Дневник, 2006 год

1 февраля

1 февраля, среда. Жизнь перестала казаться мне цепью политических и литературных событий, а стала просто жизнью. Такое же состояние было у меня, когда я ушел с Радио, начал по утрам бегать, питаться, как мне хотелось, ездить на дачу, писать романы. Теперь свое утро я начаю с морковного сока; днем хожу в фитнес-центр, там занимаюсь с тренером.

Лежал отмакая от фитнеса, лежал в ванной; читал, продолжал составлять словник к дневникам за 80-е годы; помогал В.С. варить борщ, чистил картошку, резал капусту.

Вечером поехал в Дом зарубежных соотечественников на Таганку. Там вечер Маканина, вечер не состоялся: Маканин заболел. Долго ходил по прекрасному книжному магазину, в нем огромный отдел мемуаров и дневников. Среди книг увидел и огромный том «Жизни Ивановых», который написал Лева Аннинский о своей русско-еврейской родне. Не думаю, что все авторы претендуют на бессмертие, но в природе человека стремление выговориться и наряду с обещанным, Божьим, христианским бессмертием оставить чертеж собственной жизни. Даже Св. Августин, если не станет лукавить, с этим согласится. Я часто вспоминаю, как, будучи во Франции, в одном из замков увидел огромную комнату, по периметру заставленную стеллажами с мемуарами только ХVIII века. Мне тогда казалось, что над каждым из этих томиков вьется струйкой душа. Ой, как много. И тем не менее продолжаю писать и свой дневник-роман.

Не купил, из чувства уходящей вражды, хорошую, по отзывам, книгу Аллы Марченко о Есенине, но позже все же куплю, а вражду забуду, потому что литературная вражда это лишь сказка для взрослых. Была еще одна книга, которую не купил только из жадности, поищу подешевле: мемуары Ленни Рифеншаль — пятьсот двадцать рублей!

Сговорился с Сережей Кондратовым повидаться в понедельник. В Москве холодно, с удовольствием еду на метро. В вагоне все время читаю, потерял черную перчатку. Кто-то, как Ахматова, перчатки путает, я — теряю.

2 февраля, четверг. Утром, не вставая со своего дивана, взял томик И.С.Соколова-Микитова, просмотрел перед тем как возвращать в институтскую библиотеку. Скорее всего, читать всю книгу не стану, многое отжило, охота тоже как бы не мое дело, но вот раздел зарисовок и, как раньше не говорили, эссе «Моя комната» меня заинтересовал. Я ведь сам уже давно кружусь вокруг того, чтобы написать что-то, а возможно роман, о вещах, которые меня окружают. Вот и идея пришла: начну с кузнецовского фарфора, потом мебель, фотографии. Это все я еще раз просмотрю. В конце тома помещены несколько страничек из записной книжки: природа, рассветы, закаты. Русская литература и прежде набрала здесь такую невероятную технику, что лучше с нею не соревноваться. Но как, оказывается, точен писатель, когда рассуждает и думает о литературе. Просто поразительные высказывания, которые мы редко пускаем в дело. И сколько еще, наверное, в русской литературе о ней же сказано!

«Читал выдержки из дневника Пришвина. Игра словами и мыслями. Лукавое и недоброе. Отталкивающее самообожание. Точно всю жизнь в зеркальце на себя смотрелся. Пришвин был родом из елецких прасолов, в облике было что-то цыганское. Земляк Бунина, который, говорят, его не любил».

Дальше — о Толстом и Достоевском. Любой писатель думает о литературе, примиряется, сравнивает, слово «завидует» не пишу.

«Тема самоубийства у Толстого: Поликушка, Позднышев, Анна Каренина. Все — чистые, правдивые и праведные люди.

А вот у Достоевского его «самоубивцы» — или сладострастники, или безбожники, или негодяи: Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков…

И в этом у них такое несходство!»

Теперь еще о Толстом. Я ведь ленивый человек, чтобы писать или выписывать, если уж делаю, то значит, не общее это место в литературоведении, не ординарная мысль. Сколько их бродит по нашей литературе, а в качестве ее героев ходят люди мелкие, с мыслью вторичной.

«Лев Толстой был барин, граф, «подделывался» под мужика (самый плохой, фальшивый репинский портрет Толстого: босиком, за сохою, ветер бороду относит). Дворянское умиление мужиком, скорбь раскаяния. А все же гениальная чистая проза! Один Толстой умел заставить читателя плакать. Плакали мы и над Петей Ростовым, и над «графинюшкой» Наташей, и над Алешей-Горшком. А вот над Алексеем Карамазовым и Сонечкой Мармеладовой плакать почему-то не хотелось». И как все-таки умеют выворачивать правду жизни русские, даже малые, классики, и насчет лживости репинского портрета тоже очень точно сказал. Мне всегда, почти с детства, этот портрет казался неискренним, а вот так сформулировать не смог бы.

Вечером ездил на презентацию сборника «Знаменитые люди Москвы. 2006». Роскошный переплет, цветная печать, на первой странице Лужков с цепью и звездой. Здесь много писателей, моих ровесников и товарищей: и Ким, и Маканин, и Пьецух. Есть здесь и раздел «коммерческой славы»: за деньги поместили свои лики и описание своей юридической — в основном! — или другой коммерческой деятельности адвокаты, нотариусы, вплоть до «президента Международного фонда признания гениев при жизни» и «лицензированного инструктора по дрессировке собак». Каждый, конечно, купит по десятку очень дорогих экземпляров, да и само участие для не моей категории людей тоже стоит больших денег.

Никуда бы, конечно, не поехал, если бы не Сережа Сибирцев, который лично меня с собой вытягивал. Торжество состоялось в полуподвальном этаже Библио-глобуса, в так называемой Смердинской гостиной. Но я не успел еще войти в книжный магазин, в зону презентации, как ко мне подлетел сначала Рома Сенчин, а потом и Саша Гриценко с одним и тем же вопросом: «Как вы, Сергей Николаевич, поживаете?». Естественно, это тоже мои молодые доброжелатели из малотиражной и, кажется, уже почти желтой «Литературной России». Вот уж где умильно обсасывается моя судьба — среди молодых неудачников!

Народу было не шибко много, но попадались и знакомые: Оля Славникова, Таня Набатникова… Конечно, были и «звезды», как, например, лидер Партии любви Елена Ивановна Кондулайнен. Все, естественно, в течение часа говорили только о себе, как и бывает в искусстве. Ну, уровень замечательного краснобайства Сережи мы знаем, потом выступал о достижениях современной литературы Мамлеев, потом рассуждала Славникова, а уж как пела Кондулайнен, ни пером описать, ни устно повторить. Я сразу понял, что это добыча для моего язвительного, даже злобного, ума. С этого, выступая последним, я и начал: дескать, наивный я — то вслед за классиками полагал, что место, где все говорят только о себе, это похороны и поминки. Но, оказывается, это еще и изобретенье нашего времени — презентация. Знаменитых людей, мол, пруд пруди, а где же несомненные достижения, например, в нашем литературном цехе? Где знаменитые современные романы, которые были бы прочитаны, как случалось раньше, всей страной? Закончил о любви по-кондулайненски, в чьей партии, оказывается, есть разные секции вплоть до секции обманутых мужей. Сел под аплодисменты.

На уютный фуршет, в специальной вип-комнате, не пошел, но смог заметить, как рядышком, будто клуша с цыпленком, сидит с Сашей Гриценко Сережа Сибирцев, отчаянно ему покровительствующий.

Дома на телеэкране снова видел бедного мальчика-солдата Сычева, забитого своими товарищами на Новый год. Ему ампутировали ноги и половые органы. Дедовщина, как говорят. Телевидение здесь подняло, и справедливо, целую кампанию. Но сколько политических и общественных деятелей делают на этой трагической истории свои карьеры. Телевидение и газеты успешно цензуруют главное, что эта жестокость, вся эта ситуация следствие общего неблагополучия жизни. С одной стороны, отмазав и откупив городскую интеллигентную и богатую молодежь, мы посылаем в армию деревенских мальчишек и городских маргиналов, часто уже испившихся и обкурившихся в своих коммунальных подъездах. С другой стороны, разве не социальная дедовщина царит в обществе, когда министры-миллионеры празднуют тризну по социальной жизни!

3 февраля, пятница. Утром взял, наконец, вышедшую в среду «Литературную газету». Отчетливо понимаю, что Бог для чего-то меня хранит, отстранив и от забот об институте, и от возможной работы в Общественной палате. Но по поводу последней все же что-то давит: почему меня забаллотировали и кто? Почему у довольно известного человека такое большое количество недругов? Но здесь, по крайней мере, стало ясно, что за мною следят, знают, что я не тот человек без признаков, который тих, скромен и — потому везде проходит. Тем более, последний тур, когда выбирали почти свои, знакомых среди членов палаты была масса. Особенно в культуре — о ком я только ни писал! В последнем туре уже можно было поработать среди выборщиков. На встрече в Книжном союзе мне тихонько указали на группку членов палаты и — шепотком: подходите, работайте с ними. Я и ухом не повел. Уверен был или решил довериться судьбе? В «Литературке» на этот раз высказывались свои выборщики, многие их них мне хорошо знакомы: Л.Бородин, Машбаш, Ганичев, Липскеров. Об отношениях с каждым из них у меня своя легенда. Все попадали в палату по предыдущему голосованию. Кому из них, интересно, нужен был еще один сильный писатель? Может быть, только Леня подал за меня голос, но ведь я для него тоже литератор с изъяном, поскольку работал с темой о Ленина!

Пятница стала днем письма. Одно пришло на работу, а второе — домой. Рабочее оказалось на 19 страницах, поразительное письмо о романе Марбург, которое написала Нелли Васильевна Матрошилова. Никогда ничего подобного, с потерей такого количества времени, я бы написать не смог. Для текстов таких размеров нужно много мыслей, ясных, определенных, отчетливых и развернутых. У меня их не было и уже не будет, другой характер сознания. Я только могу угадать и почувствовать, когда хорошо и полно выражено. Наверное, я не мастер формулировать, только предчувствую и ворожу на воде, отгадывая. Вот поэтому в моем дневнике такое большое количество цитат, в этих цитатах я тоже узнаю свое, которое только в сознании наклюнулось, уж узнать, что мне близко, я смогу.

Нелли Васильевна написала письмо из Германии, где она сейчас в командировке. На письмо я отвечу. Когда читал, подчеркнул ряд положений. Сразу же скажу, что только женщины в искусстве бывают так проницательны, Н.В. многое разгадала во мне и в моем, если можно так сказать, творческом методе. По большому счету, мне будет жалко, если подобное сочинение останется в нетях. И дело здесь не во мне, не в нескольких в мой адрес комплиментах, а будет обидно, если пропадет хороший аналитический труд. В конце концов, что от каждого из нас можно унаследовать? Лишь несколько высказываний, вот их-то и следует беречь!

Второе письмо я получил от своего, кажется, постоянного корреспондента, точнее постоянного читателя «Российского колокола», где печатается мой дневник. Определенно, человек этот, укрывающийся за инициалами Е.И., пишущий на машинке и отсылающий свою корреспонденцию с главпочтамта, старый, как и я, и, скорее всего, из нашей писательской среды. «Сергей Николаевич, продолжаю изучать Ваши дневниковые послания потомкам». Не это, конечно, заставляет меня писать дневники по два-три часа ежедневно, не долг перед потомками, а какой-то затягивающий меня в слова о сегодняшнем дне инстинкт.

Письмо «Е.И.» посвящено двум вопросам, вернее автор идет по моим следам. «Проза Вадима Месяца, как других «граждан мира», пишущих на русском языке, напоминает механическое пианино — техника присутствует, но не руками исполнителя, через душевные и духовные прозрения, а в присутствии программы. Так что учиться, а тем более завидовать, нечему». Я так все же не могу, я все же кое-чему завидую, может быть, молодости, может быть первичному импульсу, я выискиваю что-то хорошее, у меня нет умения сказать, как отрезать. Читая эти строчки, я вспомнил недавно читанные другие из предыдущего письма. О Пастернаке, который-де «поэтическую форму иногда находил, но заполнить ее соответствующим содержанием не мог… Поэтому, свеча, которая горела и горела на столе, ничего, кроме ложно-поэтического состояния, в себе не содержит».

Вторая часть письма посвящена Дому Ростовых. Это тоже по моим следам. Но совершенно для меня новый аспект. «Дом Ростовых, о котором идет речь, должен был по некому «плану» перейти в собственность кремлевским чиновникам, за то, что они протащили не выдерживающий никакой литературной критики «гимн» С.В. Михалкова». Здесь мне тоже согласиться трудно, потому что гимны вообще с точки зрения литературы критиковать невозможно. Мой корреспондент приложил целую брошюру, из которой я узнал, какая невероятная борьба шла за авторство стихов к гимну. Оказалось, что В.И. Гусев с Московской писательской организацией поддерживали вариант, предлагаемый Глобенко Евгением Ивановичем и Климовым Борисом Евгеньевичем (кстати или некстати, но я обратил внимание, что инициалы моего корреспондента, «Е.И.», совпадают с инициалами Глобенко). Оказывается, письмо с такой поддержкой ушло в Администрацию президента. Именно за этот текст высказалась и Московская областная писательская организация, возглавляемая Л. Котюковым. Все требовали широкой публикации текста гимна, написанного двумя соавторами. Этого, кажется, не произошло. Теперь становится ясным иной пассаж письма. «Руководил всей «операцией» Никита Михалков. Льву Котюкову было сказано, что если он не отречется от своей прежней позиции по «гимну», то будет уничтожен. Вся эта гимновая история давно в прошлом и рассказана она Вам очень кратко». Мне и это интересно.

Я прочел текст гимна, предложенный соавторами. Он не лишен положительного и выразительного момента. Местами он, возможно, по общей идее превосходит третий вариант Михалкова, известный нам сейчас. Тем не менее, надо признать два обстоятельства: по стилистике этот третий вариант более распевен, что ли, очевидно здесь сказался песенно-стиховый опыт Михалкова, а потом, как мне показалось, в своей первооснове текст соавторов, если и не был вдохновлен текстом нашего детского писателя, то все же отталкивался именно от него. Боюсь, не понравится мое соображение Е.И.

Вечером был у племянника Валерия — его сыну Сереже исполняется 20 лет! Ура! Однако институт он, кажется, бросает, работает сейчас в каком-то универсаме, чуть ли не администратором. Зато мне очень нравится, и давно, младший сынишка — Алексей. У Есиных, видимо, младшие всегда склонны к искусству. Очень не случайный мальчик. Так захотелось свозить его во Францию, к его двоюродной тетке, моей сестре.

5 февраля, воскресенье. Вчера, как я уже записал в дневнике, был день письма. Сегодня утро началось со звонков. Звонила некая дама из Рязани — Валентина Дмитриевна Мажарова и отчего-то начала меня безумно благодарить. Каждый писатель знает, как, с одной стороны, тяжело, а с другой — и нужно и приятно слушать эти похвалы. Мы ведь все сами знаем себе цену, и поэтому пространство отзыва нас не очень интересует, волнует сам факт, что твое мнение о себе и мнение читателя совпали. Вот и радость, что пустыня молчания вдруг прорывается иголками звонков. В.Д., как ни странно, много говорила о моем «Затмении Марса», а сейчас ищет «Дневники ректора».

Днем, к обеду, поехал к Лене и Андрею Мальгиным. У них новая квартира: после той истории с нашей перепиской в «Дне литературы» ему пришлось квартиру поменять, потому что жить рядом с агрессивной Мариной Приставкиной ему стало не по себе. Я очень хорошо знаю таких людей, внешне образованных, но без внутренних задач и внутренней жизни, которые всё обращают во зло окружающим, в надежде компенсировать собственную нереализованную пустоту.

За столом рассказывали много интересного, в этом отношении Андрей просто кладезь. Во-первых, о том, что начинается какой-то скандал с Пен-клубом по поводу неуплаты им налога на землю, хотя Лужков дал ему помещение за чисто символическую цену. На налоги наросла пеня, и довольно значительная. Возможно, деньги куда-то «исчезли», потому что наши писатели воруют менее искусно и тонко, чем экономисты. Как всегда бывает, Пен-клуб эту ситуацию изобразит как политическую.

Разговаривали и о театре. Сейчас он безумно дорог, и для меня, например, частые культпоходы исключены. Пытаюсь следить за искусством по телевидению. В Большом театре поставили «Золушку» Прокофьева — как бы в новой, бытовой, интерпретации. Кто-то старательно расшатывает медлительные основы классического балета. В новой постановке Золушка подстраивает свое свидание с Принцем, а вместо Феи — некая фигура, похожая на Прокофьева. Обидно, что постоянно разрушаются основополагающие русские романтические мифы. Думаю, следующий этап — это замена лебедей на журавлей или уток и отстрел их вольными охотниками.

Долго говорили о Египте, где Андрей был недавно, с показом фотографий, в том числе и Абу-Симбела. У меня есть несколько генеральных мечтаний, например, храм Каджураху в Индии и Абу-Симбел в Египте, Большой Каньон в Америке и в Австралии. Мне кажется, моя жизнь не кончится, пока я в этих местах не побываю. Но, тем не менее, не тороплюсь туда ехать. А волосок, на котором висит жизнь, все истончается и истончается… Постепенно, как я полагаю, пространство моих интересов будет сужаться, это закономерно и даже полезно. Мне вообще кажется, надо прекратить внешнюю жизнь и сосредоточиться на внутренней.

Писал ли я, что телевидение все время говорит о деле Сычева, несчастного мальчика, искалеченного в новогоднюю ночь однокашниками по танковому училищу? Там побывал Кучерена с компанией из Общественной палаты. Интересный факт: когда именно там, в училище, «палатники» запросили преподавателей-офицеров, какие меры требуются, чтобы избыть дедовщину. В ответ был подан список, где на первом месте стояли мизерная офицерская зарплата, утлая жилплощадь с регулярным отключением теплогазоэлектроснабжения, отсутствие дошкольных детских учреждений и т. п. Многознающие «палатные люди» возмутились: как же так, а где же, дескать, солдаты? А по сути: это абсолютно верно: офицер должен знать, что ходу ему до дома полчаса, что придет он в квартиру и ему не надо ставить на ночь раскладушку, что его встретит жена, у которой на кухне не лёд на подоконнике, а тепло и работает стиральная машина. Вот тогда и офицер сможет больше внимания уделять своим солдатам. Так было, когда служил я. Собственно говоря, всё начинается с решения социальных проблем, а уж потом мы принимаемся рассуждать о нравственности.

Дочитал монографию, которую написала В.К. Харченко. Здесь есть некоторый перехлест с «техникой филологии», но выводы интересны и точны. Непризнанный официальной критикой, особенно московской, и достаточно коррумпированной литературоведческой наукой, я начинаю протискиваться в академические курсы в провинции. Ну что ж, многие писатели вышли именно из провинции и в Москву приходили оттуда. Любопытен финал монографии, говорящий о моей невостребованности официальным литературоведением.

Поздно вечером долго смотрел на кассетах «Елизавету Английскую», с великой Глендой Джексон. Как интересно!

6 февраля, понедельник. Не знаю в своей нынешней жизни ничего более трагического, как «пропажа» текста в компьютере. Все утро сегодня работал, правил и писал дневник за 5-е и 6-е февраля, и, по моей, видимо, небрежности, все вдруг исчезло. У меня не хватает опытности, чтобы где-либо поискать следы, и терпения, чтобы дождаться Вити, который такой поиск провести, наверное, мог бы. Пытаюсь все повторить, чтобы просто сбить проекцию на день этой неудачи. И ведь знаю, что повторить ничего невозможно, потому что пишу уже в другое время — 11 часов дня, хотя встал в шесть.

Трагедию потери написанного текста не понять никому, кроме писателя. Теряется сама жизнь. Теперь возникнет не только другой текст, но и появится другой день. Что было в этом дне? Утром ездил с БНТ в новозеландское посольство, там День Вайтанги, океанической независимости. К сожалению, к празднику примешалось чувство грусти: Стюард Прайер, посол, уходит, у него заканчивается срок. Как всегда, была милая его речь, сразу на трех языках, небольшой фуршет, замечательный торт «Павлова» — воспоминание о гастролях великой балерины на южных островах. Все, как всегда в этом посольстве, говорили кратко, один Чилингаров долго распространялся о сотрудничестве с Н.З. в Антарктиде. Мне, естественно, захотелось тоже сказать добрые слова в адрес посла, бывшего университетского преподавателя русского языка и литературы, который познакомил нас с родной ему литературой. Но высказал я это, уже прощаясь. Наверное, никогда больше этого человека не увижу, вот так, как исчезают из виду, расходясь к дальним берегам, корабли в море, расстаются и люди.

В перерывах и многоголосии этого фуршета поговорили с БНТ о реставрации института, я ввел его в курс «многостраничной» эпопеи надежд, договоренностей, писем и обещаний больших чиновников. Его сына Федю, которому я симпатизирую, слушал Федосеев и посоветовал учиться за границей.

Днем, как договорились раньше, встречался с Кондратовым. Сергей Александрович без звука вынул из сейфа 5.000 долларов на Гатчинский фестиваль и распорядился об обычной порции книг — это энциклопедия Брокгауза и Эфрона и 90-томное собрание сочинений Л.Н. Толстого.

Огромный офис Сергея теперь на новом месте, где-то рядом с Тимирязевским парком, но и рядом с Университетом печати, где он председатель попечительского совета. Попутно я подумал: Цыганенко, ректору университета, уже 60, а Кондратов там и профессор, и доктор, почему бы и нет ближе к старости? Даже для просто богатого человека он по-настоящему трудолюбив: сидел и терпеливо редактировал свою энциклопедию. За этим занятием застаю его уже не первый год. С.А. показал мне новые ее, эксклюзивные тома, исключительно для чрезвычайно богатых людей. Каждый комплект стоит 32 тысячи евро, хотя обычный, массовый, — чуть больше двух тысяч. Здесь настоящая кожа, подлинное золотое тиснение. Думаю, что эти экземпляры, которые будут храниться в частных библиотеках, вряд ли кто-нибудь откроет.

Новый офис — здание ультрасовременное, здесь Сергей Александрович выстроил и свою квартиру: бизнес и жизнь или, если хотите, жизнь и бизнес совсем срослись. Квартира очень большая, вместе со служебным кабинетом, библиотекой и спортзалом чуть ли не 1500 кв. метров. Объяснил мне, почему он пока, при сегодняшней системе книжного производства и распространения, не может напечатать мое собрание сочинений.

Вечером довольно долго говорил с С.С.Федотовым. Положение А.П. Петрова, которого разбил инсульт, довольно сложное. Уже покушаются на его место президента Авторского общества. В частности, будто бы уже на следующий день у Федотова побывал Юрий Антонов с просьбой показать ему финансовые документы за 2005 год — это очередной «протестный» наезд. Слишком долго Антонов дружил с людьми, по слухам, своеобразными. Решили, что в этой ситуации надо вполне определенно заявить, что никаких перевыборов до выздоровления Петрова быть не может.

7 февраля, вторник. Международное сообщество писательских союзов прислало мне по почте и в конверте газету «Патриот». Не самый прилежный я ее читатель, но в этом номере стоят дневники Петра Лукича Проскурина. С грустью должен сознаться, что, всегда считая его глубоким и сильным человеком, я все же, как личность и интеллектуала, его недооценивал. Наверное, надо еще говорить и о его глубоком и подлинном патриотизме, жаль, что слово это совсем затерто. Сколько никчемного народа присосалось к этому понятию! Не утерпел и опять корплю над цитатами. Для кого все это я делаю?

«08.09.1988 г. Русская литература упорно и цепко держится, но оценку ее почти полностью перехватила антинациональная критика, пользующаяся любым случаем принизить национальную русскую литературу, умалить ее значение и выпятить в ней роль посредственных русскоязычных писателей. Что интересно, так это неимоверное оживление масскультуры и низкопробной литературы в моменты смуты, неурядиц, перемен, переломов общества».

В дневнике описаны встречи с Д.С. Лихачевым, заместителем которого П.Л. был по Фонду культуры, когда он только еще возник. Описан один разговор, показывающий, как хорошо старый литературовед и жертва сталинского режима знал высказывание нелюбимого вождя: «кадры решают все». Тогда Проскурин взял на работу Сергея Семанова, не очень любимого мною, впрочем, персонажа. Верю, что так же нелюбим им и я. Лихачев, не витавший, естественно, на воздусях, сразу же сообщил, что и как говорят о Семанове. Вот что ответил простец Прскурин. ««А знаете, Дмитрий Сергеевич, что про вас говорят? — задушевно спросил я и сочувственно улыбнулся. — Но от этого никто ведь не падает в обморок». Реакция Лихачёва была неожиданной… «Нет, нет, Пётр Лукич! Я не еврей, нет, нет! — горячо воскликнул академик и народный депутат, выбросив на стол красивые узкие ладони. — Нет, Пётр Лукич, клевета!»» Писателю и человеку такого калибра, как Проскурин, не доверять здесь нельзя. Зная еще его манеру последовательного реалиста, я совершенно определенно верю, что такой разговор действительно был.

И другая цитата.

«Тверь, октябрь 1998 г. …России редко везло и раньше на правителей, XX век выдался для нее особо неурожайным, почти бесплодным, начиная с Николая II, неизвестно за какие заслуги канонизированного в конце этого же выморочного века в святые мученики, и кончая последними президентами. XX век стал свидетелем вырождения правящей элиты в России, и, если бы не эпоха Сталина и не его стратегический, глобальный гений, о России давно бы уже забыли как о великой державе, явившей миру неведомую еще ему гуманистическую, духовную цивилизацию».

Удивительно, как совсем разные люди совпадают во мнениях на ключевые события нашей истории и на оценки ее личностей. На все то, о чем сейчас читаю у Проскурина, я тоже обращал внимание в своих поденных записях.

«Все дальнейшие, за исключением, как уже отмечалось, Сталина, все последующие генсеки и президенты были помечены каиновой печатью разложения, но Хрущев занимает в процессе распада, в похоронной процессии временщиков знаковое, особо злокачественное место. Именно он положил начало цепной реакции распада самой прогрессивной в мире идеологии, будущие историки должны будут детально и подробно исследовать зловещую фигуру доморощенного философа «оттепели», определить силы, выдвинувшие на самый верх этот фантом, проживший всю жизнь с задавленными комплексами и сразу же попытавшийся наверстать упущенное и явить миру свою «гениальность»».

8 февраля, среда. Два последних дня смотрю «Елизавету». Кроме, конечно, королевской пышности, великолепной игры, просторного, все время держащего в напряжении сюжета, кроме исторического знания, довольно полного, который дает этот фильм, это еще и фильм о самом сложном и трудном в нашей жизни. О политике. Политике, как серьезном инструменте общественного быта. Здесь приходится задумываться, какую большую роль играл при монархии закон. Монархи его тоже уважали и боялись преступить. Вот тебе и самодержавная королевская власть! Поразителен уклад жизни при дворе и характер общения монарха со своим окружением. Тут начинаешь верить апокрифу, что после многочасового разговора кто-то из ближайших сподвижников Путина вышел из его кабинета с фингалом под глазом.

Днем ходил в фитнес-центр. После часового занятия, я уже не на многое гожусь, но, тем не менее, посмотрел вторую главу своего «Твербуля». Появилось и новое, пока условное, название — «Лучница». Женщина, родившаяся под знаком «Стрельца» — смешно.

9 февраля, четверг. В институте сразу же возник разговор с Мишей Стояновским о моем заведовании кафедрой. Мои начальники беспокоятся: я имею право не переизбираться в этом году, но им хочется все же спокойствия и видимости закона. Поэтому хорошо бы я согласился на выборы, а если не согласен, то и объявил бы об этом. Но такого удовольствия я никому не доставлю. Сначала должен придти на кафедру ректор и предложить кандидатуру. Миша все говорил о моих надбавках и зарплате, которые я все равно, по договору с министерством, не потеряю. Как будто это главное. Я не настолько эгоистичен и трусоват, чтобы работать вопреки желанию ректора. Кафедра творчества ведущая в институте, и он не должен потом ссылаться на меня и говорить, что если что-либо не получилось, то это потому, что Есин не уходит. А уже после всего я скажу: захочу ли работать в качестве заведующего, или все же уйду на волю. Это решать мне. И полагаю, что кого-то удивлю. Тем не менее, контракт есть контракт, пусть все же по приказу без переизбрания я поработаю еще пять лет. Власть я ценю только за возможность лучшего обзора событий и чтобы полнее реализоваться.

Анализировал работу кафедры и индивидуальную нагрузку на преподавателя. Разнос чудовищный: у Г.И.Седых 30 платных и 39 бюджетных студентов. Боюсь, что здесь еще и некая погоня за лишним индивидуальным рублем, а не «спасение» бюджета института. Например, в театральных училищах замечено, что, когда в группе больше 20 процентов платных, т. е. с пониженными способностями, студентов, то уровень всей группы снижается до творческого невозврата.

Днем была коллегия московского комитета по культуре. На нее пригласили еще и экспертный совет по драматургии. Уложились в два часа. Проблема — продвижение в театре молодых. По сути, как это всегда бывает с деятелями искусства, они все говорили о себе и своей выгоде, но все же — будем справедливы — зацепляли и обозначенную проблему. Кое-что я записал. В 40 процентах театров по стране нет худруков. В Москве, конечно, дело обстоит по-другому. Роман Казак — об актерских курсах, которые надо немедленно превратить в театр. «Вакханалия бюрократических фантазий». «Для 70-летнего актера 50-летний — это молодой человек». Оля Галахова, в отличие от иных докладчиков, говорила очень конкретно, а искусство и его диагнозы — именно в фамилиях. Говорили о квартирах, о зарплатах, но осталось ощущение недоговоренности, потому что в качестве решения предлагались полумеры.

Закончился сериал Глеба Панфилова «В круге первом». После последний серии показали круглый стол: Н.Д. Солженицина, Миронов, Капица, Лукин. К концу роман начал меня смущать: заявка с героем-предателем и сама шарашка, которая понимает, что делает, но принимает. Как-то все это не по-русски, возможно я ошибаюсь. Тем не менее, не могу удержаться, чтобы не впечатать сюда из Проскурина, которого я уже цитировал позавчера. Многие мысли почти мои, они совпадают.

«31.10.1993 г.…В Россию рвется любезнейший ее друг Солженицын, преподнося это как некий дар небес русскому народу, за который ему же, Солженицыну, надо лобызать не только ручки, но и ножки. Еще один лжегений, отдавший все свои силы на разрушение русской государственности. Еще один лжеклассик. Если уж после площадного концерта Ростроповича вылилось столько русской крови, то чего же ожидать теперь? Ведь многоликая лжерусская перелетная публика, прочно и на веки вечные связанная между собой, не только паразитирует, довольно ловко и умело, на его истории, культуре и языке, она еще умеет преподнести свое зоологическое отторжение как страстную любовь. Неисповедимы дела твои, Господи… Можно было бы закричать о данайских дарах, но кто в пространстве, одурманенном водкой и вездесущим телевидением, услышит?..»

Вечером звонил Петя Кузьменко — у него, бедного, рак. Еще так недавно мы с ним вместе работали. Но как держится, какой молодец! Правда, говорит, что у него где-то в Люксембурге 200 тысяч евро. Может быть, с такими деньгами чувствуешь себя увереннее, хотя бы потому, что в решающий момент есть, на что нанять няньку?

10 февраля, пятница. В двенадцать было заседание президиума авторского совета РАО. Здесь не только трагическое положение А.П. Петрова, но и заявление Ю.М.Антонова с наивным требованием показать ему все финансовые документы за два прошлых года. Что-то он, видимо, подозревает. Как ни странно, время кое-что поставило на место, и законодательная база потихонечку совершенствуется. Возможное лицензирование разнообразных обществ, занимающихся в пику РАО сбором авторского вознаграждения, наверное, поможет организации избавиться от дополнительных претензий. Все хотят не собирать, не работать, а получать отчисления и бесконтрольно их, по возможности ничего не передавая авторам, тратить. РАО, между прочим, в прошлом году по сборам перешагнуло сумму в один миллиард рублей. Мне, правда, кажется, что по тем темпам жизни, которые сейчас бушуют, это не очень много. Разборка по всем вопросам была довольно долгой и полезной. Оказалось, что не всегда Антонова предупреждали о заседаниях совета даже тогда, когда нам говорили, что предупреждали. Мне это очень не нравится. Не понравилась мне склока, которая возникла между Клевицким и Слободкиным, я думаю, что Саша здесь несправедлив и играет не свою игру. Претензии Антонова принесли определенный результат. По крайней мере, всевозможные перекачки авторских средств не будут так бесконтрольны. Я еще раз убедился, что общественные организации это бесконечное поле для больших и малых злоупотреблений. Определились с датой совета, который назначен на полдень 20 февраля. Удастся ли на нем высказать мои претензии к слишком щедрой раздаче средств на композиторов, концерты и прочее?

В самом начале заседания узнал много салонных новостей: 1. Ходорковский в своем узилище шьет на машинке рукавицы. 2. Абрамович купил пятую яхту. 3. Еще раньше от С.С. я узнал, какие новые машины купил Юра Антонов. 4. В РАО, по словам Антонова, происходит много событий за спинами вице-президентов и президента. Рассказан был еще и актуальный анекдот, связанный с птичьим гриппом: в Большом театре идет репетиция «Лебединого озера», вдруг одна из девушек кордебалета чихнула. Пришлось всех расстрелять из-за боязни эпидемии.

Под вечер ездил к Лене и Саше Егоруниным. Они все еще живут в старой своей квартире, которая, правда, рядом с их работой в областной «Московской правде». Я всегда радуюсь, когда вижу дома, похожие на мой: тот же беспорядок, который создают рассованные по всем углам книги и масса накопившихся за жизнь безделушек. Саша теперь замглавного в газете — один из тех моих приятелей, кто ничего не наворовал. Единственное, чему у них можно было позавидовать — это прекрасной кухне, у Саши, как и у меня, страсть к кулинарии.

Лена очень интересно рассказывала, как закрывали их подмосковные газеты, имевшие в то время огромный тираж. Это было связано с приходом на губернаторское место бессребреника Громова. Не то чтобы газеты были не нужны, но был нужен этаж в комбинате «Московская правда». Хорошо помню «Домашнее чтение», замечательную, с большим тиражом газету, на которую буквально молились читатели. Для них это был единственный доступный выход в приличную некоммерческую литературу. Я помню, сколько моих учеников публиковалось там. И газета окупалась. Но за успешно прошедшие выборы надо было расплачиваться, возвращать деньги, потраченные на рекламную кампанию. Так что логику дальнейших действий бывшего кандидата понять можно. Как и то, что кумиров остается все меньше и меньше. Тем не менее, вспомнил, как вместе с этим любимцем «ограниченного контингента» летел на вертолете с вертолетным же сопровождением в только освобожденный от душманов, афганский Хост. Тогда же обратил внимание на привычное брезгливо-барственное выражение его лица.

11–12 февраля, суббота, воскресенье. Уже несколько недель мусолю третий за 2005 год номер «Нашего современника», отданный литературной молодежи. Я его даже перед каникулами раздал ребятам, но теперь понял, что это для них тяжеловато, хотя определенные тенденции в нем намечены. Попутно думаю, станет ли Стасик Куняев, как обещал, печатать мои дневники, или не будет. Впрочем, мне и так хорошо, и этак неплохо. В одном случае появится публикация, во втором — в коллекцию разочарований поступит еще одно свежее наблюдение. Колеблюсь: что для моей натуры было бы приемлимей?

Если говорить о прозе «Современника», с которой я начал, то она довольно уныла. Сначала я схватился за повесть Андрея Чепкасова «Хромающий человек», здесь есть диалог праведника и беса, какая-то хорошая пропись Достоевского, но вот религиозная часть, сам герой, обретающий Бога и хорошо, казалось бы, работающий его агитатором, не получились. Здесь незримо стоит довольно примитивная схема, все это похоже на упражнение с заданной темой. Обидно. Что привлекает, так это филологическое упорство этого мальчика, аспиранта третьего года в Санкт-Петербурге. Прочел также очень неплохой рассказ Виктора Дрожникова «Нет спасения», но это рассказ человека, пытающегося завязать с наркотой — тема слишком уж исследованная. Правда, здесь есть энергия языка.

Открытие все же в журнале состоялись. Недаром, когда в конце года «Современник» устраивал свой праздник, Куняев очень много говорил о публицистике и некоем историке Александре Елисееве как большой находке. Я тогда же, за столом, посмотрел на него: крупноватый, немножко одышливый парень в очках. А тут решил проверить качество этой находки и, как только начал читать его «Кто развязал большой террор?», уже отлипнуть от страниц не смог. То, что всегда смутно виделось, что даже при поверхностном логическом анализе явно противоречило пропаганде, вдруг стало очевидным и ясным, будто очистилось стекло и стали видны звезды. Не сталинец я, и не ленинец, и не хрущевец, и не поклонник Горбачева, я сам по себе, легко внушаемый, легко верящий, но всегда потом проверяющий и свою доверчивость и свою веру праздным анализом, который сам всплывает в сознании, взвешивая, помимо моей воли, все на весах справедливости. И вот теперь, с подсказки этого молодого парня, все вдруг сошлось, а оно и должно сходиться, если имеешь русскую душу и сознание, всколыбеленное на этой земле. Спасибо тебе, бабка баптистка, спасибо тебе, бабка православная крестьянка, спасибо тебе, народная среда во время моего детства, благодарю тебя, эвакуация в деревню Безводные Прудищи и в разоренную послевоенную Калугу! Даже не стану на сей раз цитаты «вправлять в текст» и как-то интерпретировать.

«Сталин не верил в революционные устремления европейского пролетариата. Известный деятель Коминтерна Г. Димитров рассказывает в своих дневниковых записях об одной примечательной встрече со Сталиным, состоявшейся 17 апреля 1934 года. Димитров поделился с вождем своим разочарованием. «Я много думал в тюрьме, почему, если наше учение правильно, в решающий момент миллионы рабочих не идут за нами, а остаются с социал-демократией, которая действовала столь предательски, или, как в Германии, даже идут за национал-социалистами». Сталин объяснил этот «казус» следующим образом: «Главная причина — в историческом развитии, в исторических связях европейских масс с буржуазной демократией. Затем, в особенном положении Европы: европейские страны не имеют достаточно своего сырья, угля, шерсти и т. д. Они рассчитывают на колонии. Рабочие знают это и боятся потерять колонии. И в этом отношении они склонны идти вместе с собственной буржуазией. Они внутренне не согласны с нашей антиимпериалистической политикой»» (с.173).

«В марте 1917 года Сталин впервые открыто декларировал приверженность русскому национальному патриотизму. Будущий строитель (правильнее сказать — реставратор) великой державы выступал за руководящую роль русского народа в революции, против интернационализма, который потом длительное время осуществлялся за счет стержневого народа России. В статье «О Советах рабочих и солдатских депутатов» он обращался с призывом: «Солдаты! Организуйтесь и собирайтесь вокруг русского народа, единственного верного союзника русской революционной армии»» (с. 176).

«Сталин высказался против разгона Учредительного собрания, который вызвал гражданскую войну и «красный террор»… был против штурма мятежных кронштадтцев, тех же самых рабочих и крестьян в матросской форме, возмущенных продразверсткой» (с 177).

«Сталин отнюдь не был жесток ко всем бывшим участникам оппозиций. Он ничего не предпринял в отношении бывших активных троцкистов — А.А. Андреева и Н.С. Хрущева. Сталин так и не тронул самого главного своего оппонента в области внешней политики, М.М. Литвинова. Он также сохранил жизнь и свободу Г.И. Петровскому, который участвовал во многих антисталинских интригах и отзывался о Сталине с нескрываемой неприязнью» (с. 178).

«Оказывается, Сталин хотел поставить на место потерявшего доверие Ежова Г.М. Маленкова, которого очень активно продвигал по служебной лестнице. Но большинство членов Политбюро предпочло кандидатуру Л.П. Берии» (с.179).

«…нужно упомянуть справку, представленную Хрущеву 1 февраля 1954 года. Она была подписана Генеральным прокурором Р. Руденко, министром внутренних дел С. Кругловым и министром юстиции К. Горшениным. В справке было отмечено: «В связи с поступающими в ЦК КПСС сигналами от ряда лиц о незаконном осуждении за контрреволюционные преступления в прошлые годы Коллегией ОГПУ, тройками НКВД, Особым совещанием, Военной коллегией, судами и военными трибуналами, и в соответствии с Вашим указанием о необходимости пересмотреть дела на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления и содержащихся в лагерях и тюрьмах, докладываем: за время с 1921 года по настоящее время за контрреволюционные преступления было осуждено 3 777 380 человек, в том числе к ВМН (высшая мера наказания — А.Е.) — 642 980 человек, к содержанию в тюрьмахи лагерях на срок от 25 лет и ниже — 2 369 220, в ссылку и высылку — 765 180 человек» (с. 180).

«Оказывается, уже к 1 марта 1946 года 2 427 906 репатриантов были направлены к месту жительства, 801 152 — на службу в армию, а 608 095 репатриантов были зачислены в рабочие батальоны наркомата обороны. И лишь 272 867 (6,5 %) человек передали в распоряжение НКВД. Они-то и сидели» (с.181).

«При тщательном рассмотрении ответственными за ужасы коллективизации, как правило, оказываются именно критики сталинского «деспотизма». Так, С. Сырцов и В. Ломинадзе, создавшие в 1930 году антисталинскую группу, в 1929 году категорически возражали против приема кулаков в колхоз. (Причем Сырцов был секретарем Западно-Сибирского крайкома зимой 1927–1928 годов, когда там были впервые опробованы чрезвычайные меры. И опробованы «на совесть»!) А саму идеологическую кампанию по раскулачиванию начала газета «Красная звезда», редактируемая М. Рютиным, главой подпольного «Союза марксистов-ленинцев», выступавшего против Сталина» (с. 184).

«Эта группировка оказывала всяческое противодействие конституционной реформе, затеянной Сталиным еще в 1934 году. Вождь желал законодательно закрепить отказ от левого, троцкистско-ленинского курса. Из мнимой диктатуры пролетариата, контролируемой мнимой диктатурой партии, он хотел создать общенародное, общенациональное государство. Как известно, на выборах в Советы один голос от рабочего засчитывался за четыре голоса от крестьян, что ставило большинство населения страны в положение людей третьего сорта. Сотни тысяч были вообще лишены избирательных прав. Речь идет о «бывших» — священниках, дворянах, предпринимателях, царских чиновниках, а также об их детях. Права избирать были лишены и сосланные в ходе коллективизации крестьяне. Само голосование происходило мало того что альтернативно, но еще и открыто. Сталин решил покончить со всем этим и наткнулся на яростное сопротивление «регионалов», не желавших терять власть и поступаться ленинскими принципами, реализация которых им ее и предоставила» (с 185).

«Отстаивая национальную независимость, Сталин имел в виду прежде всего интересы русской нации. Он отлично знал, что русские являются ядром, вокруг которого объединяется вся страна. Поэтому сломал абсурдную ситуацию, сложившуюся с первых лет советской власти, когда представители нерусских этносов стояли во главе тяжелой промышленности (С. Орджоникидзе), транспорта (Л.М. Каганович), госбезопасности (Г. Ягода), внешней политики (М.М. Литвинов), торговли (А.И. Микоян), сельского хозяйства (Я.А. Яковлев-Эпштейн). Сталин добился того, чтобы кадровая политика была гораздо более справедливой и учитывала интересы самого многочисленного народа СССР — русского народа» (с. 187).

«Сталин не хотел репрессий. И не столько потому, что они ему были не по нраву. Как прагматик, он понимал, что развертывание террора может ударить по кому угодно. Начнется кровавый кадровый хаос, который сделает ситуацию неуправляемой. Сталин, будучи знатоком истории, отлично знал, насколько может быть абсурдным массовый террор, бесспорно, вождь выступал за политическую изоляцию Бухарина и Рыкова, но уничтожить их он не желал… На февральско-мартовском Пленуме ЦК (1937 год) бывшего «любимца партии» вместе с Рыковым обвинили в контрреволюционной деятельности… Предложение же Сталина сводилось к тому, чтобы ограничиться всего лишь высылкой. И это предложение задокументировано, оно содержится в протоколе заседания комиссии, датированном 27 февраля 1937 г.» (с. 231).

«Показательно, что страшные эти времена были страшными прежде всего для коммунистической партии, которая являлась своеобразной элитой, аристократией. Простой народ пострадал в гораздо меньшей степени. По стране ходил даже такой, в принципе опасный для самих рассказчиков, анекдот: «Ночь. Раздается стук в дверь. Хозяин подходит и спрашивает: «Кто там?». Ему отвечают: «Вам телеграмма». — «А-а-а, — понимающе протягивает хозяин, — вы ошиблись, коммунисты живут этажом выше» (с. 244).

«Подобная логика заставила Троцкого в 30-е годы стать обычным стукачом. В эмиграции он предавал своих вчерашних товарищей по борьбе, сообщая американской администрации информацию о секретных агентах Коминтерна и о сочувствующих «сталинистским» компартиям. В конце прошлого века были опубликованы рассекреченные (за сроком давности) материалы госдепа, свидетельствующие о теснейшем сотрудничестве Троцкого с американцами. Так, 13 июля 1940 года «демон революции» лично передал американскому консулу в Мехико список мексиканских общественно-политических деятелей и государственных служащих, связанных с местной промосковскойкомпартией. К нему прилагался список агентов советских спецслужб» (с. 208).

«В апреле Прокуратура СССР дала особые инструкции в областные и республиканские прокуратуры. Согласно им, для возбуждения всех дел по политическим обвинениям необходимо было заручиться согласием союзной прокуратуры. И она постаралась дать как можно больше отказов. В мае — декабре ведомство Вышинского получило 98 478 просьб о возбуждении политических дел, из которых было удовлетворено всего 237. Работники прокуратуры стали привлекать к судебной ответственности многочисленных доносчиков» (с. 246).

«Осенью Верховный суд СССР получил беспрецедентное право принимать любое дело любого советского суда и рассматривать его в порядке надзора. Только до конца года ВС отменил и предотвратил исполнение около 40 тысяч смертных приговоров, вынесенных за «контрреволюцию»» (с. 248).

И опять возвращаюсь к журналу. Кое-что есть и из поэзии. Здесь интересен не только пафос и молодые силы, так необычно, в отличие от пьяной «подъездной» публики, думающие, но и сам ритм, энергия слова. Литература — это слово, слово, слово и, наконец, мысль. Впрочем, все можно переставить и в обратном порядке, было бы внутреннее напряжение.

13 февраля, понедельник. И тринадцатое число, и понедельник — все совместилось, и по-другому быть не могло: днем попал в аварию. Ехал на запись телевизионной передачи, которую ведет Юра Поляков. Это в театре Рубена Симонова, в центре, движение там плотное, ни одного уголочка, чтобы поставить машину. На углу Сивцева Вражка и Власьевского переулка на очень маленькой скорости врезался в крыло проезжавшей мимо «Хонды». Я мог ее и не заметить с высоты своей машины, да и ехал-то медленно, глазами выбирая место для стоянки и думая о том, что будет на передаче, а «Хонда» могла ехать слишком резво. У меня ни царапины, чуть только пришероховатило пластмассовый бампер. К счастью, на «Хонде» был нормальный шофер, Андрей, и в течение часа приехал инспектор ГБДД, тоже нормальный парень, по фамилии Резвый, не давил, не хамил, сказал, что это жизнь, которую не уложишь в правила. Теперь посмотрим, как пройдет страховка, пока все шло быстро и четко. Любопытно, что я был почти рад этому маленькому приключению, по обыкновению подумав: значит, судьба отвела от меня что-то очень плохое.

Пока, приплясывая, мерз на Вражке, все время перезванивался с Таней Земсковой, моей старой знакомой по «Книжному двору», о задержке и все-таки после оформления бумаг успел на конец передачи. Сидели: Поляков — на фоне театральных декораций к его пьесе «Козленок в молоке», Женавач и Павел Басинский. Все они народ умный, пользуются цитатами, много знают, для меня участие в подобной передаче это еще и обучение. Я вошел в зал на фразе Женавача о том, что в советское время награждали только за производственные спектакли типа «Сталеваров» и «Премии», вот тут я и включился в спор, сказав, что поощрялись еще и темы нравственности. Потом говорили о Горьком, о мифах, о реализме, бог знает еще о чем, но мне было интересно. Когда уходил, Таня Земскова подняла кверху большой палец: передача, дескать, сразу ожила.

Москва стала центром пожаров — сегодня сгорело здание «Правды». У меня есть ощущение, что это поджог: какой можно выстроить на этом месте небоскреб! А может, это подарок к юбилею Ресина? Слишком много за последнее время сгоревших зданий во главе с Манежем.

Новость о скандале, который возник вокруг Зураба Церетели, члена Общественной палаты: речь идет о некоем парке, на обустройство которого скульптор получил бюджетные деньги.

Еще раз перечел письмо Нелли Матрошиловой. Никак не рискну ей ответить, такого текста, как она, мне ни за что не создать. Но насколько это лучше, чем наше родное литературоведение, и мысль, нельзя ли напечатать ее письмо вместе с эпистолярной рецензией Авербуха, зреет. К тому бы можно присовокупить еще что-нибудь и пакостное, которое, конечно, скоро появится на каких-нибудь желтых страницах.

14 февраля, вторник. В половине первого проводил заседание кафедры, на которое заблаговременно пригласил БНТ и Мишу Стояновского. Практически проговорил целый час. Здесь и равномерная нагрузка, и приемная сессия и, главное, то, чего раньше никогда не было: два плана, один — работы семинара, а другой — методической работы. Потом возникла платная студентка-заочница с предложением под эгидой института создать некий журнал. Вопрос о том, где печататься, всегда поднимают не самые одаренные, но напористые студенты. При нынешнем дефиците хорошей прозы все талантливое и так расхватывается толстыми журналами. Я понимал, что вопрос этот выморочный, но спорить не стал: он отпадет сам собою, когда подсчитают, во что обойдется «новая идея». Значительно плодотворнее была мысль, кажется Королева, создать рукописный журнал, в крайнем случае журнал, печатающийся на машинке или компьютере. У нас же пока не спрос создает предложение, а дефицит исканий.

На собственном семинаре в этот день, разбирая повесть Чепкасова в «Нашем современнике» и огромный материал Миронова, я говорил о необходимой для писателя социальной и литературной рефлексии, приводил цитаты из Фаулза. Он действительно мне близок, как справедливо заметила Нина Павловна. Семинар, мне кажется, прошел хорошо.

Не могу не отметить один маленький факт. На семинар зашел Евгений Михайлович Солонович — просто поздороваться, я это внутренне расцениваю как поддержку после недавних выборов. Здесь мало упомянуть об интеллигентности или доброте, потому что эти понятия не отражают божественности иных человеческих отношений!

Вечером говорил с Лакшиной. О Солженицыне, он вернулся, лишь когда узнал, что Лакшин умер. О переделке «В круге первом». В варианте, вышедшем в самиздате, звонок был предупредительный какому-то другу профессору, которого должны были арестовать. Почему вдруг автор переписал роман, и герой принялся спасать от советского режима не конкретного человека, а всю Америку? Рассказала, что по радио «Эхо Москвы» бойцы наших дней Киселев, Латынина и Афанасьев уверяли всех, что герой Певцова настоящий герой. Я никогда не соглашусь, что нагадить собственному государству, какое бы оно ни было, и собственному народу — это доблесть. Для меня всегда звучала дико фраза Ленина о необходимости поражения России в первой мировой войне. Мне далеко не все равно, какой ценой достигается победа. Если персонаж Певцова герой — значит, общественное сознание поколеблено, оно лишено чувства родины.

Интересный штрих. Когда я уже уходил с кафедры, мне встретился молодой человек, представившийся Баташовым, сотрудником национального проекта по здравоохранению. Им нужны стихи о здоровом образе жизни, против пьянства и других злоупотреблений, для того чтобы потом сделать слоганы и рекламные песенки для электронных средств массовой информации. Вечером же показали главного ответственного за эти проекты, — каковы они, я уже знаю от главного санитарного врача Онищенко, — он все говорил и говорил, заглядывая в бумажки. Необходимо отметить, что нынешнее поколение кремлевских политиков использует эстраду не в пример лучше предыдущего, просто виртуозно. Вот так песни соединились с громадьём планов. Я, кстати, господина Баташова озадачил, попросив его письменно определить, что он хочет. Вот уж теперь в администрации, наверное, скрипят перья!

15 февраля, среда. Капитанская рубка, на которой я простоял три срока, отдалилась от меня, теперь я в каюте и стараюсь без особой надобности не выглядывать на палубу и не заглядывать в другие корабельные помещения. Зато с удовольствием хожу в среду по утрам в спортзал — разве раньше я нашел бы для этого время?

В два часа уже был в институте: в три защита дипломов и параллельно в конференц-зале встреча с «Литучебой». Это уже инициатива БНТ. Все радуются, словно в их жизни вот-вот, наконец, произойдет что-то значительное, например литература выйдет из тени. В конференц-зал я не пошел, там пребывал В.П.Смирнов, в парадном костюме и очень оживленный. Я знаком с подобным его состоянием, возникающим от хода луны или каких-то внутренних подвижек в институте.

Защищалось шесть человек, между которыми мне интересны Стас Ефросинин, Елена Георгиевская и мой Маркус Гасунс. О Ефросинине интересно говорили Василевский и Тиматков, каждый по-своему, но оба точно. Самую большую дискуссию вызвала Лена Георгиевская. Мы всегда много говорим, когда работа интересная, все остальное выпуливается, как на швейной машинке. О ней очень толково говорил Рекемчук, приводя мою рецензию в качестве образца для предисловия в ее будущую книгу. Студенты мне даже похлопали, подобное у меня во время защиты диплома впервые. А сама Лена сказала фразу, которую я уж точно не забуду: «Есин навсегда останется для нас, выпускников, ректором и хорошим человеком». Это почище тех орденов, которыми меня задарили на семидесятилетие. Я вообще заметил, что после переизбрания студенты меня отчаянно полюбили, большинство норовит попасть мне на глаза, чтобы поздороваться. Теперь я буду называть это «эффектом Солоновича».

Дискуссия возникла и по поводу Баженовой, ученицы В. Гусева, и по поводу Мальцевой, ученицы Б. Анашенкова. Борис говорил неважно, не представляя студентов и законченные работы, а скорее рассказывая об этапах их студенческой у него жизни и зажигаясь от своих не очень наполненных слов. Не прошел и менторский тон прибежавшего из конференц-зала В.П… Он явно симпатизировал Баженовой. Довольно активно возражал на его рецензии Джимбинов, совсем по-другому оценивавший работу и этой студентки, и поэтов Верстакова, Сырневу и Шепилова. Моя точка зрения ближе к джимбиновской, начитанность не проспишь. Попутно, я это заметил по его специфическому цитированию, С.Б. все еще воюет с советской властью. По Мальцевой с предельной доброжелательностью, но все же прошлась Н.В. Корниенко, здесь тоже начитанность и опыт не спрячешь, они, как шило, высовываются из мешка, даже вопреки установке на либерализм. Она все же сумела вытащить в работе лучший, но уже не «романтический», а литературоведческий кусок. Из ее же литературоведческой памяти платоновская цитата: «В голове инженера больше мыслей, чем в голове писателя». (К слову. За обедом БНТ рассказал, что к нему приходил племянник Платонова. Просьба все та же: открыть музей. Я кратко посвятил его в историю создания мемориальной комнаты, вплоть до эскизов для ее оформления. Тут же порадовался: эти проблемы решать уже не мне.) Приведу еще одну небольшую цитатку — как много интересного возникает по ходу дела. Вот говорит Толя Королев: «Бумага не зеркало, нечего перед ней прихорашиваться».

Как все же последователен, безупречен во вкусе Андрей Турков! Не забыть бы, написать рецензию на рассуждения «Вопросов литературы» по поводу третьего тома сочинений В.Я. Лакшина.

Вечером пришлось идти на «Человека из Ламанчи» в театр Советской Армии. Так бы и не пошел, но это спектакль с Зельдиным, уже 36-й, и всегда можно думать, что спектакль последний — Зельдину 91 год! Господи, живи он долго, безмятежно и счастливо. Спектакль, разумеется, скучный, как компьютерная проза, со всем дурновкусием Юлия Гусмана, но то, что делает на сцене сам Зельдин, — это, конечно, героизм. Правда, декламирует он текст с тем же пафосом, который впервые был явлен миру в фильме «Свинарка и пастух», потом звучал в «Учителе танцев». Неунывающий артист так же был взволнованно романтичен и хорош, как всегда, — как в Гатчине, как в Театральном обществе, как в застолье у Т.В. Дорониной. Народу было много, особенно людей в возрасте. Может быть, пожилые люди ходят на этот спектакль черпать веру в долгое продолжение их собственной жизни? И даже если это так, то пусть играет, играет и играет, хоть каждый день. Кстати, на фоне песен и декламаций второго акта почти придумал следующую главу романа.

Во время спектакля позвонил Паша Слободкин — умер Андрей Павлович Петров, измученный после операций. Как его жалко, как хорошо я его запомнил и в Гатчине, и в Москве, и в Париже! Теперь, когда в РАО, несомненно, начнутся новые интриги, мне хотелось бы остаться от них в стороне. Те сведения, которые постепенно просачиваются от Казенина, меня не радуют. Но почему он помалкивал об этом раньше?

16 февраля, четверг. Проснулся в четыре утра. Это обычно, когда возникает беспокойство: и смерть Петрова, и утренняя поездка в ГАИ. Но за ГАИ волноваться не стоило, все прошло четко и без трепки нервов. Я столько раз ругал эту контору, но, может быть, что-то меняется. Сонный капитан быстро во всем разобрался, оштрафовал на 200 рублей, я сбегал в сберкассу, и первый акт истории закончился.

Так как был рядом, заехал на работу. Висит объявление о последней сдаче ИДЦ — истории древних цивилизаций. Поговорил с Наташей Кутафиной о Кубе, туда съездил на каникулы ее сынишка. Я его помню, упитанный крепкий мальчик.

Днем дома готовил харчо, дозвонился до Распутина. Что-то наши мастера в РАО непонятное творят: дата авторского совета назначена неделю назад, в понедельник он должен состояться, а Распутина еще никто не предупредил, наверное, не хотят, значит у правления свои кадровые планы. Я опять вспомнил: когда на совете спрашивали, приглашен ли Антонов, ответ всегда был: конечно, и странно, что он не пришел. Здесь любимец один — Саша Клевицкий.

С опозданием после пожара в «Правде» пришла «Литературная газета». Здесь есть небольшой материал о только что вышедшей моей книге. Это, конечно, можно переписать, но зачем? А вот замечательную мысль из небольшой заметочки Славы Пьецуха я выпишу. Целая полоса газеты занята материалами, посвященными показу сериала по солженицынскому «В круге первом». Отношение к нему не однозначно, дилемма все та же: родина и проблема предательства. Из нюансов — соображение, что политика, которая была близка героям, оказалась, с точки зрения истории, ошибочной. О художественной стороне сериала спорят меньше, но и она вызывает некоторые сомнения. Никакое произведение искусства невозможно разъять на живые части, вкоренившаяся неправда, как компьютерный вирус, разрушает постепенно все построение. Не пересказываю большую статью Сережи Казначеева, который практически повторяет то, что здесь же высказали С. Рыбас, Л. Васильева и В. Пьецух, может быть это связано с тем, что как бы ряд мыслей на поверхности у здраво и по-русски мыслящих людей. И вот среди всего этого замечательная, просто фантастическая фраза Пьецуха: «Актеров просто жалко: играть им там нечего. Потому что драматическое искусство — это прежде всего характеры, ситуация, движение. А проза довольно статична — это мысль, задрапированная разными художественными средствами». Меня просто мороз по коже продрал от этого высказывания. Как верно, выделяю здесь два слова: «мысль» и «задрапированная». Это опять к моей диссертации. Надо прожить жизнь и много думать о литературе, чтобы под конец жизни обнаружить, какая масса размышляющих о литературе писателей приходят к совершенно одинаковым выводам о ее технологии.

17 февраля, пятница. Практически ничего не читаю, кроме английского. Правда, утром в метро внимательно прочел серию рассказов Юргеневой. Как я и предполагал, очень непростая оказалась девочка. Сколько раз мои ученики за пять лет учебы меня разочаровывали, потом оказывалось, что все не так плохо, замечательными вырастали ребятами. Все как на горках. Я всегда знал, что надо держаться первого впечатления, с которым я их брал в институт, оно, в конечном счете, не подводит и выносит. Долго Юргенева казалась мне только очень вдумчивой и старательной девочкой, а вот за последний год сделала рывок и окончательно раскрылась. И свой стиль есть, и свое слово и вдруг нащупала даже свой пласт в жизни. Я в этом чтении получил еще какую-то подпитку, новое знание о сегодняшнем дне, о внутренней жизни молодежи. Она есть, и не слабее той, что была у нас, а может быть, и более цельная.

Утром в Москве отчаянный снегопад, машину не взял, да и ездить после аварии и еще одного происшествия, когда опять, правда, без видимых следов, толкнул чужую машину, я боюсь. Поехал на метро на «Октябрьское поле», в аптеку. В.С. наконец-то выписали какие-то препараты и выдают их по специальным рецептам и только в одной аптеке в Москве. Из чувства справедливости не могу не отметить, что мы все клянем нашу медицину, а я посмотрел на этикетки восьми коробок с ампулами — каждая стоит по семь с лишним тысяч рублей.

На обратном пути зашел на работу, написал план семинара на вторую половину года и уехал на институтской машине в Переделкино заверять доверенность у Рощина. Миша выглядит хорошо, живет он на одном участке с Карякиным. В доме тепло, его жена Таня, которая так трогательно за ним ухаживала на том авторском совете, где он потерял сознание, напоила чаем. Хотелось посидеть еще и поговорить, но машину поставить было некуда из-за сугробов, и мы условились с Мишей-шофером, что ровно через полчаса он подъедет к воротам.

Вечером ходил в театр Гоголя на новый спектакль Яшина «Бешеные деньги». Уже около театра был народ, и я подумал, что связано это и с интересом к театру вообще, и с просыпающимся интересом к этому замечательному театру в частности. Спектакль очень хороший, смешной, гротесковый, с великолепно работающими актерами и всей постановочной частью. Во время спектакля долго размышлял о яшинском стиле. Много лет он как-то по-особенному ставит свои спектакли, с многочисленными отступлениями, с длинными мизансценами, с действующим фоном. Поначалу это было как-то вызывающе непривычно, почти коряво. Кстати, очень похоже на то, как многие годы настойчиво и решительно В.С. пробивала свою манеру письма в газете. И теперь вот пишет так, как не пишет никто, стиль ее меняется, но всегда остается ее собственным. Для художника такое счастье обрести свой стиль, обычно это дается не сразу. Особо надо сказать о прекрасном сплаве, о единстве оформления и внутреннего сюжета спектакля, недаром здесь работает жена — Елена Качелаева. Ее расписные занавеси и костюмы забыть будет трудно.

Может быть, это лучший спектакль Сергея Ивановича, и, как обычно у Яшина, череда снов и видений. Он начинается с каких-то шорохов и кружения теней, из которых вдруг звучит волшебное слово «миллион», мне даже послышалось актуальное когда-то «лимон». Я впервые услышал этот эвфемизм в Моссовете в начале перестройки от г-на Гончара, который этот «лимон» для института обещал, но, естественно, не дал. Это не забылось. Потом на сцене застучали костяшки канцелярских счетов. Я подумал, где это, интересно, театр раздобыл с полдюжины этого некогда популярного финансового инструмента.

Мы вот все говорим о репертуарном русском театре и таковыми считаем многие московские театры, а ведь их, репертуарных-то, очень немного, потому что даже очень крупные театры, по сути, являются театрами антрепризы. Разве не таким или, по крайней мере, ненародным стал МХАТ Табакова? В них нет идеи и последовательности в расстановке материала, нет школы, лишь собрание звезд. Ходят смотреть на легенды телевидения и кино. Не забыть и яшинских актеров: Ивана Шибанова (Васильков) — внутренне наполненный рисунок, все кипит под жилетом. Ирину Выборнову (Чебоксарова) — невероятно острый гротеск, на уровне клоунады, Евгения Миллера (Телятев) — пафос прожигания жизни. Сколько дней еще будут стоять эти сцены у меня перед глазами. А совсем молодая Ирина Шейдулина с ее страстью к поглощению денег, это дочь не только того времени, это обнаженная стать сегодняшней красавицы: хочу быть или артисткой, или путаной.

Как все же умен, глубок и универсален Островский! Чехов со своим «Вишневым садом» уже шел за ним. Островский, безусловно, глубже, богаче и самобытнее. А как современен! «Из бюджета выйду!». Иногда кажется, что пьесы Островского в России существуют и живут какими-то циклами, становясь внезапно безумно актуальными, а потом опять уходят в спячку. Надо еще отметить, что, как мне показалось, «Бешеные деньги» — это ранняя пьеса, где Островский еще не накинул на себя ярмо саморедактуры. И это всегда урок писателю — быть ближе к собственной интуиции.

18 февраля, суббота. Ну, уж конечно, никакой дачи, весь день приходится строить под 60-летний юбилей Володи Бондаренко. Правда, и работы в Москве накопилось с избытком. Надо написать письма В.К. Харченко, Н.В. Матрошиловой, заняться дневником, подготовить кое-какие документы. Ставлю письмо в дневник потому, что довольно много говорю здесь о себе.

«Нелегко оказалось мне, дорогая Нелли Васильевна, ответить на Ваше письмо, изжить его из своих внутренних долгов. Долги всегда требуют освобождения, совесть хочет снова войти в своё равновесие, тяжело, когда кто-нибудь тебя переигрывает, особенно на твоей собственной площадке, и предлагает свои правила игры. Относительно правил — вот что я имею в виду. Все мои попытки «скинуть» долг, быстро отписаться не оказались удачными. Я уже Ваше письмо и перепечатал на машинке, и перевел всё потом в компьютерный текст, и подчеркнул наиболее интересные и значительные для меня куски. Мысленно хотел всё взять штурмом, как иногда я делаю даже большие газетные статьи: набраться решимости и, надеясь на свой дар импровизатора, все отчаянно, одним духом, продиктовать. Не получилось, что-то мне мешало это сделать. Компьютер не спаситель при любых обстоятельствах для пишущего человека, недаром я уже где-то писал, что разные задачи требуют и различных инструментов для их выполнения. Есть тексты, которые я могу сделать только на пишущей машинке — нужен замах руки и удар пальцем, а вот теперь приходится скрести бумагу почти артефактом — авторучкой.

Письмо Ваше поразительное. Дело даже не в полузабытом обмене посланиями, оно удивительно и редкостно по существу. Без Вашего, правда, разрешения, за что нижайше прошу не судить строго, я показал его нескольким сведущим людям. Я не очень умею формулировать, а потом свои действия подчинять сформулированной задаче, я скорее поступаю в соответствии со своими какими-то внутренними мотивами, в старину сказали бы — «как подсказывает сердце». Что-то подсказало мне, что я давно не читал такого полного и искушенного литературоведения, о котором мечтает любой серьезный здравомыслящий писатель и для себя, и для своих коллег. Недавно у нас в Доме литераторов на бывшей улице Герцена прошло обсуждение моего романа. Было это в самые холодные дни в Москве, но народ собрался, и вдруг случилось то, чего давно уже не было в наших скучных писательских собраниях, — возникла некая особенная атмосфера. И меня перестало интересовать — хорошо или плохо говорят о романе, я как бы вплыл в реку с привычной плотностью и температурой, задышал своим, чистым, воздухом. Вы понимаете, куда я клоню? Показав своим отчаянным друзьям литературоведам письмо, я подумал — как хорошо было бы его напечатать (если, естественно, Вы сами не против), сделать фактом общественным. А уж что сокращать в нем, если только это делать надо, в чем я не уверен, — это решится позднее и, естественно, не без Вашего участия.

Что же вообще происходит у нас? Лучшую и самую толковую рецензию на свою самую первую повесть я получил от Корнея Ивановича Чуковского буквально накануне его смерти — он писал мне письмо между приступами, разными шариковыми ручками с разными чернилами. Лучшую рецензию на роман писателя, находящегося почти в трагическом возрасте Чуковского, теперь пишет женщина-философ и делает это на прекрасном литературоведческом уровне, адекватном тексту и намерениям автора. Я так пишу, совсем не боясь, что какой-нибудь легкокрылый мой недоброжелатель тут же постарается представить нас с Вами, Нелли Васильевна, в роли крыловских петуха и кукушки, пишу единственно для того, чтобы в который раз подчеркнуть немудреную мысль: писатели нуждаются в непредвзятом и точном анализе того, что они делают. Впрочем, «легкокрылые» это прекрасно знают.

Только что вышел книжкой мой «Марбург», правда, вместе с совсем другим, по задачам и по письму, моим романом, «Хургада». Предисловие написал знаменитый литературовед Лев Аннинский — и что же, и что же?.. Ой, не нужно мне такой похвалы. Сейчас другой литературовед, она живет в прекрасном русском городе Белгороде, выпускает вторую книгу о писателе-москвиче. Еще начиная работать над первой, она говорила мне, что взялась за этого автора потому, что ни в одном другом — она языковед — не нашла таких возможностей для анализа сегодняшнего языка. И вот теперь, написав вторую, нелегкую, книгу, она ее заканчивает вот каким грустным пассажем:

«Своей монографией мы попытались «по горячим следам» отреагировать на произведения С.Н. Есина позднего периода творчества, условно названного вторым периодом. В целом ряде учебных пособий для высшей школы по курсу русской литературы второй половины XX века о Сергее Есине нет ни единого упоминания:

М.М. Голубков. Русская литература XX в.: После раскола: Учеб. пособие для вузов. — М.: Аспект Пресс, 2001. — 267с; Я.77. Лейдерман и М.Н. Липовецкий. Современная русская литература: 1950-1990-е годы: В двух томах. Т. 2. 1968–1990. — М.: Academia, 2003. — 687 с; В.А. Зайцев, А.П. Герасименко. История русской литературы второй половины XX века: Учебник. — М.: Высшая школа, 2004. — 455 с; М.А. Черняк. Современная русская литература: Учеб. пособие. — СПб., Москва: САГА: ФОРУМ, 2004. — 336 с; Русская литература XX века: Учеб. пособие для студентов педвузов: В 2 тт. Т.2. 1940 — 1990-е годы / Под ред. Л.Г. Кременцова. 3-е изд. — М.: Изд. центр «Академия», 2005. — 464 с.; Русская проза конца XX века: Учеб. пособие для студ. вузов / Под ред. Т.М. Колядич. — М: Изд. центр «Академия», 2006. — 424 с.

Любопытно: обычно составляют библиографию работ, в которых указан объект исследования, а мы привели антибиблиографию, но привели потому, что это — учебники, то есть официальные зеркала науки. Далее, учебники грифованные, то есть рекомендованные свыше. Учебники, достаточно внушительные по объему и по охвату. Наконец, учебники не старой закваски, когда анализировались только те писатели, творческий путь которых к моменту написания учебника был уже завершен, то есть, грубо говоря, умершие, которые не совершат уже ничего непредсказуемого. Не включение имени само по себе красноречиво».

Для чего я Вам это сообщаю? Это фон, на котором я получил Вашу весть. Теперь о Вашем письме. У меня нет методики и знаний, чтобы структурировать и заключить всё в некую формулу. Но с карандашом в руках, как хищник, выбирающий съедобное и заветное для его аппетита, я по письму прошелся. Здесь тема поворотов и ситуаций, на которые я обратил внимание. Это я называю «частым бреднем», так я делаю книжные маргиналии и работаю с текстами, когда-нибудь и что-нибудь пригодится. Подчеркиваешь порой не для того, чтобы запомнить, а чтобы душа продолжала работать, чтобы «гальванический» слой от соприкосновения с другими материалами нарастал: «запоздалые замыслы, актуальные вдохновения», «многочисленными, как любит Барбара», «вижу подробности убегающих движений» — и весь абзац, почти дублирующий мою ситуацию. «При многих несогласиях с Вами… политическими и личными пристрастиями», «это главное выражается просто и недосягаемо», «целые куски текста, скрепленные самым надежным стержнем…», «не превращение в самостоятельные реальности идеальных продуктов творчества» — это определенно и исконно мое, «совокупный «констант» продуктивной способности воображения,» «…в моем восприятии это самый, пожалуй, трогательный образ» — так оно и замысливалось. О герое — «он, конечно, сотворен Вашей целостной, синтезирующей фантазией». Лучше не скажешь, это не я, но от этого я и не откажусь. Но всем литведам всегда будет хотеться сказать: это только «он». А здесь «не он», ни он сам, ни его близкие. Хотя совершенно справедливо «в «Марбурге», как и в других работах, Вы сконцентрированы на самом себе и не отступаете от этого принципа». Кроме меня самого, у меня ничего нет, ни базового образования, ни иностранных языков, ни формальной, как проволока, логики. Далее: «Эта оценка верна, но только как описание факта, как упрек я её не принимаю…» Теперь, простите меня, но надо быть не только философом и тонким ученым, но и очень хорошим психологом, быть человеком самодостаточным и понимать, что не каждому дано «высекать», чтобы не «сломаться», на факте, не превратить его в упрек, чтобы принизить человека и заменить слово «письмо» словом «списывание». Спишите!

«И не честнее ли, не откровеннее ли по-кантовски…» Да, безусловно, но мы всё притворяемся, что есть литература по образцам, её нужно только реставрировать, и к ней чуть приращивать, и мы, как идиоты, создаем и ценим ее по привычным образцам. И про «эгоцентризм» Вы совершенно правы, без него и писателя-то нет, жаль, что пошел навстречу ему я слишком поздно.

Ну, да хватит, остальное пусть будет со мной, чтобы перечитывать и укрепляться в себе. Всего, что Вы написали, не перечислишь, и всё это, в разное время прочитанное, будет по-новому всплывать и подвергаться переосмыслению. Соображения на последних страницах Вашего письма тоже очень точны. Но всё упирается не в наличие или отсутствие искренности, а в стиль, который эти качества проявляет.

Что еще? Пишу новый роман, вернее он стоит, но рано или поздно будет закончен. Как всегда. Значит, просто еще не вызрела мысль. Как недавно написал Слава Пьецух, роман — это всегда мысль, которая лишь задрапирована (его слово) всякими литературными приемами.

С признательностью и восхищением

С.Есин».

19 февраля, воскресенье. В три часа пошел на юбилейный вечер Володи Бондаренко в ЦДЛ. На свое 60-летие он собрал целый зал народа и большое число выступающих из самого первого ряда. Все это, видимо, будет описано в его газете. Пока сведения интимного характера — за зал было заплачено 30 тысяч рублей, билеты продавались, и, по мнению Носкова, директора дома, затраченное должно было окупиться. Вечер, действительно, оказался неплохим. Как можно было предположить, вел Саша Проханов, несколько постаревший лицом, но по-прежнему поющий соловьем. Текучая ассоциативная образность ему нипочем, и он пел, может быть, как никогда. Я сидел рядом с Юрием Ивановичем Голубицким, с которым нам предстояло что-то вручать от имени Фонда Розова, и начальную часть мы проболтали, так же как и само выступление Володи, где он говорил о своем значении в русской литературе и своих книгах, скорость выпуска которых за последнее время так увеличилась.

Сначала в народно-лукавом духе выступил Володя Личутин, говорил на уровне зала, который состоял из протестной и очень немолодой публики. Потом говорил Лимонов, рассказывая, как в 2003 году нашел приют в доме Бондаренко. Это мужественный поступок. Валентин Сорокин зачитал адрес, кажется, он же рассказывал о чуть не состоявшемся аресте Бондарева. Вот уж кто был мужественным человеком. Потом, как всегда громким голосом, Сорокин прочитал свое стихотворение. В.Н. Ганичев подарил очень красивый и элегантный букет. За это я его, уже в фойе, похвалил. Он смутился, понимая некоторую здесь иронию. Выступила сестра Бондаренко, она поэтесса. Потом несколько прочувствованных слов сказал Леня Бородин. Нефедов читал стихи, в которых перечислены качества и достоинства многих писателей, и когда дошел до меня, то в рифму сказал: «Есина читают все». Говорил Юрий Мамлеев. Его речь мне запомнилась, потому что было сказано о тайной ненависти к литературе. Замечательно, в духе вечера, говорил и пел Ножкин. Говорили Глазьев, Рогозин, Шаргунов, юный, привыкший уже точно формулировать. Кто же сказал: «Мне ближе Екатерина, которая прирастила к России Крым, нежели Хрущев, который Крым подарил»? Кажется, Глазунов. Рогозин чуть-чуть прокатился по Путину: «Президент, когда едет в бронированной машине, читает Ключевского, а в Кремле дела идут по-прежнему». Поляков отметил историческое мышление юбиляра в трудные дни: он, дескать, уже тогда привечал всю литературу. Для меня эта мысль была самой интересной, она как-то логично осветила всю деятельность Бондаренко, в искренности которой я порой сомневался. Потом говорил Распутин, тонко, умно иронично, прошелся по Володиному либерализму, подразумевая, конечно, некую его всеядность. Не перелили ли ему некой либеральной крови во время операций и болезней, если он Улицкую принялся считать за великую писательницу? Ну и я напоследок поговорил, кажется неплохо. Когда текст появится в «Днях литературы», перепечатаю.

Банкет состоялся, и очень неплохой, внизу, в ресторане. Меня посадили напротив В.Н. Ганичева. Я все время держу в голове, сколько же писателей участвовало в моем пролете в Общественную палату. И одновременно: слава Богу, что я туда не попал. Судя по Кучерене, заведение это довольно специфическое.

Какие Паша Слободкин устроил разговоры вокруг будущего авторского совета! Вот замечательная энергия и настоящий переговорщик.

20 февраля, понедельник. Неделя, кроме наступающей с субботы на воскресенье бессонницы, мне всегда несет еще какой-нибудь подарочек. Утром ходил к Ашоту, выяснять какие-то сложности с налоговой инспекцией. Что касается бюрократии, у нас все по-прежнему, и даже круче. Правда, и наша бухгалтерия трудится, не покладая рук, ошибки по зарплате у сотрудников просто алмазно сверкают. Здесь же районная инспекция хочет моего свидетельства, ибо, видимо, посланная с работы моя декларация о доходах до нее еще не дошла. Ашот сделал мне замечательный подарок — два листика сообщения из интернета. Оба посвящены истории выборов ректора и оценке произошедшего. Написавший заметку в «Труде» Неверов отмечает, что из всех шести претендентов БНТ обладал самым прочным литературным именем. Заканчивается заметка: «Проблема в другом: Литературный институт не только храм творчества и науки, но и хозяйственный механизм. Для того чтобы управлять этим кораблем в бурном и опасном море, нужны особые качества — хозяйственника, политика, дипломата и т. д. Которыми, кстати, обладал предыдущий ректор, по общему признанию, немало сделавший для того, чтобы институт успешно держался». Дальше о проблемах износившегося Дома Герцена, которые теперь придется решать Тарасову.

Совсем другой характер имеет заметочка с «Народного радио». Кто у нас в институте связан с этим радио? То, что этот текст, его генезис, «завязывался» в Доме Герцена, у меня не вызывает ни малейшего сомнения. В свое время, когда одними из первых во флигеле, выходящем на Тверской, мы открыли, ныне благополучно закрытый, пункт по продаже валюты, с которого институт потом долгое время кормился, родными острословами, или с их слов, точно так же была состряпана в «Вечерней Москве» заметочка, название которой я помню до сих пор: «Менялы в храме словесности». Неймётся! Сегодняшняя, очень опасная для жизни института, инвектива тоже сооружена не без помощи жрецов словесного храма. Дело совсем не в том, что корреспондентка Марина Тимонина показала и свою несостоятельность, и незнание материала, и ангажированность. Бог с ним, с Есиным, который, оказывается, не диктатор, как писали всегда, а создатель других приоритетов. «В институте царила демократическая атмосфера, которая всегда является лучшим прикрытием, как для авторитарного правления, так и для любой неразберихи». С такой характеристикой можно смело вступать и в Пен-клуб и в «Апрель». На непросвещенной совести валькирии пусть останется не обидное слово «беллетрист». «Литературный институт имени Горького — прославленный творческий вуз страны. Здесь учились и преподавали прославленные отечественные поэты и писатели. Однако за последние 13 лет институт, возглавляемый беллетристом Сергеем Есиным, во многом утратил свои позиции». Радио ли не утратило свои позиции, государство не утратило свои позиции, Абрамович ли не разбогател, литературные руководители не разбазарили все «авуары» писательского Союза и литература, не опустились ли ниже плинтуса? Я уже не говорю, что Литинститут единственная бывшая собственность бывшего Союза писателей, которая не уплыла в чужие руки, на которой никто не нагрел кармана. «За последние годы из-за амбициозной линии своего руководства институт лишился своих лучших преподавателей, потерял индивидуальность и полностью утратил статус одного из ведущих творческих вузов страны. Главное, он потерял свое отличие». Об отличии очень хорошо написал в своей предвыборной статье Лисунов, это касается «педагогического направления», которое ему так близко по кафедре. Ни об одном вузе страны так много последние десять лет не писали. Что касается ведущих преподавателей, то я мог бы снова, привести список этих «потерь», дополнив тот, что был уже в моем январском дневнике в ответ на предвыборное письмо анонима, еще именами Владимира Амлинского, Вячеслава Шугаева, Владимира Еременко, Валентина Сидорова, которых увела из института смерть, а не «амбициозное руководство». Лукавые «неточности» можно было бы и простить очень слабой, с чужих слов пишущей журналистке. Опаснее другое.

Уже несколько лет большие специалисты по управлению писателями и писательским имуществом постоянно говорят о необходимости пересмотреть принадлежность Литинситута, точнее его зданий, участков и прочего. Пусть снова Литинститут, а лучше его собственность, снова станет писательской. Все эти пустобрехи забыли, что в свое время, в 1992 году, Союз писателей в лице своих руководителей сказал: «Денег на зарплату больше давать не будем. Ищите их сами». Вот с позиции этих сведений посмотрим следующую фразу резвой журналистки. «Сейчас будущее Литературного института находится под угрозой. Есин еще в начале своего ректорства совершил принципиальную ошибку, когда вывел институт из системы Союза писателей, проигнорировав альтернативные варианты развития и жизни института в новых условиях. Сегодня институт принадлежит системе Министерства образования. А между тем и сам Минвуз, являясь в настоящее время проблемной и противоречивой структурой, в последние годы вел непродуманную политику реформирования системы высшего образования». Под угрозой находится вся культура. Министра образования недаром засвистывают в Кремле на Рождественских чтениях и студенчество обстреливает куриными яйцами. Ну что, входим опять в систему Союза писателей, который уже десять лет продает, перепродает и дерется за Дом Ростовых, потерял Литфонд СССР с огромной собственностью, приватизирует Переделкино, потерял все дома творчества в Прибалтике? Ура, вперед, быстро! Боюсь, что закончатся эти игры плохо. Но русский человек, он таков — ему бы выкрикнуть. Громко и бессмысленно кудахчут престарелые курицы из храма словесности!

И последнее. Материал на радио вышел в феврале. Это реакция на прошедшие «не так, как хотелось» выборы в литинституте и косвенное недоброжелательство по отношению к С.П., занимающемуся международными делами. И опять все те же, неграмотность, неосведомленность и жажда передела собственности. «Литературный институт был выстроен на деньги Союза писателей СССР. Все в нем было организовано от и до — от зарплат и стипендий до функционирования самой системы. Но несколько лет назад этот институт начал тихо погибать. Это выгодно тем, кто формирует команды студентов-зарубежников. Туда поступают деньги, валюта, там идет отдельная жизнь и даже выделяется отдельная зарплата для преподавательского состава». Если бы «сведующие» люди знали, что никаких специальных денег нет, если бы знали, что все это те ж институтские деньги, заработанные уроками, организацией разных курсов, заработанные преподавателями, которые обучают иностранцев. Все это очень показательно в смысле извращенности видения современного завистливого обывателя, полагающего себя интеллигентом.

Весь день провел в институте, занимался бумагами, статьями о Софии Роме и прочими рабочими разностями. Как мне уже надоели чужие дела!

Вечером был на юбилее газеты «Труд». Все происходило в круглом зале гостиницы «Ренессанс». После церемонии назначения героями «Труда» Антонова, Распутина и других объявили о смене редактора. А.С.Потапов, которому исполнилось семьдесят, уступает свой пост Симонову, долгое время делавшему блестящий «Деловой вторник». Встретил много хороших и малознакомых людей, в том числе Марка Розовского. «Новый мир», оказывается, печатает в седьмом номере его огромный материал о ситуации вокруг постановки «Истории лошади». Здесь много неясного с увлекательным перетеканием авторства режиссуры в сторону знаменитого мэтра Товстоногова. Я помню еще самодеятельный спектакль Розовского в доме Медицинских работников с теми же мизансценами. Ах, уж эти кумиры на излете славы! Самое интересное это разговор с Русланом Киреевым — меня покоряет его светлый литературный романтизм в таком возрасте.

Вечером рассказал В.С. о заметке на «Народном радио» о новом витке завистливой борьбы со мною. На это она ответила: «Народное радио» это несерьезно, никто из порядочных людей его не слушает.

21 февраля, вторник. Совершенно выдохся, «организуя» вестник для РАО и одновременно устраивая презентацию для Софии Ромы. Все требует времени и невероятных усилий, которые отдаляют меня от личной работы. Те пертурбации, которые сейчас происходят в РАО, делёж власти, неизбежный после смерти Андрея Павловича Петрова, тоже выбивают из колеи.

Днем состоялся семинар по рассказам Александры Юргеневой. Я все меньше и меньше работаю непосредственно со словами, но именно из моих общих рассуждений и разговоров каждый раз возле того или иного рассказа возникает атмосфера, в которой и начинает дозревать сознание. Сегодня я сумел сформулировать главное в работе Александры, а оно в очень простом — в родившейся потребности не только «рисовать», но еще и думать. Второе: у нее исчезло стремление усложнять стилистику текста, которое всегда появляется, если не решена художественная задача изложения, теперь мысль и способ ее изложения сливаются.

В три часа — совет по наградам, который как обычно вел Леонид Николаевич Надиров. Сложность заключалась в том, что надо было протащить через совет, а потом администрацию президента довольно много артистов Малого театра, у которого круглый юбилей. Вот тут и стало понятно, как разнятся творчество и чиновничество. Последним подавай все по форме: «новые» роли, общий репертуар. Они не знают, как сложно год за годом держать репертуар. Они не понимают, что капельдинер, прослуживший в театре пятьдесят лет, и «одевальщица», помнящая в каком порядке надо вешать ордена на военный мундир середины Х1Х века, оба заслуживают награды. Соломин мучительно, по порции, проталкивает артистов — чтобы сразу не было так много «своих» награжденных. Своих у него нет, он понимает величественность этой даты, так же важной, как день взятия Бастилии или Октябрьской революции. Тут же возникают какие-то препоны у визирующего московского правительства, вернее важного и все знающего чиновника. Меня берет оторопь от милостивых отписок начальников. Большому артисту вроде бы делают одолжение. Ему грозят пальчиком: не слишком! В связи с этим я вспомнил огромный список новых орденоносцев, заслуженных и народных артистов, когда отмечали 125-летие Большого театра. Малый театр такое же уникальное и единичное явление, как и Большой, как Третьяковка, как Ленинка. Но у современного чиновничества свой образцовый порядок!

В разговоре Юрий Мефодьевич рассказал, что именно с моей подачи на экспертном совете дали звание заслуженного артиста молодому Подгородинскому. Я уже довольно давно видел парнишку в роли Чацкого, запомнил.

22 февраля, среда. Утром, уже после того как я сходил в фитнес-центр, среда у меня день здоровья, принесли «Литературку» с огромной статьей о 75-летнем юбилее Ф.Ф. Кузнецова. Здесь же моя маленькая заметочка о смерти А.П. Петрова, и еще некролог Евгения Самойлова. В каком-то смысле в «Литературке» работают молодцы, газета становится и вестником искусства, и печальным вестником. Они делают то, чего всерьез и из-за малого своего авторитета, и по небрежности не делает совсем пропавшая с общественного горизонта «Культура».

«Я всегда радовался, как выглядит этот человек: крепкий, жилистый, проницательный. Он никогда не казался небожителем, но был им. Когда я впервые увидел Андрея Павловича Петрова и с ним познакомился, он уже был окутан тайнами своего мифа. Его мелодии никогда не казались придуманными, изобретенными. Будто они сами спустились с неба, или он от кого-то их там услышал. С той, для меня самой первой, из фильма «Путь к причалу». Как за человеком особой породы я наблюдал за ним в Москве, Гатчине и Париже, где довелось встретиться на книжной ярмарке. Сидя с Андреем Павловичем за одним столом в Российском авторском обществе, я всегда ощущал, что сижу не по калибру, его музыку знала вся страна. Позже, на неделе Гатчинских кинофестивалей, мы вместе ежедневно смотрели фильмы, потому что оба были членами жюри. И даже вместе обедали. Какой был собеседник, крупный, умный, тактичный! Андрей Павлович никогда не отказывался за обедом от рюмки. Держал ее крепко и пил не раздумывая. Но так же крепко и много лет он держал в руках целый ленинградский Союз композиторов. Во время бурь в Российском авторском обществе его слово часто было решающим. Большой и народный талант никогда не живет в мелком человеке. Он ушел, многое, наверное, не доделав. Везде и со всеми он был одинаково сердечен и вежлив, как король. Умер король музыки, мы стоим, сняв шляпы, и продолжаем слышать его живую и всегда нужную музыку.

Сергей Есин».

Среда еще и день студенческих защит. Кроме формальной стороны, для меня это не только некий зондаж студенческих вкусов, пристрастий, преподавательских возможностей, но и мастер-класс, который каждый раз дает нам всем Андрей Михайлович Турков. Как не ошибся покойный Женя Велтистов, еще в моей молодости назвавший его лучшим критиком нашего времени. Но первых, как известно, всегда очень много, а вот вторых — раз, два и обчелся. У Туркова есть поразительное свойство: невероятное чутье на настоящее и доходящая до патологии объективность. Каждый раз меня удивительным образом радует, что в собственных оценках я почти обязательно совпадаю с мэтром. Жить в литературе можно, только постоянно набирая квалификацию. На этот раз мы вместе определили, что семь выпускников — в основном, это детский семинар Р. Сефа и А. Торопцева — очень сильны, но на диплом с отличием, как последний раз Георгиевская, не дотягивает никто. При закрытом уже обсуждении Светлана Викторовна попыталась было вспомнить, что Канатьева шла на красный диплом, но этот аргумент, слава Богу, нашли несущественным в данном случае.

Как мне надоели эти чистенькие девочки-отличницы с рациональными и холодными, как крысиные хвосты, текстами! Надо как можно дальше держаться от пединститута с его приоритетом точных знаний, у нас и по оценкам вуз должен прежде всего быть творческим. Тут главный критерий. У меня сильно меняется психология: это как ректор я должен был сохранять некий баланс и корректность отношений, понимая определенную временную несбалансированность общих задач, теперь меня в первую очередь интересует творческий результат.

На защите дважды повторился казус словесного недержания. Иван Иванович Карабутенко, рецензент Лены Калининой и Тани Давыдовой, оттолкнувшись по какому-то импульсу от названия Каляевский переулок, вдруг прочел целую лекцию о бандитах-революционерах, о большевиках и революциях вообще. Какая удивительная преданность монархической идее у преподавателя, окончившего институт при советской власти и при ней же начавшего там преподавать! Припомнил, естественно, и великого князя Сергея Михайловича, убиенного героем переулка. Всю речь обильно пронизали французские имена и сравнения в виде положительных примеров. Вторая лекция была о скунсах, которые где-то фигурировали в переводах. Ну, здесь есть хотя бы некий методологически справедливый нюанс: детской литературе, может быть, и пора менять свои приоритеты в выборе персонажей, меньше крокодилов, слоников, обезьянок, скунсов и прочего, двадцать первый век населяют и другие персонажи. Интересной была реакция Туркова — он привел цитату из Набокова, где признанный классик и человек, которого трудно заподозрить в симпатиях к революционному большевизму, описывает, как во время февральских событий полицейские, словно воробьев, снимали с деревьев выстрелами глазеющих на происходящее мальчишек. Занятную байку поведал Роман Сеф в ответ на водопад французской эрудиции рецензента. Как-то в молодости он познакомил Эрнста Неизвестного с маститым антрепренером Солом Юроком, и тот, выслушав желание начинающего скульптора приобщиться к мировой культуре, сняв очки в золотой оправе, только и сказал: «Почему бы и нет, вы ведь такой же еврей, как и я».

Несколько опоздал на Клуб Рыжкова, посвященный Дню защитника отечества. Я уже не только привык к Клубу, но и полюбил его. Гвоздем программы был Владимир Константинович Трошин. Под его песни и попели и потанцевали. Меня в тот же день наградили орденом Сергия Радонежского. Это, по представлению митрополита Егорьевского, благословил меня Патриарх. В своей речи я несколько слов сказал о незабвенном письме в «Новом мире», где властям доносилось, что Есин в своих произведениях протаскивает идею Бога. Сейчас эта идея обернулась очень дорогой для меня наградой.

23 февраля, четверг. Утром по телевидению снова трагическое сообщение: рухнул еще один рынок, где-то в районе Басманной улицы, под его сводами остались люди, многие погибли. Все тот же знаменитый архитектор Нодар Канчели, специалист по бетонным перекрытиям. Здесь и выпавший ночью снег, и разбалансированность служб надзора, безоглядная эксплуатация строений, вобщем хищническая жизнь. Опять никто не будет виноват, а человеческие смерти спишут за взятки на обстоятельства. У пострадавших и у родственниках потерпевших почти сплошь лица восточных национальностей. К чувству скорби примешивается некое подлое злорадство: так вам и надо, и властям, и приезжим! — за которое тут же становится стыдно. Пожары и обрушения одного за другим рынков начинают казаться странными. И все те же фигуры властьимущих, будто стремящиеся лишний раз отсветиться на людском несчастье: мэр в нелепой, почти опереточной, каске, вечно молодой и всегда готовый спасать Шойгу в модной куртке, прокурор Москвы, старательно читающий речь по бумажке…

Вечером, после целого дня за компьютером — приводил в порядок дневник, что-то читал, — наконец-то вышел на улицу. С утра температура за окном была возле нуля, и падал снег. Теперь он смирно лежит на деревьях, крышах машин, на тротуарах. Автомобили осторожно пробирались по мостовой, прохожим было трудно идти. В девять вчера начался праздничный салют. Казалось бы, от метро можно бы видеть букеты огней в небе, но оно было затянуто низкими тучами, на них мерцали лишь слабые отсветы. А как все было красиво в снежной белизне, в тишине и безлюдье! Направился к университету, обошел его, протаптывая в снегу тропинку, вернулся домой.

Еще по дороге, а круг я совершал от Ломоносовского проспекта, вышел к новому зданию фундаментальной библиотеки. Оказалось, что здесь под проспектом пробит широкий и красивый туннель. А когда вышел с другой, университетской, стороны снова на поверхность, понял, что не ясный мне архитектурный сюжет замкнулся: положение памятника Ломоносову, который всегда был обращен спиной к входу в клубную часть, обрело смысл: ученый гений России теперь смотрит на храм книги. Так все красиво и нарядно, все-таки в этом мире происходит что-то еще, кроме пожаров и обрушений, сколько же хорошего и нового видел я за свои немалые годы.

24 февраля, пятница. Сборы: большой чемодан, бумаги, рукописи, компьютер. Постирал и высушил носки; очистил от снега машину. Доехал до института, где оставил все бумаги, в том числе, и мое представление на премию «Большая книга», которое сочинял целое утро. Там пересел в казенную машину, вместе с Максимом двинулись на вокзал и около полуночи уже были в Гатчине.

А как чудно, под стук колес, попивали поездной чай, бесконечно разговаривая. Ехали огромной компанией: актеры, режиссеры, люди со смутно знакомыми и узнаваемыми лицами, из наших — Саша Сегень, Володя Костров, Толя Королев, Сережа Шаргунов, институтские мальчишки. Такая раскованная свобода, которую я не чувствовал уже много лет.

В Гатчине крутились часов до двух, смотрели олимпийский хоккей, который мы продули шведам или канадцам, чего-то пили, разговаривал с Авдеевым и Сашей Соловьевым, которые добрались из Москвы на машине. До четырех не мог заснуть, в голове ни одной мысли, читал английскую книгу.

25 февраля, суббота. Чувство беспокойства, рожденное бессонницей, не разрядилось и к вечеру. Борюсь со своей обидчивостью и заносчивыми фантазиями: отсюда более строгое отношение к друзьям и близким. Не люблю этого в себе и отношу за счет возраста, уменьшения мужской силы, непривлекательности старости. Понимаю, что надо бы забиться в угол и здесь создать свою атмосферу. Но так трудно сидеть в углу.

В 4.30 состоялась пресс-конференция. Я попытался представить интересных людей, занятых в жюри, и вольных писателей. Жюри в этом году такое, что им можно похвастаться: Вадим Биберган, писавший музыку к фильмам Ильи Авербаха и к последнему, по Солженицыну, фильму Панфилова; Саша Велединский, режиссер «Русское», по Э. Лимонову; молодой Егор Анашкин, тоже лауреат, его мордаха на фоне монстров выглядела очень занятно; Кирилл Разлогов, слон русского киноведения; Маша Соловьева, кинооператор с невероятно точным глазом; Лева Аннинский, чье лицо известно по ТВ всей стране. Я пытался возбудить у журналистов интерес к Александру Сегеню, Анатолию Королеву, Владимиру Кострову, к Максиму Лаврентьеву. Я говорил о Сереже Шаргунове и Саше Демахине. Вопросов не было, журналист интересуется только минутным. Может быть, в будущем… Но кого здесь винить, не знаю: ни пресса, ни пресс-конференция не были готовы.

Потом всё разрешилось большим хозяйственным выступлением Генриетты Карповны.

Очень средне прошло открытие. Нового ничего здесь придумано не было, впрочем, как и во многом другом.

26 февраля, воскресенье. Наконец-то выспался: вчера Сережа Соколов, наш новенький, приехавший из Москвы вместе с Юрой Авдеевым на огромной машине, дал мне таблетку снотворного, и я замечательно до половины десятого проспал.

Как-то все уладилось с моим расставанием с должностью ректора: утром простенько объявили: «Председатель жюри — писатель, заслуженный деятель искусств…» Так фестиваль и покатился. К счастью, сейчас программы показа разделились: Сережа Шаргунов, с моей подачи, смотрит сверстников — ВГИК и молодежь. Здесь же Новиков, ректор ВГИКа, как всегда в сером пиджаке и унылый.

Утром первый просмотр: фильм Лили Вьюгиной «Большая медведица», о жене Эдуарда Лимонова покойной Наталье Медведевой. Я ее при жизни не видел и не слышал. Уже до начала просмотра почувствовал: картину упорно лоббируют. Не касаясь содержания фильма, который, по существу, больше принадлежит к телепередачам, сразу можно сказать, что Наталья, как материал для возведения в звезды, первоклассна. Это и стало для меня главным открытием. В кадрах людей много и одним махом: Лимонов, врач-нарколог Троицкий, ее последний спутник — гитарист Сергей по кличке Боров. Вьюгина все отобрала и объединила, но всё это после смерти. Понятно? Смерть — хорошее художественно-интегрирующее начало. Может быть, искусство вообще паразитирует на смерти, к мертвому телу слетелись стервятники.

Я буду долго думать о затронутых в картине проблемах искусства и об атмосфере вокруг него. Неудобный была Медведева человеком. Эта многоходовка, не раз повторенная в фильме. Как же не приняла ее московская музыкальная тусовка! И даже сиятельная, на миг, покровительница Пугачева в какой-то момент бросила: «не нянька я ей!». После рождественского концерта, на который Пугачева ее и пригласила, стало ясно, что двум вершинам — хотя другой еще и не было, и потребовалось бы землетрясение, чтобы Везувий поднялся над островом — рядом не ужиться. Но Везувий, даже на тектонической почве, состояться не смог. С другой стороны, героиня в 17 лет уезжает, оставив мать в Ленинграде, с мужем-американцем за границу. Не близко мне всё это, нет здесь русского, чтобы так просто расстаться — пусть простят мне громкое слово — с Родиной. Не наградил ее Бог и состраданием к ближнему.

После обеда — салат, суп с фрикаделькамии жареная семга, — показали документально— познавательный фильм «Казак» Исрафила Сафарова. Кино здесь нет и в помине, но чувства весьма благородны. Это фильм о писателе Федоре Крюкове. Литературной общественности Крюков известен через признание его Солженицыным в качестве автора «Тихого Дона». Это лежит в подтексте, хотя именно с Солженицына фильм и начинается. И с опроса «случайных» прохожих. Естественно, никто из них о Крюкове и слыхом не слыхивал. В финальных кадрах опять опрос, и одна из девушек проронила: вроде, говорят, Крюков написал «Тихий Дон». Автор, с плохо скрываемым злорадством, чужими устами озвучил то, чего не решится сегодня повторить ни один мало-мальски приличный эксперт: не Шолохов автор. Фильм скучный, назидательный. Правда, есть интересные документальные кадры революционных годов — председатель РВС Троцкий в черной коже, как настоящий байкер. Здесь же мнение, что с казаками надо поступать как со свиньями.

Почему именно сейчас восстал этот миф о «стремени «Тихого Дона»? Не так уж много печатался Крюков при жизни, чтобы быть широко известным, однако, его наверняка читали на родине, на Дону. Я уверен, что и Солженицын, и Шолохов с произведениями этого писателя были знакомы и оба что-то «региональное» у него взяли. Такие мысли приходили в голову во время просмотра.

Потом пошел фильм Егора Кончаловского «Побег» с Евгением Мироновым. Блокбастер как блокбастер, увлекательный, сентиментальный, с предсказуемыми ходами. Я иногда угадывал что-то вплоть до реплики. Страсть Кончаловского — современная, богатая, как по рельсам катящаяся, жизнь. Интерьеры, мебель, предметы быта — Кончаловский видел то, чего не видел и никогда не увижу я. Очень неплох Миронов, но, поглядев картину, я подумал о своеобразии русской школы актерской игры и о восприятии всего русского этим актером. При всех особенностях Миронов для нас не только князь Мышкин и Нержин, но еще и всегда Женя Миронов. В окончательное перевоплощение вплоть до ухода «туда» мы не очень верим.

Леня с Юрой Авдеевым и Сашей Соловьевым еще днем уехали в Ленинград. Мне они все интересны как представители новой жизни. В машину втиснулся и задружившийся с ними Егор Анашкин, а я мстительно отпустил его с просмотра. Никто из них не увидит «Вокальные параллели» Рустама Хамдамова. Я шел на фильм с предубеждением, но оно рассеялось силой обаяния искусства Рустама. Я даже остался на пресс-конференцию.

В фильме несколько престарелых певиц, народных артисток СССР. Под свои старые фонограммы эти неопрятные древние старухи показаны в иных, не всегда привычных, обстоятельствах. Сопрано часто встречающийся голос, а меццо-сопрано — редкий. Одно сопрано в театре ненавидит другое. Здесь много присловий и много цитат из самих знаменитых фильмов. Сам сюжет, конечно, не обошелся без феллиниевского «Вот идет пароход». На пресс-конференции я спросил у режиссера о счастье цитирования и о названии фильма. Оказывается, книги Лаури Вольпи «Вокальные параллели» он не читал. У Хамдамова, как и у меня, любовь к Дорониной и те же отношения к происходящему в стране. И после окончания фильма, и на конференции, и когда Хамдамов входил, ему устраивали овацию. По ТВ объявили цифру жертв на Басманном рынке — более 60-ти. Перечислили погибших там мусульманских священнослужителей, из москвичей лишь одна бабушка, пришедшая с утра на рынок. Вторая для меня новость — развод бывшего полпреда по Южному федеральному округу Казанцева. Супруги, по суду, делят акции мясокомбината. Акции раньше были записаны на дочь. Ну что ж, где административный багаж — там и богатство.

27 февраля, понедельник. Слава Богу, перестал пользоваться машиной, в кинотеатр и обратно ежедневно хожу пешком. Часть дороги проходит через дворцовый парк. Каждый раз восхищаюсь планировкой, дубами, поднимающимися возле прудов. Всё в свежем снегу. Когда в самом начале идешь по дороге, и проезжает машина, ощущаешь едкий запах сгоревших выхлопных газов. В Москве, где весь воздух состоит из копоти, этого запаха уже не чувствуешь.

Утром шел фильм Валерия Балаяна «Александр Аскольдов». В фильме, к сожалению, переложено монологов, с заинтересованной публикой говорят сам Аскольдов, Р. Быков, Ал. Герман, Эрист Неизвестный, который о многом судит со своего нью-йоркского «высока»: «Какой-нибудь нженеришка или маленький гуманитарий, пьяным голосом читающий стихи Есенина, думает, что он интеллектуал». Когда теперь вижу Эрнста, всегда вспоминаю рассказ Романа Сефа, закончившийся словами «вы такой же еврей, как и я». В некоторых акцентах фильма, немедленно отодвинувшего «Большую Медведицу», я вижу определенную, как знает и сам постановщик, беспроигрышную фестивальную тенденцию. Аскольдов как тип мне нравится, особенно его речь во время фестиваля в дискуссионном клубе. Из нового: оказывается, Аскольдов когда-то работал помощником у Е.А.Фурцевой. Этот специфический административный баланс и деловая хватка режиссера многое проясняет в его характере. Леня Павлючик резонно спросил: а где же итоги последних двадцати лет его жизни? Аскольдов — режиссер одной картины: может быть, если художника не подпитывает трагизм национального чувства, картины и не получаются?

После обеда показали неудачный фильм Огородникова «Красное небо, черныи снег». Кажется, фильм смонтирован из семи или восьми частей сериала, отсюда и неудача. Я думаю, главное здесь — слабая литература: первые годы войны, уральский тыловой металлургический завод, молодые парни еще до армии, их быт. Ощущение виденного ранее и искусственное усложнение эпизодов, попытка сделать «как у Пруста», хотя повода к этому нет. Судьбы героев — их много — не очень прочерчены, всё как бы в тумане. Есть очень интересная линия еврейской семьи — мама военный хирург, сын работяга. Когда сын уходит на фронт, он надевает папину хасидскую шляпу — здесь есть болезненный перебор в символах. Попробуй об этом скажи, сразу прослывешь антисемитом. Тем не менее, самыми выразительными в картине стали эпизоды с некой сумасшедшей девочкой, которую играет актриса из театра Додина. Я очень всерьез думаю отдать ей приз «за лучшую женскую роль».

Все очень накинулись на фильм Ланского «Голова классика». Сюжет известен — пропажа черепа Гоголя, будто бы в свое время попавшего в коллекцию Бахрушина. Действие проходит параллельно через ранние десятилетия советской власти. Здесь, как мне кажется, есть определенный условный ход, кстати, понятный зрителю. Зал сидел мертво. Для меня фильм интересен, но через жюри я ничего ему не пробью.

Вечером по ТВ сообщили: в 2002 году мужская смертность превышала женскую в два раза. Теперь — вчетверо.

28 февраля, вторник. Может быть, эта дурная черта — видеть во всем некий символический смысл. Жизнь просто идет неизвестно куда, а мы уже сами придаем значение отдельным её эпизодам. Какая-то несвобода сознания: живуодним дневником. Сейчас, вместо книг и чтения, смотрю еще фильмы. Скорее всего, я просто подбираюсь к следующей, «мужской» главе романа, тасую материалы. Ловля символов — это попутно, наряду с медленным сбором материала. Для этого сижу до ночи с Леней и его друзьями — Юрой Авдеевым и Сашей. Каждый раз завидую чужой жизни, не прикованной за ногу цепью к письменному столу.

Под утро, в половине пятого, раздался стук в дверь: горим! Будил один из актеров Полоки, игравший когда-то в культовом фильме «Республика Шкид». Выскочил из номера, действительно и коридор, и лестница в дыму, но скоро понял по специфике запаха, что это не пожар, а сгоревшая пища. Пошел на кухню — в духовке дотлевает чья-то оставленная с вечера еда в сковородке. Выключил электроплиту, открыл окно, лёг спать. В десятом часу, возвращаясь с завтрака, увидел монтера, возящегося возле кухни под пожарным датчиком. «Ночью поступил сигнал о задымлении, вот смотрю, что здесь случилось». Самое интересное, что пожарный сигнал персонал гостиницы обнаружил только утром. Я хорошо помню, что ночью, во время «пожара», когда из комнат все повысыпали, никто из персонала тревогой не обеспокоился и на этаже не появился. Вспомнилась трагедия в недавно сгоревшем Владивостокском банке. Я тоже живу на седьмом этаже.

Самое значительное, что смотрели вчера — фильм Никиты Воронова «Москва-Батум». Очень непростой и крепко сделанный фильм о Булгакове. Считается, еще и об отношении со Сталиным. Но фильм — прежде всего о немыслимом честолюбии Булгакова, о его странном положении среди московской интеллигенции. Всех сажали, а он ходил в американское посольство. Здесь и Елена Сергеевна, и ее сестра, прямо и тесно связанная с ГПУ. Потом, уже дома, мы перемусоливали «физиономию интеллигенции» в этом фильме. Леня углядел еще один факт, тоже не отвергающий любовь: через месяц после смерти Булгакова Елена Сергеевна будто бы была близка с Фадеевым. Ох, этот Фадеев! Здесь у меня сразу возникли мысли еще и о Степановой и Эрдмане. Как прежде по какому-то поводу о Клюеве и Яр-Кравченко при разговоре об издании писем «художника и портретиста эпохи».

Вчера был еще огромный неигровой фильм «Валерий Гаврилин: весело на душе». Я здесь вижу некий новый способ показа музыки, повод на её фоне сказать о Рубцове и русских писателях, а мне в ответ Егор Анашкин: «собрание пейзажей». Но какова наша родина, как величественна и печальна! Какова сама прекрасная и значительная музыка Гаврилина! Однако, при всей мощи, красоте, величественности и энтузиазме, это не поднимает сегодняшнее русское самосознание. Многие ли из слушателей консерваторий видят здесь красоту? Мы по этому поводу долго спорили с Егором, он все-таки и умней, и моложе, и, думаю, во многом прав: есть еще в фильме красота и движение профессии.

Под конец показали фильм Юры Полякова «Парижская любовь Кости Гуманькова». Это тот же, почти самодеятельный, режиссер из Сибири, Константин Одетов, который и снимает по Полякову, и сам играет. Нормальный, не фестивальный и смешной, фильм: советские туристы за рубежом. Как ни странно, по одному параметру совпал с моим «Гувернером».

Вечером долго и интересно разговаривали с Максимом Лаврентьевым. Максим говорил о большой поэзии: поэта определяет масштаб таланта и широта охвата им жизни.