Дневники 1930-1931

159

Сам же Розанов есть Ницше до Ницше. — Ницшеанскую парадигму в восприятии Розанова задал Д. С. Мережковский: «Ницше, со своими откровениями <…> "святой плоти и крови", воскресшего Диониса — на Западе; а у нас, в России, почти с теми же откровениями — В. В. Розанов, русский Ницше. Я знаю, что такое сопоставление многих удивит; но когда этот мыслитель, при всех своих слабостях, в иных прозрениях столь же гениальный, как Ницше, и, может быть, даже более, чем Ницше, самородный, первозданный в своей антихристианской сущности, будет понят, то он окажется явлением, едва ли не более грозным, требующим большего внимания со стороны церкви, чем Л. Толстой, несмотря на всю теперешнюю разницу в общественном влиянии обоих писателей» (Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 150). В «Уединенном» Розанов приводит слова Мережковского о нем: «Это такое же бурление, как у Ницше, это конец, или, во всяком случае, страшная опасность для христианства» (Розанов В. В. О себе и жизни своей. М., 1990. С. 87–88). Э. Голлербах вспоминал, что самому Розанову «прозвище "русский Ницше" не казалось ему ни удачным, ни лестным» (Голлербах Э. В. В. Розанов. Жизнь и творчество (1922). М., 1991. С. 4; указано А. Медведевым).