Дневник театрального чиновника (1966—1970)

1967 год

Утром позвонил П. Фоменко, вернувшийся из Польши. Сказал, что видел моего друга — польского поэта и драматурга Тымотеуша Карповича, с которым я познакомилась на Первом фестивале польской драматургии в Москве в мае 1965 года. Вечером зашел, рассказал как, что. Из дальнейшей беседы больше всего запомнились слова, что Товстоногов — мещанский режиссер, так как ставит спектакли в 4-х стенах. Публика радуется или негодует, но происходящее на сцене к ней отношения не имеет, ее это не затрагивает.

Утром была в «Современнике» на «Декабристах». Впечатление странное — чего-то несерьезного, дилетантского, непрофессионального. Да, понятен благородный замысел — против насилия, против власти диктатора, против глупости, предательства, подлости, приспособленчества, лизоблюдства и прочих пороков времени. Но это настолько антиисторично, что получается и несерьезно. Ну какой Табаков Рылеев? Так, хмурящийся мальчик. Да и сам Ефремов — царь приблизительный. Говорить об историчности, портретном сходстве, не внешнем, а по характеру — не приходится. Ну это, в сущности, идет от пьесы, а театр лишь усугубляет.

Вечером позвонил Борис Владимирович Алперс. Он только что вернулся с «Доходного места» в постановке Захарова из Театра Сатиры. Сказал, что если подходить с позиций большого искусства, то ему не понравилось. Не принцип, а его воплощение, воплощено недостаточно культурно, слишком агитационно. В принципе близко к Любимову. Конечно, он не против того, чтобы хоть так что-то говорилось. Но с позиций искусства это осовременивание слишком лобово. У Мейерхольда все было тоньше (конечно, о степени дарования говорить не приходится, но все равно). Его устраивает такое современное прочтение классики — как у Остужева в «Отелло», у Лоренса Оливье в «Отелло» — абсолютно исторично и в то же время остросовременно. Если же сравнивать «Доходное место» с «Ревизором» Кедрова, то к этим постановкам у него отношение, пожалуй, одинаковое, а может, трюкачество (балаган) в «Ревизоре» даже более благонамеренно, а потому хуже. Если же сравнивать с «Вишневым садом» Кнебель, то «Доходное место» интереснее, хотя бы потому, что здесь больше темперамента. Из актерских работ, в сущности, ему по-настоящему не понравился никто. Ну, хорошая внешность у Миронова в роли Жадова, но образа нет. Задавлен замыслом режиссера Папанов — Юсов, и сцена в трактире, где он ползает по полу, а Белогубов на него кричит, — ужасна. Режиссер, переосмысливая одни образы (Белогубов очень усилен), не замечает, как ломает другие (Юсов). Девочки приятные, больше Полина (Защипина), традиционна Кукушкина (Пельтцер), по существу, кукла — Вышневский (Менглет), но он таков и у Островского. А в общем, все очень рвано — кусочки, кусочки. Есть, конечно, и интересные места, но уж очень много мельтешенья. Интересно придумано с вращающимися комнатами, но этого так много, что голова кружится. Понравился финал с обращением в зрительный зал. Конечно, пусть хоть так что-то говорится, ведь в советской пьесе этого не дадут сказать. Разумеется, все это претензии по большому счету, а так, в отношении принципа решения спектакля, он ничего против не имеет. Тодрии (театровед) понравилось еще меньше. Головашенко (театровед), наоборот, очень понравилось. На спектакле еще были Ю. Завадский, М. Кнебель, Е. Симонов.

Надо сказать, это очень хорошо, что я смотрю все спектакли до Бориса Владимировича, я хоть сама знаю свое личное впечатление, а то бы он здорово на него влиял. После разговора с ним все восторги как-то тускнеют, и тебе кажется, что он в чем-то больше прав.

По «Доходному месту» у нас в Министерстве паника. На заседании коллегии Большов (главный редактор «Советской культуры») просил занести в протокол его возмущение тем, что в Москве, в Театре Сатиры идет антисоветский спектакль, что прием обращения в зрительный зал означает критику советской действительности. Все перепугались, и началась паника. В воскресенье 10 сентября утром на спектакль ходили замминистра Владыкин (он взял с собой Ревякина — специалиста по А. Островскому), наш Тарасов (начальник Управления), Черноуцан (из ЦК КПСС) и др.

После просмотра Ревякин сказал, что хотя отступления от канонического текста есть, но дух Островского сохранен. И тут Владыкин, кричавший после первого акта об искажении автора, сразу переменился, а после слов Черноуцана, что назвать этот спектакль антисоветским может только сумасшедший, «приобрел» почти положительное мнение. Тарасов пока — «за». И даже на мои слова, что за такие обвинения Большову надо «давать по зубам», благосклонно заметил, что вот надо собрать на обсуждение спектакля таких товарищей, которые бы «дали ему по зубам».

Итак, у нас создана «комиссия» — я прошу ее членов посмотреть спектакль, потом спрашиваю, кто какого мнения, после чего мы будем отбирать, кого приглашать на обсуждение. Вот мнения: Марков (доктор искусствоведения) в принципе — за; Пименов (критик) — спектакль здоровый, но много мусора (одеты чиновники в коричневые костюмы — напоминают фашистов); Раевский (режиссер МХАТа) — против, искажение Островского, если бы на афише стоял автор — «Захаров по мотивам Островского», то тогда он готов признать и то талантливое, что есть в спектакле.

Сегодня Тарасов готовился к завтрашней встрече с Фурцевой, которая вернулась из отпуска. Нервничал, предугадывал ее вопросы, прежде всего о подготовке к 50-летнему юбилею Октября. Я ходила в московское Управление культуры, выверяла юбилейную афишу (эта железобетонная жуть разгонит всех зрителей). В кабинете Тарасова обсуждался вопрос о «Братской ГЭС» в Театре на Малой Бронной — все ли замечания выполнены: убрать слова «Маяковский застрелился и был посажен Мейерхольд», переставить «Ваньку-Встаньку», сократить «Прохиндея»[5]. Потом перешли к «Доходному месту» — что сказать, на кого сослаться при положительной оценке. Голдобин довольно цинично формулировал, а Тарасов записывал, что спектакль нетрадиционный, но, в общем-то, здоровый, как выразился Пименов, которого спрашивал Голдобин. Позвонили Завадскому, он — «за», свежо, талантливо. Стали писать список, на кого сослаться, — П. Марков (Тарасов сказал, что Марков не очень-то авторитетен теперь для Фурцевой, раньше она к нему хорошо относилась, но он как-то где-то высказался в противовес ее мнению, теперь она его разлюбила); Анастасьева (доктор искусствоведения) нельзя — он «подписался»[6]. Походя Тарасов заметил, что Большов ненавидит Плучека и делает ему пакости за то, что тот однажды сказал, что, «чтобы руководить „Советской культурой“ большого ума не надо». Решили сослаться на Завадского, Маркова, Пименова, Салынского, Арбузова, Рыбакова (главный редактор журнала «Театр»), Ефремова, а для объективности сказать, что вот Яншин не принимает спектакль, так как считает, что это отступление от Островского, т. е. все время придавать спору эстетическую, а не политическую окраску. Ну что из этого будет — поручиться нельзя. Тарасов всегда готовится, а потом выглядит как беспомощная мокрая курица. Потом опять вернулись к «Братской ГЭС». Тарасов решил еще раз посмотреть, и я с ним пошла. Пришли, опять разговор — надо подождать с премьерой, решить должно ЦК. А Зайцев (директор театра) все ссылается на Демичева (секретаря ЦК, кандидата в члены Политбюро), что вот ему Евтушенко с дарственной надписью экземпляр «Братской ГЭС» подарил как покровителю, который первый разрешил ее опубликовать, что он первый поставил свою визу, а потом Брежнев. И все такая таинственность. Третий раз спектакль понравился еще меньше. Первый раз было интересно, казалось талантливо, хотелось даже извиниться перед Поламишевым за то, что не считала его хорошим режиссером. Второй раз — местами было скучно, местами еще брало. Третий — видишь, что крик, а толку чуть. Была рядовая публика, и первую часть со всеми критическими намеками совсем не принимала, во второй части хлопали в «патетических» местах. То ли публика — все еще рабы, сами не смеют думать, то ли все это действительно пустой крик, черт его знает.

Придя с «Братской ГЭС» позвонила Эфросу, его нет, он в ГИТИСе, разговаривала с Крымовой (театральный критик, жена Эфроса). Рассказала ей, что Тарасов ходил на просмотр «Синей вороны» в Ленком. Спектакль очень плохой, никакой режиссуры. Родионов (начальник московского Управления культуры) заявил на обсуждении: «Можете выпускать, но ведь это вроде визитной карточки, так что смотрите сами»[7]. Тарасов выступил вторым и разругал спектакль.

Наташа сказала, что Анатолий Васильевич очень увлечен «Тремя сестрами», что по замыслу это великолепно, но актеры берут пять процентов от замысла, и это больно и обидно, поэтому, что из этого выйдет, сказать трудно.

Утром были на спектакле «Мера истины» в Театре Ермоловой — постановка Комиссаржевского и Косюкова. Бездарно, ремесленно, в сюжете и характерах персонажей вытащены этакие «штучки-дрючки». Как выразился Голдобин, «острота, утвержденная руководством». Никакого интеллекта у «молодых ученых», только черточки своеобразия характеров (милота и что-то в этом роде). Ярче других Галлис — смешно, порой интересные находки, но вообще все комикование, облегчение образа и проблем пьесы. Оформление — смесь из «104 страниц» и «Снимается кино» — этакие дежурные приметы времени. В чтении пьеса производила довольно интересное впечатление, но спектакль выявил ее недостатки и скрыл достоинства. В общем, дурновкусие, еще один вариант «Теории невероятности», по-моему, самого пошлого спектакля прошлого сезона. Вот такая серость процветает, а истинный талант гнетется. Тошно, тоскливо.

Тарасов после совещания у Фурцевой мрачен, приехал вместе с Владыкиным, и никто не знает, что там было. Выясняют, кто первый сказал «да» и разрешил печатать афишу «Братской ГЭС». Они вдруг все «удивились», что картина даже в столь двурушническом отражении, как у Евтушенко, получается «мрачноватая». О культе хотелось бы забыть, о подлостях и глупостях не говорить. А двурушничество Евтушенко в том, что он еще все отстаивает лозунги, которые давно стали мыльными пузырями, сути за ними нет.

Вечером позвонил Львов — Анохин, голос какой-то усталый, грустный. Спрашивал, пришло ли что из Болгарии, его должны пригласить на премьеру поставленного им в Варне «Шестого июля». Говорили о том о сем, вернее, я ему рассказывала о наших делах, в допустимой для телефонного разговора форме — о впечатлении от «Братской ГЭС», «Доходного места». Он несколько раз смеялся, и то хорошо. Говорил, что работа над Коржавиным («Однажды в двадцатом») идет вроде нормально. Они с автором многое уточняют драматургически, сокращают текст, выстраивают по логике, хотя, конечно, о результатах этой работы пока говорить трудно. Я ему сказала, что веду дневник, он очень одобрил.

В 9 утра стала звонить в Управление внешних сношений по поводу выезда Львова — Анохина в Болгарию. Мне сказали, что оформить никак не успеют, надо снова получать визу через МИД, так как срок прошлой визы уже кончился, а это за три дня не сделаешь. О Господи, это в Болгарию-то, для человека, который вернулся оттуда всего две недели назад! Я позвонила Борису Александровичу и все ему рассказала, и то, что болгары не лучше нас, так как прислали телефонограмму лишь в минувшую субботу, а должны были это сделать гораздо раньше.

Потом совсем стыдно: занималась профсоюзными «делами» — как помогает профсоюзная организация в выполнении производственных планов. «Планы» все с потолка, как только их утвердят, о них тут же забывают — все и везде.

Просто не находя себе места, пошла к Синянской (редактор по зарубежной драматургии), которая опять затеяла разговор об абсолютной бесполезности нашего пребывания в этом заведении. Я спорила с внешним темпераментом, а внутри тоска, тоска…

После обеда разговаривала с Шатровым, которого, как и Львова — Анохина, Болгария пригласила на премьеру его пьесы. Когда я ему все объяснила, он сказал: «Конечно, я мог бы обратиться к Фурцевой, и тут же было бы все сделано, но просто без Бориса (Львова — Анохина) ехать не хочется, а потом, не обязательно ехать на первый спектакль, все равно премьера».

А начальство все утро до 13 часов заседало — все готовило Тарасова к тому счастливому мигу, когда он предстанет пред грозные очи «Хозяйки», наставляло, как и что ему говорить.

Видела сегодня «Мещан» Товстоногова, о которых сказано и написано столько восторгов. Не знаю, может, настроение было сегодня не очень хорошее, может, у меня предубеждение к Товстоногову как человеку мешает, но спектакль не дал того наслаждения, как когда-то «Варвары». Порой, местами было просто скучно. Хотя в целом это так достоверно, так точно по образам. Сцены многочисленных ссор сделаны потрясающе, звучат как симфонический оркестр, например, в конце 4-го акта, после ухода Нила и Поли, кричит Бессеменов, смеется Тетерев, причитает Акулина Ивановна и т. д. — по звучанию полифонический концерт. Очень хороши Лебедев — Бессеменов и Попова — Татьяна. Типажи, не более, Тетерев и Перчихин. Линия Нила (Лавров) малоубедительна, не в нем дело. Своеобразен Петр — Рецептор, такой нервный, сорвавшийся на первой же попытке стать личностью, и смешно, для других, все еще, как молодой петух, пытающийся кукарекать. Но петух научится в конце концов, это пока он срывается, а этот вряд ли. Но в Петре все же есть что-то притягательное, за что его полюбила-пожалела Цветаева. Этот разлад, борьба отцов и детей звучит очень современно. Очень сильна боль — засасывание тины — обывательщины, и главное ощущение: распалась связь времен. Эти ссоры, неразбериха, непонимание друг друга, себя, безысходность. А Нил и Поля вдруг выглядят какими-то жестокими по отношению к Татьяне, не замечая, что в ослеплении счастья топчут человека.

А сегодня утром была на таком дерьме, что и вспоминать не хочется, — «Невесте» Чаковского в театре Гоголя в инсценировке Павловского. Бездарная фальшивка, бездарно поставленная и бездарно сыгранная.

Сегодня с утра обменивались впечатлениями от вчерашнего спектакля «Мещане». Я все думала, почему это Тодрия в восторге, а я нет. Но вот и Емельянову (критик, член Репертуарной коллегии) не очень понравилось. По его мнению, социального начала здесь маловато, просто семейная драма. Ему показались роли Перчихина, Тетерева, а также Цветаевой стандартными. Петр — Рецептор его раздражал своей однотонностью, проведением роли на одной ноте.

Вдруг в 16 часов меня попросили пойти на премьеру «Братской ГЭС». Господи, четвертый раз. Нет, видимо, это не искусство, настоящее искусство можно смотреть по многу-многу раз, а это уже просто осточертело. И ничего не находишь, и ничто на тебя не действует — вот только музыка Колмановского хорошая, ее слушаешь с удовольствием, а все остальное кажется просто самодеятельностью. Публика все воспринимает, в общем, спокойно. Что «ура», что «долой» — для нее одно и то же. На спектакле слышала, как народная артистка СССР Мансурова хвалила «Мещан» и Товстоногова. Что это МХАТ, но сочнее, что он удивительно самостоятельно держится в искусстве и в жизни, что ей очень, очень понравилось.

Перед моим уходом в театр, в 17 часов позвонил Эрман (директор «Современника») и сказал, что «лит» на «Народовольцев» обещали дать в 10 утра 23 сентября, и театр очень просит, чтобы в 11 часов утра пришли принять спектакль.

В 11 утра были в «Современнике» на «Народовольцах». Довольно огорчительное явление. Прежде всего, расхождение с жанром пьесы. Пьеса — довольно сухой документ, а театр пытается ее играть как психологическую драму, и из этого ничего не получается — крик, надрыв, а все пустое. Вместо того чтобы просто обращаться к разуму зрителя и доложить ему то, что ты хочешь сказать, актеры пытаются создать образы, а играть-то нечего. Ну, у кого больше материала и таланта, у того что-то получается, например, Царь — Евстигнеев. Потом, сделано это многослойно: на фоне народа — народовольцы, на фоне того и другого — сцены во дворце. Окончание фразы в одной среде становится началом разговора в другой. Замысел понятен, но все слишком усложнено. Сам Ефремов — Желябов — какой-то герой Достоевского, а не крестьянин — революционер. И все кричат, кричат — Муравьев — Фролов и Гольдберг — Никулин особенно.

А вечером в 21 час была в ВТО на открытии 31-го сезона Дома актера. Полно каких-то нетеатральных людей. Абсолютно отсутствует молодая режиссура, и почти нет молодых актеров, есть старики. Какое-то грустное зрелище, нет праздника, скучно.

В 12 часов дня была на спектакле БДТ «Сколько лет, сколько зим». Что-то не очень, особенно первый акт. Во втором появилось какое-то напряжение, один раз даже до слез. Актеры играют интересно, достоверно, им веришь, но как-то все прохладно, мне не хватает темперамента, страсти режиссерской. Юрский делает что-то не то, сочно, смешно, но не то. Нет трагедии человека, а просто какой-то комик.

После театра поехала к Борису Владимировичу отвезти билеты. В беседе возник вопрос о том, как судить художника — лишь по его созданиям или и по его жизни — по совокупности. Борис Владимирович считает, что если на поверхности явное расхождение между творениями и жизнью самого автора, то для выводов этого все же мало, нужно учитывать и причины, и мотивы поведения. Вот Некрасов — гражданин в поэзии, объективно от его деятельности огромная польза, и журнал-то он издает один-единственный прогрессивный, и близок к Чернышевскому, а, страшась закрытия журнала, оду самому Муравьеву-«вешателю» прочитал, и до самого смертного одра и на нем мучил его этот поступок слабости. Давал балы, имел один из лучших выездов, но нужно было давать балы, чтобы принимать редакторов, налаживать связи и т. д. — вот, надо учитывать все. Толстой проповедовал опрощение, а жил в графском доме, да, но что ему было делать?

Рассуждая о том, почему две самые гениальные пьесы — «Ревизор» и «Горе от ума» никогда не пользовались большим успехом, Борис Владимирович сказал: «Потому, что в них нет ничего лишнего, они слишком совершенны для театра. В театре нельзя все время быть в напряжении — пьеса должна строиться так, чтобы как волны набегали, а в „Ревизоре“ сплошь одно золото и бриллианты. Интересно, когда читаешь варианты, то видишь, как Гоголь освобождает пьесу, по его мнению, от всего лишнего. И получается, что в чтении это гениально, а на сцене многое пропадает. Шекспир умел сочетать — у него не просто сказано „подлец“, а он пишет многими определениями, и зритель, если что-то и пропустит, то что-то и ухватит. Вот у Островского гениальная „Гроза“ не пользуется успехом, а мелодраматичная „Без вины виноватые“ — пробивная, как пуля. Сцена не может жить без доли пошлости», — заключил Борис Владимирович.

Опять вспоминали о «Доходном месте» в постановке Захарова. Борис Владимирович сказал, что у режиссера нет единого замысла. Что вот у Фоменко в «Дознании», поставленном им в Театре на Таганке, был неверный замысел, но был, во многом был замысел в его постановке «Смерти Тарелкина» — в ролях Тарелкина и Варравина чувствовался режиссерский замысел, а здесь этого нет.

Я сказала, что Варпаховский считает, что «Доходное место» Захарова — это отголоски Таирова, что это формализм, который он ненавидит. На что Борис Владимирович как-то спокойно заметил, что это Варпаховский проснулся и заговорил о формализме, что это чепуха, никакой это не формализм, и Таиров здесь ни при чем, он бы в ужас пришел, если бы его к этому спектаклю приплели, так как это просто агитка.

Говорили о книге Светланы Аллилуевой, которую я ему давала читать. Что это приятно, потому что скромно. И если она хотела себя реабилитировать, что она сама никакого зла не сделала, то цель ее достигнута, а папочку своего она довольно-таки «раздела», и жизни ее не позавидуешь.

Говорили об Эфросе. Я обрисовала сложное положение его самого и актеров, пришедших вместе с ним в Театр на Малой Бронной[8]. Борис Владимирович сказал, что не надо ничего преувеличивать и что все чуть ли ни к лучшему. «Тот» театр уже кончался, был почти исчерпан, так что надо было менять, а в сложившемся коллективе это очень трудно. Что очень хорошо, что он не главный режиссер и отвечает только за свои спектакли. Что ему не нужен сейчас громкий успех и что пусть будет хоть средний спектакль «Три сестры», а потом он может сделать что-то лучше. Когда Алперс говорит, ничего не можешь с собой поделать, почти всегда он кажется тебе убедительным.

Борис Владимирович сказал, что не любит Некрасова, а вот Блок, Брюсов любили, и у Блока очень чувствуется его влияние. Сказал, что любит у Горького «Мои университеты», «Клима Самгина», «Варвары», «Дети солнца», «Последние», «Егор Булычев» и гениальную пьесу «На дне». На мой вопрос «А что еще?» ответил: «А больше у него ничего нет».

На овощной базе чистила капусту[9].

В 16 часов был идиотский отчет профбюро Управления на месткоме Министерства — как мы помогаем руководству в выполнении производственных задач. Какой абсурд вся эта «общественная» работа и «необщественная» тоже. Вечером на парткоме утверждали мою характеристику для выезда в Польшу. Меня пригласило Министерство культуры Польши персонально за активное участие в проведении Первого фестиваля польской драматургии 1965 года. Ильина (начальник Управления кадров) прямо вся кипела, смотрела зверем, но ничего сделать не могла.

Вечером позвонил Борис Владимирович и рассказал о своих впечатлениях от спектакля «Сколько лет, сколько зим». В общем, ему понравилась режиссерская работа Товстоногова, умение использовать сценическое пространство, создавать атмосферу, а на мое замечание, что все это холодно, возразил, что зато отсутствует дилетантизм (который ему так ненавистен), все сделано по законам искусства. Но актерские работы по существу никакие не понравились. Сказал, что Юрский делает не то, что в пьесе, но, может, так и надо, а то было бы скучно, юмора мало. В общем, спектакль средний, но смотреть не скучно.

Ну вот — Борис Владимирович от «Мещан» в восторге, ему очень, очень понравилось. Разницу в восприятии им и мной он деликатно объясняет разницей темпераментов. Главное он видит в освобождении Горького от вульгарного социологизма. Что здесь не семейная драма, а всеобщее непонимание друг друга, одиночество — это и сам Горький, и современность. Текст Товстоноговым перемонтирован, а не убран, и монологи превращены в отдельные реплики (вот почему мне показалось, что отсутствует монолог Нила о любви к жизни и активному вмешательству в нее). Лебедев — Бессеменов просто превосходен, трагический образ большой силы. Понравилась очень Макарова — Цветаева, Петр — Рецептор, Татьяна — Попова (особенно в первом акте, во втором не совсем понятно, зачем это она моль ловит). В начале века все критики рассматривали Нила как самодовольного, самовлюбленного мещанина, так его трактовал Дикий, такой он и здесь. Всех поучает, а сам просто влюблен в молодую здоровую женщину и самодовольно любуется собой. У Перчихина в конце действительно лишнее комикование, а в целом очень хорошо. Они все мещане, все. Так и у Горького, это потом навесили фальшивые ярлыки, и Товстоногов их срывает. Очень хорошая Поля — Сапожникова. «Не люблю этого слова, — сказал Борис Владимирович, — но здесь действительно что-то от философской глубины, хотя представляю себе, что в возрасте гораздо более молодом люди просто не очень хотят думать о тех проблемах, которые здесь поставлены. Товстоногов не только умом, но интуицией постигает Горького». Очень интересно Борис Владимирович говорил о том, что у Товстоногова, как и у Горького, симпатии на стороне Татьяны и Петра, потому что они ищущие, колеблющиеся, а не самодовольные, не самовлюбленные. А то, что Татьяна напоминает Калерию из «Дачников», — это закономерно, это вариант одного образа, Горький любил многократно обращаться к одному характеру и рассматривать его в разных ситуациях, в разной обстановке. И Калерия, и Татьяна, и Лиза («Дети солнца»), и девушка из «Достигаевых» очень разные, но в них это одиночество, эта обреченность, боязнь жизни. Татьяна любит читать книги и очень верно судит о литературе, как Калерия со своей поэзией, хотя там, конечно, многое другое. Борис Владимирович советует перечитать Горького свежими глазами, в тексте есть все, что сделал Товстоногов. Итак, самовлюбленность — основной признак мещанства. И то, что на сцене, и то, что в жизни, — все это безумный, безумный, безумный мир, как говорит Борис Владимирович.

После разговора с Борисом Владимировичем я со многими (Шумов, Будорагин, Синянская, Емельянов) поделилась тем, что он сказал о «Мещанах» Товстоногова. На что Емельянов ответил, что, может, все и так, но с другой стороны не так, потому что наши-то современные мещане от спектакля в восторге. Ведь Тарасов, Голдобин, если не умом и сердцем, то «спиной», как самым тонким и основным их инструментом восприятия, должны были бы это почувствовать, и тогда вряд ли это могло бы их устроить. А они вживаются в эту жизнь на сцене как в свою и сидят, наслаждаясь, в своих креслах в первых рядах. Откуда он сделал вывод, что все-таки это спектакль о мещанах — для мещан.

Сегодня занималась дурацким делом — обсуждали на профбюро кандидатуры работников Управления на значки Отличника и Почетные грамоты Министерства культуры. Как-то все стыдно, как будто я участвую в какой-то неприличной игре. Противно, хочется вымыться, вымыть душу, просто проснуться, как от дурного сна. Кругом сплетни, зависть, злость, ненависть. И видишь, что и в тебе тоже, как повальная заразная болезнь, нет, зависти нет, а вот злость, ненависть — да.

А вот анекдотичная, но характерная для нашего заведения история. Сегодня, 30 сентября, Ю. Любимову — 50 лет. Еще несколько дней назад в Управлении написали поздравительный адрес и отослали Владыкину. Так он так его «доработал», что даже «Сама» была недовольна его скудностью. Оказывается, от особенной подлой трусости Владыкин (как говорит Шумов, мы все-таки его недооцениваем — это явление) выбросил все, что касалось Театра на Таганке, даже название «Десять дней» и другие названия. И когда Фурцева поинтересовалась, кто так написал, то Владыкин пытался свалить вину на Управление театров. Тогда Тарасов сказал, что нет, у нас не так было, что можно сверить с подлинником. Фурцева велела принести подлинник, который благополучно перепечатали, и она подписала. Из Министерства культуры РСФСР лишь послали телеграмму, и на юбилей от них никто не пошел, а от нас пошел Шумов.

Сегодня воскресенье. Позвонил Фоменко (он сейчас ставит в Ленинграде, в Ленсовете, «Новую Мистерию — буфф» и числится режиссером в Театре на Малой Бронной), спросил, можно ли заехать, и в 14 часов приехал. Рассказал о работе над «Мистерией», о том, что Родионов на активе в горкоме ругал его, говорил, что он порочно поставил «Смерть Тарелкина» и загубил «Дознание», не найдя решения, в то время как во всем мире пьеса идет с успехом.

Петр Наумович сказал, что разнос Родионова ему безразличен, но работе это мешает, из-за этого разговор в театре. Зайцев (директор театра) сообщил ему, что Сапетов (первый зам. начальника московского Управления культуры) советовал даже уволить Фоменко и вообще предостерегал. Все это, видимо, Петра Наумовича мучает, хотя он и уверяет, что нет. Пытаюсь как можно равнодушнее говорить на эту тему, как не стоящую внимания. Говорили о Товстоногове, о «Современнике», (я рассказывала), опять о том, что мера и степень во всем важны, для него это пустяк, для меня — все. Сказал, что хорошо бы мне посмотреть один из прогонов «Мистерии», я ответила, что приеду, пусть только напишет или позвонит. Обещал так и сделать.

День прошел абсолютно бездарно. Разбирала накопившиеся газетные вырезки. Все начальство ушло на ул. Куйбышева на совещание министров союзных республик, которое собирались проводить два дня, а свернули за один, тоже для «галочки» — все-таки «советовались».

Вдруг вечером позвонил Фоменко, он не уехал, так как очень плохо себя чувствует. Рассказал, что на Бронной, кажется, остановились пока на том, что они будут делать спектакль вдвоем с Эфросом: Эфрос — инсценировать и ставить рассказ «Роди мне три сына» с Дмитриевой, а он — инсценировку рассказа «Счастливая деревня».

Каждый по акту. И потом он все-таки хочет репетировать «Закат» Бабеля (нашел время!), но я сказала, что правильно. Там видно будет. Сказал, что хочет посоветоваться насчет пьесы о третьем съезде ВЛКСМ «Нам говорил Ленин», что ЦДТ отказался, а на Бронной сейчас, после «Братской ГЭС», не нужно. Я тоже не советовала, после «Мистерии» и ему не стоит. Сказал, что мечтает о «Дон Кихоте» с Балмусовым, актером Центрального детского театра, где он ставил «Короля Матиуша» к Первому фестивалю польской драматургии в 1965 году.

4 октября была в компании из 5 человек на овощной базе — выгружали капусту из вагона. Господи, до чего же мы богаты! Половину всего гноим, а все живы. Капусту выгружают кандидаты наук с дневной оплатой в 13 рублей, а всей работы за день производят на 80 копеек.

Шумов сказал, что вчера 4 октября было заседание бюро горкома, на котором решено, что в дни юбилея Октябрьской революции не должны идти следующие пьесы: «Братская ГЭС», «Декабристы», «Традиционный сбор», «Аплодисменты», а также должно быть сокращено количество спектаклей «Тяжкого обвинения». Понять логику этого решения невозможно. Готовимся не как к празднику, а как к новой революции. И опять Тарасов пьет горстями таблетки, т. к. раздаются голоса, осуждающие Министерство культуры СССР за то, что им созданы и «навязаны» театрам «не те» пьесы, поскольку снимаемые пьесы выпустила Репертуарная коллегия Управления театров.

Вечером была в театре Пушкина на спектакле «Доктор Вера» — беспардонной фальшивке. Ну, надо сказать, что зритель все понимает, все абсолютно равнодушны.

А до ухода в театр, в конце рабочего дня звонил Львов — Анохин, вообще-то без особой причины, разве что посоветоваться, что делать с благодарственными телеграммами из Болгарии за постановку им «Шестого июля» в Варненском театре.

Любая глупость выдается за серьезное дело. Сегодня все утро Шумов искал старые варианты афиши, которую театры сформировали на праздничные дни, т. к. в связи с решением бюро горкома зам. министра Владыкин должен ехать к Шапошниковой — второму секретарю горкома (этакая Дунька — «Пустите Дуньку в Европу» — я как-то ее слышала на пленуме Моссовета) по поводу этой афиши. Владыкин утверждает, что на одном из вариантов он уже тогда «давно» отметил спектакли, к которым относился отрицательно и которые нынче критикуются. Как всегда, из большого шума рождается смехотворное дело — теперь уже спектакли не снимают, а уменьшают количество их показа, и то лишь в первой декаде ноября. И опять все до смешного, так, в «Современнике» «Традиционный сбор» Розова (секретаря Правления Союза писателей РСФСР, председателя секции по драматургии, внештатного члена Репертуарно-редакционной коллегии Министерства культуры СССР) заменяют 2 и 7 ноября на «Старшую сестру» Володина, который все время был бит и ходил в очернителях советской действительности и «мелкотемных» авторах. И вот — Володин, 7 ноября, в год 50-летия Октября. Действительно, неисповедимы пути твои, Господи! Итак, Шумов нашел экземпляр с отметками — нужных отметок нет. Велели искать другой материал, тот, что готовился к заседанию коллегии Министерства культуры в июне, когда афиша еще не была составлена по дням, а перечислялись лишь предполагаемые названия, что якобы там Григорий Иванович поставил против нежелательных названий свои минусы. Нашли и этот, но и здесь против «Братской ГЭС», «Традиционного сбора» и других «сомнительных» ничего не стоит, а стоит против «Назначения», «Голого короля», «Бала воров» и других. Если бы не чувство юмора, нас всех в нашей комнате поддерживающее, то можно было бы подохнуть от тоски. И вот Шумов, прочитав по телефону Тарасову отмеченные минусами спектакли, серьезно спрашивает: «Так что, этот документ не надо посылать Вам на Куйбышева, он общественной ценности не представляет?» И там, не поняв издевки (а может, и поняв), молча кладут трубку. А здесь, положив трубку, Шумов шутит: «Угодить, что ли, начальству, поставить такие же минусы против „сомнительных“ спектаклей и послать им?» Мы с Будорагиным смеемся, а ведь до омерзения противно.

Пока Шумов искал «материал», я читала пьесу (если это можно назвать пьесой) «Лейтенант Шмидт» для театра Ермоловой. Должно быть, будет очередная ерунда.

С утра мне дается таинственное и «деликатное» поручение. Надо пойти в Театр Моссовета и Театр на Таганке на спектакли «Аплодисменты» и «Послушайте!», которые якобы играются в «запрещенном» варианте, т. е., видимо, произносятся какие-то ранее снятые фразы. Вероятно, кто-то из «своих» донес, ведь зрителю это неизвестно. И вот начались поиски того окончательного варианта пьес, который должен служить «эталоном» для сравнения. Но, увы, как всегда, в нашем бардаке найти ничего нельзя или просто этого нет. Вообще платятся огромные деньги за макулатуру (более приличное с трудом пробивает себе дорогу и очень редко), но даже элементарного канцелярского порядка нет. Ведь литованные экземпляры должны храниться в железном шкафу, а у нас их вообще не найдешь. Да и все эти «уточнения» — чистая профанация, так как по стране пьеса все равно играется в вааповском варианте. Вечером из дома позвонила Дупаку, директору Театра на Таганке, и сообщила о полученном задании. Оказалось (сказал Дупак), это Шкодин написал докладную в горком о том, что играют «запрещенное».

Сегодня была очень смешная история. У Владыкина разыгралась «драма». Кто-то ему позвонил и доложил, что на 50-летнем юбилее Любимова про Владыкина пели частушку, смысл которой был примерно такой, что он «то ли душит, то ли давит, то ли помощь подает». Тему подсказало выступление Владыкина в горкоме на том совещании, где он говорил, что он и вообще Министерство культуры очень активно помогает театрам своими поправками, и приводил пример с «Послушайте!», «Павшими и живыми» и какие-то еще. А Ефремов в своем выступлении на том же совещании сказал, что Владыкин все маринует из-за боязни ответственности. И вот паника — ведь это не просто обида Владыкину, а посягательство на партийное руководство искусством. После долгих и смешных выяснений оказалось, что частушку пели любимовцы на 40-летнем юбилее Ефремова, которое было в воскресенье. Стали разыскивать Эрмана, который сказал: да, частушка была, но совсем невинная — в ней желали Ефремову дружбы с Владыкиным.

В понедельник 16 октября должно состояться обсуждение «Доходного места» у Владыкина, и Голдобин предложил мне составить с ним список приглашаемых на обсуждение. Вот он: Завадский, Солодовников, Кнебель, Варпаховский, Калашников, Марков, Холодов, Ревякин, Пименов, Анастасьев, Рыбаков, Арбузов. Этот список пошли показать Тарасову — он не возражал. Голдобин высказал сомнение, не поморщится ли Владыкин, увидев фамилию Анастасьева. Тарасов сказал — нет, но что Анастасьеву надо уже отходить от «несерьезности молодости, придерживаться более устойчивых взглядов». И рассказал, как Анастасьев отказался от предложенной ему после окончания АОН (Академия общественных наук) работы в ЦК, заявив, что он предпочел бы более творческую деятельность. Тогда там впали в амбицию — как так, разве в ЦК не творческая работа? И выручил Анастасьева Тарасов (он работал тогда в ЦК), объяснив, что тому хочется писать. «А то бы он погорел», — выразился «благодетель». А Голдобин сказал, что он разочаровался в Анастасьеве, когда тот «подписал». Потом они стали вспоминать «пути» своих знакомых, и Тарасов с серьезным видом рассказывал о всех «повышениях» и «понижениях» бывших собратьев по службе, а Голдобин так же серьезно комментировал служебные колебания всех этих «замов» и «завов». Потом Тарасов сказал, что недавно встретил преподавателей АОН: «Такие толстомордые». В голосе вроде осуждение, но, в сущности, оттого, что сам не среди них. А Голдобин заметил, что для того «чтобы двигать вперед общественные науки — нужны мускулы».

Сегодня дочитала пьесу Рамзина «Обратный счет». О том, как в мире рождалось атомное безумие при попустительстве человеческого середняка-приспособленца и гениев со взглядами классических мещан. Конечно, ее никто не пропустит. Очень талантливый человек.

Только что пришла со «Смерти Тарелкина» (на Большой сцене). Ходила с мамой, которой очень понравилось. Вместо Косолапова Варравина играет А. Лазарев. Конечно, отсутствие режиссерской руки очень сказывается. Все эти актерские «плюсики», которые, как им, наверное, кажется, расцвечивают роль и порой действительно вызывают смех зрителей, очень засорили спектакль. Много «хлопочут мордой», кричат, почти все стараются перещеголять друг друга. А. Лазарев не повторяет Косолапова, да и не может — по своей совсем другой актерской природе, — и порой в нем есть что-то более страшное, значительное, я бы сказала «мефистофельское», но нет какого-то барства, лоска, как у первого. Он особенно злоупотребляет мимикой, нет точности интонаций, вообще очень бы ему хорошо поработать с Фоменко. Приятно одно — что все играют с увлечением и удовольствием.

Сегодня перед концом рабочего дня зашел к нам в комнату Кудрявцев (теперь он зам. начальника Управления), и разговор зашел опять о кадрах. Он стал жаловаться, что неизвестно, чем это кончится, но ему постоянно, почти каждый день, приходится ссориться с Сопталевым (зам. начальника Управления кадров), который, будучи сам абсолютной серостью, естественно, поддерживает лишь серость и старается вычеркнуть отовсюду все более яркое и самостоятельное. Так, из списка преподавателей на курсах повышения квалификации директоров театров он вычеркнул Анастасьева и Львова — Анохина. Чтобы сохранить Анастасьева, Кудрявцев пожертвовал Львовым — Анохиным, а отстаивать Анастасьева уговорил Тарасова, и теперь документы пойдут за его подписью, но уже без Львова — Анохина. И так во всем, каждый день, в каждом пустяке все надо отстаивать — и чаще всего терпеть поражение.

Еще Кудрявцев рассказал, как два скорпиона пожирают друг друга. Шкодин в своих докладных «наверх» пишет, что самый «левый», распустивший театры и поддерживающий Таганку — Сапетов, видимо, из тех соображений, что понимает, что начальником Управления театров ему в РСФСР не быть (сейчас он исполняющий обязанности), и хочет вернуться в московское Управление, если не на место начальника, то хотя бы первого зама, т. е. Сапетова.

Когда я сегодня рассказывала Голдобину о «Тарелкине», об ужасном положении Театра Маяковского после смерти Охлопкова, то он сказал, что назначил бы главным режиссером Фоменко, предоставив ему полную свободу и полагаясь лишь на его совесть. «Но это нереально», — добавил он и назвал каким-то (каким, не помню) бранным словом тех, кто Фоменко «приложил» в горкоме партии.

Потом я целый день возилась с чехами, заказывала для них билеты и пропуска и читала пьесу Волиной «С утра до вечера» — о том, как порядочная женщина не смогла жить с мужем, которого она любит, но который совершил подлый поступок. Правдивая и грустная пьеса. Пьесу «зарубили»: Осипов (главный редактор Репертуарной коллегии) и Цирнюк (член Репертуарной коллегии) с помощью других «товарищей», назвав ее «грязной», безнравственной, мелкой.

Утром поехала к Борису Владимировичу на дачу, там была еще Нина Викторовна Чефранова (преподаватель актерского мастерства в ГИТИСе). Пошли в лес. Борис Владимирович сказал, что этот пейзаж такой чистый, светлый, прозрачный (действительно необыкновенный, одни березы), как у Сергея Герасимова, а не как у Левитана, который хотя и отразил русскую природу, но привнес в нее еврейскую грусть. Нина Викторовна спросила: «Хорошо это или плохо?» «Хорошо», — ответил Борис Владимирович. Я рассказала о шовинизме нашего сотрудника Жукова. Борис Владимирович сказал: «Да, это от поисков, а так как ничего другого нет, то вот опять и возвращаются к славянофильству, и это действительно реакция на 20–30-е годы, когда идея интернационализма была доведена до абсурда, когда и сказать, что ты русский, было почти неприлично. И лишь в 39–40-м году опять появилось русское самосознание». Что Жукова можно понять, но для великих держав, таких как Россия, это ни к чему, и чтобы не ссылались на Достоевского, он был почвенник, но не славянофил и в его знаменитой речи на открытии памятника Пушкину говорил, что Россия должна впитать в себя все и оплодотворить всех. Потом опять говорили о «Мещанах». Меня все мучил вопрос, почему спектакль нравится нашим «классическим мещанам» — Тарасовым и Покаржевским. Борис Владимирович ответил: «Потому что, во-первых, они принимают на свой счет лишь то, что открыто высказывается, как в „Тарелкине“: „Всю Россию потребуем и всех освидетельствуем“; во-вторых, они себя мещанами не считают, и в-третьих, что этот спектакль выходит далеко за рамки разоблачения мещанства, что это, по существу, спектакль абсурда — все связи порваны, недоразумения и скандалы какие-то глупые, ни из-за чего». А мне Борис Владимирович сказал, что он заметил, что я везде ищу лишь тенденциозности и не умею ценить истинного глубокого искусства, хотя, впрочем, добавил он, бывает, что в оценках люди и самые тонкие расходятся. Вот Тарабукин (преподаватель изобразительного искусства в ГИТИСе) не признавал Рафаэля и его «Сикстинскую мадонну». «Современность в прочтении классики, — продолжил Борис Владимирович, — была у Остужева (в „Отелло“) — тема интеллигенции. Конечно, это не было явно, и не все это так понимали, а все чувствовали, что это и их касается, так как много было людей с ощущением ущербности — это и те, у кого были репрессированы родные и близкие, и те, кого не принимали учиться из-за происхождения, и кулаки, и лишенные и пораженные в правах выборов, и многие, многие — вот эту тему ущербности, ущемленности личности нес Остужев. И это было по психологии очень современно, а не по словам, произносимым со сцены, не так в лоб, как в „Доходном месте“, — „Без взяток не проживешь“ и т. д.». Потом Борис Владимирович рассказал содержание «Ракового корпуса» Солженицына, очень сильное и очень талантливое произведение, такое же как «Доктор Живаго» Пастернака. За всеми этими больными людьми встает страна с ее раковыми опухолями. Опять говорили о теории панславизма, вряд ли она плодотворна. Из-за этой теории Мицкевич поссорился с Пушкиным, который ее исповедовал. «Пушкин был ярый шовинист», — сказал Борис Владимирович. Галина Георгиевна Алперс засмеялась, так необычно было это высказывание.

А вечером была на «Послушайте!». В антракте зашла к Дупаку, там сидел Любимов. Оба хмурые, встретили просто враждебно. «Зачем пришли?» — спросил Дупак. «Проведать. А что вы такие хмурые?» Любимов сразу стал кричать: «Так больше работать и жить нельзя. Чего ждать, того, чтобы опять каждого второго сажали и убивали? Кругом шпионы, везде в театре поставили аппараты подслушивания, я отвечаю за свои слова. А этот приказ, что нельзя репетировать без „лита“, это совсем все душит. Есенин разрешен, какой еще „лит“. Этот Шкодин, Закшевер, который, работая в Министерстве культуры РСФСР, пытался закрыть театр, теперь в московском Управлении этим же занимается». Я: «Но у вас такой друг, как Сапетов». Любимов: «Друг такой, что, задушив Эфроса, хочет и других поодиночке передушить. Он умный, вот мне, оказывая поддержку, предлагает против других копать и „показывать“». Я: «Ну, за такое предложение надо бить по физиономии (Дупак: „За это 15 суток дают“) или выбирать друзей с умом». Любимов: «Без разрешения Лита не хотят смотреть спектакль». Я: «Но у Вас же там много внесено текста помимо Есенина». Любимов: «Они и тактики не меняют». Дупак: «Ну и Вы ведь не меняете, и они не меняют». Любимов: «Они получили отрицательный отзыв от человека, который еще Маяковского травил (кажется, Зелинский). Мы добываем другой отзыв, положительный. Они нажимают кнопки и ждут, а я сумею нажать на более высокую кнопку, чем они. И так постоянная нервотрепка. А то начинают пугать, что снимут с работы». Я: «А Вы поменьше с ними тягайтесь в шуме, а больше делом занимайтесь». Но тут третий звонок, иду в зал. В «Испанской сцене про любовь» вдруг Смехов произносит слова: «Министерство культуры-танга-поганга». После спектакля я сказала Любимову и Дупаку, что вот вы сами дразните из подворотни, а потом они отвечают, и растет как снежный ком. Дупак: «Но это же игра, просто шутка». Я: «Я лично ничего против не имею, но вот те, „они“, о которых вы говорите, зачем этот пустяковый, но повод. (Молчание.) Так вот, вы бы хоть не нервничали, а то сами задираете, а потом нервничаете». Попрощалась, ушла. Во всяком случае, это лишь доказывает желание скандального успеха, и все довольно мелко становится, когда встречаются такие булавочные уколы.

Брату, с которым я была, спектакль в общем понравился, что люди слышат хоть какие-то слова, ну хотя бы что «партийность — это прежде всего порядочность» — Ленин и т. д. Между прочим, Дупак сказал, что вызывали директора Театра на Бронной и не велели выпускать «Три сестры». Что бы это значило? Видимо, в связи с праздниками, скорее бы уж они кончились. А дальше что, а если еще хуже будет?

Смешная история поисков сочинителей частушки на Владыкина окончилась почти неправдоподобно. Кажется, Дупак (так мне кто-то сказал) успокоил Григория Ивановича, сказав, что частушка вообще не о нем была написана, а каком-то футболисте.

Утром смотрела в Театре Советской Армии постановку Л. Хейфеца «Часовщик и курица». Не понравилось. Пьесу я не знала и ждала чего-то большего. Первый акт — еще более или менее интересно, а во втором — речь, ситуации, проблемы (пересесть с коня революции на птицеферму) так далеко в прошлом, что непонятно, зачем и поставлено. А какой-то элемент ироничности по отношению к этому революционному прошлому меня не порадовал, а покоробил. Вечером в 22 часа была в ВТО на вручении премий и дипломов «Театральной московской весны». Первая премия: «Иван Грозный» в ЦТСА, «Обыкновенная история» в «Современнике» и «Асель» в ГАБТе. Вторых и третьих много. Как сказал Янсонс из московского Управления, на 70 % здесь заслужено, на 30 % нет. В наше время это почти полная справедливость.

Абсурд, что «Теория невероятности» — вторая премия, а «Антигона» Львова — Анохина (о которой Борис Владимирович сказал, что спектакль сделан безупречно) — лишь грамота, а «Маленький принц» — диплом 3-й степени и т. д. В общем-то, все всё понимают, и, когда объявляли премию Монахову (режиссеру спектакля) за «Дядю Мишу», никто не хлопал, один-два хлопка. Жаров (председатель жюри), заключая, сказал: «Мы рады, что раздававшиеся здесь аплодисменты подтвердили наше решение и что мы не очень во многом ошиблись». А после вручения был фильм о начале войны и разгроме немцев под Москвой «Если ты любишь свой дом». Фильм документальный, один из авторов сценария — К. Симонов. Очень много интересного, особенно в первой половине. Документы о Гитлере, о Сталине, о том, почему так получилось, что мы не были готовы к войне, что столь многие говорили об опасности, а Сталин никому не верил. Многое сказано лишь намеками, вскользь — но все же какой невообразимый прогресс. Говорят, в фильме был прием: когда на экране появлялся Сталин — то из кадра исчезали присутствовавшие в нем люди, этот прием проходил через весь фильм, но его убрали. Поэтому теперь не очень понятны по замыслу появления Сталина на экране, не считая просто элементарной достоверности.

С утра разбирала газетные вырезки — в общем, все ерунда, запомнилась только фраза А. Миллера из его интервью, что анекдотичность в драматургии — это отражение анекдотичности нашей жизни, которая должна скоро кончиться. В «Вопросах философии» № 7 прочитала статью драматурга Штейна опять о классике, всерьез и говорить не хочется — ругает Емельянова, Крымову, Товстоногова, Фоменко, который, по его словам, сделал из Расплюева и Оха советских милиционеров.

Потом пошла на выставку «Советская Россия» в Манеже. Какое однообразие по тематике (все революционное и военное в основном) и по выполнению. А глаза твоего современника, глядящие с портретов (много семейных портретов), настолько невыразительны, что родится страшная мысль, что интеллигенцию мы извели под корень, и когда она у нас возродится — неизвестно. Полное отсутствие интеллекта, примитивность мыслей и чувств свидетельствуется авторами картин, а они ведь их создавали, надеясь выразить мир современника. Да, наивен Ю. Жуков, который считает, что можно стать интеллигентом, прочитав русскую литературу в лучших образцах. Нет, правы англичане: нужны три колледжа, т. е. три поколения, а во всех картинах не ночевал и один. Говорят, примерно эту мысль о серости современника высказал на коллегии Министерства В. Розов, и Фурцева, как выразился Шумов, «его отлупила по щекам, сняв башмачок», что он порочит целую Российскую республику.

Как хорошо, что я не послала сегодня своего игривого письма Фоменко, когда узнала, что в Ленинграде наводнение. Я ему хотела написать, что такого эффекта не достигал ни один режиссер в мире, и чтобы он ограничился потопом и не выводил за пределы сцены другие события «Мистерии». А у него не ладится, он нервничает, как мне сказал Эйдлин (режиссер, друг Фоменко).

В 10 утра началось совещание у Голдобина — отчет о командировках Злобиной (инспектор по театрам Средней Азии) и Белкина. Ну, Надя, как всегда, плела что-то невразумительное, не могла даже изложить содержание наивных туркменских пьес, вроде такой, как «Революция в гареме». Я хохотала, а потом от тоски ушла с совещания и зашла к Симукову. Он поделился своим тяжелым впечатлением от разговора с Е. Сурковым (внештатный член Репертуарной коллегии), который раскритиковал пьесу Волиной. При мне пришла жена В. Максимова, принесла пьесу (у него заказ), но сказала, что пьеса написана не на тему договора. Как тут быть? Я сразу попросила один экземпляр.

Вернулась в кабинет Голдобина. Отчет Белкина. Впечатления от спектаклей и состояния театров излагал гладко, грамотно, культурно, особенно на фоне Нади. Потом Голдобин заострил вопрос о русской речи в русских театрах союзных республик, призванных пропагандировать русскую культуру. Поговорили и о том, что и в Москве-то русская речь звучит уж не та, далека она от идеала. Разошлись.

Вернулась к себе, стала читать пьесу Максимова. Преступно прожитая жизнь, возвращение в дом к жене, суд детей, которые не знают, что отец в доме, в финале — самоубийство героя. Самобытно, правдиво, немного патологично. Конечно, Максимов очень талантлив[10].

Шумов написал про нас частушку, видимо, навеянную частушкой на Владыкина.

С утра прочитала статью Солоухина в «Молодой гвардии» «Как делать стихи». Умница, талант. А потом решила все же пойти в Малый театр на «Джона Рида». Автор пьесы и режиссер постановки — Е. Симонов. В чтении — графомания чистой воды, ставить которую абсолютно нельзя. Но Шумов заявил (он видел раньше), что вот сила театра — можно смотреть и даже местами интересно, этак, мол, можно и наши докладные ставить, и привел слова одного работника театра: «Мы спасены, и искусство не много пострадало». Потом он интересно рассказывал о сцене «братания» старшего и младшего Симоновых, когда Рубен Николаевич сказал, что вот, мол, дурак послушался всяких-таких и не взял себе эту пьесу в театр, вот настоящий спектакль, а не то что в другом районе города (читай — на Таганке), и прочее и прочее. Ну что ж, и это надо посмотреть, благо в рабочее время. Как я и думала, это не подлежит никакой оценке, это дело уголовное, нужно судить за использование служебного положения. Фальшь такая, что живот мой заболел, а скука такая, что рот чуть не разорвало от зевоты. Слушать же это просто стыдно. Да, поистине «защитники» советской власти наносят ей больше вреда, чем «враги».

Сейчас иду в ВТО на конференцию зрителей, которые выскажутся о том, что бы они хотели видеть в театре. Выступали: член — корреспондент Академии наук Газенко, который говорил о том, как влиять на чувства человека, что человеку необходимо зрелище и удовольствие; старая коммунистка Соловей сетовала на бесцеремонное обращение с образом Ленина, искажение его; лауреат Ленинской премии химик Кремель радовался возвращению своеобразия в театры: театры со своим лицом, что Таганка — это не шаг вперед, а возрождение того, что он видел в прошлом и в лучшем виде, призывал по-современному читать классику; в выступлении рабочего Арефьева с завода Лихачева не было ни одной мысли, которую можно было бы записать, он говорил бойко и через каждое слово упоминал партию и коммунизм; Лабловская, в прошлом прославленный снайпер, а ныне пропагандист истории КПСС, одинаково восторгалась «Твоим дядей Мишей» и «Традиционным сбором» (вот и пойми ее после этого — и фальшивка, и правда воспринимаются одинаково) и очень ратовала за то, чтобы люди себя готовили к посещению театра как внутренне, так и внешне, чтобы в театр все ходили как в святое место.

Сегодня было отчетно-перевыборное профсоюзное собрание. Меня опять (вопреки желанию партбюро) выбрали председателем профбюро. В прошлом году это был вообще переворот.

Вечером после собрания была на спектакле Театра Руставели «Мы — его величество» с Закариадзе в роли старого рабочего. Надо сказать, что Закариадзе великолепен, все остальное — ноль.

Говорят, что Фурцева, будучи на спектакле «Чрезвычайный посол» во МХАТе, увидела в антракте проходившего мимо Розова и сказала: «Вот, Виктор Сергеевич, учитесь!» Комментарии, как говорится, излишни. Наше начальство стоит на том, что этого не было. Может, и сплетня, но кому и зачем нужно ее распускать? Хотя дыма без огня не бывает.

А вот подлинный скандал. Любимов, ставя есенинского «Пугачева», как всегда, разбавил его интермедиями, написанными Н. Эрдманом о том же екатерининском времени, в которых, в частности, говорится о потемкинских деревнях — в одной носят одни портки и рубаху из деревни в деревню; в другой говорится: чем, мол, прикроем босые ноги мужиков — бабами, а баб — детьми, а детей — букетами. В этих интермедиях начальство и Главлит видит, как выразился Тарасов, «еле прикрытый намек на советскую действительность». (Нечего сказать, дожили — сами признают положение дел, идиоты.) Так вот, московское Управление развило бурную деятельность «по пресечению». Закшевер поехал к сестрам Есенина и, применив угрозы, что у них и пенсию отнимут, если они не согласятся, заставил их подписать протест против соседства эрдмановских интермедий с произведением брата. Это стало известно братьям-писателям, которые, говорят, написали возмущенный протест в ЦК. Что, видимо, и дало основание сказать Владыкину сегодня в разговоре с Шумовым, что такие, как Закшевер, работают на руку «Тем». Да, все наши руководящие товарищи хотят того же, но «интеллигентно», а Шкодины и Закшеверы выдают их с головой. Недаром Фурцева постоянно говорит: «Не ссорьте меня с творческой интеллигенцией». То есть делайте все тихо, душите, так сказать, в зародыше, до того как выйдет на поверхность. Ведь требовал от меня Тарасов сведений о тайных репетициях «Случая в Виши» в «Современнике», на что я посоветовала ему взять в Управление людей, окончивших не ГИТИС, а другое учебное заведение. А пока приказом московского Управления культуры за подписью Сапетова (друга!) «Пугачева» репетировать запретили, а Главлит отклонил инсценировку.

И еще забавная история. Два дня назад заходит в нашу комнату Тарасов и говорит мне, что ему звонил Шкодин и жаловался, что Зотова встречает его работников и говорит им, что он, Шкодин, написал «телегу» в ЦК, в которой дискредитирует Тарасова, т. е. что он написал на Тарасова донос. Я сказала, что такого не было и что на эту тему я считаю и говорить-то унизительным, а Шкодину лучше бы делом заняться, а не сплетнями и клеветой, в которых он усиленно практикуется. Тарасов ушел. На самом деле, встретив на спектакле «Часовщик и курица» Т. Живцову из Управления театров Министерства культуры РСФСР, я рассказала ей, что Шкодин написал «телегу» в ЦК, где на двадцати страницах обливает грязью всех и вся, и в частности те пьесы, которые выпустило наше Управление, такие как «Традиционный сбор», «Аплодисменты» и другие. Ну вывод, что тем самым Шкодин дискредитирует Тарасова, она сделала сама, вывод правильный.

В 10 утра пошли в Театр Ленинского комсомола на просмотр «Дыма отечества». Подходим с Шумовым к театру — ни одного человека вокруг, а раньше (при Эфросе) еле проходили через служебный вход. Идем, говорим об этом, подходит Ануров из горкома, присоединяется к разговору: «Да, если бы нам еще с „Современником“ и Таганкой так поступить, вот жизнь-то была бы», — говорит он вполне серьезно. В театре — никого, так, человек 40, уж совсем «своих». Поднимаемся по лестнице. Вижу, стоят Сапетов, Мирингоф (директор театра), Голдобин. Шумов направляется к ним, а я, чтобы не здороваться, иду мимо и сажусь в фойе в кресло ближе к буфету. Через некоторое время вижу, что в мою сторону движутся Сапетов и Закшевер, я скорее открываю сумку и начинаю в ней рыться, чтобы опять-таки не здороваться, но они направляются прямо на меня и подходят вплотную. Сапетов протягивает мне программку и говорит: «Доброе утро», а Закшевер протягивает руку, ничего не поделаешь, подаю и я, и он целует мне руку. Вот это да, два Иуды сразу! То ли перед очередной гадостью, то ли по тем же мотивам, как и с Тарасовым. Шумов говорил, что Сапетов брал под руку Тарасова и просил устроить куда-нибудь на работу, а то под него «копают». Потом смотрели плохой спектакль. Ни пьесы, ни режиссуры, ни актерских работ. В антракте ходила по фойе, как по крышке гроба. Театр очищен от «скверны» — нет фотографий, макетов эфросовских спектаклей. Новое — большой портрет того больного Ленина, на который когда-то обратил мое внимание Борис Владимирович. После спектакля сразу ушла, а начальство — Шумов, Голдобин — заходили в кабинет директора, где им по случаю присвоения Мирингофу звания «Заслуженный работник культуры» (сегодня) поднесли коньяку. И ничего, пили, хотя Шумов дорогой говорил, что он Мирингофа не может видеть. А вернувшись, Шумов докладывал по телефону Владыкину, что спектакль есть, что надо только его доработать, и это при том, что на самом деле он все понимает и очень точно оценивает, когда рассказывает свои впечатления жене, с которой часами беседует по телефону. Так что Шумов тоже «явление», как он выразился о Владыкине. Интересный штрих — в понедельник, 23 октября, мы с Синянской читали Ницше «Так говорил Заратустра» (кто-то просил кому-то передать эту книгу) и устроили такую игру: не глядя, ткнешь пальцем в афоризм, а предварительно скажешь кому, и были потрясающие совпадения. Так вот Шумову досталось: «Презираемого не вали в одну кучу со страшным» — мы обе обмерли. Мне выпало про аффект, который не надо сдерживать, — тоже совпадает.

По возращении из театра беседовала с Эрманом, он зашел к нам в комнату, ждал Ефремова, которого вызвали, чтобы сообщить, что Главлит не разрешает пьесу Шатрова «Большевики», требует, чтобы и Бухарина не было, и Коллонтай не было, т. к. когда-то она возглавляла рабочую оппозицию против Ленина, и тему террора убрать. Неожиданно Эрман спросил, когда я еду в Польшу. «В декабре», — отвечаю, а он: «Может, все-таки раньше?» Он мне рассказал, что так как театр едет в Польшу на гастроли, а с театром всегда посылают сопровождающих из Министерства (помимо «тех»), то он пришел к Кузину (начальник Управления внешних сношений), и тот предложил ему самому выбрать из списка оформляющихся в Польшу, и Эрман выбрал меня. Я поблагодарила, но отказалась, сославшись, что мне надо заниматься сейчас новой квартирой. Ведь мне непременно надо ехать одной.

А с Эрманом мы еще долго говорили обо всем — о начальстве, о сволочах, вообще он очень подавлен, говорит, что дальше будет еще хуже. Действительно, атмосфера гнетущая. Выступая на профсоюзном собрании, Тарасов говорил, что в праздники будут дежурства, что надо «раскрепиться» по театрам и проверить их подготовленность, проверить оформление и противопожарную охрану, что все важные учреждения будут охраняться — мы готовимся к 50-летию Октября, как к осаде Трои.

Потом пришел Шумов. Он был на встрече Управления кадров Министерства с молодежью Малого театра. Говорит, что «они выдавали крепенько», умно, смело, справедливо. Все удивлялись, какая смелая и умная нынче молодежь, лучше всех выступал Бабятинский. В основном доставалось Северину — директору театра.

Смотрели в Театре Сатиры «Баню». Первая половина — довольно любопытно, расцвечено всякой буффонадой, хотя и грубоватой, но с выдумкой, а потом пошло на спад, довольно скучно. Но сам текст очень острый и звучит настолько современно, что наши победоносиковы, в частности Артемов (член Репертуарной коллегии), потребовали его усечения. По своей безграмотности Артемов решил, что интермедия перед вторым актом написана под Маяковского, а не им самим, что таких слов тогда и не могли произносить, что теперь бы это не пропустили и, следовательно, их надо изъять. Все это говорилось на обсуждении у нас. Голдобин тоже поддержал мысль Артемова: театр, мол, прикрывается Маяковским как щитом, накось, мол, выкуси, залитовано, разрешено, классик советский. Что надо смягчить, что в тот период это звучало в духе времени, а теперь нет, и т. д. — весь набор нашей ахинеи. А вот спектакль «Дым отечества», обсуждавшийся накануне в московском Управлении культуры, признан чуть ли не победой. Что наконец-то в Ленкоме «да» говорится через «да», а не через «нет» и соответствует его вывеске.

Поругалась с Кудрявцевым: став замом начальника Управления, он очень изменился. Понятно, он теперь в другом «стане» и ему надо оправдывать свое место. Теперь с ним всякое откровение исключено.

Только что вернулась от Алперсов. Господи, как побывала совсем в другом мире — возвышенном и прекрасном, умном и талантливом, добром и справедливом, требовательном и гордом. Я рассказывала Борису Владимировичу (он всегда интересуется) о всех министерских делах. Потом вели разговоры политического свойства, которые мы с ним оба любим. Борис Владимирович говорил о ценности нашей революции для всего мира, а для нас лишь в первые 10 лет, о второй, подпольной экономической системе внутри нашего государства. А потом — о новейших открытиях в физике, возвращающих науку к взглядам Декарта, и что многое, высказанное еще Кантом, теперь доказано: время, пространство — лишь форма человеческого сознания, они не существуют сами по себе. Что как существуют частицы и античастицы и при своем очень резком столкновении они превращаются в свет, фотон, так существует и антимир; о душе как цельной и самостоятельной, переходящей от нас в этот непознаваемый мир, что она есть; всего, что происходит с нами, грубым материализмом не объяснишь. А потом читали Библию и Евангелие и полностью Апокалипсис — «Откровение от Иоанна», или, как его еще называют, «Откровение бури и гнева».

Вчера выяснилось, что наш дорогой Тарасов награжден орденом «Знак почета», а представлялся на «Трудового Красного Знамени». Все замы Министра, начальник Управления музыкальных учреждений Вартанян, управляющий «Союзгосцирка» Бардиан получили «Трудового». Два дня только об этом и разговор. Кто под Тарасова «копает?» Что там, «наверху», нами — Управлением — недовольны и т. д. Сам он переживает как последний дурак, хотя его, впрочем, можно понять: или он на этом месте должен получать все что положено, или здесь что-то не так.

Вчера и сегодня занималась мартышкиным трудом — писала аннотации на спектакли московских театров для родного ЦК КПСС, их должны раздать переводчикам, обслуживающим иностранных гостей, приезжающих по линии ЦК.

Сейчас услышала от Синянской страшное сообщение, что в витрине АПН на Пушкинской площади выставили портрет Сталина и что «Большевиков» разрешат «Современнику» сыграть лишь премьеру, а потом сразу снимут. Что же будет? Хоть и не повернешь историю вспять, но чем завершатся эти попытки, пока сказать трудно. Как образно высказался Борис Владимирович, наша жизнь напоминает сердце, больное стенокардией, — то жмет, то отпускает. Но ведь в конце концов это может привести к инфаркту и смерти. И хотя сама жизнь развивается где-то в стороне и по каким-то другим законам, эти попытки могут натворить еще много бед.

Вот и канун «великого праздника», а на душе пусто. Мне кажется, что и большинству народа тоже довольно наплевать, хотя шума много. Да кто его слушает? Вообще ходят всякие зловещие слухи. Шумов рассказывал, будто тот цикл передач о пути советской власти, который уже давно идет на телевидении, к 7 Ноября должны были завершить 1967 годом, но нарочно остановили на 1950 годе, чтобы после праздника показать 1953 год и смерть Сталина и реабилитировать его, показать скорбь народа и т. д. Что об этом вроде говорил Назаров из Главлита — вот, мол, на что надо ориентироваться, и поэтому все эти разговоры в пьесе «Большевики» о красном терроре и вообще о терроре ни к чему. Ведут себя в Главлите действительно как садисты — совсем не запрещают, а дают все поправки, просто берут измором. Из-за этого у Ефремова вчера 4 ноября был сердечный приступ, а Цирнюк рыдала, что 20 лет работает, а такого безобразия не видывала. На что Шумов сегодня отреагировал: «Мало ли, что ли, за эти 20 лет она пьес зарубила, все это крокодиловы слезы, никого и ничего ей не жалко, ни Шатрова, ни театр, а только себя, и плачет она оттого, что потом все равно будут ругать пьесу, а она ее редактор».

Вчера в связи с праздником у нас в Управлении был, так сказать, вечер. Любопытно, что Владыкину позвонили уже в 4 часа, в общем-то символически, почти уверенные, что он не приедет. Но он явился, и очень скоро, и был, кажется, доволен, что его пригласили, а то его соратников — замов Министра Кухарского и Попова — пригласило музыкальное Управление, а его бы нет. Был весь такой интеллигентный, благостный. Тарасов, открывая «празднование», произнес «речь», где утверждал, что мы можем и должны гордиться каждым днем, прожитым страной за эти 50 лет. При этом он недвусмысленно нажимал на слово «каждый» и выразительно смотрел на «левые силы»[11], сидящие напротив в лице Емельянова, Синянской и Зотовой. В остальном все было «мило», как говорится. Маша (Медведева, зам. главного редактора Репертуарной коллегии) произнесла трогательный тост. Вот вчера она вышла из театра, где видела старую Москву («Дни нашей жизни»), и увидела новую Москву, и как все прекрасно изменилось, и вот, мол, за будущее, за Леночку (наша машинистка) и Юру (курьер) она и предлагает выпить. Браво! Браво! А я, слушая ее, думала, что в далеком 1949 году на собрании в ГИТИСе Маша вот так же «проникновенно» говорила о том, как она, «простая русская девушка из Чухлинки» (так она себя именовала) ненавидит «безродных космополитов», а среди космополитов числились Н. М. Тарабукин, С. С. Мокульский, А. К. Дживелегов, Г. Н. Бояджиев, Б. В. Алперс… Эту речь Маши в ГИТИСе передавали от поколения к поколению студентов.

Ну что за эти дни видела? Первого ноября — «Шторм» в театре Моссовета, так сказать, в современном прочтении. Это не достоверное воспроизведение эпохи, а как бы эскизы, которые разыгрывают актеры, возбуждая память и фантазию зрителя. Вся труппа на сцене, Ю. Завадский обращается в зал со словом, а потом из массы выходят актеры и играют сцены из пьесы, масса же почти постоянно присутствует на сцене. Много выходов в зал, вовлечение публики. Текст пьесы сильно сокращен, и эти 2,5 часа (без антракта) сидеть довольно легко и даже интересно, а моментами и волнительно. Ну что ж, пожалуй, вот так надо играть такие пьесы, как «Шторм», «Любовь Яровая» и им подобные. Это все же не советская классика. А по-настоящему от этой эпохи, может, и останется одна «Оптимистическая трагедия». Так что Завадский не стар еще душой. «Нашествие» в ЦТСА — все очень средне, но финал неожиданно хорош и освещает все смыслом, которого как бы недоставало, — трагический плач матери, сестры, смятение всех и никакого ликования. Да, победа, но какой ценой? И в этом — современное прочтение. Ставил Сапгир, это его первая самостоятельная работа, а то он все был режиссером при другом постановщике.

Ну вот и праздник — 8 часов утра 7 ноября. Я сегодня дежурю в Министерстве вместе с Кудрявцевым. Есть время записать, что было вчера. Утром в 9 часов 30 минут была в театре Станиславского на спектакле «Однажды в двадцатом». Ну что? Смешно. Есть удачные актерские работы — Леонов, Бочкарев, Быкова. Как я выразилась в разговоре с Эрманом, это словесная кулебяка, вкусная и жирная. Так еще революцию не показывали. Что ж, к юбилею и эта краска, камерная, не претендующая на глубокую философию. Львов — Анохин сам выбросил интермедии, которые происходили на небе между Богом и Чертом и придавали всему расширительный характер, философскую глубину. Очень много местечкового юмора, играется жанр Мальковским в роли еврея при атамане. Собрались на 5 минут, разрешили играть вечером 6 и 10 вместо «Материнского поля», которое они не успели возобновить.

Из Театра Станиславского поехали в «Современник» на «Большевиков». Лит официально так и не разрешил, но произошло то, что «потрясло» театральную общественность. 5 ноября Ефремов «бросился к ногам Фурцевой», которая позвонила Романову — начальнику Главлита, тот ей сказал (это мне рассказал в антракте Кошелев — помощник Владыкина), что как Главлит, следящий за сохранением государственной тайны, он претензий не имеет, но вот политически у них сомнение. И тут Фурцева сказала, что берет эту ответственность на себя. Говорят, Ефремов просто разрыдался. И вот мы смотрим спектакль. Очень страстный. Вот какие были те, кто делал революцию, — умные, талантливые, знающие, преданные, самоотверженные, бескорыстные, единые, чистые. Что же мы сделали с детищем их рук и умов, с делом, за которое они отдали свои прекрасные жизни? Кто же мы такие сами? Да, этот спектакль на 10 голов выше и «Декабристов» и «Народовольцев», понятно, что ради этого спектакля и затевалась вся трилогия. После просмотра — обсуждение.

Первым высказался Голдобин: чистый, волнующий спектакль.

Потом Симуков присоединился к предыдущему оратору.

Ануров от имени горкома партии тоже высказал положительную оценку.

В. Радомысленский (ректор Школы — студии МХАТа) прежде всего просил передать Фурцевой его восхищение (

реплика Ефремова

кто-то продолжил:

Закшевер:

Тарасов:

Цирнюк:

Л. Зорин:

Владыкин:

Родионов

Реплика Зорина

Реплика Шатрова:

Реплика Владыкина:

Ефремов:

Шатров:

Ефремов:

Кваша:

В выступлении Шатрова в адрес Назарова были еще слова о его безграмотности, серости и т. д. А потом началось такое, что требовало кинокамеры, — братание. Шатров целовал Тарасова, Ануров — Эрмана. Об объятиях «дружественных» сторон я уж не говорю. А Тарасов дошел до того, что, прощаясь, поцеловал руку не только Цирнюк, но заодно и мне.

Сейчас, сидя в приемной у кабинета Фурцевой, я думаю о ее поступке[12]. Скорее всего — это отражение каких-то игр «наверху». Ведь она взяла на себя ответственность, не только не видя спектакля, но даже не прочитав пьесу, зная содержание с чужих слов, а она иногда читает. Как сказал Кошелев, вот, мол, как она доверяет своему аппарату. А может, она нарочно не читала, чтобы потом, если что, сказать: вот, мол, поверила, а они подвели.

Вечером после дежурства я была на «Метели» в постановке Равенских в Театре Пушкина. Странно, но это все мне было довольно безразлично. Ведь это о страшном 37-м годе, написано Леоновым в 38-м году, с тех пор пьеса не шла, но нет какого-то ощущения подлинности и страшного времени, и как-то все слишком в прошлом. Правда, многое переделалось. Больше держат в напряжении сцены любви в исполнении Носика, особенно здорово сделан его танец-признание. Очень жаль Порфирия, его трагедию чувствуешь, а всех, кто из-за него страдали, — нет. Везде до невозможности виден режиссер, как говорится, режиссуры слишком много. Актерски уж очень все «сделано», опять везде режиссер.

Поздно вечером позвонил Фоменко, сказал, что «Мистерию» смотрели ленинградские критики и люди около театра. Что-то получается, в последний момент как-то вдруг многое нашлось. Я говорю: «Ну, если заквашено, то должно подойти». Он: «Да какое там заквашено, ничего ведь нет — текста, характеров, вот есть такое слово „спонтанно“ — так вот, и здесь спонтанно». Сказал, что завтра позвонит, т. к. нужно посоветоваться.

Вечером позвонил Фоменко. Вчера он был на «Бане», с которой ушел после первого акта. Сказал, что спектакль ленивый, несделанный, но все-таки в нем нет той непорядочности, которую он видит в последнем спектакле Товстоногова «Правду! Ничего, кроме правды». Петр Наумович считает, что Товстоногов теперь так же подает Америку, как когда-то Америка, устраивая суд над Россией, американцы у него глупые, и, в общем, в том, в чем он их обвиняет, они не виноваты. Хотя он не отрицает, что сам материал интересный и режиссерский прием интересный. «И вот потому, что Товстоногов талантлив, о нем и надо говорить. Это депутатский спектакль человека, который стал депутатом через компромиссы», — добавляет он.

Не знаю, все мы, наверное, слишком заражены политикой, публицистикой. Когда-то при встрече с Фоменко после просмотра «Смерти Тарелкина» (мы с Петром Наумовичем были у Бориса Владимировича дома) Борис Владимирович сказал ему: «Не надо быть слишком публицистичным». Хотя Петр Наумович любит повторять, что его интересует не политика, но он часто судит через нее. Я, наверное, тоже, хотя каждый уверен, что это не так. Фоменко говорил, что видевшие «Мистерию» ленинградские критики сказали, что это не пройдет, что они все перепуганы, всего боятся. Но что ему самому с одной стороны тревожно, а с другой — чувство озорное и бодрое заставляет его воплотить все до конца. Я собираюсь поехать на сдачу спектакля.

Сегодня в Кремлевском театре был министерский вечер. Мне почему-то дали билет в президиум (возможно, как председателю профбюро). Перед началом президиум собрался за сценой. Вошла Фурцева, все встали, я тоже. Она со всеми поздоровалась за руку, и я села. Все стоят, смотрят на меня с ужасом. Она сначала облокотилась на рояль, а потом села рядом со мной. Мы вдвоем сидим — все остальные стоят. Быковская (директор Театральной библиотеки) подошла поздравить Фурцеву с орденом Ленина, Екатерина Алексеевна что-то изволила пошутить, все в восторге, атмосфера подхалимажа.

Открывая вечер, в своем выступлении (как всегда, на дурном придыхании) Фурцева говорила банальные вещи.

Среди прочего — о том, что сегодня нельзя просто запретить, что художнику надо доказать, подсказать, как исправить ошибку, что бестактность, незнание дела приносят много вреда. Говорила, какие мы все хорошие, как помогаем искусству, как это прекрасно — работать с творческой интеллигенцией, как ответственно, что партия нам это доверила. Как всегда, она никак не могла закончить и все говорила, говорила, что нам будут завидовать, в какое время мы живем, как мы творим, руководим… Я сидела рядом с Тарасовым (во втором ряду), мы разговаривали. На мой вопрос: «Что с „Большевиками“, история кончилась?» он ответил: «Для нас да, мы твердо стоим на своих позициях, а „они“ хотят доказать обратное». Днем Шумов говорил, что Голдобин должен писать докладную в ЦК с объяснением, почему мы были вынуждены поступить так, как поступили. Я сказала Тарасову, что 17 ноября Эфрос будет сдавать «Три сестры», и что говорят, это интересно. Тарасов ответил: «Дай ему Бог, я предупреждал его за месяц до трагедии». Я: «А что он мог сделать?» Тарасов: «Изменить репертуар». Я: «Репертуар был отличный. (Тарасов морщится.) Раз публика платит деньги, значит, до ее души что-то доходит, просто за фронду платить не будут». Тарасов молчит. После торжественной части президиум стали кормить. Я ушла домой, все противно до отвращения. Сидя среди этой чиновничьей элиты, я очень ясно почувствовала, что человеку не очень стойкому ох как это может понравиться и он постарается здесь «закрепиться».

Вечером смотрели с мамой «Лейтенанта Шмидта» в театре Ермоловой. Сам материал таков, что многие зрители, захваченные им в плен, не замечают режиссерского примитива и актерских недоработок. Андреев — лейтенант Шмидт приличен, но не более.

Утром в Управление приехал Владыкин, опять совещались по вопросу подготовки к коллегии Министерства по итогам юбилейных торжеств во всех союзных республиках, что надо созваниваться, надо списываться (ушло полтора часа). Вернулась в комнату, продолжила писать свою муру по московским театрам с использованием тех аннотаций, что готовила для ЦК. В 13 часов позвонила из Ленинграда директор театра Ленсовета Григорьева, сообщила, что завтра будут сдавать «Мистерию». Я сказала, что приеду, но как частное лицо. Я уезжаю сегодня тайно от начальства, но с благословения Шумова. Он поощряет нашу с Фоменко дружбу. Я спрашиваю Шумова, как быть, если будет обсуждение. Он говорит: что ж, надо принять участие в обсуждении, чего же прятаться. Опять пишу свою чепуху, заходит Голдобин, смотрит, что делаю без интереса, и говорит: «Лучше одна страничка с двумя мыслями, чем шесть с одной». Я понимаю, что мои бумажки его не волнуют, мне легче: значит, завтра меня искать не будут. Складываю свои бумажки в стол Шумову и ухожу. Петр Наумович говорил, что приедет смотреть и Зайцев, но я ему не звонила. Располагаюсь в купе, вдруг вижу: заглядывает Зайцев, а за ним Поламишев — так бывает только в кино. Не просто поезд, но вагон, купе — вот это совпадение.

В театре первым встречаю Головашенко, который говорит, что сдача отменена, так как «лита» нет, будет просто предварительный просмотр, после чего, может, будет обсуждение, может, нет. Сели с ним во втором ряду.

Сцена открыта настежь, свисают увеличенные гонги, по сцене разбросаны бочки и другие предметы, которые будут обыгрываться по ходу действия, пианино с русалкой-девой, какие-то цветовые пятна. На портале надпись — «Новая», по бокам портала с одной стороны — «Мистерия», с другой — «Буфф». «Буфф» — на ромбах клоунского костюма. Два ведущих клоуна. После пролога, где семь Нечистых, стоя на бочках и ударяя в гонги молотками, объявили о «Новой Мистерии — буфф», о том, что написал ее Розовский, чья фамилия рифмуется с фамилией Маяковский, пошел допотопный период, где было изображено, как сидящие на толчках Царь, Царица, чиновники, поп и т. д. «мучают» Россию. Потом случился потоп, здесь предстали обновленные персонажи — Раск в краснозвездной юбке с манерой говорить под Райкина, Мао — дзе — Дун, Аллилуева, Хамы–3, Соглашатель, полосатый, который хочет «согласить» Маяковского и Ермилова, Твардовского и Кочетова, — в общем, все типажи, но не типы. Здесь хороша миниатюра трех Хамов, и поставлена, и сыграна, и по тексту — «В хамстве погряз XX век».

Потом у штурвала Мао: «Народ выбирал меня, все там были — теперь в могиле, а я на коне». Ясно, что это и о Сталине, и о диктатуре вообще, но все как-то по тексту мелковато и очень уж дробно. А в это время Нечистые и пьяные валяются по сцене и часто стоят на коленях под гнетом этих грязных сил. Построили ковчег — во главе Мао, отобрали продукты, а на вопрос о хлебе — ответ: вспомните наши достижения в спорте. Потом требование: хлеба, хлеба. И слова Маяковского: «Помнить будете Октябрь 25-е».

Потом Нечистые поют: «Дорога в жизни одна, и людям жить с людьми», а Чистые: «Мы рождены в двадцатом бурном веке преодолеть пространство и простор», и в сатирическом ключе: «Все выше и выше…»

Потом попадают в «ад», 9 кругов «ада» по тексту Розовского — капустник: так, в 8-м круге — 15 шуток из репертуара пошлого конферансье, а в 9-м — неделю заседать в президиуме собрания. В «аду» Нечистые рассказывают про земные страхи, от которых черти взвыли, — печи для сожжения людей, рост числа сумасшедших, атомные бомбы, потерянные американцами в Испании.

Противопожарный занавес отделяет Нечистых от Рая, в который они стучатся.

И вот Рай, буржуазный, пошлый, похабный, — на полу под простынями парочки, а кому не досталось пары, сам себя удовлетворяет. Поют, что свобода, равенство, братство вас встретят в Раю. Тут и райский театр — тети Маши, дяди Вани: «А должно быть, и жарища в этой Африке». Взгромоздясь на стул, кто-то провозглашает, что Маяковский был и остается лучшим поэтом эпохи — и здесь стул из-под говорящего выбивают. В гардеробе Рая работают только работники бригад коммунистического труда. Нечистых, входящих в Рай, приветствует Златоуст, им дают есть мыльные пузыри (хорошая находка). Нечистые декламируют: «Нам правду дай, нам надоела ложь… Все на свете можно доказать с помощью демагогии». Потом Нечистые прорываются сквозь Рай — и вот лучшая сцена — чтение (по радио) самим Фоменко Нагорной проповеди — блаженны будете страждущие, блаженны будете гонимые и т. д. на музыку хорала, очень сильно.

Обсуждение завтра в 14 часов в Управлении культуры.

Вечером у Товстоногова смотрела «Правду! Ничего, кроме правды». Да, нельзя не согласиться с Петром Наумовичем, по позиции спектакль не очень-то порядочный. Суд дураков, свидетели дураки, в расчет принимается мнение только тех, кто «против», а кто «за» — в общем, игнорируется. Но сделано все талантливо. Прием достоверности — ведущий от театра Лавров в зале с микрофоном (в кармане), наплывы борцов: Дефо, Робеспьер, Линкольн, Кеннеди, Димитров, Ал. Ульянов, Шмидт… Эти наплывы — самое лучшее в спектакле, просто маленькие законченные миниатюры в прекрасном исполнении. Если же говорить о документальности, то документальность относительная, а возможно, что нарушен и смысл, ведь материал вырван из контекста и смонтирован заново, из 6 томов следствия сделана трехчасовая инсценировка, так что хоть и изобретательно, талантливо, но упрощено.

Я сидела рядом с Кенигсоном, который находился в Ленинграде на съемках. Ему очень понравилась сцена с Брешко — Брешковской, и он все время повторял, что это изобретательно, а требовать большего по позиции нельзя: «Ведь юбилей, колыбель революции». После театра мы шли по Невскому, и он рассказывал о родном Малом театре, что это 10 театров в одном, что это кошмар и репертуар кошмарный. Рассказывал о Таирове, у которого проработал много лет и который научил его настоящему чувству формы, о Равенских, что это настоящий талант и когда он говорит о том, что его увлекает, то этот грубиян становится аристократом мысли, о Варпаховском, что он делает свои спектакли на доске под одеялом, что у него есть сцена в миниатюре и фигурки, которые он передвигает, придумывая мизансцены, что он культурный режиссер и делает все чистенько, но вот с божьим даром, истинный и настоящий талант, человек со своей темой — это Фоменко, хотя и «хулиган», о котором он несколько лет говорит, чтобы его пригласили на постановку в Малый театр, и еще о многом другом.

В 14 часов состоялось обсуждение «Мистерии — буфф». Предваряя обсуждение, Витоль (начальник ленинградского Управления культуры) сказал: «Работа проделана большая, мы собрались ее обсудить, и на сегодня нас не должно смущать, что нет „лита“, текст рождался на ходу, в работе, и его не успели представить вовремя».

Потом стали выступать ленинградские критики.

Н. Зайцев

Рабинянц:

Колмановский:

Беньяш:

Цимбал:

Головашенко:

Потом Витоль дал слово мне. Говорю: «Я не официальный представитель Министерства культуры, но рада, что смогла посмотреть спектакль. Все хвалили постановочную группу, и прежде всего режиссера, и им адресовали свою благодарность, я же хочу адресовать благодарность прежде всего театру и его руководству, так как у нас режиссеры имеют много замыслов, но вот воплотить их им удается не всегда. Театр поверил, загорелся. Игорь Петрович (Владимиров, главный режиссер) проявил активность. Начиная обсуждение, Арнольд Янович Витоль говорил, что его интересует принципиальная позиция режиссера. Так вот, если судить по данному спектаклю и по тем спектаклям, которые он ставил ранее — „Смерть Тарелкина“, „Дознание“ позиция режиссера — это ответственность человека за свою судьбу, боль и гнев режиссера за пассивность и растоптанность человека. Здесь кто-то сказал, что между текстом Розовского и Маяковского нет швов, что Розовский равен Маяковскому. Я думаю, что автор на меня не обидится, если, не зачеркивая серьезности его работы, скажем, что это далеко не так. Мне как раз хочется обратить внимание на несовершенство текста — это и в образах, которые у Маяковского, кроме своей „сиюминутности“, еще и типы-маски, а здесь этого многим не хватает, и в самом стихе нет звонкости языка. Зная, как работает этот режиссер, верю, что многие замечания будут учтены. Жаль, что в Москве никто не рискнул предоставить ему сцену для этой работы, а ведь она могла бы украсить столичную юбилейную афишу. Еще раз благодарю театр, что он это сделал».

С заключительным словом выступил Витоль: «Понятна доброжелательность, но не должно быть юбилейного хорала. Талантливым людям просто стыдно слушать такой панегирик. Не надо зачеркивать предшествующие работы театра. В спектакле нет той четкости, целенаправленности, как у Маяковского, которая позволила ему создать либретто. Да, многосложность, многоконфликтность — это тоже знамение времени, но должна быть главная проблема и второстепенные. У Маяковского железная логика, а здесь типы слабые, ну хоть дядюшка в звездной юбке. Вот то, о чем Вы мне рассказывали в замысле, не все удалось, статуя Свободы затерялась среди прочих атрибутов. У Нечистых слишком сильна нота истеричности, слишком часто их ставят на колени, ползают они и валяются. Нечистые с бессилием, а не с силой стучатся в Рай. Вторая линия: в нашей жизни гнев находит мишени — хамы, бюрократы, но есть вещи несовместимые, хлеба, хлеба нет — так вот вам спорт или давайте споем, фраза о начальстве обращена к Раску, Мао и Аллилуевой, а какие они для меня начальство? О песне „Все выше…“ — да, были и плохие пятилетки, но эта песня символизирует лучшее, что было в этих пятилетках. Соглашатель у Маяковского и здесь, здесь он мелок и сведен к литературной борьбе. Тема революции духа, которая как бы грядет на смену революции 50-летней давности, — это неверно. Вот подумайте и скажите, что Вы еще собираетесь делать».

Фоменко:

Приезжаю в Москву, еду сразу на работу, узнаю, что Тарасов искал какие-то материалы, требовал. Будорагин, так как Шумова отправили в командировку, нашел и отдал ту дурацкую бумажку, какую я кропала без охоты и смысла. А в общем-то, моего отсутствия, по существу, никто и не заметил. Увидела Голдобина, рассказала ему о товстоноговском спектакле и «Мистерии — буфф».

А Шумова вместе с Калашниковым (зам. директора Института истории искусств) отправили накануне в Ригу смотреть в ТЮЗе пьесу Паперного «О Светлове», так как Владыкин психует, боится, что там что-то не то, что там отражена литературная «борьба».

Все сегодня были на коллегии, где «Сама», как почти всегда, унижала своих подчиненных мужиков, не давая им сказать ни слова, тут же перебивая. Отвратительная картина распоясавшейся бабы, дорвавшейся до неограниченной власти.

В 10 утра позвонил Николаев (композитор, автор музыки к «Мистерии — буфф»), я ему вкратце рассказала о своих впечатлениях, из замечаний сказала только о песне «Все выше и выше…». Потом к вечеру позвонил Эйдлин, тоже поделилась тем, что думала. В общем, у него примерно те же ощущения, он видел спектакль 5 ноября. Он считает, что Фоменко равен по таланту Маяковскому, а вот материал сопротивляется.

Вечером была вместе с Борисом Владимировичем на «Пугачеве» на Таганке. Спектакль очень хорош найденной образностью, строгостью решения, созданной атмосферой, многочисленными находками: Три мальчика-певца, Три мужика под колоколами, эти женские фигуры скорби и т. д. Борис Владимирович сказал, что, в общем, спектакль ему понравился, что Любимов — все же талантливый и изобретательный человек, что вот он выходит из трудного положения — поисков новых находок в старых приемах. Но что надо бы сделать — унять крик и два-три места сделать статичными, чтобы динамика воспринималась больше. Что хорош свет — работа с красными подсветами, зеленый, когда на черном фоне воздеты руки, женщины — это все хорошо. А в общем, это литературный монтаж, которых в первые годы революции было много и они были не хуже сделаны. Приятно, что этот памятник Есенину есть, что его драма впервые в Советском Союзе ставится. Но интермедии (они здесь остались без текста), в сущности, являются инородным телом и вносят в эту строгую и единую постановку лишь «любимовский» элемент, который на фоне прекрасного и не нуждающегося в уточнениях Есенина особенно виден.

Вернулся из командировки Шумов. Пришел Кудрявцев, рассказал о вчерашней коллегии подробно и о замминистре Министерства культуры РСФСР Е. В. Зайцеве, о котором мне уже говорили, что это Шкодин в кубе. Кудрявцев всех представил в лицах и создал гнусный образ.

Потом звонила в Малый театр его нынешнему директору Солодовникову, он не пускает Варпаховского в Болгарию, при этом Солодовников на полном серьезе заявил, что если его прислали «возрождать!» Малый театр — то надо не мешать, а помогать, а то вот с ним не согласовали и отнимают лучшего режиссера. Договорились, что Варпаховский поедет не с первого, а с пятнадцатого апреля.

Сегодня воскресенье. Звоню из дома в Ленинград Головашенко, чтобы узнать, что нового с «Мистерией». Он говорит, что был в субботу в театре, но Фоменко не было, что слухи ходят неприятные, что к спектаклю очень настороженное отношение, что в следующую субботу будут смотреть партийные органы, что приказано никого на спектакль не пускать.

В Управлении все последние дни таинственно и напряженно, совершается что-то «значительное» и непонятное. Все говорят о столкновении двух сил. Что на «Большевиках» мы или выиграем, или проиграем, и тогда, возможно, кто-то «полетит» — может, Тарасов, а то и Фурцева. Начальство ничем не занимается, да его, по существу, здесь и не бывает, все на Куйбышева, а здесь одна многозначительность. Но сегодня на этом нервном фоне совершается еще одна подлость — Владыкин решает рижский ТЮЗ в Москву все же не привозить, уговаривает Тарасова. Голдобин мчится на Куйбышева, чтобы предотвратить это глупое решение, но, видимо, остается в одиночестве или его тоже уговаривают. И все начинает крутиться в обратную сторону — отмена афиши, объявлений по радио и в «Вечерней Москве» и т. д. А Кудрявцев должен звонить в Ригу, сообщить об этом решении Министру культуры Каупужу — все, в общем, от страха одурели. А «борьбу» за «Большевиков» продолжают вести не от принципиальности, а потому, что отступать поздно. За эти дни ими создана бумага для ЦК против Лита. И вот чья перетянет, чья… Отсюда эта несвоевременность привоза спектакля с «литературной борьбой», хотя Шумов и Калашников утверждают, что там ничего этого нет, а то, что и было, по их просьбе, театр уточнит.

Вечером у нас было отчетно-перевыборное партийное собрание. Более гнусного я уж не помню. Все только хотят устроить свои делишки. Выбирают такой состав партбюро: Малашенко (член Репертуарной коллегии) — секретарь (он надеется, что это поможет ему стать главным редактором Репертуарной коллегии), Трубин (инспектор) — зам. секретаря (этот мечтает стать заместителем начальника нашего отдела), Шумов — тоже зам, Тарасов и Цирнюк — члены партбюро (Тарасову положено по должности). Мои теории, будто что-то грядет на смену воспитанникам сталинской эпохи, разбиваются в прах.

Сегодня весь день занимаюсь с театральными делегациями, польской, словацкой, составляем программу, устраиваю в театры.

Все у нас делается безмерно глупо — то замминистра Попов сказал, что нашей делегации в Польше делать нечего, а сегодня на зарубежной комиссии Фурцева сказала, что ехать надо. Поэтому из-за того, что вовремя не выехали, А. Попов полетит всего на три дня (27 ноября у него «Иван Грозный»), а Владимиров, как оказалось, и выехать не может, т. к. у него лишь туристический паспорт, — и так все, и так во всем. Это и плохо, и хорошо, что-то вдруг может как-то неожиданно обернуться, ну а ты тут уж используй момент.

Итак, говорят, что мы «победили» Лит. Но Фурцева, которая наконец, видела «Большевиков» в субботу, т. е. 18 ноября, решила, будто бы по собственной инициативе, настаивать, чтобы Шатров переработал сцену «о терроре», сократил ее, об этом вроде сегодня два часа шел у нее разговор с Шатровым. И она, используя прославленную методу кнута и пряника, за «переделку» велела послать его в Польшу, как награду за послушание. Но тогда спектакль не только потеряет смысл, но и превратится в свою противоположность. Ефремов боится, как бы Шатров не согласился, а театр на переделку все равно не пойдет. Сегодня театр поехал в Польшу на этот злосчастный фестиваль.

Утром приехал Головашенко и рассказал, что 21 ноября «Мистерию» смотрели представители Лита, дали свои замечания, поэтому 22 ноября Григорьева, Владимиров и Фоменко были у Витоля, который изложил всю сумму претензий. Но Фоменко сказал, что он создал партийный спектакль и ничего переделывать не будет. А когда вечером я позвонила Григорьевой, то она сказала, что с ней разговаривал «Первый» из обкома и грозил снять ее с работы, а Витолю дать выговор за то, что театр вопреки приказу Министерства культуры СССР работал над нелитованным произведением, и что Фоменко сегодня выезжает в Москву.

А у нас «отбой» по рижскому ТЮЗу, так как театр и Паперный прислали Фурцевой телеграмму и началась обратная свистопляска. Голдобина решили срочно направить в Ригу, он завтра выезжает, а Тарасов придирается уже к каждому слову «творения Паперного», оставляя лишь стихи Светлова.

Сегодня прихожу на работу — в нашей комнате Тарасов и Голдобин говорят Шумову, что надо сделать так, чтобы в Центральном доме литератора (ЦДЛ) спектакль рижского ТЮЗа «О Светлове» не был показан. Вот уж что-что, а рекламу мы создавать умеем, привлечем внимание даже тех, кому и в голову не пришло бы интересоваться.

Потом я пошла на Бронную на «Три сестры» Эфроса. Хорошие люди, задавленные личности, ненужные таланты. Все такие молодые. Метущийся по сцене Тузенбах — Круглый, он шутит, почти кривляется, а в глазах тоска, боль, любовь к Ирине. Очень интересно играет Чебутыкина Дуров, в сцене его запоя я ревела белугой.

«Три сестры» не выходят у меня из головы, они о том же, что чувствую и я, — о пустоте жизни, об абсурдности и бессмысленности ее.

Вчера, 25 ноября, «Три сестры» видел Борис Владимирович, говорит, что интересно, талантливо, но того восторга, что был у него от «Мещан», нет: и то ему не так, и это не эдак. Может, и прав, но для меня это не имеет значения, а некоторые вещи, какие ему кажутся ненужными, меня как раз и приводят в восторг и повергают в рыдания, как танец Дурова — Чебутыкина, и, может, я впервые по-настоящему поняла его слова: «…может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне… О, если бы не существовать!» Хотя такие замечания Бориса Владимировича, как слишком длинная интродукция — вальс в первом акте, или слишком долго пляшет тот же Дуров; или что зря из глубины сцены (первый акт) подается чеховский текст, поэтому многое пропадает; или что Яковлева никуда не годится, — совпадают с моими ощущениями. Но для меня все это частности несущественные, для него несколько больше, а для других вообще главное. У нас в Управлении только я и Синянская за спектакль, все остальные, даже Емельянов и Григорьев, — против. Артемов говорит, что ушел после первого акта, что это так плохо, что и времени терять не захотел. Комиссарова орет, что это еврейское издевательство над русской классикой. Шумов — что это не Чехов, а Антон Павлович Ионеско, и хотел было сразу на меня наорать, когда я сказала, что после «Варваров» Товстоногова на меня ничто так сильно не действовало. Шкодин, по словам Шумова, вне себя: «Опять устроили похороны русской классики». Емельянов считает, что здесь все сделано «лишь бы наоборот», и даже Эфрос, мол, не знает, зачем это, и в пример ставит «Доходное место» и целенаправленность Захарова — ну, это понятно: его любовь к Брехту, к форме как таковой и театральной находке здесь сказывается. Львов — Анохин звонил мне вчера — ему очень нравится, талантливо, современно, хотя некоторые ребусы и им не разгаданы: дерево с медными листьями — подставка для шляп, железные ветки в саду или зачем торчат нижние юбки у Ирины, когда она говорит, что она белая птица. И Борис Владимирович, и Львов — Анохин, и я сходимся на том, что замысел у Круглого очень интересный, но он переигрывает. «У Чехова в ремарках Тузенбах все время смеется, — напомнил Борис Владимирович, — это хорошо, что он такой легкий, обаятельный, но слишком мельтешит». Понятно, что правая пресса поднимет вой — Зубков (главный редактор журнала «Театральная жизнь») ушел, не дождавшись конца четвертого акта. Но и защитников много. В. Сечин (критик) плакал как баба, он в восторге, сегодня позвонил и хоть как-то вывел меня из ужаса одиночества.

А вчера я рассказала Тарасову обо всем, что происходит с «Мистерией — буфф». Он слушал, интересовался, а потом лишь сказал, что ему жалко Григорьеву: «Ну зачем же они карать хотят за то, что над нелитованным работали, а почему им не сформулировать, что спектакль не получился».

Я:

Он:

Вечером из дома позвонила Зайцеву, рассказала все, как у нас относятся к «Трем сестрам», чтобы завтра на обсуждении не ждали восторгов, но и не взвивались от наших глупостей. Зайцев сказал, что вчера на «Трех сестрах» был Фоменко, ему понравилось, что это европейский спектакль в манере Эфроса, сам он очень расстроен, но еще надеется, что «пробьет» «Мистерию», хочет идти к начальству.

Сегодня весь день читала книгу Михаила Чехова «О технике актера». Его вдова недавно передала нам безвозмездно архив великого артиста, а за книгу хочет получить 1000 долларов (500 экземпляров по 2 доллара). Наверное, дадим положительное заключение с предложением распространения через Институт истории искусств и ВТО.

В первом часу ночи вдруг звонок: «Я Вас не разбудил?» — «Нет». (Фоменко.) «Вот не мог позвонить раньше, закрутился». Я уже знаю, что он был в ЦК у Михайловой и должен пойти к Шах — Назарову, тоже в ЦК, чтобы выяснить, можно или нельзя Мао — дзе — Дуна и Аллилуеву выводить на сцену. О походе к Михайловой мне рассказал Зайцев. Петр Наумович говорит, что видел «Три сестры»: «Это интересно, только…» — «Что только?» — «Только я люблю, чтобы мысль облекалась в более точную форму». Спрашивает, что еще посмотреть.

Я:

Рано утром позвонила Фоменко, чтобы узнать о его встрече с Шах — Назаровым. Петр Наумович сказал, что Шах — Назаров полтора часа давал советы, так как сам пишет пьесы, а по существу вопроса ничего не знает.

Потом пошла на межведомственную комиссию по приему зданий Малого театра и МХАТа после ремонта. В Малом прием перенесли на 6 декабря, не все документы готовы. Во МХАТе все такое старое, но теплое, домашнее, уютное. Была в гримуборной Станиславского, сидела в тех креслах, где когда-то сидели великие — ну как со всем с этим расставаться, как уходить в здание чужое и холодное! Ведь здесь не только портреты основателей театра — здесь они сами в каждой половице, в каждой стене и диване углом[13]. В филиале МХАТа помещение ужасное, все потрескалось и перекосилось. И здесь в основном играют приезжающие иностранные труппы — вот, должно быть, впечатленьице!

После работы поехала к Синянской за чемоданом для поездки в Польшу. Вдруг телефонный звонок, и Люда говорит, что меня к телефону просит Тарасов. Беру трубку — он просит, чтобы я поехала в Кремлевский театр, где проходит вечер, организованный ЦК ВЛКСМ (как оказалось, читательская конференция под девизом «Дорогой отцов»), и где рижский ТЮЗ должен играть второй акт своего злосчастного спектакля «О Светлове». Их волнует, нет ли отголосков литературной борьбы, не мрачно ли. Вообще, сами не знают, чего боятся, боятся всего: слухов, разговоров, молчания. Я поехала, но ТЮЗа не было (не успели), а был большой и нескладный концерт.

Тарасов, Голдобин, Кудрявцев, Шумов и весь наш отдел наконец смотрели спектакль рижского ТЮЗа, из-за чего столько времени была суета — непонятно.

Во второй половине дня позвонил директор Театра на Бронной и закатил настоящую истерику что, хотя ни Владыкин, ни Тарасов не видели «Трех сестер», в Министерстве Фурцевой кто-то докладывает, что это издевательство над классикой, а мхатовцы ей звонят с возмущением: «Что же это такое?..» Вон небось к Равенских все на спектакль ходили… и т. д. Я ему отвечаю, зачем он придает значение тому, чему не надо, спектакль идет, и это главное. Ну, он опять что-то кричал о несправедливости, а потом спрашивает: «Ну, а Вы-то к нам хорошо относитесь? Так вот тогда докажите и приходите завтра еще раз посмотреть, тогда и поговорим».

Так я второй раз оказалась на «Трех сестрах». Сидела рядом с Борисом Владимировичем, который тоже пришел посмотреть второй раз. Рыбаков сказал, что Борис Владимирович будет писать о спектакле для журнала «Театр», но Борис Владимирович еще не решил, это еще не точно. Спектакль меня опять захватил, опять ревела, а четвертый акт, наверное, действительно лучший. А Любимов сказал Львову — Анохину, что Чехов — плохой драматург и что он никому не нужен, и что это ни к чему, и ему не нравится. Но почему-то спектакль большему числу даже друзей больше не нравится, чем нравится — ни Рудницкому (критик), ни Строевой (критик[14]), ни Тодрии — в предубеждении их вроде не обвинишь.

В антракте Борис Владимирович говорил Велиховой (критик), которая спектакль не принимает, что Станиславский так ставил Чехова накануне революции, когда в воздухе носилось предвестье объединения людей. А у Чехова они все одинокие, пьеса состоит из одних монологов, здесь, в сущности, и нет диалогов, вот это и ставит Эфрос по Чехову. По окончании спектакля Игнатова из «Советской культуры» спросила Бориса Владимировича, не решил ли он написать для них статью о спектакле. Он отказался и спросил ее, как ей спектакль. Она ответила после заминки: «Сложно». По дороге домой (я его провожала) Борис Владимирович объяснил, что отказал Игнатовой, так как не хочет связываться с «желтой» прессой, что он, естественно, разбирая спектакль, напишет не только о его достоинствах, а они вычеркнут положительное, оставят отрицательное, и будут потом ссылаться, что вот, мол, и Алперс критикует, и с ними ничего не поделаешь. Еще Борис Владимирович очень хвалил Антоненко, что это лучшая Маша, какую он видел в своей жизни, что она лучше даже Книппер — Чеховой.

Потом он рассказал, что месяца полтора назад Солженицына вызвали в Союз писателей и предъявили ему всякие обвинения, не разбирая творчества по существу, а больше ссылаясь на западную печать и радио, почему о нем так говорят. Хотели исключить из Союза, но не посмели. «Обвинителем» выступил какой-то писатель — нацмен, непорядочно вел себя Федин, и только два человека за него вступились — К. Симонов, который не отделял себя от Солженицына, и Салынский, который тоже очень хорошо говорил. Прекрасно выступил Солженицын, перейдя в наступление. Голосовать предложение об исключении не посмели. Все шло под стенограмму, которую, видимо, отправили «наверх».

А у нас в Министерстве ходят всякие слухи о реорганизации, что опять нас сливают с кино, с печатью, с радио, с телевидением. Уже упразднили Комитет по культурным связям, и многое отойдет нашему Министерству. Что будут перемены и «наверху». И весь улей высшего чиновничества дрожит за свои кресла, все не спят, все злые, как осенние мухи.

Сегодня с мамой была второй раз на «Доходном месте». Не знаю, то ли влияние Алперса, то ли настроение неподходящее, а может, все-таки такой спектакль, что смотреть можно лишь один раз (как «Братская ГЭС»), но почти не понравилось, много суеты, беготни, вращений, от которых у мамы кружилась голова. Вроде много выдумки, хорош Миронов, но какое-то тусклое, а не радостное впечатление.

А днем шла дурацкая игра, затеянная еще вечером 2 декабря, когда позвонил Кошелев и сказал, что Владыкин хочет посетить рижский ТЮЗ, но «инкогнито». Договорились, что на Куйбышева пришлют места для Владыкина, но на имя Кошелева. И вот весь день «великие мужи» решали, как лучше поступить — приходить Владыкину открыто, предупредив, или «тайно». А что в этом спектакле? Ну в чем дело? Сам по себе спектакль малоинтересный, есть какие-то режиссерские находки, но вообще-то сумбурно сделанная композиция, смелость копеечная, актеры очень слабые, всего двое-трое прилично читают стихи.