашей замечательной интеллигенции — привел пример той самой заботы о человеке, которая была свойственна социализму. На фронте во время ВОВ не было никаких эпидемий. Бойцам действующей армии никогда не давали ношеного белья, а только новое с печатью фабрики. Ношеное белье могли дать в госпитале, на отдыхе. Когда бойцы захватывали прекрасные немецкие блиндажи, они никогда в них не ночевали — там после немцев всегда таились вши.

Впервые сегодня ездил на новой машине. За ужином сидел рядом с Леной Богородицкой. Она, имея в виду что-то, связанное с духовным промыслом, сказала, что потраченное на мою машину ей уже вернулось. Все правильно: рука дающего — не оскудевает.

27 января, пятница. Любовь малотиражной «Литературной России» к институту безгранична, ко мне — невероятна. Я отчетливо помню, кто из наших студентов там работает, кто приносит сведения, и кто кого любит. В свои прежние записи я не внес реакцию Славы Огрызко на результат институтских выборов. Очень огорченный быстрым обретением поста ректором Тарасовым, он простодушно воскликнул: «А мы думали, выберут Толкачева, а его не утвердит министерство». Отсюда я сделал вывод, что заготовки все той же группы малоталантливых и недостаточных писателей есть и на Толкачева. Но эта жгучая неприязнь к быстро делающему карьеру талантливому и работоспособному человеку светится и в новой статье газеты. Статья имеет незатейливый заголовок: «Выборы на фоне подковерных интриг». Они даже не понимают, что, сопрягая слова «подковерные» и «фон» делают стилистическую ошибку. Но кого в данном случае интересует стилистика?

Упрек обращен ко мне: «…за 14 лет Есин не подготовил достойного преемника (Толкачев — не в счет: ну какой он прозаик — это же смешно; да и литературовед он весьма посредственный, разве что умеет ставить прозу Есина по своему уровню выше лучших образцов западной классики)». Уже в этой фразе угадывается перо или нашептывание кого-либо из наших ревнивых «хороших» литературоведов. В этом меня убеждает и другая фраза, стоящая чуть выше. Я ее процитирую на «фоне» реплики Ю.И. Минералова на первом же ученом совете, который повел Толкачёв: «А почему исполняющим обязанности ректора стал Толкачев?» — «А вы спросите об этом у господина Бавыхина, который подписал приказ именно на Толкачева!» Так вот эта фраза: «Тут еще свою лепту внесло федеральное агентство по образованию, которое буквально на следующий день после 70-летия освободило Есина с ректорского поста. Всем тут же стало интересно, кому Есин поручит исполнять обязанности ректора (и, значит, в чьих руках окажется пресловутый административный ресурс)».

Подержим интригу и пока прикинем, кого Есин мог назначить исполнять обязанности ректора. Мог назначить 80-летнего проректора по УМО доктора наук и профессора Александра Ивановича Горшкова, которого привозят в институт два раза в неделю или почти своего ровесника Валентина Васильевича Сорокина, проректора по Высшим литературным курсам, который традиционно только ими и занимается, — тем самым обнажив, что держит в институте проректоров, вопреки Закону об образовании, старше 65 лет. Мог назначить проректора по экономическим вопросам Людмилу Цареву, кандидата наук и заведующую кафедрой общественных наук, так ненавистных современным демократам. Мог, естественно, назначить еще одного кандидата наук, тоже профессора не по диплому, а по должности — с кадрами, как мы видим, плохо! — Михаила Стояновского, проректора по учебе. Всех перебрал? А до этого Есин, опытный службист, аккуратно передал в министерство списочек возможных своих преемников, где были, между прочим, все: и Стояновский, и Тарасов, и Толкачев, и даже Минералов. И кстати, не только Толкачева с его «административным ресурсом» и Стояновского с его огромным опытом канцелярского литературоведения назвад бывший ректор на ученом совете как своих возможных преемников. До этого он еще, поговорив с Б.Н. Тарасовым, посоветовал и ему выдвинуть свою кандидатуру. Может быть, и не так плох преемник? А министерство поступило так, как должно было поступить, оно назначило исполняющим обязанности ректора первого проректора, который и доктор, и не «сухой» профессор. Который, вопреки точке зрения некоего В.Рязанцева, подписавшего статью, еще и очень хороший писатель, ученик и Есина, и М.П. Лобанова, а оба, как известно, перо в руках держать умеют. Министерство выбрала ученого и писателя.

Я даже рад, что «внешне» не борюсь со своими оппонентами, до врагов они еще не доросли, оппоненты мстят мне за то доброе, что я сделал каждому из них, за то чувство стыда, которое они испытывают из-за собственного предательства. Но здесь уже ничего не поделаешь, это закон: не делай людям добра, чтобы потом не получить злобу. В нашем институте я рассчитывал на поддержку многих людей, не получил, но и за это им спасибо. Я ведь теперь обрел право говорить вслух, что я о них думаю. Работая с ними в непосредственном контакте, в клинче, всегда отгонял от себя все дурное, что смутно виделось в них. Я благодарю всех за те переживания, возникшие от чувства несправедливости, которые они мне невольно подарили, все это со временем выльется и отольется в нечто другое, в слово, в то, что я довольно неплохо умею делать. Мой следующий роман напитывается не только моей, но и их кровью, фантасмагорические образы плавают и клубятся. Пока я пишу дневник.

Подлинный, настоящий автор статьи — который, может быть, и не водил пером, но вдохновлял неприязнью, идущей от собственной низости — что-то под конец заколебался. Может быть, до него вдруг дошло, что он и сам может оказаться жертвой своей горячности. Я вообще полагаю, что если подобные люди сильно увлекутся, то они могут потерять место, где они получают зарплату и привыкли так мало делать. Но месть ко мне превыше всего. «Пока преждевременно говорить — это финал статьи в «Литературной России», — какая политика теперь будет проводиться в Литинституте. Но, наверное, будет правильно, если старый ректор оставит за собой лишь семинар прозы и не захочет всеми правдами и неправдами сохранить за собой кафедру творчества. У нового ректора должны быть свободные руки. Это полезно для общего дела». Чего же я, когда пришел на ректорство, не поснимал всех заведующих кафедрами, чтобы развязать себе руки? Занятно бы получилось. Но, впрочем, я готов, покажите мне только нового заведующего кафедрой.

«И конечно, — автор схватился за голову, — хотелось бы поставить крест на всяких подковерных войнах и интригах. Иначе за дележом сфер влияния можно будет прозевать весь Литинститут. Нельзя забывать, в каком районе расположены институтские корпуса. Тверской бульвар Москвы — место очень лакомое. Только зазеваешься — и все упустишь». Только зазеваешься, и тебя сделают факультетом РГГУ или МГУ.

Но я упустил самое начало, статья начинается с того, что именно в «Московском литераторе» было напечатано объявление о выборах: мало-де гласности в литинституте. Как будто сама «Литературная Россия» два месяца подряд не талдычила об этих выборах, перебирая, кого бы и кто хотел. Дальше все та же неправда: Есин хотел остаться, «слухи, будто С.Есин уговорил руководителей министерства образовании и якобы ему в нарушении закона продлили контракт на два года». Дальше об «ограничениях» в претендентах. Об этом я писал, так же как и о разгильдяйстве министерства, которое утвердило устав института не вполне соответствующий Закону об образования. На всех ученых советах я постоянно говорил о том, что допускать к голосованию надо всех. Но ведь наши старые и стареющие преподаватели, в первую очередь они, никого не хотели чужого. В собственной избе мечтаем нюхать лишь собственный злой дух. А до того, как я скажу, как с чужаками поступают, особенно с сильными или имеющими жесткую хватку, я приведу еще один безумный газетный пассаж. «Отчего же возникли такие ограничения? Знающие люди утверждали, что это было сделано якобы из-за опасения, как бы в ректоры не пробился Виктор Ерофеев, устроивший еще в 1991 году шумные поминки по советской литературе». Так вот о «чужаках», не из «атмосферы», о которых рассуждает газета: прозаик Александр Сегень получил на выборах три голоса, а поэт Владимир Бояринов — один. Вот где подковерные интриги! Где ты, сострадательная душа?

Все, дальше писать скучно. Но напрягаюсь, чтобы зафиксировать еще одно положение статьи. Оно продиктовано отнюдь не хоть какой-то объективностью, это собственная совесть автора просит у него прощения, просит прощения и у меня. Прощения не будет, этих грехов я не отпущу. Я все время думаю о смерти, и думаю, как хорошо было бы, чтобы эти мои хорошо знакомые люди не пришли на мои похороны. О, бывшие друзья, вы уже за горой! Теперь все же цитата: «Из истории мы знаем, что сейчас найдется масса желающих поупражняться на Есине. Мол, лев низвергнут и теперь не опасен. Давайте будем справедливы: именно Есин спас институт в 1992 году от возможной гибели. Именно Есин сохранил за Литинститутом особняк в центре Москвы и другое немалое имущество. Другое дело: за 14 лет Есин не подготовил достойного преемника…» Где же этот преемник, который мог бы стать хозяйственником, нянькой, политическим деятелем и еще быть хорошим писателем? Где они, эти писатели и писательницы? Недолгая традиция — во главе Литинститута писатель — закончилась! Писателей «для себя» — пожалуйста. Но станет ли нынешний писатель радетелем за институт, за студентов в первую очередь, покажет время.

Был минут двадцать на работе — за 14 лет жизни действующие заведующие кафедрами научили меня, сколько времени надо проводить в институте. Ездил к Лене Колпакову в газету, там хорошо поговорили. Хотел вечером пойти на концерт Волочковой, но что-то у меня стало плохо с сердцем, что-то Валя раскуксилась. Между делом ругались, в сердцах я швырнул на пол японский аппарат для измерения давления. Придется покупать новый.

28–29 января, суббота, воскресенье. Эти два свободных дня обычно растягиваются, а потом сливаются для меня в одно большое действие. Здесь все одинаково равно и каждая деталь значительна: отъезд на дачу, покупка продуктов, набор экипажа, особенно в это время — дрова для печки. Надо решить кто станет толкать на последнем подъезде машину. А какова будет маленькая дачная программа, баня ли, просмотр кинофильма. Вещей куча: канистры с водой, одежда, лекарства, компьютер, потому что работа в тишине и порядке это тоже обязательный компонент. На этот раз все было оживлено еще и новой машиной.

Мне так нравится эта зима в Сопово. Ехать по дороге через занесенные снегом деревни или лесом, открыть дом и обнаружить, что туда не залезали, ничего не украдено, книги, которые оттаивают вместе с печкой. Замечательно! На этот раз, не как летом, взял, кроме С.П., еще и Сережу, племянника Анатолия, и Витю. Именно Витя с его уверенностью в себе и присущей молодежи бесстрашием протащил машину туда и обратно через дачную улицу — вот здесь-то самые настоящие сугробы.

С.П. устроил для всех кинодень. Смотрели «Космос как предчувствие» Алексея Учителя, с Евгением Мироновым и не известным мне Цыгановым в главных ролях, и старый фильм «Сердце ангела». Иностранный фильм сам по себе, конечно, интересен, но нужен был С.П., чтобы объяснить мне своим каким-то научным языком, о чем это и про что. Особые это люди, умеющие анализировать подобные сюжеты. Здесь нужно и острое аналитическое зрение, и терминология, которой я не владею. Фильм Ал. Учителя на меня произвел впечатление. Это интересная история, показанная с таким мастерством, что обнажается время. Интересно, что это время не Алексея, а именно мое, а он его так замечательно и точно знает. Это и фильм про русский народ и про очень непростые годы, когда энтузиазм соседствовал с полицейской шелухой жизни. Как всегда у Миндадзе, а может быть это фамильная черта, интересный общий замысел смешан и с тем, что мы вроде бы уже видели. По какой-то случайности в воскресенье прошел и фильм «Восток-Запад» где один из эпизодов бегства героя — вплавь на Запад — так напоминает все, что связано со вторым героем картины — Германом. Тот тоже — вплавь, и даже кадры похожи — общность ситуации подсказывает и типичность изобразительного решения. Но я окончательно определился: я люблю фильмы Учителя, это мое по стилистике и акцентам.

В Москве Валя, как только я приехал, сразу же устроила сеанс политинформации: она внимательный читатель газет, я цитатчик— интерпретатор. Во-первых, замечательная статья в «Труде» об Общественной палате. Путин, в конечном счете, получил то, что хотел со своими тонкими правилами выбора в палату. Демократия во все времена вела к коррупции.

Так вот о чем пишет «Труд». «Официальная церемонии начала работы Общественной палаты РФ, состоявшаяся в минувшее воскресенье в Кремле, совпала по времени с акцией на Пушкинской площади, в которой приняли участие молодые люди в солдатских шинелях, Участники пикета выразили протест против избрания в Общественную палату главы «Альфа-групп» Михаила Фридмана, которого делегировал Союз семей военнослужащих России». Дальше шли «картинки», например плакаты, которые несли пикетчики: «Белобилетник Фридман, в армии тебя не знают!» «В каком полку служил товарищ Фридман?» Фридман попал в палату во втором эшелоне. Его выбирали и утверждали сорок первых членов. Судя по статье в «Труде», Фридман в августе вошел в попечительский совет Союза семей военнослужащих России и внес безвозмездно 100 миллионов рублей. Газета приводит письмо одного из ветеранов военной службы, где тот, обращаясь к главкому, прямо говорит, что, проникая в Общественную палату обходными путями, олигархи преследуют цель установить влияние на власть в своих корыстных интересах. Участники пикета выслали в адрес офиса Альфа-банка посылку с шинелью для господина Фридмана. Меня эта статья заинтересовала не тем, что я и так знаю, например, как иногда богатые люди попадают в Совет Федерации. В Палате, видимо, мест уже не хватает, все, что продавалось, распродано. Но именно два состава — первый, путинский, и второй, в который вошел господин Фридман — забаллотировали при выборах меня.

«Коммерсант» сообщает, что может оказаться закрытым Исследовательский центр по правам человека. Для этого есть основания, как говорят юристы. «В общественный совет центра входят правозащитники Елена Боннэр, Сергей Ковалев, Анатолий Приставкин. Программы центра финансируют международные правозащитные организации». Славно! Все те же лица, так подолгу живущие за границей. Минюст, судя по информации, признал руководство центра нелегитимным. Я-то представляю, как проходят разнообразные выборы в общественных организациях. Одна из дам, руководительница центра, выразила самое главное: «Если возникнут проблемы с нашим статусом, мы не сможем получать средства на реализацию наших проектов».

На этом фоне другое сообщение в «Коммерсанте»: разыскивается «крупнейший российский бизнесмен, президент концерна «Нефтяной» Игорь Линшиц». Как обычно, когда дело касается подобных лиц, все обвинения носят политическую подоплеку, воруют без политики обычно люди со славянскими фамилиями. Но «Коммерсант», даже защищая своих, остается хорошей газетой. «Друг бывшего председателя совета директоров этого концерна, члена политсовета Союза правых сил Немцова и один из спонсоров СПС, господин Линшиц заочно обвиняется в незаконных банковских операциях, а также в легализации средств, добытых преступным путем».

После политзанятия ели на ужин покупные блинчики с мясным фаршем. Я раздумывал, кто бы мог взять бывшего ректора председателем правления какого-нибудь завалящего советика директоров всесильного объединения торговых палаток.

30 января, понедельник. Я все больше и больше вхожу в роль свободного человека. Еще, конечно, веду кое-какие диалоги со своими друзьями и врагами, но постепенно прихожу к выводу, что, значит, Господь предопределил мне иные, более важные, дела и задачи. Как приятно заниматься только собой. Хорошо даже, что в эту Общественную палату меня все же не выбрали. Иметь врагов среди этих респектабельных или даже недоброжелательных людей не так уж плохо. Значит, мне надо заниматься чем-то иным. Однако сердце так саднит от той несправедливости, которая творится вокруг меня. Но разве чего-нибудь докажешь и разве начать доказывать это не унизить себя?

Утром по совету С.П. ходил гулять, был на базаре, где купил яблоки и бананы, потом зашел в сберкассу, положил деньги, которые провалялись у меня в сейфе еще со времен, когда мне дали премию «Хрустальная роза», потом ходил на почту за посылкой, которую прислал Марк Авербух из США. Это трогательные подарки ко дню моего рождения: замечательный, сложный, как космический корабль, штопор для открывания бутылок, специальная какая-то магнитная авторучка, в устройстве которой я еще не разобрался, два металлических яйца — солонка и перечница, мне это очень понравилось. По дороге на почту зашел в магазин, где продается все для рукоделия, — купил два клубка шерсти. Я люблю зимой носить шерстяные носки, видимо, это связано с некоторым дефектом сосудов. Носков за зиму и осень уходит много, они быстро худятся — шерсть нужна, чтобы их штопать. В свое время я это любил делать, особенно под звуки телевидения.

Главное событие дня — письмо в посылке Марка. Его письма поддерживают меня, как ничто другое. По письму чувствуется, что он, в отличие от меня, кажется, читает нашу прессу более внимательно и страдает за бывшего ректора. Чтобы компенсировать мои собственные несчастья, привожу его целиком.

Филадельфия

Дорогой Сергей Николаевич!

Близится день Вашего 70-летия, и в преддверии его решился и я послать своё «письмо из далека».

На дорогах моей жизни не так уж часто происходили встречи с людьми, которые обладали бы такими качествами и достоинством оставить (зачерпну у Л. Мартынова) «…незримый прочный след в душе людей на много лет», как это случилось от общения с Вами.

Перечислять их — означает повторяться. Но Ваша органичная любовь к литературе, к художественному слову, к магии творческого процесса — лишь самое начало этого длинного списка.

Ваши книги на моей полке: и Дневники, и двухтомник «Власть слова», и новеллистика — соседствуют в одном ряду с трёхтомником А.В. Никитенко, двухтомными дневниками государственного секретаря А.А. Половцова, министра внутренних дел П.А. Валуева, дневниками директора императорских театров В.А. Теляковского, и с целым рядом подобного рода первоклассной мемуаристики. Это и есть генофонд русской культуры, её Геркулесовы столбы. Будущие поколения людей будут познавать историю нынешней России не только через перечень сухих цифр, дат, фактов, но сквозь живое дыхание повседневнойжизни и борьбы современников тех будней и катаклизмов. Ваш вклад в это познание неоспорим. Сегодняшние споры о Ваших книгах, полемика с ударами ниже пояса, завистливые потуги недоброжелателей — лишь преходящие звуковые шумы. Диализ Истории (вероятно, неправомерно использую образ, но всё же) отфильтрует их за ненадобностью.

Я не знаю более реального воплощения концепции бессмертия. Убеждён, что волею судьбы, талантов, каторжного трудолюбия Вы занимаете это законное место в числе избранных. Туда, по определению, попадает не каждый.

Но всё это — в далёком будущем. А сейчас, на долгие, долгие годы, пусть весь трепет жизни бодрит Ваше сердце, насыщает око, обогащает сознание, подвигает к творчеству.

Ещё раз сердечно обнимаем по случаю славного юбилея,

Ваши Соня и Марк.

Вычитал рецензию на книгу А.Ф. Киселева для «Колокола». Я давно заметил, что именно к людям, которые для меня столько сделали, я отношусь с меньшим вниманием. «Дрофа» уже получила сигнальный экземпляр «Марбурга», а я только написал рецензию на книгу Киселева. И самое главное, книга-то хорошая. Надо взять за обыкновение перечитывать яркие, содержательные книги, и я в начале рецензии даю совет, сначала книгу прочесть с карандашом в руках, а потом уже пройтись еще раз по собственным пометкам.

Звонил С.П. Его признали по студенческому рейтингу лучшим преподавателем американского университета Туро в Москве. Он действительно владеет какой-то магией воздействия, отсюда и любовь к нему студентов. Я для них и уже совсем другого возраста, и говорю как бы над ними, а не в их аудитории.

Сегодня жду вторую серию «В круге первом». Вчерашняя показалась мне очень значительной. К счастью для фильма, он близок к стилистике и манере текста, здесь есть волшебство умных мыслей и разговоров. Это только наши телевизионные деятели считают, что слово само по себе скучно, им все надо плясать и веселиться, стрелять и бить морды. В этом смысле, в следовании за литературой, фильм выигрывает по сравнению с «Мастером и Маргаритой»

31 января, вторник. Утром телевидение показало большую пресс-конференцию Путина. К сожалению, я не смог наблюдать за ней до конца, но, несмотря на некоторое режиссирование вначале, говорил он внятно, хорошо и откровенно. И все равно трудно сказать, что у него за душой на самом деле, что он думает о народе и о путях развития страны. Иногда, кажется, что он заботится о простых людях, а иногда — что дороже всего ему дружба с олигархами. Очень многое в его разговорах и прекрасных мифах не сходится с нашей жизнью.

В институте полная тишина, на кафедрах никого нет, внизу, в ректорате, БНТ и МЮС фантазируют над новыми проектами. Как я считаю, новые формы всегда для проформы, старые формы — они для прокорма. Высшая школа переводчиков — это лишь семинар на ВЛК, а вот что касается Института русской культуры, о котором было объявлено, то это для прокорма «умных» людей со стороны. Русская культура слишком серьезный феномен, чтобы вместиться в лоно одной организации. Французская, американская и английская уместиться в подобный институт смогли бы, а вот русская — нет. Недаром у нас уже существует и институт философии, и институт русского языка, и институт кино, и институт искусствознания, и академия художеств. Я не могу этого объяснить, но института культуры России я не представляю, разве что, скажем, нечто подобное под руководством Солженицына, Аверинцева или Лихачева.

На работе ответил на письмо Авербухов.

Дорогие Соня и Марк!

Наконец-то Ваша посылка, а главное, письмо, добрались до меня. Надо только подумать — сколько они перелетели километров! Наша почта отдала мне посылку даже в каком-то русском запечатанном пакете: я отчетливо сознаю, что эти охранительные предосторожности делают исключительно ради того, чтобы избежать разворовывания по дороге. Всё было в целости и сохранности. Но, полагаю, кто-то на всякий случай проверил — что там было. Согласимся, что прелестная металлическая солонка или перечница на любом рентгене покажется подозрительной. Спасибо!

Дорогой Марк! Вы очень меня поддержали. Мне кажется, письма — исключительно Ваша специальность, в них всё сопряжено, понятия и предметы — всё становится объёмным. Но это по форме, а по сути — и это мне грустно говорить, — по сути Вы правы. Я оказался в странном положении, когда вокруг столько неправды, нечестности, двурушничества, а я не могу даже слова произнести в свою защиту! И именно потому, что я абсолютно прав, нигде не совершал ни одного неверного движения, именно поэтому я не могу резко выступить против кого-либо — это значило бы потерять статус, потерять возможность со всей откровенностью изложить всё в своем Дневнике.

Писал ли я Вам, что так получилось, что Дневники 2005 года я уже начал печатать, и всё, включая Парижскую выставку, уже было опубликовано в альманахе московских писателей «Российский колокол». Я бы сказал, что это находит какой-то большой, в том числе и коммерческий, отклик для журнала. Недавно мне рассказали занятную историю. В Союзе писателей оказался герой прошлых дней, Вы его тоже, конечно, прекрасно помните — знаменитый, но теперь уже очень старый Егор Кузьмич Лигачёв. Естественно, его начали спрашивать — что он читает, и вот его удивительный ответ: он сказал, что читает Есина. Я вообще довольно много встречаю людей, которые любят этого автора. Но пишу об этом не для того, чтобы похвастаться, Вы это, конечно, понимаете. Вобщем всё, что со мной произошло, я достаточно подробно описал в Дневнике. Может быть, даже с Вашей легкой руки, я почти прекратил всё остальное, а занимаюсь теперь лишь накоплением и выражением только сегодняшнего дня. У меня мелькнула мысль — продублировать Вам все, что у меня получилось за последние два месяца, по компьютеру, но потом решил не лишать Вас критической радости сделать замечания на бумажных страницах Дневников. 15 февраля выйдет очередной номер журнала, и тогда я Вам пришлю четыре или пять номеров сразу.

Во всей этой ситуации меня так поддержала Ваша знаменитая фраза: «уйдя с работы, вы стали интеллектуально жить богаче». Вот уже несколько дней я стал ощущать день не как очередную картину политических и литературных событий, а как Божий дар, как Божий мир. А потом — какое счастье освободить сознание от ряда т а б у: о ком-то плохо думать, не показывая глазами, что ты об этом человеке знаешь; не высказывать того, что ты о нем думаешь…

Вы еще не получили отчета о моем дне рождения, прошедшем для меня так замечательно и неожиданно. У меня не оказалось мелкого тщеславия (как у многих писателей) собирать большой зал в Доме литераторов, год ничего не делать, а готовить программу, отбирать гостей. Все происходило почти как обычно у меня: собрание было в нашей столовой. Никаких шагов я не предпринимал, никаких мер, не давал никаких сигналов, вообще событие это было почти закрытое. Но накануне позвонили, что прибудет Т. Доронина, за день стало известно, что хочет присутствовать и знаменитая певица — Ирина Архипова со своим мужем Владиславом Пьявко. Приехали и представители мэра, прислал телеграмму В.В. Путин. Было много народу, читали стихи, пели, ели, на мне был костюм от Славы Зайцева, и не только костюм, как я шутил, но и сам он присутствовал на дне рожденья, в каком-тo немыслимом красном сюртуке… Когда буду посылать Вам журналы, пошлю еще и фотографический отчет о происшедшем. Вот видите, дорогой Марк, какой небывалой жизнью я живу.

Привет от Валентины Сергеевны. С Новым годом, с Рождеством! С новыми надеждами.

Сергей ЕСИН.

Вечером в Малом зале ЦДЛ состоялось обсуждение моего романа «Марбург». По отзывам всех присутствующих, оно прошло интересно и так, как редко какой вечер здесь, в Малом зале, проходит. Но самое главное, мне самому было интересно, возникла атмосфера искреннего напряжения мысли, чем я так дорожу. Народа было не очень много, не ломились, но я ничего, по своему обыкновению, и не сделал, как это делают обычно авторы, чтобы «согнать» публику. Вел все очень скромно и достойно Игорь Михайлович Блудилин-Аверьян. Но я тоже достаточно опытный человек, чтобы не понять, почему нельзя всего отдавать на откуп, на сторону: начало взял в свои руки и довольно долго говорил, о людях, которые сыграли определенную роль в моей жизни и многие из которых находились сейчас здесь, в зале. Начал, конечно, с Костровой, которой как раз в зале не было. Потом говорил об Апенченко, об Аннинском, к которому когда-то заходил в редакцию через окно на первом этаже. Сказал о С.П., который перепечатал мой роман, о Тихоненко, который сгорбил и отредактировал все, что я написал, о Лене Мушкиной. Она-то оказалась в зале и, в подтверждение того, что она знает меня дольше всех, 54 года, прочла кусочек из своих мемуаров. Говорил о Бондареве, даже о Бакланове, юношескую благодарность к которому я тоже сохраню. Все этобыло довольно слитно и с подробностями.

Аннинский, выступая, расшифровал собственное давнее высказывание: «Твоя проза похожа на прозу раннего Пастернака». Я просто, говорил он, увидел молодого автора с иным, чем в наше время было принято, уровнем свободы, который превышал степень свободы и «Знамени», и «Нового мира». Пастернак же олицетворял все иное, недоступное в то время. Вспомнил Лев и свою статью «Жажду беллетризма» — она была реакцией на затопивший литературу поток сознания, в котором не было самого осознания действительности. Так сказать, провокационная акция.

Я не рискую сказать, кто был лучше и умнее всех. Руслан Киреев — который, как и Боря Тихоненко, знает роман чуть не наизусть, он читал его четыре раза — говорил о трех пластах: документальном, бытовом и семейном, т. е. связанном с отношениями лирического героя и его жены Саломеи, последнее для него было самым интересным. Он полагает, что здесь автор сильнее всего, и вспомнил даже мои «Мемуары сорокалетнего». Возможно, он прав, это — прожитая мною самим часть, и пишется она легче всего. Но, с другой стороны, в традиции русских романистов — сначала прожить собственный роман.

Потом Руслан обратился к очень любопытной для него стороне документальной части, эссеистской: Пастернак и Ломоносов. Он особо подчеркнул, что Ломоносов, по сути великий поэт, в силу разных причин несколько оттесненный современной литературой в тень, о нем предпочитают говорить прежде всего как о гениальном ученом, химике и физике — закон Ломоносова-Лавуазье! — так вот в эссеистике художественно показаны оба поэта, и ни один не ущемлен за счет другого.

Говоря далее о беллетристическом аспекте романа, Киреев выделил сцену с Серафимой, как очень яркую, хотя и коварную, вспомнив в этой связи Дюренматта. Ну что ж, разным читателям нравятся разные вещи, и кто-то погрузится именно в беллетристику, оставив многослойность произведения в подсознании.

Илья Кириллов, как всегда, и это лучшее в его стиле, был прям и говорил о западной культуре, о моих старых романах. О Молохе времени, который поглотит все, потому что зыбка новая русская культура. Забудут и Маканина, и Есина, даже Шолохова забудут. Вот тебе и формула бессмертия, как утверждает Марк Авербух. Кажется, именно Илья говорил о городе, как о герое романа. Я, к сожалению, на этот раз не подробно записывал, а мои ощущения говорят, что выступление его было интереснее, полнее — может быть, во время устной речи передается и напряжение духа? Говорил и о наших непростых с ним отношениях. Сказана была замечательная фраза, будто даже моя собственная, но тут как бы вылетевшая из чужих уст: «Даже в моменты наших самых острых соприкосновений, я не позволял сорваться с губ заготовленным словам, памятуя о талантливости Есина». Он также сказал, что Есин новатор, он-де всегда идет впереди времени, и мы еще не вполне освоили то, что он написал. А может быть, это я сам о себе пишу?

Максим Замшев сказал, и в этом он почти соприкасается с покойным Лакшиным, что мой роман без завязки, без конфликта, но тем не менее затягивает. «Затягивает» — это словечко Лакшина, а вот то, что роман с первой же страницы читается, а завязки в нем нет — это Максим. Роман объединяет не движение героя, а нечто другое… Говорил об очень точном и оригинальном для литературы названии. Роман мог бы быть назван и «Профессор».

Кто-то еще очень верно подметил, что «Марбург» это в высшей степени постмодернистский роман. По количеству внутренних цитат, полузаметных ссылок, игры с текстом Есин даст сто очков вперед любому модернисту. Я же возражу: а вот этого-то и незаметно. И гуд.

А что говорил Апенченко? Тоже как-то хорошо скруглил.

В это же время в Большом зале ЦДЛ буйствовал саксофонист Алексей Козлов, народа было тоже не так, что не протолкаешься.