Дневник театрального чиновника (1966—1970)

1968 год

Итак, последняя запись была сделана мной 3 декабря 1967 года. 7 декабря я уехала в Польшу. Упомяну, что же я видела в польских театрах за 12 дней пребывания в Варшаве и Кракове. Самое большое впечатление, которое не смогли затмить все последующие спектакли, оставил поистине прекрасный спектакль «Марат и Маркиз де Сад» Вайса в постановке и оформлении Конрада Свинарского, недаром он считается у них лучшим спектаклем года. Режиссер, он же художник, актеры — вот где высочайший профессионализм и подлинная страсть. Потом «Закат» Бабеля в постановке Богдана Коженевского в «Атенеуме», самыми лучшими сценами в котором была сцена «В синагоге» и финал. В театре «Вспулчесне» я видела два спектакля с Ломницким «Не до обороны» (не помню, как точно переводится) Осборна и «На всякого мудреца довольно простоты». Актер прекрасный, но где-то техника у него становится самоцелью. В «Национальном театре» «Воскресение Христово» в постановке Казимежа Деймека несколько удивило меня тем, что в такой верующей стране (а в этом я убедилась сама) идет такой саркастический спектакль о вере. Еще в «Атенеуме» я с большим удовольствием смотрела очень интересное зрелище по пьесе Агнешки Осецкой «Когда цветут яблони» — какая пластика и ритмика у актеров, как они все двигаются, поют и играют, как отделана каждая миниатюра. С большим любопытством я пошла на Пинтера «День рождения Стенлея» в «Театр Польский», смотрела с интересом, но, честно признаться, ничего не поняла. В «Сирене» же отдельные тексты были такие, что все наше руководство и репертуарную коллегию хватил бы инфаркт. Это все в Варшаве. В Кракове я видела «Баню» Маяковского — это первая режиссерская работа очень известного в Польше театрального художника Шайны — конструктивное оформление, прозодежда и какая-то удивительная атмосфера того времени, пьеса сокращена, выброшен образ жены, спектакль идет в напряженном темпе; в филиале «Театра Словацкого» — новую комедию Сковронского «Рожденная в рубашке», которая вполне может пойти и у нас, а в театре «Розмаитости» — инсценировку романа Гроховяка «Тризмус» о том, как бывший немецкий комендант концлагеря пишет свои мемуары — и никакого раскаяния, все происходившее он логически объясняет, и сам по своим качествам он нормальный человек, любивший жену, но ради идеи, в сущности, ее предавший, — и это звучит как предупреждение каждому: а вот ты сам сейчас не поступаешь так, что потом кому-то будет страшно? А еще в Кракове я была в любопытнейшем месте, в знаменитом краковском студенческом кабаре «Под баранами» — это подвал с лестницей, уходящей вверх, освещаемый свечами, где гости размещаются на помосте, а ведущий — в цилиндре с колокольчиком в руке. Удивительная атмосфера, кругом в основном молодежь, но понять всю прелесть происходящего без знания языка трудно, здесь переводчицы мало.

Вообще атмосфера, отношение к людям в Польше абсолютно иное, чем у нас. Какое-то удивительное чувство собственного достоинства, уважение каждого, отсутствие табеля о рангах, что подтвердил и третий секретарь нашего посольства. Ю. Соколов, с которым мы об этом говорили. И когда за шикарным обедом с ананасами, устроенном для меня одной, я шутя спросила Соколовского (наш Тарасов плюс Вартанян — начальник Управления музыкальных учреждений) и Лисецкого (наш Кузин) не перепутали ли они меня с Фурцевой, то получила ответ, что для них между ею и мною нет никакой разницы, и в этом галантном ответе была большая доля правды. Точно таким же было их отношение и к переводчице, ее мнение о просмотренных нами спектаклях их интересовало ничуть не меньше, чем мое. Но когда я сказала Тымотеушу Карповичу, что у них гораздо больше свободы, то он ответил, что у них хуже, потому что Польша знала, что такое истинная свобода, а теперь это для нее ход назад, а мы свободы не знали, и для нас малейший шаг вперед приближает к тому, что они потеряли.

В последний день, 19 декабря, я попрощалась с Соколовским и Лисецким, забрала 9 приготовленных пьес, получила в подарок книги и пластинки, а также маленькую серебряную сирену.

Вернувшись, я несколько дней ходила как оглушенная, мне были странны резкость, грубость, громкость, как хорошо бы это сохранить, но это невозможно. И вот прошел небольшой срок, и я та же, что была до отъезда.

А пишу я все это в приемной Фурцевой. Сегодня я опять, как и в прошлые годы, Новый год начинаю с дежурства в Министерстве, для меня это уже традиция. Я вышла на работу 20 декабря и окунулась в плохие спектакли: «Мир без меня» в Театре Маяковского в постановке Танюка, «Высшая мера» в Малом театре, «Суджанские мадонны» в Ленкоме. Сдал свой спектакль Эфрос — «Обольститель Колобашкин», бывшая «Современная комедия» Радзинского. Много смешного, но порой провалы, и далеко не все понятно. Хотя, наверное, главное в том, что осуждаются рыцари на час, да и то не рыцари вовсе, а так, игра их собственного воображения.

А обстановка вокруг опять нервная и неприятная. Фурцева посмотрела «Доходное место» и обозвала его антисоветским спектаклем, сказала: «Те, кто не могут с нами расправиться при помощи советской драматургии, делают это руками классиков», и что она, мол, слышала, что «Три сестры» еще хуже, так бойтесь, я вот, мол, приду. И весь улей зашевелился — решили «Три сестры» обсуждать или в московском Управлении, или у нас. А «Большевики» все идут без «лита», и тот все пытается доказать их зловредность — привлекли каких-то старых большевиков, и они высказались против спектакля.

За время моего двухнедельного отсутствия убрали из «Советской культуры» Большова (посмотрим, к лучшему ли). Назначили наконец начальника Управления театров Министерства культуры РСФСР — Сорокина Бориса Николаевича, читавшего эстетику в ГИТИСе. Говорят, приличный человек, Борис Владимирович тоже сказал, что держался Сорокин в ГИТИСе порядочно, будучи секретарем партбюро.

Вечером домой позвонил Фоменко, попросил, чтобы я устроила болгарского режиссера Даниэля на «Короля Матиуша», я сказала, что уже сделала. Сообщила ему, что сегодня маяковцы «Тарелкина» не играли, Малый театр, где теперь Эйбоженко, не отпустил его, ссылаясь на болезнь Павлова, хотя тот играл 1 января. А о том, что Эйбоженко будет играть вместо Павлова 3 января, мне сказал Ефимов (зам. директора Малого театра) еще до Нового года. Значит, руководство Малого театра нарочно решило сорвать спектакль, ведь это Е. Симонов сказал, что «Тарелкин» сделан нечистыми руками.

Да, забыла записать, что, когда я 25 декабря была на спектакле «Мир без меня» в Театре Маяковского, рядом со мной сидела Михайлова. Она спрашивает: «Ну, что хорошего ожидается?» Я: «Ничего, так как мы с Вами на страже». Она: «Ну, кое-что иногда все же прорывается». Я: «Да, но сейчас мы, кажется, очень плотно сомкнули ряды». Заговорили о Мрожеке и постановке «Танго» в «Современнике» польским режиссером Ежи Яроцким. Она сказала, что ничего, кроме сообщения Ефремова в «Правде», не знает, а я — что в нашем посольстве в Варшаве Соколов сказал мне, что, вернувшись, я, видимо, застану дискуссию по этому вопросу, которая должна, по его мнению, кончиться благополучно. Она: «Ничего не слыхала». Я: «У нас тоже тихо, так где же дискуссия?»

Была у Бориса Владимировича. Почему-то разговор пошел так, что он стал мне читать лекцию о моем житье-бытье. Что перескакивать, как блоха, с места на место бессмысленно (я хотела уходить из Управления театров), что я своего дела по существу не знаю, да и по-настоящему им не занимаюсь, что я лишь поверхностно освоила свои театры и труппы, что мне надо глубоко и серьезно этим заниматься. Вот на выпуске спектакль — подготовиться к этому, не только перечитать пьесу, но все, что с ней связано, как и кто ее ставил. Что ему понравилось, когда я пришла к нему перед обсуждением «Тарелкина». И как раз тогда мои «глубокие» знания никому не понравились, ни у нас, ни в московском Управлении — «образованность, мол, свою показывала». Борис Владимирович говорил, что надо освобождаться от примитивного и утилитарного подхода к искусству, что у меня взгляд — просто оборотная сторона медали взгляда Тарасова, он — только как бы чего не было «против», а у меня — чтобы было. Говорил, что у искусства есть более широкое и глубокое назначение — его художественное воздействие, которое, может быть, не так открыто, более незаметно, но задевает такие стороны человеческой души, что перестраивает человека, незаметно влияет на него. Вот эту сторону в искусстве надо видеть и ценить, а я, мол, этого не умею. Потом сказал, что он не сторонник непременного окончания аспирантуры, что знания и широту кругозора можно набирать самостоятельно, постепенно, что эта возможность есть у меня, ведь я вижу все премьеры. И еще надо обязательно читать переводную иностранную литературу.

Говорил о Луначарском — не надо на него молиться, подставлять из него цитаты под сегодняшний день, но разобраться в нем очень даже интересно, рассматривать его академически и через него — эпоху, время — как это отразилось в оценках и высказываниях, порой противоречивых и исключающих друг друга. Найти, что же главное, что живое, а что мертвое, что принадлежит одному лишь прошлому. Интересно взять тему «Луначарский о драматургии» — у него неверные взгляды были на Чехова и Горького, или тему «Луначарский и Малый театр».

Разговаривали о Польше, из которой я недавно вернулась. В ответ на мой рассказ о ритуале кратковременного посещения костела поляками, какой я по утрам наблюдала в Варшаве, Борис Владимирович сказал, что это не ритуал, а такая же духовная тренировка, как бывает физическая, и что в этот короткий срок верующий настолько собран, что этого краткого обращения к Богу ему хватает как опоры на весь день.

Вечером после спектакля позвонил Борис Владимирович и сказал, что «Народовольцы» ему понравились. Что пьеса плохая, но Ефремов молодец, что как режиссер он крепче Эфроса, что тот более темпераментный и страстный, но этот умеет свой замысел довести до художественного и логического завершения. Во многом понравились ему и актерские работы, но жаль, что роль царя Александра II дали Евстигнееву, и он сделал ее комической. А Блок писал об Александре, что это тонкий человек, которого травят. Но понятно, почему Евстигнеев и комический элемент, — чтобы не было симпатии на его стороне. Хороша Волчек — торговка. Юшко — Желябов был бы хорош, у него есть фактура, но глаза невыразительные. А вообще, может, и лучше, что играл Юшко, а то Ефремов всегда играет рыхлых людей, а здесь нужна твердость. Хороша Покровская в роли Софьи Перовской.

Сегодня Борис Владимирович смотрел «Большевиков». Позвонил. Ему понравилось, Галине Георгиевне очень понравилось. «Еще раз молодец Ефремов, молодец Шатров», — сказал Борис Владимирович. Очень понравился ему Чичерин — Филлер, не похожи, но по своему оправданы Луначарский — Евстигнеев и Коллонтай — Толмачева, которая была в жизни этакой светской дамой, обаятелен Табаков — Загорский. Совсем не понравился Кваша — Свердлов, который хотел, наверное, сделать его более человечным, а получился он неумным, и глаза неумные. Не понравился финал, слишком официозный, может, надо было тихо пропеть один куплет (теперь два) и на последних строках обернуться в зал громко, и все. Потом провальный, бездейственный момент, когда все спят. Понятно, что здесь автору нужна пауза, но что-то не найдено. Конечно, лучшая сцена — спор о терроре, зрители аплодируют в самых рискованных местах. «Вообще, когда есть такие спектакли, как „Народовольцы“, „Большевики“, „Три сестры“ и „Мещане“, есть о чем говорить, искусство живет», — заключил Борис Владимирович.

Сегодня разговаривала с Фоменко, который сказал, что на Бронной обстановка не очень хорошая и он не хочет встревать, «Счастливую деревню» Вахтина сейчас ставить нельзя. Что тема — палачи и жертвы — это тот угол зрения, с которого он рассматривает жизнь: «Наши палачи будут нам потом пятки лизать, так вот, сейчас надо самому не лизать, а то мы все сами не замечаем, как лижем, надо не суетиться».

Я:

Он:

Я:

Он:

Сегодня начну с конца. Вечером зашла завлит театра Ленсовета и рассказала, как садистски ведет себя обком. После обсуждения «Мистерии» в ленинградском Управлении культуры, на котором была и я, всех выступавших критиков-коммунистов вызвали в обком и сказали: «Как же так мы — состоим в одной партии, а у нас разное отношение к спектаклю?» На что кто-то ответил: «Да, так бывает». Там безобразно жонглировали текстом, отрывая его от контекста и заявляя: «Вот видите, разве это допустимо?» Им отвечали, что это надо слышать и видеть в контексте, а отрывать — это абсурд. Все было бесполезно. Главный обвинитель — Александров, и всем этим он занимался, не видя спектакля. И постоянно двойная игра: обвиняя Фоменко в «идейной диверсии» за глаза — в глаза он встретил его с распростертыми объятиями, чуть ли не со словами: «Не хотите ли Вы у нас в Ленинграде вообще остаться работать?» Причем основной садизм в том, что хотят просто взять измором и добиться того, чтобы театр сам, как когда-то Товстоногов, отказался от постановки. Поэтому на публику продолжают разыгрывать доброжелателей, ничего определенного не говорят, и Владимирову все время вроде бы обещают, что разрешат. Причем Лит якобы ничего против нового варианта пьесы не имеет, но обком ему не разрешает давать разрешение. А потом будет сказано, что театр сам отказался, и все будут улыбаться. В театре атмосфера нервозная, актеры влюблены в спектакль, им обидно, что их обвиняют в том, чего нет, они отдали спектаклю сердце и душу[15].

А у нас в последние дни продолжают бурно спорить о спектаклях, вызывающих огромный интерес. После заявления Фурцевой о «Доходном месте» опять паника, шум, объяснения Владыкина, что он все сделал, что можно. Но его ссылка на Ревякина повлекла за собой лишь новый вздорный выпад. Вызвали из отпуска Плучека, чтобы менял мизансцены и вообще «исправлял» спектакль, как главный режиссер.

Скверное настроение в театре на Бронной. «Три сестры» приказано обсудить. Наши договорились, что это будет делать московское Управление. В списке людей, видевших спектакль, был и Борис Владимирович, который готов был прийти и выступить. Он сказал, что за Эфроса бороться он стал бы — это дело принципиальное. Хотя Голдобин, беседуя с кем-то из московского Управления, называл и его фамилию, но приглашения Борис Владимирович так и не получил.

Любопытны впечатления от спектаклей польского критика Врублевского, болгарского режиссера Даниэля, бразильского Кузнецова (родился в России в 1898 году), которых я опекаю. Врублевскому больше всего понравилось «Доходное место», потом «Три сестры», по его мнению, Эфрос ставит Чехова через Беккета, понравился ему и «Пугачев», потом все остальное, хотя и интересное, — «Народовольцы», «Большевики», «Братская ГЭС», «Традиционный сбор». Его очень взволновал фильм Райзмана «Наш современник». По его мнению, наша театральная жизнь очень интересна, гораздо интереснее, чем в Польше, особенно в том, что у нас все самое интересное — это советское и русское, и мы в основном решаем свои вопросы, переходящие в общечеловеческие, а в Польше преобладает зарубежная драматургия, и по проблемам польского — мало. А Даниэлю больше всего понравились «Три сестры» и меньше всего — «Иван Грозный», так как здесь из-за величины сцены актер удален, а он за то, чтобы актер был «великаном» на сцене и чтобы все решалось через актера, хотя Даниэль деликатно подчеркивал, что это его субъективное отношение. А бразилец от всего в восторге, во МХАТ ходит и тоже в восторге.

Тарасов и Владыкин посмотрели «Три сестры» — и в напряжении. Тарасов определенно высказался только по поводу того, как Тузенбах — Круглый произносит слова о том, что он будет работать, что он произносит их так, что становится ясно: ничего не будет, так произносить недопустимо.

А у Кудрявцева своя теория, он не принимает «Трех сестер», так как считает, что в спектакле неверно подано, как их всех душит окружающая жизнь, и выдвигает теорию естественного неудовлетворения собой, если ты тонко организованная натура, что разрыв между идеалом и действительностью естествен, и чем ты тоньше, тем неудовлетворенность больше, и нечего винить обстоятельства, обстановку и т. д.

22–24 января в Рузе пройдет семинар режиссеров и директоров московских театров, на котором наряду с другими докладами будет и доклад Владыкина. Вот уж неделю все только этим и занимаются — «как бы капитал приобрести и невинность соблюсти». По этому поводу нас собирал Голдобин, зачитал план Института истории искусств и велел всем составить свой план.

Сегодня утром смотрела во МХАТе «Дни Турбиных» в постановке Варпаховского. Очень нудно, скучно, тягостно. Ритм затянут, актеров почти нет. Пожалуй, лишь Лариосик — Борзунов и Тальберг — Давыдов неплохи. У первого обаяние, естественность, у второго рисунок, характер крысы точен, но уж очень откровенен с самого начала. Алексея (Топчиев) — нет, в главной сцене обращения к батарее только боишься, что вот-вот сорвется голос, вообще пуст и ничтожен. Елена — Калинина — не светлая, а скрипучая и манерная. Шервинский — Вербицкий — не адъютант и певец, а парикмахер. Мышлаевский — Зимин в конце — просто шофер из «Вдовца». Вообще, как военные они никуда не годятся, — и как штатские тоже. А это новое прочтение режиссера — вульгарный социологизм. Мышлаевского хоть сейчас делай комиссаром. А что у всех конец — это лишь начало новой драмы, на это нет и намека, все слишком ясно. Боровский — художник интересный, особенно хорошо решена сцена гимназии. Но это обрамление из плотных портьер слишком отгораживает героев от мира.

В конце рабочего дня пришел Кудрявцев в подавленном состоянии, а так как поделиться ему не с кем, поделился с нами, Будорагиным и мной, о том, какая истерия творится вокруг, в Министерстве, горкоме и т. д. Ушел замминистра Цветков, в горкоме заменили Соловьеву как малоинициативную. Что стоит вопрос о снятии начальника московского Управления культуры Родионова. Что у нас «наверху» есть черный список, в котором члены Репертуарной коллегии: Емельянов, Розов, Симуков, Никитин. Что у Владыкина Тарасов и Голдобин только и делают, что обсуждают — что, где, кто.

Потом я пошла отнести Борису Владимировичу пьесу Эрдмана «Самоубийца». Побыла минут 20, рассказала ему про все это. Он говорит, что это буря в стакане, но может длиться довольно долго, что это не просто временно и, видимо, это указание сверху.

После работы пошла в театр МГУ (на Герцена) смотреть «Карьеру Артура Уи». Этот театр хочет стать профессиональным по статусу, сохранив часть непрофессионального студенчества. У них все на энтузиазме, нет ни денег, ни зарплаты. Режиссерски решено интересно (спектакль поставлен в 1963 году и с тех пор прошел более 100 раз), но актерски (среди актеров есть профессора и доктора наук, а начинали они студентами) ни о каком профессионализме говорить нечего. Все кричат так, что слов не разобрать, совсем не справляются со сложными ролями, очень однообразны. Хотя сам Уи и еще несколько человек способные люди. В перерыве с режиссером спектакля Юткевичем зашел разговор о «Трех сестрах». По его мнению, это спектакль неинтеллигентный, интеллигенцию так показывать нельзя, поэтому он спектакль не принимает, хотя Эфрос человек талантливый и отдельные фрагменты сделаны талантливо, но вот зачем сестрам под рояль лазать.

Дома вечером слушала Би — би — си о судебном процессе над Гинзбургом, Галансковым, Лашковой, Добровольским, он начался 8 января и кончится завтра 12 января. Их обвиняют в антисоветской деятельности и связи с белоэмигрантской организацией, принадлежности к бердяевскому кружку. Прокурор требует дать от двух до восьми лет заключения. На самом деле Гинзбург составлял сборник по делу Синявского и Даниэля и распространял эти материалы на Западе. А Галансков печатал в подпольном журнале «Феникс» обсуждение старыми большевиками третьего тома «Истории партии» и заседание Союза писателей, на котором исключали из членов Союза Б. Пастернака. Защищая Гинзбурга и Галанскова, Аксенов, Ахмадулина и еще несколько писателей требуют открытого процесса и освещения его в прессе, чтобы это не делалось тайно.

Днем приходила завлит Ленсовета, у нее была пьеса М. Рощина «Старый Новый год», которую я прочитала тут же. Очень талантливо, но не пройдет. Картина очень мрачная и очень правдивая, полная бездуховность во всех слоях общества. Вечером опять была в клубе МГУ на представлении эстрадной группы, которой руководит Марк Розовский. Это представление показали один раз полтора года назад и по предложению парткома МГУ сняли «на доработку». Представление называется «Русская сатира» — это «Театральный разъезд» Гоголя, «Карась-идеалист» Салтыкова — Щедрина, «Сон Попова» А. Толстого и песни Саши Черного. Да, смешно, но профессионально малоинтересно (кроме двух-трех человек).

Утром в 11 часов опять в МГУ на спектакле «Хочу быть честным» Войновича в постановке М. Захарова. Очень понравилось, талантливо, правдиво, зло, без довесков лояльности и благополучного финала «торжества справедливости». Такой спектакль в профессиональном театре не разрешат. Или взять вчерашнее представление — тоже не разрешат, недаром Розовский говорил, что это последний спектакль такого плана, что он теперь готовит мюзикл. Да и зачем им эта профессионализация? А сегодня Розовский говорил Голдобину и вообще всем, что он вместе с Юткевичем задумывает как программную работу «Мистерию — буфф», что ему это сделать и раньше хотелось, но не было материальной возможности, да и Юткевич не может вечером репетировать, поэтому работа в Ленинграде с Фоменко была вынужденной, что он вместе с Юткевичем переделает текст и что замысел у Юткевича другой (в общем, предавал Фоменко), и что это будет первая работа на новой профессиональной основе, если таковая будет.

Ну вот, вынесли приговор еще одной группе, борющейся против цензуры и за пересмотр судебного производства, — Ю. Галансков — 7 лет, А. Гинзбург — 5 лет, В. Лашкова — 1 год и провокатору Добровольскому — 2 года, которые он уже отсидел. Целый год длилось следствие, но виноватыми они себя не признали. Павел Литвинов и Лариса Богораз — Даниэль (жена Даниэля) обратились с заявлением к мировой общественности с требованием открытого суда и пересмотра решения суда, они называют его срепетированным спектаклем, который рассчитан на зал, заполненный работниками КГБ и дружинниками, эта публика смеялась и оскорбляла подсудимых и свидетелей. Судья Миронов помогал Добровольскому и ни разу не прервал обвинения, и в то же время мешал защите и свидетелям предъявлять доказательства невиновности. Все было предопределено заранее.

Вчера разговаривала с Львовым — Анохиным, он очень обескуражен композицией, сделанной Дубровским (завлитом театра) по переписке Горького и Ленина, он думал, что это будет более художественно, а предложенное надо просто читать двум актерам без грима. Вампилов переделал одноактную пьесу, и Львов — Анохин хочет ее «пропихнуть». «Дружину» Рощин тоже переделал теперь она называется «Так не бывает», Львов — Анохин тоже надеется, что теперь ее пропустят (я молчу, но в душе не верю).

В четверг был семинар. Я выступала по теме «„Мистерия — буфф“ Маяковского и другие его пьесы и современное их прочтение». Взяла тему только потому, что я могла всем громко рассказать о спектакле Фоменко, да еще о «Бане» в Кракове. Маяковского-то я не люблю. После семинара ко мне подошел Голдобин и сказал: «Присоединяюсь».

Итак, в понедельник, вторник и среду (с 22 по 24 января) будет «рузская смычка с интеллигенцией», как говорит Шумов. Днем их будут «воспитывать», а вечером, как опять-таки острит Шумов, «все встанут в круг и начнут играть и петь: „А мы просо сеяли-сеяли“ — творческая интеллигенция, а ей навстречу Тарасов с Фурцевой и Гришиным: „А мы просо вытопчем, вытопчем“».

«Доходное место» — заставили-таки переделывать мизансцены, Тарасов ходил на репетицию[16].

Утром читала доклад Тарасова, который он должен делать в Рузе. Все то же лицемерие и ложь. МХАТ и Малый — хорошо, хотя, конечно, мол, с них большой спрос. Равенских — молодец, Завадский — молодец, ну, еще «Современник» — молодец. Конкретно ругает «Доходное место» за осовременивание и «Три сестры» как античеховский спектакль, где утрачена вера в светлое будущее, в людей, в их благородные порывы, о чем свидетельствует ирония в рассуждениях о труде у Тузенбаха, а это, мол, главное у Чехова. И еще зубодробительная фраза, что вульгарно — социологические постановки Островского и Сухово — Кобылина говорят о незрелости режиссерской мысли. Я сказала Тарасову, что думаю по этому поводу, все ведь будут смеяться, когда он начнет хвалить МХАТ и Малый театр, а Тарасов в ответ: «Ну и пусть смеются». Однако выслушал мои рассуждения насчет того, что та серятина, которую сейчас дают на сцене МХАТа, — это хуже так называемых «ошибок», так как это болото, это абсолютно безлико. Потом читала пьесы, включенные в репертуарные планы московских театров.

Начальство вернулось из Рузы в благодушном настроении, очень довольны семинаром (пронесло). Все прошло спокойно, без эксцессов, а в сущности — для галочки. Делали доклады разные «специалисты»: генерал КГБ — об идеологических диверсиях империалистов, «философ» Разумный все пугал, что на Западе идеологическая работа против нас на высоте, а у нас она ослаблена, выступал замминистра Кухарский. Тарасов сам доволен своим докладом. В прениях выступило 9 человек: Солодовников (Малый театр), Ремез (Театр Пушкина), Песелев (парторг Театра на Бронной), Антонов (ЦТСА), Туманов, Н. Сац, Абалкин, Розов, говоривший, что человек сложен и из него может и вылезти змея, и выпрыгнуть лев и задача состоит в том, чтобы сделать его добрым. А главный редактор журнала «Театр» Рыбаков сказал, что, конечно, надо показывать героя, но традиция русской литературы — показ маленького человека: Акакий Акакиевич Башмачкин, герои Достоевского и т. д. Голдобин определил его выступление так: «Высказался Юра неудачно, и за это был бит». Абалкин удивлялся: «Как же так, Рыбаков равняет XIX век и советскую действительность». Не понравилось выступление Рыбакова и Министру культуры РСФСР Кузнецову, который заключал выступления. Голдобин рассказывал: «Мы (т. е. Тарасов) сказали все, в том числе критические замечания, и, в частности, выразили свое отрицательное отношение к „Трем сестрам“, обиженный судьбой Эфрос хмурился, но не выступил». И что, мол, все выступавшие и другие участники остались очень довольны, и все благодарили, что их «вывезли», оторвали от повседневных дел и заставили задуматься, поэтому, мол, многие и не стали лезть в драку, так как им было о чем подумать. Жарковский же (директор Театра Станиславского) считает, что, в общем-то, предмета для диалога не было. А вечером им показывали новую картину с Ефремовым и Дорониной «Три тополя на Плющихе», а на второй день — «Сладкую жизнь».

А у нас сегодня вечером было партсобрание на тему подготовки к фестивалю национальной драматургии в РСФСР, следовательно и в Москве. Опять сплошная демагогия: убедить, доказать, приказать. Что главное — это пропаганда, вместо хороших пьес и материальной заинтересованности.

Сегодня разговаривала с Львовым — Анохиным о семинаре в Рузе, он смеется: «Только теперь по-настоящему понял всю свою ответственность, когда слушал обо всех этих диверсиях, сначала все вздрагивал, а потом просто так устал, что даже на кинофильм не остался. Вообще, была немыслимая тоска, только кафе „Уголек“ и спас творческую интеллигенцию, она там хлестала коньяк и упивалась „до положения риз“».

Шумов получил от Тарасова анонимный стихотворный пасквиль на «Три сестры» и всем его совал, и меня очень порадовал Спектор (зам. директора театра Вахтангова), который, узнав, что это анонимка, отказался его читать. Это было как пощечина Шумову. Это мерзость, но, так как приходится все записывать, привожу и его, как свидетельство травли и со стороны «творческой интеллигенции», причем трусливое, без подписи, чиновничьи-то фамилии известны.

Так что не мы одни хороши, братья по цеху не лучше.

Смотрели в Театре Станиславского «Записки сумасшедшего» в исполнении Буркова, постановка Г. Соколова, художник Н. Эпов. Вообще интересно, но кажется, что влюбленные в Буркова все-таки преувеличивают его диапазон, он все же комический актер, мне лично не хватало трагизма, и смех он вызывал какой-то легкий.

Львов — Анохин говорит, что ему очень нравится именно за то, что это светлый образ. Да, может, и светлый, но свет этот должен идти из тьмы, нет пронзительности.

Из разных источников стало известно о скандале в ВТО. Там шла конференция по вопросу перевоплощения актера — это заседание нового кабинета «Актера и режиссера», на которой выступил Эфрос, где он (по словам Львова — Анохина) очень грустно и тихо говорил о том, как новое всегда трудно пробивает себе дорогу. Вот, мол, у него дома висит Модильяни, а все приходят и говорят «гадость». И что нечего, мол, тут друг другу ничего на словах доказывать — кто перевоплощается, тот и будет перевоплощаться. На что выступавший в конце заседания Товстоногов нервно отреагировал и заявил, что он все время защищал Эфроса, а теперь не будет, что его последние спектакли — это потеря идейных позиций, и что это его выступление Эфрос может расценивать как разрыв. Львов — Анохин считает, что Товстоногов поступил нехорошо. Ведь теперь это очень удобно — прятаться за его спину всякой сволочи. И действительно, наши скандалу обрадовались. Сегодня утром заходит в нашу комнату Тарасов и говорит мне: «Ну вот, видишь, твои левые-то сами бьют Эфроса, и Товстоногов, и Плучек». Я: «Это кто левый, Товстоногов? Да он прямой и правильный всю жизнь. А вообще ничего такого тут нет, режиссеры всю жизнь ссорились — Мейерхольд с Таировым, Станиславский с Немировичем — Данченко, на это и внимания обращать нечего».

Когда я зашла сегодня к Синянской, там оказался Н. Акимов. Он спросил мое мнение о «Колобашкине». Я сказала, что сложное, что это смешно, что хорош Гафт, что мне близка тема развенчания Ивчикова — рыцаря (в его собственном воображении) на час, всю жизнь прикрывающего этим свое равнодушие и подлость. Акимов промолчал. Но позже Синянская мне рассказала, что в кабинете Тарасова (она там тоже была) Акимов удивлялся, как репертуарная коллегия выпустила такую пьесу, и сетовал на то, что таким спектаклям, как у Эфроса, пресса уделяет столько внимания, а того, кто честно работает, вроде и не замечает. Надо сказать, что «Колобашкин» вызвал почти такое же отношение, как «Три сестры». Сегодня мы получили письмо на имя Фурцевой от группы комсомольцев завода «Знамя труда», где они называют спектакль «идеологической диверсией» и от «имени народа» обвиняют создателей его в пасквиле на советскую действительность. Похоже, письмо никто не «организовал»: его писали люди «культа», воспитанные советской действительностью, изуродованные ею, позволить себе подобные ярлыки им ничего не стоит.

С утра началась паника. Тарасову позвонили «сверху», что надо срочно направить в Политбюро ЦК КПСС пьесы «Послушайте!», «Традиционный сбор», «Большевики». Оказывается, за подписью Гришина в Политбюро подана докладная записка под заглавием «О политической ущербности пьес и спектаклей „Послушайте!“, „Традиционный сбор“ и „Большевики“». На двух страницах дается характеристика этих произведений в таких выражениях, как «сломанные судьбы», «противопоставление одного всем», да и этот один, сам неопределенной, а может, такой же неустроенной судьбы (о «Традиционном сборе»); в центре — проблема террора, которая взята, чтобы возникли ассоциации с известным периодом, исторически же эта проблема никого не интересует (о «Большевиках»); вся послереволюционная творческая деятельность Маяковского показана пессимистически: поэт гибнет в конце, логически сломленный борьбой с государством и обществом (о «Послушайте!»). Это со слов Шумова, который присутствовал при звонке Тарасову, когда тому все читали, а он записывал. К докладной Гришина прилагается проект решения Политбюро: «Указать Главлиту на либерализм. Указать Министру культуры СССР». Понятно, что такое «указать!». Ясно, какое впечатление произвело это на Тарасова и на всех. А у нас к тому же полная неразбериха: экземпляр «Послушайте!» со штампом Лита от 22 февраля 1966 года уже не соответствует по своему тексту идущему спектаклю, а тот, который мы оплатили после рассмотрения на Репертуарной коллегии в июне 1967 года и который в принципе соответствует спектаклю, не имеет штампа Лита. Так какой же посылать? Формально надо со штампом, а по сути тот, что идет.

Смотрели «Звонок в пустую квартиру» в театре Маяковского в постановке Б. Толмазова. Вроде было и смешно, и не скучно, пьеса поставлена в жанре комедии, а по содержанию требуется сатира.

Получила спецзадание: видите ли, в ЦК есть кружок любителей театра, и они хотят 21 февраля провести занятие по военно — патриотической теме с иллюстрацией сцен из спектаклей. Выдается это за вечер работников идеологических отделов ЦК. Тарасов рассматривает это как важное поручение, обязательное к выполнению в лучшем виде. И так как у меня есть «опыт» по организации таких вечеров, «апрельская Ваша встреча с ЦК в прошлом году», по выражению Шумова, когда мы делали с Тарасовым и ВТО концерт в Кремлевском театре, то мне это вновь поручили. И вот я обзваниваю театры и вру им, что это для торжественного вечера в честь 50-летия Советской Армии. И прямо как в анекдоте, «тогда возникает тезис…». А анекдот вот какой: приехал докладчик в колхоз рассказывать о международном положении, о Китае, а после доклада один старичок и говорит лектору: «У меня вопрос». — «Ну давай». — «А кто живет в Китае?» — «Ну как кто, китайцы». — «Так, тогда второй вопрос: а на каком языке они говорят?» — «Ну как на каком, на китайском». — «Так, тогда возникает тезис: а на кой… нам все это надо?» И очень часто тоже хочется выразиться: «Тогда возникает тезис, а на кой…»

Вчера, в воскресенье, была у Бориса Владимировича. Как всегда, разговаривали о многом. Борис Владимирович рассказал о встрече с Солженицыным, которая произошла несколько лет назад в Школе — студии МХАТа, когда студенты хотели инсценировать один из рассказов писателя. Борис Владимирович говорил, что более сильного впечатления от внешности человека он просто не помнит, а уж, кажется, на своем веку повидал. Среднего роста, крепкий, розовый оттенок кожи, а ведь у негр рак, удивительные глаза, все время меняющиеся, вся внутренняя собранность, весь ум, вся напряженность отражаются на этом лице. Очень нервный, как натянутая струна. Рассказывал он о своей жизни, лагере, а перед встречей предупредил, чтобы в зале не было посторонних. И когда через какое-то время ему подали записку и он узнал, что в зале какой-то журналист, тут же прекратил беседу, и никто уже не мог его уговорить. А заговорили мы о Солженицыне потому, что речь зашла о Фоменко, о его позиции палачи-жертвы. Сначала Борис Владимирович говорил, что, может, это и есть подход, когда все промежуточное отбрасывается и лицом к лицу встречаются главные противостоящие силы, но потом решили, что назвать того же Солженицына жертвой значило бы оскорбить его. Он не жертва, а борец; жертва тот, кто сломлен морально, а кто борется и не сдается, тот борец. Вот, Солженицын борется, говорят, он опять написал в ЦК о том, что его роман «Раковый корпус» попал за границу помимо него, он не знает, кто его передал, вот там его напечатают, зачем же это надо? Наши люди станут узнавать о романе оттуда, куда лучше напечатать самим. (Что-то вроде этого.) Тема «палачи и жертвы» вызвала воспоминание об Оруэлле и его романе «1984» (тоже ходит в Самиздате), вот где жуткий пессимизм. Оруэлл пессимистичнее Кафки, у которого тоже безысходность, но его герои погибают в борьбе, они до конца морально не сломлены. Говорили о том, что протесты по делу Гинзбурга — Галанскова продолжаются и у нас в стране, и за рубежом. Борис Владимирович сказал, что очень болен Твардовский, он просто в депрессии, даже не пьет, он все душевные силы отдал, чтобы пробить «Раковый корпус» Солженицына, а ничего не вышло. А про себя Борис Владимирович сказал, что ему очень не хочется ходить в жертвах, считаться жертвой, а палачом он не был.

Сегодня утром была на обсуждении спектакля театра Маяковского «Звонок в пустую квартиру» в московском Управлении. Послали одну меня, так как Шумов пошел на обсуждение спектаклей Таджикского театра, гастролировавшего в Кремлевском театре. Все твердили о добре спектакля, хотя персонажи те еще (один хочет запрятать в сумасшедший дом старушку, другая своими доносами, наверное, не один инфаркт устроила и т. д.). Я-то считала, что спектакль должен быть сатирическим, о чем и сказала. А Толмазов говорил: «Меня сатира не интересует, я хочу открывать в людях доброе, сатира предполагает отрицание человека целиком, а я хочу показать: да, это гнусно, отвратительно, но это не значит, что мы отрицаем человека целиком, в других обстоятельствах он может быть другим».

Вчера пришел Спектор. Зашел разговор о списках приглашаемых на премьеры. Спектор стал говорить, что это безобразие, что даже постановочная группа не предусмотрена, и вообще должны быть места на усмотрение дирекции театра: «Ну а если Завадский захотел прийти на премьеру?» Шумов сказал, что об этом надо посоветоваться с Владыкиным, на что Спектор ответил, что ваш Владыкин ничего не решает, да на него и ссылаться просто неприлично.

Сегодня с утра выполняла «оперативное» задание, занималась сравнительным анализом работы МХАТа (как накануне Малого театра). Из выпущенных с 1964 по 1968 год спектаклей сохранилось очень мало, за 1964 год, например, не сохранилось ни одного. За это время во МХАТе режиссурой занималось 16 человек, а кто из них режиссер? И где их работы? А тот, кто по призванию должен работать, ему не дают.

Потом пришла секретарь Тарасова и сказала, что звонил народный артист СССР Б. Смирнов, он хочет, как член жюри, пойти на «Гроссмейстерский балл». Я позвонила в театр, потом Смирнову. Разговорились. Он стал клеймить Эфроса и «Три сестры», хотя сам спектакль не видел. Сказал, что согласен со статьей в «Советской культуре» (а статья безобразная по своему тону, развязная и оскорбительная). Я: «Но тон статьи неприличный». Он: «Ну и что, почему неприличный, таким надо давать по рукам. Вообще-то Эфрос талантливый, но после того как я увидел „Снимается кино“, работы его смотреть больше не пойду, это безобразие, а „Три сестры“ и просто диверсия». Сдерживалась как могла и пыталась отстаивать свое мнение. Он говорит, что все возмущены, а я пытаюсь сослаться на Немировича — Данченко, который утверждал, что если одним нравится, а другим нет, то это и есть настоящее.

Пришел Голдобин, он в театре Оперетты смотрел коллектив «Скоморох». Говорит, очень талантливые ребята, но по направлению и темам — ужас. Что Любимов со всеми своими интермедиями по сравнению с ними — ерунда и пустяк. Здесь инсценировано стихотворение А. Толстого «История государства Российского», и каждая строка сопровождается интермедией. Там и «догоним-перегоним», «мясо-молоко», и на тему, чего же крепкому государству критики бояться, — в общем, его «потрясло» настолько, что он выразился так: «И что же это у нас в стране делается?» — так как в Иркутске эту программу разрешили и они с ней по стране ездили. Он посоветовал Сорокину эту программу публично не показывать. И действительно, в пятницу я собралась идти в Щукинское училище, там они должны были играть для своих, но показ отменили.

Вернувшаяся из Каира Фурцева распекала своих замов, что вот всех распустили, обещала навести порядок. А приступивший после болезни к работе Владыкин уже успел напакостить, вычеркнул Мрожека из репертуара югославского театра «Ателье 212», который должен приехать на гастроли.

Замом начальника нашего отдела вместо Кудрявцева назначен В. Н. Назаров, бывший заместитель директора ТЮЗа. Тарасов вызвал нас, чтобы его представить, и, воспользовавшись моментом, стал говорить, что надо усилить контроль за московскими театрами, особенно за двумя — Драмы и комедии на Таганке и Драматическим театром на Малой Бронной. Чтобы без «лита» не репетировали, за классикой надо следить — что делают, как делают. Я говорю: «Ведь то, что клеймим сейчас, через 10 лет будет эталоном». А он: «Неизвестно, что с нами будет через 10 лет, ха-ха-ха». В общем, поругались, и в конце концов он обещал обсудить мою позицию на партийном собрании.

В конце дня был семинар. Доклад о прочтении классики делал Емельянов, объясняя, что один и тот же человек в разное время читает по-разному одно и то же произведение, а эпохи — тем более. В 20–30-е годы в прочтении классики было чувство дистанции и академизма, а у нас сейчас антиакадемизм и слияние с действительностью. Хвалил «Доходное место», потому что Захаров, по его мнению, показал, хоть в сцене «в кабаке», то будущее, как бы тот период, который запечатлели потом Сухово — Кобылин и Салтыков — Щедрин, и пьеса это растяжение выдержала, а вот у Эфроса в «Трех сестрах» пьеса во многих местах это растяжение не выдержала.

С 20 по 27 февраля в Праге должен проходить Симпозиум чехословацко — советских деятелей театра.

Тарасов, глава советской делегации, бьется почти в истерике: «Ну, кто будет на симпозиуме защищать „основы“? И почему ЦК отказался принять в этом участие?» (Первоначально в делегацию от ЦК была включена Михайлова.) Трясется, что вот он один брошен на произвол судьбы. Уже третью ночь не спит, кто же их будет «учить», так как, по его мнению, они делают что-то «непостижимое». Он прочитал в белых листах ТАСС об их намерении отделить партию от государства. Между прочим, сказал, что в ЦК намерены переиграть и отменить разрешение на гастроли Таганки с «10 днями» в Чехословакию[17].

Только что вернулась с «Виринеи» у вахтанговцев, длинно, довольно скучно, хотя порой «забирает». Но вообще-то наводит на грустные мысли: и этот народ делал революцию, темень и глупость почти беспросветные, вот и плоды таковы.

Сегодня воскресенье. Вечером позвонила Галина Георгиевна, сказала, что они без меня скучают. Потом подошел Борис Владимирович: «Ну как?» — «Да ничего». Спросила, когда Оруэлл написал свой роман. «Кажется, в 1949-м, во всяком случае, при, а не после» (Сталина). Потом я затеяла разговор, почему Л. Андреев с такой злобой и презрением отзывается об интеллигенции (я прочитала его памфлет в 6-м томе его сочинений). Борис Владимирович стал говорить:

Утром были в Малом театре на спектакле по пьесе Корнейчука «Мои друзья». Бывает хуже, но редко. Фальшь автора, помноженная на фальшь режиссера и актеров, делает зрелище постыдно невыносимым. Под благостную музыку раздвигается занавес, открывая зрителю такую благодать из панорамы строящегося чего-то вроде Киева и не Киева, с церквушкой, березками и цветниками на сцене, балюстрадой и колоннами перед домом. Сюжета нет, конфликта нет, смотреть на все это стыдно, скучно. Персонажи переодеваются по несколько раз в день в такие ультрасовременные туалеты — чистый дом моделей мужского и женского платья (я даже один рисунок вышивки перенесла себе на бумагу). Жаров, по пьесе художник, — просто купец первой гильдии, подстриженный «под горшок», с бородой и полным отсутствием природного интеллекта. На обсуждении в театре молодые артисты «разнесли» спектакль в пух и прах — братья Соломины, Потапов, к ним присоединилось и старшее поколение в лице Шатровой, заявившей, что и гений не сыграет, когда играть нечего. Полное отсутствие мотивов поведения героев — это, пожалуй, можно бы сыграть как пародию на положительных героев, но всерьез… А автор считает, что это удача и его и театра, что это здоровое, положительное начало на сцене, а не так, как «там» (указывает куда-то в сторону Бронной). Приходивший к нам Спектор подтвердил, что Е. Симонов, ставивший спектакль, рассказывает, что, честное слово, получилось очень здорово, он всерьез считает это победой. Вот где ужас. Перед началом спектакля я разговаривала с режиссером Шатриным и сказала ему, что Тарасов уехал в Чехословакию отстаивать «основы», а в антракте он меня спрашивает: «Это эти основы?» Я: «Безусловно». А Шумов «извинялся», что он был вынужден, его просили, еще до обсуждения, выступить первым, и он, «наступая на горло собственной песне», отметил здоровое начало в спектакле, хотя упомянул о плохой игре актеров, некоторые действительно этого заслуживают, а некоторых просто жаль.

А в «Советской культуре» опять разнос Эфроса, статья под названием «И мое мнение» за подписью Б. Словаков. Как остроумно заметил Шумов, «А. Чехова защищает Б. Словаков». Явно, что это редакционная статья, а подписали, что якобы это мнение «народа».

Сегодня Эфрос ходил на прием к Владыкину, который позвал себе на подмогу Голдобина. Голдобин, когда я его спросила, ничего рассказывать не хотел, только сказал, что проговорили 3 часа и что Эфрос пришел с тем, что к нему предвзято относятся.

Я

Голдобин

Я

Он

Я

Он

Шумов рассказывал, как мило Фурцева вчера поздравляла бывших военных в связи с 50-летием Советской Армии, а Кудрявцев позже возмущался, что она городила всякие глупости, абсолютно безграмотно, что у нас сейчас любой рабочий говорит более правильно и по мысли, и по построению фразы.

С утра читала пьесу «Волемир», которую хочет ставить «Современник». Что-то вроде «Антигоны» в мужском варианте, только не столь категоричный, а более усложненный, рефлексирующий характер, необыкновенно чистый и порядочный. С одними такими людьми мир представить было бы невозможно, но и без них тоже нельзя. Очень много других интересных характеров, положений, жизненных ситуаций. В общем, когда читаешь такие пьесы, то какое-то радостное чувство, что многих, очень многих людей волнуют одни и те же проблемы, и рано или поздно, но они хлынут на сцену, это лишь вопрос времени.

Придя домой, звонила Борису Владимировичу, рассказала о визите Эфроса в Министерство, о котором знала теперь подробнее. Как рассказал Шумов со слов Голдобина (с ним он поделился), там был разыгран целый спектакль. Эфрос говорил, что к нему относятся предвзято и ругают незаслуженно, что вот если бы он поставил «Метель», что бы с ним сделали, что он хочет одного — спокойно работать. Потом, как бы случайно, пришла Фурцева: «Вы ко мне записались на завтра, так вот, если не возражаете, поговорим сегодня». И Эфрос стал говорить, что если ему бывает очень плохо, то он вспоминает, что его любит Екатерина Алексеевна, и ему становится легче, что она всегда ему помогала, еще когда он снял фильм «Шумный день» и его ругали, она сказала, что это ничего, и его оставили в покое и т. д. и т. п. Вообще, по словам Голдобина, вел себя Эфрос великолепно, и спектакль был разыгран всеми участниками с блеском. Были такие моменты: Эфрос задумался и сказал, что вот он репетирует Арбузова «Счастливые дни несчастливого человека» в реалистической манере и даже боится, что его обвинят… «В чем?» — заинтересовалась Фурцева. «В традиционализме», — отвечает Эфрос, и все вздыхают с облегчением: «Ну что Вы!» Доходит очередь и до Фурцевой — в ответ на «любовные признания» она «ласкает художника», и он уходит «окрыленный». А по уходе Эфроса Фурцева распекает Владыкина, что его работники, в частности инспектор, должны бывать на репетициях и пресекать, так сказать, на корню (то есть докладывать начальству), если что покажется не так.

Вот это я рассказала Борису Владимировичу и спросила, правильно ли Эфрос поступил. Борис Владимирович ответил, что считает, что правильно, какие-то официальные связи надо поддерживать, и то, что они вынуждены были сказать, ну хотя бы о том, что в идейном, политическом отношении к «Колобашкину» претензий нет, а лишь по художественной линии и перегрузке могут быть споры, это их к чему-то обяжет.

Прямо с утра поехала визировать письмо о театре МГУ к начальнику Отдела труда и зарплаты Новикову на улицу Куйбышева. Потом прошла к Брыкину (начальник Отдела соцстран Управления внешних сношений), который только что вернулся из Польши и рассказал, что там очень сложная обстановка. Сняли спектакль «Дзяды», как антирусский, а молодежь устроила бунт, демонстрацию. На последнем представлении чуть не разнесли театр, были плакаты, лозунги, что вот опять администрируют. Вообще для них Мицкевич — святыня, а «Дзяды» — еще и символ борьбы за свободу, как и весь Мицкевич. Чтобы показать, что снят не Мицкевич, а лишь данная «тенденциозная» композиция, стали показывать «Дзяды» по телевидению, читать со всякими вступительными похвальными словами и с присловьем, что все можно трактовать по-разному. Гомулка вроде сказал, что снимет Мотыку (министр культуры), как это недосмотрели и до чего довели. Чиновники всех рангов трясутся, неизвестно, чем это кончится. А тут в момент снятия «Дзядов» в Польше — статья Салынского в «Правде», где он говорит об этом спектакле хорошие слова. О Мрожеке поляки «не мычат не телятся» — ваше, мол, дело. Брыкин вспомнил, как «неэтично» вел себя Ефремов, 30 минут «приставая» к Мотыке, когда он был у нас, уговаривая его сказать Фурцевой, чтобы польский режиссер Яроцкий поставил «Танго» Мрожека в «Современнике».

Потом пошла взять у Владыкина пьесу «Соловьиная ночь», которую не разрешают ставить вторым экраном Театру Маяковского, т. к. у автора договор с МХАТом.

Вышел в приемную Григорий Иванович и позвал меня к себе. Стал говорить о «Соловьиной ночи», что там помимо личного влечения нужно проложить какие-то социальные мостики и что второму театру вряд ли следует ее ставить. Спрашивал о пьесе Арбузова «Счастливые дни несчастливого человека», как она мне. Я сказала, что не до конца ее понимаю, но вообще интересно. О «Колобашкине», он видел его накануне, и ему не понравилось, не понял, о чем. Я сказала, что для меня в образе Ивчикова — развенчание рыцарства на час, да и рыцарства-то, выдуманного самим героем, а потом — оправдание подлости своего существования. Владыкин подхватил: «Вот-вот, и автор то же самое говорит». Я: «Ну, мы же не сговаривались». Владыкин: «Да-да, и зал принимает хорошо, может, мне уже из-за возраста не все близко. Во всяком случае, разговор может идти лишь о художественных недостатках, а не об идейных». Поговорили вообще о сложности жанра комедии. Потом Григорий Иванович, почти извиняясь, сказал, что вот, мол, существует мнение, что руководство — я, Тарасов — поддерживаем спектакль «Джон Рид» вопреки объективной оценке. И стал рассказывать, как он выступал в Малом театре на собрании, где сказал, что надо очень работать над пьесой, что стихи очень слабые, а Мекехин (парторг) и еще кто-то бросили реплику: «А нам стихи нравятся», и тем самым сняли эту тему. В общем, он пытался и, как сам говорит, волновался, выступил на троечку, но честно. Вспомнили о Корнейчуке — «Мои друзья», он видел спектакль, но о нем просто даже говорить не стали, так как, собственно, не о чем. В общем, пообщались очень «мило» и, так сказать, при полном взаимопонимании.

Вернулась на Неглинную. Долго ждали Маркова, который опоздал на час, но все-таки приехал. Встречу организовали для повышения нашей «квалификации». Говорил Павел Александрович хорошо, умно, полезно, хотя «америк не открывал».

В 10 часов позвонил Львов — Анохин. Он хотел посоветоваться, идти ли ему в Министерство «искать справедливости», а то Покаржевский (секретарь Свердловского райкома) в личной беседе говорит, что все хорошо, а с трибуны партконференции — что у театра неверная линия, что «Хочу быть честным» — идейно невыдержанное произведение, где неверно отражена действительность, а «Однажды в 20-м» просто замалчивается. Что в труппе нехорошо, недовольство отсутствием работы, что у Львова — Анохина направление на камерность («Медея», «Записки сумасшедшего»), что все пьесы или критикуются, или почему-то трудно проходят — значит, здесь что-то не так. Я ему сказала, что в труппе отношения пусть как-то улаживает, а к нам идти надо в крайнем случае.

Вечером смотрела в ЦТСА «Бранденбургские ворота» М. Светлова. Драматург он неважный, а Андрей Попов просто никакой не режиссер. Все разваливается, кто в лес, кто по дрова. Вот уж полное отсутствие атмосферы, а казалось бы, здесь ей и быть, ведь это, в сущности, лирическое произведение. В. Попова хорошо читает стихи, и зритель настраивается — потом полный провал, и ты засыпаешь, и уж мысли где-то далеко, потом актер что-то «разыграл» — ты вздрагиваешь… а уходишь и не понимаешь, о чем же это и что тебе хотели сказать. В общем, как оркестр, настраивающий свои инструменты, но дирижер не пришел и концерт не состоялся, хотя, когда настраивали, слышались отдельные голоса, мотивы, а в общем был хаос.

Утром смотрела в театре Сатиры «Малыш и Карлсон, который живет на крыше».

Горком советует «Три сестры» законсервировать, как бы сняв на доработку. После «уточнений» «Три сестры» смотрели все — Тарасов, Шумов, Родионов, представители Министерства культуры РСФСР — теперь вроде ничего.

Выступая на симпозиуме в Чехословакии, Головашенко сказал: «Реализм, конечно, имеет берега, но их не видно» — это когда речь зашла о книге Роже Гароди «Реализм без берегов»[19].

На заседании Репертуарной коллегии Осипов зарубил пьесу «Волемир».

Шумов сказал, что новый зав. отделом горкома Верченко, бывший зам. заведующего отделом культуры ЦК ВЛКСМ, вызывал Эфроса и сказал, чтобы тот не рассчитывал быть главным режиссером, что главного ему подберут. А в тисках московского Управления бьется Рощин со своей пьесой «Старый Новый год». Он там, по словам Львова — Анохина, последний раз сорвался и кричал, что из того факта, что уже четыре его пьесы не пускают на сцену, надо сделать вывод: «Пусть тогда ставят вопрос о моей партийной принадлежности, если я так неверно смотрю на вещи», что в этом надо серьезно разобраться. Друзья буквально силой заткнули ему рот.

Звонил Б. Сечин, рассказал о том, как в Институте истории искусств обсуждали на партбюро Шрагина (научный сотрудник) за то, что он подписал письмо в адрес Будапештского совещания о пересмотре дела осужденных Гинзбурга и Галанскова. Пока дали лишь выговор, директор Института остался в одиночестве, он один был за исключение. А предстоит еще обсуждать Давыдова, зав. сектором эстетики, и Пажитнова (научный сотрудник) за то, что они теперь подписали письмо в прокуратуру. Состав партбюро: Кружков (директор), Дмитриев, Рудницкий, Шах — Азизова… всего 7 человек.

К Фурцевой пришли 10 человек из театра на Бронной жаловаться. Она вызвала Владыкина и Тарасова, ругала, почему они ничего не знают о том, что происходит в театре.

Узнала от Зайцева, что в 2 часа у них собрание коллектива, на котором собирались представлять Щербакова как главного режиссера, но представление отменили, а собрание будет. Сказала о собрании Голдобину, он — Тарасову. На собрание пошли Владыкин и Тарасов[20].

Сегодня первая после его гибели конференция по Мейерхольду. Голдобин сразу поинтересовался, почему конференция проводится в Большом зале ВТО, а не Малом, как собирались. Из творческих работников Москвы на конференции присутствовали: Завадский, Плятт, Голубовский, Плучек, Утесов, Раевский, Захава, Кнебель, Любимов, Велихова, Михайлова (из ЦК), весь Институт истории искусств и комиссия по наследию. Конференцию открыл П. Марков.

Марков:

Доклад К. Рудницкого

Завадский:

(Бурные аплодисменты. Все встали.)

Б. Захава:

(Читает рассказ об этой попытке.)

В. Плучек:

В перерыве Раевский волновался, что зря Плучек «оскорбил» ГИТИС, и не надо, мол, было Завадскому говорить об Эфросе. Голдобин кивал головой: «Да, да».

Марков перед началом «второго отделения» внес поправку в оценку ГИТИСа: вот, мол, Захаров, замечательно поставивший «Доходное место», Товстоногов, Покровский, Эфрос — это все ГИТИС.

Ростоцкий

Горчаков:

Ситковецкая

(Перечисляет документы.)

Штраух не пришел на конференцию, а должен был выступать. Он не хотел, чтобы «памятную доску» Мейерхольду открывал Царев, которого он считает предателем Мейерхольда.

Вечером из дома позвонила Зайцеву, он сказал, что Щербаков сегодня в горкоме отказался возглавить Театр на Бронной. Есть три варианта: главный режиссер, член коллегии и просто коллегия возглавляет театр. Звоню Тарасову — он ничего не знает.

Позвонил Львов — Анохин — Закшевер хочет послать «Дружину» Рощина в Комитет госбезопасности на консультацию, и чтобы это сделал сам театр. Рощин ушел из Управления, не стал слушать Родионова, сказав, что всему есть предел, и человеческой глупости, и человеческому терпению, «больше слушать не хочу», хочет идти до «верха», пусть решают.

Тарасов: «Дело зашло в тупик, я сейчас разговаривал с одной инстанцией, да, Щербаков отказался, но, если бы другой, такой как Алексидзе, например, но он тоже отказался». Пришла от Тарасова, рассказываю Будорагину, значит, дело не в фамилии, а в идее. Шумов устраивает истерику: «Забудьте про Эфроса, Эфрос, Эфрос, надо дело делать, вот в понедельник партсобрание, Вы должны материалы подготовить, а Вы забросили все». Тарасов еще сказал, что Родионов должен пойти к Фурцевой, и что Эфрос зря выступил на собрании с критикой в адрес Щербакова.

Понесла Тарасову на подпись «докладную» о злосчастном театре МГУ, так ему опять показалось что-то не так, недостаточно. «Вот надо, чтобы Владыкин видел, что там Захаров, Розовский, руководство, в общем-то, тоже». — «А что тоже?» — «Да вот с вывертом». — «Ну, они просто талантливы». — «Да, но у них что-то перевертывается…»

Вечером слушала «Голос Америки». 14 марта начался новый процесс над профессорами и студентами Ленинградского университета по обвинению в связях с НТС[23], передаче рукописей. Посадили в сумасшедший дом сына Есенина, Есенина — Вольпина, талантливого математика. В его защиту выступили ученые, под протестом от 9 марта огромное число подписавшихся, среди них много лауреатов Ленинской и Государственной премий, докторов наук, кандидатов и т. д.

Закрытое партийное собрание. «Роль коммунистов Управления театров в формировании репертуара московских театров». Из 21 члена партии присутствовало 16 человек.

Доклад Шумова — московские театры определяют репертуар страны. Всего около 300 названий, из них 210 советских пьес, т. е. 70 процентов. Историко — революционная тема, военно — патриотическая тема. Мало спектаклей о рабочем классе и крестьянстве. Международная тема. Тема войны во Вьетнаме и т. д. Рассказывает конкретнее, Малый театр, МХАТ. Пьесы, которые ставятся в Малом театре и МХАТе, должны консультироваться в нашей Репертуарной коллегии, даже если созданы в Министерстве культуры РСФСР или самими театрами. Театр Вахтангова. Театры подчинения московского Управления теперь будут направлять пьесы на рассмотрение только через московское Управление. Театр Маяковского. Вызывает озабоченность театр на Бронной («Три сестры», «Колобашкин»). «Современник». На советской пьесе зрителей 53–54 %.

Малашенко:

Артемов:

(Рассказывает, как он, бедный, один за всех мучается.)

Медведева:

Осипов:

Трубин:

Владыкин:

Это косноязычие — не моя плохая запись, а подлинная речь Григория Ивановича, его никогда нельзя понять.

Утром — спектакль в Театре Станиславского «Робин Гуд». Со мной ходила только Кандеева. Сразу после просмотра обсудили и разрешили играть. Спектакль далеко не совершенен, но довольно милый, очень игровой, много веселого, есть хорошие актерские работы — Рыжкова, Владимирская, Скраубе, Романов.

В 9 утра позвонил Зайцев, рассказал, что вчера Родионов предлагал Варпаховскому пост главного режиссера в Театре на Бронной, тот отказался. Эфрос ездил упрашивать Варпаховского — безрезультатно. Родионов сказал, что завтра, то есть в пятницу, все равно кого-то назначат.

Кудрявцев, придя от Фурцевой, рассказывал, как она мордовала Владыкина по результатам Всесоюзного конкурса на лучшую пьесу к 50-летию Октября. Что выдвинутая на премию пьеса Алешина «Дипломат» — это не та пьеса, так как там английский дипломат все время советуется со своим правительством, а наш Литвинов все сам решает. А замминистра Попов, ловя на лету ее желания, поддакивал, подвякивал. Фурцева спросила, согласованы ли результаты с Москвой. Владыкин сказал: «Да, с Родионовым». Она раздраженно: «Нет, не то, надо с Гришиным». Всех обвиняла в политической близорукости, в непонимании.

Пришел Смирнов и рассказал, как крошили сценическое оборудование в Кремлевском театре, который ликвидировали, софиты, каждый из которых стоит в новых деньгах 12–15 тысяч, порезали — и в металлолом, а театры нуждаются во всем этом.

Отравился В. Блинов, оставил записку, что в смерти никого не винить, а что жизнь такая, пьесы не идут[24].

Статья в «Советской культуре» опять об Эфросе за подписью Саблина — Труханов. Кто-то сказал, что эта статья появилась не потому, что нужно, а потому, что можно.

Генерал Григоренко посажен в сумасшедший дом. В связи с этим протест подписали: Шостакович, Капица, Чуковский, Каверин, Ахмадулина, Нагибин — всего 62 подписи. Шолохов — противоположное.

Буковскому дали 3 года лагерей строгого режима. Литвинов передал материалы о суде над Буковским на Запад. Протесты 200 ученых, деятелей литературы и искусства. Телеграммы поддержки — Менухин, Скофилд, Стравинский… 28 марта состоялся митинг Пен — клуба о преследовании писателей в Греции и СССР. Митинг открылся приветственным посланием А. Миллера. Грасс заявил: «Надо активнее действовать». Грэм Грин попросил передать свои гонорары женам писателей Синявского и Даниэля, ему было отказано, тогда он попросил перевести гонорары Чаковского. («В ушах Чаковского не звонят никакие колокола».)

Сделан подлейший и тончайший ход: Дунаев прислан на Бронную главным режиссером по штатному расписанию без дополнительной единицы[25]. Как хотите: хотите — увольняйте Эфроса, хотите — Фоменко или Судакову.

Из результатов Всесоюзного конкурса вообще выбросили «Трилогию» «Современника» и «10 дней» на Таганке. Все решает Шапошникова. Она была довольна всем остальным, что представили, но замахнулась на «Шестое июля».

В день рождения Ленина у нас состоялась встреча с драматургом Шатровым. Он говорил о девальвации образа Ленина. Что часто в произведениях существуют ножницы между идейным и интересным, талантливым. Таких ножниц не должно быть. Вот «Залп Авроры» — ремесленнически, холодными глазами сделан фильм, не просмотрело и пяти-то миллионов зрителей. Если зрительный зал не будет сопереживать с героем, то ничего не будет. Переживать нужно и с Лениным, а не только прислушиваться к его философским рассуждениям. Необходима историческая точность, историческая правда. «Ленин в Польше» — очень хороший фильм, но мимо чего прошли художники. В IV Государственной думе было 6 делегатов от большевиков, а в фильме 5. Шестой был Малиновский — провокатор, впоследствии был разоблачен. (Рассказывает историю Малиновского.) Вывод — как сочетать легальную работу с нелегальной. В фильме обошли эти вопросы. «Что я ищу в ленинской теме? Все вопросы, связанные с Лениным, — это современная жизнь, не в том, что живы его советы, а вот метод, подход к решению задач, понять до самой глубины суть современных событий. Показывать Ленина можно лишь в той сфере, в которой он работал, в политике. Но этого мало, надо, чтобы он был нашим современником и в политике, он здесь и человек. Задумал трилогию: „25 октября“, „30 августа“ — это третья часть, а вторая — после разгрома левоэсеровского мятежа».

Сегодня в 11 утра начался актив работников московских театров. Первой не выдержала электрическая лампа — она лопнула, и звук ее послужил началом. Тема — «Итоги творческие и финансовые за 1967 год и задачи на 1968 год». Доклад зам. начальника московского Управления культуры Сапетова.

Сапетов:

Зайцев

Баркан

«Самоотчеты вряд ли нужны, хотя, может, это надо было делать Михаилу Петровичу Зайцеву о своем театре. В докладе все подробно было изложено, но я хочу сказать пару слов. Только наша работа подтвердит меру нашей ответственности. Недодумки, просчеты часто происходят от драматургического материала, которым мы связаны. Нам нужна встреча с драматургами, чтобы найти контакты. О структуре театрального дела. Несовершенство построения театрального дела впрямую влияет на решение идейно-художественных задач».

Некрасов

Верченко

Родионов

«Служебное совещание имело целью…» (Скандал, Губенко хочет зачитать решение комсомольского собрания.)

Любимов

(прорывается на трибуну)

Шапошникова

Утро. Шумов дает мне сегодняшнюю «Московскую правду», в которой напечатано сообщение: «Собрание театрального актива», где перечисляются выступавшие, и перед Верченко назван Любимов. И все так прекрасно, никакого скандала. Сам Шумов послан в театр на Бронную к Эфросу на репетицию арбузовской пьесы.

Партсобрание, открытое. Доклад Тарасова «Об улучшении работы Управления».

Тарасов:

Далее Тарасов говорил о планах предстоящей работы Управления.

Малашенко

Медведева

Жуков

Трубин

Владыкин:

Тарасов:

Министерское партсобрание. Доклад Фурцевой.

Рассказывает о Пленуме ЦК, на котором Брежнев сказал, что за последнее время систематически рассматриваются важные вопросы. Об итогах консультативного совещания по созыву коммунистических партий. Мы выдвинули это предложение в октябре 1966 года. По многу раз проводили встречи с разными партиями, по два-три раза, по пять раз. Всего за 1967 год более 100 встреч. Китай будет мешать, антиленинский, шовинистический курс партии Мао — дзе — Дуна. Встреча с компартией Японии положила начало нормализации отношений. Японская компартия ведет теперь борьбу с китайской компартией. Задача — привлечь максимальное число партий. 70 твердо высказались — «за». 18 партий, и в том числе КПСС, выступят инициаторами, о чем договорились во время их присутствия на праздновании 50-летия Октября. 67 партий в Будапеште встретились. В Индонезии компартия потерпела поражение, несколько сот тысяч ее членов было уничтожено. Куба отказалась участвовать — это ее общая линия. Бирма, Малайя, Таиланд — руководители находятся в Пекине, и им передать приглашение не удалось. В 1960 году 81 партия совещалась. Румыния против выступила. Итальянцы — за то, чтобы на совещание пригласить левые демократические партии. Дальше говорит о некоторых актуальных вопросах международного положения.

Попов

Леонтовская

Роксанова

Тарасов:

Кухарский

«Где у нас неблагополучно. Утвердились негативные явления, необходимо обострить наше отношение к ним. Денисов, Волконский, Сильверстов — эта авангардная группа композиторов не звучит в Москве, а в Ленинграде они постоянные гости. „Плачи“ Денисова — я позвонил в Ленинград первому секретарю Попову, и он обещал, что этот концерт не состоится. (

Реплика

Фурцевой:

Голоса:

Аплодисменты

Фурцева

Сегодня у нас отмечали 25 лет пребывания в партии Тарасова и Артемова. Тарасов про свой «путь» рассказывал, как он горд, что все с партией, что он солдат партии (он так часто себя называет — солдат партии). А Артемов — про себя. Был чай, торт. Потом Артемов достал денег и принес водку. Тосты. Емельянов: «За безусловные ценности!» Я сказала Тарасову, что вчера на собрании мог бы и удержаться от восхваления «Круглого стола», и что вообще надо иметь мужество (за которое кто-то пил), чтобы через полгода не раскаиваться. Он отвечал, что не раскается, а позже, довольно-таки упившись, по поводу своего вчерашнего выступления сказал: «А что мне было делать?» А мы втроем — Назаров, Жуков и я — разговаривали. Жуков говорил, что человека — художника можно уважать, когда у него есть положительный идеал, пусть утопический. Вот Толстой со своим нравственным самоусовершенствованием. Сейчас эта проблема возникает на Западе. Сартр ищет, усовершенствованием социализма занимается. Говорили о Шекспире, Гете, Ибсене. Потом подсел к нам Емельянов, потом мы с Емельяновым пошли в кино на «Три тополя на Плющихе».

В 12 часов вызвал меня Тарасов, там сидели на диване Кудрявцев и Голдобин, а в кресле — Малашенко. Тарасов сказал, что я московскими театрами больше заниматься не буду, а мне остаются иностранцы, выставки, Худсовет — в общем, отпуск с содержанием.

Потом было совещание по очищению репертуара в республиках, что снимать. Вечером была у Бориса Владимировича.

Утром, сидя у нас, Кудрявцев говорил, что на даче так здорово: лес, воздух, птицы поют, жизнь все-таки прекрасна, а придешь на работу — и опять жить не хочется.

В 11 часов Фурцева смотрит с комиссией «Три сестры». В комиссии: Кедров, Р. Симонов, Е. Симонов, Абалкин, Зубков, Игнатова, Грибов и т. д. От нас — Тарасов, Голдобин, Шумов, Назаров. Вернувшись, Шумов рассказал про обсуждение — особенно «старались» мхатовцы. Запишу лишь смешное выступление Жарова:

Политическим слепцом назвали Бортко в обкоме в Одессе за то, что он предложил пьесу «Большевики».

Грустная запись. Вчера, 30 мая, в последний раз играли «Три сестры». В новом сезоне они не пойдут, решено на всех уровнях руководства твердо. Господи, как жаль, что больше никто их не увидит. Я была на спектакле четвертый раз и увидела кое-какие изменения — так, в первом акте сокращена игра с самоваром, не так нарочито вглядывается в лица Вершинин; во втором сокращено «обольщение» Андрея Наташей, изменены некоторые мизансцены в третьем акте, но все это пустяки, жаль лишь, что совсем снят танец Чебутыкина, впрочем, это я плачу по шапке, когда отрубили голову. Мне хотелось как-то зафиксировать спектакль, но он опять меня так захватил, что я ему полностью отдалась, и все. Не знаю, знали ли актеры, что они играют последний спектакль, ведь официально никто ничего не сказал. И каково Эфросу — это как похороны любимого ребенка. Но многие уже слышали, что это последний спектакль, и пришли проститься, кому могла и я говорила, чтобы не пропустили последнюю возможность. Рядом со мной сидела Ю. Борисова со Спектором, которому после третьего акта стало плохо с сердцем, и они ушли. (Спектор в мае болел.)

Прошел почти месяц после той грустной записи, а я все не могу заставить себя записывать, что происходит вокруг, противно. Недели три назад состоялось заседание бюро Кировского райкома партии, на котором обсуждался Театр на Таганке, и было принято решение «Об укреплении руководства театра», то есть о замене Любимова. И вот московское Управление подбирает замену — вроде решили Эрина, Толмазов отказался.

А у нас Осипов уходит на пенсию, подбирают кандидатуру на главного редактора, ходят разговоры о Суровцеве.

Только что прочитала в «Литгазете» редакционную статью «Идейная борьба, ответственность писателя» о Солженицыне. Упоминаются пьеса «Пир победителей», роман «Раковый корпус».

Из разговора с Синянской узнала, что в ответ на письмо Любимова «Наверх» последовал звонок, который изменил решение бюро райкома и вместо формулировки «укрепить руководство театра» последовало просто «указать» Любимову, а ему вроде позвонили и сказали, чтобы работал по-прежнему. Для наших это кое-что, особенно накануне обсуждения журнала «Театр» первого июля.

Сегодня состоялась коллегия Министерства, на которой «разбирали» журнал «Театр». Даже Шумов был удручен тем, как это происходило, как распоясалась «черная сотня».

Выступали: Рыбаков (докладчик), Владыкин (доклад от Министерства), Г. Марков (секретарь Союза писателей), Кузнецов (Министр культуры РСФСР), Михалков, Софронов, Пименов, Салынский, Товстоногов, Абалкин, Фурцева.

Михалков говорил, что авторы у журнала случайные, что пьесы он печатал случайные (его не печатали — вот весь принцип). Софронов, по выражению Шумова, вел себя как бандит, садист: топит, потом вытащит, даст глотнуть воздуха и опять топит. Огорчительнее всего, что Салынский повернул на 180 градусов (до неприличия), назвал статью Крымовой о «Пугачеве» хамской. Вообще, «именинниками» были Крымова и Аникст. Аникст за — «Современник», за то, что написал, что это театр, который сказал слово правды, что с его появлением МХАТ перестал быть единственным властителем дум. Лейтмотивом всего «обсуждения» было, что это все ложь, что и при «культе», (хотя это слово, естественно, не произносилось) были достижения, что как раз на этот период приходится расцвет Охлопкова, творчество Таирова и Мейерхольда. Особенно казуистически выступал Абалкин, надергавший «компрометирующих» цитат и приводивший «достижения» тех лет, конечно, не «Зеленую улицу», а «поприличнее». Да, Салынский обвинил журнал в групповщине, что примером тому юбилейный номер (к 50-летию Октября), где даже не упомянуты имена ведущих драматургов — Софронова, Мдивани, Штока и т. д.

Жуткое впечатление у Шумова оставило выступление Кузнецова, который, видимо, и журнала-то не читал, а только наклеивал всякие ярлыки, обвиняя в непартийности. Странно — порядочно выступал Пименов, сам удивляясь своей порядочности, по выражению Шумова. Он, видимо, готовился к другому повороту событий. Самым приличным был Товстоногов, который «удивил» Фурцеву, она все пожимала плечами. Он говорил: «Да, в журнале печатаются и слабые пьесы, но они и впредь будут печататься, никто от этого не застрахован». (Реплика

Фурцевой:

Товстоногов:

По мнению Шумова, сам доклад у Рыбакова был слабенький, без фамилий (по-моему, это и хорошо), о недостатках говорил слишком «интеллигентно».

Фурцева сказала, что надо назначить опытного, зрелого главного редактора, а Рыбакова оставить замом, что он, мол, молодой, он еще возглавит и не такой журнал. И еще у нее был удар ниже пояса: она сказала, что неумеренное захваливание загубило такого художника, как Эфрос, которого надо было направлять на правильный путь.

Потом рассказывали понемногу все, кто был на обсуждении. Емельянов сказал, что было скучно. Разговоры о кандидатурах на главного редактора журнала «Театр» — Громов, Тарасов, который уже сказал, что он не пойдет; вроде Салынский, кажется, Зубков.

Вторым вопросом на коллегии было утверждение результатов закрытого конкурса по драматургии. Первую премию не присуждать. Вторая — «Человек и глобус» Лаврентьева и «Твой дядя Миша» Мдивани. Третья — «Зачарованный ветряк» Стельмаха, «Чрезвычайный посол» П. и А. Тур, «Жизнь человека» Хухашвили, «Запах земли» Чепурина. Всего участвовало 29 пьес: «Дипломат» Алешина, «Ночная исповедь» Арбузова, «Кошка с длинным хвостом» Вирты, «Сеанс гипноза» Дмитерко, «Синие росы» Зарудного, «Декабристы» Л. Зорина, «Планета Надежды» Коломийца, «Через 100 лет в березовой роще» Коростылева, «Комедия с двумя инфарктами» Минко, «Трусохвостик» Михалкова, «Дети дьявола» Мухтарова, «Гаврош из Замоскворечья» Рабкина, «Вьюга» Раздольского, «Традиционный сбор» Розова, «Мужские беседы» Салынского, «Первые люди на земле» Симукова, «Дети мои, дети» Софронова, «Ночная Москва» Финна, «Тридцатое августа» Шатрова, «Тяжкое обвинение» Шейнина, «Аплодисменты» Штейна, «Небесные капитаны» Штока, «Генеральный конструктор» Тверского и шесть награжденных.

По инициативе Артемова и Закшевера издан приказ, по которому театры не могут заключать договора с инсценировщиками на зарубежные произведения без разрешения Министерства культуры СССР, а Голдобин не хочет давать такое разрешение без согласования с московским Управлением. Тогда зачем нужно Министерство?

Артемов в разговоре со мной сказал, что Рыбаков зря связался с Софроновым, они борцы разной весовой категории во всех смыслах. Что это, конечно, серьезная ошибка — не упомянуть в юбилейном номере Софронова, Мдивани, Вирту, Штока. А вообще-то, он считает, зря его сняли, надо бы оставить, дали ему крепенько, он бы все учел, перестроился бы.

Позавчера, 6 июля, была у Бориса Владимировича. Говорили о журнале «Театр». Да, журнал групповой. Рассказал, как ему звонила Крымова и хотела вычеркнуть из его статьи фамилию Равенских, которого он упомянул наряду с Эфросом и еще кем-то. Он ответил, что ему нет дела до их групповых интересов, а объективно — это художник, у него своя манера и т. д., ну а будь это не Борис Владимирович, она бы вычеркнула. «Но, впрочем, — добавил он, — и надо, видно, быть в группе, а то, когда полная „объективность“, то сожрут и те, и другие. В общем-то, журнал сожрали драматурги, на них нельзя положиться. Вот в 37-м году Погодин требовал даже моего исключения из Союза писателей. Чем не угодил, даже не знаю, многое я у него принимал и даже хвалил. Конечно, после драки легко говорить, но все же Наташе (Крымовой) надо было самой уйти с заведования отделом, когда только над Эфросом стали сгущаться тучи, а это было полтора года назад. Она сама рассказывала, как Товстоногов выступал на редколлегии и говорил, что журнал стал групповым, семейным, что не может жена режиссера заведовать отделом критики, и она говорила, что он плохой человек».

Я:

Он:

Я:

В Театре Ленинского комсомола творится что-то страшное. Мирингоф и Монахов решили провести конкурс и выставили на него всех, кто хорошо работал с Эфросом или поддерживал его. А с Мирингофом вообще позор. Он привел с собой в театр артистку, свою любовницу, театр возмущался, и он делал так, что, увольняя ее, нарочно совершал такую неточность, из-за которой ее восстанавливали, и так было несколько раз, но в конце концов это вылилось в безобразный скандал. Она написала о своей с ним связи в ЦК профсоюза и Министерство культуры РСФСР, а он принес справку, что он импотент. Вся Москва об этом говорит. Гиацинтова написала письмо, что уходит из театра (ее даже не включили в состав комиссии по конкурсу), так как не согласна с деятельностью администрации. Прислали это письмо Тарасову — никакой реакции.

В 11 утра смотрела «Дуэль» Байджиева в Театре Моссовета. Спектакль получился, я даже плакала. Может, это и впрямь так действуют стихи Поженяна и музыка Таривердиева, но мне, как зрителю, что за дело, передается-то это через актера. По-моему, все три исполнителя очень хороши.

Перед началом спектакля спорила с Родионовым, и он мне сказал, что в рабочее время надо придерживаться официального мнения, а вот после работы можно иметь и свое. Вот в таком «двоемыслии» и живут многие.

После просмотра состоялось что-то вроде обсуждения, и Родионов стал опять говорить об «улучшении» текста, что прежние замечания не выполнены, что все осталось — какая у героини мать продажная, а у героя отсчет несчастий идет все от «культа». И хотя пьеса автора из национальной республики, «наши» не хотят брать ответственность на себя и «ссориться» с московским Управлением, которое собирается, как говорят, стать Главным управлением.

Сегодня Назаров сказал, что главным редактором журнала «Театр» прочат Лаврентьева, он ведь редактирует «Сибирские огни», вот, мол, этому «крупнейшему» драматургу и карты в руки.

Сегодня умер Паустовский — что-то просто оборвалось, кажется, почти никого не осталось из порядочных и больших писателей.

Прочитала пьесу О’Нила «Луна для пасынков судьбы» — все тоска по человечности, по теплоте и настоящим чувствам, господи, как мне это близко.

А вот пришел Ирд (главный режиссер эстонского театра «Ванемуйне»), который был вчера у алмаатинцев на «Лермонтове». Говорит: «Пьесы Паустовского не читал, но знаю, что он тонкий автор, и, следовательно, спектакль должен был быть тонким». Рассказал содержание эстонской пьесы «Золушка». Прожив с Золушкой 8 лет, Принц усомнился, а действительно ли ему Золушку дали, и вот он выясняет этот вопрос, и так все и остается невыясненным. Ирду сказали, что вот Вы, Каарел Кириллович, уже вторую пьесу о «правде», что она такое, ставите (перед «Золушкой» он поставил «Фаэтон»). А он ответил: «Вот на будущий год я ставлю 15 пьес, так сколько из них можно о „правде“?»

Потом я долго сидела у Синянской, пришел Байджиев и писал заявление на имя Тарасова, что он больше не будет работать над пьесой.

Пришла Лариса Солнцева, которая в Институте истории искусств занимается Чехословакией. Зашел Голдобин, стал говорить о Чехословакии и на полном серьезе сказал, что считал бы нужным предоставить чехам «область на северо-востоке нашей страны, куда они могли бы вывезти за колючую проволоку эту бунтующую буржуазию», что он уверен, что введут войска и что цензура еще будет, да не просто, а военная. Выспрашивал у Ларисы, кто что сказал (Карваш, Когоут, Крейча), кто что подписал, в частности «2000 слов». Она ловко и мягко из этого выходила, говоря, что сама не видела, не читала.

Пришел Коган, директор ТЮЗа, рассказал подробности об истории с Любимовым. Якобы помощник Брежнева позвонил домой Любимову, подошла Целиковская, он попросил ее передать Любимову, что все вопросы о нем сняты, что уже куда следует дали распоряжение, и чтобы он позвонил им, что Брежнев очень хочет с ним встретиться и т. д. А Любимов в это время сидит в горкоме партии, где помощник Гришина «воспитывает» его, чтобы он согласился со снятием с должности главного режиссера и не «шебуршился». Целиковская звонит в горком, просит Любимова и громко (все слышно) передает разговор с помощником Брежнева. Помощник Гришина слышит, теряется, не знает, что делать, кое-как заканчивает разговор, прощается. Сплетничают, что Гришин схватился за голову, стал говорить, что он отказывается руководить искусством. Верченко удручен, он делал на все это ставку, собирался стать секретарем горкома по культуре (вроде вводится такая должность). Секретаря Кировского райкома на другой же день перевели в генеральные редакторы телевидения. Вроде ты молодец, но кого-то надо на заклание отдать. А в самом райкоме — комедия с пересмотром «дела». Вызвали Любимова. «Ну вот, — говорят, — Юрий Петрович, мы тут подумали и решили кое-что изменить, снять формулировку „укрепить художественное руководство“». А Левинский (директор Театра Сатиры) рассказывал Когану, что Шапошникова его провоцировала на показ «Доходного места». «Почему вы не играете, ведь вы же все исправили?» А он: «У меня приказ (устный) от Родионова снять спектакль и рассматривать это указание как приказ Министерства». А она: «Ну и что, что Министерство сказало, а мы считаем, что должны играть».

Для горкома был проведен анализ работы Театра Ленинского комсомола, и им «выдавали», что они живут лишь за счет спектаклей Эфроса. А Днепров, который писал, что «Мольера» надо снимать по идейным соображениям, сейчас сам играет Мольера. Решено Мирингофа снять и перевести на пенсию. Убийца сделал свое дело.

А московское Управление через месяц будет Главным управлением, все решено и подписано, штаты увеличиваются вдвое, денег больше. Вот почему они сейчас из кожи лезут, дабы оценили и «дали место подоходнее».

А с Чехословакией — напряженнейшее положение.

Байджиев рассказывал, как вчера в московском Управлении с 10 утра до 5 вечера «уточняли» текст пьесы по каждому слову, по каждой строчке. «Гнилые арбузы» — почему гнилые? «Каждодневная борьба за хлеб» — выбросить, остановились на фразе — «Для меня началась каждодневная борьба за хлеб». Стихотворение «О дереве» — выбросить. Говорю: «Просто актриса читает с вызовом, что она другое дерево, а надо с сожалением, они прямо чуть не целовали, да, да, напишите об этом на обороте страницы, написал и т. д.».

Говорила с Тарасовым, кому ехать в Англию и Францию — БДТ или Театру Вахтангова. Он решил — БДТ и сказал, что из советских должен быть включен спектакль «Правду! Ничего, кроме правды». Я говорю, что это несерьезно, он резко велел вписать. Я ушла. Потом Тарасов зашел зачем-то к нам в комнату и стал говорить, что «Правду! Ничего, кроме правды» хочет везти Товстоногов, который говорит, что вот мы возим за границу все нейтральное, а надо боевое, что на спектакле были группы американских туристов, которые хлопали и очень хорошо принимали. А потом Товстоногов их спрашивал, не оскорбляет ли это американский флаг и народ. Они ответили: «Нет, Вы же сами говорите в спектакле, что есть две Америки». Потом Тарасов сказал, что надо привезти в октябре в Москву вместе с «Мещанами» и «Правдой» и арбузовскую пьесу «Счастливые дни несчастливого человека». Я: «Ну зачем же под корень подрезать Эфроса?» Тарасов: «Арбузов, увидев спектакль Товстоногова, уже не хочет, чтобы появился эфросовский спектакль. Я не знаю, почему он после Ленинграда не зашел (Тарасов тоже ездил в Ленинград), мы договорились, что выработаем общую точку зрения и вызовем Эфроса и скажем ему. Арбузов не хочет так прямо, ну хоть оформление изменил бы. А вообще Эфрос прочел мрачно, а Товстоногов — светло». Я смеюсь: «Ну, так у Товстоногова жизнь светлая, а у Эфроса мрачная». Тарасов: «Если Эфрос хочет остаться в истории театра, он должен изменить себя». Я: «Это невозможно и не нужно, какой ты родился, такой и должен быть, а то сломаешься и будешь никакой. А Эфрос, хотите Вы того или нет, уже навсегда остался в истории театра — 3,5 года Театра Ленинского комсомола — это эпоха в советском театре, все его спектакли». Тарасов еще говорил, что пьесу «Счастливые дни несчастливого человека» нужно выпустить с предисловием автора, чтобы режиссеры не искали в ней того, чего автор не хочет. Я: «Ну, это странная постановка вопроса, напиши такую пьесу, чтобы из нее нельзя было достать чего не хочешь, как Софронов».

Было «кустовое» партсобрание — Управление театров, Управление музыкальных учреждений, Управление изобразительных искусств, Управление охраны памятников, Театральная библиотека. Секретарь парткома Министерства Алещенко делал доклад о Пленуме МГК КПСС, который состоялся в июне по организационным вопросам. Что надо соблюдать процент рабочей прослойки, крепить дисциплину и т. д. Что никто не может быть пассивен, что рекомендуют заслушивать отдельных коммунистов на партбюро, партсобраниях и даже парткоме.

А после собрания я смотрела «Дон Кихот ведет бой» у алмаатинцев. Господи, что за актер Померанцев, давно уж такого не видела. Не могла отделаться от впечатления несколько дней. А когда он в конце спектакля, как бы сняв грим-образ, перевоплотился из Дон Кихота в ведущего, я видела этот процесс, о котором все больше теоретизируют. Дон Кихот умер. Да здравствует Дон Кихот! Вообще, спектакль хороший, а главное, понимаешь, почему он так называется.

Встречалась с американкой, которая владеет художественной галереей в Нью — Йорке и Лондоне и предлагает устроить выставку наших театральных художников. На встрече стало ясно, что мы приспускаем «железный занавес» в общении с капиталистическими странами, а особенно с Америкой. Представитель Управления внешних сношений поставил условие, что, если она сумеет добиться от Госдепартамента, что выставка будет односторонней, то есть только от нас, без взаимного обмена, тогда — да. Я потом спрашивала, ну почему от них не надо выставки, а мне в ответ — нам ни к чему, и в пояснение, что сейчас такие отношения, что дано распоряжение максимально сокращать обмен.

В час дня собрал нас Малашенко для того, чтобы проинформировать о сложности положения с Чехословакией. Вчера горком собирал секретарей райкомов, а сегодня райкомы — секретарей парткомов, а парткомы — секретарей партбюро. Суть совещаний в том, что если будут чрезвычайные меры — ввод войск в Чехословакию, чтобы приняли как должное. Малашенко все говорил, что мы не можем отдать Чехословакию, где полегло 150 тысяч наших солдат. Рассказывал о своих впечатлениях (он там недавно был), что ему это напоминало детскую игру в демократию, что там ежедневно газеты печатают материалы о прежних политических процессах и реабилитации и обращаются к Советскому Союзу, чтобы объяснили, как это произошло, а мы отвечаем, что это их внутреннее дело. Что там печать, радио вышли из-под контроля, что буржуазные элементы в основном остались в стране, и интеллигенция в основном из них, и вот декларацию «2000 слов» подписал 21 человек. (Случайно я ознакомилась с этим списком, привожу его: Бено Плахут нар. артист Оперного нац. театра в Праге, Иржи Ганзелка — инженер, писатель, Рудольф Грушинский — артист и режиссер, Яромил Иреш — кинорежиссер, Отомар Крейна — режиссер, Карел Краутгартнер — дирижер, Иржи Мензел — режиссер, Ивонна Пршеносилова — певица, Альфред Радок — нар. артист, Эмиль Радок — кинорежиссер, Ярослав Сейфет — нар. художник, Олдржик Старый — ректор Карлова университета, Иржи Сухи — поэт, Иржи Шлитр — композитор, Ян Швайкмайер — кинорежиссер, Мария Томашева — артистка, Йозеф Топол — писатель, Иржи Трнка — нар. художник, Ян Тршиска — артист, Ярослав Войта — нар. артист, Ян Верих — нар. артист.)

Так вот, Малашенко все призывал к дисциплине и бдительности, к спокойствию, и, если что непонятно, выяснять приходить к Тарасову и к нему. Потом Тарасов добавил, что мы не можем потерять Чехословакию, как потеряли Югославию и Румынию, что нам надо следить за «своими», которые тоже придерживаются так называемой демократизации. Вот все эти «подписчики».

Неделю не писала. Все одно и то же в нашем болоте. Хочу все же запечатлеть несколько вчерашних штрихов. Утром Шумов дал прочитать газету «Московская правда» от 6 августа, где напечатана статья — подвал «Высокий долг театра», написанная якобы А. Гусевым, бригадиром монтажников домостроительного комбината № 1 Главмосстроя. Этакий псевдонародный стиль и потрясающая осведомленность. «Критикует» Театр Сатиры, даже читал статью Крымовой о «Пугачеве» и вовсю «разделывает» ее, что ее намеки о программировании драматургии, о тяжелом пути русской поэзии и т. д. — все это клевета.

Сейчас Шумов разговаривал со своим дядей, который отдыхал в Ужгороде, тот рассказал, что там все было забито войсками. Положив трубку, Шумов в обычной своей «развязной» манере сказал: «А я бы ввел войска и „успокоил“ этих Когоутов, знаем, чем это кончается — 41-м годом, который нам слишком дорого стоил». Завязался спор, но Шумов перевел разговор на другую тему.

Партсобрание «О совещаниях в Чиерне над Тиссой и в Братиславе»[26].

Сообщение делает Малашенко, ссылается на личное впечатление от встречи с Брежневым, еще тогда говорили о Чехословакии, и вот оправдалось.

Медведева:

Тарасов:

Артемов:

Сегодня я первый день на работе после отпуска, который проводила на Валдае и где я ревела, когда услышала о вводе войск в Чехословакию.

С утра было совещание у Голдобина о том, что нужно готовить материалы, так как он, видимо, поедет в Ульяновск, где будет проходить заседание о подготовке к 100-летию со дня рождения Ленина.

Потом Шумов давал читать зубодробительные статьи, которые появились в газетах и журналах за время моего отсутствия, в частности статью Толченовой «На эзоповом языке» («Огонек» от 10 августа) о журнале «Театр». Шумов рассказал, что было обсуждение журнала в Свердловском райкоме партии, где председателем комиссии был Зубков, членом — Толченова и разные представители из нетворческих организаций. Был такой разнос, что страшно! Дали выговор Рыбакову и секретарю парторганизации. А когда Голдобин, по его словам, попытался очень мягко возразить, что в статье Толченовой есть некоторый перебор, на него «насыпались», особенно «нетворческие» члены бюро, пошла демагогия, что советская печать самая правдивая и т. д. Еще две мерзкие статьи в журнале «Коммунист» — Солодовникова и Игнатовой: его — о классике, ее — о критике.

Утром узнала, что Розов должен читать на Репертуарной коллегии пьесу «На беговой дорожке» (бывшие «Всадники»). Я спрашиваю у Голдобина, можно ли послушать. Он криво, нехотя говорит, что спросит у Розова. Я вижу в коридоре Розова и сама спрашиваю, он отвечает: «Бога ради». Пьеса местами написана очень здорово, до слез, я просто ревела, а местами очень смешно. Тема все та же — несчастные люди с тонкой душой и душевным теплом и преуспевающие люди-машины. Пьеса о добре и что это такое. Но он попытался сделать гибрид, дать добру «хватку». Нет, гибрид — это дело экспериментальное, но для жизни нереальное, и, видимо, не может этого просто быть. Или-или, вот и выбирай. Да, добро всегда страдает, жаль, но так, видимо, будет всегда.

Обедала с Рыбаковым, держится прекрасно, но грустно, юмора стало меньше. Вечером смотрела «Кориолан» у «Берлинер ансамбля». Это любопытно, очень интересно сделаны массовые сцены, особенно боя — этакий «кровавый» натурализм сочетается с балетно-танцевальной условностью массовок. В перерыве подошел ко мне Игорь Борисович, инспектор московского Управления, и рассказал, что у них там за дела. За Любимовым установлен гласный надзор: каждый день к нему ходят на спектакль работники Управления, а репертуарщики — с текстами, и каждый день пишется докладная. А на Бронной Зайцев говорил Игорю, что постановкой «Платона Кречета» Эфрос полностью себя реабилитирует. А у Эпова такой макет оформления Шекспира для спектакля Фоменко, что все будет натуральное — и деревья, и бархат, и стоить будет 15 тысяч, то есть вдвое по сравнению с обычными нормами.

Сегодня интересный разговор с Кудрявцевым, он шутя-серьезно хочет заставить меня заниматься и гастролями театров, хочет включить эту обязанность в мою служебную характеристику. А сам с такой болью говорил о своем положении, что его, видимо, скоро снимут, ведь ни один организационный вопрос не решается, а просто и нельзя решить. Но очень трудно самому расстаться с материальным благополучием, говорит, пошел на повышение из-за денег.

Вернувшийся из Кремлевского дворца съездов Шумов сказал: «Стерильно чистая среда была сегодня на приеме (по случаю гастролей „Берлинер ансамбля“). Никаких брехтоведов, кроме Ростоцкого. Без микробов».

А вчера после «Кориолана» был прием в Посольстве ГДР, куда они пригласили всех, даже «подписантов», таких как Копелев. Был Рыбаков, за которого поднимали тосты Козаков, Кваша: «Ты, Юра, для нас барометр, пока ты ходишь — мы живы», а Бояджиев говорил: «Юра, ты не человек, ты символ». Юра замахал руками и ушел в другой зал.

Мрожека лишили польского гражданства, вчера позвонили из Управления внешних сношений, чтобы все его пьесы сняли.

Все обновляю состав Художественного совета Министерства культуры СССР, заседание которого вроде будет 15–16 октября.

Мирингофа вывели на пенсию с 14 сентября, а с 16 сентября приняли в московское Управление старшим инспектором, и он будет курировать «наиболее ответственные» театры. (Пенсия республиканская, поэтому он может работать, «своих» не сдают.)

Шумов пришел из Министерства культуры РСФСР, с совещания по репертуару, какое бывает ежегодно. Вообще-то, все ерунда, но среди рекомендованных пьес есть и «Большевики» (а не «30 августа»). Шумов рассказывал, как Шкодин клеймил Сапетова (грызутся, и слава Богу). На совещании Сорокин ругал Фоменко за его спектакли, снятые в Москве и Ленинграде, в одну кучу валил «Доходное место» и «Три сестры».

Партсобрание. До начала собрания Трубину дают слово, чтобы он рассказал о вчерашней лекции «О положении в Чехословакии». Лектор из ПУРа сообщил некоторые факты о том, как вводились войска (о них мы почти ничего не знали). Это было сделано за 3–4 часа. Над Прагой летел самолет и дал сообщение, что терпит бедствие, ему разрешили посадку, и оттуда вышли 70–80 автоматчиков, они заняли аэродром и стали принимать советские самолеты. То же в Брно и Братиславе. Положение такое же сложное, какое было и 23 августа. Правительство ведет себя нерешительно, подпольные радиостанции действуют, отношение с населением сложное. Мы не говорим о потерях, которые мы несем — а их очень много, — чтобы не возбуждать определенные слои населения. Раньше нашим войскам был дан приказ не оказывать сопротивления, а теперь разрешено при нападении сопротивление оказывать. На лозунги на заборах «Слон не съест ежа» наши солдаты отвечают: «А если его побрить?» Рассказал о том, как брали Дубчека и других, как их насильно привезли на совещание. «Положение остается сложным», — закончил докладчик, по словам Трубина.

Малашенко:

Перешли к повестке собрания: «О начале учебного года в сети политпросвещения».

Трубин:

Приведу здесь некоторые мысли из так понравившегося Трубину выступления Цирнюк по теме «Классика на советской сцене». Она говорила, что единственный смысл обращения к классике — решение современных проблем. Если нет настоящих ассоциаций, то это музей, а музей не многим нужен. Сохранение традиции — это ее развитие, пример — «Мещане» Товстоногова. Но современную позицию надо «вытаскивать» из пьесы, а не навязывать ей. Нил не борец, а то был бы не Нил, а Павел Власов. А Эфрос в «Трех сестрах» поставил то, что Чехов не писал. Ей близко высказывание Кугеля о «Лесе» Мейерхольда, где он говорит об извращении, оболванивании автора (цитирует это высказывание). На эти слова прореагировал

Емельянов:

Голдобин:

Малашенко:

А утром Шумов, Голдобин и Владыкин ходили на сбор труппы в Малый театр. Была сама Фурцева. Вернувшись, Шумов, со свойственным ему юмором, рассказывал, как она была хороша, всех очаровала, говорила проникновенно, хотя и не совсем правдиво: «Все призывала к требовательности — требовательность, требовательность и еще раз требовательность, а придет к ней Софронов с пьесой, так она просто прикажет: „Ставьте“ — вот тебе и вся требовательность. Фарисейство потрясающее, но речь-то она свою держала под аплодисменты зала». Потом Шумов разыграл целую миниатюру, как вел себя Владыкин, ожидая Фурцеву и рассуждая вслух: «Если я выступлю до нее, а она потом будет говорить и увидит по реакции зала, что это уже я сказал, она, конечно, ничего мне не скажет, а в душе подумает: ах, Григорий Иванович уже сказал, что я думала сказать. Нет, уж лучше мы ее подождем». «Секретарь смотрела на него, раскрыв рот», — закончил Шумов.

Позвонил Львов — Анохин. Позубоскалили. Во время разговора пришло сообщение, что Монахову дали звание заслуженного деятеля искусств. Вот, значит, надо ничего не делать, тогда получишь звание. Я тут же передала новость Львову — Анохину, он в ответ: «Ну и что? Одним анекдотом больше, одним меньше». Леонов ушел из театра, потому что не дали звание народного артиста РСФСР и персональную ставку, хотя, по его словам, ему очень жаль расставаться с Борисом Александровичем. Львов — Анохин пригласил прийти «потрепаться», а я ему, все при Шумове: «Могу теперь ходить в московские театры лишь по субботам и воскресеньям и вносить „вредные влияния“ на общественных началах». Договорились, что позвоню. Львов — Анохин рассказал, что сегодня на совещании по утверждению репертуарных планов в Моссовете Шапошникова высказала свое удивление близорукостью театров, включающих «Цену» Миллера, который «высказался» и т. д.

Сегодня Владыкин «выдавал» Шумову за то, что Малый театр хочет пригласить на постановку Фоменко. Шумов смеется, что, видимо, Владыкин боится его туда пускать, чтобы не случилось, как в том еврейском анекдоте, когда один еврей отдал священнику сына, чтобы тот научил его русскому языку без акцента, а когда приехал за сыном, то с еврейским акцентом говорил священник.

Сегодня я была на улице Куйбышева, зашла в Управление внешних сношений, там узнала, что Италия не приняла театр Товстоногова. Галя Челомбитько (инспектор по Чехословакии) рассказывала про ЧССР, что, видимо, Брежнев разговаривал по прямому проводу с США перед вводом войск и что мы попытаемся убрать Дубчека и посадить Гусака, устроить политические процессы, а потом выведем хоть часть войск или вообще устроим террор, и чехи замолчат как миленькие.

Вчера на встрече представителей Польского посольства у Голдобина они передали список пьес с аннотациями, среди них такая пьеса, как «Дело Дантона» Пшибышевской. При этом предупредили, чтобы пока не рекомендовали пьесы Грушинского и Тарне, которые заявили, что покидают Польшу по политическим соображениям, вот, мол, выяснится на днях, уехали они или нет, тогда скажем. Мрожека даже имя не велят упоминать, все сняли[27].

А сегодня был Гончаров — теперь главный режиссер Театра Маяковского. Рассказал, что Марк Захаров сделал для театра гениальную инсценировку «Разгрома» Фадеева и, конечно, будет ставить спектакль о сегодняшнем дне, что Левинсон — это жестокий Христос, а играть его, наверное, будет Марцевич; что он дошел до Демичева (секретаря ЦК) и ему разрешили показать «Два товарища» Войновича 27 сентября, и ему нет дела до того, какие глупости говорит Войнович, а объективно у него оптимистический спектакль, от инсценировки Войновича ничего не осталось, он все переделал; что он читал последнее произведение Войновича, которое должно быть напечатано в «Новом мире», и это такой мрак, что «Матренин двор» Солженицына перед ним «розовое» произведение; что он воспринимал все творчество Войновича по-другому. Говорил, что в театре его обожают, а репетируют со страстью. Среди прочего сообщил о своем бывшем Театре на Бронной, что театр получил на гастролях миллионную прибыль и его ставят в пример другим театрам.

Вечером Голдобин вернул список состава Художественного совета, из которого Владыкин вычеркнул Анастасьева, Рыбакова и С. С. Смирнова. Но как вычеркнул! Со страстной злобой, порвав бумагу.

Шумов сказал мне доверительно, не для распространения, что вчера 24 сентября состоялось Решение Политбюро о создании Главреперткома, теперь начнутся пертурбации.

Опять ругалась с Будорагиным, страшный тип, именно потому, что вроде порядочный, но до того закоренелый, до того примитивный, до того оболваненный, что страшно, ведь таких миллионы, поэтому у нас исключено то, чего хотелось бы.

Репертуарно-редакционная коллегия разбирала сегодня пьесу Розова «На беговой дорожке», в общем-то загубили, предлагали (Малашенко, Голдобин, Цирнюк) уточнять по политической линии и дорабатывать так, что, в сущности, надо писать другую пьесу. Вот и до Розова добрались.

Утром было совещание о предстоящих делах — совещание министров союзных республик 14 октября, Худсовет 15–16 октября, репертуарное совещание 17–18 октября и т. д. Предстоящие даты — 50 лет комсомола, 100 лет Ленина, фестивали: Болгарский, национальной драматургии, Второй польский, о котором Фурцева сказала, что он очень важный, мол, важнее Болгарского. Ну, Голдобин все «направлял», все говорил о том, как нужно быть бдительными к проникновению буржуазной идеологии, что надо следить и пресекать модернизм, в каких бы завуалированных и сложных формах он ни проявлялся, пресекать малейшее отклонение от социалистического реализма и т. д. — вообще следить, выискивать, предавать и карать.

А потом пришел из ВТО Шумов, начиненный всякими слухами, что Прокофьев (из комиссии по наследию Станиславского) будет главным редактором журнала «Театр», что Рыбаков мечтает пойти на самую маленькую ставку младшего научного сотрудника в Институт истории искусств, чтобы защитить диссертацию, и прочие новости.

Утром Кудрявцев послал меня к 10 часам в ЦК ВЛКСМ на совещание по выставке на ВДНХ в павильоне культуры, а в 11 часов — просмотр «Два товарища» Войновича в Театре Маяковского. Как я и думала, идти в ЦК ВЛКСМ надо было не мне, так как там шел разговор о концерте 5 октября, в день открытия выставки «Техническое творчество молодежи» в 25 павильонах. Я посидела до без двадцати одиннадцать и ушла. Прибежала в театр — Шумов удивился, что я так быстро.

«Два товарища» — хороший спектакль. Очень хорош студент IV курса Щукинского училища Карельских. Но концепция у Гончарова не Войновича. Здесь все добро торжествует, зло наказано, а у Войновича вопрос просто поставлен на разрешение. Здесь какие-то иллюстративные вещи, поведение героев изменено, и тогда бессмысленными становятся слова: «Не знаю, смог бы я поступить иначе, думаю, что просто не мог бы поступить так, как он». Потом, для оптимизма введен «хор» летчиков. Ну и вообще по всякому «положительному» поводу — педаль.

В конце дня Голдобин сообщил, что Владыкин велел вернуть в состав Худсовета Бабочкина, Ильинского, Бердникова (замминистра Министерства культуры РСФСР, но как доктора филологических наук) и Рыбакова.

Слушала разговор Шумова с Владыкиным (он позвонил) о постановке в Малом театре инсценировки «Отцов и детей» Балтера, который исключен из партии, как организатор «подписки». Горком утвердил решение райкома о его исключении, Балтер написал в ЦК. Владыкин нервничал, а Шумов его успокаивал, что Е. Симонов сидит дни и ночи над инсценировкой, переделывает ее, вставляет куски из первого варианта, и они нашли такой ход, что ни одна комиссия не докажет, что их инсценировка имеет отношение к инсценировке Балтера. Потом Владыкин, видимо, жаловался на Симукова, что тот в Союзе писателей рассказывает, кто что в Министерстве говорит, кто что задерживает, на что Шумов отреагировал: «Симуков хочет капитал приобрести и невинность соблюсти, и вообще, ссылаться на руководство — запрещенный прием». Потом Владыкин жаловался на Солодовникова, что он действует «самостийно», а Фурцева сказала Владыкину: «Григорий Иванович, я Вам все прощу, а вот союзных театров не прощу, если они издают не такой приказ — отменяйте». И все в таком же духе. Взъелся он, почему Малый театр пригласил Фоменко: «В реалистический театр — человека, который поставил контрреволюционный спектакль», Оказывается, ему наушничал М. Жаров, что дирекция приняла это решение: «Пригласить щелкопера с сомнительной политической репутацией, без партбюро», а вот он, Жаров, предлагает такого реалиста, как Эрин. А подводные течения в Малом театре выносят на поверхность желание вообще отказаться от «Отцов и детей» с тем, чтобы Царев поставил «Месяц в деревне». И еще Григорий Иванович жаловался, что на него сваливают решение с инсценировкой «По ком звонит колокол» и торопят, на что Шумов: «Конечно, с этим вопросом можно не торопиться, а решить его в течение сезона»[28]. Потом Шумов ушел, а вернувшись, с таинственным видом сообщил, что «Там» сказали про пьесу Розова «На беговой дорожке», что ее надо укреплять по социальной линии, прояснить вопрос, зачем молодой герой едет в Англию, и вообще эту тему о добре с кулаками, а то звучит двусмысленно; что эта семья не должна быть оторвана от нашего общества, за окнами должна быть социалистическая действительность, а не крики зверей из зоопарка. Это все «кто-то» и «девчата из ЦК».

Вот никогда не знаешь, от кого чего ждать. Сейчас Рамзин (автор запрещенной пьесы «Обратный счет») меня «потряс» своими взглядами и рассуждениями. Он за то, что мы сделали с Чехословакией. «Да, если бы меня спросили, вводить или не вводить войска, — я бы ввел». Опять разговоры о 41–45-х годах, что он не хочет жить под немцами, что через Чехословакию лететь 30 минут, но если в Чехословакии будут наши войска, то немец не пролетит. И что нечего защищать «либералов», что то одни уничтожают одних, то те других. Стал приводить примеры из истории, что католики сожгли Дж. Бруно, а защищавшие его протестанты сожгли кого-то (фамилию забыла), который был не менее гениален. Что он не хочет видеть на Балканах немцев. Я говорю, что все это пропаганда для дураков. На что он отвечает: «Что ж, по-Вашему, немцы стали другими?» — и добавляет: «России быть и жить».

Пришел Трубин с обсуждения спектакля «Искры, собранные в горсть», который смотрели в пятницу, и сказал, что им «выдали», что нельзя прикрывать темой бездарность решения, это оборачивается против нас.

Сейчас слышала интересный разговор Голдобина с Михайловой. О ком или о чем говорил до моего прихода, не знаю, только в конце разговора Голдобин просил ее помочь. Дальше пошла речь о главном редакторе журнала «Театр». Голдобин: «Сейчас все сходятся — и писатели и руководство — на кандидатуре Громова, помощнике Салынского». Она, видимо, спросила о Владыкине, который сомневался в этой кандидатуре. Голдобин: «А теперь Григорий Иванович согласен». Из дальнейшего разговора я узнала, что все больше всего хотели Абалкина. Его уговаривала Фурцева, вот, мол, ему какое доверие оказывают. Ей он сказал, что подумает, а как только она ушла, наотрез отказался, потому что там (в журнале) надо все ломать, значит, портить сложившиеся отношения, а ему этого не хочется. Прокофьев тоже отказался.

Потом Голдобин спросил, как ему быть, у него личное поручение о предложениях ввиду создания Главреперткома. Что он провел исследовательскую работу и выяснил, что «решения» записанного нет. По его мнению, этот вопрос можно решать двумя путями. Или восстановить прежний институт, как это было в 1934 году, он нашел все эти документы, но тогда надо создавать штат уполномоченных во всех областях страны, и он считает, что вряд ли это целесообразно. Или самый простой путь — это придать Управлению театров цензора, который будет осуществлять элементарные цензорские функции, а ответственность за идейную сторону будет лежать на Репертуарно-редакционной коллегии, которая должна повысить свою работу. Но именно поэтому он боится, что на подобное решение не пойдут, потому что тогда коллегию надо очень укреплять. Видно, Михайлова сказала, что весь смысл Главреперткома в том, что он должен быть абсолютно самостоятельным. Тогда, отвечает Голдобин, надо создавать самостоятельный Главк, и функции Репертуарной коллегии Управления театров меняются, она только заключает договора с определенными авторами на определенные темы, а редактурой, в том числе и художественной, будет заниматься Главрепертком. Голдобин говорил, что сам процесс приемки спектаклей, по его мнению, должен остаться прежним, пусть этим занимаются управления культуры. Михайлова опять что-то возражала. «Подводя итоги», Голдобин сказал, что он учтет все ее вопросы при создании предложений, которые он пишет, а вообще все очень сложно.

Потом он прочитал принесенный мной список тех, кого приглашать на Худсовет из Москвы, и одобрил его.

А вчера Шумов говорил, что начался процесс над Литвиновым, Богораз — Бухман, Делоне (внук академика, вице-президента Сибирского отделения Академии наук, виднейшего математика) и еще двумя участниками за демонстрацию на Красной площади 26 августа под лозунгом «Руки прочь от Чехословакии».

Шумов сказал, что должен дать Трубину деликатное поручение по Театру «Современник», так как Тарасову донесли, что это будет спектакль такой («На дне»), что «Доходное место» сразу разрешат, что Луку играет Евстигнеев как обманщика народа (на самом деле Луку играл Кваша), а на дне — это и есть народ, и вот надо «вынюхать». Шумов поделился этими сведениями со мной, но когда пришел Трубин, то ему говорить не стал, а вывел его в коридор и там дал «задание». Через некоторое время Трубин вошел и сказал Шумову: «По интересующему Вас вопросу я позвонил, но мне сказали, что это не телефонный разговор, так вот, я пойду на переговоры».

Сегодня, когда я приглашала Остальского (заместителя Председателя ВТО) на Худсовет, он сказал, что Царев вылетел в Париж на чрезвычайное заседание Исполкома Международного института театра, и что это очень неприятная миссия.

Я

Он:

Я:

Он:

Я:

Он:

Четверг и пятница, как и сегодня, были кошмарными, готовимся к Худсовету от слова «худо». С самого утра занялась гостиницей «Россия», где должны размещаться приехавшие с периферии члены Худсовета. Потом по просьбе Владыкина я пошла к нему со списками членов Худсовета, там был и Тарасов. Ну, уж я знаю, что все они, а особенно Владыкин, ничтожества, а каждый раз тошнит заново. Все боятся, как бы не пришли «смутьяны». Владыкин рассказал, что перед обсуждением журнала «Театр» ему звонил Алешин и просил разрешения прийти на коллегию, что, мол, слышал, что будет разнос и вот, не согласен и даже хочет выступить. «Ну, я ему как-то сказал, в общем, он не пришел». Так вот, кого сейчас приглашать из драматургов? Ну, в первую очередь

Мдивани:

Я:

Владыкин:

Тарасов:

Владыкин:

Владыкин

Я:

Тарасов:

Владыкин:

Тарасов:

Тарасов чуть-чуть спокойнее, так как он на Худсовете не будет, он в Ульяновск уезжает. Когда Владыкин говорил с Р. Симоновым по телефону, мы с Тарасовым, как всегда, препирались, и

он

я:

Я:

Он:

Я:

Я:

Он:

Я:

Он:

Потом пришла Ильина, и Владыкин ей сказал, что был разговор насчет Громова с Фурцевой, которая велела оформлять документы на эту кандидатуру, раз других нет. Ильина: «А вот в ЦК не очень…»

Владыкин:

Ильина:

Владыкин

Сегодня из командировки в Эстонию вернулся Кудрявцев. Я слышала лишь то, что он мимоходом говорил Тарасову в коридоре, что командировка была безумно трудная, что они все скрывают, ничего не хотят показывать. Хочешь посмотреть спектакль — оказывается, накануне актер заболел или актрисе голову проломили, просишь прочитать пьесу — нет перевода, а если переведена, нет экземпляра и т. д.

Я звонила Рыбакову, чтобы он зашел, и в пятницу 11 октября он пришел обедать, дала ему прочитать про Громова.

Он:

Я:

Он:

Я:

Я:

Он:

Худсовет. Вступительное слово Р. Симонова как председателя Худсовета.

Доклад Абалкина

Начинает доклад со стандартного заявления об обострении идеологической борьбы в мире, что искусству в этой борьбе принадлежит важнейшее место. Очередная болтовня о соцреализме и его положительном герое, который не противостоит обществу, а «достойно представляет его». Что этот разговор особенно важен в связи с событиями в Чехословакии. Упоминает и Роже Гароди с его безбрежным реализмом, что «все это напоминает о необходимости держать в чистоте идеологическое оружие».

Рассказывает о положительных примерах истории молодого человека в советской драматургии. Потом о том, что в современной драме у многих авторов происходит облегчение и обеднение темы коммунистического воспитания молодежи. Собирается проследить все, о чем он говорил, на примере драматургии Радзинского, так как «в творчестве этого несомненно даровитого, способного автора ярче выявляются серьезные изъяны молодой драматургии». Разбирая пьесу «Снимается кино», не оставляет от нее камня на камне, пьесе «104 страницы про любовь» отказывает в нравственной чистоте, про пьесу «Обольститель Колобашкин» говорит, что в ней «еще более назойливо прозвучала тема — конфликт личности и общества» и что вообще пьесы Радзинского представляют тенденцию мещанскую, идущую вразрез с эстетикой соцреализма, а апофеозом этой тенденции служит последняя пьеса Радзинского «Чуть-чуть о женщине».

Дальше докладчик говорит об Эфросе, «который стал единственным постановщиком пьес Радзинского на столичной сцене и вместе с автором коверкал творческие индивидуальности актеров и исключал возможность для них быть воспитателем своего сверстника».

Потом Абалкин переходит к той драматургии, что противостоит «мещанской тенденции», и приводит в пример инсценировку повести А. Калинина «Цыган», поставленную в год 50-летия Октября в 80-и театрах страны, и объясняет это тем, что «она наиболее полно отвечала духовной потребности зрителя». Вот так потребности! Говоря о Москве, в пример ставит «Невесту» А. Чаковского в театре Гоголя. Ужас! Походя лягает «Тарелкина», «Доходное место» и «Три сестры» и хвалит «Разорванный рубль» Антонова в театре Пушкина и «Меру истины» Волчека в театре Ермоловой, которые дороги ему тем, что «в них заложена самая положительная тенденция сценического искусства: говорить со сцены о нравственной убежденности, нравственном самосознании молодого человека», при этом у него все-таки хватает ума хотя бы оговориться, что он не говорит «об их исключительном художественном совершенстве». Дальше клеймит тех, кто за общечеловеческие идеалы. Наконец добрался до Розова — о просчетах в «Традиционном сборе».

Когда в докладе пошла речь о творчестве Радзинского, смеясь, ушли Ливанов и Станицын. Выходил курить Товстоногов, которому Синянская передала пьесу Рамзина «Обратный счет». После перерыва Товстоногов сел с нами. Люда ему говорит: «Как бы Вы не простудились». (А мы сидели в дверях.)

Он:

Он:

Я:

Он:

Я же записывать больше ничего не стала, ведь у меня будет стенограмма, а Абалкина записала по привычке[29].

Звонок Владыкина о том, что Евтушенко прислал телеграмму на «высочайшее» имя, что если 18 октября «Братскую ГЭС» снимут, то он будет будоражить общественное мнение. Паника. Кто велел снять? Выяснили: вроде Верченко из горкома. Владыкин спрашивает Шумова, были ли протесты при отмене спектакля на Бронной.

Восторги Живкова (Болгария) по поводу «Большевиков» не очень разделяют «наверху»: «А не было ли это ошибкой — пустить эту пьесу за рубеж, когда нет по ней единого мнения?» До «самого верха» этот вопрос с кем-то не согласовали. Сейчас какой-то зарубежный режиссер хочет посмотреть спектакль в «Современнике» чтобы его скопировать, но его приезд специально оттягивают.

Вчера я была на «Людях на болоте» в постановке Эрина. 11 октября — на «Жаворонке», куклы-люди играют, понравилось. Сегодня «Тайное общество» в ЦТСА. Позвонили из «одного места» на Бронную и велели играть «Братскую ГЭС», отменили отмену, и играли.

Шумов рассказал, что Доронина была у Фурцевой и рыдала, почему пьесу мужа, Радзинского, «Чуть-чуть о женщине», не пускают, она скоро не сможет играть молодых. Фурцева вызвала Владыкина и кричала на него так, что слышно было в приемной, что он ничего не решает, не говорит ни да, ни нет. Дала неделю сроку, чтобы решил что-то определенное. Сама она пьесу прочитала, и ей не нравится. Сказала, что, если хотите, чтобы нас коллективно высекли, то пускайте, нам за эту пьесу не поздоровится. И тут пришел Радзинский, чтобы взять стенограмму Худсовета, сверить свое выступление, и я ему все рассказала.

В кабинете Голдобина — обсуждение спектакля Театра на Таганке «Тартюф».

Малашенко:

Жуков:

Реплика

Голдобина:

Григорьев:

Шумов:

Емельянов:

Голдобин:

Сегодня я сидела в приемной перед кабинетом Тарасова вместо секретаря (мы часто ее замещаем), а в кабинете находились Радзинский, Цирнюк, Симуков, Тарасов, Владыкин. Было слышно, как Цирнюк «пела», высказывая Радзинскому свои «соображения» по его пьесе «Чуть-чуть о женщине».

Цирнюк:

Стал говорить Радзинский, и сначала было плохо слышно, но потом он «разошелся»: «Проблемы жизни — вот главное, а мы о них не пишем, малейшая попытка о них писать пресекается. Круг информации чудовищно расширился, значит, задача — не сужая его, говорить о главном. Проблема счастья людей — государственная, она существует, об этом надо обязательно говорить. Как люди ранят друг друга — невероятно важно говорить и об этом. Мы морально необразованные. Для меня жить это жить не только днями, а и ночами, в крови должна быть твоя работа».

До этой встречи Шумов говорил, что Радзинскому дали полный отказ, и Симуков по этому поводу сокрушался. Когда же после записанной мной беседы я видела Радзинского, у него было неплохое настроение, он сказал, что все развертывается в обратную сторону, что Ушаков (директор МХАТа) сам разыскивал его и режиссера спектакля Л. Хейфеца[30], и сегодня вроде разговор кончился тем, что он должен кое-что скорее, скорее доделать, кое-что дописать, и все будет хорошо. Что-то не верится.

Обсуждение спектакля Театра «Современник» «На дне».

Емельянов:

Григорьев:

Симуков:

Цирнюк:

Голдобин:

Синянская рассказывала, как при ней Голдобин докладывал Тарасову об обсуждении «Тартюфа» в московском Управлении. Что Управление спектакль захвалило напрочь. Потом абсолютно беспомощно, но «зубодробительно» выступила Хачатурова из Министерства культуры РСФСР. И после нее Голдобин велел выступить Шумову, а сам он, мол, выступать не будет. И Шумов, по словам Голдобина, выступил прекрасно, критиковал по-деловому и вносил предложения. А сам Шумов выразился о своем выступлении: «Я пытался угодить и начальству, и театру — и мне это удалось». А потом выступили друзья театра — Вознесенский, сестры Толстые. И вот Голдобин делает «ход», выслушав их всех, он берет слово и, расставив все точки над «i», покидает обсуждение. Остались Шумов и работники Управления и «проходились» по спектаклю конкретно, Любимов несколько раз выходил, возмущенный их требованиями, но возвращался. А требовали вообще выбросить интермедии, но потом их уменьшить и усилить антиклерикальную тему, чтобы пьесу запрещал кардинал.

Заходил Рыбаков, держится хорошо. Громов отпал, теперь вроде уже речь о Солодовникове. А Будорагин разговаривал со Свободиным, и тот высказался, что, может быть, простят Рыбакова. А Шумов сегодня рассказал, что из издательства «Искусство» было письмо, в котором спрашивалось, как быть с теми работниками журнала «Театр», которым полагается премия, а они подверглись персональной критике. Директору ответили, что вообще премию платить журналу надо, а тем, кого персонально критиковали, может быть, давать и не надо.

Разговаривала с Цирнюк. Она сама начала с того, что вот на праздники берет с собой три пьесы — два варианта «Соловьиной ночи», чтобы сверить, оказывается, у варианта театра Маяковского «лит» снят, и надо снова посылать в Лит, и пьесу Розова «На беговой дорожке». Про пьесу Розова она говорила, что это случай еще труднее прежнего, в частности «Традиционного сбора», потому что, когда начали выступать против «Традиционного сбора», пьеса уже была в Лите, и даже «Большевики» тоже были в Лите, а сейчас у пьесы Розова уже очень много врагов и противников, а пьеса еще у нас, никуда не выходила. Фурцева ее прочитала, у Цирнюк есть экземпляр с ее закладками, в принципе она вроде «за», но замечания есть. И вот Цирнюк должна подготовиться к встрече с Розовым. Она говорила, что, когда Розов отражает жизнь, все хорошо, а начинает философствовать — нелогично получается. Вот о «всадниках», формально ни Леву, ни Аллу этим именем назвать нельзя. Она рассказывала о разговоре с кем-то из ЦК, когда тот говорил, что Розов пишет антисоветские пьесы, а она вроде объясняла, что нет.

«Тартюф» на Таганке был объявлен «особо», без конкретной даты показа. Но 9 ноября его сыграли на зрителе, так как перед пришедшей на «Галилея» публикой вышел на сцену охрипший Высоцкий и обратился к залу, что он не может играть «Галилея», так вот, не возражают ли они, чтобы театр сыграл новый спектакль. Зрители согласились. Тогда их попросили погулять по фойе минут 40, пока сменят декорации. А сами в это время позвонили Сапетову и сказали: или отменять спектакль, или сыграть «Тартюфа». Тот высказал несколько «теплых» слов и разрешил, а потом директору и главному режиссеру дали выговор. На этом спектакле были жена и сын Голдобина, они рассказывали, что зал ревел от восторга, долго благодарили.

Сегодня утром Челомбитько пригласила меня в 14 часов на обед в ТТДРИ, который устраивает Министерство для чехов — Фелбабы и еще одного, приехавшего из Минкультуры Словакии. Я отказалась, сославшись, что не одета, а Шумов пошел с радостью, как всегда. И вот как хорошо, что отказалась. Всего было 8 человек, трое чехов, третий из посольства, и пятеро наших. Как рассказывал Шумов, представитель посольства говорил, что есть плохие чехи и есть хорошие, вот они хорошие, а Фелбаба — что его приняли очень хорошо, и все добивался от представителей Управления внешних сношений, чтобы его театр пригласили на гастроли, если не в Москву, то хотя бы в Киев.

Для наших «психарей» всегда есть повод. В «Советской культуре» сегодня дано сообщение, что во МХАТе готовится пьеса Радзинского «Чуть-чуть о женщине», забегали, кто дал сообщение, почему, мы ведь против. Шумов звонил в газету Игнатовой, откуда взята эта информация, та сказала, что дал театр.

Ровно в 9 часов явился Эрин, он с 15 апреля ушел из Минска после разговора с Солодовниковым. И вот до сих пор не решается, что же он будет делать в Малом театре — то одну пьесу предлагают, то другую, а потом опять все меняется. И на вопрос Шумова, как у Вас дела в Малом театре, он ответил: «Как у всех, кто имеет дело с Малым театром». Шумов спросил: «Что же сейчас-то предлагают, Шатрова?» Эрин: «Да нет, она же еще в стадии обсуждения». Когда Эрин ушел, я спросила у Шумова, о какой пьесе Шатрова идет речь. Он ответил: «Пьеса о Брестском мире, но ее надо переделывать, а то там Куйбышев против Ленина выступает, а Бухарин хороший». Я: «Но ведь это историческая правда», — а он: «Ну, значит, надо Куйбышева свести до минимума». Вот тебе и восстановление истины.

Позвонила Бутрова из Управления внешних сношений насчет направления БДТ в Англию и Францию, что Фурцева сказала «нет» и насчет театра Вахтангова колеблется, а хочет послать Малый театр.

Пришел Шумов и рассказал, как проходило партбюро по вопросу подготовки к отчетно-перевыборному партсобранию. Велели переделать доклад и обновить состав партбюро.

А потом пришел Солодовников, которому хотят дать строгий выговор за «самостийность», а он, «плача», просил, чтобы его сделали главным редактором журнала «Театр», а он будет таким редактором, что все ахнут.

По словам Цирнюк, московское Управление категорически против пьесы Розова.

Зайдя к Тарасову, я слышала, как он кому-то говорил о «На дне» в «Современнике», что есть элемент иронии в произнесении слов о Человеке.

Отчетно-перевыборное партийное собрание. Доклад Малашенко.

Малашенко:

Шумов:

Медведева:

Назаров

Тарасов:

Владыкин

Сейчас сбежала с панихиды по Осипову. Вот и конец, а уж до чего суетился, все боролся с «антихристами», вынашивал идею Главреперткома.

Вообще, смертей в этом месяце полно. Умер Р. Симонов. А сынок, еще не похоронив отца, уже пошел к Фурцевой (пошел 9-го, а хоронили 10-го), чтобы его сделали главным режиссером Театра Вахтангова. И вот вроде уже есть приказ, в театре бунт, но это его не волнует. А я 11 декабря разговаривала со Спектором, и он сказал, что пусть он будет просто режиссером, но не главным, а входит в состав художественного руководства, спектакли он может ставить, но быть главным — нет. И вот те раз.

Да, «Цену» Миллера Товстоногову разрешили. «Дуэль» пошла. Но Сапетов продолжает радеть о советской власти, и, как рассказал бывший сегодня у нас замдиректора Театра Моссовета Школьников, заявил ему, что из-за таких пьес, как «Дуэль», и произошли события в Чехословакии. А Владыкин 20 минут внушал Школьникову, чтобы они афиши с «Дуэлью» по городу не расклеивали и меньше ее играли, и что он сошел с ума, если собирается устроить обмен актерами из польского спектакля по этой пьесе в Щетине.

«Два товарища» тоже пошли. 13 декабря играли в ЦТСА, а 18 декабря — премьера в Театре Маяковского. Вроде найден какой-то компромисс, якобы Войнович сказал: «Я не думал, что так получится (письмо попало за границу), я обращался к своему правительству». Как будто Гришин подтвердил свое высказывание, что творчество надо рассматривать объективно и, мол, одно к другому не относится. Якобы Шапошникова сама активно «землю роет», она не рупор Гришина, и он не всегда и не во всем с ней заодно. Верится с трудом, поживем — увидим.

Сегодня видела Челомбитько, которая вернулась из Чехословакии и говорит, что внешне в Чехословакии ничего не заметно, но ненависть мы породили страшную. Когда она позвонила своим друзьям — муж работал много лет в СЭВе, жена преподавала русский язык, — то муж, услышав, вырвал трубку у жены и ругался площадной бранью, что русские — свиньи, сволочи и чтобы она не звонила. Она думает, что вообще все кончено, что потихоньку все задушат, но сейчас портреты Дубчека в окнах домов, она говорила с теми, кто его знает, что это очень интеллигентный человек, очень мягкий.

К нам в комнату пришел Жуков и сказал, что к нему заходил критик Кораллов и, ссылаясь на информацию из нашей комнаты, говорил, что Мильтиниса не надо зажимать, что одно представление его на звание народного артиста СССР отклонили, а теперь второе представление опять хотят отклонить. Назаров ответил, что он на эту тему с Коралловым не говорил, а как соберутся Тарасов, Голдобин, Кудрявцев, Назаров, Жуков, Образцова (критик), тогда обменяются мнениями. Жуков предложил собраться без Образцовой, при ней он не хочет всего говорить, а то она использует это в своих целях. Назаров сказал, что вряд ли, надо ее изолировать, ведь ее посылало Министерство, как и их. А Жуков стоит на своем. Когда-то он вместе с Комиссаровой Мильтиниса называл фашистом, а теперь он против него усиленно настраивает начальство.

Вчера была в Театре Пушкина на «Воскресенье в Риме». Безвкусица, пошловатость. А когда я сегодня утром разговаривала с «хозяйкой театра» — секретарем дирекции Анастасией Петровной, то она мне подтвердила, что замысел и не волновал Равенских, он сказал, что после «Поднятой целины» и «Метели» может себе позволить и такое, а на вопрос, для чего в спектакле танец-стриптиз, ответил, что у актрисы хорошая фигура.

А сегодня — продолжение жуковского сволочизма. Он пошел к Тарасову высказывать свою точку зрения на Мильтиниса. К тому же клепал на Назарова и Образцову, вплоть до подлости. Назаров, мол, как руководитель неверно себя вел, что обсуждение было с вином, что Образцова плохо говорила, что система работы Мильтиниса с актерами, его идеалы, тема его в искусстве Жукова не устраивают.

Назаров разговаривал с Хачатуровой. Она рассказала о партийном перевыборном собрании в Ленкоме, где Днепрова «прокатили». Покаржевский, как секретарь райкома, объявил голосование недействительным, сославшись на то, что не было поименного обсуждения кандидатур, и назначил новое голосование, но результат был тот же, голос в голос.

Сартра ставить не разрешают, даже его пьесу о французском Сопротивлении «Мертвые без погребения», он «плохо» себя вел в эти времена. Сартра хотел ставить, вернее уже поставил, Кишиневский театр.

Театр Гоголя. Обсуждение спектакля «В душной южной ночи».

Виноградов

Закшевер:

Трубин:

Мирингоф:

Синянская:

Назаров:

Я ушла, у меня лежала нерасписанная «афиша»[31], и должен был прийти поляк.

Сегодня Эфрос сдает «Счастливые дни несчастливого человека». Утром зашел в нашу комнату Голдобин и спросил Назарова: «Кто идет от вас? Идите только Вы и Трубин», то есть я не должна идти на просмотр. Вообще сегодня два просмотра, в 3 часа еще в Театре Моссовета «Двери хлопают», на который идет Владыкин, а на Арбузова он просил пойти Тарасова. Не только Симуков, Цирнюк, Трубин и Назаров, на Эфроса пошли и все остальные, вплоть до Белки и Кандеевой, не пустили только меня. Ну что ж, посмотрю на премьере, только бы разрешили. Вернулись, впечатления — Белка: «Гениально». Емельянов тоже близко к этому. Симуков: «Я не понимаю пьесы, но сказал и Родионову, и нашему начальству, что выпустил бы сразу».

Утром Емельянов рассказал про обсуждение спектакля «Счастливые дни несчастливого человека» у нас в Управлении. Цирнюк плакалась, что Эфрос испортил пьесу, что вот у Товстоногова она принимает спектакль на 100 %, а у Эфроса — нет, что в центре должны быть переживания героя, а этого нет, что ей вообще не ясна мысль спектакля, нет главной мысли, о чем-то они говорят, а о чем — не ясно. Малашенко говорил, что таких плохих непрофессиональных спектаклей и в провинций не увидишь, что надо его выпустить, и пусть спектакль сам умрет, ходить на него никто не будет. Симуков — что когда искусство перестает быть эмоциональным, оно умирает. Голдобин заявил, что он в трудном положений и ему не хочется идти на обсуждение. Он считает, что спектакль никакой, с фрейдизмом.

А Сапетов на обсуждении спектакля «Двери хлопают» в Театре Моссовета по поводу Эфроса был в бешенстве, что спектакль надо не выпускать, что это спектакль о шизофренике, что после этого спектакля руки хочется вымыть, и нападал на Прибегина, что тот там (в Театре на Бронной) не был категорически против, что был «мягок». И дальше во всех театрах и всем вдалбливал эту мысль. Так, в «Современнике» на сдаче «Мастеров» говорил Ефремову: «Вот у вас приятно принимать, а то вчера у Эфроса…» и т. д. Потом — в Театре Станиславского, что Эфрос оправдывает отрицательного героя. И это все еще до официального обсуждения спектакля.

Звонок Галины Георгиевны: студенты ГИТИСа, по словам Н. Чефрановой, в восторге от спектакля Эфроса, что это гениально.

Была на «Месяце в деревне» у ермоловцев. С огорчением в роли Ракитина увидела Круглого, значит, он ушел от Эфроса. Спектакль средний, симпатичная Уралова, интеллигентный, ироничный Круглый, а Лакирев — очень неважно. Как сегодня цинично сказал про спектакль Закшевер: «Классики нет, режиссуры нет, актеров нет, значит, ничего страшного — пусть играют».

Назаров говорит, что на его вопрос об Эфросе — Арбузове ему ничего не отвечают, то ли до сих пор ни на что не решились, то ли скрывают. Да, уж боятся, это точно, ведь Фурцева весной видела спектакль и сказала «нет». Тогда и Арбузов возражал, а теперь он «за», абсолютно «за». Что же будет? Будем надеяться, а вообще, ни за что поручиться нельзя.

А сейчас я сижу на спектакле Театра Моссовета по пьесе Алешина «Другая». Скука страшная, героиня (Чернова) — никуда, но зато пьесу «укрепили», общественное лицо героини налицо, это тебе не Радзинский. Жженов — чистый Голливуд, одна улыбка белозубая, а что же ему еще делать?

Голдобин попросил телефон П. Маркова, в субботу к нему посылали Трубина, наши никак не могут «создать» вступительное слово Министра на 70-летнем юбилее МХАТа для сегодняшнего торжественного вечера.

Прошел слух, что Родионов сказал, что спектакль Эфроса мрачный и его выпускать не следует. Но выяснилось, что Родионов лишь отметил, что в Ленинграде спектакль лучше, а этот с недостатками, но тоже может идти.