ПРИЛОЖЕНИЯ
ЛЕТОПИСНЫЕ ИЗВЕСТИЯ О КИЕВСКОМ ВОЕВОДЕ ДОБРЫНЕ
Былиный Добрыня Никитич часто сопоставляется с летописным киевским воеводой Добрыней[17], дядей князя Владимира. Исследователи доказали существование «единой устной легенды, отразившейся в „Повести временных лет“»[18] и включившей в число своих героев предков летописного Добрыни — киевского воеводу Свенельда и его сына Мстислава Лютого, потомков Добрыни — его сына Коснятина и новгородских посадников Остромира, Вышату и Яна Вышатича. Вместе с тем некоторые более поздние летописные свидетельства говорят о том, что предания о Добрыне-воеводе бытовали и в последующие века, превратившись из родовых в общенародные.
Ниже публикуются летописные известия о Добрыне.
В лѣто 6478 (970)... В се же время придоша людье ноугородьстии, просяще князя собѣ: «Аще не поидете к намъ, то налѣземъ князя собѣ». И рече к нимъ Святославъ: «А бы пошелъ кто к вамъ». И отпрѣся Ярополкъ и Олегъ. И рече Добрыня: «Просите Володимера». Володимеръ бо бѣ отъ Малуши, ключницѣ Ользины; сестра же бѣ Добрынъ, отець же бѣ има Малъкъ Любечанинъ, и бѣ Добрына уй Володимеру. И рѣша ноугородьци Святославу: «Въдай ны Володимира». Онъ же рече имъ: «Вото вы есть». И пояша ноугородьци Володимера к собѣ, и иде Володимиръ съ Добрынею, уемъ своимь, Ноугороду» (ПВЛ, стр. 49—50).
В рассказе о том, как по совету Добрыни, дяди по матери[19] (уя) Владимира, новгородцы просили у Святослава себе в князья Владимира, сына Малуши, ключницы Ольги, впервые на страницах летописи встречается имя Добрыни. По предположению Д. С. Лихачева, этот рассказ попал в летопись из уст потомка Добрыни тысяцкого Вышаты. Уже этот рассказ о Добрыне, подчеркивающий роль Добрыни в утверждении на княжеском столе родоначальника всех русских князей, вышел за рамки простого родового предания и получил, по словам Д. С. Лихачева, «широкое распространение»[20] в народе. На это указывают дополнительные детали, известные по более поздним летописям. Упомянув о родственных отношениях Владимира и Добрыни, Архангелогородский летописец продолжает: «... и рожение бысть Владимеру в Будотине селѣ; ту бо бѣ посла Ольга Малку во гнѣвѣ»[21]. Появление новых сведений о рождении Владимира, неизвестных древнейшим источникам, свидетельствует, что предания, возникшие в период составления «Повести временных лет» или даже ранее, были живы и в более позднее время, обрастая новыми подробностями и версиями. Эти дополнительные известия Архангелогородского летописца продолжают ту общую тенденцию рассказа, которая наметилась еще в «Повести», — подчеркивание «низкого», «неблагородного» происхождения Владимира — «робичича», мать которого, оказывается, была не просто «рабой», ключницей Ольги, но и «нелюбимой рабой», прогневившей свою госпожу. Таким образом, в Архангелогородском летописце встречается разработка того же мотива, который находит себе место и в былинах о женитьбе Владимира: «А ваш-то Владимир да был холопище». Этот мотив ставит рассказ о выборе новгородцами князя в один ряд с многочисленными произведениями эпосов других народов, где родоначальником княжеской династии оказывается человек «низкого» происхождения.
В лѣто 6488 (980)... (Владимир, победив Ярополка, прогнал из Новгорода посадников, им поставленных) Володимеръ же посади Добрыну, уя своего, в Новѣгородѣ. И пришедъ Добрына Ноугороду, постави кумира надъ рѣкою Волховомъ, и жряху ему людье ноугородьстии аки богу (ПВЛ, стр. 56).
Эта запись, также связанная с родовыми преданиями потомков Добрыни, подчеркивает активное участие Добрыни в религиозных предприятиях Владимира, пока еще языческих.
В лѣто 6493 (985) Иде Володимеръ на Болгары съ Добрынею, съ уемъ своимъ в лодьях,... и побѣди болгары. Рече Добры на Володимеру: «Съглядахъ колодникъ, и суть вси в сапозѣх. Сим дани намъ не даяти, поидемъ искать лапотниковъ». И створи миръ Володимеръ съ болгары...» (ПВЛ, стр. 59).
А. А. Шахматов предполагает, что «рассказ выхвачен из серии походов Владимира с уем его Добрынею»[22]. И снова, как и в предыдущих рассказах, на первом плане не князь, а его дядя — инициатор мирного договора с волжскими булгарами, советам которого Владимир следует неукоснительно. Этот рассказ дает возможность предположить, что в последующие века в народной памяти сохранился образ родственника князя воеводы Добрыни, который сначала воевал, а потом помирился со своими вчерашними врагами.
В лѣто 6636 (1128)... Роговолоду держащю и владѣющю и княжащю Полотьскую землю, а Володимеру сущю Новѣгородѣ, дѣтьску сущю, еще и погану. И бѣ у него [уи его] Добры на, воевода и храборъ и наряденъ мужь. Сь посла к Роговолоду, и проси у него дщере [его] за Володимера. Он же рече дъщери своеи: «Хощеши ли за Володимера?» Она же рече: «Не хочю розути робичича, но Ярополка хочю». Бѣ бо Роговолодъ перешелъ изъ заморья, имѣяше волость свою Полтескъ. Слышавше же Володимеръ разгнѣвася о тои рѣчи оже рече: «не хочю я за робичича», пожалиси Добрына и исполнися ярости, и поемше вои / и / идоша на Полтескъ, и побѣдиста Роговолода. Рогъволодъ же вбѣже в городъ. И приступивъше к городу и взяша городъ и самого [князя Роговолода] яша и жену его, и дщерь его. И Добрына поноси ему и дщери его, нарекъ еи робичица и повелѣ Володимеру быти с нею пред отцемь ея и матерью. Потом отца ея уби, а саму поя женѣ и нарекоша еи имя Горислава... (ПСРЛ, т. I. М., 1962, стр. 299—300).
Кроме приведенного здесь рассказа по Лаврентьевской летописи, существует рассказ о женитьбе Владимира на Рогнеде в «Повести временных лет» под 980 г., где об участии Добрыни в сватовстве и женитьбе князя ничего не говорится.
Наличие двух разных редакций свидетельствует о том, что в XI—XII вв. предания о Добрыне уже вышли за пределы родовых. Поэтому сведения о Добрыне могли поступать в распоряжение летописца не только от потомков, но и из других источников, иногда даже приходивших в противоречие с родовой версией.
В лѣто 6496 (988)... (Владимир крестился в Корсуни, возвращается в Киев, приказывает уничтожить «кумиры» и всем креститься) И посла по всему граду (Киеву. — В. С.), да вси крестятся, а Добрыню посла въ Новъгородъ (ПСРЛ, т. XXVII. М. — Л., 1962, стр. 314).
Это самое раннее из дошедших до нас летописных известий XV—XVII вв. об участии Добрыни в христианизации Руси. О Добрыне упоминается очень глухо, вскользь; о его роли в крещении Новгорода можно лишь догадываться из контекста.
В лѣто 6496 (988)... (контекст тот же, что и в Сокращенном летописном своде 1495 г.) А Добрыню посла в Новъградъ и тамо повелѣ крестити всѣхъ (ПСРЛ, т. XXII, СПб., 1911, стр. 367).
Почти полная тождественность текстов в обеих последних летописях дает основание предполагать для них общий источник. Скорее всего это был Хронограф 1442 г., составленный Пахомием Логофетом (Сербом), который, собирая материал для житий новгородских святых, мог услыхать предание о пребывании Добрыни в Новгороде и внести его в свой Хронограф.
Приведенные летописные известия свидетельствуют о том, что в XV в. предания о Добрыне продолжали жить и что к приведенным сюжетам прибавился еще один — об участии Добрыни в крещении Руси.
Софийская 1-я[23] и Густынская летописи[24], а также Герберштейн[25] сообщают о каких-то новгородских «языческих» обычаях, в состав которых входили игры, связанные с преданиями о крещении новгородцев. Возможно, дошедшие до XIX в. рассказы о «змияке Перюне»[26] являются отголосками одного из таких преданий. Очевидно, действующим лицом этих преданий был и Добрыня, присланный Владимиром для утверждения в Новгороде христианства.
Въ лѣто 6498 (990)... Того же лѣта иде Михаилъ митрополитъ Киевский и всея Руси въ Новгородъ Великий, съ епископы Фотѣя патриарха... и з Добрынею дядею Володимеровымъ...; и идолы сокруши, и многия люди крести... Въ лѣто 6499 (991). Иде Михаилъ митрополитъ по Русской землѣ и до Ростова, съ четырма епископы Фотѣа патриарха, и з Добрынею... И учаше митрополитъ всѣхъ... вѣровати въ единого бога (ПСРЛ, т. IX. М., 1965, стр. 63—64).
Настоящий текст Никоновской летописи повторяется в Степенной книге.
Согласно Никоновской летописи и Степенной книге, главную роль в крещении Новгорода играет митрополит Киевский и всея Руси Михаил, реальное существование которого в настоящее время подвергается сомнению. Добрыня — его спутник. Он принимает участие в крещении не только Новгорода, но и Ростова. Это сообщение свидетельствует о том, что Добрыня вышел за пределы Новгородских преданий и теперь, в XVI в., является героем предания общерусского. Можно предположить, что воевода Добрыня действительно принимал участие в крещении Руси, и, следовательно, предание о его роли в христианизации восходит к X в., так как свое начало оно должно было взять из народных припоминаний о действительно происходивших событиях.
Новгородцев противность В Новеграде людие, уведавше еже Добрыня идет крестити я, учиниша вече и закляшася вси не пустити во град и не дати идолы опровергнути. И егда приидохом, они, разметавше мост великий, изыдоша со оружием, и Пороки, самострелы асче Добрыня пресчением и лагодными словы увесчевая их, обаче они ни слышати хотяху и вывесше 2 порока великие со множеством камения, поставиша на мосту, яко на сусчие враги своя. Высший же над жрецы славян Богомил, сладкоречиа ради наречен Соловей, вельми претя люду покоритися. Мы же стояхом на торговой стране, ходихом по торжисчам и улицам, учахом люди, елико можахом. Но гиблюсчим в нечестии слово крестное, яко апостол рек, явися безумием и обманом. И тако пребыхом два дни, неколико сот крестя. Тогда тысецкий Угоняй новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: «Лучше нам помрети, неже боги наша дати на поругание». Народ же оноя страны, разсвирепев, дом Добрынин разориша, имение разграбиша, жену и неких от сродник его избиша. Путята Тысецкий же Владимиров Путята, яко муж смысленный и храбрый, уготовав лодиа, избрав от ростовцев 500 муж, носчию перевезеся выше града на ону страну и вшед во град, никому же пострегшу, вси бо видевши чаяху своих воев быти. Он же дошед до двора Угоняева, онаго и других предних мужей ят и абие посла к Добрыне за реку. Людие же страны оные, услышавше сие, Церковь в Новеграде собрашася до 5000, оступиша Путяту, и бысть междо ими сеча зла. Некия шедше церковь Преображения господня разметаша и домы христиан грабляху. Даже на разсвитании Добрыня со всеми сусчими при нем приспе и повеле у брега некие домы зажесчи, чим люди паче устрашени бывше, бежаху огнь тушити; и абие преста сечь, тогда преднии мужи, пришедше к Добрыне, просиша мира.
Идолы сокруши Добрыня же, собра вои, запрети грабление и абие идолы сокруши, древяннии сожгоша, а каменнии, изломав, в реку вергоша; и бысть нечестивым печаль велика. Мужи и Жалость о идолех жены, видевше тое, с воплем великим и слезами просясче за ня, яко за сусчие их боги. Добрыня же, насмехался, им весча: «Что, безумнии, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, кую пользу вы от них чаять можете». И посла всюду, объявляя, чтоб шли ко кресчению. Воробей же посадник, сын Стоянов, иже при Владимире воспитан и бе вельми сладкоречив, сей иде Кресчение Новаграда на торжисче и паче всех увесча. Идоша мнози, а не хотясчих креститися воини влачаху и кресчаху, мужи выше моста, а жены ниже моста. Тогда мнозии некресчении поведаху о себе кресчеными быти; того ради повелехом Кресты на шее всем кресченым кресты деревянни, ово медяны и каперовы (сие видится греческое оловянны испорчено) на выю возлагати, а иже того не имут, не верити и крестити; Новград мечем кресчен и абие разметанную церковь паки сооружихом. И тако крестя, Путята иде ко Киеву. Сего для людие поносят новгородцев: Путята крести мечем, а Добрыня огнем. (В. Н. Татищев. История Российская, т. I. М. — Л., 1962, стр. 112—113).
Иоакимовская летопись передает факт, по существу известный нам по более древним источникам. Таковым является приход Добрыни в Новгород, разрушение кумиров и крещение горожан. Новое в рассказе — это неизвестные детали в описании сопротивления новгородцев, остававшегося в предыдущих документах в подтексте сообщения о посылке воеводы вместе с митрополитом. По словам В. М. Моргайло, есть «основание говорить о довольно активной роли Татищева в передаче текста Иоакимовской летописи, пересказавшего и несколько дополнившего его своими соображениями»[27].
Но, независимо от степени авторства или редактуры В. Н. Татищева в передаче данного эпизода, ясно одно, что он не выдуман, что в основе его находятся какие-то предания, дожившие в устной и книжной традиции до XVII—XVIII вв.
Между летописным воеводой Добрыней и былинным богатырем Добрыней Никитичем обнаруживается целый ряд точек соприкосновения. Можно предположить, что действительная деятельность Добрыни — установление им кумиров над Волховом, активное участие в мирных переговорах с «неверными» магометанами (болгарами) — могла дать повод к появлению рассказов о связи новгородского воеводы со всякого рода «нехристью». А эти рассказы могли в свою очередь повлиять на былину, на ее сюжет о побратимстве Добрыни с «поганым» Змеем Горынычем. Воевода Добрыня через несколько лет сам уничтожает поставленные им кумиры Перуна, а былинный Добрыня Никитич во второй части былины вступает со Змеем Горынычем в борьбу и в конце концов уничтожает врага. Это сопоставление не покажется большой натяжкой, если вспомнить, что в последующие века сам Перун представлялся как некая «Змеюка».
Устные предания, нашедшие свое отражение в летописи, могли быть (и были) плодородной почвой, на которой традиционный змееборческий сюжет превратился в конкретную былину о Добрыне и змее. Использовав в какой-то степени в своем сюжете новгородские предания, былина, несомненно, сразу же вышла из рамок новгородской действительности и существовала независимо от этих преданий, бытовавших в Новгороде вплоть до XVIII в.
ЛЕТОПИСНЫЕ ИЗВЕСТИЯ О БОГАТЫРЯХ ДОБРЫНЕ И АЛЕКСАНДРЕ ПОПОВИЧЕ
Въ лѣто 6732 (1224)... (Описание битвы на Калке). И Александръ Поповичь ту убиенъ бысть съ инѣми 10 храбров. (ПСРЛ, т. V, вып. 1. Л., 1925, стр. 206).
Въ лѣто 6732 (1224). (Описание битвы на Калке) ... убиша Александра Поповича, а с нимъ богатырь 70, и людеи множество...
(ПСРЛ, т. IV, ч. I, вып. 1. Пг., 1915, стр. 203).
Оба известия о гибели Александра Поповича в битве на Калке восходят к недошедшему до нас летописному своду «Владимирскому Полихрону Фотия» (составленному в 1418 или 1423 г.), в котором, по предположению Д. С. Лихачева[28], это известие читалось так: «И Олександр Поповичь ту же убиен бысть с инеми семиюдесять храбрых». По наблюдению Д. С. Лихачева, известие о смерти Александра Поповича в битве на Калке появилось впервые много лет спустя после битвы, так как в сообщениях более ранних об участии в ней этого богатыря ничего не говорится.
Ведомо ж да будет, яко Алексанъдръ Храбрый глаголемый Поповичь от ростовских житель и слуга у него именем Тороп, прочих же храбрых того же града 70.
И внегда бысть брань князю Костянтину Всеволодовичю ростовскому с меншим братом своим Юрьем Всеволодовичем владимерском о княжении и мнози бои быша межи ими, той же Александр храбръствуя выезжая из Ростова князь юрьевых вой побиваше, их же побитых от него около Ростова на реце Ишне и под Угодичами на лугу многи ямы костей накладены. С ним же храбръствуя и Тиманя Златый Пояс. На иных же боех той же Александр с теми храбрыми и Юряту храброго уби и Ратибора храброго, иже хотяше седлы войско Костянтиново (войско) наметати хваляся, уби. Князю Юрью ж Владимерскому о брате и о рати зело печально бысть сердце храбрости их ради. Вскоре же князя Костянтина ростовского бог отдели века сего, отиде к богу, и ростовское княжение достася князю Юрью ко граду Владимеру. Той же Александр совет сотвори с прежреченными своими храбрыми, бояся служити князю Юрью — аще мщение сотворит, еже на боех ему сопротивни быша; аще разъедемся по разным княжениям, то сами меж себя побиемся и неволею, понеже меж князей несогласие. И тако здумавше, отъехаша служити в Киев. Лутче, рече, есть нам вместе служити матери градовом в Киеве великому князю Мстиславу Романовичю Храброму. Той же великий князь Мстислав Романовичь о всех храбрых хваляше в гордости своей: ужь слух дохождаше русским князем, яко безбожнии татарове многи страны поплениша: ясы, обези, касоги и безбожных половец множество избиша, и проидоша землю их, избивающе их гневом божиим, зане милостивый бог мстя им кров христианскую, хотя их окаянных половъцев погубити. И прогониша тии татаровя половцев до реки Днепра. Князь же Мстислав рече гордяся надеяся на своих храбрых, их же преж рекохом. «Донележе, — рече, — аз есмь на Киеве, то по реку Яик и по море Понтийское и по реку Дунай не махивати сабли». Сего ради и с храбрыми своими купно погибе, хотя помогати половцем от татар и своя вся и сам с ними погибе, яко же писано есть в Калкском побоище».
(Хронограф XVII в. — не позже 1661 г., ГПБ, F.XVII. 17, лл. 337 об. — 338 об. Впервые опубликована в статье Д. С. Лихачева «Летописные известия об Александре Поповиче». Тр. ОДРЛ, т. VII, М. — Л., 1949, стр. 34.)
Приведенная повесть является кратким вариантом помещенного в Тверском сборнике «Описания», также посвященного «храбру» Александру Поповичу[29]. По предположению Д. С. Лихачева, и «Описание» и повесть «восходят оба вместе к какой-то более подробной повести об Александре Поповиче, не зависимой ни от какой летописи»[30].
При сравнении повести об Александре Поповиче с былиной об Алеше Поповиче и Тугарине прежде всего бросаются в глаза сходство в именах и несходство по существу: Алеша Попович — этнический герой, победивший полумифическое существо, олицетворяющее внешнего врага; Александр Попович — участник княжеских междоусобиц, погибший в битве с татаро-монголами на р. Калке. В былине киевский князь изображен трусливым и нерешительным, не имеющим сил бороться за свою честь. В повести киевский князь — наоборот, слишком самонадеян, «хваляшесь в гордости своей» в надежде на своих «храбрых».
В то же время повесть и былина имеют некоторые общие детали. И в повести и в былине герой «ростовский житель», он отправляется служить к киевскому князю. В обоих случаях — обязательное упоминание имени слуги, деталь, отсутствующая в былинах об Илье Муромце и Добрыне Никитиче.
Обращает внимание и общий «антикняжеский» пафос обоих произведений, выразившийся в повести в осуждении княжеских междоусобиц и нежелании участвовать в братоубийственной войне, а в былине в осуждении позорной трусости князя Владимира.
Все это дает основание предположить генетическое родство повести и былины, в основе которых лежали местные ростовские предания, обработанные в повесть и былину независимо друг от друга, в одном случае в соответствии с жанром исторического повествования, а в другом в соответствии с героико-эпической традицией.
Въ лѣто 6725 (1217). Бысть бой князю Юрью Всеволодичю съ княземъ Костянтином с Ростовскым на рѣце на Где, и поможе Богъ князю Костянтину Всеволодичю, брату старѣишюму, и правда его же пришла. А были с ним два храбра: Добрыня Золотыи Поясъ да Александро Поповичъ съ своим слугою с Торопом (ПСРЛ, т. XXVII, М. — Л., 1962, стр. 234).
Приведенное здесь описание Липецкой битвы 1217 г. тождественно текстам Сокращенного летописного свода 1495 г.[31] и Хронографа 1512 г.[32] Все три текста, вероятно, восходят к Хронографу Пахомия Логофета 1442, основным источником которого был Владимирский Полихрон Фотия. Отсутствие данного текста в Софийской 1-ой и Новгородской 4-ой летописях, по которым восстанавливается Владимирский Полихрон (см. выше), заставляет предполагать, что этот текст внесен в Хронограф самим Пахомием. Вероятно он пользовался той же повестью об Александре Поповиче, что и составители «Описания» в Тверском сборнике и краткой повести Хронографа, приведенной выше. В Хронографе Пахомия Логофета местный ростовский герой Тиманя был заменен Добрыней, ставшим к тому времени общерусским эпическим героем. При этой замене Добрыня получил прозвище Тимани «Златой пояс». Вслед за Хронографом Пахомия Логофета упоминание о двух участниках Липецкой битвы Добрыне Златой Пояс и Александре Поповиче попало в Никоновскую летопись.
Въ лѣто 6508 (1000). Прииде Володарь съ Половцы къ Киеву, забывъ благодѣяниа господина своего князя Владимера, дѣмономъ наученъ. Володимеру же тогда въ Переславцѣ на Дунаи, и бысть смятение велие въ Киевѣ, и изыде нощию во стрѣтение имъ Александръ Поповичь, и уби Володаря, и брата его и иныхъ множество Половецъ изби, а иныхъ въ поле прогна. И се слышавъ Володимеръ, возрадовася зѣло, и възложи на нь гривну злату, и сотвори и́ вельможа въ полатѣ своей.
(ПСРЛ, т. IX, М., 1965, стр. 68).
Здесь ошибка летописца на 100 лет. Володарь Ростиславич вместе с половцами подошел к Киеву в 1100 г. Это произошло не при Владимире Святославиче (в то время половцы еще были неизвестны), а при Владимире Мономахе.
Богатыри. Въ лѣто 6509 (1001). Александръ Поповичь и Янъ Усмошвець, убивый Печенѣжьскаго багатыря, избиша множество Печенѣгъ, и князя ихъ Родмана и съ трема сыны его въ Киевъ къ Володимеру приведоша. Володимеръ же сътвори празднование свѣтло... (там же).
Въ лѣто 6512 (1004). Идоша Печенѣзи на Бѣлъградъ; Володимеръ же посла на нихъ Александра Поповича и Яна Усмошвеца съ многими силами. Печенѣзи же слышавше, побѣгоша въ поле... (там же).
По словам Д. С. Лихачева, «перед нами несомненное отражение народного эпоса»[33]. Обращает на себя внимание сам термин «богатыри», пришедший на смену более раннему «храбр». Замена в первом Владимира Мономаха Владимиром Святославичем говорит о том, что во всех трех отрывках летописец использовал источник, где эти две фигуры уже слились в одну эпическую фигуру киевского князя Владимира, и ему самому предстояло решать, о каком именно Владимире идет речь.
[Упоминание Добрыни Златого пояса и Александра Поповича при описании Липецкой битвы, идентично приведенному в отрывке III.] (ПСРЛ, т. X, М., 1965, стр. 70).
[Речь боярина Андрея Станиславича, предостерегающая князей Юрия и Ярослава от борьбы с Константином] «...еще же и храбрыхъ нынѣ не вѣси у него Александра Поповичя и слугу его Торопа, и Добрыню Рязаничя златаго поаса...?» (там же, стр. 71—72).
Отговаривая Юрия и Ярослава от борьбы с Константином, Андрей Станиславич среди прочих доводов ссылается и на то, что у Константина имеются храбрые богатыри. В этом отрывке имени Добрыни впервые сопутствует прозвище Рязанич. Как известно, во многих поздних былинах родиной Добрыни названа Рязань (см. Примечания, стр.
[Подвиги Мстислава Мстиславича, сторонника Константина]. Князь Мстиславъ Мстиславичь съ своими полки проѣха трижды сквозѣ полки Юрьевы и Ярославли, и бѣ самъ крѣпокъ и мужественъ... И прииде на него Александръ Поповичь, имѣа мечь нагъ, хотя разсѣщи его: бѣ бо силенъ и славенъ богатырь. Онъ же возопи глаголя, яко азъ есмь князь Мстиславъ Мстиславичь Новогородцкий; онъ же уставися, и тако спасе его Богъ отъ смерти. И рече ему Александръ Поповичь: «Княже! ты не дерзай, но стой и смотри; егда убо ты глава убиенъ будеши, и что суть иныя и камо ся имъ дѣти?»... (Там же, стр. 74).
По словам Д. С. Лихачева[34], в этом эпизоде «отразились военные воззрения XV—XVI вв., что предводитель войска не должен принимать личного участия в боевых схватках». В XIII и XIV вв. князья еще лично участвовали в битве. Таким образом, этот рассказ может датироваться не ранее XV в.
Въ лѣто 6733 (1225) [Описание потерь в битве при Калке]... убиша же на томъ бою: и Александра Поповичя, и слугу его Торопа, и Добрыню Рязаничя Златаго пояса, и седмьдесятъ великихъ и храбрыхъ богатырей, всѣ побиени быша... (там же, стр. 92).
О гибели Александра Поповича в Калкской битве упоминается не впервые. Имя же Добрыни в этом тексте — весьма вероятно прибавлено самим летописцем. «Зная» из имеющихся у него источников о совместной борьбе Александра и Добрыни в войске князя Константина Всеволодовича в Липецкой битве, «зная» о гибели Александра Поповича и других богатырей в битве при Калке, он мог уже сам домыслить, что и Добрыня разделил общую судьбу в Калкской трагедии.
Упоминание Добрыни Рязанича и Александра Поповича в Хронографе и Никоновской летописи свидетельствует о том, что в XV—XVI вв. эти имена были широко популярны в общерусском фольклоре.
В лѣто 6717. Князь Мстислав сяде во граде Галичи въ Полях, а под ним князеи 32 и вся Руская земля. А на Киеви князь Мъстислав, а воеводы оу него Дроздь да Волчи Хвостъ, и одоли Половец и Жомоть и Печениги, многи земли. Так и оу великого князя от[ъ]я землю по реку Почаину, отчину его. И князь великии Мстислав и вся земля Руская сташа на реки Почаине, и ту прииха к нему Олександръ Попович с Торопцем. И то слышав киевский князь, собра силу тяшку, Половец, Жомоть, Ляхи, Печенизи, и сташа в Полях. И рече Дрозду: еди, испытаи, есть ли князь великии на реки Почаинѣ. И он рече: не иду, яз Дроздъ потка, а тамо есть Соловеи. И рече Волчи Хвостъ: и яз ихав испытаю. И пригна к рѣцѣ Почаинѣ, воскликне ратным гласом: черлен щит, ѣду сим. И то слыша Александръ, посла к нему с черленым щитом Торопца, на нем же написан лют змѣи. И пригна к нему, рече: человѣче, что хощеши оу щита сего? И он рече: яз хощу того, хто за ним издѣт. И Торопец пригна ко Александру, рече: тоби, господине, зовет. И Олександръ похватя щит, бысть за рекои и рече ему: от[ъ]еди. И тако борзо ся съихашася. И Александръ вырази воеводу из сѣдла и ступи ему на горло и обрати оружие свое, рече ему: чего хощеши? И он рече: господине, хощу живота. И Олександръ рече: иди, 3-жды погрузися в реки Почаинѣ да буди оу мене. И он погрузився и прииде к нему. И Олександръ рече: ѣдѣ ж къ своему князю, рци ему тако: Олександръ Попович велил тоби ступитися земли великого князя вотчине, или ся не сступишь и мы оу тебе возьмем же; да что ти отвѣчает и ты буди у мене, се ли не будешь и яз тебе среди полков наиду. И он пригна къ своему князю, исповѣда ему. И князь не сступися земли. И воевода опять пригна ко Александру, рече: князь не сступился земли. И он отпусти его. И великии князь и вся Руская земля бысть за рекои Почаинои. И Олександръ Попович наиха на вси полки и Половецки и победи я, Жомоть и Печенизи, и множество паде от руку его. И наиха на князя киевскаго со оружием, и он трижда паде пред Александром на земли, моляся ему. И он князя отпусти. Тако очисти землю великому князю, его отчину. Се бысть первая воина Олександра Поповича.
Сказание впервые опубликовано в 1968 г. и перепечатывается здесь по первоизданию[35]. Оно входит в состав компилятивного летописца новгородского происхождения. По мнению Б. М. Клосса, опубликовавшего этот памятник, Сказание было включено в летописец между 1518 и 1560-ми годами[36]. Сказание изобилует анахронизмами и фактическими неточностями. Так, княжения Мстислава Мстиславича в Галиче и Мстислава Романовича в Киеве относятся не к 1209 г., а к более позднему времени. Эти князья не воевали между собой. Наоборот, Мстислав Мстиславич Удалой добыл Киев для Мстислава Романовича. Воевода Волчий Хвост, судя по летописям, жил в X в. при князе Владимире Святославиче. Пограничное положение реки Почайны вызывает сомнения, так как оно противоречит другим историческим сведениям.
Подобное вольное обращение с историческими фактами характерно для фольклорных произведений. Имена Александра Поповича и его слуги Торопца, река Почайна, «лют змей» на щите богатыря и другие детали Сказания подтверждают справедливость вывода Б. М. Клосса о том, что «перед нами, очевидно, литературная композиция, в значительной мере основанная на мотивах устного народного творчества»[37]. Заключительная фраза текста, на что обратил внимание и Б. М. Клосс, свидетельствует о бытовании в XVI в. определенного цикла сказаний об Александре Поповиче. Большинство из них до нас, по-видимому, не дошло.
Примечательна открытая оппозиция Александра Поповича киевскому князю, превосходство героя над ним, унижение князя. В этом отношении былина «Алеша и Тугарин» выглядит последующей ступенью в эволюции фольклорного противопоставления Алеши Поповича киевскому князю. «Киевизация» былин, вероятно, и начиналась именно таким образом, с прямой оппозиции местных героев удельным князьям и постепенно переходила к формам эпической идеализации Киева, когда уже не только герой противопоставлялся князю, но и сам Киев как эпический эквивалент всей Руси также противопоставлялся своему неизменному правителю — князю Владимиру.
БЫЛИНЫ О ДОБРЫНЕ НИКИТИЧЕ И АЛЕШЕ ПОПОВИЧЕ
В нашем сегодняшнем представлении они всегда вместе, названые братья Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович — три богатыря, мужественные защитники родной земли. Старшинство всегда принадлежит Илье Муромцу, старому казаку, атаману; Добрыня Никитич — податаманье, самый младший — Алеша Попович.
Но такой порядок установился не сразу. Чтобы приобрести свою законченную форму, которая сегодня нас так восхищает, образы богатырей должны были проделать большой многовековой путь. По своему происхождению первые былины о Добрыне («Добрыня и змей») и Алеше («Алеша и Тугарин») древнее былин об Илье Муромце. «Образ Ильи, — писал В. Я. Пропп, — создался позже, чем образы его более молодых соратников — Добрыни и Алеши»[38]. Но и потеснившись, уступив место «старому казаку», Добрыня и Алеша сохранили свою популярность. На протяжении многовековой истории былевого эпоса неоднократно возникали новые произведения, посвященные этим богатырям.
Образы Добрыни Никитича и Алеши Поповича оказались настолько емкими, что создатели былин возвращались к ним снова и снова. Сюжеты об этих богатырях, собранные вместе, отражают все этапы развития былинной поэзии.
Особенно много эпических произведений связано с именем Добрыни Никитича. Он — победитель Змея Горыныча, помогает Дунаю добыть невесту князю Владимиру; вместе с Василием Казимировичем он заставляет Батура Батвесова, татарского царя, отказаться от даней-выходов, которые тот получал с русского князя. Добрыня отличается особым «вежеством». Он превосходно владеет луком, мастерски играет в шахматы, поражает всех искусством гусляра. Добрыня пользуется большим уважением у князя и богатырей; ему даются самые сложные, самые деликатные поручения, требующие не только силы и смелости, но дипломатических способностей и такта. Когда заезжий Дюк Степанович стал похваляться своим богатством, Добрыня возглавил посольство к матери Дюка, чтобы выяснить, действительно ли так богат ее сын (былина «Дюк Степанович»). К разгневанному и разбушевавшемуся богатырю Илье Муромцу, поссорившемуся с князем Владимиром, едет Добрыня Никитич с приглашением на княжеский пир, и старый казак не может отказать своему крестовому брату:
Ай же, братец крестовый названый,
Молодой Добрынюшка Никитинич!
Кабы не ты, никого не послухал,
Не пошел бы на почестен пир.
Во многих текстах спутником и соратником Ильи Муромца и Добрыни Никитича является Алеша Попович. Его главный подвиг — победа над чудовищным Тугарином Змеевичем. Отличительные черты «напуском смелого» Алеши Поповича — ловкость, удальство, бесшабашная храбрость и вместе с тем особая жизнерадостность, лукавство и задор. В борьбе со смертельным врагом он рассчитывает не только на свою силу, но и на «смекалку» и хитрость, не считая для себя зазорным, если это необходимо для победы, пойти и на прямой обман.
Циклы былин, посвященные Добрыне и Алеше, складывались на протяжении многих веков. Между некоторыми произведениями об этих богатырях часто расстояние в столетие, а то и в несколько столетий. Каждая былина вносила новый штрих в биографию и характеристику богатырей. Если в былинах о бое Добрыни со змеем, Алеши — с Тугарином на первом плане рассказ о силе и мужестве богатырей, то былина о Василии Казимировиче рисует Добрыню искусным дипломатом, а в былине о братьях Бродовичах Алеша предстает спасителем девушки.
Не все одинаково отстаивалось в народной памяти. Многое прочно закреплялось за этими образами, становилось неотъемлемой их частью, но было много и привходящего, временного, что впоследствии забывалось, иногда полузабытый сюжет обрастал новыми подробностями. Большую известность приобрели героические произведения о борьбе богатырей с мифическими и полумифическими чудовищами, о женитьбе князя Владимира и о его сватах Дунае и Добрыне. Широко популярны новеллистические былины «Добрыня и Алеша», «Добрыня и Маринка». Напротив, былины «Добрыня и Василий Казимирович», «Бой Ильи Муромца с Добрыней», «Алеша и братья Бродовичи» не пользовались большой популярностью и уже в XIX в. встречались редко.
Новое произведение, обогащая образы богатырей новыми деталями, отражало эпоху, в которую оно создавалось. Разные эпохи вносили свой вклад в создание и развитие образов Добрыни Никитича и Алеши Поповича. Это было одним из проявлений коллективного начала в творчестве многих поколений русского народа.
Коллективность творчества проявлялась в самом методе создания нового произведения. В содержании любой былины обязательно используются старые «бродячие» сюжеты и мотивы, которые уже встречались в других произведениях, в других жанрах, в другие времена и у других народов. Одним из таких бродячих сюжетов является, например, борьба со змеем. Этот сюжет известен и в сказках, и в героическом эпосе у древних египтян, греков и у народов средневековой Европы. Наряду с этими извечными традиционными элементами структура фольклорного произведения непременно содержит элементы и детали индивидуальные, создающие свой особый контекст и делающие произведение новым, отличным от всех других. Впоследствии многое может забыться, получить другую интерпретацию в зависимости от иных исторических условий. Но произведение в целом будет жить до тех пор, пока будет сохраняться его костяк, выраженный в конкретном его содержании.
Проблема диалектического единства коллективного и индивидуального начал в фольклоре — проблема многосторонняя. Коллективное и индивидуальное начала обязательно присутствуют при возникновении всякого нового фольклорного произведения. Оно немыслимо без традиционных словесных формул, традиционных бродячих мотивов, заключающих в себе коллективный поэтический опыт народа и человечества. В то же время оно немыслимо без «чего-то» своего, оригинального и специфического, делающего это произведение новым и отличающим его от всех остальных. Причем это «что-то», выражающееся в идее, фабуле, исторической основе, отдельных деталях, в свою очередь, тоже представляет собой сложное переплетение коллективного и индивидуального, так как связано с многовековым опытом народа, его старинными преданиями и одновременно с эпохой, в которую оно создается.
Коллективное и индивидуальное начала присутствуют потом на протяжении всей последующей жизни фольклорного произведения; сохраняется его структурное единство и в то же время меняются частные детали, забываются старые, вносятся новые, в зависимости от исторических изменений, от местности, где исполняется произведение, наконец, от личности исполнителя.
Само произведение, будучи сложным диалектическим соединением общего и частного, может, в свою очередь, рассматриваться как единичное по отношению к многоплановому образу, типу, который, как, например, Добрыня или Алеша, раскрывается полностью не в одном, а в нескольких произведениях. В былинах «Добрыня и змей», «Алеша и Тугарин» главные герои явились обобщенными символами мужества и силы русского народа в его борьбе с внешними врагами. В этих былинах Добрыня и Алеша выступают как этнические герои русского героического эпоса; из характеристик богатырей отметается все, что не связано с подвигом. Сам по себе подвиг бескорыстен, он не имеет никаких эгоистических мотивов, поэтому так решительно всегда отвергает Добрыня предложение спасенной им княжеской племянницы выйти за него замуж как за своего освободителя.
Д. С. Лихачев, характеризуя эпического героя, пишет: «Это человек богатырского подвига. Подвиг этот и накладывает на него отчетливый отпечаток индивидуальности. Герой блещет умом — своим собственным, так же как и силой, выдержкой, храбростью, также его собственными... внутренние переживания героя не отражены в эпическом стиле, отражены, главным образом, его поступки, но поступки эти, в отличие от последующего времени, приподняты, возвышенны — это деяния, подвиги»[39].
Эта характеристика как нельзя лучше подходит к образам богатырей в былинах «Добрыня и змей», «Алеша и Тугарин». Отсюда присущая этим образам монументальность. Все в этих былинах направлено на то, чтобы подчеркнуть исключительность героев. Свой подвиг они совершают будучи очень молодыми. Их врагами являются чудовища, с которыми не справиться обыкновенному человеку. Поэтому богатыри нередко прибегают к помощи «чудесных» сил. Добрыне советами и своими «подарками» помогает мать. Он слышит «голос с неба». Алеша одолевает Тугарина благодаря посланному богом дождю. Но связь с «высшими» силами и то обстоятельство, что победа бывает предопределена заранее, не только не снижает личные достоинства победителей, а наоборот, подчеркивает значительность и монументальность образа.
Возникновение этих былин относится к периоду, когда особенно остро стоял вопрос об укреплении русской государственности, когда шла непрерывная борьба с различными кочевыми племенами, сначала печенегами и половцами, а затем татаро-монголами. В образах различных чудовищ народ изображал силы, с которыми в это время шла ожесточенная борьба. Но, сражаясь со змеем, Соловьем Разбойником, с Тугарином Змеевичем и одерживая над ними победы, Добрыня Никитич, Илья Муромец и Алеша Попович всегда остаются обыкновенными людьми, а сверхъестественная сила богатыря, необходимая ему для победы над сверхъестественным чудовищем, воспринимается нами в этих былинах как сила человеческая.
Развитие образов Добрыни и Алеши идет по двум направлениям. В одних произведениях монументальный образ богатыря как бы «окостеневает». Так, например, мужественным, сильным, мастером на все руки представлен Добрыня в произведениях «Добрыня и Василий Казимирович», «Добрыня и Дунай». Но это уже более поздние былины (XV—XVI вв.), чем, например, «Добрыня и змей», «Алеша и Тугарин». В них уже нет рассказа о борьбе со сверхъестественными чудовищами, богатыри отправляются послами в чужую страну за невестой для князя, к татарскому царю с данями-выходами. Подобное происходило в обычной жизни. Литовский король, татарский царь, мурзы-улановья — это уже не сверхъестественные чудовища, а люди, такие же, как и сам богатырь, как сказитель и слушатель былин. В отличие от многоголовых крылатых змеев, в существование которых верили, но которых никто не видел, с врагами, изображенными в былинах о Дунае и Василии Казимировиче, современникам приходилось встречаться и на Куликовом поле в 1380 г., и в столкновениях с Литвой в XV в., и в «стоянии на Угре» в 1480 г., ликвидировавшем зависимость Русского государства от Золотой орды. Сами Василий Казимирович и Дунай менее сказочны и удивительны, чем змееборцы Добрыня и Алеша, хотя они еще обладают силой, намного превышающей силу обыкновенного человека, — в одиночку могут побить целое войско, особенно если помогать им будет кто-нибудь из «прежних» богатырей. Чаще всего функции такого помощника выполняет Добрыня, реже Алеша Попович. В новой исторической обстановке эти образы приобретают новое качество. По сравнению с новыми героями победители змеев и змеевичей выглядят уже как сверхъестественные богатыри, обладающие сверхъестественной силой. Добрыня, некогда пользовавшийся услугами «чудесного помощника», теперь сам превращается в чудесного помощника. Его богатырские достоинства настолько бесспорны, что само его имя становится символом богатырства. Когда князь поручает Василию Казимировичу отвезти «дани-выходы» татарскому царю или Дунаю сосватать ему невесту, Василий Казимирович и Дунай просят ради успеха своего посольства не «силы-армии» и не денег, а чтобы спутником их был Добрыня Никитич, иногда вместе с Алешей Поповичем. И они не ошибаются в выборе: Добрыня побеждает в любом состязании, в любом бою. Он может один победить «силушку великую», не оставив врагов даже «на семена». Никто не сомневается в его превосходстве над врагом и победе. Поэтому основное внимание в этих былинах сосредоточено не на нем, а на успехах посольства Василия Казимировича, на противоречивом образе Дуная и на его трагической судьбе. Василий Казимирович и Дунай не так монументальны, как Добрыня, даже не так эпичны, но они более очеловечены, ближе к обыкновенным людям, поэтому менее схематичны. На место обобщенного символического типа приходит человек со своими страстями и интересами. В этом проявлялся кризис эпического монументализма, но вместе с тем в былевом эпосе развивались новые черты.
Отход от эпической монументальности присущ образам Василия Казимировича и особенно Дуная в былинах «Добрыня и Василий Казимирович», «Добрыня и Дунай». Что же касается образа самого Добрыни, то здесь можно отметить некоторое «окостенение» образа богатыря, превратившегося в «общее место», «чудесного помощника». Это, если так можно выразиться, «нисходящая» линия развития образа Добрыни.
Другое направление развития образов Добрыни и Алеши связано с тенденцией к большему их «очеловечиванию». Этот процесс нашел свое отражение в таких произведениях, как «Алеша и сестра Бродовичей», «Женитьба Добрыни», «Бой Добрыни с Дунаем», «Бой Ильи Муромца с Добрыней», наконец, «Добрыня и Маринка», «Добрыня и Алеша». В этих произведениях на первом плане уже рассказ о личной жизни богатырей: рождение, молодость, любовные похождения, женитьба, семейные невзгоды и даже ссоры.
Появляется интерес к душевным переживаниям богатыря, его судьбе. В этих новых былинах богатырь может тайком наведываться к девушке, а потом отбить любимую у ее разгневанных братьев, он может напиться пьяным и буйствовать во хмелю, может жаловаться матери на свою судьбу, наконец, может быть смешон, как незадачливый жених жены друга или любовник волшебницы Маринки. От всего этого они не становятся менее любимы, а наоборот, делаются человечнее, теплее. Очевидно, эти новые былины о Добрыне и Алеше создавались сравнительно поздно и окончательно оформились в дошедшем до нас виде в XVI—XVII вв.
XVII век — век крестьянских войн и религиозных брожений, век исканий и сомнений — был в то же время веком, создавшим замечательные произведения поэтического искусства. «Повесть о Горе-злочастии», «Фрол Скобеев», с одной стороны, страстные взволнованные послания и «Житие» Аввакума, с другой — во всем этом по-разному проявлялся мятущийся дух русского человека XVII в., не удовлетворенного жизнью, видящего, как рушатся все вчерашние твердыни, и ищущего, что противопоставить им взамен. Именно в это время впервые в русской поэзии появляются произведения, в центре которых стоит простой человек со своими страстями и сомнениями, полный самых противоречивых чувств. Устная народная поэзия не осталась в стороне от всех этих веяний. Близкие к рыцарскому роману былины о бое Добрыни с Дунаем и Ильей, близкие к новелле былины об Алеше и сестре Бродовичей, Добрыне и Маринке, Добрыне и Алеше — плоды своего времени. Их историчность заключается уже не в связи с преданием, как в более ранних былинах, не в упоминании исторических имен, а в отражении духа эпохи с ее сомнениями и скептицизмом, с ее стремлением пародировать все стороны действительности, с ее интересом к внутреннему миру человека, его чувствам и переживаниям.
Можно проследить, как от произведения к произведению изменяется социальное положение богатырей. В былине «Добрыня и змей» богатырь действует абсолютно самостоятельно, сражаясь с врагом по своей собственной инициативе. Его связь с киевским князем очень условна, она проявляется только в том, что Добрыня спасает княжескую племянницу (дочь, сестру). Причем этот подвиг в более древних вариантах он совершает тоже без понуждений со стороны. Тексты, в которых второй бой Добрыни происходит по приказу князя, вероятнее всего, являются более поздней версией[40].
В былине «Алеша и Тугарин» Алеша Попович — такой же бродячий воин, как и змееборец Добрыня. Бой с Тугарином происходит или по дороге богатыря в Киев или в самом Киеве. Но в обоих случаях Алеша (даже в княжеских хоромах) действует самостоятельно, иногда противопоставляя свои действия трусости князя, иронизируя над ним. Но он еще не слуга князя.
Герои произведений «Добрыня и Василий Казимирович», «Добрыня и Дунай» — уже верные княжеские слуги. Возражать князю, противопоставить его точке зрения свою, даже сказать что-либо для него неугодное — все это уже само по себе требует от героя гражданского мужества, теперь, обращаясь к князю, богатырь просит Владимира:
А-й Вы позволите-ко мне-ка слово сказать;
Не позвольте меня за слово сказнить,
За слово меня сказнить, скоро повесити.
Сама по себе служба князю в этих былинах носит характер богатырского подвига, так как поручения князя всегда сопряжены с риском для жизни, имеют общегосударственное значение.
В былине «Добрыня и Алеша» князь выступает уже деспотом, приказание его богатырь выполняет не «за совесть, а за страх» перед верховной властью. Он действует не по велению долга, а во исполнение должности. Даже воинская служба теряет свой благородный характер борьбы за справедливость.
Если в прежних былинах богатырь освобождал полоны, уничтожал насильника, казнил врага, который «слезил отцов-матерей», то теперь он в своей службе князю не видит никакой высокой цели. Более того, как верный слуга, выполняющий чужую волю, он сам принужден нередко «слезить отцов-матерей».
Поэтому былина «Добрыня и Алеша» открывается плачем Добрыни, в котором он сетует на свою судьбу:
«Ах ты ей, государыня, родна матушка!
Ты на что меня Добрынюшку несчастного спородила?
Спородила бы, государыня родна матушка,
Ты бы беленьким горючим меня камешком,...
Спустила бы меня во сине море:
Я бы век Добрыня в море лежал,
Я не ездил бы Добрыня по чисту полю,
Я не убивал бы Добрыня неповинных душ,
Не пролил бы крови я напрасныя,
Не слезил Добрыня отцов-матерей,
Не вдовил Добрыня молодыих жен,
Не пускал сиротать малыих детушек».
«Плач» Добрыни нельзя рассматривать как ретроспективную оценку прошлой деятельности богатыря, известной по старым былинам. Этот плач — свидетельство изменения в новых исторических условиях отношения народа к самой царской службе, утратившей ореол справедливости и благородства.
В былинах «Добрыня и Маринка», «Идолище сватает племянницу князя Владимира», «Сорок калик» служба богатыря в княжеском дворце уже носит характер прислужничества, иногда даже связанного с неблаговидными поступками.
Девять лет служит Добрыня в Киеве у Владимира, но что же это за служба:
Три году Добрынюшка стольничал.
Три году Добрынюшка чашничал.
Три году Добрыня у ворот простоял.
Змееборец, полномочный посол, Добрыня шесть лет прислуживает у княжеского стола и три года служит привратником[41].
Алеша Попович в былине «Сорок калик» занимается сводничеством. По приказу Апраксевны он зовет к ней в спальню атамана калик Касьяна Михайловича, и когда тот отказывается, он подбрасывает ему в мешок серебряную чарочку, а затем обвиняет его в воровстве.
Развитие былинного жанра шло параллельно с процессом развития и укрепления русской государственности, в частности отражая изменения во взаимоотношениях князя и дружинника и перемены в отношениях народа к государственной власти. В первых былинах еще отразились следы военной демократии, когда положение воина-дружинника было менее зависимым от князя, чем в более поздние времена.
Самые поздние былины создавались уже в период московского абсолютизма и выразили отношение к нему народа как к власти деспотичной и несправедливой.
Вероятно, конец XIV—XVII вв. — время, когда окончательно складываются образы Добрыни Никитича и Алеши Поповича. Каждый из этих богатырей приобретает свою характеристику, становится индивидуальностью.
«Муж битвы и совета», всегда соблюдающий богатырский кодекс чести, много знающий и много умеющий, тактичный, «вежливый» — таким остался Добрыня для последующих поколений, когда уже не появлялись новые произведения об этом богатыре.
Более противоречивым оказался образ Алеши Поповича. Мужество и удаль, ловкость и увертливость, веселая шутка и злая ирония сочетаются у Алеши с поступками, которые не всегда достойны богатыря. Он может пойти на хитрость и обмануть не только врага, но и своего названого брата. Иногда он бывает кичливым и хвастливым, за что другие богатыри его осуждают. Возможно, на окончательную характеристику Алеши повлияло его отчество Попович. На образ богатыря были перенесены некоторые черты, которые принято было в народе приписывать попам.
Алешинька рода поповского:
Поповские глаза завидущие,
Поповские руки загребущие,
Увидит Алеша на нахвальщике
Много злата, серебра —
Злату Алеша позавидует;
Погинет Алеша по-напрасному.
В поздних былинах нередко противопоставление «вежливому» Добрыне «неочесливого» Алеши. В былине «Сорок калик» Алешу Поповича посылают обыскать калик, подозреваемых в краже «чарочки серебряной»:
Молоды Алеша Попович млад
Настиг калик во чистом поле;
У Алеши вежество нерожденое.
Он стал с каликами вздорити,
Обличает ворами — разбойниками...
(он требует устроить обыск)
А в том калики не даются ему...
Вместо Алеши посылают Добрыню: «У Добрыни вежество рожденое и ученое» (там же); без ненужных оскорблений, тактично и деликатно он просит калик произвести обыск. Калики послушно выполняют его просьбу.
Конфликту между Добрыней и Алешей, когда Алеша хочет обманом жениться на жене Добрыни, посвящена былина, которая имеет несколько названий: «Добрыня и Алеша», «Добрыня в отъезде», «Неудачная женитьба Алеши».
Противоречивая характеристика Алеши Поповича отразилась и в литературных обработках былин, созданных в XVI—XVII вв. Таково «Сказание о седми русских богатырях». Памятник начинается со спора между Владимиром и богатырями, среди которых непременно находятся Добрыня и Алеша. Владимир, ожидая врага, боится остаться один в Киеве и не отпускает от себя богатырей, которые не хотят быть «сторожами» и рвутся встретиться с врагом в «поле чистом», не дожидаясь его прихода в Киев. Переодевшиеся в каличью одежду богатыри отправляются в Царьград, там побеждают Тугарина Змиевича, идола (Идолища) и других 32 (42) вражеских богатырей и со славою возвращаются в Киев. По ходу действия Алеша Попович выступает на передний план несколько раз. Он просит у калик их платье, и калики ему отказывают (ср. былину «Сорок калик»). Когда об этом же просит калик Илья Муромец, они отвечают: «С тобою нам, Илья Муромец, спору не будет»[42], и меняются с богатырями своим платьем. Так же уважительно калики относятся к Добрыне, и на его вопрос подробно описывают обстановку в Царьграде.
В нескольких эпизодах Алеша Попович рисуется храбрым, но горячим и нетерпеливым воином. Он чуть было не испортил все дело. Когда переодетые каликами богатыри слушают похвальбу Идолища, собирающегося завоевать Киев, Алеша не сдержался и высказался: «и не узнаеш от Киева дороги, и не путем прочь поедеш; и еще тебе живу не отежьдевать прочь от Киева!» «Идолище же на него осержаетца. И зговорит дворянин Залешенин (другой богатырь. — В. С., Ю. С.): «Твоего государь царскова меду упился калика и говорить ни ту ни сю». И зговорят Алеше товарищи потихонку: «Уйми свое сердце богатырское, потерпи малешенько; нелзя нам с тобою такова слова молвити!» (там же, стр. 150). Потом, во время боя с врагом, Алеша снова показал свою силу и храбрость. Так, в «Сказании» несколько иронично, но в то же время доброжелательно рассказывается об Алеше Поповиче. О Добрыне в «Сказании» говорится более уважительно, но гораздо короче и бесцветнее.
Имена Добрыни Никитича и Алеши Поповича упоминаются в «Истории о славном и храбром богатыре Илье Муромце и Соловье-Разбойнике», в которой пересказаны сюжеты нескольких былин. По этой «Истории», широко известной по рукописной и лубочной литературе XVIII в., Добрыня и Алеша находятся среди богатырей князя Владимира. Когда князь не поверил рассказу Ильи о его победах, «богатыри Алеша Попович, Добрыня Никитич бросились смотреть и увидели, и князя уверили, что справедливо так»[43]. Добрыня выступает в качестве названого брата Ильи Муромца. Лубок на этот сюжет датируется первой половиной XVIII в.
Среди рукописных «Историй об Илье Муромце» находится список середины XVIII в. (бумага 50-х годов), в котором характеристики Добрыни Никитича и Алеши Поповича даны более полно в соответствии с былинной традицией. Приехавшего в Киев Илью Муромца, по этому списку, встречает Алеша Попович, который «стал спрашивать неочестливо, и очень он пересмешлив был»[44]. На грубость Алеши Илья отвечает пренебрежительно и требует другого посла. «Пришли полутче себя и повежливея»7. Лучшим и более вежливым оказывается Добрыня Никитич, который спрашивает «очестливо» и получает исчерпывающий ответ.
В отличие от лубка об Илье Муромце, основанного в общем на былинных сюжетах, лубок «Сказка о богатыре Добрыне Никитиче» (Д. А. Ровинский указывает только два издания, оба — XIX в.)[45] является перепечаткой отрывка из книги В. А. Левшина «Русские сказки», которые открываются «Повестью о славном князе Владимире Киевском Солнушке Всеславьевиче и о сильном его могучем богатыре Добрыне Никитиче»[46]. Несмотря на то что среди разнообразных приключений, в которые попадает Добрыня, есть сражение с многоголовым змеем и освобождение несчастных жертв, связь этой литературной повести с былинами о Добрыне очень отдаленная.
Лубочная литература XVIII в. не знает текстов, посвященных Алеше Поповичу. Но имеется лубочная картинка «Сильный богатырь Алешка Попович», датируемая концом XVII — началом XVIII в. На картинке изображен всадник на коне с поднятым мечом и щитом, в одежде, отороченной горностаевым мехом, в шапке с перьями и кистями. Некоторые исследователи (В. Стасов, О. Балдина) видят в облике богатыря, торжественном и величественном, намек на Петра I[47].
Литература XVIII в., научная и художественная, оставила очень мало свидетельств о бытовании былин вообще и былин о Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче в частности.
В. Н. Татищев в своей «Истории Российской» поместил небольшую заметку о песнях скоморохов. Перечисляя персонажей этих песен, он называет князя Владимира, Илью Муромца, Алексия Поповича, Соловья-Разбойника и Долка (Дюка?) Стефановича[48]. Добрыни в этом перечне нет.
Другое упоминание былин и былинных богатырей находится в «Русских сказках» В. А. Левшина, о которых уже говорилось выше. В одном из примечаний автор рассказывает о своем собрании «богатырских песен», погибшем во время пожара. Он даже приводит отрывок, сохранившийся в его памяти, о победе Добрыни над Тугарином:
Из далеча, из далеча во чистом поле,
Как далее того на украйне,
Как едет, поедет добрый молодец,
Сильный могуч богатырь Добрыня,
А Добрыня ведь то, братцы, Никитьевичь
И с ним ведь едет Тароп слуга...
..............
(После сего описывается приезд его к князю Владимиру, сражение с Тугарином, но подробно слов песни я не помню).
У Тугарина, собаки, крылья бумажные;
И летает он, собака, по поднебесью.
...............
(конец)
Упал он, собака, на сыру землю;
А Добрыня ему голову свернул,
Голову свернул, на копье взоткнул[49].
Трудно сейчас решить, изменила ли память Левшину или в его распоряжении был уже испорченный текст, но приведенные им строки с упоминанием слуги Торопа, Тугарина, бумажных крыльев врага восходят несомненно к былине «Алеша Попович и Тугарин». В 1804 г. была опубликована 1-я глава «богатырской песни» Н. А. Львова «Добрыня», созданной, по словам издателей, «лет за десять до смерти его автора» (ум. в 1803 г.). Первая глава, написанная тоническим стихом, была посвящена преимуществам тоники перед силлабикой, но издатели сообщали, что в своей поэме Львов собирался описать «брак великого князя Владимира I и при оном потехи русских витязей, а преимущественно витязя Добрыни Никитича»[50]. Вероятно, Львову был известен сюжет былины о женитьбе князя Владимира (былина о Дунае), в которой Добрыня действительно выступает как один из главных героев.
В том же 1804 г. Г. Р. Державин создал либретто оперы «Добрыня», содержание которой восходит в основном к упомянутой выше сказке Левшина.
Мы исчерпали весь запас известных нам свидетельств о бытовании былин о Добрыне и Алеше в XVIII в. В отличие от сказки, хорошо известной всем слоям населения, былина к этому времени наверное сохранилась уже только в определенной среде и в отдаленных от столиц местностях.
История публикаций и изучения былин начинается с 1804 г., с первого издания «Древних русских стихотворений», известного в науке под названием сборника Кирши Данилова. Сборник этот представляет собою рукопись, составленную, вероятно, в 40—60-е годы XVIII столетия на уральских заводах Демидовых. В ее состав входят песни самых разных фольклорных жанров: былины, исторические песни, баллады, лирические и шуточные песни[51]. В первом издании было опубликовано только 26 песен рукописи. Былины о Добрыне здесь были представлены сюжетами: «Добрыня и Маринка» («3 года Добрынюшка стольничал»), «Добрыня и Алеша — неудавшаяся женитьба Алеши Поповича» («Добрыня чудь покорил»), «Бой Добрыни с бабой Горынинкой», несколько напоминающий бой Дуная с Настасьей (в составе былины «Илья ездил с Добрынею»). В сборник входила еще былина «Женитьба князя Владимира», известная по более поздним записям как былина о Дунае. В тексте сборника Кирши Данилова вместо Добрыни помощником Дуная был назван Еким Иванович, слуга Алеши Поповича. Поэтому до тех пор, пока былина о женитьбе Владимира была известна только по этому сборнику, имя Добрыни никак не связывалось с этим сюжетом. Былины об Алеше Поповиче были представлены сюжетами «Алеша и Тугарин» («Алеша Попович») и уже упоминавшимся «Добрыня и Алеша».
В 1818 г. вышло второе издание сборника под названием, принятым до настоящего времени: «Древние российские стихотворения, собранные Кир-шею Даниловым». В нем было опубликовано 61 произведение. Среди впервые опубликованных находилась и былина «Добрыня купался — змей унес», посвященная основному сюжету цикла былин о Добрыне — его бою со змеем.
Долгое время это было единственное собрание былин, каким располагала наука и литературная критика. Каждая былина в нем представлена одиночным текстом, поэтому перед исследователями еще не вставали проблемы варианта, версии, критики текста. К тому же тексты сюжетов первостепенной важности, как «Добрыня и змей», «Алеша и Тугарин», были дефектными, вызывавшими много недоумений. Первые критики и исследователи (Н. Грамматин, Н. М. Карамзин, К. Ф. Калайдович) обратили внимание на сходство имен былинных богатырей с историческими лицами, описанными в летописях. Добрыня Никитич сопоставляется с дядей князя Владимира, Алеша Попович — с «храбром» Александром Поповичем. Первый, кто попытался проанализировать идейно-художественное содержание каждой былины в отдельности, был В. Г. Белинский. По его словам, в борьбе с Тугарином Алеша выступает против «холодного цинического разврата»[52]. Сам Алеша Попович, по словам Белинского, «больше хитрый, чем храбрый, больше находчивый, чем сильный»[53]. Очень плохое качество текста «Добрыня купался, змей унес» привело к тому, что критик не понял этого произведения: «Тут нет не только мысли — даже смысла... что за тетушка Марья Дивовна была у Добрыни, как попала она к змею Горынчату; что за река Сафат, которая через пять строк превращается в Израй-реку?..»[54] На эти и подобные вопросы критик мог бы получить исчерпывающие ответы, если бы имел возможность познакомиться хотя бы со сборником Рыбникова, вышедшим уже после смерти Белинского.
В 1852 г. в I томе «Московского Сборника» П. В. Киреевского впервые была опубликована былина о Василии Казимировиче под названием «Песня про Ваську Казимировича».
В 1852—1856 гг. в Прибавлениях к «Известиям Академии наук», выходивших под редакцией И. И. Срезневского, впервые публикуются записи А. Н. Пасхаловой из Саратова, Е. Фаворского из с. Павлово Нижегородской губ., А. Верещагина с низовьев р. Онеги и С. Н. Гуляева с Алтая. Среди записей имеются и отдельные былины о Добрыне и Алеше. Из них совсем неизвестной ранее и долгое время остававшейся уникальной являлась алтайская былина «Алеша Попович освобождает сестру». Все эти записи впоследствии неоднократно перепечатывались в различных изданиях.
В 60-х годах вышли в свет «Песни, собранные П. В. Киреевским» (1860—1879) и «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым» (1861—1867). Появление этих сборников, а также «Онежских былин» А. Ф. Гильфердинга (1873) свидетельствовало о том, что большое количество произведений, известных по «Древним Российским стихотворениям», продолжает жить в народе. В Олонецкой губернии, находившейся всего в 450 верстах от Петербурга, на берегах и островах Онежского озера была открыта «Исландия русского былевого эпоса». Многочисленные корреспонденты П. В. Киреевского присылали ему записи былин (в большинстве случаев отрывки) из самых разных мест России: Архангельской, Нижегородской, Новгородской, Олонецкой, Орловской, Симбирской, Тульской губерний, из городов Москвы, Саратова, Сызрани. В научный оборот наряду с новыми вариантами уже известных былин вошел новый сюжет: «Алеша Попович и братья Збродовичи», новые эпизоды: «рождение Добрыни», «детство Добрыни».
Если былинные тексты из центральных районов России были чаще всего отрывочны или дефектны, то Архангельская и Олонецкая губернии сохранили много текстов, передающих сюжеты с исчерпывающей эпической полнотой. Сборники П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга открыли русскому читателю огромный новый мир богатырей, о котором раньше можно было догадываться по отдельным намекам, отрывкам и текстам, в большинстве случаев полузабытым и испорченным. Теперь уже были известны все основные сюжеты русского былевого эпоса не в единичной записи, а в большом количестве вариантов.
После опубликования собраний Киреевского, Рыбникова и Гильфердинга, когда большинство былинных сюжетов было записано по нескольку раз, от нескольких разных сказителей, когда во многих случаях были произведены повторные записи от одного и того же сказителя, когда стало возможно сравнивать между собой различные тексты одного и того же произведения, старые методы изучения былин оказались несостоятельными. На исследователей обрушился поток новых вопросов и проблем, многие из которых не утратили своей актуальности до настоящего времени. Именно в этот период возникает проблема сравнительного изучения текстов, отбора материала, зачастую очень противоречивого.
В 60—70-х годах XIX в. появилось много трудов по фольклору, в частности по былевому эпосу, ставших впоследствии классическими. В эти годы были созданы самые фундаментальные труды мифологической школы, считавшей главной задачей исследования, по словам А. А. Котляревского, «объяснить мифическое зерно предания и разоблачить его исторический или бытовой смысл, отделив наносные слои и показав значение каждого из них»[55].
Мифологи Ф. И. Буслаев[56], А. А. Котляревский, О. Ф. Миллер[57] стали последовательно применять сравнительно-исторический метод, сопоставляя сюжеты русских былин с произведениями мирового эпоса. Так, Котляревский сравнивал Добрыню с англосаксонским Беовульфом, немецким Дитрихом, скандинавским Сигурдом — убийцей змея Фафнира. Буслаев и Котляревский обратили внимание на сходство русской воительницы Настасьи, жены Дуная, с немецкой Брунгильдой, Миллер указывал на болгарские и сербские параллели к былине о Дунае. О. Ф. Миллер первым стал сопоставлять различные тексты одной и той же былины по сборникам К. Данилова, Киреевского и Рыбникова. Разделявший взгляды мифологической школы революционный демократ И. Худяков решительно выступил против традиционного отождествления исторического Добрыни с былинным: «Исторического в этих песнях (о Добрыне) опять одни имена; но и те употребляются совершенно не исторически»[58].
Крупнейший представитель русской мифологической школы — Ф. И. Буслаев. Он стремился найти в былинах отголоски древнейших мифических представлений и космогонических преданий. По его мнению, в образах богатырей старшей эпохи русский эпос олицетворяет знаменитые реки. «Происхождение рек от крови убитых героев, или точнее великанов, без сомнения, основывается на древнейших космогонических преданиях о происхождении воды вообще от крови»[59]. Одним из старших богатырей, из крови которого образовалась река, Буслаев считал Дуная. Добрыню Никитича и Алешу Поповича исследователь относит к героям новой исторической эпохи, когда с утратою языческого верования миф, как бы он ни был заманчив по своему поэтическому содержанию, уже «перестает быть выражением и двигателем народного сознания». Эти младшие богатыри, не боги, а обыкновенные смертные, которые «становятся настоящими представителями народа, образцами всего, что почитает он в себе доблестным и достойным всякого уважения»[60].
Буслаев выделял Добрыню и Алешу как эпических героев, индивидуальные особенности которых эпос характеризует «с особенной полнотой»[61].
Одновременно с мифологами во второй половине XIX в. работали представители исторической школы В. Ф. Миллер, Л. Н. Майков[62], М. Г. Халанский[63] и другие, стремившиеся выявить в своих трудах исторические корни былевого эпоса, определяющие исторические прототипы русских богатырей.
Конец XIX — начало XX в. ознаменованы новым подъемом собирания и изучения фольклора. Началось планомерное изучение былевого репертуара всего Русского Севера, Сибири и казачьего юга. Появляются «Русские былины старой и новой записи» под редакцией Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера (1894), «Беломорские былины» А. В. Маркова (1901), «Печорские былины» Н. Е. Ончукова (1904), «Архангельские былины и исторические песни» А. Д. Григорьева (1904—1939), «Былины новой и недавней записи из разных местностей России» (1908) под редакцией В. Ф. Миллера. В новых районах записи наряду с известными сюжетами были выявлены новые: «Бой Ильи Муромца с Добрыней», «Бой Добрыни с Дунаем».
В связи с расширением материала встала необходимость пересмотра целого ряда положений и вопросов, казавшихся уже решенными. Возникали проблемы, связанные с понятиями личного стиля сказителя, различными местными версиями одной и той же былины, так как стали известны случаи, когда в разных географических местах одно и то же произведение поется по-разному, что вынуждало заново пересмотреть и его композицию, и его содержание.
На конец XIX — начало XX в. приходится активная деятельность главы исторической школы — В. Ф. Миллера. Основной своей задачей Миллер считал поиски «исторических отголосков» в былевом эпосе. Ему мы обязаны выяснением основного фонда летописных известий, имеющих прямое или косвенное отношение к именам и сюжетам былевого эпоса. Добрыню Никитича он неоднократно сопоставлял с историческим воеводой Добрыней, Алешу Поповича — с «храбром» Александром Поповичем[64], Василия Казимировича — с новгородским посадником Василием Казимиром, «отравщицу» Маринку — с Мариной Мнишек, врага Алеши Поповича Тугарина — с половецким ханом Тугорканом. В былине о Дунае он видел отражение событий женитьбы Владимира на Рогнеде и т. д. Отыскание исторических реалий и прототипов у В. Ф. Миллера часто превращалось в самоцель. Увлекшись деталями: именами действующих лиц, географическими названиями, элементами быта, государственного, общественного и семейного, историческими событиями, напоминающими сюжеты былины, — Миллер и его ученики потеряли целое: конкретное историческое произведение с определенной идеей, собственной системой образов и композицией. Иными словами, из поля зрения исторической школы выпала художественная природа былины.
После победы Октября в изучении былевого эпоса наступил новый период, продолжающийся вплоть до сегодняшнего дня. В настоящее время уже маловероятно, что будет найден какой-нибудь новый оазис былевого эпоса. Начиная с онежской экспедиции братьев Соколовых «По следам Рыбникова и Гильфердинга» в Советском Союзе ведется большая и планомерная работа в местах, уже в основном известных науке. Главное значение записей последних десятилетий заключается в том, что они помогают изучить судьбу былевого эпоса в условиях новой эпохи. Пора собирания былевого материала по существу завершена, наступило время углубленного освоения и изучения собранного.
После исторической школы новое слово в изучении былин было сказано А. П. Скафтымовым в его труде «Поэтика и генезис былин»[65]. Исследователь поставил задачу «изучения былин в их настоящем, сохранившемся виде с тем, чтобы понять их состав как художественное целое»[66]. Скафтымов впервые проанализировал композицию былины «Добрыня и змей», состоящей из двух приключений: встречи со змеем во время купания и освобождения от змея племянницы (сестры) Владимира. Он подчеркнул композиционное значение предостережений матери, служащих «напрягающей и интригующей подготовкой встречи Добрыни со змеем»[67]. После труда Скафтымова уже нельзя было пренебрегать художественной основой былины, забывать, что мы имеем дело с произведением, имеющим эстетическую ценность и подчиняющимся эстетическим законам.
Огромный вклад в дело изучения русского былевого эпоса сделал В. Я. Пропп в своем фундаментальном труде «Русский героический эпос». Для Проппа былины — это прежде всего художественные произведения. Все свои разыскания он подчиняет исследованию их идейного содержания. Он никогда не забывает о главной специфике фольклора — отсутствии канонического неизменяемого текста. Поэтому для анализа былины Пропп привлекает все имеющиеся записи. Он рассматривает это огромное и часто противоречивое богатство как единое произведение, стремясь снять многочисленные противоречия, встречающиеся в различных текстах, дополняя один текст другим, отделяя главное от второстепенного и нетипичного. Пропп сумел раскрыть художественный замысел каждой былины в отдельности и в то же время создать концепцию развития русского героического эпоса. Ему принадлежит много тонких и интересных наблюдений. Так, в былине о бое Добрыни со змеем он увидел победу «молодого русского государства и его новой культуры над темными силами прошлого»[68]. Пропп впервые рассмотрел обе части былины о Дунае — сватовство Владимира и женитьбу Дуная — как единое целое произведение. В отличие от многих исследователей, подчеркивавших отрицательные черты Алеши Поповича, Пропп убедительно доказал «высокий моральный облик Алеши»[69], победившего более сильного врага, Тугарина Змеевича, хитростью.
Ряд отдельных вопросов, касающихся истории былин, их эстетической специфики, типологической общности русского героического эпоса с эпосами других народов, разработан в трудах Д. С. Лихачева, А. М. Астаховой, Б. Н. Путилова и других советских исследователей. Их точки зрения приводятся ниже, в комментариях к отдельным былинам.
Публикуемые в этом сборнике тексты разделены на три большие группы: былины о Добрыне Никитиче; былины об Алеше Поповиче; былины, где выступают оба героя. Уже этим делением составители отмечают последовательность возникновения публикуемых эпических песен, их поэтапное развитие: наиболее ранние произведения о Добрыне Никитиче создавались раньше былин об Алеше Поповиче, первые песни об Алеше Поповиче создавались раньше произведений, где Добрыня Никитич и Алеша Попович противопоставляются друг другу или выступают вместе против одного противника.
В сборнике представлены все эпические сюжеты, главными героями которых являются Добрыня Никитич и Алеша Попович.
При отборе материала составители прежде всего учитывали эстетические качества текста, вместе с тем они руководствовались задачей показать историю создания и развития былин о Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче. Именно этой последней задаче подчинен отбор вариантов и версий каждой былины, соотношение текстов по каждому разделу, соотношение текстов, ставших классическими и получивших широкое распространение благодаря многочисленным перепечаткам, и новообразований и поздних записей, свидетельствующих об отмирании былин. Для истории эпоса имеют значение все качественные сдвиги, вся история каждой былины, эпическая повторяемость в развитии, а не в статике. Поэтому в сборнике по возможности широко представлены различные обработки тех былин, в повествовании которых наблюдаются временные изменения. Вместе с тем составители стремились выдержать географический принцип, показать образцы текстов из разных районов бытования и прокомментировать их таким образом, чтобы читателю стали известными местные особенности вариантов былин о Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче и причины, их обусловившие.
Тексты былин, взятые из печатных и архивных источников, нередко значительно различаются между собой по способу записи, иногда чрезмерно усложненному и приближающемуся к фонетическому. Стремясь облегчить восприятие текстов, составители прибегли к упрощению орфографии текстов и ее фонетической унификации во всех случаях, где это оказывалось возможным. При этом составители ориентировались на принципы, примененные ранее А. М. Астаховой при издании в серии «Литературные памятники» былин об Илье Муромце.
Заглавия текстов без скобок принадлежат источникам, в скобках — составителям.
В библиографии вариантов при указании номера или страниц источника условными сокращениями отмечаются следующие особенности текстов: конт. — контаминация комментируемого былинного сюжета с другим сюжетом; проза — различные виды прозаических рассказов (пересказ былины, осказоченная былина, воспоминание о сюжете былины); книжн. — усвоение исполнителем текста из книги (вторичная фольклоризация текста).
Тексты, записанные в ходе фольклорных экспедиций МГУ 1956—1962 гг., печатаются по копиям, представленным собирателями в свое время Ю. И. Смирнову и хранящимся в его архиве. Пользуясь случаем, составители выражают глубокую благодарность своим товарищам по этим экспедициям.
НАПЕВЫ БЫЛИН О ДОБРЫНЕ НИКИТИЧЕ И ОБ АЛЕШЕ ПОПОВИЧЕ
Напевы былин, повествующих о популярных богатырях Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче, не выходят за рамки общеизвестных форм русского эпоса. На Севере они представлены традиционными мелодиями индивидуального сказительского искусства, в Поволжье, центре России и на Урале, в казачьих поселениях, — типичными для данных мест формами, почти неотличимыми от форм лирической песни многоголосного склада.
Былинной традиции Русского Севера свойственна практика передачи из поколения в поколение канонических напевов и сюжетных схем, на основе которых каждый сказитель по-своему воссоздает тексты, заново творит былины. В искусстве же многоголосного пения тексты былин устойчивы, и хотя там существует прикрепленность к ним определенного напева (без чего невозможно исполнение ансамблем), сам напев, как и на Севере, может обслуживать несколько различных текстов. В этом, казалось бы, незыблемом положении имеются знаменательные нарушения, что свидетельствует о сложности судеб русского эпоса.
В сказительском искусстве Севера встречаются случаи существования в различных районах близких вариантов типовых напевов и распевания на их основе былин с одинаковыми сюжетами: например — на Печоре (Былины Печоры и Зимнего берега, напев V) и на Пинеге (Григорьев, 1, напев 32). Такое по сути дела случайное совпадение оказывается довольно закономерным явлением в центре России. Здесь зафиксирован (предположительно орловский) напев былинной песни о Добрыне; различные варианты его разной степени сходства с сюжетами как о Добрыне, так и об Алеше мы находим в записях, сделанных на Урале, в Москве и в Олонецком крае. Интересно отметить, что почти во всех текстах, опубликованных с указанными напевами, присутствует традиционное выражение, встречающееся чаще всего в повествованиях об отъезде Добрыни из дома, — «То не белая береза к земле клонится». Создается впечатление, что это устойчивая музыкально-поэтическая формула, имевшая некогда широкое распространение. Такое явление, в свою очередь, наводит на мысль о намечавшемся процессе создания общерусской песни об одном из любимейших героев русского эпоса.
Былины о Добрыне и об Алеше, многочисленные в южных районах России, имеют разнообразную широкораспевную мелодику, близкую мелодике лирических песен «протяжного стиля». Особо следует сказать о казачьем эпосе Дона, где наряду с напевами лиро-эпического склада существуют напевы маршевого характера. Один из таких напевов опубликован с текстом на сюжет о бое Алеши Поповича с Тугарином (Листопадов, 1, № 24), другой, весьма близкий ему, представлен с текстом песни «Добрыня и Маринка». Два варианта последней — из станиц Усть-Быстрянской и Екатерининской, записанные А. М. Листопадовым в начале 1900-х годов, незначительно отличаются друг от друга. Произведенная через 50 лет звукозапись песни о Добрыне и Маринке в станице Вёшенской Каменского р-на Ростовской обл. (Коллекция Н. Я. Рокачёва-Вёшенского в Фольклорной Комиссии СК РСФСР) показывает чрезвычайную устойчивость напева и текста Усть-Быстрянского варианта.
О других сюжетах, как посвященных Добрыне, так и связанных с образом Алеши, подобных материалов нет.
Публикуемые в настоящем издании нотные записи располагаются по группам сюжетов, с учетом музыкального сходства, иногда гипотетического, что может представить своеобразный интерес. Заглавия для удобства соотнесения напевов с текстами приводятся в унифицированных наименованиях.
Вначале дана подборка к сюжету «Добрыня и Змей». В ней — записи из северных районов: две пинежских и одна печорская. Последний напев интонационно близок предыдущему — результат музыкальной общности в сказительской традиции Пинеги и Печоры. Второй раздел состоит из трех напевов песни о Добрыне с неполностью выясненными сюжетами, но имеющими право считаться близкими теме отъезда Добрыни. Первый напев (опубликован в первоисточнике с двумя строками текста, в нашем издании приводится в подлинном виде и в реконструкции В. В. Коргузалова) в общем традиционен для Олонецкого края, где был записан, но обособленность в ряде деталей придает ему сходство со следующим (из центра России), который в свою очередь весьма близок напеву из Москвы. Последний же интересен тем, что является как бы запевкой к своей второй, быстрой части, где рассказывается о Добрыне и Маринке. Этот раздел естественно сливается с новым — там помещены две песни о Добрыне и Маринке. Первая — с Урала, напев ее напоминает, в основном по метро-ритму, предыдущие три (на этот же напев в первоисточнике дан один текст — «Алеша Попович и Скиман-зверь»). После него приводится донская песня, напев ее отдаленно сходен со второй частью песни из Москвы. Сюжет «Добрыня и Алеша» («Неудавшаяся женитьба Алеши Поповича») сначала показан в онежской традиции, потом в двух вариантах мезенского напева — сольном и ансамблевом и записью из Беломорья. Эта часть завершается донской многоголосной песней, в такой же метроритмической форме. Последний раздел — «Алеша и Тугарин» содержит две записи из казачьих районов — астраханского и донского. Первая дает представление о том, как повторение одностихового напева хором после запевалы образует строфическую форму. Вторая — образец сходства донской песни с северной былиной, что проявляется в начальной фразе партии нижнего голоса (запевалы), чрезвычайно близкой напеву из Беломорья.
Публикуемые здесь материалы составляют лишь небольшую часть музыкальных записей былин о Добрыне Никитиче и об Алеше Поповиче, но они все же помогут составить некоторое представление о богатстве и многообразии культуры русского песенного эпоса и заставят задуматься над некоторыми явлениями в ней.
УКАЗАТЕЛЬ ИСТОЧНИКОВ К НАПЕВАМ БЫЛИН
1. Добрыня и Змей («Молод Добрынюшка Микитич млад») — Григорьев, 1, напев № 46. Запись А. Д. Григорьева 1900 г. от М. Д. Кривополеновой, 57 лет, Архангельская губ., Пинежский уезд, д. Шотогорка
2. Добрыня и Змей («Доселе Рязань да слободой слыла») — Григорьев, 1, напев № 32. Запись А. Д. Григорьева 1900 г. от О. А. Юдиной, 79 лет, Архангельская губ., Пинежский уезд, д. Матвера
3. Добрыня и Змей («Значит прежде Казань дак слободой стоял») — Былины Печоры и Зимнего берега, напев № V, запись Ф. В. Соколова 1955 г. от Т. С. Дуркина, 84 лет, Коми АССР, с. Усть-Цильма
4. Отъезд Добрыни («Не бела береза к земли клонится») — Истомин и Дютш, стр. 41. Запись Г. О. Дютша 1886 г. от Д. В. Суриковой (возраст не указан), Олонецкая губ., Петрозаводский уезд, д. Конда
5. Отъезд Добрыни («Что не белая береза к земле клонится») — Стахович, № 20. Запись М. А. Стаховича 1850-х годов от Н. М. Соболевского (предположительно район Орловщины)
6. Отъезд Добрыни («Что не белая береза к земле клонится») — Тихонравов и Миллер, напев — вклейка в конце книги к № 23. Запись С. И. Лапшина 1893 г. от И. А. Лапшина, г. Москва
7. Добрыня и Маринка («Как у нас было да на святой Руси») — Пальчиков, № 37. Запись Н. Е. Пальчикова 1850—1860-х годов от крестьян, Уфимская губ., Мензелинский уезд, с. Николаевка
8. Добрыня и Маринка («Как и жил-то был Микита небогатай человек») — Листопадов, 1949, № 20. Запись А. М. Листопадова 1902, 1904 гг. от группы казаков, 1-й Донской округ Области Войска Донского, станица Усть-Быстрянская, хутор Кременской
9. Добрыня и Алеша («Уж как во стольнём было городе во Киеве») — Астахова, БС II, напев № V. Запись С. И. Бернштейна 1927 г. от Н. С. Богдановой, 66 лет, КаССР, Заонежский р-н, д. Зиновьево
10. Добрыня и Алеша («Поезжает тут Добрынюшка во чисто полё») — Песенный фольклор Мезени, № 205. Запись Ф. В. Соколова 1958 г. от А. В. Клишовой, 80 лет, Архангельская обл., Лешуконский р-н, д. Смоленец
11. Добрыня и Алеша («Сряжаетсе Добрынюшка во чисто полё») — Песенный фольклор Мезени, № 208. Запись Ф. В. Соколова 1955 г. от Е. Ф. Ружниковой, 79 лет, П. Ф. Бешенькиной, 67 лет, и М. П. Пургиной, 77 лет, Архангельская обл., Лешуконский р-н, д. Юрома
12. Добрыня и Алеша («Ай у ласкова князя-та у Владимера») — Труды Марков — Маслов — Богословский, 1, стр. 156, № 41. Запись А. Л. Маслова 1901 г. от А. И. Лыткиной, 41 года, Зимний берег Белого моря, с. Верхняя Золотица
13. Добрыня и Алеша («Поизволила мене маменька во охотнички») — Листопадов, 1949, № 14. Запись А. М. Листопадова 1908 г. от группы казаков, Область Войска Донского, Донецкий округ, станица Еланская, хутор Андропов
14. Алеша и Тугарин («Эх, как у нашего было у князя Владимира») — Догадин, 1, № 3. Запись А. А. Догадина 1900-х годов от астраханских казаков, станицы Александровской и поселка Большой Полунинский
15. Алеша и Тугарин («Как у нас ноня солнца стала на вечер») — Листопадов, 1949, № 23. Запись А. М. Листопадова 1902—1904 гг. от группы казаков, Область Войска Донского, 1-й Донской округ, станица Нижне-Курмоярская
Все записи публикуются в нашей тактировке, в постиховом расположении. №№ 1 и 3 приводятся фрагментарно, в № 5 снято фортепьянное сопровождение, № 7, записанный как комплекс вариантов, мало различных между собой, представлен только первым из них, наиболее ярким.
1. ДОБРЫНЯ И ЗМЕЙ
2. ДОБРЫНЯ И ЗМЕЙ
3. ДОБРЫНЯ И ЗМЕЙ
4. ОТЪЕЗД ДОБРЫНИ
5. ОТЪЕЗД ДОБРЫНИ
6. ОТЪЕЗД ДОБРЫНИ
7. ДОБРЫНЯ И МАРИНКА
8. ДОБРЫНЯ И МАРИНКА
9. ДОБРЫНЯ И АЛЕША
10. ДОБРЫНЯ И АЛЕША
11. ДОБРЫНЯ И АЛЕША
12. ДОБРЫНЯ И АЛЕША
13. АЛЕША И ТУГАРИН
14. ДОБРЫНЯ И АЛЕША
15. АЛЕША И ТУГАРИН
ПРИМЕЧАНИЯ
1—12. «Добрыня и змей»
Всего известно 107 записей, включая отрывки, пересказы, разного рода контаминации и тексты, в которых Добрыня заменен другим героем (Оксенышком, Дюком, Ильей Муромцем и др.). Из них 16 вариантов записано на Кенозере, по 15 вариантов — в Заонежье и на Пудоге, 11 вариантов — на Зимнем берегу Белого моря, 10 вариантов — на Мезени, 7 вариантов — на Печоре, по 4 варианта — на Карельском берегу Белого моря, на р. Кулое и р. Пинеге, по 3 варианта — на притоках Ангары и среднем течении и в низовье р. Индигирки, 2 варианта — на Терском берегу Белого моря и по одному варианту — в Краснобоярском р-не Архангельской обл., в Ставропольском у. Самарской губ., в с. Станичном Симбирской губ., в Саратовской губ., у донских казаков и казаков-некрасовцев, на Алтае, близ г. Барнаула, в низовье р. Колымы и в Венгеровском р-не Новосибирской обл. Точное место записи текста из сб. Кирши Данилова неизвестно.
Варианты: Кирша Данилов, 1958, стр. 235—239; Мордовцева — Костомаров, стр. 7—8; Киреевский, 2, стр. 40—43 (конт.); Рыбников, 1, № 25, 25 бис (повт. Гильфердинг, II, № 148 — все три конт.), 40 (повт. Гильфердинг, II, № 93); Рыбников, II, № 193 (конт.); Гильфердинг, I, № 5 (конт.), 59, 64; Гильфердинг, II, № 79, 123, 157 (конт.), 191; Гильфердинг, III, № 228 (конт.), 241 (конт.), 289; Гуляев, 1939, № 3; Садовников, 1884, стр. 1—18 (проза, конт.); Ляцкий, стр. 140—146; Миллер, БН и НЗ, № 21 (ср. будто бы ту же запись от того же лица — Богораз. Словарь, стр. 180—182); Марков. Из истории рус. былевого эпоса, стр. 45—48 (конт.), 48—49, 51—53 (конт.); Марков, № 5, 73, 100 (конт.), 110 (конт.), 112 (конт.); Марков — Маслов — Богословский, I, № 12 (конт.) и II, № 26; Ончуков, № 59; Григорьев, I, № 19 (конт.), 16 (52) — конт., 51 (87), 78 (114) — повт. Кривополенова, 1916, стр. 53—55; Григорьев, II, № 1 (213) — конт., 16 (228) — конт., 57 (269), 89 (301) — конт.; Григорьев, III, № 35 (339) — конт., 38 (342) — конт., 47 (351) — конт., 66 (370), 104 (408); Ск. и п. Белоз. края, стр. 302—305 (проза, конт., книжн.); Макаренко, № 2; И. Г. Рябинин-Андреев, № 4 и прилож., № 4; Коргуев, кн. 2, № 40 (проза, конт., книжн.) и прилож., стр. 463—472 (конт.); Парилова — Соймонов, № 6 (конт.), 21 (повт. архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 8, № 29), 34 (конт.), 54 (повт. — там же, колл. 20, № 76, проза); Крюкова, I, №№ 20, 21; Астахова, БС, 1, № 23, прилож., № 3 (проза), 60; Астахова, БС, II, № 148; Соколов — Чичеров, № 7 (конт.), 10, 80 (повт. Конашков, № 5), 98 (повт. Астахова, БС, II, № 133; Я. И. Рябинин-Андреев, № 4), 239 (проза, конт.), 271 (конт.), 273 (конт.); Тумилевич, 1947, № 2; Листопадов, № 22; Шуб, стр. 218—222; Копержинский, стр. 242—244 (оба вар. отчасти проза); Былины Печоры и Зимнего берега, №№ 45, 45-а, 68, 75 (проза, конт., книжн.), 98 (конт., книжн.), 160 (конт.); Песенный фольклор Мезени, № 204, 212 (конт.), 213 (конт.); Сидельников, 1968, № 35[70]; архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 2, № 3 (конт.), 67—68 (конт., книжн.); десять текстов записано экспедициями МГУ 1958—1959 гг. на Кенозере (Архангельская обл.); Гос. лит. музей, сектор фольклора, к. п. № 240, папка № 31, № 14, л. 63.
Тема борьбы со змеем — один из самых распространенных сюжетов мирового фольклора. Он находится и в вавилонской поэме «Энум Элиш», и в индийских Ведах, и в египетском мифе о борьбе Гора с Сэтом, и в античной мифологии. Образ змея постоянно встречается в средневековых эпосах Европы и Азии. Змееборцы нередки и в славянском фольклоре. Былина о бое Добрыни со змеем является русской версией всемирно известного змееборческого сюжета.
В цикле былин о Добрыне она центральная. Победа над Змеем Горынычем — главный и первый подвиг Добрыни. Несомненно, и возникла эта былина раньше, чем все остальные былины добрынинского цикла.
Былине посвящена обширная литература[71]. В бое Добрыни со змеем В. Ф. Миллер находил «отголоски исторической борьбы дяди Владимира, Добрыни, с новгородским язычеством»[72], преданий о сокрушении язычества. Он первый обратил внимание на то, что Добрыня побеждает змея «шапкой земли греческой» — монашеским куколем. Для Д. С. Лихачева змей — символ внешнего врага[73]. В. Я. Пропп рассматривал победу над змеем как победу «молодого русского государства и его новой культуры над темными силами прошлого»[74].
Действительно, былина о Добрыне и змее слагалась на заре русской государственности. Она отразила и победу государственного начала над семейным, и следы эпохи «военной демократии». Поэтому фигура князя в ней менее определенна, как бы намечена пунктиром, в отличие от более поздних былин (например, о Василии Казимировиче или о Дунае), где показан абсолютный монарх, вольный казнить и миловать своих подданных. Сам Добрыня в этой былине более напоминает раннефеодального дружинника, более независимого от князя, чем впоследствии служилые люди, «верные слуги» своего повелителя.
В системе образов былины змею принадлежит одно из самых важных мест. Многие черты роднят его со змеем сказочным. Как и в сказке, его жилище расположено где-то в пещерах, на горах сорочинских, он связан со стихиями огня и воды, имеет несколько голов. Часто в былине сохраняется и такая близкая сказке деталь: змей знает, что ему суждено погибнуть от руки богатыря. Вместе с тем сравнение образа змея в сказке и былине указывает на серьезные различия, связанные с тем, что былинный образ несколько моложе сказочного. В сказке, как правило, змей похищает одного человека, с которым (вернее, которой) герой находится в кровном или семейном родстве. В былине Добрыня освобождает от змея «полоны российские» и дочь, сестру или племянницу князя, с которой богатыря не связывают родственные отношения.
Известны южнорусские сказания, где герой, подобно Добрыне, заключает со змеем договор, но затем запрягает его в плуг и проводит борозду, известную до сих пор под названием «Змиев вал», а потом убивает его[75]. В былине сказочный мотив договора заново переосмыслен, разработан последовательнее и глубже. Расправа с врагом мотивирована тем, что змей нарушает клятву.
Традиционный фольклорный змей-похититель приобретает в былине конкретные исторические черты, присущие половецким кочевникам — главному врагу южных русских земель[76]. Древнерусские летописи неоднократно описывают вероломство половцев, нарушение ими клятв и несоблюдение договоров. Важной чертой былинного змея является и то, что он противник христианства. Недаром в первый раз Добрыня побеждает его «шапкой земли греческой» — монашеским куколем[77], а во время второго боя со змеем он обращается с молитвой к Спасу, иногда слышит ободряющий «глас с неба».
Таким образом, в облике «нехристя» змея сочетались конкретные черты «поганых» (т. е. язычников) половцев и аллегорические черты дьявола, врага христианства. Такое сочетание было характерно для мировоззрения древнерусского человека. Владимир Мономах в своей речи по поводу победы над половцами говорил: «господь избавил ны есть от враг наших... и „скруши главы змиевыя, и дал еси сих брашно людем“ русьскым»[78]. Змей в качестве символа внешнего врага изображен в Радзивиловской летописи на л. 155, где рассказывается о победе над половцами на р. Сольнице в 1112 г. Сравнение половцев со змеем выходит за пределы русских источников. Древний армянский историк Матвей Эдесский рассказывает о половцах как о каком-то народе — «змее»[79].
Следует обратить внимание на пол противника Добрыни. В большинстве текстов богатырь сражается со змеей, а не со змеем. Это соответствует южнославянскому материалу, где также противником героя-мужчины является змея, а противником героини — змей (ее любовником, похитителем).
Стремясь установить исторические корни былины «Добрыня и змей», ее героя часто сопоставляют с летописным Добрыней, дядей Владимира Святославича (см. об этом подробнее в приложении (стр. 329—336). Географические приурочения в былине «Добрыня и змей» намного слабее, чем в других былинах. В этом ее близость к сказке, герой которой обычно живет в «тридевятом царстве, в тридесятом государстве». В отличие от сказочного молодца, Добрыня уже связан с определенным местом. Он — русский богатырь, который спасает племянницу киевского князя Владимира. Но в сравнении с другими былинами, более поздними, его прикрепление к определенному месту менее четко и строго.
В большинстве текстов Добрыня, отправляясь на подвиг, едет на Пучай-реку. Исследователи связывают это название с киевской рекой Почайной, притоком Днепра, которая протекала по восточной окраине Подола и играла важную роль в жизни древнего Киева. По мнению киевских краеведов, «устье ее представляло собою как бы залив Днепра, весьма удобный для судоходной пристани... Она была всегда наполнена большими и малыми судами, проходившими по Днепру»[80]. М. А. Максимович считает, что на берегу Почайны находилась Божница или церковь Турова, в которой в 1146 г. происходило народное вече[81]. В былине Пучай-река теряет свою реальность как река, протекающая в Киеве. Она — обиталище змея. Чтобы искупаться в ней, Добрыне надо отправиться в далекое путешествие. Для киевлянина такое представление о Почайне было бы просто невозможно. Поэтому следует предположить, что былину сложили люди, которые что-то слыхали о реке Почайне, сознавали какую-то ее связь с Киевом, но ясно представить себе ее географическое местоположение не могли. Таким образом, наличие в былине Пучай-реки является косвенным свидетельством того, что былина сложена не в столице древнерусского государства. Весьма возможно, что в первоначальном виде в былине даже не было упоминания Киева как родины или места жительства Добрыни. В ее сюжет этот город не входит органически, в отличие от былин «Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Добрыня и Маринка», «Добрыня и Алеша», «Добрыня и Дунай» и других, действие в которых развертывается в хоромах киевского князя или на киевских улицах. Единственное, органически присущее сюжету о Добрыне и змее упоминание Киева относится к тому месту, в котором рассказывается, что змей унес из Киева племянницу Владимира.
Вопрос о месте возникновения былины остается спорным. Упоминание рязанского происхождения Добрыни — как в летописи, так и в некоторых былинных текстах — дает основание для предположений, что она возникла в пределах Рязанской земли. Существуют глухие известия о бытовании на Рязанщине преданий о богатырях, в частности, упоминающих имя Добрыни[82]. Среди этого крайне скудного материала не найдется ничего сходного с сюжетом былины о бое Добрыни со змеем. Эти предания доказывают лишь то, что Рязанский край знал богатыря Добрыню, но сами по себе не подтверждают предположение о рязанском происхождении былины. Это предположение находит себе некоторое подтверждение в следующем рассуждении. Былина «Добрыня я змей», отразившая борьбу с кочевниками, скорее всего могла быть сложена не в северной, а в южной Руси, т. е. в областях, где борьба с кочевыми племенами была наиболее активной. Рязанская земля, расположенная на границе Руси со степью, на всем протяжении XI—XII вв. находилась под угрозой половецкого нападения. Половцы заходились постоянно в орбите политики рязанских князей. Долгое время не теряла своей актуальности в Рязанской земле и тема борьбы с язычеством, отразившаяся з былине. Находясь на окраине русской территории, Муромо-Рязанская земля на протяжении XI—XII вв. была объектом «миссионерской» деятельности русских князей, сохраняя элементы двоеверия, характерные и для былины. Особенностью политической жизни рязанцев было отсутствие сильной княжеской власти. «Князья очень вынуждены были считаться с теми, кого летописец называет „рязанцами“, и действовали последние очень самостоятельно»[83]. Мы уже указывали на слабую конкретизацию образа князя в былине, на его слабую роль в развитии действия. Не отразилась ли в этом рязанская политическая ситуация?
Версия о рязанском происхождении былины приходит в противоречие с предположением, очень основательным, что далеким прототипом былинного Добрыни был новгородский воевода Добрыня. Не может ли пролить свет на историю возникновения былины следующий исторический факт? По сообщению летописи, князь Ярослав за что-то «разгневался» на сына Добрыни Коснятина, новгородского посадника, которого он «повеле... убити в Муроме на реце на Оце»[84]. Крупный феодал, Коснятин Добрынич, вероятно, прибыл в Муромо-Рязанскую землю со свитой. Не были ли его «люди» распространителями преданий о Добрыне, послуживших поводом для прикрепления к традиционному змееборческому сюжету имени новгородского посадника а некоторых деталей, напоминавших его судьбу? Возникшая на Рязанской земле былина вошла в общерусский фольклор, как песня о рязанском герое. Это нашло свое отражение в прозвище Добрыни — «Рязанич».
1. Добрыня и змей. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, II, № 79. Записано от Трофима Григорьевича Рябинина (1792(3?) — 1885) 24 ноября 1871 г. во время его пребывания в Петербурге по приглашению Отделения этнографии Русского географического общества. Т. Г. Рябинин, крестьянин д. Середка (Кижская волость), один из лучших сказителей. Его тексты, в частности настоящий, неоднократно перепечатывались в различных научных и популярных изданиях.
В рябининском варианте былины «Добрыня и змей» богатырь дважды встречается со змеем. Такая композиция характерна для всех онежских текстов и, видимо, более ранняя по сравнению с текстами, где герой встречается со змеем один раз. Первая встреча происходит в реке: когда змей налетает на безоружного купающегося богатыря, Добрыня повергает его «шапкой земли греческой», но не убивает, а заключает с ним договор. Вторая битва происходит после похищения змеем племянницы князя Владимира. Победив его, Добрыня освобождает Забаву Путятичну и «полоны российские». Таким образом, подвиг совершается не в личных интересах (как в большинстве сказок), а в интересах общественных, что типично для героических былин.
Одна из особенностей текста Рябинина — «девушки-портомойницы», которые предупреждают богатыря, что в Пучай-реке нельзя купаться «без рубашечки». Это довольно редкий вариант. Он встречается только в заонежской традиции: помимо Рябинина (и его потомков), у К. И. Романова (Гильфердинг, II, № 93), В. П. Щеголенка (Гильфердинг, II, № 123) и у пудожского сказителя И. Т. Фофанова (Парилова — Соймонов, № 21), текст которого тоже тяготеет к заонежской традиции. Близкий эпизод мы находим на Пинеге у М. Тотолгиной (Григорьев, I, № 52).
Аналогичный эпизод с запрещенным купанием (в Ердань-реке) чаще встречается в былине о Василии Буслаевиче, где он выглядит более органично.
Другая особенность заонежской традиции, отраженная в тексте Рябинина, заключается в том, что уже с первых стихов былины говорится об антагонизме змея и Добрыни, который еще до встречи с «Горынищем» ездит к горам сорочинским и топчет «малых змеенышей».
В целом текст Рябинина, как всегда у него, логически стройный и художественно выразительный, в нем умело сочетаются творческая индивидуальность сказителя и многовековая эпическая традиция.
2. Добрыня и змей. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, I, № 59. Записано 28 июля 1871 г. на Шальском погосте Пудожского уезда от Ивана Фепонова, 50 лет. В тексте большую роль играет образ матери. В первой части былины она предупреждает Добрыню об опасности, предостерегает от купания в Пучай-реке, во второй части своими подарками — чудесным платком и плеткой помогает богатырю одержать победу над змеем. Образ матери богатыря — мудрой волшебницы — имеет большое значение в идейном содержании былины. Этот образ как бы олицетворяет семейное начало, отражает еще не порванную связь древнерусского человека с родом, зависимость его от рода. В былине «Добрыня и змей» это семейное начало представлено в виде «доброй» силы, не враждебной человеку и тем не менее пасующей и отступающей на второй план перед началом государственным. Добрыня отправляется на подвиг вопреки воле матери, но нарушение запрета не влечет за собой наказания, наоборот — нарушитель оказывается победителем. Самый же подвиг — освобождение дочери князя и полонов — носит уже не семейный, а общегосударственный характер.
В тексте Фепонова обращает на себя внимание имя дочери князя — Марфида Всеславна. Чаще она (дочь или племянница) носит имя Запава (Забава) Путятична. Но еще в двух текстах она названа Марья Дивовна (Кирша Данилов, 48) и Марфа Дмитриевна (Марков, 73). При всем различии этих трех имен, в них нетрудно заметить некоторое звуковое сходство. Не являются ли они переосмыслением более древнего имени героини? Не наблюдаем ли мы здесь случай народной этимологии, в основе которой лежит непонятное в позднейшие века имя Мальфредь, упомянутое в летописи, имя, принадлежащее, по А. А. Шахматову[85], матери Владимира, сестре воеводы Добрыни? Что касается имени Запавы, то оно могло попасть в былину о Добрыне из былины «Соловей Будимирович», вследствие того, что и там и здесь рассказывается о племяннице Владимира.
Наряду с древними традиционными чертами текст И. Фепонова изобилует более поздними элементами. Таковы некоторые мотивировки, которыми сказитель стремится дополнить повествование. Так, первый выезд Добрыни к Пучай-реке объясняется неудачной охотой богатыря, безоружность Добрыни во время первого боя со змеем мотивируется испугом слуги, в страхе убежавшего от змея и унесшего с собой лук Добрыни.
3. Добрыня и змей. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, III, № 289. Записано 16 августа 1871 г. на Кенозере от Андрея Тимофеевича Гусева, 70 лет. Текст очень короток. Всего 46 стихов. При этом сохраняются почти все важнейшие эпизоды былины. Вместо одного врага, с которым богатырь сражается дважды, в тексте Гусева обнаруживаются две змеи: одну Добрыня убивает во время купания, а с другой сражается из-за того, что она уносит к себе в пещеры людей.
В тексте отсутствует образ князя. Добрыня спасает не дочь и не племянницу Владимира, а неизвестную девицу, выступая благородным защитником всех слабых и обиженных. Текст оканчивается освобождением пленных. Плач девицы о своей косе — из свадебных причитаний.
4. Добрыня купался — змей унес. Печатается по тексту сборника: Кирша Данилов, № 48. В тексте отсутствует ряд важных деталей сюжета, отчего он выглядит сбивчивым и путаным. Тем не менее он представляет интерес как самая первая публикация былины о бое Добрыни со змеем. Долгое время (до публикаций Киреевского и Рыбникова) это был единственный текст, по которому судили об этой былине. Отсюда те недоуменные вопросы, которые задавал В. Г. Белинский[86]: кто такая тетушка Марья Дивовна, как попала она к змею и т. д. В настоящее время, когда нам известны более полные тексты, эти вопросы отпадают сами собой.
Текст начинается зачином о Рязани. Так же начинаются некоторые былины, записанные на Алтае, Печоре и в Архангельском крае[87]. Такое вступление отсутствует у всех онежских былин о Добрыне и змее. После слов о Рязани говорится об отце Добрыни — Никите Романовиче. Очевидно, обе части вступления надо рассматривать как единое целое. Образ Никиты Романовича, очень популярный в песнях об Иване Грозном, не мог появиться раньше XVI—XVII вв. Вероятно, отчество Добрыни дало повод отождествить отца богатыря с шурином Ивана Грозного. Это могло произойти не ранее XVII в. Поэтому следует предположить, что вступление о Рязани и Никите Романовиче перенесено в эту былину из другой, а именно из былины о бое Добрыни с Ильей Муромцем, которая также, как правило, начинается таким же зачином.
Другая особенность текста — Добрыня назван племянником князя Владимира. Эти родственные отношения между князем и богатырем не знает ни один другой текст из многочисленных более поздних записей. Вероятнее всего, и здесь это родство — результат дефектности текста, неполного и путаного. Но гипноз первой публикации был так велик, что многие исследователи, уже знавшие сборники Гильфердинга, Маркова, Григорьева и других, продолжали называть Владимира дядей, а Добрыню племянником. Об имени Марьи Дивовны см. примечание к былине № 2.
В тексте отсутствует второй бой. Добрыня расправляется со змеем в первой же встрече. Это тоже привело к многочисленным противоречиям, отмеченным Белинским.
5. Добрыня Никитич и отец его Никита Романович [Бой со змеем]. Печатается по тексту сборника: Гуляев, № 3. Записано в 60-х годах XIX в. в г. Барнауле от крестьянина д. Ересной Леонтия Гавриловича Тупицына (род. в сер. 10-х годов XIX в.), который перенял былины от отца и деда. Таким образом, репертуар Тупицына восходит к сер. XVIII в. Его тексты отличаются особой художественной силой.
Текст, подобно предыдущему, начинается зачином о Рязани и «отце» Добрыни — Никите Романовиче (см. примечания к тексту № 4). Рассказ об уходе отца богатыря в монастырь составляет обязательную сюжетную часть былины о Михаиле Даниловиче и, вероятно, оттуда перенесен в тупицинскую версию о Добрыне и змее. Следует предполагать, что и бумажные крылья змея — деталь, перенесенная из былины об Алеше Поповиче и Тугарине. По тексту Тупицына победа Добрыни над змеем предопределена, предсказана «святыми отцами», о чем сообщает сам змей. Этот мотив встречается и в других текстах[88].
Характерной особенностью текста является то, что Добрыня отправляется на второй бой со змеем по собственному почину. Такая версия, кроме Алтайского края, где записан текст Тупицына, встречается также на Белом море (Марков, № 73). В Онежских былинах второму бою предшествует традиционный пир у Владимира, на котором князь сообщает, что змей унес его племянницу (дочь), и спрашивает, кто бы мог ее спасти. Как правило, охотников не находится, а Алеша Попович или Семен Карамышецкий называет Добрыню способным освободить похищенную, так как змей — его «крестовый брат». Владимир отдает Добрыне приказ, и богатырь, опечаленный, уходит с пира. Семен (Иван) Карамышецкий (Карамышевич) — герой исторических песен XVII в. Имя Алеши Поповича как недруга Добрыни Никитича отсылает нас к былине «Добрыня и Алеша», которая, без сомнения, сложилась позднее «Добрыни и змея». Сразиться со змеем — подвиг, достойный эпического героя, и нежелание Добрыни его совершить не согласуется со всем его характером. Очевидно, пир, приказ Владимира и печаль богатыря по поводу приказа — традиционные «общие места», привнесенные в былину позднее из других многочисленных произведений русского героического эпоса, а более древней является версия Тупицына, по которой Добрыня отправляется на бой со змеем по собственной воле.
Следует также обратить внимание на конец былины. Добрыня отказывается от руки спасенной, чем подчеркивается «бескорыстие» подвига богатыря.
6. Добрыня и змея. Печатается по тексту сборника: Марков, № 73. Записано 22 августа 1898 г. на Зимнем берегу Белого моря, в Нижней Золотице, от Гаврилы Леонтьевича Крюкова (род. в 1821 г.), снискавшего себе славу лучшего сказителя Зимней Золотицы.
Текст начинается традиционным пиром в Киеве у князя Владимира. Такой зачин, характерный для многих былин, не свойствен былине «Добрыня и змей».
Главной особенностью текста является сказочная завязка: Добрыня отправляется на Пучай-реку за ключевой водой для князя и княгини, чтобы им «умытисе, помолодитесе». В отличие от других текстов, по которым Добрыня Никитич очень молод, по тексту Г. Л. Крюкова, он женат. Об имени спасенной им племянницы князя см. примечание к былине № 2.
Подобно предыдущему тексту на второй бой со змеем Добрыня идет не по приказу Владимира, а по собственной воле (см. примечание к былине № 5).
7. Старина про Добрыню Микитьевича (Добрыня и змей). Печатается по тексту сборника: Миллер, БН и НЗ, № 21. Записано В. Г. Богоразом от мещанина Михаила Соковикова по прозвищу Кулдаря на заимке Черноусовой в обл. Нижней Колымы.
Текст представляет интерес как свидетельство бытования былины «Добрыня и змей» в северо-восточной Сибири. Текст носит отрывочный полузабытый характер, начинается с упоминания отца Добрыни Микиты. Надо предполагать, что это отрывок зачина, полностью приведенного в №№ 4 и 5. Второй бой отсутствует. Добрыня окончательно расправляется со змеем сразу, во время первого боя. Сказителю уже непонятно выражение «шапка земли греческой». Поэтому он дает собственную интерпретацию этому мотиву: Добрыня бьет змея песком и землей греческой, набранной в «шляпу-белоеломку». Греческая земля оказалась у Добрыни под рукой потому, что третья струя отнесла его на «море Греческое», и бой со змеем происходит на берегу этого моря. Характерен конец текста, знаменательный для нижнеколымского жителя: Добрыня возвращается в Киев на корабле. (Ср. данный текст с текстом от того же сказителя, приведенным В. Г. Богоразом в «Областном словаре колымского русского наречия». — СПб., 1901, стр. 180—182).
8. Добрыня и змея. Печатается по тексту сборника: Ончуков, № 59. Записано в 1902 г. от Игнатия Васильевича Торопова (род. в 1833 г.) в д. Рощинский Ручей Усть-Цилемской волости.
В тексте отсутствует ряд важных мотивов: Добрыня сражается со змеем только один раз, змей не похищает княжеской племянницы и т. д. Тем не менее сказитель придал всему повествованию законченный характер, использовав для этого сказочные детали. Главная особенность текста — мирная развязка[89]. Добрыня не убивает змея, а змей за то, что ему сохранена жизнь, дарит богатырю золотую казну, доброго коня и красную девицу. Помилование лютого врага — этнического противника — черта для русского героического эпоса совершенно не характерная. В финале враг обязательно должен быть уничтожен. Примирение с ним возможно в середине повествования, как в текстах онежской группы, но никак не в конце. Поэтому следует предположить, что отсутствие окончательной расправы над змеем в печорских текстах свидетельствует о том, что на Печоре в свое время знали оба боя, из которых сохранился только первый — с мирным исходом. То же следует сказать о мезенских текстах архангельской группы, в которых также представлен только один бой. Хотя Добрыня не заключает в них «перемирия» со змеем, но «переговоры» с ним ведет: то он просит змея отнести его на берег, и змей выполняет его просьбу (Григорьев, III, №№ 38 (342), 47 (351), то он просит у змея сроку собраться, и змей дает ему три часа или один час (Григорьев, III, № 66 (370), Астахова, БС, I, 23), то он просит уже во время боя у змея отдыха, и враг дает ему часовую передышку (Григорьев, III, № 47 (351)). В свою очередь змей тоже часто молит о пощаде и обещает Добрыне различные подарки (Григорьев, III, №№ 35 (339), 38 (342), 47 (351), 104 (408); Астахова, БС, I, № 23, прилож. № 3). В таких случаях богатырь чаще всего оставляет змея сначала в живых и убивает после того, как тот выполнит свои обещания. Реже убивает сразу, не веря змею. Эти «переговоры» напоминают нам остатки «заповедей великих», которые кладут между собой Добрыня и змей после первого боя в текстах онежских и алтайских.
9. Добрыня и змей. Публикуется впервые. (Из собрания Государственного Литературного Музея, сектор фольклора, к. п. № 20, коробка № 9. «Былины, записанные А. В. Марковым и др.», № 4—4 об.). Записано в 1909 г. А. В. Марковым в с. Гридине Кемского у. Архангельской губ. от крестьянина Ивана Матвеевича Мяхнина.
Текст начинается с наказов матери, которая предостерегает Добрыню не только от встречи со змеем, но и от игры в шахматы, и от знакомства с «девками». Два последних предостережения, видимо, попали сюда из былин «Добрыня и Василий Казимирович» и «Добрыня и Маринка».
Во второй части текста, прозаической, переплетаются некоторые мотивы данной былины со сказочными мотивами.
Былина сохраняет старую композицию с описанием двух боев со змеем. Но волшебная плетка, которая обычно появляется во время второго боя, здесь употребляется уже в первом бою, заменив собой традиционную «шапку земли греческой». После первого боя Добрыня не заключает со змеей никакого договора. Но вероломство змеи проявляется в том, что она обманывает Добрыню, пообещав ему средство для увеличения силы, от которого он чуть было не лишился силы вообще. Вместо родственницы князя змея уносит простую девицу чернавицу.
10. Добрыня и змей. Печатается по тексту сборника «Былины Печоры и Зимнего берега», № 68. Записано Н. П. Колпаковой в д. Калюши под Нарьян-Маром 9 августа 1956 г. от Андрея Федоровича Пономарева, 72 года. Многие былины А. Ф. Пономарева отличаются композиционным своеобразием и большими художественными достоинствами.
Настоящий текст является единственной записью былины о бое Добрыни со змеем с Нижней Печоры. Как и в других печорских и архангельских текстах, богатырь одерживает окончательную победу над змеей уже в первом бою (второй бой отсутствует). Подобно некоторым другим текстам с Пинеги и Печоры (Григорьев, I, №№ 51 (87), 78 (114); Ончуков, № 59; Былины Печоры и Зимнего берега, № 45), данная былина описывает мольбу змеи сохранить ей жизнь и попытку откупиться подарками. Но в отличие от текста Ончукова, № 59, богатырь не слушает обещаний змеи и сразу убивает ее.
Индивидуальная черта текста — подробный наказ умирающего Микиты, в котором излагается вся последующая борьба Добрыни со змеей.
Другая особенность текста — рассказ о плеточке из полынь-травы, растения, не встречающегося на севере, а на юге являющегося, по повериям, одним из самых действенных средств от змей.
Перенесение действия на Оку-реку — черта несомненно поздняя.
11. Добрыня Микитич и Змеище Тугарыще. Печатается по тексту, опубликованному в «Русском фольклоре», т. II. М. — Л., 1957, стр. 242—243. Записано К. А. Копержинским 10 августа 1943 г., в д. Березник Нижнеилимского р-на Иркутской обл. от Акулины Ивановны Моисеевой.
Текст представляет интерес как одна из самых поздних записей. Имя традиционного противника Добрыни заменено именем традиционного противника Алеши Поповича. Второй бой отсутствует. Тем не менее, несмотря на все утраты, сказительнице удалось сохранить основной настрой произведения. Очень интересны ее реплики по ходу сказывания былины. Забыта шапка «земли греческой». Вместо нее «пуховый колпак», про который Моисеева замечает: «Ну стало быть, не простой же колпак — отбить сразу-те головы».
Так же, как в ончуковском тексте, змей молит о пощаде и сулит Добрыне подарки, но у Моисеевой Добрыня расправляется с ним.
12. Добрыня и змея, Добрыня и Маринка. Публикуется впервые. Архив Кафедры фольклора МГУ, запись 1959 г., тетр. 22, № 2. Записано Г. Григорьевой и Н. Карцевой летом 1959 г. в д. Зехново на Кенозере от Авдотьи Григорьевны Болозневой, 82 лет, грамотной; с 1930 г. живет в Ленинграде, а на Кенозере проводит лето.
13—17. «Добрыня Никитич и Василий Казимирович»
Былина «Добрыня Никитич и Василий Казимирович» принадлежит к числу редких русских эпических произведений. Всего известно 23 записи: восемь вариантов записано в Заонежье (в том числе семь — от Т. Г. Рябинина и его потомства), четыре варианта — на Печоре, по три варианта — на Пудоге (все на Купецком озере) и на Мезени, два варианта — в Шенкурском уезде Архангельской губ., по одному варианту — на Зимнем берегу Белого моря, в с. Павлово Нижегородской губ., на Алтае, близ г. Барнаула.
Варианты: Гуляев, 1939, № 4; Киреевский, в. 2, стр. 83—92; Рыбников, I, № 8 (повт. Гильфердинг, II, № 80 — оба конт.); Ончуков, № 11 (конт.), 65; Марков — Маслов — Богословский, I, № 16; Григорьев, III, № 48 (352), 54 (358), 115 (419); Леонтьев, № 8; Соколов — Чичеров, № 9, 39 (конт.), 97 (повт. Астахова, БС, II, № 134; П. И. Рябинин-Андреев, № 5 — все три конт.), 102, 108 (конт.); И. Г. Рябинин-Андреев, прилож., № 6; Былины Печоры и Зимнего берега, № 69; архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 2, № 39 (конт.). Своеобразной обработкой былины является казачий рассказ о пребывании на Яике Добрыни Никитича и Василия Касберыча в книге: И. И. Железнов. Уральцы. Очерки быта уральских казаков, т. II. СПб., 1888, стр. 248—262. О более широком распространении былины в пределах Русского Севера свидетельствуют ее фрагменты, включенные в виде вставок в былины «Добрыня и змей», «Добрыня и Алеша», «Михайло Потык» и др., см., например, Рыбников, I, № 28 (повт. Гильфердинг, II, № 150 и стр. 486—488); Рыбников, II, № 113 (повт. Гильфердинг, I, № 6); Гильфердинг, I, № 40 и т. II, № 79; Марков, № 100 и др. Этими вставками певцы мотивировали отлучку героя (Добрыни, Потыка и др.) и описывали ее.
Малое число текстов сочетается с повышенной вариативностью в деталях. Это, вероятно, явилось следствием того, что былина подверглась разрушительному действию времени основательнее, чем некоторые другие произведения русского былевого эпоса. В текстах Марков — Маслов — Богословский, т. 1, № 16, и Леонтьев, № 8, имя Василия Казимировича заменено Дунаем, а в тексте Григорьев, III, № 115 (419) — Васькой Пьяницей.
Трусливой и нерешительной политике князя, посылающего татарскому князю «дани-выходы», в былине противопоставляется смелость и решительность богатырей, их сознание собственной силы, культурного и военного превосходства над врагом[90].
По приказу князя Василий Казимирович отправляется с «данями-выходами» для царя Бутеяна Бутеяновича. Несмотря на унизительность такого посольства, Василий проявляет личное мужество и перед татарским царем не теряет собственного достоинства русского богатыря. Царь хочет погубить посла. Для этого он предлагает ему состязания: игру в шахматы, стрельбу и борьбу. По его мнению, русские обязательно должны потерпеть поражение. Но Василий полон веры в русскую силу, он надеется на своего спутника богатыря Добрыню Никитича, который выходит победителем во всех состязаниях. Былина дополняет ранее сложившийся образ Добрыни: он замечательно играет в шахматы, метко стреляет из лука, является отличным борцом. Состязание переходит в открытый бой. Богатыри избивают вражеское войско. Испуганный царь отказывается от права на дань и, в свою очередь, соглашается платить дань Владимиру.
Описания подобных состязаний нередки в сказках и героическом эпосе, когда рассказывается о борьбе за невесту. Здесь этот мотив приобретает совершенно новое, политическое звучание.
К моменту создания былины Добрыня — победитель змея — уже стал известным эпическим героем. В былине о Василии Казимировиче используется его образ в качестве символа той военной и народной силы, на которую опирается политик и дипломат Василий Казимирович. Этой силе противостоят бояре, «воры-подмолвщики, толстобрюхие подговорщики» (Ончуков, № 65), с которыми советуется князь.
Образ Добрыни, победителя в состязаниях, близок по своей композиционной роли сказочным «чудесным помощникам». В былине в фантастической форме отражены события, связанные с прекращением выплаты дани и окончательным освобождением Руси от татаро-монгольского ига. В образе Василия Казимировича отразились некоторые черты новгородского посадника и военачальника Василия Казимира, жившего в XV в. и испытавшего на себе опалу князя Ивана III[91].
13. Добрыня и Василий Казимиров. Печатается по тексту сборника: Рыбников, 1, № 8. Записано от Т. Г. Рябинина в мае — июне 1860 г.
В тексте повествуется о состязаниях Добрыни Никитича с татарами. Этот эпизод является центральным в сознании онежских певцов XIX—XX вв., и только сравнительный анализ всех имеющихся текстов приводит к выводу, что в первоначальном виде основным содержанием былины было противопоставление трусости князя и бояр, желающих поскорее выплатить «долг» татарскому царю, смелой политике Василия Казимировича, не желающего везти врагу дани и в конце концов заставившего врага самого платить «дани-выходы» русскому князю. Последующие поколения не могли понять конфликта между князем и героем, требующим от князя решительных действий. Конфликт устарел, забылся и до нас дошел только в виде отдельных реликтов, а центр тяжести в былине был перенесен на состязание Добрыни с татарами. Следует отметить мотив «страха» Добрыни перед каждым состязанием, чем подчеркивается трудность задачи, которую он выполняет. Так в этой былине интерпретируется эффект «предварительной недооценки героя», открытый А. П. Скафтымовым[92].
В тексте Т. Г. Рябинина былина о Василии Казимировиче соединена с былиной «Добрыня и Алеша». Такое соединение двух былин характерно для певцов Заонежья и Купецкого озера на Пудоге.
14. Василий Казимерский. Печатается по тексту сборника: Гуляев, № 4. Записано от Леонтия Гавриловича Тупицына из д. Ересной под Барнаулом, в 60-х годах XIX в.
Характерной чертой текста является изменение задачи самими богатырями еще до отправки к татарскому царю. Они едут не выплачивать, а получать с него «дани-выходы». Кн. Владимир не спорит с богатырями и беспрекословно выполняет их просьбу: пишет царю ярлыки с требованием от него даней-пошлин за двенадцать лет. Такое поведение князя встречается только в этом тексте. Образ Добрыни здесь носит подчеркнуто сказочный характер «чудесного помощника», особенно вначале, когда богатырь трижды забегает перед Василием Казимировичем, чтобы узнать, отчего последний закручинился.
15. Василий Касимирович отвозит дани Батею Батеевичу. Печатается по тексту сборника: Григорьев, III, № 54 (358). Записано в 1901 г. в д. Печище на р. Мезени от Ермолая Васильевича Рассолова, 50 л. В этом тексте очень решительно противопоставляются позиции князя и богатырей относительно выплаты дани. Былина начинается с традиционного описания пира, на котором два молодца (очевидно, Василий Касимирович и Добрыня) «не пьют, не кушают». Последняя деталь, вероятно, случайна, так как не имеет никакого сюжетного развития. Князь Владимир налагает на Василия Касимировича службу отвезти в Большую Орду царю Батею Батеевичу дани. Василий понимает всю сложность такого поручения: многие ездили туда, но никто не вернулся назад. Тем не менее он отказывается от княжеской «силы-армии» и просит в спутники одного крестового «брателка» Добрыню Никитича — мотив, подчеркивающий значение Добрыни как воина и посла.
Несмотря на то, что Владимир приказал им отвезти дани, Василий, приехав в Большую Орду, сразу объявляет Батею Батеевичу, что он ничего не привез. (Подобный эпизод встречается во всех мезенских текстах: Григорьев, III, №№ 48 (352), 54 (358), 115 (419)). Этим Василий Касимирович нарушает княжеский приказ, не выполняет поручения Владимира, противопоставив политике князя свою собственную политику, опирающуюся на силу и «вежество» Добрыни. Царь, чтобы погубить послов, предлагает состязания, но Добрыня оказался в них победителем. Состязания перерастают в бой, очень красочно описанный. Потерпев поражение и в состязаниях, и в бою, Батей просит богатырей «укротить ретивы сердца» и обещает сам выплачивать киевскому князю «дани-пошлины».
Освободительная тема борьбы с татарами сочетается в былине с антикняжеской темой, с обвинением князя в нерешительности и трусости. Надо полагать, такое сочетание присутствовало в былине уже во время ее возникновения в конце XV — начале XVI в., когда требование от князя решительной, наступательной внешней политики было очень популярным.
16. Василий Касимирович. Печатается по тексту: Былины Печоры и Зимнего берега, № 69. Записано 9 августа 1956 г. Н. П. Колпаковой в д. Калюши, под Нарьян-Маром, от А. Ф. Пономарева. Это четвертая запись данной былины на Печоре. Все печорские тексты сильно разнятся друг от друга. Так, в тексте Ончуков, № 11, вместо Василия Казимировича действует Василий Буслаевич, а его помощниками (вместо Добрыни Никитича) выступают Потанюшка Хромой и Микитушка Широкий, они же (Потаня Вахромый и Микита Приширокий) выступают помощниками Василия Казимировича в тексте Ончуков, № 65. В тексте, записанном от В. П. Тарбарейского (Леонтьев, № 8), Василий Казимирович снова заменен на этот раз Дунаем, а в роли помощников — Добрыня Никитич и Алеша Попович.
Наконец, приведенный здесь текст, записанный от Пономарева, отец которого был товарищем Тарбарейского, — наиболее полный и последовательный из всех записанных на Печоре. Главное действующее лицо здесь — Василий Казимирович, а его помощники Добрыня Никитич, Алеша Попович и «дружинушка хорошая», которая встречается в былине впервые, так как богатыри, как правило, отказываются от «силы-армии», управляясь с врагами и его «силушкой» вдвоем или втроем.
В тексте А. Ф. Пономарева (как и в тексте В. П. Тарбарейского) много сказочных деталей. Одной из них является узнавание судьбы героя по ножу, который начинает ржаветь, когда его владелец попадает в «неволюшку». В отличие от большинства онежских текстов и даже усть-цилемских, где в центре внимания — состязания богатырей с вражеским царем, в текстах с Нижней Печоры (Пономарева и Тарбарейского) мотив состязания отходит на второй план: вместо обычных трех состязаний у Пономарева — только одно — игра в шахматы, которую к тому же предлагает не царь, как обычно, а сам Василий.
Несмотря на большое количество разночтений, всем печорским текстам свойственна одна общая черта — отказ царя взять у богатырей привезенные ими дани-пошлины «без бою, без кроволития». Создается странная и непонятная картина: царя упрашивают взять дань, а он не хочет. Победами в состязании или бою богатыри как бы завоевывают возможность отдать царю дань. Недоброжелательство царя к героям и стремление погубить их, оправданное логически и композиционно в текстах (например, алтайском и мезенских), где богатыри приезжают к нему с целью или убить его, или заставить платить дань князю Владимиру, — совершенно не оправдано в печорских текстах, где богатыри просят его принять дорогие подарки. И тем не менее «печорскую концепцию» надо признать самым старым вариантом. Царь разговаривает с послами Владимира как господин с рабами, как победитель с побежденными. Отказываясь от дани, он тем самым выражает недовольство своими подданными, каковыми он считает Владимира, его послов и весь русский народ. Чем вызвано это недовольство? Сам царь ничего об этом не говорит. Но Владимир, посылая к царю богатырей, почти во всех текстах указывает на большую «задолженность» татарам: дани-выходы надозаплатить за двенадцать лет. Следовательно, уже двенадцать лет Владимир не платил даней-выходов. Не в этом ли причина гнева татарского царя?
Обращаясь к истории, мы находим аналогичную картину в описании событий: 1480 г., когда Иван III, пытаясь начать переговоры с ханом Ахматом, «послал... царю тѣшь велику»[93]. Ахмат отнесся к княжеским подаркам точно так же, как былинный царь к даням-выходам, посланным Владимиром. «Царь же тѣшу не прия, а молвит так: „Не того дѣля яз сѣмо пришол. Пришол яз Ивана дѣля, а за его неправду, что ко мне не идет, а мнѣ челом не бьет, а выхода мнѣ не дает девятой год“»[94]. Длительная задолженность Владимира в былине таким образом находит себе историческую параллель.
Ахмат хотел видеть политическое унижение своего врага. Иван III должен был лично приехать к татарскому хану с повинной и челобитьем. Таким образом, отказ татарского царя от дани в былине является отголоском, фантастическим воспоминанием действительных исторических событий. Как и в былине, татарский хан не хотел брать даров «без бою, без кроволития». Как известно, Иван III не приехал.
В тексте Пономарева очень красочно описано возвращение богатырей с победой, знаменующей прекращение военной зависимости от татарского царя.
17. Добрыня и Василий Казимирович. Печатается по тексту сборника: Соколов — Чичеров, № 108. Записано С. П. Бородиным, Ю. А. Самариным, Ю. М. Соколовым в Сенной Губе (Кижи) 9 июля 1926 г. от Павла Семеновича Семенова, крестьянина с. Леликова (1865 г. р.). Выучился былинам в детстве от старушки Ирины Сидоровны Семеновой, которая в свою очередь «поняла» былины от своей родной тетки по матери. «Обои они — природные Леликовские». Таким образом, текст в своей основе восходит к местной традиции XVIII в. По своей композиции и содержанию основных эпизодов он очень близок к тексту Т. Г. Рябинина. На фоне этой близости еще ясней выявляются отличительные черты данного текста, связанные с попыткой по-новому мотивировать поступки героев в связи с утратой прежних мотивировок. Так, например, в тексте утрачен смысл выражения «гулять по чисту́ полю́», которое здесь интерпретируется в значении «прогуливаться», «веселиться». Отсюда и рассуждения богатырей, что нечего им торопиться «во темну орду», и примечание сказителя: «Они не скучали». По дороге Василий Казимеров с товарищами заезжают в г. Ярославль, где была «золота казна у них да поистрачена». Приехав в орду налегке, они издевательски разговаривают с Ботияном, требующим у них даней-выходов, которые они прогуляли в Ярославле. Так сложный конфликт богатырей, привезших дань, и царя, эту дань не берущего «без драки, без кроволития», в тексте Семенова снят и заменен более простым и понятным — царь требует денег, богатыри не дают их, потому что деньги растрачены.
Одержав победу над Ботияном, заставив его самого заплатить русскому князю дани-выходы, русские богатыри относятся к князю Владимиру очень непочтительно. «А не поедем мы ко князю ко Владимиру, все одно он нам не делат угощения». Не доехав до Киева, они разбили шатер и снова начали «гулять», как и в начале своего посольства. Вторая часть былины, посвященная неудавшейся женитьбе Алеши Поповича, носит на себе ярко выраженный антикняжеский характер. Жена Добрыни вынуждена идти замуж за Алешу Поповича по требованию князя Владимира, который приказал: того, «кто Добрыню вспомнит, так убить-повесить». Вернувшись домой, Добрыня больше всех винит за попытку отдать замуж его жену «Князя Владимира стольне-кеевского».
18—21. «Добрыня и Дунай»
Былина о Дунае 66 раз записывалась в виде текста, содержащего обе части (сватовство Дуная за князя Владимира и женитьбу самого Дуная на Настасье королевичне), 40 раз собиратели записывали только первую часть былины и 12 раз — только вторую. Однако лишь в отношении Алтая и р. Кены, где записывали только вторую часть былины, без каких-либо намеков на первую, можно допускать, что былина попала туда в неполном виде.
Всего известно 118 записей: 29 вариантов записано в Заонежье, 25 вариантов — на Мезени, 13 вариантов — на Пудоге, по 10 вариантов — на Зимнем берегу Белого моря и на Печоре, 9 вариантов — на Кулое, 5 — на Карельском берегу Белого моря, 3 — на Терском берегу Белого моря, по 2 варианта — на Кенозере, в Кирилловском у. вологодского края на Пинеге и на Алтае, по одному варианту — на р. Кене, в низовье р. Онеги, в Шенкурском у. Архангельской губ., у терских и донских казаков. Точное место записи варианта из сборника Кирши Данилова неизвестно.
Варианты: Кирша Данилов, 1958, стр. 67—69; Киреевский, в. 3, стр. 52—56, 58—69; Гуляев, 1939, № 32; Рыбников, I, № 9 (повт. Гильфердинг, II, № 81 и стр. 754—755), 23, 42 (повт. Гильфердинг, II, № 94), 70 (повт. Гильфердинг, II, № 102), 83 (повт. Гильфердинг, II, № 108); Рыбников, II, № 121 (повт. Гильфердинг, I, № 50); Гильфердинг, I, № 22 (конт.), 34; Гильфердинг, II, № 125 (повт. Барсов, стр. 569—572), 139; Гильфердинг, III, № 214, 272; Шахматов, № 9, 10 (конт.); Тихонравов — Миллер, отд. II, № 32—36; Харламов, стр. 140—141; Миллер, БН и НЗ, № 61 (повт. Соколов — Чичеров, № 149; Астахова, БС, II, № 110), 62 Б, 63 (конт.), 64 (конт.), 65; Ончуков, № 45, 86; Марков, № 9, 10, 75, 109; Марков — Маслов — Богословский, II, № 27—29 (все конт.); Григорьев, I, № 18, 1 (37), 27 (63); Григорьев, II, № 5 (217), 8 (220), 10 (222), 15 (227), 33 (245), 70 (282), 72 (284), 86 (298), 88 (300); Григорьев, III, № 5 (309), 41 (345), 45 (349) — конт., 58 (362), 63 (367), 73 (377), 80 (384), 94 (398), 99 (403), 116 (420); Ск. и п. Белоз. края, стр. 197—199 (проза, конт.), 305—306; И. Г. Рябинин-Андреев, № 6; Крюкова, 1, № 44, 45; Парилова — Соймонов, № 7, 33 (конт.), 44; Астахова, БС, I, № 3, 18, 27, 34, 38, 41, 45, 46, 65, 72, 76, 85 (конт.); II, № 106, 158, 164, 185 и прилож. I, № 3; Соколов — Чичеров, № 16, 79 (повт. Конашков, № 13), 112, 116, 119, 132, 214; Былины Печоры и Зимнего берега, № 23 (проза), 26, 33 (конт.), 63, 102, 127, 135, 150; Песенный фольклор Мезени, № 228—234; Сидельников, 1968, № 36[95]; архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 21, № 134 (повт. — запись Ю. Смирнова в 1963 г., оба проза); запись 1962 г. на р. Кене Н. Изрядновой и Ю. Смирнова в составе экспедиции МГУ (проза).
«Дунай» — одна из самых распространенных русских былин. Ее популярность сочетается с удивительным постоянством текста. В отличие от многих других произведений русского героического эпоса, «Дунай» по существу не знает вариантов. Различия в сюжете даже между записями из разных районов очень незначительны, причем в большинстве случаев одни тексты не противоречат другим, а дополняют друг друга.
По справедливому замечанию В. Я. Проппа, «эта устойчивость свидетельствует о том, что народ дорожил этой былиной в том виде, в каком она существует»[96].
Многие исследователи, начиная с В. Ф. Миллера[97], видели в ней «механическое» соединение двух произведений: «Добывание невесты для кн. Владимира» и «Женитьба Дуная на Настасье». В. Я. Пропп убедительно доказал, что в народном сознании песня о женитьбе Владимира и Дуная — одна цельная песня.
По своему сюжету былина относится к классу многочисленных в мировом и русском эпосе произведений о сватовстве, о добывании невесты.
Мотив сватовства, в котором главную роль играет не сам жених (царь, князь), а его слуга, встречается в русском сказочном репертуаре по Указателю сказочных сюжетов Андреева-Аарне четыре раза: в №№ 515 («Волшебный мальчик»), 519 («Слепой и безногий»), 653 («Семь Симеонов») и 725 («Нерассказанный сон»). Сватовство царя в этих сказках не исчерпывает всего их содержания, являясь всегда одним из эпизодов, хотя и центральным.
Русские сказки о сватовстве имеют множество параллелей в славянском, скандинавском, немецком и других фольклорах, например в сербской песне «Душанова свадьба», болгарской песне «Вълко», скандинавской «Эдде», немецких «Гудрун» и «Песне о Нибелунгах» и др. Во всех этих произведениях сватовство связано с большими трудностями и риском. Самому жениху эти трудности не под силу, и преодолеть их берется его слуга со своими товарищами. Невеста всегда обладает способностями, отличающими ее от простых людей, и, чтобы лишить ее волшебных свойств, превратить в обыкновенного человека, в первую брачную ночь к ней необходимо применить силу, победить в борьбе, ударить, иногда даже убить и затем оживить. Все эти мотивы находятся в былине о Дунае и Добрыне, но в измененном и переработанном виде. Если в русских сказках и эпических произведениях других народов за невестой отправляется сам жених в сопровождении слуги, то в былине князь Владимир не участвует в сватовстве совсем. В большинстве эпических произведений слуга и жених меняются ролями и задачи, заданные невестой, выполняет слуга, переодетый женихом. Невеста вводится в обман, считая жениха ловким, смелым, сильным и находчивым. В былине Дунай и Добрыня не выдают себя за женихов, а действуют открыто в качестве сватов и как сваты дерутся за княжескую невесту. Одной из героинь былины является дева-богатырка, знакомая по русским сказкам, по скандинавскому и германскому эпосу. Но в былине она невеста не князя, а его свата Дуная. В невесте же князя нет ничего сверхъестественного и волшебного. Эти качества перешли к ее сестре.
Большое влияние на былину оказали устные предания о женитьбе Владимира Святославича, известные по летописным и житийным рассказам о добывании им двух невест: Рогнеды, полоцкой княжны, и Анны, сестры византийских императоров. Письменные источники, посвященные этим эпизодам (статьи «Повести временных лет» 980 и 988 гг., статья Лаврентьевской летописи 1128 г., Житие кн. Владимира), имеют много точек соприкосновения с былиной: речь идет о женихе с одним и тем же именем, невеста — чужестранка, ее добывают с боем, отказ Владимиру мотивируется его социальным положением, обязательные участники сватовства — послы. Вместе с тем рассказ былины сильно отличается от рассказа летописей и жития. В былине главная роль принадлежит послам Владимира Дунаю и Добрыне, сам князь не принимает участия в добывании невесты. В письменных источниках князь, узнав об отказе, собирает войско и идет добывать невесту сам или со своим дядей Добрыней; послы здесь играют не самостоятельную, а только вспомогательную роль: их посылают со свадебным предложением; получив отказ, они добросовестно сообщают ответ тем, кто их послал, и на этом их миссия исчерпывается. В былине на послов возложена задача не только передать волю Владимира, но и выполнить его желание — добыть ему невесту любыми средствами. Роль Добрыни — дяди Владимира в летописи (см. приложение, стр. 329—330), где он является самым главным героем, коренным образом отлична от роли Добрыни в былине, где князь поручает привести невесту Дунаю, дав ему Добрыню в помощники. Роль летописного Добрыни — устроителя свадьбы Владимира — принципиально отличается и от роли былинного свата Дуная. Летописный Добрыня сам посылает послов и руководит поступками князя, своего племянника, который вместе с ним идет на Полоцк. Сват Дунай — слуга и посол Владимира — действует по приказу князя. Таким образом, в летописи действуют сам князь и его наставник Добрыня, в былине подвиг совершают слуги князя: посол Дунай и его помощник Добрыня.
Не похожа и былинная невеста на летописных. Последние более активны в отношении своей судьбы. Рогнеда сама отказывает Владимиру; за Анну решают ее братья, но им приходится уговаривать свою сестру, которая плачет и не желает ехать в Киев. У Опраксии никто ничего не спрашивает: король отказывает, не считаясь с ней, Дунай увозит ее, не интересуясь ее согласием.
Отличие письменных источников от былины выражено и в характере мотивировки отказа жениху: в летописи невеста и ее родные отказывают и оскорбляют отказом только Владимира, самого по себе, как определенную, отдельную личность. Анну и ее братьев не устраивает, что Владимир язычник. Они ставят ему условие креститься самому, не требуя замены религии в масштабах всей Руси (как это уже было при Ольге). Рогнеда противопоставляет Владимиру-робичичу Ярополка. Это противопоставление носит несомненно социальный характер. Тем не менее предпочтение одного князя другому, его брату, является свидетельством личных симпатий и антипатий Рогнеды, конфликт как бы остается в рамках одной семьи. В былине Владимир выступает не как частное лицо, а как самодержавный государь, женитьба которого — важное государственное дело, вопрос о взаимоотношении двух государств. Значительность этого сватовства только усугубляется тем, что оно осуществляется не самим князем, а его послами. Отказ Владимиру, оскорбления в его адрес, попытка заточить посла в тюрьму, бой богатырей со слугами короля носят характер конфликта между двумя государствами. Дунай и Добрыня не только добыли невесту князю Владимиру, но и отстояли честь государства, во главе которого стоит их господин.
Сравнение письменных рассказов о женитьбе Владимира с былиной приводит к выводу об отсутствии между ними прямой взаимосвязи. Источником летописных известий, вероятно, послужил действительный исторический факт, сохранившийся в народной памяти и дважды, в двух различных версиях, записанный летописцами. Существование таких преданий, обраставших по мере удаления от события фантастическими и гиперболическими деталями, является плодородной почвой для возникновения былины, но отождествлять такие предания с былиной нет никаких оснований.
Сопоставление былины с другими эпическими произведениями о сватовстве и летописью показало много общего между ними и коренные отличия в сюжете и ряде деталей, связанные, на наш взгляд, с тем, что былина о Дунае и Добрыне «моложе» и летописного рассказа, и сказок, и эпоса других народов. Вероятно былина о Дунае в том виде, как она дошла до нас, была создана в конце XV — начале XVI в. как песня о далеком прошлом. Рассказывая о событиях эпохи эпического князя Владимира, вобрав в себя старинные сказочные мотивы, былина вместе с тем отразила эпоху, в которую была создана: эпоху укрепления на Руси централизованного государства, усиление самодержавной власти, возвышение Москвы, ее постоянные войны с Литвой, которые, однако, не мешали русским князьям жениться на литовских княжнах и отдавать за литовских князей своих дочерей.
Главным героем былины является Дунай. Добрыня, как и в былине о Василии Казимировиче, выполняет функции «чудесного помощника», побивающего враждебную силу.
18. Дунай. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, № 94. Записано 3 июля 1871 г. в дер. Леликово (Кижи) от Кузьмы Ивановича Романова, 80 лет. Он научился былинам от Ильи Елустафьева, у которого выучился петь и Т. Г. Рябинин.
Текст Романова, как и текст Д. В. Суриковой, типичен для онежской группы. В отличие от текстов с Пинеги, Кулоя, Мезени и Зимнего берега Белого моря, которые начинаются с рассказа об опале Дуная, в текстах онежской группы Дунай с самого начала находится на пиру у князя Владимира. На вопрос князя о невесте он сам вызывается сватать ему Опраксу королевичну. В тексте Романова подчеркнуто государственное значение выбора для князя невесты, с которой Владимир мог бы вместе «дума думати» и которой все бы могли «поклонятися». Собираясь в путь за невестой, Дунай отказывается от «силы сорок тысячей», а взамен просит одного только «любимого товарища» Добрыню Никитича.
Отказ литовского короля выдать Опраксу за Владимира мотивируется тем, что нельзя младшую сестру выдавать замуж раньше старшей. Такая мотивировка, нередкая среди онежских былин[98], очень хороша с точки зрения архитектоники всего произведения. Слова короля как бы вскользь напоминают о героине, которая станет главной во второй части былины. От этого обе части крепче соединяются в единое целое. С другой стороны, такая мотивировка находит себе подтверждение в исторической действительности древней Руси. Великокняжеский, а позднее царский быт (не говоря уже о быте крестьянском) знает несколько случаев, когда сватовство отвергалось по такой причине.
О бое Дуная и Добрыни с литовским королем см. комментарии к тексту Д. В. Суриковой (№ 19 наст. изд.).
19. Дунай. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, II, № 139. Записано 4 июля 1871 г. в д. Леликово (Кижи), от Домны Васильевны Суриковой, 40 лет. По словам собирателя, она пела «очень складно и отчетливо».
Здесь, как и в других полных и хорошо сохранившихся текстах, роли Дуная — свата и Добрыни — помощника дифференцированы. Дунай всегда идет в палаты к королю один, оставив товарища (или товарищей) у входа и договорившись с ним, чтобы он помог ему, когда это понадобится. После отказа короля Дунай начинает бой в королевских палатах, а помощник действует снаружи. Побивая на дворе татар ляховинского короля, Добрыня помогает Дунаю заставить короля отдать свою дочь за князя Владимира. Очень красочно и эмоционально в тексте само описание боя.
20. Дунай сватает невесту князю Владимиру. Печатается по тексту сборника: А. Марков, Беломорские былины № 9. Записано 27 июня 1899 г. в Нижней Золотице от Аграфены Матвеевны Крюковой, 45 лет, которая пропела собирателю 60 старин.
Очень поэтичны и образны традиционные характеристика и портрет Опраксии королевичны — невесты князя Владимира.
В роли «чудесных помощников» Дуная у Крюковой выступают Добрыня Никитич и Алеша Попович. Владимир предлагает Дунаю «золотой казны» и «силы» «сколько надобно» для выполнения порученной ему задачи. Но Дунай вместо казны и силы просит «тольки два брателка крестового». Интересна мотивировка отказа Ляхоминского короля выдать свою дочь за князя Владимира из-за его «черного», неблагородного происхождения. Подобная мотивировка нередко встречается в записях беломорских и архангельских былин[99]. Так, в тексте из г. Кеми Владимира называют «русским ярыжником» (Миллер, № 62), в кулойских текстах князя сравнивают с «нищим» и «убогим» (Григорьев, II, № 5 (217)), «каликой перехожей» (там же, № 33 (245)), «нищим сиротою» (там же, № 70 (282)). Очень выразительны характеристики князя Владимира в мезенской традиции (см. текст № 21 наст. изд.), иногда король называет его «конюхом» (Григорьев, III, № 5 (309)), «мошенником», «вором» и «разбойником» (там же, № 73 (377)). В одной из записей короля не устраивает не сам Владимир, а его княжество: «Его мала земля ныне и бедно же» (Астахова, БС, I, № 3). В тексте из Варзуги король презрительно отзывается о русской вере:
Не отдам... Опраксии...
А за вашу-то веру поганую
За поганую, да за котельнюю
Ср. причину отказа Владимиру, которую выдвигает Рогнеда в «Повести временных лет»: «Не хочю розути робичича», т. е. сына рабыни (разувание жениха входило в свадебный обряд).
Вторую часть о женитьбе Дуная сказительница выделяет в особую былину, хотя поет сразу после предыдущей. Так как во 2-й части Добрыня и Алеша отсутствуют, этот текст здесь не приводится.
21. Дунай сватает невесту князю Владимиру. Печатается по тексту сборника: Григорьев, III, 58 (362). Записано в д. Печище на р. Мезени в 1901 г. от Е. В. Рассолова.
Характерной особенностью текста является опала Дуная. Во время пира в Киеве, с которого начинается былина, он находится в заточении. Такая деталь известна записям, сделанным на Пинеге, Кулое, Мезени и Зимнем берегу Белого моря[100]. Возможно, она восходит к первоначальному виду былины, так как подчеркивает «грозу» великого князя, отображая суровую действительность Московского государства XV—XVI вв. Поэтому интересно, как в данном тексте рисуется «гражданское мужество» Добрыни, не побоявшегося указать, что единственным исполнителем воли князя является человек, не угодный князю. Былина рисует и недовольство князя таким смелым поведением Добрыни.
22—23. «Бой Добрыни с Дунаем»
Былина «Бой Добрыни с Дунаем» является редкой. Ее записывали только в северо-восточных районах Русского Севера, в прошлом тесно связанных между собой водными путями и волоками. Всего известно 19 записей: по 6 вариантов записано на р. Кулое и в районе Усть-Цильмы на Печоре, 5 вариантов записано на Мезени и 2 — на Зимнем берегу Белого моря.
Варианты: Марков, № 99; Ончуков, № 7; Григорьев, II, № 14 (226), 21 (233), 34 (246), 41 (253) — конец прозой, 69 (281), 74 (286); Григорьев, III, № 6 (310), 17 (321), 37 (341), 108 (412), 112 (416); Крюкова, I, № 19; Астахова, БС, I, № 49, 52 (конец прозой), 66, 82; Былины Печоры и Зимнего берега, № 42.
Очень близким соответствием этой былине выступает сюжет «Бой Добрыни с Алешей Поповичем», который пудожскими исполнителями рассматривался как начальная часть былины «Добрыня и Алеша». Сюжет «Бой Добрыни с Алешей» отмечен записями только 6 раз: 5 вариантов записано на Купецком озере, в северо-западной части Пудоги, и один вариант — в д. Ранина Гора на южной Пудоге.
Варианты: Гильфердинг, I, № 49; Парилова — Соймонов, № 22; Соколов — Чичеров, № 12, 42; архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 4, № 55 (проза); запись Г. Г. Григорьевой 1961 г. на Купецком озере, любезно предоставленная собирательницей в наше распоряжение.
По мнению большинства исследователей[101] — это поздняя былина, возникшая не ранее XVI—XVII вв. Основной замысел ее — дополнить «биографию» двух богатырей, уже известных (по предыдущей былине) своей дружбой и совместными подвигами, занимательным рассказом о их первой встрече, начавшейся с враждебного столкновения. Былина рисует обоих героев одинаково мужественными, одинаково по-богатырски благородными. Добрыня не может перенести, чтобы его кто-нибудь считал трусом. Дунай отстаивает свои права, отстаивает их как богатырь в честном поединке, не ищет легкой победы, не нападает на спящего противника и тем самым соблюдает «богатырский этикет».
Бой во всех текстах описан почти одинаково: силы абсолютно равны, ни один из богатырей не может победить другого. Такая ситуация — очень редкая в героическом эпосе, потому что, как правило, физическая сила, ловкость и мужество всегда на стороне героя. Ему противостоит смертельный враг, победа над которым, может быть, очень трудна, но необходима морально и неотвратима сюжетно. То, что в этой былине никто не может победить, означает отсутствие и в ней непримиримых врагов. Противники равны не только физически, но и нравственно: они оба мужественны, оба рыцарски благородны, оба русские богатыри.
Идею произведения выразил Илья Муромец:
Те спасибо нонь Дунай да сын Ивановиц,
Не оставляшь свой шатер без угроз ты молодецкиих,
Те спасибо — ле Добрынюшка Микитич млад,
Не боишься ты угроз да молодецкиих.
В отличие от более ранних былин, где сила и удаль богатыря проявлялись в поступках, обязательно имевших какую-нибудь благородную цель: освободить русские полоны, освободить родную землю от даней-выходов чужеземному царю, добыть невесту князю, в этой былине мужество и сила — самоцельны, абстрагированы от подвига. Они представляют собой качества воина, ценные сами по себе, независимо от цели их применения. Это, несомненно, кризис жанра, отражающий новое время, новую обстановку. Ряд деталей сближает данную былину с рыцарскими повестями XVII в., где также будущие друзья и соратники (Бова Королевич и Полкан, Еруслан Лазаревич и князь Иван) при первой встрече вступают в бой, потом братаются, с теми же словами, что и Дунай, отказываются убить спящего противника.
Некоторые тексты оканчиваются осуждением Дуная за вызывающие надписи и его заточением. Такой конец характерен для текстов Кулоя и Мезени, где былина о женитьбе князя Владимира начинается с сообщения, что Дунай находится в погребе глубоком (см. текст № 21). По справедливому предположению А. М. Астаховой, «этот начальный мотив былины о Дунае повлиял на изменение развязки новой былины, которая раньше оканчивалась братанием»[102].
22. Бой Добрыни и Дуная. Печатается по тексту сборника: Ончуков, № 7. Записано в 1902 г. в с. Замежном Усть-Цилемской волости от Анкудина Ефимовича Осташева, 78 лет. В тексте сохранена более старая, мирная концовка былины, характерная для всех печорских текстов. Важная композиционная деталь, находящаяся почти во всех записях с Печоры и Мезени, — черный цвет шатра Дуная, вводящий Добрыню в заблуждение.
Ошибочное предположение, что владелец шатра — не русский богатырь, и послужило основой конфликта. В тексте большой художественный интерес представляют образы Ильи Муромца и Алеши Поповича, которые как бы комментируют все действие.
23. Бой Добрыни с Дунаем. Печатается по тексту сборника: Григорьев, III, № 6 (310). Записано в 1901 г. в с. Дорогая Гора (р. Мезень) от Василия Яковлевича Тяросова, 55 лет.
Данный текст — типичный для мезенско-кулойской группы. В зачине — поездка Добрыни мотивируется поиском «супротивника». Как правило, русский богатырь не ищет себе врага. По основной схеме русских былин нападающей стороной всегда является противник: Змей Горыныч, Тугарин, царь Батуй, требующий дани, и т. д. Богатырь же выступает в большинстве случаев освободителем, спасителем, защитником. Искать супротивника ради поединка, искать боя ради боя — не в характере русского богатыря старых, «классических» былин. Разгром в шатре Дуная Добрыня произвел под влиянием опьянения, очень красочно описанного. В тексте дана развернутая, полная художественных деталей сцена боя Добрыни и Дуная, в котором никто не может победить. В самый разгар боя появляется Илья Муромец, выступающий как богатырская совесть. Его авторитетом подкрепляется вывод былины, что русские богатыри не должны драться между собой. Услышав шум боя, еще не зная, кто с кем бьется, Илья Муромец рассуждает, как надо поступить, если дерутся два русских, русский с «неверным» или два нерусских. Если оба богатыря — русские, их надо помирить («надо разговаривать») — этой мыслью певцы очень дорожат.
Последняя часть былины, в соответствии с мезенской традицией, носит характер судебного разбирательства: Дунай и Добрыня представляют свои доводы, а судьи (сначала Илья Муромец, потом Владимир) решают, кто виноват. Илья Муромец не одобряет поведение Добрыни «во хмелю». Вместе с тем он осуждает Дуная за надпись на шатре. Северному крестьянину, знающему цену приюта в пустынном месте, специально оставляющему припасы в охотничьих и рыбачьих домах для заблудившегося путника, «подрези» Дуная должны были казаться преступлением. Его точку зрения и выражает Илья Муромец. Былина в соответствии с мезенской традицией заканчивается заточением Дуная в «темный погреб».
24—25. «Бой Добрыни с Ильей Муромцем»
Былина «Бой Добрыни с Ильей Муромцем» принадлежит к числу редких русских эпических произведений. На Русском Севере ее записывали только в северо-восточных районах, в прошлом тесно связанных между собой. Всего известно 24 записи, из них 9 сделано на Зимнем берегу Белого моря, 5 — на р. Кулое, 4 — на Пинеге, 3 — на Мезени. Особая версия этой былины, где Добрыня выступает в качестве врага, наехавшего из Царьграда на Киев, была записана в г. Коломне Московской губ. Фрагменты этой былины, включенные в сводные тексты о Добрыне, были известны астраханским казакам.
Варианты: Тихонравов — Миллер, отд. II, № 15; Миллер, БН и НЗ, № 20; Догадин, I, №№ 5 (конт.), 6; Марков, № 46 (конт.), 71, 108; Григорьев, I, № 77 (113) — повт. Кривополенова, стр. 46—52; № 93 (129) (конт.), 150 (186); Григорьев, II, № 1 (213) (конт.), 17 (229), 23 (235), 42 (254), 54 (266); Григорьев, III, № 47 (351) (конт.), 87 (391); Марков — Маслов — Богословский, I, № 11; Крюкова, I, № 17; Астахова, БС, I, № 26; Былины Печоры и Зимнего берега, № 99, 133, 142 (отчасти проза).
В русском героическом эпосе Добрыня и Илья всегда выступают как крестовые братья, горячо любящие и уважающие друг друга. Эта былина посвящена тому, как возникла эта дружба, как богатыри побратались. Былина, вероятно, появилась очень поздно, когда были одинаково известны оба богатыря, когда по своей популярности Илья Муромец занял первое место, и поэтому историческое старшинство образа Добрыни уже не осознавалось. К этому времени каждый богатырь прочно вошел в сознание певцов и слушателей со своим эпитетом: старый казак Илья Муромец и молодой (млад) Добрыня Никитич. Поэтому первая их встреча должна была произойти при условиях, соответствующих возрасту каждого: старый казак Илья Муромец, уже известный богатырь, узнает о появлении нового, молодого богатыря Добрыни.
Как и былина «Бой Добрыни с Дунаем», эта былина должна была «дополнить» биографию известных богатырей новыми занимательными деталями. Как и там, богатыри знакомятся в бою, оканчивающемся их братанием. Многие детали позаимствованы у былины «Бой Ильи Муромца с сыном». В описании боя в различных текстах победу одерживает иногда Илья[103], иногда Добрыня[104]. Отсутствие одного постоянного победителя, вероятно, объясняется тем, что для сказителей важно не кто победит, а то, что бой оканчивается мировой, братанием. Былина, как правило, начинается зачином о Рязани. Предполагаем, что этот зачин возник вместе с этой былиной[105].
24. Бой Добрыни с Ильей Муромцем. Печатается по тексту сборника: Марков, № 71. Записано в 1898 г. в Нижней Зимней Золотице на Зимнем берегу Белого моря от Гаврилы Леонтьевича Крюкова. Беломорские тексты этой былины наиболее стилистически и логически выдержанные. Встреча Добрыни с Ильей происходит по инициативе Ильи, до которого дошла слава про нового «сильного, могучего богатыря». Встрече Ильи с Добрыней предшествует его встреча с матерью Добрыни, которая оказывается в родственных с ним отношениях. Она просит Илью «помиловать» ее сына. Бой Ильи с Добрыней идет с переменным успехом и оканчивается братанием и пиром у матушки Добрыни.
25. Молодость Добрыни и бой его с Ильей Муромцем. Печатается по тексту сборника: Григорьев, I, № 77 (113). Записано в 1901 г. в Шотогорке от Марии Дмитриевны Кривополеновой. В ее описании молодости Добрыни многие детали являются общим типическим местом, которое может прикрепляться к разным героям, в частности к Василию Буслаеву (см. также описание молодости Еруслана Лазаревича: «И как будет Еруслан Лазаревич четырех лет по пятому году, и стал ходить на царев двор и шутить шутки не гораздо добры: кого схватит за руку — у того рука прочь, кого хватит за голову — у того голова прочь, кого хватит за ногу — у того нога прочь». И как в былине «доходили эти жалобы велики» до матери Добрыни, так в повести о Еруслане Лазаревиче князья, бояре и иные гости жалуются на молодого богатыря царю). Сказительница подчеркивает уважение богатырей Ильи и Добрыни друг к другу. Бой произошел лишь по неведению, по ошибке. Конец настоящего текста перенесен из былины «Бой Ильи с сыном».
26—31. «Добрыня и Маринка»
Былина «Добрыня и Маринка» получила широкое распространение в разных районах России. Всего известно 70 записей: 16 вариантов записано на Кенозере, 9 вариантов — на Пудоге, 7 вариантов — в Заонежье, 6 вариантов (из них 5 в районе Усть-Цильмы) — на Печоре, по 4 варианта — на Моше, Мезени и у донских казаков, 2 варианта — на р. Сояне, левом притоке Кулоя, и по одному варианту — на Каргопольщине, р. Онеге в среднем течении, в вологодском крае в Шенкурском у. Архангельской губ., на Зимнем берегу Белого моря, в Москве, в с. Николаевка Мензелинского у. Уфимской губ., в д. Александровка Корсунского у. Симбирской губ., у терских, уральских и оренбургских казаков, у казаков-некрасовцев, в с. Верхне-Кужебарское Минусинского округа Енисейской губ., в с. Суховское под Иркутском, в низовье р. Индигирки и Колымы. Точное место записи вариантов из самых ранних сборников — Кирши Данилова и М. Суханова — неизвестно. Варианты: Кирша Данилов, 1958, стр. 52—59; Суханов, стр. 25—27 (конт.); Шейн. ЧОИДР, стр. 9—16 (конт.), 16—17; Киреевский, в. 2, стр. 40—48; Рыбников, II, № 143, 188 (конт.) и прим. к нему на стр. 575, 192; Гильфердинг, I, № 5, 17; Гильфердинг, II, № 78, 122, 163; Гильфердинг, III, 227, 241 (конт.), 267, 288, 316; Тихонравов — Миллер, отд. II, № 23 (конт.), 24—26 и прилож. III в; Миллер, БН и НЗ, № 22 (конт.), 23—25 и прилож., № 6; Егоров, стр. 138—139; Ончуков, № 21, 35; Григорьев, II, № 37 (249), 59 (271); Григорьев, III, № 55 (359). 75 (379); Пруссак, стр. 38—39; Крюкова, II, № 70 (книжн.); И. Г. Рябинин — Андреев, № 5; Парилова — Соймонов, № 35; Астахова, БС, I, № 7 (проза), 17, 61 (конец прозой); 73; II, № 113 (отчасти проза), 186; Соколов — Чичеров, № 11, 81 (повт. Конашков, № 6), 210, 212 (отчасти проза), 266, 271 (конт.), 273 (конт.), 280; Тумилевич, 1947, № 9; Листопадов, 1949, № 20, 21; Шуб, РФ, III, стр. 358 (конт.): Былины Печоры и Зимнего берега, № 14 (отчасти проза), 75 (проза, конт., книжн.); 9 вариантов, записанных участниками экспедиции МГУ в 1956—1959 гг. в Заонежье, на Кенозере и Моше; запись Ю. Смирнова, сделанная в 1963 г. на Купецком озере (Пудога).
Исследователи[106] неоднократно отмечали, что былина «Добрыня и Маринка» «соткана» из сказочных мотивов, «местами только переставленных, измененных или, правильнее, искаженных» (Н. Ф. Сумцов. Былина о Добрыне и Маринке. — «Этнограф. обозр.», 1892, № 2—3, стр. 144). Мировому фольклору хорошо известны произведения о том, как злая колдунья или волшебница обращает героя в животное, после различного рода перипетий герою возвращается человеческий облик усилиями еще более могущественного колдуна. Этот бродячий сюжет встречается и в индийских сказаниях, сказках «1001 ночи», монгольской «Гэсэриаде», в немецких сказках, нартском эпосе. Русскую версию этого сюжета мы находим в сказках, помещенных в указателе Андреева-Аарне под № 449. Былина о Добрыне и Маринке существенно отличается от большинства произведений о вынужденных оборотнях. Эти отличия возникли, в первую очередь, от того, что сюжет о волшебницах и оборотнях был перенесен в стихию героического эпоса. То, что Маринка обратила в тура прославленного богатыря, накладывает на весь рассказ особый отпечаток пародийности. Многие мотивы сюжета былины «Добрыня и Маринка» перекликаются с аналогичными мотивами в былине «Добрыня и змей». В обоих произведениях мы встречаемся с матушкой Добрыни, князем Владимиром, извечным врагом богатыря Змеем Горынычем (иногда замененным Тугарином, Идолищем или Татарином). Композиционные схемы былины очень близки друг другу: в обоих произведениях мать предостерегает сына от опасной встречи, вопреки воле матери сын идет навстречу опасности, побеждает змея, попадает в затруднительное положение, из которого он выходит с посторонней помощью. Но сходство лишь подчеркивает контраст между этими двумя былинами. Если в былине о бое со змеем богатырь служит князю, спасает от лютого змея его племянницу (или в былинах о Дунае и Василии Казимировиче он выполняет дипломатические поручения), то в былине о Маринке он прислуживает у княжеского стола. Если в былине «Добрыня и змей» богатырь просит материнского благословения, чтобы отправиться «поляковать» в чистое поле, то в былине «Добрыня и Маринка» описываются сборы богатыря, отправляющегося погулять по городу, а мать предостерегает его теперь не от встречи с чудовищным змеем, а от встречи с блудницей «злой еретицей халтурной» (Тихонравов — Миллер, № 25). В былине о бое со змеем победа над этим чудовищем является славным героическим подвигом, требующим напряжения всех физических и нравственных сил богатыря. В былине «Добрыня и Маринка» убийство змея не представляет никакой трудности. Он убит случайно, выстрелом, предназначенным для голубей. Да и сам Змей Горыныч, страшное многоголовое чудо, низведено до положения любовника Маринки, милого дружка. Легко победив змея, богатырь оказывается беспомощным перед чарами самой Маринки; и с влюбленным богатырем Маринка может делать, что угодно. Влюбленного Маринка превращает в златорогого тура, и Добрыня бессилен что-либо предпринять. Богатырь, победитель змея, ...плачет.
Следует предположить, что былина, в той композиции, в которой она нам известна, возникла в XVII в., когда пародия становилась одним из излюбленных поэтических средств как в фольклоре, так и в литературе. Это было время, когда подвергались переоценке все старые ценности, когда рушились все традиционные представления и даже такие понятия, как «царь» и «бог», не избежали общей участи. То, что вчера было свято и незыблемо, сегодня подвергалось осмеянию и пародированию. Былина о Добрыне и Маринке показывала, как в новых условиях невозможно сохранять старые представления о подвиге, человеческом достоинстве, о службе князю. Дух времени отразился в былине еще и в том, что в ней проявляется интерес к внутреннему миру человека, его чувствам и переживаниям. Исследователи давно обратили внимание на сходство образа героини с Мариной Мнишек.
26. Добрыня и Маринка. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, III, № 267. Записано в 1871 г. на Кенозере от Игнатия Григорьевича Третьякова, 58 лет. Текст начинается традиционным для этой былины зачином о службе Добрыни князю: богатырь шесть лет прислуживал у княжеского стола сначала с блюдом («стольничал»), потом с чашей («чашничал») и три года служил «приворотником». Во всех текстах, как и в настоящем, Добрыня «у ворот стоял» последние три года. Если учесть, что стольниками и чашниками были боярские и дворянские дети, а приворотниками посадский люд, то получается, что Добрыня не поднимался, а опускался по служебной лестнице. Возникает особый комический эффект, подчеркивающий незначительность такой службы.
На десятый год Добрыня отправляется гулять по Киеву. Увидав на доме Маринки целующихся голубей, он стреляет в них, но, промахнувшись, убивает милого дружка Маринки. Почему Добрыня стреляет в голубей? Ясной и точной мотивировки нельзя найти ни в одном известном тексте. Вероятно, ее и не существовало. Этим подчеркивается, что выстрел случайный: случайно выстрелил, случайно промахнулся, случайно убил дружка Марины. Здесь он назван Тугарином, в других текстах Змеем Горынычем или Кощеем. Таким образом, как бы он ни назывался, имя взято из былины, где победа над ним, страшным чудовищем, составляет героический подвиг, здесь он убит стрелой, предназначенной для голубя.
Комичным выглядит поведение Добрыни у «потравницы» Маринки:
Посидели они летний день до вечера,
Они друг-то с другом слова не промолвили.
В былине о бое Добрыни со змеем отказ богатыря жениться на племяннице князя воспринимался как бескорыстность героя. В былине «Добрыня и Маринка» «не поддающийся» на женские ласки характер Добрыни уже переосмысливается комически, как бесчувственность. Маринка прибегает к колдовству и ворожбе. Былина дословно воспроизводит заговор-присушку с характерной для таких заговоров формулой горения. Влюбленного богатыря Маринка обращает туром. В этом тексте Добрыню выручает его мать.
27. Добрыня и Маринка. Печатается по тексту сборника: Рыбников, II, № 143. Записано для П. Н. Рыбникова в 1863 г. в д. Пирзаковской Пудожского уезда от Трофима Романова (возраст неизвестен, ум. в 1870 г.). По мнению Рыбникова, Романов перенял былины у девяностолетнего колодозерского старика, «первостепенного сказителя» (Рыбников, LXXXVII), имени которого не сохранилось. В отличие от предыдущего текста здесь спасение Добрыне приходит от бабушки-задворенки. Такой вариант финала более распространен, чем предыдущий. Но обычно бабушка приказывает Маринке вернуть Добрыне человеческий облик. В тексте Романова она находит, «отварачивает» Добрыню сама. Бабушка обладает силой натянуть и выстрелить из «Добрынюшкиного тугого лука» — деталь, больше нигде не встречающаяся. Иногда Добрыню спасает его сестра. Независимо от того, кто спасает Добрыню, смысловая нагрузка эпизода не меняется. Помощь приходит от слабого. В народном творчестве этим приемом нередко пользуются в целях снижения, «заземления», комического переосмысления, пародирования возвышенного и героического. В тексте много деталей позднего происхождения: родиной Добрыни называется Вшивая Горка в Москве; чтобы расколдовать Добрыню, его мать ищет по Москве и Киеву докторов.
28. Три года Добрынюшка стольничал. Печатается по тексту сборника: Кирша Данилов, стр. 52—59. Один из самых поэтических текстов былины. Очень красочно описаны ворожба Маринки и переживания влюбленного богатыря, ревнующего Маринку к своему сопернику Змею Горынычу. Текст содержит также развернутую комическую характеристику самого Змея. В большинстве текстов последовательность событий былины следующая: Добрыня стреляет в голубей и попадает в любовника Маринки; Маринка требует, чтобы Добрыня заменил ей убитого им дружка, Добрыня отказывается, Маринка ворожит и присушивает богатыря. В тексте Кирши Данилова такой порядок несколько сбит. Добрыня встречает змея у Маринки, когда он приходит к ней уже во второй раз, после того, как она присушила его. Следует предполагать, что вариант Кирши Данилова — более поздний.
29. Добрыня и Маринка. Печатается по тексту сборника: Астахова, БС, 1, № 7. Записано Астаховой в 1928 г. в д. Лебская Лешуконского района от Ефрема Матвеевича Лешукова (ок. 70 лет). Текст прозаический. Поездка Добрыни к Маринке представлена как сознательный героический подвиг: «Задумал улицу вычищать у Маринки, злой безбожницы».
Обращенного в тура богатыря находят две девушки, ходившие по ягоды. Характерная деталь, повторяющаяся во многих текстах: на тура обращают особое внимание, потому что он плачет. Этот текст являет собой пример трансформации былины-песни в прозаическую сказку.
30. Про богатыря. Публикуется впервые. Из собрания Государственного литературного музея, сектор фольклора, к. п., № 131, п. 8, т. 4-а, № 60, стр. 12—15. Записано С. И. Минц 11 июля 1950 г. на хуторе Диченском Каменского р-на Ростовской области от Неонилы Тихоновны Щербаковой и Евдокии Ивановны Любченко (обеим по 50 лет).
Образец бытования былины в казачьей среде. В первой части былины описание детства Добрыни и его силы (как он «шуточки шутил») — мотив, более часто встречающийся в былине «Бой Добрыни с Ильей Муромцем». Сообщение о том, что Добрыня ходил в школу и изучал русский и немецкий языки, — интересная поздняя деталь, изображающая современную, сегодняшнюю школу.
По казачьей традиции Добрыня сам ищет встречи с Маринкой. Описание ее двора более подробно в тексте: Листопадов[107], № 21 (станица Екатерининская, ныне Красно-Донецкая), 1898—1902.
А Маринкин-то двор частоколом обнесен,
А Маринка живет на семидесять верстах,
На семидесять верстах, на семидесять столбах.
А на каждом столбочку есть по маковочке,
Есть по маковочке, по буйной голове,
На одном-то столбочке нет ни маковочки,
Нет ни маковочки, ни булдовочки,
Ну и быть тут Добрыниной головочке.
В донском варианте использован «бродячий» сказочный мотив изображения двора злых и опасных волшебников. Ср. Афанасьев, №№ 225, 575.
Публикуемый текст представляет собой только первую часть былины — до встречи Добрыни с Маринкой. Отрывочность текстов — характерная черта всех записей этой былины в среде казаков. Тем не менее другие опубликованные тексты (Листопадов, №№ 20, 21) имеют продолжение: стрельбу Добрыни из лука и убийство Маринкиного любовника. Ниже приводится окончание текста (Листопадов, № 20, станица Усть-Быстрянская, 1902):
Не попал он в голубей, попал в стеночку,
Он разбил-то, разбил стену каменнаю, ...
Он убил-то, убил змея лютова,
Что Маринкина друга, дружка милова.
Как и тут-то Маринка не случись у двора,
А Маринка была в бане, парилася.
Вот приходя Маринка кы свому-то двору,
Как кричит-то Маринка громким голосом:
«Ой што ето такое за невежа пришел,
Да невежа пришел не очеисливой!
А и я тебе, Добрыня, как хочу, ворочу,
Да и сделаю Добрыню серым заюшкой,
Серым заюшкой, горностаюшкой!»
«Врешь ты, шельма-Маринка, облыгаисся,
Небыльными словами выражаисси:
Вот я сделаю тебе все кабылишшай,
Все кабылишшай, водовозишшай».
Такая концовка показывает, что в прошлом на Дону сюжет былины о Добрыне и Маринке был известен в более полном виде, чем это представлено во всех имеющихся казачьих текстах: в реликтовом состоянии, в виде бессвязных намеков, все же сохраняются мотивы оборачивания Добрыни зверем, окончательной расправы Добрыни с Маринкой. В отличие от северных текстов Добрыня здесь более активен, он сам грозит Маринке обернуть ее кобылою, т. е. берет на себя функцию, выполняемую в других текстах его матерью, сестрой, бабушкой-задворенкой. Следует предположить, что в данном случае казачья версия — более поздняя.
31. [Добрыня и Малиновка]. Записано Ю. Смирновым летом 1963 г. в д. Климово на Купецком озере (Пудога) от Варвары Никитичны Ремизовой, 60 лет, неграмотной, которой помогал петь или подсказывал ее брат Иван Никитич Ремизов, 54 лет, грамотный. Запись хранится в личном архиве собирателя, публикуется впервые.
Исполнители — дети известного пудожского певца 30-х годов Никиты Антоновича Ремизова. Обращение к ним собирателя было для них неожиданностью. Не имея постоянной практики в исполнении былины, они не сразу смогли пропеть «ста́рину». Первую часть текста (ст. 1—17) они поначалу сбивчиво рассказывали. Инициативой в основном владела Варвара Никитична. Правда, она хорошо не знала былинной лексики, но напев помнила твердо и легко подгоняла под него даже явные прозаические обороты или усеченные стихи.
Сестра и брат пропели былину «Добрыня и Маринка» в той версии, которую знал их отец (Парилова — Соймонов, № 35). У них былина получилась вдвое короче текста отца, что они и признавали с большой горечью. Сами себя они сказителями не считают, но гордятся отцом и усвоенной от него «ста́риной».
В этой версии традиционный сюжет былины «Добрыня и Маринка» почти полностью исчез (его следы в большей степени заметны в тексте отца) и заменен сюжетом типа «Илья и королевна» из былины «Три поездки Ильи Муромца»[108]. Эта замена, судя по записям, произошла примерно в начале XX в. «Модная» версия довольно быстро распространилась на территории от Онежского озера до Кенозера. В исполнении Н. А. Ремизова она сильно модернизирована, а Маринка превращена в Малиновку. Его дети — добросовестные передатчики его текста.
32. «Добрыня и Настасья (женитьба Добрыни)»
Былина о женитьбе Добрыни на полянице (богатырше) бытовала только на Русском Севере, что уже служит косвенным доказательством ее очень позднего происхождения. Всего известно 30 записей, причем половина — в прозаических пересказах. 24 варианта этой былины записаны в контаминации с другими произведениями о Добрыне. По существу все ее исполнители, включая и тех, кто передавал ее собирателям в виде самостоятельного произведения, связывали ее с былиной «Добрыня и Алеша» и пели или рассказывали ее непосредственно перед исполнением собственно былины «Добрыня и Алеша». Такая связь обнаружилась при самых первых записях сюжета о женитьбе Добрыни — П. Н. Рыбниковым и А. Ф. Гильфердингом от А. Е. Чукова, А. Ф. Гильфердингом от И. Касьянова. Лишь недавно была вполне определенно доказана «плагиаторская» зависимость былин о Добрыне, записанных от И. Касьянова, от напечатанных несколько ранее текстов А. Е. Чукова[109]. А между тем именно былина И. Касьянова в характерной контаминации «Добрыня и змея + Добрыня и Настасья + Добрыня и Алеша» почти постоянно перепечатывалась в различных изданиях, получивших широкое распространение на Русском Севере. По меньшей мере 8 из 30 записей былины о женитьбе Добрыни являются заимствованиями через книгу версии Чукова — Касьянова.
Из 30 записей 10 вариантов было собрано на Пудоге, по 4 варианта — в Заонежье и на Печоре, 3 варианта записано на Кенозере, по 2 варианта — на Карельском и Зимнем берегах Белого моря, по одному варианту — на р. Кене, в Кирилловском у. вологодского края, на Кулое, на Пинеге и в Воронеже.
Варианты: Рыбников, I, № 25, 25 бис (повт. Гильфердинг, II, № 148 — все три конт.); Гильфердинг, I, № 5 (конт.) и т. II, № 157 (конт.); Марков, № 62 (конт., книжн.); Григорьев, 1, № 16 (52) и II, № 68 (280) — оба конт.; Ск. и п. Белоз. края, стр. 302—305 (проза, конт., книжн.); Коргуев, кн. 2, № 40 (проза, конт., книжн.); Парилова — Соймонов, № 34 (конт.), 56 (повт. архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 20, № 74 — проза); Былины Печоры и Зимнего берега, № 2 (конт.), 75 (проза, конт., книжн.), 81, 81 а, 98 (конт., книжн.); Королькова, 1969, стр. 33—37 (проза, конт., книжн.); архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 2, № 67—68 (конт., книжн.); там же, колл. 35, № 4 (проза, конт., книжн.); 7 записей участников экспедиций МГУ 1957—1962 гг. на Пудоге, Кенозере и р. Кене (все проза, 4 — конт.), две записи Ю. Смирнова в 1963 г. на Пудоге (проза, конт.).
Былина стремится восполнить «пробелы в биографии» богатыря. Невеста Добрыни, великанша Настасья Никулична, своими размерами и силой напоминает Святогора, которого встречает Илья Муромец. Сходство образов и ситуаций былин о Святогоре и Настасье Никуличне (оба великана не реагируют на удары богатырей, которых они сажают в карман, одинаковые обращения коней к великанам) наводит на мысль о их генетическом родстве. При этом вероятнее зависимость этой былины от былины о Святогоре, чем наоборот, так как последняя не исчерпывается одним эпизодом встречи богатыря и великана, как былина о женитьбе Добрыни. Сами по себе эпические произведения о великанах, намного превосходящих размером и силою известных богатырей, широко представлены в мировом фольклоре: Тор и Скрюмер в Эдде, Амирани и Амбри в грузинском эпосе, Сослан и Уаиг в сказаниях о нартах и т. д. Основная идея этих произведений — относительность всякой силы[110]. Против всякой силы всегда найдется еще большая. Поэтому никогда нельзя хвастать своим могуществом. Эта идея, последовательно и глубоко разработанная в Святогоровом цикле, в былине о женитьбе Добрыни на Настасье Микуличне выглядит очень случайно. Вероятно, прав М. Н. Сперанский, считавший, что в данном случае «имя Добрыни... придется признать уже внесенным в чужой сюжет...»[111]
32. Женитьба Добрыни. Отрывок. Печатается по тексту сборника Гильфердинг, II, № 148 («Добрыня и змей»). Записано в 1871 г. в Петрозаводске от Абрама Евтихиевича Чукова. Чуков — уроженец Пудоги, но перенял былины от отца, проведшего свою молодость в Кижском крае. Поэтому он поет былины, как кижане. Текст находится в контаминации с текстом «Добрыня и Змей», являясь как бы его продолжением. Этот эпизод как бы служит «объяснением», почему богатырь не женился на спасенной им племяннице князя.
33—34. Сводные былины о Добрыне Никитиче
Сказители неоднократно пытались создать из былин о Добрыне Никитиче единое произведение, заключающее всю его биографию. Так возникают контаминированные тексты, соединяющие в себе различные сюжеты, связанные с именем этого богатыря. Чаще других соединяются два произведения — «Бой Добрыни со змеем» и «Добрыня и Алеша». Реже к этим двум присоединяются «Добрыня и Маринка», «Женитьба Добрыни». При создании цельного жизнеописания Добрыни сказитель сталкивается с целым рядом трудностей, с необходимостью устранить противоречия между отдельными былинами, возникшими, как известно, в разное время. Эти задачи решаются более или менее удачно в зависимости от личного таланта певца, его воображения, фантазии и знания эпического материала. Некоторые такие сводные былины представляют собой простое механическое соединение нескольких былин; иногда, наоборот, сказитель на основе известных былинных сюжетов создает произведение, качественно отличное от всех его составных компонентов, с включением ряда дополнительных (чаще всего сказочных) деталей.
33. Купанье, бой со змеей, женитьба на избавленной девице и стояние Добрыни на заставе и неудавшаяся женитьба Алеши Поповича. Печатается по тексту сборника: Григорьев, II, № 89 (301). Записано на р. Кулой в 1901 г. от Феклы Константиновны Шуваевой, 48 лет. Название былины, данное ей собирателем, уже говорит о ее составе. Былина начинается рассказом о Рязани, месте рождения Добрыни, и его родителях. В повествование о бое со змеей внесено много сказочных элементов: подарки побежденной змеи, женитьба богатыря на спасенной девице.
34. Про Добрынюшку. Текст публикуется впервые. Записано С. Ожеговой и Ю. Смирновым летом 1958 г. от Ивана Андреевича Абрамова, 75 лет, грамотного, в д. Зехново на Кенозере (Плесецкий р-н Архангельской обл.). Архив кафедры фольклора МГУ, 1958, тетр. 5, № 1.
Исполнитель перенял «старину» от своей жены Н. С. Абрамовой, умершей за три года перед этим (ср. запись этой же былины от нее: Соколов — Чичеров, № 273). И. А. Абрамов, довольно твердо зная напев, почти не помнил слов былины. Отсутствие практики в исполнении былины и неожиданность обращения к нему собирателей явились, по-видимому, непосредственными причинами того, что текст получился у него крайне стяженным и со множеством лакун.
Оригинальная сводная былина о Добрыне Никитиче, включающая сюжеты «Добрыня и змея», «Добрыня и Маринка» и «Добрыня и Алеша», впервые была отмечена записями в 20-е гг. XX в. Она известна лишь в деревнях южной части Кенозера, где интерес к Добрыне Никитичу, по сравнению с другими эпическими героями, постоянно преобладал. И несомненно здесь же кем-то из местных жителей была сделана попытка соединить три сюжета, объяснив поступки Добрыни его непослушанием и мотивировав его долгую отлучку колдовством Маринки. Сводная история о любимом герое закрепилась в местной традиции южной части Кенозера, но, судя по результатам экспедиций МГУ 1958—1962 гг., не получила распространения даже в других частях Кенозера, где, кстати сказать, традиционно преобладал интерес к былинам об Илье Муромце. В д. Зехново летом 1958 г. о Добрынюшке, как его здесь постоянно величают, мог что-то рассказать едва ли не каждый житель. Все о нем слыхали, могли цитировать и отрывки былины, но хорошо спеть полностью былину уже никто не мог. Иван Андреевич пел в переполненной народом избе, и надо было видеть, как все старались — словом, жестом, взглядом, мимикой — и не могли помочь ему. Та же сноха певца, реплики которой приведены в тексте, сама спела текст еще хуже.
35—44. «Алеша Попович и Тугарин»
Былина принадлежит к числу редких произведений русского эпоса. Всего известно 40 записей, однако 10 из них представляют собой прозаические пересказы, 16 других текстов дают только одну часть произведения (начало, середину, конец), а почти все остальные варианты, при сохранении всей фабулы, довольно фрагментарны. Из 40 записей восемь являются книжными заимствованиями и прямо или опосредованно восходят к версии из сб. Кирши Данилова.
По 5 вариантов записано на р. Пинеге и у донских казаков, 4 варианта — в Заонежье, по 3 варианта — на Мезени, Печоре, Зимнем берегу Белого моря и у оренбургских казаков, по одному варианту — в Белозерском у. вологодского края, в Шенкурском у. Архангельской губ., в Сузунском заводе (Алтайский край), в Бухтарме, на р. Ангаре, р. Лене, р. Колыме, у терских и астраханских казаков, у казаков-некрасовцев. Точное место записи двух самых ранних текстов неизвестно. Фрагмент XVII в. (сб. Тихонравов — Миллер, отд. I, стр. 59—60), как полагает А. П. Евгеньева, был записан «в области сильного аканья»[112]. Вариант из сб. Кирши Данилова обычно условно привязывается к Уралу или Западной Сибири.
Варианты: Кирша Данилов, 1958, стр. 125—135; Гуляев, 1939, № 40 и прилож., стр. 153—154 (проза); Афанасьев, 1957, т. 3, № 312 (проза); Рыбников, т. I, № 24, 27; Гильфердинг, II, № 99; Егоров, № 4; Тихонравов — Миллер, отд. I, стр. 59—60 (= Был. в зап. и переск. XVII—XVIII вв., № 27, проза); отд. II, № 29 и прилож. IVа, стр. 280—281; Миллер, БН и НЗ, № 39 (ср. будто бы ту же запись от того же лица — Богораз. Словарь, стр. 183—186), 40—42 и Прилож., № 11; Марков, № 47 (книжн.); Ончуков, № 64, 85; Григорьев, I, № 7 (43), 14 (50), 176 (212) и III, № 30 (334); Макаренко, 1907, стр. 31, № 7 (проза); Листопадов, 1949, № 23, 25; Догадин, т. I, № 3; Шишков, стр. 73—74; Соколовы. Ск. и п. Белоз. кр., стр. 301 (проза); Крюкова, т. I, № 29 (книжн.); Парилова — Соймонов, № 5 (книжн., конт.); Тумилевич, 1947, № 6; Соколов — Чичеров, № 13 (проза); Астахова, БС, II, № 125, 198, 212 (все три — проза, конт., книжн.); Шуб., 1956, стр. 213—217; Бахтин и Молдавский, 1965, стр. 86—91 (проза, конт., книжн.); МГУ, 1957, пудожский маршрут, тетр. 1, № 2 (книжн.).
Былина рано привлекла внимание исследователей[113]. Ученые пытались разыскать ее аналоги в письменных памятниках, объяснить ее характер в связи с различными эпохами в диапазоне примерно от начала нашей эры (Б. Мериджи, В. Я. Пропп) до XV в., определить ее отношение к другим эпическим песням, в особенности к былине «Илья и Идолище», и к рукописному «Сказанию о киевских богатырях, как ходили во Царьград...». При этом из поля зрения ученых ускользала история самой былины в ее версиях и вариантах, требующая прежде всего текстологического анализа. Только определив эволюционное положение версий и вариантов относительно друг друга, допустимо переходить к иным изысканиям.
Суммируя результаты анализа, вкратце приведенного в комментариях к публикуемым текстам, можно сказать, что в качестве основных исходных записей нам известны печорские и индигирские. Их мы принимаем за отправную точку эволюции былины.
Характер текстов показывает, что первоначально былина только приспосабливалась к эпической эпохе князя Владимира. «Киевизация» ранних версий минимальна. Герои изображаются бродячими воинами, легко меняющими место своего пребывания, ищущими только подвига и независимыми в своих поступках. Больше того, Алеша Попович и его паробок приезжают в Киев, в котором еще нет богатырей. Иными словами, былина первоначально была довольно непроницаемой со стороны так называемого «Владимирова цикла». Это обстоятельство имеет большое значение для датировки былины, ибо «киевизация» русских эпических песен началась вместе с формированием централизованного Московского государства, т. е. не ранее XIV—XV вв.
Несколько немотивированных исторических реалий, удержавшихся в былине, дают ту же датировку, если судить по их верхней временной границе, когда они были еще актуальными в реальной действительности. Описание того, как Тугарина несут на золоченой доске (носилки, паланкин) или даже на золотом блюде, по-видимому, соответствует тому, что реально видели русские в своих городах в пору властвования татарских баскаков[114]. Термин «паробок», определяющий в былине социальное положение Екима Ивановича, еще в XV в. активно употреблялся в значении «оруженосец, слуга»[115].
Не однозначным и, следовательно, поздним выглядит образ Тугарина. Он часто называется змеевичем или змеем, но, как правило, не наделяется атрибутами змея. Исключений этому немного, и все они выглядят перенесениями. К их числу относится постоянно употребляемая формула — угроза сжечь или проглотить Алешу Поповича. Она явно перенесена из былины «Добрыня и змей», причем приводится в поздней форме, чаще в виде угрозы воина[116].
Тугарин иногда также назван идолищем (задолищем), чудовищем, чудищем, зверищем в совершенно нарицательном смысле, без какого-либо соответствующего описания. Певцы уже не могли мифологизировать образ Тугарина, но не могли и удержаться от того, чтобы не подчеркнуть его небывалость и громадность, ибо этого требовали эпические каноны и без этого победа Алеши Поповича не казалась бы славной.
В некоторых случаях певцы называют Тугарина «поганым татарином», просто «поганым» или отмечают: «не нашей веры был». Короче, все певцы осознавали иноэтническую принадлежность Тугарина и выделяли ее в зависимости от традиционных оценок.
Вид Тугарина, однако, не соответствует тем эпитетам, которыми он щедро награждается. Это — великан или богатырь, как его часто именуют в тех же самых текстах. Его описание в тех случаях, когда оно дается или подразумевается, по существу не отличается от описания других этнических противников в русском эпосе. Оно — нарицательно.
Также нарицательной является прожорливость Тугарина. Но по форме описания его прожорливости на пиру у князя Владимира, если ориентироваться на рукописный фрагмент XVII в., отличаются от описаний прожорливости змея («Добрыня и змей») или Идолища («Илья и Идолище») и в эволюционном плане занимают промежуточную позицию между ними.
Подобно змею, Тугарин обладает способностью летать по поднебесью. Но, в отличие от змея, о крыльях которого часто вообще ничего не говорится, Тугарин для этого подвязывает себе бумажные крылья либо имеет коня с такими крыльями. Бумажные крылья упорно упоминаются почти во всех вариантах, где описана встреча Тугарина с Алешей в поле[117]. Без них певцы явно не представляли себе, каким образом заставить Тугарина пасть на землю. Однако для действия, в котором христианский бог сделан deus ex machina, бумажные крылья не обязательны. Теоретически они могли быть сделаны из любого другого материала или быть натуральной частью плоти Тугарина. И все же выбор создателей былины остановился на крыльях бумажных, а такой эпитет несомненно нельзя отнести к домонгольской Руси. Бумага появилась на Руси в XIV в. Ее необычность и качества (летучесть, промокаемость) привлекли внимание создателей былины и побудили обыграть их в тексте.
Имя «Тугарин» имеет различные этимологические истолкования[118]. Едва ли не общепризнанным среди фольклористов и историков является мнение, что это имя — производная форма от имени половецкого вождя XI в. Тугор-кана. Однако с точки зрения лингвистов (С. Б. Бернштейн, В. А. Дыбо и др.), к которым мы обращались за консультацией, такая этимология практически недоказуема, ибо неясно, каким образом единичная форма «Тугор-кан» могла преобразоваться в общую форму «Тугарин» (ср. — татарин, Казарин и др.). Эту лингвистическую сторону исследователи обычно не замечали, хотя только ее раскрытие могло бы подтвердить отождествление этих двух имен.
В имени «Тугарин» слышится отзвук общеславянского корня «туг-» в значении «горе, печаль, обида, гнет и т. п.», на что обращал внимание ученых В. Каллаш[119], а вслед за ним и Т. Н. Кондратьева. Тем самым имя «Тугарин» можно истолковать как «обидчик, насильник, угнетатель», что не противоречит содержанию былины.
Наконец, нельзя не учитывать того, что имя Тугарин, наряду со многими другими эпическими именами (Богатырь, Добрыня, Дунай, Залешанин, Казарин, Пересвет, Рахман, Салтан, Соловей, Сухан, Тороп, Хотен и др.), было собственным «некалендарным»[120] именем у русских вплоть до конца XVII в.[121] Оно пользовалось определенным распространением среди низших и средних слоев населения центральных районов Московской Руси, в частности у «служилого сословия». Лингвистически нельзя объяснить бытование этого имени влиянием былинного образа. Лингвистически мог происходить лишь обратный процесс. Неизвестно, какое значение вкладывали русские в имя «Тугарин» в XVI—XVII вв. Более вероятным кажется, что оно было для его носителей своего рода оберегом, предохраняющим от сглазу, нечистой силы и т. п. Выбор нарочито «дурного» имени в качестве оберега известен как обычай у многих народов, в том числе и у славян.
Итак, можно допустить, что имя «Тугарин» имело нарицательное значение «обидчик, насильник, угнетатель». Создатели былины использовали его и отразили в его носителе обобщенный тип татарского наместника. Тяготясь беспомощностью князей и грозным бесчинством баскаков, создатели былины предложили свое эпическое решение: выдающийся герой Алеша Попович с помощью христианского бога мгновенно решает то, что долгое время были бессильны сделать князья.
Былина, несомненно, создавалась в пределах Ростовской земли, так как в пору раздробленности Руси, еще не освободившейся от татарского ига, вряд ли жители других районов могли выдвинуть героя с ростовской родословной. И, конечно, нельзя считать случайностью то, что имя отца Алеши Поповича — Леонтий или Федор — совпадает с именем того или иного ростовского епископа, сыгравшего важную роль в истории города. Эти имена и такая идеальная родословная Алеши Поповича для его роли в былине могли быть использованы только ростовскими жителями.
Затем былина получила распространение в центральных районах и вместе с миграционными потоками ушла на окраины страны (см. карту 1). Характерно, что записями отмечается ее бытование на былых порубежьях Московского государства XVI—XVII вв.: у казаков Дона, нижней Волги, Терека и среднего течения Урала, на нижней Печоре, в низовье р. Индигирки и р. Колымы. А это значит, что к XVI—XVII вв. былина уже бытовала.
Приблизительно в это же время у былины «Алеша и Тугарин» появляется эпический преемник — «Илья Муромец и Идолище».
Не имея возможности провести здесь текстологический анализ былины «Илья и Идолище», известной почти в 130 вариантах, значительная часть которых восходит к лубочным и книжным сводам об Илье Муромце, считаем допустимым сослаться на мнение, впервые обоснованное В. Ф. Миллером[122], о генетической зависимости былины «Илья и Идолище» от былины «Алеша и Тугарин». Аргументация этого мнения ныне требует изменений и поправок, но основа его представляется правильной.
Былина «Илья и Идолище» распространена на Русском Севере вне зависимости от времени заселения тех или иных мест, а это, при прочих равных условиях для сравниваемых былин, служит показателем более позднего возникновения былины. В ряде пунктов отмечено бытование обеих былин[123] и наложение былины «Илья и Идолище» на былину «Алеша и Тугарин»[124]. Былина «Илья и Идолище» явно вытесняла былину «Алеша и Тугарин».
Примечательно, что сборник Кирши Данилова не знает былины «Илья и Идолище». Она не записывалась и на Алтае[125]. И, самое главное, ее не знают казаки Дона, Терека, Волги, Урала и казаки-некрасовцы, ушедшие в XVIII в. с р. Дона в Турцию. Отсюда можно заключить, что былина «Илья и Идолище» создавалась и распространялась уже после того, как прошли основные миграции русского населения — носителя эпической традиции — в северном, восточном и юго-восточном направлениях. Она, вероятно, создавалась в северных районах России, так как ее знают поселенцы Индигирки и Колымы, живущие там примерно с XVII в. в условиях значительной изоляции[126], поначалу была узколокализованным явлением, ибо не переносилась в Уральские горы и в Западную Сибирь и, конечно, не могла попасть с Севера к казакам.
Любопытна также некоторая отграниченность былины «Алеша и Тугарин» от былины «Добрыня и Маринка», где иногда Добрыня тоже убивает Тугарина. Пункты записи этой версии былины «Добрыня и Маринка»[127] не совпадают с местами записи былины «Алеша и Тугарин». Видимо, определенное время певцы ощущали алогизм убийства одного и того же противника в разных былинах (ср. версию былины «Алеша и Тугарин» в сб. Кирши Данилова) и стремились этого избежать, делая выбор между былинами. Убийство Тугарина Добрыней в былине «Добрыня и Маринка» представляется перенесением из былины «Алеша и Тугарин». Приписывая Маринке связь с Тугарином, чей образ стерся и осознавался уже по эпитету (змеевич, змей), певцы тем самым сильнее подчеркивали вредоносность магии Маринки и ее самой. Но благодаря такому перенесению былина «Добрыня и Маринка», видимо, вытесняла из бытования былину «Алеша и Тугарин» в названных пунктах записи.
В отношении Идолища такого ограничения не наблюдается. В одном и том же поселении, даже одним и тем же певцом допускалось убийство Идолища или весь сюжет «Илья и Идолище» в самых разных текстах[128]. Такая неразборчивость в выборе шаблона и эпического противника русских героев — несомненно поздний признак качества соответствующих эпических песен.
35. Олеша Попович, Еким паробок и Тугарин. Печатается по тексту сборника: Ончуков, № 85. Записано Н. Е. Ончуковым в 1902 г. в д. Бедовая Пустозерской волости на Нижней Печоре от Павла Григорьевича Маркова, 76 лет.
В этом, одном из лучших, варианте былины обращает на себя внимание упоминание града Суздала (Суздали). Наряду с традиционными Черниговом и Киевом такое немотивированное упоминание, а также точное употребление слова «смерд» оставляют впечатление древности соответствующих частей текста. Характерно, что Алеша и Еким приезжают к князю Владимиру как лица, известные только понаслышке.
Алогичным представляется отказ Алеши Екиму идти на бой из-за того, что у Екима силы вдвое больше (ст. 125—127).
Эпизод с названым братом Гурьюшком выглядит поздней вставкой: богатырю Алеше Поповичу, судя по содержанию самого текста, не было никакой необходимости в том, чтобы переодеваться и занимать оружие у Гурьюшка. Вероятно, певец не знал или забыл, как выразить «недоумение» Алеши, которому предстоял бой с великаном на летающем коне. Силой Алеши оказались его молитва, которую считаем изначально содержавшейся в тексте, и его вёрткость. Молитва помогла Алеше лишить Тугарина возможности напасть с неожиданной позиции; вёрткость, обрисованная как обычный воинский прием, позволила нанести Тугарину неожиданный удар.
Обращение Алеши Поповича к христианскому богу за помощью — важный эволюционный сдвиг по сравнению с другими русскими эпическими песнями, где исход поединка решался воинской силой и умением. Такое обращение возможно лишь при условии достаточной христианизации создателей и передатчиков былины, что, судя по различным источникам, произошло не ранее XIV—XV вв., эпохи становления централизованного Русского государства.
С публикуемым текстом сходны шенкурская запись из сб. А. Н. Афанасьева и вторая печорская запись Н. Е. Ончукова.
36. Алеша Попович и Тугарин. Печатается по тексту сборника: Тихонравов — Миллер, отд. II, № 29. Записано И. А. Худяковым на рубеже 60—70-х годов XIX в. от уроженца д. Русское Устье в низовье р. Индигирки (Верхоянский округ Якутской обл.). Судя по сбитому ритму многих мест, текст, по-видимому, большей частью диктовался исполнителем.
По сравнению с предыдущим в тексте имеется ряд эволюционных изменений. Диалог героев о выборе пути дополнен надписями на камне — видоизмененным сказочным мотивом, получившим особенно широкое распространение в былинах об Илье Муромце. Забывчивостью исполнителя надо объяснить упоминание о дорогах к Тугарину (I) и на Вуяндину. Князь Владимир здесь уже без расспросов узнает Алешу Поповича. Более того, в конце текста выясняется, что князь приходится герою дядей, а неназванная его жена — тетушкой: стремление сделать какого-нибудь героя (героиню) племянником (племянницей) князя Владимира в недавнем прошлом было свойственно многим певцам. Развитием линии Тугарин — жена Владимира является заключительная часть, где жена Владимира выражает надежду на то, что убитым в поединке окажется Алеша Попович.
Вместе с тем здесь есть несколько архаичных деталей, неизвестных предыдущему печорскому тексту. Богатыри вносят Тугарина в дом так, как носили в реальной действительности татарских, шире — степных владык и их приближенных, не дозволяя им касаться земли. Этот обычай, имевший строго ритуальное значение[129], несомненно, поражал воображение русских. По датировке этого явления, которое наблюдали русские, можно было бы датировать до известной степени и саму былину, так как в других эпических песнях сходное описание практически не встречается. Последними, кого торжественно носили на глазах у русских, были, по-видимому, татарские вельможи и баскаки.
В более ранней форме, чем в печорском тексте, здесь передана сцена на пиру у князя Владимира, что подтверждается и рукописным фрагментом из сб. Тихонравова — Миллера.
Неясно, что подразумевал исполнитель под выражениями «круг Тугарина змеи огненные оплетаются» и «из дыры те головни выскакивают», но они не кажутся его личным домыслом.
Помимо названного рукописного фрагмента с публикуемым текстом сходны, естественно, обе индигирские записи Т. А. Шуба, а также все три пинежские записи А. Д. Григорьева, ангарская запись А. А. Макаренко, колымский вариант, явно правленный В. Г. Богоразом, и один донской вариант в записи А. М. Листопадова (Миллер, БН и НЗ, прилож., № 11).
37. Змей Тугарин и княгиня Омельфа. Печатается по тексту сборника: Миллер, БН и НЗ, № 40. Записано примерно в 80-е годы XIX в. Г. П. Никулиным в Донской обл.
Текст является эволюционным развитием версии типа индигирской в казачьей среде. В нем сняты начало, описывающее приезд Алеши Поповича в Киев, и концовка. Казачьих певцов более привлекла линия отношений Тугарина и княгини, которая в ряде других казачьих вариантов совсем вытеснила линию Алеши Поповича.
По-видимому, казачьим нововведением можно считать сцену, где только конь Алеши не испугался ржания Тугаринова коня и свиста самого Тугарина. Сходная сцена встречается иногда в былине «Иван Гостиный сын», но не в казачьих ее вариантах, где вместо этой сцены описывается довольно современное состязание в скачке между князем Владимиром и Иваном Гарденовичем.
С данным текстом сходны почти все другие казачьи варианты, за исключением бухтарминского и записи А. М. Листопадова, названной в предыдущем комментарии.
38. Алеша Попович освобождает Киев от Тугарина. Печатается по тексту сборника: Григорьев, III, № 30 (334). Записано А. Д. Григорьевым в 1901 г. в д. Дорогая Гора на р. Мезени (Архангельской губ.) от Анны Васильевны По́труховой, 35 лет, перенявшей старину в этой же деревне от родственников.
По словам собирателя, А. В. Потрухова слыхала и знала еще старину «Поездка Алеши Поповича с Екимом Ивановичем в Киев», но «теперь» не помнит (там же, стр. 130). Для 35-летней женщины такая забывчивость выглядит странной. Видимо, сам собиратель не настаивал на записи текста, как и во многих других случаях, и ограничился этим сообщением. Тем не менее сообщение важно для оценки публикуемого текста, выступающего как последующая эволюционная ступенька по отношению к версии типа индигирской.
В нем отсутствует именно та часть, которую А. Д. Григорьев назвал отдельной стариной «Поездки Алеши Поповича с Екимом Ивановичем в Киев». Таким образом, перед нами довольно свежий случай устранения этой части и замены ее наездом Тугарина на Киев. Описание наезда перенесено А. В. Потруховой или ее родственниками из былины «Илья и Сокольник»: в Дорогой Горе от родственников и соседей певицы А. Д. Григорьев несколько раз записывал былину о Сокольнике со сходным описанием выезда и похвальбы этого героя (там же, стр. 158—159, 20, 88—89 и др.). Сказанное позволяет отвести предположение Б. А. Рыбакова о том, что данное и единственное описание выезда Тугарина с волками и воронами навеяно половецкими набегами на Русь (Рыбаков. Древняя Русь, стр. 103). Взятое само по себе, это описание старше половецких набегов, ибо его аналоги встречаются в южнославянских эпических традициях и — как заимствование от славян — в эпике румын и молдаван[130].
Вероятным перенесением из былины «Добрыня и Алеша» выглядит мотив игры на гуслях. Для Алеши Поповича это необычно, но мотив применен здесь удачно.
39. Алеша Попович и Тугарин. Печатается по тексту сборника: Рыбников, I, № 27. Записано П. Н. Рыбниковым 29 июня 1863 г. в Петрозаводске от Абрама Евтихиевича Чукова (Чуккоева), 51 года, крестьянина д. Горка Пудожгорского погоста Римской вол. Повенецкого у. Олонецкой губ. Старины перенимал от отца родом из Заонежья.
Текст представляет собой очень позднюю и стяженную форму, производную от версии типа печорской. Снят приезд Алеши Поповича в Киев: для певца Алеша — явно уже киевский богатырь, в отличие от предыдущих вариантов. Вместо описания приезда Алеши А. Е. Чуков очень кратко сообщает о наезде Тугарина, не рискуя его уподоблять другим традиционным эпическим противникам.
В тексте снята линия отношений Тугарина и княгини, что нельзя объяснить почтительностью певца к князю Владимиру и княгине Апраксее, так как в других былинах он относится к ним иронически.
Неясно, почему у А. Е. Чукова скомкана концовка и снятая здесь встреча Алеши и Тугарина в поле связана с Ильей Муромцем и Идолищем (см. след. текст). Странности с его текстами лучше всего объяснить усвоением их в столь поздней форме, ибо другие былины, записанные у А. Е. Чукова, принадлежащего к числу лучших северных певцов, обычно обстоятельны и каноничны.
В публикуемом тексте внимание привлекает выражение «гагара безногая» — эпитет, которым Алеша Попович награждает Тугарина. Он по существу не имеет аналогий: только в одной пинежской записи вместо имени Тугарин употреблена форма Гогарин (Григорьев, I, № 176). Этим эпитетом выражено презрительное сравнение змея с гагарой.
40. Илья и Идолище. Печатается по тексту сборника: Рыбников, I, № 24. Записано П. Н. Рыбниковым от А. Е. Чукова в тот же день, когда была сделана предыдущая запись.
По форме текст близок к публикуемой выше печорской записи Н. Е. Ончукова. Однако и здесь встреча Ильи, заменившего Алешу Поповича, со старчищем и переодевание не мотивированы. Вместе с тем, в отличие от Алеши Поповича, для Ильи Муромца переодевание — традиционный прием, необходимый для того, чтобы появиться неузнанным. Ни одной такой былины об Илье Муромце от А. Е. Чукова не записывалось, поэтому невозможно утверждать, что это именно он допустил подобное перенесение мотива переодевания.
Мотив подбрасывания палицы Идолищем также является перенесением[131].
41. Алеша Попович и Тугарин змей. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, II, № 99. Записано А. Ф. Гильфердингом 6 июля 1871 г. в Кижах (Олонецкая губ.) от Терентия Иевлева, лет 50, крестьянина с соседнего Волкострова, перенявшего старины от своего деда.
Название текста, видимо, дано собирателем, так как в самом тексте Тугарин не назван змеем и не имеет атрибутов змея.
Текст прямо сопоставим с заключительной частью версии типа печорской и с предыдущим вариантом А. Е. Чукова. Больше того, он отражает более раннюю их форму. Алеша Попович здесь не прибегает к переодеванию и выезжает на бой, как подобает русскому богатырю. Реалистично и точно описан поединок. Тугарин изображается великаном, что в эпосе типично для традиционных «исторических» противников. Не слабость Алеши Поповича, а чрезмерная громадность «главища» Тугарина подчеркивается в эпизоде, где Алеша просит пособить поднять ее на плечо.
Выражение «служки панюшки, верны нянюшки» явно вытеснило упоминание Алешиного паробка или каких-то других мужских персонажей. В русских эпических песнях и сказках этим выражением обычно называется женское окружение эпической героини.
Большой интерес вызывает концовка текста. Ею особенно отмечается презрительное отношение героя к своему противнику. Она исключает линию отношения Тугарина к княгине, развитую в версии типа индигирской. Она также показывает независимое положение Алеши Поповича, не состоящего на службе у князя Владимира и не стремящегося к ней. Иными словами, текст отразил самый ранний этап своей эволюции, когда его только начинали приспосабливать к так называемому «Владимирову циклу».
42. Алеша Попович и Еким Иванович. Печатается по тексту сборника: Гуляев, 1939, № 40. Записано в первой половине XIX в. в Сузунском заводе (Алтайский край) от неизвестного старика-нищего. Судя по сбитому ритму, текст диктовался собирателю, что всегда затруднительно для певца и приводит к пропускам и неточностям, которые здесь довольно заметны.
Текст является развитием версии типа печорской. В нем Алеша Попович заранее знает, что змей Тугаретин завладел дочерью князя Владимира. Этой деталью и змеиными атрибутами Тугаретина текст сближается с былиной «Добрыня и змей».
Любопытен эпизод с «ковришком волокитным» (ср. эпизод с «лучонком завозным» в былине «Женитьба князя Владимира»). Нарочитой небрежностью, с которой герои стелят его за печью, т. е. в самой грязной части помещения, подчеркивается, что Алеша и Еким ни от кого не зависят и прекрасно знают себе цену.
Несомненной виной исполнителя надо считать то, что Алеша и Еким здесь поменялись ролями. Встреча Екима с Тугаретином в поле подверглась изменению: боя нет; Еким сразу, как нередко и Добрыня, убивает змея, едва он пал на землю.
Вставкой выглядит эпизод, в котором Алеша нападает на Екима. Здесь он стяжен, между стихами 176 и 177 ощущается пропуск. Примечательна его реалистическая мотивировка: минул срок, назначенный Екимом; Алеша в тревоге спешит на выручку; он настолько встревожен, что не видит света белого и солнца красного, и потому слепо нападает на Екима. Этим эпизодом его создатели отметили взаимозаменяемость и взаимовыручку героев. Но тем самым они уравнивали Алешу Поповича и его паробка (оруженосца), что явно противоречит и средневековым воинским нормам, и более ранним формам былины «Алеша Попович и Тугарин».
По происхождению эпизод нападения Алеши на Екима, как представляется, восходит к песням о нечаянном столкновении братьев в бою, почти забытым к XIX в. русскими (ср. былину «Королевичи из Крякова»). У южных славян имеется довольно много таких песен. Перенесение эпизода произошло благодаря переосмыслению социальных ролей Алеши и Екима: они стали осознаваться только как названые братья.
Заключительная часть текста сохранила старинный момент действия — герои отказываются даже разделить трапезу с князем Владимиром и уезжают. Однако здесь это дано в форме, обычно характерной для былин «Женитьба князя Владимира» и «Иван Годинович», где русские богатыри «на отъезде» отказываются принять подобное приглашение иноэтнического, чужого короля (князя или купца). В этой же форме отказ Алеши Поповича и его слуги дан в пинежском (Григорьев, т. I, № 176) и печорском (Ончуков, № 64) вариантах.
С публикуемым текстом сходен бухтарминский вариант, данный в кратком изложении Г. Н. Потанина (Гуляев, 1939, прилож., стр. 153—154), и вариант из сб. Кирши Данилова.
43. Алеша Попович. Печатается по тексту сборника: Кирша Данилов, 1958, стр. 125—135. Записано во второй половине XVIII в. Место записи неизвестно. Сбитый ритм во многих местах, употребление деепричастий и прозаизмов свидетельствует о том, что текст записывался не с пения и подвергался по меньшей мере стилистической правке.
В тексте соединены обе основные — печорская и индигирская — версии былины в их поздних редакциях: типа заонежской записи «Илья и Идолище» от А. Е. Чукова (ср. с нею в основном стихи 58—102) и типа алтайской записи (ср. с нею ст. 1—35, 131—140, 156—214, 226—255, 271—273, 286—344). Тот, кто сделал это соединение, несомненно, имел перед собой две различные записи от уроженцев разных мест и не хотел ни помещать их в виде отдельных «неисправных» списков, ни жертвовать каким-либо из них. В результате получился алогичный, с повторами текст, в котором Тугарина убивают дважды.
Соединение все же проводилось не механически. Тот, кто его осуществил, заполнял стыки переходными местами, краткости или недоговоренности записей украшал вставками.
Выезд героев из Ростова, видимо, тоже принадлежит сводчику, так как этого упоминания нет ни в одном тексте, не зависимом от варианта из сб. Кирши Данилова. Сводчик этот сделал исходя из родословной Алеши Поповича.
Первая ночевка героев у Сафат-реки (ст. 36—57) не имеет аналогов среди независимых вариантов, за исключением ленской записи В. Шишкова, независимый характер которой не вполне ясен из-за того, что она обрывается как раз на описании ночевки героев.
Притворная глухота Алеши Поповича и последующие моменты действия (ст. 103—124) также не имеют аналогов. Скорее всего это — личное творчество, заменившее традиционное описание встречи Алеши и Тугарина в поле (ср. здесь же ст. 296—321): допуская двойное убийство Тугарина, сводчик, видимо, хотел избежать тавтологии. Эта часть текста явно снижает образ Алеши Поповича. Своей хитростью и корыстолюбием здесь он более напоминает казака, живущего на рубеже Московского государства.
Бегство Екима с каликой от переодетого Алеши (ст. 125—129) логически мотивировано, но оно заменило более естественный эпизод, в котором герой спешит на выручку другому (ср. алтайскую запись).
Сожаление Екима (ст. 141—143), по-видимому, традиционно. Исцеление же Алеши (ст. 144—146) выглядит нововведением.
Вставкой из былины «Молодость Чурилы» является эпизод, где княгиня Апраксеевна порезала руку, заглядевшись на Тугарина. В варианте «Молодость Чурилы» в сб. Кирши Данилова сохранился лишь намек на сходную ситуацию (см. стр. 113), сама же она там снята. Между тем в кенозерских записях былины «Молодость Чурилы» этот эпизод несет сюжетную нагрузку (Рыбников, II, стр. 531; Гильфердинг, III, стр. 179). Для былины же «Алеша и Тугарин» и в том месте, где он помещен, этот эпизод излишен. Но сводчику, видимо, важно было полнее выразить свое отношение к князю и княгине.
Также вставкой является и эпизод, в котором Алеша бьется с Тугарином о велик заклад (ст. 256—270). Он перенесен из былины «Иван Гостиный сын» и в сходных выражениях описан в варианте этой былины в сб. Кирши Данилова (стр. 49, ст. 47—59). Однако не вполне идентичное описание эпизода в обоих случаях заставляет подозревать, что в них либо проводилась редакторская правка, либо эти части обеих былин записывались от разных лиц одной местности.
На нововведение похож и укор княгини Апраксеевны (ст. 274—278) и вторая ночевка героев у Сафат-реки (ст. 279—285).
Текст былины «Алеша и Тугарин» из сб. Кирши Данилова неоднократно перепечатывался в различных популярных изданиях. Помимо аутентичной перепечатки, была совершена также лубочная, по мнению А. М. Астаховой, переработка текста. Составителей «лубочного» свода былины об Алеше Поповиче, куда вошли сюжеты «Алеша и Тугарин», «Алеша освобождает сестру», «Алеша и сестра Бродовичей», не устраивала алогичность версии сб. Кирши Данилова. Поэтому они заставили Алешу Поповича встречаться с разными противниками: до приезда в Киев — с Неодолищем, а в Киеве — с Тугарином.
О широком распространении и влиянии как аутентичного текста из сб. Кирши Данилова, так и его «лубочной» обработки свидетельствуют записи, в библиографии вариантов названные «книжными».
44. Про Алешу Поповича. Текст публикуется впервые. Записано М. Соломиной летом 1960 г. от Александры Андреевны Никоновой, 73 лет, грамотной, в д. Коково Песчанского с/с Пудожского р-на Карельской АССР. Рассказчица родом из д. Авдеево на Купецком озере, живет в Кокове 50 лет.
Ее рассказ близок к начальной части сводных былин: об Алеше Поповиче, записанной в 30-е годы XX в. от пудожской певицы А. М. Пашковой[132], и былины об Алеше Поповиче и Илье Муромце, записанной в 70-е годы XIX в. в г. Мезени[133]. У А. М. Пашковой Киев осаждают татары во главе с Тугарином, в мезенской записи — из орды великой сила неверная во главе с Василием Прекрасным. Во всех трех случаях рассказ о встрече Алеши с Тугарином в Киеве вытеснен историей о том, как Алеша погубил силу под Киевом, еще не будучи в этом городе, оставаясь неизвестным князю Владимиру и его окружению. Эта история навеяна соответствующими мотивами из былин об Илье Муромце («Илья и Соловей-разбойник», «Илья и Калин-царь»).
45—57. «Алеша Попович и сестра Петровичей-Бродовичей»
Былина принадлежит к числу сравнительно редких произведений русского эпоса. Всего известно 32 записи, из них 13 вариантов записано в деревнях на р. Пинеге, 6 — на Зимнем берегу Белого моря, по 2 — в Малоархангельском у. Орловской губ. и Смоленском у. и губ.; по одному варианту — в Алексинском у. Тульской губ., в Москве, в Слонимском у. Гродненской губ., Пыталовском р-не Псковской обл., в Калгалакше на Карельском берегу Белого моря, в Шенкурске, на нижнем течении р. Пижмы (левый приток Печоры) и р. Мезени, на среднем течении р. Онеги. По меньшей мере 3 из них (см. указания ниже) являются книжными по происхождению.
Варианты: Киреевский, в. 2, стр. 64—69; Шейн. Материалы для изучения, I, стр. 428, № 526 (= Шейн. Белорусские песни, стр. 258—259, № 453); Григорьев, I, № 18 (54), 36 (72), 42 (78), 45 (81), 47 (83) — проза, 49 (85), 61 (97), 64 (100), 68 (104), 82 (118), 92 (128), 137 (173); Добровольский. Смоленский этногр. сб., ч. IV, стр. 599; Ончуков, № 3; Марков, № 7, 93; Крюкова, I, № 33; Астахова, БС, I, № 21 и II, № 198 (проза, конт., книжн.); Былины Печоры и Зимн. берега, № 108, 124, 148 (проза); Бахтин и Молдавский, 1965, стр. 86—91 (проза, конт., книжн.); Архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. I, колл. 56, № 103 (зап. И. Этиной в 1935 г. в Калгалакше от Х. И. Костиной, 76 лет, неграмотной); запись Н. П. Карцевой в 1962 г. в д. Ручьевской на р. Онеге от А. И. Елисеевой (проза, конт., книжн.)[134].
Большинство ученых рассматривало былину только как результат снижения образа Алеши Поповича, как довольно позднее его изображение всего лишь «бабьим прелестником»[135]. Специально былина исследовалась А. Н. Веселовским (Южнорусские былины, XI, стр. 381—401) и В. Я. Проппом (указ. соч., стр. 419—427). Для объяснения былины А. Н. Веселовский привлекал русские сказки и западноевропейские параллели о похвальбе женой и о верности жены, что, как представляется, не имеет прямого отношения к конфликту между Алешей Поповичем и братьями из-за сестры. В. Я. Пропп категорически отвергал традиционную оценку былины, подчеркнув, что и в ней, как в былине «Алеша и Тугарин», Алеша Попович является «во всем блеске своего богатырства».
Севернорусские варианты былины единообразны по ряду признаков. Место действия в них — Киев. Действие, как правило, начинается с пира у князя Владимира, где два брата Петровича-Бродовича[136] хвалятся — чаще всего без чьего-либо вызова — тем, что их сестра Олена (Елена)[137] надежно укрыта от ветра, солнца и людей. Их похвальбу опровергает обычно Алеша Попович (Алеша поповский сын)[138]. Он прямо говорит о своей интимной связи с их сестрой.
Пристыженные братья обычно не предпринимают никаких действий против оскорбителя. Здесь, вероятно, сама фигура богатыря и известного эпического героя определяла бездействие братьев.
Бродовичей удовлетворяет предложенный Алешей способ испытания недосягаемости их сестры, и они спешат устроить проверку, в которой иногда участвует и Алеша. Братья или даже сам Алеша кидают ком снега в окошко и тотчас слышат, как Олена зовет Алешу в дом, или видят, как она выходит на крыльцо в одной рубашке без пояса, в одних чулочках без чоботов, что в эпических песнях служит символическим обозначением любовного чувства женщины. В немногих вариантах сохранилась древняя деталь сюжета: Олена спускает из окна длинную ленту полотна, по которой Алеша Попович поднимается к ней в терем.
Убедившись в правоте Алеши, братья намерены казнить Олену. Причина их намерения в подавляющем большинстве вариантов не дается певцами. Она как бы подразумевается предшествующим ходом действия, который может пониматься слушателями в зависимости от их собственных моральных установок. Олена обычно безропотно ждет казни. В двух пинежских записях она даже несет к месту казни плаху и саблю. Но едва Бродовичи собрались казнить сестру, как к ним подъехал Алеша Попович, подхватил девушку и увез в церковь к венцу. Так кратко дается концовка во многих вариантах. Только таким лихим увозом девушки на глазах у ее братьев и мог бы быть прославлен «напуском смелый» Алеша Попович. Этой концовкой былина совсем порывает со своими эволюционными предшественниками. Вызов средневековым моральным устоям братьев со стороны Алеши Поповича очевиден, он повторен дважды: опровержение похвальбы и увоз девушки. Зато пассивность братьев озадачивает; возможно, она также следствие забвения (см. московский вар.). Не будь этой пассивности, поступок Алеши Поповича был бы поистине героическим.
Можно предположить, что былина создавалась как своеобразный эпический ответ на былину «Добрыня и Алеша», обеляющий Алешу Поповича.
Увоз девушки, несомненно, не принимался многими певцами. Поэтому в ряде вариантов имеются другие решения конфликта: Алеша Попович покупает сестру у Збродовичей за три сотенки; просит отдать замуж; сразу, без каких-либо пояснений, венчается с нею; сватается с помощью Ильи Муромца.
Белорусский и среднерусские варианты не имеют заметного эпического фона, хотя герой в них как будто тот же: Алеша Попович; сын (сударь) Попович; «попович, из-за моря ракович» (?). Они носят балладный характер, действие в них приземлено к данной местности. Это свидетельствует о их долгом и независимом от севернорусских текстов бытовании.
Подобно другим эпическим песням, былина «Алеша Попович и сестра Бродовичей» претерпела значительную эволюцию.
Ее древнейшими прототипами были произведения, в которых термином «братья» наделялись молодые люди одного поколения с девушкой («сестрой»), принадлежащие к одному «роду-племени», в отличие от молодца, происходящего из другого, но не эндогамного «рода-племени». Суть конфликта в этих произведениях заключалась в том, что «братья» выступали защитниками эндогамных установлений и не позволяли «сестре» любить чужака из того «рода-племени», который не был традиционно эндогамным. В этом убеждают славянские и в особенности многочисленные болгарские параллели к былине «Алеша Попович и сестра Бродовичей». Различные трагические решения конфликта — братья губят сестру; братья губят ее и молодца; братья губят молодца, а сестра закапывается с убитым в могиле; братья запирают сестру в башню; молодец губит или пленяет братьев — и последующие благополучные решения свидетельствуют о том, что прототипы создавались в переломную эпоху, когда эндогамные отношения претерпевали кризис и заменялись отношениями, свойственными раннему феодальному обществу. Множественность решений была обусловлена также позицией создателей: если событие описывалось как происходившее в своем «роду-племени», «сестра» и молодец осуждались; если же местом действия избирался чужой «род-племя», где герой певца хотел добыть себе девушку, то событие воспевалось, возвеличивалось до уровня подвига, а осуждению подвергались «братья».
На русской почве сколько-нибудь отдаленных предшественников былины «Алеша Попович и сестра Бродовичей» не сохранилось. Однако она не одинока в русской эпической традиции.
Очень важной, генетически более ранней параллелью к ней и особенно близкой к болгарским песням является баллада «Иван Дудорович и Софья Волховична», известная всего в трех записях с Терского берега Белого моря (Миллер, БН и НЗ, № 96; Марков — Маслов — Богословский, II, № 42, 43). Иван Дудорович пускает стрелу в окошко (на терем, в сад) Софьи Волховичны и приходит за стрелой[139]. Софья принимает его как своего избранника и оставляет ночевать. Утром, выходя из дома, Иван Дудорович сталкивается с двумя братьями волховичами (волховниками, волшебниками)[140]. Узнав, что он «обручился» с их сестрой, братья увозят его в чистое поле и убивают. Они привозят домой его голову и просят Софью узнать, чьего она туловища. Разгневанные укором сестры, братья губят и ее. Торжество средневековых моральных представлений особенно подчеркивается пассивностью гибнущих героев.
Как переходное звено от этой баллады и как ближайший предшественник былины «Алеша Попович и сестра Бродовичей», по-видимому, выступает баллада «Федор Колыщатой»[141], чудом уцелевшая среди русских, поселившихся в XVII в. в низовье р. Индигирки. В ней, известной лишь в двух записях, также действуют два брата «волховичи» («волховники») и их сестра Софья Волховнишна (волшебница). Как и Бродовичи, волховичи хвалятся своей сестрой на пиру у князя Владимира, и так же оказываются пристыженными. Федор Колыщатой уезжает к Софье и говорит ей о своей похвальбе. Она предвещает недоброе. И тотчас к дому подъезжают братья, они вызывают Федора на крыльцо («в доме кровянить не хотим»). Федор выходит и без сопротивления гибнет на копьях (ножах) братьев. Софья закалывается.
Эволюционная последовательность названных произведений и былины «Алеша Попович и сестра Бродовичей» очень эффектно оттеняется параллельным бытованием былины «Хотен Блудович», известной в 33 вариантах. В ней конфликт между главным героем и братьями девушки отстранен на задний план или вовсе перечеркнут спором между матерями героев и конфликтом между самой девушкой, подражающей своей матери, и Хотеном. Это смещение — несомненный результат долгого и независимого от указанной эволюционной последовательности развития. Хотен представлен настоящим богатырем, легко побивающим девять братьев, а то и целое войско. Моральная сторона здесь резко выражена через социальное. Благочиние сватовства и социальное неравенство сторон здесь заменили «незаконную» связь молодца и девушки.
Характерно, что пункты бытования названных четырех произведений не совпадают, за двумя исключениями. Одно из них — Нижняя Зимняя Золотица, где от членов семейства Крюковых записывались былины «Хотен Блудович» и «Алеша Попович и сестра Бродовичей»: это подтверждает смешанность их эпического репертуара, о чем говорили и сами певицы. Другой пункт — Калгалакша на Карельском берегу, где в разное время от разных лиц записывались обе былины. Калгалакшский вариант былины «Алеша Попович и сестра Бродовичей» довольно близок к золотицким текстам, что, видимо, можно объяснить его занесением с Зимнего берега. Распространение и независимость обеих былин позволяют утверждать, что они создавались в разное время, в различных исходных районах и заносились на Север разными миграционными потоками.
Былина «Алеша Попович и сестра Бродовичей» была распространена на Севере именно в тех районах, от р. Онеги на восток, где лингвистами и историками отмечалась мощная волна так называемой «московской колонизации», с XV в. перекрывшая собою «новгородскую» волну. Это обстоятельство наряду с фактом бытования того же произведения в средней полосе России и даже в Белоруссии дает основание полагать, что былина «Алеша Попович и сестра Бродовичей» была создана в центральных районах России (см. карту 2).
45. Алеша Попович и сестра Петровичей-Збродовичей. Печатается по тексту сборника: Григорьев, I, № 49 (85). Записано А. Д. Григорьевым в 1900 г. в д. Ма́твера на р. Пинеге (Архангельская губ.) от Аксиньи Антоновны Юдиной, 78 лет, перенявшей старины от своей матери родом из д. Ча́кола.
Во второй половине текста имеются пропуски. Поэтому остается неясным, какова подоплека неожиданной просьбы Олены вывезти ее на торг: обусловлена ли она опущенным советом Алеши Поповича или, скорее всего, вызвана желанием Олены таким способом известить Алешу о грозящей ей беде. Можно лишь предположить, что последующие стихи, упоминающие о погосте, намекают на то, что братья хотят заживо похоронить Олену. Вместе с тем, отработанный, формулический характер этих темных мест свидетельствует, что текст в этой версии бытовал довольно долго.
В другом варианте из д. Чакола (там же, № 45 (81)) нет упоминания о погосте. В нем сразу после того, как на торгу над Оленой кто наплакался, кто спокаялся, наезжает Алеша Попович и увозит Олену. Любопытно, что Алеша наезжает «из далеча, далеча из чиста поля, да от синего моря», т. е. как чужак для места событий (ср. белорусское определение героя: «попович, из-за моря ракович»).
Еще три пинежские записи А. Д. Григорьева (№ 100, 128, 173), ведущие свое происхождение из Чаколы, содержат лишь формулу о реакции людей на «позор» Олены, поэтому их прямое отнесение к чакольской версии не бесспорно.
Чакольскую версию не вполне определенно подтверждает только белорусский вариант. Если бы имелось еще хотя бы одно контрольное подтверждение, это дало бы возможность допускать, что чакольская версия сохранила наиболее древние моменты действия, для которых само имя Алеши Поповича еще было «инородным телом», вставкой, которую допустили жители средней полосы России.
Значительный интерес представляет описание запертой в тереме девушки. Это типическое место в разных формах встречается еще в 14 вариантах этой былины, в 7 вариантах былины «Хотен Блудович», в обеих записях баллады «Федор Колыщатой», а также в ряде записей былин «Женитьба князя Владимира», «Иван Годинович» и др. Каждый раз оно несет строгую функциональную нагрузку. Им певцы подчеркивали чистоту и скромность девушки.
В этом же значении сходные типические места встречаются в болгарских песнях. Так, в одной из них об увозе девушки юнак спрашивает у молодицы, есть ли в их селе красивые девушки. Молодица отвечает, что всех их чума погубила,
Лю е една останала
золва ми кадун Божана.
И теа ванка не излева,
да га види ясно слънце,
и темната йоблачина,
и ясната месечина[142].
Близость русских и болгарских описаний запертой девушки побуждает говорить об их генетическом родстве и, следовательно, общем и древнем происхождении. В описаниях подчеркивается изоляция девушки от ветра, солнца (светил) и людей, что удивительнейшим образом совпадает с изученными Д. Фрэзером табу у многих народов мира, применявшимися в отношении девушек, когда у них появлялись первые признаки половой зрелости[143]. На славянской почве такого рода запреты в идентичной форме не фиксировались. Тем большую ценность приобретает это древнее типическое описание, первоначальное значение которого в эпической поэзии славян, конечно, забыто.
46. Алеша Попович и сестра Петровичей. Печатается по тексту сборника: Григорьев, I, № 82 (118). Записано А. Д. Григорьевым в 1900 г. в д. Шотогорка на р. Пинеге (Архангельская губ.) от Марии Дмитриевны Кривополеновой, 57 лет, неграмотной, родом из д. Усть-Ёжуга (при начале пинежско-мезенского тракта), где она переняла старины от своего деда.
Былина традиционна лишь в первой своей части, по 50-й стих. Далее ее содержание было развито, видимо, самой Кривополеновой. В этой обработке примечательна роль Алеши Поповича, постоянно хитрящего, подающего советы то Петровичам, то их сестре, неуклонно ведущего свою режиссуру до вполне традиционного увоза. При этом певица не заметила алогизма ситуации, когда Елена идет в церковь и возвращается из нее без сопровождения братьев. Именно в этой ситуации Алеша Попович мог бы беспрепятственно ее увезти. Однако певица помнила, что увоз по традиции должен был совершаться в иной ситуации и на глазах у братьев, и потому допустила алогизм.
47. Братья Збородовичи. Печатается по тексту сборника: Киреевский, в. 2, стр. 67—69. Записано в первой половине XIX в. в Шенкурске Архангельской губ.
В этом варианте братья, подобно Змею Тугарину или Идолищу, в гневе мечут ножи в Алешу Поповича. Былина «Илья и Идолище» в этом районе не записывалась. Зато подробный ритмизованный пересказ былины «Алеша и Тугарин» был записан почти одновременно с публикуемым текстом в Шенкурском у. (Афанасьев, 1957, т. 3, № 312). Поэтому можно допустить, что исполнителю публикуемого текста была известна былина «Алеша и Тугарин», откуда он и взял этот мотив.
Эпизод увоза здесь заменен непосредственным сватовством Алеши Поповича.
48. Олеша Попович и сестра братьев Долгополых. Печатается по тексту сборника: Ончуков, № 3. Записано Н. Е. Ончуковым в 1902 г. в д. Чуркина на р. Пижме (левый приток Печоры) Усть-Цилемской вол. от Федосьи Емельяновны Чуркиной, 55 лет, грамотной, родом из д. Аврамовской на той же реке, где она и «поняла» старины от своего родного дяди.
Название текста, по-видимому, дано собирателем, так как в самом тексте не встречается прозвище «Долгополые», известное по некоторым вариантам былины «Гибель богатырей» и по различным эпическим текстам книжного происхождения.
Текст исполнен в хорошей традиционной манере. В то же время он — поздний по ряду признаков (участие на пиру думных бояр, купцов, крестьян и жен купеческих, этикет на пиру, благочиние Алешиного сватовства). Описание сватовства, с разрешения князя и с участием Ильи Муромца и Добрыни Никитича, следует считать новинкой, введенной местной традицией или даже самой певицей: по мнению Н. Е. Ончукова, певица «прибавляла от себя, по кр[айней] м[ере] передавала своими словами то, что не знала, как поется» (там же, стр. 4). Столь же чинное сватовство, заменившее собой лихой увоз, встречается еще в вариантах из Нижней Зимней Золотицы.
49. Алеша Попович и сестра Петровичей-Бродовичей. Печатается по тексту сборника: Григорьев, I, № 68 (104). Записано А. Д. Григорьевым в 1900 г. в д. Городец на р. Пинеге (Архангельская губ.) от Варвары Чащиной, 58 лет, родом из д. Веегоры, где и переняла старины.
Текст подвергся местной переделке. Своеобразна льстивая похвала братьев князю Владимиру. Типическое место о запертой в тереме сестре здесь заменено описанием идеальной девичьей красоты, обычно встречающимся в других былинах («Женитьба князя Владимира», «Иван Годинович»). Здесь это описание звучит алогично по отношению к последующему возражению Алеши Поповича.
Любопытен укор Алеши Поповича в заключительных стихах. Параллели к нему обнаруживаются лишь в вариантах с Зимнего берега. Он — несомненно нововведение, возникшее в условиях постепенного бытового приземления эпоса на Севере. Совпадение в этом отношении пинежской записи с золотицкими побуждает допускать, что между этими пунктами записи в прошлом имелись какие-то прямые или опосредованные связи.
50. Алеша и сестра Збродовичей. Печатается по тексту сборника: Марков, № 93. Записано А. В. Марковым в 1899 г. в д. Верхняя Зимняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря (Архангельская губ.) от Федора Тимофеевича Пономарева, 70 лет, неграмотного.
Несмотря на поздние черты, текст в целом сохранил все основные традиционные элементы и даже момент увоза. Он осложнен нововведением — укором сестры и ее сообщением (совершенно женским самооправданием) о том, что жена старшего брата живет с Добрынюшкой, а жена младшего — с Переметушкой (старым Берьмятой из былины «Чурила и Катерина»). Это нововведение развито у певиц Крюковых из соседней Нижней Зимней Золотицы, причем у М. С. Крюковой оно приняло такие размеры, что сильно заглушило основной сюжет.
51. Алеша Попович. Печатается по тексту сборника: Киреевский, в. 2, стр. 64—66. Записано в первой половине XIX в. в Москве «от 70-летней мещанки».
Текст содержит все важные черты, характерные в целом для всех шести среднерусских вариантов, благодаря которым они выделяются в особую версию. Однако только в одном малоархангельском варианте имеется сходная концовка: братья отрубают сестре голову, и голова покатилась Алеше в ворота. Другой малоархангельский и тульский варианты этого не договаривают и кончаются угрозой братьев отрубить сестре голову за то, что она «обесчестила бороду».
Трагическая концовка, по нашему мнению, служит еще одним доказательством существования предшественников у былины «Алеша Попович и сестра Бродовичей». Среднерусские варианты, удержав трагизм концовки, сохранили тем самым незавершенность переделки текста применительно к Алеше Поповичу, когда его имя не звучало самодовлеюще для певцов.
Возможно, таким решением конфликта поначалу лишний раз (ср. «Добрыня и Алеша») подчеркивалась неудачливость Алеши в матримониальных делах. Переделка концовки, замена казни увозом совершалась такими певцами, которые видели в Алеше Поповиче героя, а не просто «бабьего прелестника». Эти певцы, вероятно, еще помнили, в отличие от исполнителей из других местностей, какие-то поистине героические произведения об Алеше Поповиче и стремились поддержать добрую славу о нем.
52. Про Алешу Поповича. Печатается по тексту сборника: Гуляев, 1939, № 42. Записано С. И. Гуляевым на Локтевском заводе (Алтайский край) со слов заводского мастерового инвалида Кузиванова. Данный текст уникален и, к сожалению, не имеет продолжения.
Чудесное рождение героя от змея и его готовность к богатырским подвигам уже с пеленок в русском эпосе приписываются лишь Волху (Вольге) и сыну Саура Васильевича. В казачьей песне о Скимене-звере этот стереотип, но без упоминания о рождении героя от змея связывается с Добрыней. В данном тексте такое упоминание тоже опущено. Следы или намеки на него видны в странном отчестве Алеши (Чудородович) и в начальных стихах «Что не стук то стучит во тереме...» Так или схожими формулами в былинах описывается появление змея[144]. В этом проявилась идеализация Алеши алтайскими певцами, применившими старинный стереотип о рождении змеевича к сравнительно новому герою. Поэтому нет необходимости видеть, вслед за В. Ф. Миллером, замену имени Добрыни именем Алеши[145]. Такой стереотип мог быть применен певцами в целях возвеличивания героя к любому богатырю, в особенности если он осознавался змееборцем. В отношении змееборца в древности срабатывала ассоциативная связь: победителем змея мог быть только герой, обладающий аналогичными («змеиными») качествами, т. е. змеевич.
53. [Рождение Алеши Поповича.] Печатается по тексту архива: Гос. лит. музей, сектор фольклора, к. п. № 22, лл. 21—21 об.: «Посмертные записи русских песен из черновых тетрадей Николая Евграфовича Пальчикова». СПб., 1889, № 11. Записано Н. Е. Пальчиковым до 1888 г. где-то в Поволжье, вероятнее всего в Уфимской губ., откуда происходят его опубликованные записи. Текст публикуется впервые.
В связи с Алешей Поповичем текст уникален. В нем использована древняя тема рождения змеевича, известная, в частности, по былине «Волх Всеславьевич»[146]. Она обусловлена поздней идеализацией героя и ассоциативной связью: только рожденный от змея герой мог обладать идеальными качествами и быть победителем чудовищ (змея, Тугарина и др.).
Это не единственная в Поволжье попытка использовать древнюю тему рождения змеевича в связи с новым героем. В 30-е годы XIX в. в Симбирской губ. была записана былина «Саур и его сын», где имеется видоизмененный мотив рождения от змея[147].
54. Алеша убивает Скима-зверя. Печатается по тексту сборника: Тихонравов — Миллер, отд. II, № 20. Записано Н. Е. Пальчиковым до 1888 г. в с. Николаевка Мензелинского у. Уфимской губ.
Этот уникальный текст, видимо, является новообразованием, возникшим в рамках местной традиции. Его создатели, несомненно, знали былину «Отъезд Добрыни», где в первой части описывается Скимен-зверь (см. ниже). Они использовали из нее образ Скимена-зверя. Однако текст в целом построен по канонам, близким к былине «Добрыня и змея», в особенности ко второй ее части. Создатели стремились воспеть новый подвиг Алеши, но у них уже не хватало традиционных средств и совсем не было новых, свежих красок.
Неубедительно утверждение В. Ф. Миллера (там же, прим., стр. 67), что «вместо Добрыни бой со Скименом-зверем приписывается Алеше», ибо точно таких же текстов с упоминанием Добрыни не записывалось, а сюжет «Скимен-зверь» в былине «Отъезд Добрыни» играет только роль зачина. В данном случае создатели стремились воспеть именно Алешу Поповича. В связи с этим не случайна и запись Н. Е. Пальчикова «Рождения Алеши Поповича» (см. предыдущий текст). Возможно, что оба текста записывались в одном поселении и даже от одного лица, так как они схожи по особенностям употребления повторов. И несомненно они обязаны своим созданием тем певцам, которые видели в Алеше Поповиче выдающегося эпического героя.
55. Об Алеше Поповиче. Печатается по тексту сборника: Гуляев, 1939, № 31. Записано в первой половине XIX в. учителем Д. П. Соколовым у старого жителя Сузунского завода (Алтайский край) Епанешникова.
Тема освобождения сестры из татарского плена в русском эпосе обычно связывается с именем Михайлы Казарина; один из вариантов былины — «Михайло Казарятин» — записан и на Алтае (Гуляев, № 7). Однако в силу различных побуждений певцы иногда считали возможным приписать этот подвиг Дюку, Добрыне либо, позабыв имя героя, воспевали безымянного брата (богатыря, охотника, рыбака).
В публикуемом тексте освобождение сестры приписано Алеше Поповичу в связи с общей алтайской тенденцией возвеличивания этого героя. Текст обработан вполне традиционно и мастерски певцом, знавшим былину «Алеша и Тугарин». Некоторые его детали (немотивированное упоминание Ильи Муромца, степи Саратовской и речки Саратовки, характер формул) свидетельствуют о том, что текст был создан довольно поздно, но, видимо, не стариком Епанешниковым, так как от него былину «Алеша и Тугарин» не записывали. И вместе с тем он является самой ранней и наиболее удачной записью из известных вариантов былины «Алеша Попович освобождает сестру».
Совершенно личным творчеством на основе слышанного и читаного, в том числе явно и публикуемого, текста выглядят варианты М. С. Крюковой (Марков, № 64; Крюкова, I, № 32). Сходный характер носит и сводная былина об Алеше Поповиче у пудожанки А. М. Пашковой, в которую она включила фантастическую историю об освобождении героем Марьи-королевны из заколдованного подземелья (Парилова — Соймонов, № 5). К какому-то общему и пока не обнаруженному лубочному прозаическому своду об Алеше Поповиче возводит А. М. Астахова свои пинежские записи (БС, II, № 198, 212 и стр. 699—700), в составе которых также имеется сюжет «Алеша Попович освобождает сестру». К этому же источнику восходит запись Н. П. Карцевой 1962 г. в д. Ручьевская на р. Онеге от А. И. Елисеевой.
Таким образом, варианты этого сюжета создавались сугубо индивидуально в довольно близком прошлом и нигде не закрепились в традиции.
56. Алеша Попович. Печатается по тексту сборника: Былины и песни южной Сибири. Собрание С. И. Гуляева. Под ред. В. И. Чичерова. Новосибирск, 1952, № 14. Записано А. И. Лазебниковым в Ордынске (Алтай) и прислано С. И. Гуляеву с письмом от 23 ноября 1870 г. Во всех предшествующих изданиях текст печатался, видимо, в редакции С. И. Гуляева или В. Ф. Миллера, причем первый стих был заменен на начальный стих «киевского» зачина: «Как во стольном городе во Киеве».
В тексте отражены реалии XVI—XVII вв. Сюжет его неясен, так как текст представляет собою лишь начало произведения.
Эпическая традиция не ограничилась популяризацией былин типа «Алеша и Тугарин» и продолжала развивать образ героя путем создания новых произведений, отражавших веяния новых исторических эпох. Публикуемый текст служит одним из аргументов в пользу такого утверждения, ибо вариантов известных былин об Алеше Поповиче со сходным началом нет.
57. Алеша Попович и Ярюк богатырь. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, III, № 319. Записано в 1871 г. А. Ф. Гильфердингом от Ивана Яковлевича Гусева, крестьянина д. Конец Усанской вол. Новоладожского у. Петербургской губ.
Текст, по-видимому, является поздним образованием. Его концовка свидетельствует о влиянии олонецкой версии былины «Добрыня и Алеша».
Ситуация, в которой герои выходят на поединок из-за жены одного из них, необычна для русского эпоса (ср. «Песню о купце Калашникове» М. Ю. Лермонтова). Другие сходные русские произведения неизвестны.
Имя Ярюк, возможно, появилось вследствие искажения имени Севрюк, фигурирующего в одной из версий исторической песни XVI в. «Кострюк». Но там Севрюк выступает противником русских героев. Здесь же Ярюк расценивается как свой герой и ему отданы симпатии певца. В то же время Алеше Поповичу приписана поздняя роль «бабьего насмешника», которую он получал всякий раз, когда сказители, забывая ранние былины о нем, пытались воссоздать его образ на основе ассоциативной связи между его прозвищем и антипоповскими сказками.
58—84. «Добрыня и Алеша»
Былина очень часто привлекала внимание собирателей и по числу вариантов занимает первое место среди русских эпических произведений. Всего известно 312 записей, включая пересказы и фрагменты, чаще всего описывающие отъезд Добрыни и его наказ жене. Из этого числа 82 варианта записано на Пудоге, 53 — в Заонежье, 27 — на Кенозере, 24 — на Мезени, 19 — у донских казаков, 12 — на Карельском берегу белого моря (Кемский у.), по 10 вариантов — на Зимнем берегу Белого моря и на притоках Ангары в ее среднем течении, 8 вариантов — на Каргопольщине, 7 — на среднем течении р. Онеги, 6 — на Печоре, по 5 вариантов — на р. Кене (левый приток Онеги в среднем течении), на Терском берегу Белого моря и на р. Кулое; по 4 варианта — в верховье р. Моши и в Саратовской губ.; по 3 варианта — в Повенецком у. Олонецкой губ., в Нижегородской губ. и у оренбургских казаков; по 2 варианта — в Кирилловском у. вологодского края, в низовье р. Онеги, на Сев. Двине, на Пинеге и у терских казаков; по одному варианту — в Кондопожской вол. Петрозаводского у., на Выгозере, в Алексинском у. Тульской губ., в Москве, в с. Головино Симбирского у. и губ., у астраханских и уральских казаков, в Бухтарме, в Минусинском округе Енисейской губ. и в Воронеже. Точное место двух записей — из сборников Кирши Данилова и Суханова — неизвестно.
Варианты: Кирша Данилов, 1958, стр. 135—140; Суханов, № 6 (конт.); Гуляев, 1939, прилож., стр. 148; Киреевский, в. 2, стр. 2—3 (конт.), 4—9, 11—14 (конт.), 14—18; Рыбников, I, № 8 (повт. Гильф., II, № 80, обе конт.), 26 (повт. Гильф., II, № 149), 41; Рыбников, т. II, № 129, 155 и прим. к нему, 160 (повт. Гильф., I, № 65, обе конт.), 178 (повт. Гильф., III, № 222), 193 (конт.), 200; Гильфердинг, I, № 5, 23, 26, 33, 38, 43, 49 (конт.); Гильфердинг, II, № 100, 107, 118 (повт. Барсов, стр. 559—568), 145, 157, 168 (повт. — прилож. на стр. 769—774, обе конт.), 187; Гильфердинг, III, № 198, 206, 211, 215, 217, прим. к № 222 на стр. 640—641, № 228, 234 (конт.), 290, 292, 306, 315; Барсов, стр. 551—559; Шахматов, № 3; Агренева — Славянская, ч. 3, стр. 127—135; Егоров, № 2, 3; Мякутин, II, стр. 14; Тихонравов — Миллер, отд. II, № 22, 23 (конт.)[148], 27 (конт.); М. Е. Соколов, № 2, 3 (повт. — Гос. лит. музей, фольклорное собрание, к. п. № 6. Ф. И. Покровский. Народные песни Саратовской губ., № 68); Миллер. БН и НЗ, № 23—27, 28 (повт. Сок. — Чич., № 150; Аст., БС II, № 109, 109а), 29 (конт.), 30—38 и Прилож. № 4, 5; Листопадов, 1949, № 8, 9, 11—17; Гос. Лит. Музей, фольклорное собрание, к. п. № 5. Ф. И. Покровский. Народные песни б. Нижегородской губ., № 32, 52; Марков, № 6, 62 (конт., книжн.), 112; Марков — Маслов — Богословский, т. I, № 12 (конт.) и II, № 23—25; Марков. Из истории рус. былев. эпоса, в. II, стр. 45—48 (конт.); Ончуков, № 95; Григорьев, I, № 3, 19 (конт.), 16 (52) — конт., 73 (109) — конт.; Григорьев, II, № 16 (228) — конт., 35 (247), 68 (280) — конт., 82 (294), 89 (301) — конт.; Григорьев, III, № 1 (305), 35 (339) — конт., 38 (342) — конт., 47 (353), 57 (361), 67 (371), 83 (387), 97 (401), 105 (409), 109 (423); Макаренко, 1907, стр. 27—30, № 3 и 6 (проза); ЦГАЛИ, ф. 1571, оп. 1, ед. хр. 3558, лл. 2—4 об. (повт. Чеканинский, стр. 96—102); Чеканинский, стр. 91—95; Савельев, стр. 75—79; Гос. лит. музей, фольклорное собрание, к. п. № 4, архив А. А. Савельева, папка 14, лл. 304—310, № 55 (проза, конт.) и ед. хр. 1274—1/3, лл. 21—25, № 2 (конт.); Догадин, т. I, № 5 (конт.); Соколовы. Ск. и п. Белоз. края, стр. 301—302 и 303—305 (проза, конт., книжн.); Никифоров, Опись, Заон., № 98 (проза); Коргуев, кн. 2, № 40 (проза, конт., книжн.); Студенческие записки филологического факультета ЛГУ. Л., 1937, стр. 13; Гос. Лит. Музей, фольклорное собрание, к. п. № 240, папка № 31, лл. 64—65, № 15 (проза, книжн., запись Э. Г. Бородиной 1937 г. в Красноборском р-не Архангельской обл.); Крюкова, I, № 28 (книжн.); Астахова. БС, I, № 24 (проза), 37 и II, № 101, 104, 129, 163 (повт. Сок. — Чич., № 120), 168, 172, 178, 179 (вторая часть — проза), 180, 184 и на стр. 721 указания на 8 неопубликованных заонежских записей 30-х годов, находящихся в Рукописном хранилище Пушкинского Дома (ИРЛИ); Соколов — Чичеров, № 12 (конт.), 39 (конт.), (42), 45, 49, 54, 56, 63, 64, 66, 67, 68 (проза), 82 (повт. Конашков, № 7), 97 (повт. Аст., БС, II, № 134; П. И. Ряб.-Андр., № 5 — все три конт.), 108 (конт.), 133, 144, 161, 167, 177, 179, 185, 187, 189, 190, 213, 233, 239 (проза, конт.), 242, 249, 250, 271 (конт.), 273 (конт.), 277; Парилова — Соймонов, № 6 (конт.), 22 (конт.), 34 (конт.), 55 — книжн. (повт. Архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1, колл. 8, № 51; там же, колл. 20, № 76, последняя запись — проза); Путилов. Греб., № (190) и прим. на стр. 312; Народное творчество Дона. Ред. текстов, вст. статья и комментарии П. Т. Громова. Р н/Д., 1952, стр. 19—21; Копержинский, стр. 244—250; Был. Печоры и Зимн. берега, № 2 (конт.), 8 (проза, книжн.), 62 (книжн.), 75 (проза, конт., книжн.), 82 (книжн.), 98 (конт., книжн.), 122 (книжн.), 134, 160; Песенный фольклор Мезени, № 205—206 (повт. № 205а, 206а), 207, 208, 209 (книжн.), 210, 211, 212 (конт.), 213 (конт.); Королькова, 1969, стр. 33—37 (проза, конт., книжн.); неопубликованные записи 30—60-х годов на территории Карелии. — Архив ПИЯЛИ, разр. III, оп. 1; колл. 2, № 3 (конт.), 39 (конт.), 67—68 (конт., книжн.); колл. 4, № 55 (проза, конт.); колл. 5, № 9; колл. 6, № 50 (проза), 92; колл. 8, № 8, 20 (проза), 99, 106, 290; колл. 17, № 55, 99; колл. 21, № 108, 129 (проза) и его повт. 130; колл. 35, № 4 (проза, конт., книжн.), 180 (повт. Р. н. п. Карельск. Поморья, № 181); колл. 36, № 31 (повт. Р. н. п. Карельск. Поморья, № 200); колл. 56, № 72 (конт.), 91, 94 (конт.); Архив кафедры фольклора филологического факультета МГУ, записи экспедиций 1951, 1956—1962 гг. на территории Карелии и Архангельской обл. — по нашим подсчетам, 52 варианта (в основном прозаические пересказы); две записи Ю. Смирнова в 1963 г. на Лук-острове, близ Пудожского побережья Онежского озера (проза, конт.); запись 1969 г. в Вильнюсском районе среди русских староверов (архив кафедры русской литературы Вильнюсского университета, практика 1969 г., папка XI, № 65 — проза).
За исключением работы И. Созоновича, где в духе школы заимствования былина «Добрыня и Алеша» показана на широком европейском фоне[149], в дореволюционной науке былина специально не исследовалась[150]. Возможно, убежденность ученых в «международном»[151] характере сюжета, т. е. в том, что он был заимствован с Востока или с Запада, исключала для них необходимость конкретного анализа былины. В советской науке краткий обзор различных версий былины сделала А. М. Астахова и анализ былины провел В. Я. Пропп[152]. В настоящее время их суждения можно в значительной степени уточнить.
Былина «Добрыня и Алеша» создавалась, несомненно, уже после того, как стали широко известными эпические песни, посвященные каждому из этих героев в отдельности. Ранее Добрыня Никитич и Алеша Попович сталкивались только с этническими противниками (змеем, Тугарином, татарами). Этот былинный канон теперь преодолевается. В былине «Добрыня и Алеша» сталкиваются два русских, два своих этнических героя. Для ее создателей борьба с чужеземными захватчиками была гораздо менее актуальной, чем конфликт между своими героями.
Распространение былины на былых порубежьях Московского государства конца XVI — конца XVII вв. свидетельствует о ее позднем возникновении. И вместе с тем примечательно, что былину «Добрыня и Алеша» совсем не записывали в Шенкурском уезде и на Алтае, в низовье Индигирки и Колымы, она непопулярна на Пинеге и на Печоре. В эпической традиции всех этих районов Алеша Попович выступает как героическая личность, именно там были записаны самые интересные варианты былин «Алеша и Тугарин», «Алеша и сестра Сбродовичей» и др. К эпической традиции этих районов примыкает и сборник Кирши Данилова, где наряду со сводным текстом «Алеша и Тугарин» имеется индивидуальная обработка былины «Добрыня и Алеша», в которой конфликт между героями почти полностью отстранен. В то же время былина «Добрыня и Алеша» очень популярна в пределах б. Олонецкой губ. и в бассейне р. Онеги, где другие эпические песни об Алеше Поповиче почти не записывались. Такие факты нельзя объяснить лишь избирательностью носителей эпической традиции.
Исходя из них, вполне вероятно допускать, что былина «Добрыня и Алеша» создавалась в том районе среднерусской полосы, где, в отличие от Ростовской земли, в эпической традиции любимым героем был Добрыня Никитич. Жители этого района столкнули своего героя с ростовским, несомненно обыграв поповскую родословную последнего: сын соборного попа нарушил церковную брачную норму. В этом можно видеть и шутку творцов, в местнических интересах вознамерившихся поддразнить ростовцев, и даже проявление оппозиции Москве, которой давно была подвластна Ростовская земля. Непосредственные причины создания былины гадательны, ибо мы не можем в точности указать район ее возникновения. Возможно, что им была покоренная в конце XV в. Москвой Новгородская метрополия, если судить по некоторым косвенным обстоятельствам: популярность в ее пределах преданий об историческом Добрыне, преимущественное распространение былины «Добрыня и Алеша» на Русском Севере от бассейна р. Онеги на запад.
Каким бы ни был исходный район, многие его жители вскоре после создания былины слились с ростовцами в общих миграционных потоках и постепенно забыли местническую направленность былины. Оба ее героя стали общерусскими и оценивались певцами в зависимости от социальных симпатий или даже одинаково нейтрально. Но там, где знали более ранние песни об Алеше Поповиче и где предки переселенцев были, по-видимому, из Ростовской земли, былина «Добрыня и Алеша» популярности не приобрела. Для того, чтобы ее петь, нужно было отказаться от передаваемых отцами и дедами иных песен об Алеше Поповиче, а этого жители названных выше районов сделать не захотели.
В связь с этим, возможно, надо поставить два специфических варианта былины «Соловей Будимирович»[153], где имеется продолжение в виде сюжета «Жених на свадьбе своей обручницы». Он очень близок, местами совсем совпадает текстуально с былиной «Добрыня и Алеша», однако в нем в роли Алеши Поповича выступает «молодой щап» Давыд Попов. Это добавление к былине «Соловей Будимирович», по нашему мнению, свидетельствует о том, что в некоторых северо-восточных районах Русского Севера, где высоко оценивали эпического Алешу Поповича, предпринималась попытка усвоить сюжет былины «Добрыня и Алеша», но при этом сюжет приспосабливался к иному эпическому контексту, а Алеша Попович заменялся иным персонажем.
В основу конфликта былины положено нарушение Алешей Поповичем запрета жениться на жене крестового брата, которая через мужа приходится ему родственницей[154]. Без внешних причин и без противопоставления двух выдающихся эпических героев это нарушение само по себе незначительно и, конечно, не достойно создания особой эпической песни. Не случайно подавляющее большинство певцов XVIII—XX вв. не придавало значения нарушению брачной нормы. Они усердно повторяли запрет в прощальной речи Добрыни, но позволяли ему наказать Алешу либо за то, что он отнял жену у живого мужа, либо за то, что он ложной вестью о смерти Добрыни вызвал горе и слезы матери.
В ранней своей форме былина «Добрыня и Алеша» подверглась киевизации в самой минимальной степени. В различных местах, причем не только на Русском Севере, были записаны тексты, где Киев лишь назван одним из мест действия, а князь Владимир и княгиня Апраксия только упоминаются как тысяцкой и сватья на свадьбе Алеши Поповича. Эта зародышевая для данной былины форма киевизации еще не вела ни к каким осложнениям действия, сосредоточенного почти исключительно на треугольнике Добрыня — Настасья — Алеша.
Последующие поколения певцов в ряде мест пренебрегли открывавшейся перед ними возможностью осложнить действие и даже не проявили интереса к киевским реалиям. Около четверти всех вариантов былины «Добрыня и Алеша» не имеют никаких упоминаний об эпическом Киеве и его иерархии. Это явление особенно заметно у казаков, в ряде мест Пудоги и Мезени, на Карельском и Терском берегу Белого моря.
В большинстве же мест певцы пошли на осложнение действия. Чаще всего это выражалось в усилении киевизации былины. Певцы, особенно олонецкие, отвели князю Владимиру роль организатора Алешиной свадьбы, используя иногда при этом мотивы из былин «Дунай», «Иван Годинович», «Алеша и Тугарин». Их не удовлетворял нулевой зачин и отъезд Добрыни без видимой мотивировки в чистое поле, и они, по-разному в различных местах, стали вводить зачин «Во славном во городе во Киеве» и мотивировку отъезда Добрыни. Если отъезд Добрыни обусловливался певцами как задача князя Владимира, то они стремились показать, что делал Добрыня в отъезде, и усложняли сюжет вставками.
Известно свыше 20 осложнений былины различными вставками — как индивидуальными, так и ставшими традиционными, т. е. передававшимися от поколения к поколению. Наиболее ранними из них, по-видимому, можно считать мотив поиска названого брата Ильи Муромца как причину отъезда Добрыни в чистое поле и мотив загадочного Невежи, на бой с которым Добрыня отправляется из Киева. В районе Кижей (Заонежье) и на Купецком озере (Пудога) былина «Добрыня и Алеша» прочно слилась с былиной «Добрыня и Василий Казимирович», сюжет которой певцы расценивали как причину отъезда и долгой отлучки Добрыни. Возможно, специально для былины «Добрыня и Алеша» были созданы олонецкими сказителями сюжеты «Добрыня и Настасья (Женитьба Добрыни)» и «Бой Добрыни и Алеши» (см. о них выше). Сказители постоянно связывали их с былиной «Добрыня и Алеша» и исполняли либо непосредственно перед нею, либо в контаминации с ней.
Былина «Добрыня и Алеша» контаминировалась, переплеталась или осложнялась еще такими эпическими сюжетами, как: «Добрыня и змея», «Бой Добрыни с бабой Ягой» (типа «Бой Добрыни с бабой Горынинкой»), «Добрыня и Маринка», «Гибель богатырей», «Бой Добрыни с Ильей Муромцем», «Король бухарский» (типа «Сокольник»), «Скимен-зверь», похищение жены Добрыни черногрудым королем (типа «Князь Роман и Марья Юрьевна»), похищение жены Добрыни тремя татарами (типа «Казарин»), «Князь, княгиня и старицы» и др. Разнообразие вставок свидетельствует о том, что они делались певцами в разное время и самостоятельно в каждом районе. История былины слилась с историей эпической традиции.
У былины «Добрыня и Алеша», несомненно, имелись предшественники. Подтверждение этому мы видим прежде всего в сходных эпических песнях у других славянских народов. Эти песни обычно короче и динамичнее, чем большинство вариантов русской былины. Они, как правило, не осложнены вставками. Для их начальной части характерен очень устойчивый мотив женитьбы героя: едва герой женился, как его затребовали на войну[155]. Все персонажи славянских песен с сюжетом «Муж на свадьбе своей жены» обычно нарицательны, причем — и в этом принципиальное отличие русской былины — в них[156] не уделяется внимания тому лицу, за которое по истечении срока жена выходит замуж. Больше того, в болгарских вариантах возвратившийся муж, чтобы не «развалить» свадьбу, великодушно женит соперника на своей сестре[157]. В южнославянских и польских вариантах узнавание мужа происходит по перстню, причем у южных славян эта сцена нередко изображается в соответствии со свадебным ритуалом одаривания. Только в польских текстах узнавание возвратившегося мужа происходит также по его игре на скрипке или на гуслях[158]. В южнославянских вариантах игру на музыкальном инструменте иногда заменяет пение возвратившегося мужа, однако чаще и оно отсутствует.
Можно допустить, что славяне издавна располагали песней «Муж на свадьбе своей жены». Ее сюжет вполне актуален для любого исторического времени. Однако обстоятельства, при которых могла повторяться и быть актуальной сходная сюжетная ситуация, с течением времени менялись. Это сказывалось на отношении певцов к песне и приводило к ее постоянным переработкам. Отсюда возникали различия между текстами с одинаковым сюжетом, бытовавшими у разных славянских народов. Произошло расщепление общего сюжета, и в песнях каждого славянского народа удержались лишь отдельные черты генетического предшественника. При этом на русской почве, в отличие от южнославянской, один извод — былина «Добрыня и Алеша» — полностью вытеснил из бытования все другие эпические изводы.
Тот факт, что в русской былине значительное внимание уделяется сопернику мужа, чего нет в славянских параллелях, заставляет искать и других ее предшественников. Они обнаруживаются в сказках.
Известным указателем Н. П. Андреева отмечено лишь 5 русских вариантов сказки «Муж на свадьбе своей жены» (Андреев, № *891). В действительности же сказок, включающих этот сюжет, записано значительно больше, и среди них можно выделить несколько типов сюжета «Муж на свадьбе своей жены», встречающегося, как правило, в виде заключительной части сложных по составу сказок.
Малопопулярен тот тип сюжета «Муж на свадьбе своей жены», где герою помогает быстро вернуться домой сверхъестественное существо (великан, леший, черт и др.)[159]. Противопоставления мужа сопернику здесь нет. Именно этот тип сюжета прямо соотносится с западноевропейскими и восточными прозаическими параллелями и, видимо, заимствован русскими.
К другому прозаическому типу сюжета «Муж на свадьбе своей жены» относится лишь одна сказка «Маленький муж», записанная Б. М. и Ю. М. Соколовыми в с. Раменье Ферапонтовской вол. Кирилловского у. вологодского края. (Ск. и п. Белоз. края, № 81). Только в ней этот сюжет не связан никакими контаминациями. Она насыщена деталями крестьянского быта и семейных отношений. В ней обыгрываются известные по реальной действительности обстоятельства, при которых крестьяне женили малолетнего сына на девушке старше его по возрасту. Сноха второй раз идет замуж по настоянию родителей отсутствующего мужа. Образ соперника не раскрыт, для повествования он — номинальная безликая фигура. В целом эта сказка служит единственным доказательством того, что в русской народной прозе сюжет «Муж на свадьбе своей жены» ранее, как и в эпосе, тоже бытовал самостоятельно.
Самым распространенным является третий тип сюжета, встречающийся в сказках о змееборстве, о трудных задачах и предбрачных испытаниях (Андреев, № 300, 301, 401, 506 В, 530, 532 и др.). В них истинному герою всегда противопоставляется герой ложный, нередко — его братья. Истинный герой обычно еще не муж, а только обручившийся, нареченный. Ложный герой пытается жениться на его невесте, выдавая себя за победителя змея, за освободителя девушки и т. п. При этом он нередко говорит о смерти истинного героя и заставляет его невесту подтверждать эту ложь. Но истинный герой вовремя возвращается к свадебному пиру, и обман раскрывается. Узнавание истинного героя, нередко появляющегося на пиру переодетым, очень часто происходит по перстню, а также по следу на лбу от удара перстнем, по предметам, добытым в месте, где ранее жила девушка, и др.
Под непосредственным влиянием этого сказочного типа, несомненно, и происходило оформление былины «Добрыня и Алеша», в особенности в тех частях ее повествования, где проводилось противопоставление Добрыни Никитича и Алеши Поповича.
Наконец, к четвертому прозаическому типу сюжета «Муж на свадьбе своей жены» мы относим сказки третьего типа, на которых сказалось обратное влияние былины «Добрыня и Алеша». Оно выразилось либо в проникновении в сказочный текст отдельных былинных реминисценций, либо даже в некотором слиянии сказочной и былинной фабул[160]. Это последнее отмечено в двух случаях записями В. И. Чернышева в 1927 г. в Опочецком и Новоржевском уездах Псковской губ. Былина «Добрыня и Алеша», как известно, там не записывалась. Поэтому отражение былины в сказках этих мест, вероятно, является следствием ее забвения, как это часто случалось с различными былинами и на Русском Севере. Было бы соблазнительным видеть в записях В. И. Чернышева факт доказательства происхождения самой былины из Новгородской метрополии. Однако, строго говоря, они могут служить, как и приведенные выше, лишь косвенными доказательствами.
58. Добрыня в отъезде. Печатается по тексту сборника: Рыбников, I, № 26. Записано от А. Е. Чукова, крестьянина д. Горка Пудожгорского погоста Римской вол. (Пудога).
Вариант А. Е. Чукова типичен во многих отношениях. Характерно отсутствие зачина: былина сразу начинается речью Добрыни. Примечателен и ответ матери. Упоминаемые в нем герои разных эпических песен — это свидетельство позднего сложения былины «Добрыня и Алеша». Алогично упоминание о «вежестве» Добрыни (ст. 24). Оно встречается и в других олонецких текстах и, возможно, является вставкой.
Князь Владимир здесь уже получил свою роль, однако она не гипертрофирована. Он дважды уговаривает Настасью Никуличну идти замуж, причем в такой форме (ст. 79—83, 101—105), которая позволяет ей самой сделать выбор. И она сама выбирает Алешу Поповича.
Алеша здесь назван Григорьевичем, тогда как в былине «Алеша и Тугарин», записанной от А. Е. Чукова (там же, № 27), у него отчество — Левонтьевич. Различие, вероятно, обусловлено тем, что певец перенимал былины от разных лиц.
В публикуемом тексте встреча вернувшегося Добрыни с матерью не сопровождается узнаванием, особенно популярным у пудожских певцов. Узнавание Добрыни матерью, как представляется, не было изначально присуще былине. Художественный эффект достигался именно тогда, когда Добрыня последовательно представал неузнанным перед всеми персонажами вплоть до сцены, в которой Настасья Никулична произносит свою афористичную речь «Не тот мой муж...» У А. Е. Чукова художественный эффект несколько ослаблен тем, что певец постоянно называет Добрыню по имени.
Переодевание Добрыни скоморошиной типично для олонецких вариантов. Певцы других районов обычно переодевали Добрыню каликой перехожей.
У А. Е. Чукова Добрыня не прощает Алеше только ложь о его смерти и вызванное ею горе его матери. А это значит, певцу была непонятной или безразличной церковная норма — запрет выходить замуж или жениться для лиц, находящихся между собой в каком-либо родстве, включая кумовство и крестовое братство. Как и А. Е. Чуков, многие олонецкие певцы повторяли традиционный наказ Добрыни жене не выходить замуж за крестового (названого) брата, но допускали наказание Алеши только за ложную весть о смерти Добрыни.
Формулы типа «Ухватил Алешку за желты кудри...» (ст. 320—322) употребляются в различных былинах[161]. К ней певцы прибегали в тех случаях, когда требовалось показать презрительное отношение героя к своему противнику, недостойному поединка.
Формула типа «Всяк-то, братцы, на веку женится...» (ст. 326—329) встречается только в олонецких вариантах этой былины.
Варианты типа записанного от А. Е. Чукова затем осложнялись различными вставками и мотивировками, призванными объяснить отъезд Добрыни, описать его пребывание в отъезде, усилить роль князя Владимира или других персонажей.
59. Добрыня и Алеша. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, II, № 145. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. от Николая Филипповича Дутикова, крестьянина д. Конда Кижской вол. (Заонежье).
В этом варианте место традиционного диалога между Добрыней и матерью заняла иная сцена. Алогично сообщение Добрыни сразу о двух целях отъезда: о намерении поискать названого брата Илью Муромца и о задаче князя Владимира. Певец, несомненно, слышал две разные версии былины и не везде логично их соединил. Это подчеркивается еще и тем, что Добрыня оставляет мать и жену под опекой Ильи Муромца (ст. 24—25).
Поиск названого брата Ильи Муромца как цель отъезда Добрыни был отмечен записями еще в Кирилловском у. Вологодской губ., на Кенозере, в Москве, Саратове, Минусинском округе и в сб. М. Суханова. Ни в одном из этих текстов цель отъезда не реализована, поэтому остается загадочным, была ли она когда-либо развернута в особый сюжет. Возможно, поиск названого брата включен сюда только в виде мотивировки под влиянием былин типа «Королевичи из Крякова» и «Братья Дородовичи».
В тексте нет ни единого упоминания о крестовом братстве Добрыни и Алеши: Добрыня запрещает идти за него замуж только потому, что он — «бабий насмешничек». Эта очень поздняя мотивировка свойственна певцам, оценивавшим Алешу по его принадлежности к поповскому роду.
Неясно, что собой представляла «дружинка», с которой поехал Добрыня (ст. 53). Сопровождение героя дружиной очень редко встречается в русских былинах и совсем не характерно для Добрыни, Алеши, Ильи Муромца.
Примечателен лаконизм певца в описании того, как Настасья Никулична выходила замуж за Алешу. Лишь в конце (ст. 150) в алогичной форме сообщается, что ее сватал князь Владимир. Это, вероятно, означает, что певец усвоил тексты, где роль князя была пассивной.
Интересен эпизод встречи Добрыни с каликой Раньжей. Добрыня спрашивает его не только о событиях в Киеве, но и о самом себе. Следовательно, для калики Добрыня тоже остается неузнанным. Именно этим эпизод, почти не встречающийся в олонецких текстах[162], отличается от сходных эпизодов в других вариантах былины, где роль вестников, сообщающих о свадьбе Алеши, нередко выполняют также калики (старицы).
Несомненным забвением Н. Ф. Дутикова надо считать то, что Добрыня переодевается дома в платье богатырское. Это алогично для предстоящей роли гусляра.
Певец до предела сжал сцены свадебного пира. В его трактовке Настасья и Добрыня, не спрашивая разрешения у князя Владимира, обоюдно подносят друг другу чару. Этим текст близок к обрядности крестьянской свадьбы, сохранившейся кое-где до сих пор: невеста обходит гостей с чарой, а гости, выпив ее, бросают в чару или на поднос свои подарки невесте.
60. Добрыня и Алеша. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, II, № 107. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. от Андрея Васильевича Сарафанова, крестьянина д. Гарницы Сенногубской вол. (Заонежье). Собиратель отмечает, что исполнитель петь не может и «передает былины прозаическим пересказом» (там же, стр. 235).
Версия А. В. Сарафанова уникальна и, свидетельствуя о его импровизаторских способностях, интересна своеобразной антикняжеской трактовкой. Начальная часть былины (ст. 1—43) не имеет параллелей среди других вариантов. В ней сказитель обыграл традиционный мотив заключения богатыря (Ильи Муромца, Дуная, Сухмана) в темницу и закрепил его за Добрыней.
У А. В. Сарафанова ненависть князя и Добрыни взаимна, причем правота — на стороне Добрыни. Сказитель подчеркнул в наказе Добрыни запрет выходить замуж за Алешу Поповича тем, что Алеша — «родной племник» князя Владимира. Именно князь, по словам вещего коня, составил письмо (ст. 110—112) о ложной смерти Добрыни.
В остальном срединная часть былины довольно традиционна и типично олонецкая. Правда, сказитель употребляет искаженные слова «коморовчато», «коморошина», однако не ощущается, что при этом изменился и их смысл.
Со 182-го стиха былина опять приобретает импровизационный характер. Грозное поведение Добрыни и испуг князя и гостей в этой части не соответствуют их ролям в начале текста. И там, и здесь Добрыня знал свою правоту, но А. В. Сарафанов позволил Добрыне проявить ее грозным поведением только на свадебном пиру. В этом — уступка сказителя традиции, и в этом же заключается алогизм его импровизации.
Во многих вариантах былины именно Илья Муромец удерживает Добрыню от убийства Алеши, однако лишь здесь он накидывает «храпы». Этот мотив перенесен сказителем из былины «Илья Муромец и Калин-царь» (см. его текст — там же, № 105).
61. [Добрыня и Алеша.] Текст публикуется впервые. Архив кафедры фольклора МГУ, 1960, папка 1, тетр. 4, № 7. Записано Г. Григорьевой и Н. Карцевой летом 1960 г. от Анны Алексеевны Фалиной, 53 лет, неграмотной, в д. Данилово Медвежьегорского р-на Карельской АССР. А. А. Фалина родом из д. Якушева Гора, «стих» переняла от своей матери родом из д. Ильина Гора. Обе эти деревни находились вблизи современной трассы Беломорско-Балтийского канала, в пределах б. Повенецкого уезда. Записи эпических песен в тех местах не делались.
В тексте отражена олонецкая версия, содержание которой подверглось сокращению. В частности, здесь совсем не упоминается князь Владимир. Мотивом переодевания Добрыни каликой перехожей текст перекликается с приведенной выше записью от Н. Ф. Дутикова и с вариантами, записанными в северо-восточных районах Русского Севера.
62. Добрыня и Алеша. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, II, № 187. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. в д. Тайгиницы на р. Выг от Алексея Виссарионовича Батова, уроженца Выгозера. По словам певца, он перенял былину от отца.
Эпическая традиция Выгозера в целом осталась почти неизвестной науке. А между тем каждый текст, записанный от уроженцев Выгозера, имеет определенные особенности, выделяющие его по сравнению с записями, сделанными в соседних районах. Это позволяет предположить, что эпическая традиция Выгозера развивалась какое-то время относительно самостоятельно, в некоторой изоляции, вплоть до разгрома царскими властями в 60-х годах XIX в. знаменитой старообрядческой Выговской пустыни, закрывавшей с юга, от Повенца, «светские» пути общения.
Публикуемый текст уникален рядом дополнительных деталей, включенных в повествование версии типа олонецкой (ср. текст А. Е. Чукова). Его начало (ст. 1—21) близко к началу былины «Бой Добрыни с Ильей Муромцем», не записывавшейся в пределах б. Олонецкой губ. (см. выше). Однако ни в одном из вариантов былины «Бой Добрыни с Ильей Муромцем» отцом Добрыни не назван «пан купец сердопольский». Эта деталь — непонятно, по каким причинам, — явно перенесена из исторической песни «Гришка Отрепьев», где отцом Маринки (Мнишек) назван «пан Сердобольский»: бытование этой песни отмечалось в районах южнее Выгозера.
Примечательна и последующая часть публикуемого текста. Мать пытается женитьбой удержать Добрыню от опасных богатырских поездок, но ей это не удается. Само по себе упоминание о женитьбе Добрыни — не редкость. Оно встречается еще в 24 вариантах, записанных в самых разных местах. Но разработка этого мотива или глухая констатация женитьбы Добрыни — во всех случаях различны. Это означает, что певцы знали о традиционном требовании упомянуть о женитьбе в начале былины, но уже не располагали устойчивым описанием и потому сообщали об этом каждый по-своему. Попытка вновь унифицировать тему женитьбы Добрыни в виде сюжета «Добрыня и Настасья» была сделана, как видно, позже этих неустойчивых сообщений.
Некоторый алогизм в речи Добрыни (ст. 46—54) свидетельствует о том, что А. В. Батову ее первоначальный смысл был непонятен. Вместо Киева и князя Владимира здесь говорится о Чернигове и его управителе князе Митрии. Это — перенос реалий из былины «Иван Годинович», известной и А. В. Батову (см. там же, № 188). Вместо сватовства Алеши Поповича, иногда очень пространного, здесь лишь глухо сообщается о том, что Алеша увез Настасью в Чернигов.
Только у А. В. Батова Добрыня направляет посла к своей матери за одежкой и гуслями. Введение им нового персонажа не мотивировано. Наконец, лишь здесь имеется одновременное употребление формул «скоро женился, да не с кем спать» (ст. 182) и «только Алешенька женат бывал...» (ст. 183—184). Первая из них встречается исключительно в северо-восточных районах Русского Севера, начиная с Зимнего берега. Вторая характерна для вариантов поморских, олонецких и др.
Употребление формулы «скоро женился...» и своеобразное начало текста указывают на связи эпической традиции Выгозера и северо-восточных районов Русского Севера.
63. Добрыня и Алеша. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, I, № 49. Записано в 1871 г. А. Ф. Гильфердингом от Никифора Прохорова, крестьянина д. Бураково Купецкой вол. (Пудога).
В этом тексте традиционная олонецкая основа осложнена различными добавлениями. Начальная его часть (ст. 1—171) — это сюжет «Бой Добрыни и Алеши», призванный объяснить, как эти герои стали крестовыми братьями. Узколокальное распространение сюжета, его исключительная закрепленность за былиной «Добрыня и Алеша» и, наконец, отсутствие в Прионежье былины «Бой Добрыни с Дунаем», явно ей предшествовавшей, свидетельствуют, по нашему мнению, о том, что этот сюжет был создан очень поздно[163]. Уже здесь Алеша Попович показан так, чтобы у слушателя сложилось предубежденное к нему отношение.
Рассказ певца о нашествии на Киев и его отражении (ст. 172—202, 210—225) раскрывает его способность импровизировать на основе использования традиционных мотивов[164]. Примечательно, что Н. Прохоров не упоминает о князе Владимире[165]. Богатыри по собственной инициативе едут биться с врагом. В битве, однако, Алеша не участвует — этим опять подчеркивается отношение к нему певца. Алеша видит сражающегося Добрыню, но певец не позволил Добрыне увидеть Алешу, даже глядя на него (ст. 221—225). Ситуация, конечно, алогичная, однако певец, импровизируя, иначе не смог противопоставить героев.
Цель отлучки Добрыни (ст. 226—230) не соответствует описанию его пребывания за морем (ст. 262—268), что, по-видимому, можно объяснить как огрех импровизации. Игра в шахматы, вероятно, перенесена Н. Прохоровым из былины «Михайло Потык», которую от него записывали (см. там же, № 52). По происхождению же мотив игры в шахматы восходит к былине «Добрыня и Василий Казимирович», известной и на Купецком озере.
Последующее изложение былины в целом традиционно. Вопрос князя о родословной и ответ гусляра (ст. 395—405) перенесены из былины «Ставер Годинович». Также перенесением является широко распространенная в разных эпических песнях формула о пожаловании городами с пригородками (ст. 412—414, 416—418).
Для Н. Прохорова тоже не актуален конфликт из-за нарушения Алешей церковной нормы. У него Добрыня наказывает Алешу за то, что тот «отлучил» жену от живого мужа. Такая трактовка означает, что певец не был первым, кто соединил сюжет «Бой Добрыни и Алеши» с этой былиной. Между тем запись от него этой контаминации — первая по времени. Своеобразна концовка былины: Алеша Попович от стыда уезжает, видимо, навсегда из Киева. Подобную же концовку (ст. 484—486), помимо трех исполнителей с Купецкого озера, знали П. С. Семенов из Кижской вол. и А. П. Сорокин с Сумозера (Пудога).
64. Добрыня в отъезде. Печатается по тексту сборника: Рыбников, II, № 178 (ср. повторную запись — Гильфердинг, III, № 222). Записано от Ивана Павловича Сивцева из д. Поромское на Кенозере.
В публикуемом тексте версия типа олонецкой получила иную обработку. К былине прибавился своеобразный зачин, в котором раскрываются географические познания творцов о Волге (ст. 1—9). Певец отлично понимает чисто украшательское назначение этого зачина и переходит к следующему зачину, свойственному для былин, подвергшихся «киевизации». Характерна зависимость князя Владимира от богатырей и его неизменное следование за их суждениями, что говорит о ранней форме «киевизации».
Совершенно загадочен образ Невежи. Он назван богатырем, угрожающим Киеву, а летает черным вороном. Его образ, наверное, был непонятен и певцу. Неясны высказывания Ильи Муромца о Невеже: он и «бился-рубился» с ним (ст. 34), и в то же время не мог его «на очи обозрети» (ст. 36).
Выразительна формула «крестовый брат паче родного». За пределами бассейна р. Онеги и в текстах, сильно отличающихся от публикуемого, она почти не встречается. Сказанное относится и к роли вестника, в которой выступает Илья Муромец, иногда даже называемый дядей Добрыни.
И. В. Сивцев дал обрядовое, согласно этикету крестьянской свадьбы, описание подношения чары гостю и дарения подарка.
Резкий укор Добрыни князю и княгине, по-видимому, перенесен из былины «Алеша и Тугарин», где аналогичную речь произносит Алеша Попович. Здесь укор Добрыни не оправдан предшествующим содержанием.
Для И. П. Сивцева также не актуален запрет жениться на жене крестового брата.
Тексты типа публикуемого записывались, помимо Кенозера, еще на Каргопольщине, на р. Онеге, в среднем течении, на р. Моше, правом притоке Онеги, и в двух пунктах Терского берега Белого моря.
65. Добрыня и Алеша. Печатается по тексту сборника: Гильфердинг, III, № 292. Записано в 1871 г. А. Ф. Гильфердингом от Харлама Андреевича Гусева из д. Заболотье на Кенозере.
Текст представляет собой развитие версии с мотивом Невежи. В нем снят зачин о Волге. Непонятного Невежу заменила сказочная баба Яга. Вместе с нею в былину вошел сюжет «Бой Добрыни с бабой Горынинкой (Латынгоркой)», встречающийся в составе различных былин. На Кенозере вместо бабы Горынинки (ср. Змей Горынич) в этом сюжете обычно фигурирует баба Яга.
Как и в северо-восточных вариантах Русского Севера, здесь Добрыня встречает калину и переодевается в его платье. Но тут роль вестника выполняет дядя Добрыни Илья Муромец.
Алогичен вставной эпизод, в котором Добрыня избивает оставшихся на свадьбе гостей (ст. 151—163). Так обычно описывается бой богатыря с вражеским войском в чистом поле. После этого эпизода отпадает необходимость в подношении Добрыне чары, но певец, естественно, не мог отказаться от традиционного продолжения.
66. Бой Добрыни. Добрыня и Алеша. Печатается по тексту сборника: Рыбников, II, № 193. Записано от калики из Красной Ляги Краснолядского погоста (Каргопольщина).
В этом тексте отражено иное развитие версии, нежели в сходных кенозерских. Здесь князь Владимир совсем пассивно воспринимает совет Ильи Муромца и почти приказание Алеши Поповича. Примечательно, что задача назначается по жребию, который мечут между собой богатыри. Эта форма назначения задачи представляется более ранней, чем форма совета богатыря, одобренного князем, или форма приказа князя.
Этому певцу также был неясен образ Невежи, и он отождествил его со змеем. Поэтому в былину вошел сюжет «Добрыня и змей». Алогичен эпизод, в котором Добрыня стрелой сбивает с Невежи голову.
Бой со змеем певец не стал растягивать во времени. Отсюда последующая мотивировка отлучки Добрыни (ст. 127—135) для того, чтобы выдержать срок в 12 лет. Певец тут не заметил, что срок в 12 лет никто не назначал Добрыне. Однако без этой мотивировки в продолжении былины, по его мнению, не было бы необходимости.
Формула «добром не идет...» (ст. 150—151) перенесена из былины «Иван Годинович».
В публикуемом тексте, как и во многих других, Настасью Микуличну венчают с Алешей Поповичем в церкви. Это — отражение обрядности крестьянской свадьбы, в ходе которой венчание всегда предшествовало заключительному свадебному пиру в доме жениха.
67. Старина о Добрыне Никитиче. Текст публикуется впервые. Архив кафедры фольклора МГУ, 1962, папка 4, тетрадь 38, № 131. Записано С. Никитиной летом 1962 г. в д. Спирово на р. Онеге (Плесецкий р-н Архангельской обл.) от Александры Васильевны Кожевниковой, 65 лет, неграмотной, которой помогала петь «старину» ее сестра Мария Васильевна Кожевникова, 70 лет, малограмотная. Переняла старину от матери. С 30-х годов сестры живут в Караганде и изредка приезжают в родную деревню.
Текст типичен для эпической традиции бассейна р. Онеги, однако в среднем течении реки подобная запись сделана впервые. Шероховатости текста объясняются забывчивостью певиц. Собирательница, к сожалению, не выяснила, какие женитьбы еще приписываются Алеше Поповичу (см. ст. 140).
68. Алеша Попович женится. Печатается по тексту сборника: Ончуков, № 95. Записано в 1902 г. Н. Е. Ончуковым от Прасковьи Ивановны Шевелевой, крестьянки д. Куя Пустозерской вол., на нижней Печоре. Собиратель сообщает, что она «совсем не поет старин и спела мне женитьбу Алеши после усиленной моей просьбы, спела, кажется, в первый раз в жизни, и потому очень плохо» (там же, стр. 389).
Однако текст П. И. Шевелевой — почти единственный среди печорских записей былины «Добрыня и Алеша», в котором не ощущается книжное влияние. Судя по родословной певицы, он, возможно, занесен с р. Мезени.
Обращает на себя внимание чрезвычайная, в стиле казачьих вариантов, краткость начальной части (ст. 1—11). Подобный лаконизм свойствен и ряду севернорусских записей.
Трудно утверждать, что между 11-ми 12-м стихами здесь имеется пропуск. Олонецкие и другие певцы обычно допускали в этом месте вставку, описывающую отлучку Добрыни. Оригинально рассказано о сватовстве Алеши. Сцены ночного наезда в дом Добрыни и увоза его жены лишь отчасти перекликаются со сценами увоза в былинах «Иван Годинович» и «Дунай».
Уникален образ воронов «кормленыих» (домашних). Обычно вестниками являются голуби кормленые или дикий ворон. В данном же случае, возможно, произошла накладка из-за того, что в обращении одновременно имелись тексты как с вестниками-голубями, так и с вороном.
Алогичен почет, который сразу оказывается неизвестному калике на свадебном пиру. Это объясняется пропуском: певица опустила описание игры на гуслях.
Очень удачно даны иронические поздравления Добрыни каждому из основных участников свадьбы. Уместна здесь и иная, более поздняя, форма эпизода, в котором жена узнает Добрыню по перстню.
69. Неудавшаяся женитьба Алеши Поповича. Печатается по тексту сборника: Миллер, БН и НЗ, № 31. Записано в начале 1900-х годов А. В. Марковым от В. В. Самохваловой в с. Поной на Терском берегу Белого моря.
Версия, представленная публикуемым текстом, была известна на всех берегах Белого моря. Она очень стяжена и вместе с тем достаточно отработана, что свидетельствует о ее длительном бытовании.
Совершенно неясно, что подразумевали певцы под камнем Златырем (Алатырем) и «кружалом (кабаком) осударевым» и почему поездка Добрыни к ним должна требовать многолетнего срока. Термин «кружало» был широко употребителен в XVII в.
Лишь для этой версии характерна измененная форма наказа Добрыни матери и жене. Ничем не мотивировано согласие его жены выйти за Алешу Поповича. Князь Владимир здесь даже не упоминается. Киев заменила «каменна Москва».
Эпизод встречи со старицами навеян балладой «Князь, княгиня и старицы». В некоторых вариантах этой версии, записанных на Карельском берегу, наблюдается слияние былины с этой балладой или даже вытеснение былинного содержания балладным.
Добрыня здесь, оказывается, носит с собой платье калики (ст. 51—53). Этот момент действия показывает, что версия встречи героя со старицами возникла позже, чем версия встречи с каликой.
Свадьба Алеши Поповича здесь происходит в доме Добрыни. Это — результат стяжения текста. Такая деталь повествования встречается исключительно редко, и каждый раз ее можно объяснить забвением и небрежностью певцов.
70. Отъезд Добрыни, похищение его жены черногрудым королем и неудавшаяся женитьба Алеши Поповича. Печатается по тексту сборника: Григорьев, I, № 73 (109). Записано А. Д. Григорьевым от Варвары Чащиной в д. Городец на р. Пинеге.
В этом тексте основа повествования типа беломорской версии осложнена различными реминисценциями. На нем в большей степени сказалось влияние баллады «Князь, княгиня и старицы», известной певице (см. там же, № 72): ср. начало (ст. 1—10) и эпизод со старицей-черноризницей (ст. 66 и след.).
«Таньки, Маньки» — искаженное выражение «няньки, мамки».
Уникален образ черногрудого короля. По своим атрибутам он синтетичен: он похищает жену Добрыни, как змей племянницу князя Владимира (ср. былину «Добрыня и змей»), а относится к похищенной, как Добрыня (ср. ст. 8—10 и 34—36) и его предшественник из баллады «Князь, княгиня и старицы».
Побег Настасьи Микуличны из дома черногрудого короля описан так, как это дается в былине «Князь Роман и Марья Юрьевна», которую на Пинеге, в отличие от соседних районов, не записывали.
Вставная история похищения Настасьи Микуличны понадобилась ее творцам для того, чтобы заполнить назначенный Добрыней срок в 12 лет. Обычно певцы — в каждой местности по-своему — стремились описать действия Добрыни в течение назначенного срока и меньше внимания уделяли тому, что в это время делала Настасья. О ней рассказывалось только то, как она противилась сватовству Алеши Поповича и последовательно исполняла заповеди мужа и свою. Здесь же Добрыня совсем исчезает из поля зрения на 12 лет, что считаем изначальным моментом повествования (ср. олонецкую версию), а все внимание сосредоточивается на жизни Настасьи Микуличны в течение назначенного срока. Но, поскольку традиционный текст для этого почти ничего не давал, творцы публикуемого текста прибегли к созданию истории о черногрудом короле, построенной на использовании мотивов из других эпических песен.
Примечательно, что здесь Добрыня совсем равнодушен к похищению жены черногрудым королем и не стремится ему отомстить. Это явно диссонирует с отношением Добрыни к Алеше Поповичу.
Здесь мать Добрыни выдает Настасью Микуличну замуж за Алешу из опасения, что ее снова похитит черногрудый король. Поэтому алогичным выглядит убийство Алеши Поповича.
Возможно, сама певица опустила узнавание Добрыни по перстню. Для нее игра Добрыни на гуслях, по которой во многих вариантах Настасья начинает догадываться о возвращении мужа, — уже явная примета.
71. Добрыня чудь покорил. Печатается по тексту сборника: Кирша Данилов, 1958, стр. 135—140. Место записи неизвестно. Судя по сбитому стиху, текст не пелся, а сказывался.
Этот текст характерен индивидуальной обработкой версии типа тех, что бытовали в северо-восточных районах Русского Севера. В нем сняты многие традиционные части повествования: ложь Алеши Поповича о смерти Добрыни, эпизод с вестниками (ср. ст. 110 и след.), узнавание Добрыни матерью, переодевание Добрыни, игра на гуслях, подношение чары и одаривание перстнем. Для создателя этого варианта главное значение имела не история неудавшейся женитьбы Алеши Поповича, а линия отношений между Добрыней и его «дядей» князем Владимиром.
Только Добрыня вызывается сослужить важную службу, он вполне осознает свое положение «служилого человека» (ст. 73—74) и выполняет поставленную задачу. Даже при вести о том, что его жену увезли венчаться с Алешей, Добрыня спешит не туда, а «ко великому князю появитися» (ст. 133—134). Придя к князю, прежде всего отчитывается перед ним об исполнении службы (ст. 146—158)[166] и получает благодарность. Казенный и несомненно современный для XVIII в. характер такой обработки былины очевиден. Современно для той эпохи и перечисление народов, совершенно фольклорное по своему значению.
Формула «Здравствуй женивши, да не с кем спать» (ст. 177) свидетельствует о происхождении традиционного предшественника этой индивидуальной обработки из северо-восточных районов Русского Севера. Возможно, что одной из непосредственных причин обработки явилось желание избежать нелестной обрисовки Алеши Поповича, который в других текстах сборника Кирши Данилова выступает как положительный герой.
72. Добрыня в отъезде. Печатается по тексту сборника: Миллер, БН и НЗ, прилож., № 5. Записано А. М. Листопадовым на хуторе Нижне-Кривском станицы Еланской Земли войска Донского (ныне Ростовская обл.).
Публикуемый текст — один из двух (см. еще Листопадов, № 14) сравнительно полных казачьих вариантов. По своему характеру он близок к записям былины из северо-восточных районов Русского Севера и выглядит их развитием в казачьей среде. Примечательно, что свадьба Алеши здесь также происходит в доме Добрыни (см. выше, прим. к № 69).
73. Добрыня возвращается со службы. Печатается по тексту сборника: Миллер, БН и НЗ, № 36. Записано у донских казаков.
Текст является последующей казачьей адаптацией былины. Певцов интересует только долгий срок «царской службы» героя. Начало текста (ст. 1—3) перекликается с соответствующей формулой из баллады «Муж-разбойник».
Многие другие записи от казаков Дона, Урала и других мест созвучны с этим вариантом: былина превратилась в лирическую песню.
74. Добрыня и Алеша. Текст публикуется впервые. Архив кафедры фольклора МГУ, 1960, тетрадь 13, № 152. Записано И. Геникой и Л. Станкиной летом 1960 г. от Евдокии Макаровны Левиной, 65 лет, неграмотной, в д. Большая Пога на Водлозере (Пудожский р-н). Певица родом с Великострова на том же озере.
Для текста характерна своеобразная завершенность. Спев начало, Е. М. Лёвина поспешила уверовать в подлинность смерти Добрыни. Образ «курьера молоденького», который заменил собой Алешу Поповича, видимо, попал сюда из поздней исторической песни «Смерть Александра I». Былина превратилась в лиро-эпическую песню (ср. казачьи варианты).
75. [Отъезд Добрыни.] Печатается по тексту сборника: Киреевский, в. 2, стр. 2—3. Записано в первой половине XIX в. в Алексинском у. Тульской губ.
В публикуемом тексте обращает на себя внимание некоторая равнозначность его обеих частей (бега Скипера-зверя к реке и отъезда Добрыни), подчеркнутая одинаковыми начальными стихами (ст. 1—2 и 15—16). Алогична связь между этими частями: едва Скипер-зверь зачуял рождение Добрыни, как тот собрался уезжать и делает наказ жене. Несогласованность обеих частей свидетельствует о их раздельном, самостоятельном бытовании в прошлом. Любопытно, что здесь Скипер-зверь рисуется копытным животным, хотя его имя происходит от книжного слова «скимен», означающего «молодой лев»[167].
Всего известно 15 записей произведений, содержащих сюжет «Скимен-зверь»[168]. По 3 варианта записано на Алтае и у донских казаков, по 2 варианта — в Нижегородской губ. и у уральских казаков, по одному варианту записано в Алексинском у. Тульской губ., в Новгороде, на Кенозере, в низовье р. Онеги и в Бухтарме.
Варианты: Киреевский, в. 2, стр. 1—3, 11; Гуляев, 1939, № 23[169], 41 и стр. 147—148; Гуляев, 1952, № 19; Гильфердинг, III, № 234; Тихонравов — Миллер, отд. II, № 194, 20 и прилож. IIIа; Листопадов, 1949, № 52—54[170]; Гос. лит. музей, к. п. № 5, лл. 59—60, 105—106: Ф. И. Покровский. Народные песни б. Нижегородской губ., № 32, 52.
Лишь в пяти случаях сюжет «Скимен-зверь» предшествует и закреплен за «Отъездом Добрыни»[171]. В аналогичном новгородском варианте[172] не названо имя сына, который просит у матери благословения поехать искать «родного брата» Илью Муромца. Так как новгородский текст очень близок названным пяти вариантам, то можно утверждать, что в нем имя Добрыни опущено по забывчивости исполнительницы. Только в тульском и онежском вариантах упоминается о том, что зверь заслышал рождение Добрыни.
Все эти 6 вариантов по существу носят характер самостоятельного произведения. Кроме онежского варианта, в других текстах «Отъезд Добрыни» уже не имел продолжения в виде былины «Добрыня и Алеша». Поздние певцы, возможно, даже не ощущали необходимости в этом продолжении.
Остальные тексты, содержащие сюжет «Скимен-зверь», с именем Добрыни не связаны и, вероятно, связаны не были.
Сюжет «Скимен-зверь» происходит от зачина типа того, что имеется в былине «Волх Всеславьевич» (ср. Кирша Данилов, стр. 39—40). Там подробно описывается реакция природы, в том числе зверей, птиц и рыб, на рождение героя, зачатого женщиной от змея. Создатели «Скимена-зверя», видимо, уже не верили в такие «сказки» о рождении змеевича. Они искали реальности и обнаружили ее... в фантастических, полукнижных-полуфольклорных описаниях дивных зверей (льва, единорога) в дальних странах.
В «Скимене-звере» все природные явления вытеснены одним образом зверя, совершенно фантастического и позднего по своим атрибутам (бумажная шерсть и т. п.). Его имя, возможно, в определенной степени формировалось ассоциативным путем, ср.: змей — лютый змей — лютый зверь — лев-зверь (онежский вариант) — Скимен (Скимон, Скимер) зверь — Скипер зверь (ср. шкипер и скипетр) или Устиман (Устин) зверь. Достаточно было приписать ему рога и копыта, как казаки превратили его в единорога, в Индрика зверя.
Сюжет «Скимен-зверь» является зачином по форме. Он и предназначался для того, чтобы быть зачином. Но как зачин он известен нам лишь в связи с «Отъездом Добрыни».
76. [Отъезд Добрыни.] Текст публикуется впервые. Печатается по тексту архива: Гос. лит. музей, сектор фольклора, к. п. № 5, лл. 59—60. Ф. И. Покровский. Народные песни б. Нижегородской губ., № 32. Записано Ф. И. Покровским в 1901 г. в с. Городец Балахнинского у. Нижегородской губ.
Исполнитель этого текста попытался связать обе части (см. ст. 13—15), но все же и у него Добрыня кланяется своей матушке «далече во чистом поле». Илья Муромец стал у него дедушкой, наверное, вследствие искажения в устной передаче слова «дядюшка» (см. след. текст) и буквального понимания выражения «старой казак».
77. [Отъезд Добрыни.] Текст публикуется впервые. Печатается по тексту архива: Гос. лит. музей, сектор фольклора, к. п. № 5, лл. 105—106. Ф. И. Покровский. Народные песни б. Нижегородской губ., № 52. Записано Ф. И. Покровским в 1901 г. в с. Хохлома Семеновского у. Нижегородской губ. Собиратель отмечает, что «начиная со второго стиха, каждый стих поется два раза».
Именем и отчеством матери Добрыни текст перекликается с олонецкими вариантами былины «Добрыня и Алеша».
78. Сказка. Побывальщина о Добрыне. Текст публикуется впервые. Печатается по тексту архива: Гос. лит. музей, сектор фольклора, к. п. № 4, архив А. А. Савельева, папка 14, лл. 304—310, № 55. В 1910-х годах А. А. Савельев отбывал ссылку в Пинчугской вол. Енисейского у. и губ., где записывал фольклорные произведения. Две свои записи из д. Ярки (Яркино) на р. Чадобце, притоке Ангары, от крестьянки А. Т. Безруких — былину «Добрыня и Алеша» и пересказ сводной былины об Илье Муромце — он опубликовал в 1928 г. (Савельев, стр. 75—81). Однако во вступительной статье к этой публикации А. А. Савельев почему-то не счел нужным упомянуть о других эпических текстах, полученных им в этом районе Приангарья. К их числу относится и приводимый здесь текст.
Он написан сравнительно грамотным лицом, но явно не самим А. А. Савельевым, в сплошную строку, почти без знаков препинания, самодельными чернилами. Теми же чернилами написан заголовок: «Сказка. От Ольги Сарановой». Выше этого заголовка карандашом рукой А. А. Савельева написано «Побывальщина о Добрыне (женитьба)». Самый текст писался поспешно, многие слова и особенно их окончания трудноразбираемы.
Для истории былины «Добрыня и Алеша» и, видимо, также для определения происхождения русских поселенцев Приангарья текст представляет значительный интерес. Его начало — женитьба Добрыни — построено по типу начальной части былины «Иван Годинович» и, помимо опубликованной записи А. А. Савельева, текстуально соотносится лишь с кенозерским (Соколов — Чичеров, № 213) и кенским (см. ниже, текст У. А. Красковой) вариантами. Однако последующее его содержание, включая вставку сюжета «Добрыня и змей», перекликается только с вариантами былины «Добрыня и Алеша», реже — с Карельского и Зимнего берега Белого моря и чаще — с Кулоя и Мезени. Поэтому можно предположить, что предки исполнителей этого текста первоначально жили в бассейне р. Онеги, затем переселились в северовосточные районы Русского Севера, где произошло слияние их старой былинной версии с версией этих районов. При этом от старой версии прочно сохранилось начало. Вставкой сюжета «Добрыня и змей», возможно, компенсировалось забвение боя Добрыни с Невежей. С новым текстом, вобравшим в себя особенности разных местных традиций Русского Севера, его носители переселились в Приангарье.
В тексте загадочны слова Добрыни о том, что он из «орды переславской». На Руси было несколько городов с названием Переяславль, в том числе в Рязанской земле, которую в северо-восточных районах Русского Севера певцы считали родиной Добрыни, и в Ростовской земле, откуда, по былинам и летописям, вышел Алеша Попович. Поэтому слова Добрыни можно понимать двояко: и как правду или полуправду, которую говорит о себе Добрыня, и как ложь, которую он вынужден допустить для того, чтобы не быть преждевременно узнанным.
Необычна концовка текста: Добрыня наказывает жену. Такая концовка нигде не встречается. Только в опубликованной записи А. А. Савельева Добрыня также наказывает свою жену, прибегая к более жестокому способу («спустил он ей кожу с головы до пят»). Оба способа наказания — довольно древние, судя по описанию, но они не вяжутся с ролью, которую играет Настасья Микулична, и с общей направленностью былины. Ангарские исполнители, видимо, переносили их в эту былину из других забываемых эпических произведений.
79. Песня (Женитьба Добрыни, его отъезд, бой со змеем и возвращение). Печатается по тексту архива: Гос. лит. музей, сектор фольклора, к. п. № 4, архив А. А. Савельева, 1274—1/3, лл. 21—25, № 2. Текст публикуется впервые.
Как и предыдущий, текст написан неизвестным лицом. Но это, судя по почерку и написанию слов, был другой человек, менее грамотный[173], склонный к и́канью и а́канью. Текст написан химическим карандашом, в сплошную строку, без соблюдения правил орфографии. Он писался спокойной рукой, без спешки, обдуманно, поэтому мы склонны считать, что это — самозапись. Этот же человек в качестве заголовка написал слово «Песня».
Поскольку текст осознавался «песней», мы предприняли его разбивку на стихи. В результате оказалось, что он действительно мог петься. Лишь в одном месте, при описании боя со змеем, допущен сбой на пересказ. Длинные стихи можно объяснить тем, что этот человек ленился писать повторы полустихов. Той же причиной или тем, что допускались пропуски слов, можно объяснить стяженные, короткие стихи.
В целом текст очень близок к предыдущему, анагарскому, но не идентичен ему. Различия между ними и осознание разной жанровой принадлежности («сказка» или «песня») заставляют говорить о том, что это тексты, исполненные разными лицами. Из числа различий отметим, что здесь мать сообщает Добрыне об участии князя Владимира и его жены в сватовстве Алеши Поповича.
Текст, к сожалению, не дописан до конца.
80. [Добрыня женится, Добрыня и Алеша.] Текст публикуется впервые. Архив кафедры фольклора МГУ, 1962, папка 1, тетрадь 1, № 36. Записано Н. Изрядновой и Ю. Смирновым летом 1962 г. от Устиньи Антоновны Красковой, 89 лет, неграмотной, в д. Враниковская на р. Кене (Плесецкий район Архангельской обл.), левом притоке р. Онеги. У. А. Краскова утверждала, что «это» рассказывалось, а не пелось. Переняла рассказ еще до замужества, у себя в родной д. Кухтин Наволок, что на р. Чурьеге, близ ее впадения в р. Кену. Ей доводилось слышать, как «в книге в какой-то читают», однако книжный текст она противопоставляет своему тем, что первого не запомнила. В репертуаре рассказчицы имеется еще былина «Дунай» (вторая часть), историческая песня «Иван Грозный и сын», баллады «Князь Михайла», «Моряночка»» «Муж жену губил» и два духовных стиха.
До фольклорных экспедиций МГУ зимой 1959 г. и летом 1962 г. эпические песни в деревнях на р. Кене не записывались. Кенская эпическая традиция была обследована слишком поздно. Многие былины, в том числе и публикуемый текст, записывались уже в виде прозаических пересказов. И все же удается выявить, что она, несмотря на очевидное взаимодействие с соседними эпическими традициями Кенозера и р. Онеги, имела свои особенности.
Так, в публикуемом тексте сохранена старая олонецкая основа, но в нем начало (женитьба Добрыни) уподоблено началу былины «Иван Годинович». По типу начала, в более стяженной форме дается описание и женитьбы Алеши Поповича.
81. [Добрыня и Алеша.] Текст публикуется впервые. Архив кафедры фольклора МГУ, 1962, папка 1, тетр. 3, № 19. Записано Н. Изрядновой и Ю. Смирновым летом 1962 г. от Авдотьи Степановны Птицыной, 92 лет, неграмотной, в д. Устьирьга (Степановекая), что у впадения р. Чурьеги в р. Кену (Плесецкий р-н Архангельской обл.). Исполнительница переняла этот «стих» от своей матери, которая была «стихарницей» и умерла полвека тому назад. Сама исполнительница петь уже не могла и, как она выразилась, «читала стих». Ее попытку ритмического сказывания мы постарались отметить путем отделения от прозы стихов, далеко не схожих между собой по форме.
Добрыниной матери здесь присвоено имя Верьмяты (Берьмяты) из былины «Чурила и Катерина», причем в той форме, которая известна по ее кенским вариантам. Это произошло вследствие забвения и созвучия имен: Омельфа — Верьмя (Верьми). Но исполнительница былину «Чурила и Катерина» не знает. На вопрос о ней отвечала: «Може, и пели, но я не застала».
В тексте отражена более ранняя, чем в предыдущем кенском варианте, форма олонецкой версии. Однако в нем совсем сняты киевские реалии, не досказан до конца эпизод узнавания Добрыни матерью. Здесь мать сама выдает свою сноху замуж за Алешу Поповича, поэтому алогичным представляется убийство Алеши. Рожок, на котором играет Добрыня, явно заменил ставшие непонятными гусли и, видимо, является местным домыслом.
82. Добрынюшка Микитинець. Текст публикуется впервые. Запись хранится в личном архиве собирателя. Записано Ю. Смирновым летом 1963 г. от Настасьи Ефимовны Сидоровой, 78 лет, неграмотной, на Лук-острове, в 3 км от д. Марнаволок на пудожском берегу Онежского озера. Н. Е. Сидорова родилась на Лук-острове и 55 лет назад была выдана замуж в Нигижму. Там, по ее словам, она слыхала этот «стих» у безногого старика Тихона Александровича Фешева, но петь сама уже не может.
При сравнении ее текста с записью от Т. А. Фешева (Миллер, БН и НЗ, № 26) выясняется, что она действительно могла слышать былину от этого певца. Основа ее текста и ряд формул совпадают с соответствующими частями текста Т. А. Фешева. Вместе с тем Н. Е. Сидорова явно слышала и другую версию, характерной особенностью которой является сюжет «Добрыня и Настасья», прикрепленный к началу былины (ср. следующую запись от ее брата А. Е. Канавина). Оба извода слились в ее рассказе.
83. (Добрыня и Настасья, Добрыня и Алеша.) Текст публикуется впервые. Запись хранится в личном архиве собирателя. Записано Ю. Смирновым летом 1963 г. от Алексея Ефимовича Канавина, 69 лет, грамотного, на Лук-острове.
А. Е. Канавин ревниво относился к тому, что́ передавали собирателю его сестра и жена, и не хотел уступить им «славу» первого исполнителя. Накануне вечером он безмолвно прослушал рассказ сестры про Добрыню, утром и днем он старательно избегал собирателя, что на Лук-острове трудно сделать, и, очевидно, репетировал свой рассказ, а вечером сам предложил записать его рассказ про Добрыню. По его словам, он рассказывал «стих», который пела 60 лет назад его бабушка Марфа Макаровна Ерохина, уроженка д. Песчаное. Когда собиратель удивился его памятливости, старик сказал: «Помнить дивья́, до смерти не забуду».
А. Е. Канавин — хороший сказочник, а петь былины не может. Поэтому и былина у него стала сказкой.
84. Сказка. Записано студентками Вильнюсского ун-та Кальвите и Винчюнайте летом 1969 г. от Корубовой, 64 лет, в д. Падвижулянка Вильнюсского р-на Литовской ССР. Архив кафедры русской литературы филологического ф-та Вильнюсского ун-та, Вильнюс — 69, папка XI, № 65. Текст публикуется впервые, по копии, любезно присланной фольклористом Ю. А. Новиковым, которому составители выражают сердечную признательность.
Русские староверы, проживающие в Прибалтике, в последнее десятилетие стали объектом постоянного изучения со стороны фольклористов и этнографов. Однако да последнего времени о бытовании былин в их среде имелись лишь очень глухие сведения. Публикуемый текст можно было бы считать свидетельством бытования былины «Добрыня и Алеша» среди русских староверов Вильнюсского р-на, если бы были достаточно известны условия бытования этого текста. По содержанию текст отразил былинную версию типа олонецкой, а так как именно олонецкие варианты былины «Добрыня и Алеша» чаще других перепечатывались в различных, в том числе в массовых, изданиях, то нельзя исключать и возможность его усвоения из книги.
85—88. «Идолище сватает племянницу (сестру) князя Владимира»
Былина принадлежит к числу редких русских эпических произведений. Ее бытование собиратели обнаружили лишь в начале XX в. Всего известно 11 вариантов, из них 6 записано на Зимнем берегу Белого моря, по 2 варианта — в низовье р. Мезени и р. Печоры, один вариант — на р. Пинеге.
Варианты: Григорьев, I, № 33 (69); Григорьев, III, № 100 (404), 107 (411); Ончуков, № 73; Марков, № 49, 65 — конт. (повт. Крюкова, I, № 48), 79; Марков — Маслов — Богословский, I, № 14; Былины Печоры и Зимнего берега, № 83, (100) — конт.
Былина, по всей вероятности, была создана уже на Русском Севере, и довольно поздно. Возможно, что при этом был использован какой-то не дошедший до нас эпический предшественник. Своей сюжетной схемой она, как антитеза, противостоит былине «Соловей Будимирович». Мотивом увоза на корабле она перекликается с балладой «Гостиный сын увозит девушку», с былинами «Царь Соломан» и «Князь Роман и Марья Юрьевна». Мотивом ультиматума этнического противника (отдать в жены намеченную женщину или подвергнуться погрому) былина близка к эпическим песням о нашествии («Илья и Калин-царь» и др.).
Здесь приводятся тексты, по которым можно проследить проникновение в былину образов Добрыни Никитича и Алеши Поповича.
85. Гремит Манойлович, Идол Жидойлович и Анна, племянница князя Владимира. Печатается по тексту сборника: Ончуков, № 73. Записано Н. Е. Ончуковым в 1902 г. от Николая Петровича Шалькова, слепого старика старше 80 лет, в д. Великая Виска Пустозерской вол. на Нижней Печоре.
«Турецкие» реалии текста свидетельствуют о позднем его сложении. Его начало (ст. 1—74) по существу перенесено из былины «Дунай», а это означает, что вариант сложился позже этой былины. Здесь княжеская племянница, известная по другим былинам как пассивная фигура, стремящаяся всего лишь поскорее выйти замуж, выступает подлинной героиней. Анна спокойно жертвует собой ради князя Владимира и едет с Идолом в турецкую землю. Почувствовав, какая непривычная жизнь ее ожидает, Анна прибегает к хитрости. Она спаивает Идола и сонному отрубает ему голову. С точки зрения богатырской этики, сонного убить — что мертвого. Но не богатырю, а беззащитной девушке создатели этого варианта позволили это сделать.
Однако поступок Анны несколько алогичен, ибо неясно, почему создатели варианта заставляют ее действовать в море, на чужом корабле, а не в Киеве, среди соотечественников.
86. Про Василия турецкого [Идойло сватает племянницу князя Владимира]. Печатается по тексту сборника: Былины Печоры и Зимнего берега, № 83. Записано Н. П. Колпаковой в 1956 г. от Тимофея Степановича Кузьмина, 68 лет, грамотного, в д. Тельвиска, находящейся в 5 км от г. Нарьян-Мара (нижняя Печора).
В этом тексте Василий турецкий без всяких околичностей приказывает Идойлу ехать в Киев. Только здесь встречается любопытный эпизод: Идойло обращается к колдунам и колдуницам с целью узнать, счастливая ли дорога ему предстоит. Этот эпизод можно было бы считать достаточно древним и даже изначально присущим былине, если бы существовала уверенность, что среди русских и ненцев Нижней Печоры не бытовал подобный обычай. К сожалению, об этом нам ничего не известно.
В отличие от предыдущего печорского варианта, здесь появляются богатыри Добрыня Никитич и Алеша Попович. Они выступают исполнителями воли Анны Путятичны, заранее все предусматривающей, энергичной и волевой девушки.
Певец осложнил сцену спаивания[174] Идойла мотивом его отравления (ст. 58, 102 и след.). Этот мотив заимствован из довольно популярных песен типа «Скопин», «Девушка отравляет молодца» и др.
Концовка былины, видимо, переосмыслена данным певцом. У него богатыри убивают Идойла не по приказу Анны, что соответствовало бы ее роли в первой части текста. Они используют как повод поведение Идойла после отравления. И это выглядит отступлением от богатырской этики или, что то же, очень поздним пониманием богатырских подвигов. Здесь Добрыня Никитич и Алеша Попович выглядят уже не богатырями, а ловкими слугами, с полуслова понимающими свою хозяйку. Иначе нельзя объяснить, почему и в этом тексте даже богатыри не губят Идойла в Киеве (ср. «Алеша и Тугарин», «Илья и Идолище»), а принимает участие в его убийстве на море.
87. Сватовство царя Гремина на сестре князя Владимира. Печатается по тексту сборника: Григорьев, III, № 107 (411). Записано А. Д. Григорьевым в 1901 г. от Терентия Ивановича Попова, 41 г., в д. Тигляева Юромской вол. (Мезень).
Особенностью этого и второго мезенского вариантов является то, что главная героиня Марфа — сестра князя Владимира. Эта деталь необычна для русского эпоса. Возможно все же, что она не домысел мезенских певцов, а след предшественника былины, в котором «киевские» реалии совсем отсутствовали.
В отличие от своего соседа (Григорьев, III, № 100), Т. И. Попов снял сцену спаивания царя Гремина. У него богатыри без слов и приказов поняли Марфу и принялись расправляться с Гремином и всей неверной силой. Такое истолкование выглядит удачнее, но оно — более поздняя ступенька в истории былины. Т. И. Попов, не будучи мастерским певцом, не смог придать своему истолкованию свежих и ярких красок, не смог по-настоящему изобразить действия богатырей как их очередной и не менее значительный подвиг.
88. Сватовство царя Вахрамея на племяннице князя Владимира. Печатается по тексту сборника: Григорьев, I, № 33 (69). Записано А. Д. Григорьевым в 1900 г. от Аксиньи Федосеевны Новоселовой, 45 лет, в д. Почезерье на р. Пинеге. Певица переняла старину от своей матери, которая была взята на Пинегу замуж из Зимней Золотицы на Зимнем берегу Белого моря, где выучилась старинам от какого-то старика.
Текст подвергся стяжению, но в нем сохранились все основные моменты сюжета. Только в нем замечается своеобразное «разделение труда» между богатырями: Алеша Попович губит царя Вахрамея, видимо, на его же корабле (прямо об этом не сказано), а Добрыня Никитич подводит свой корабль для того, чтобы Марфа и Алеша Попович могли на него пересесть. В других вариантах певцы, за исключением А. М. Крюковой, не могли последовательно и разнообразно показать действия всех персонажей. Поэтому у них богатыри (иногда даже трое) действуют как одно лицо, с одинаковыми функциями.
Публикуемый текст важен также как контрольная запись для сравнения с вариантами, записанными непосредственно на Зимнем берегу Белого моря. В отличие от них, он свободен от импровизационных добавлений.
СЛОВАРЬ ОБЛАСТНЫХ И СТАРИННЫХ СЛОВ
А-и ле, але — или.
Бажо́ный — дорогой, любимый.
Баса́ — краса, красота, украшение. Баска́(я) — красивая.
Ба́ять — говорить.
Белояровое (пшено) — светлое, отборное.
Белоеломка (шляпа) — белая войлочная шляпа типа колпака.
Блад — млад.
Бо́рзоме́цкое, бру́соме́ньчатое, бу́рзоме́ньское (копье) — искаженное прилагательное «му́рзоме́цкое» (от мурза, татарин).
Брус — 1) бревно; 2) средняя балка, поддерживающая потолок, перекладина, на которой укреплены полати.
Буё́вой — боевой.
Бу́канье, бу́хканье — звук от ударов, хлопанья.
Бурсачёк — мелкий дождь.
Бучи́ть — мочить.
Ва́ровать — зд. слушаться.
Веле́и — см. тавлея.
Вере́я, вере́юшка — брус, столб у ворот.
Води́ться (при борьбе) — схватиться друг с другом руками и ходить таким образом до момента броска.
Во́долгий — долговатый, длинноватый.
Волоча́йка — потаскушка, распутная женщина.
Во́лхи — волхвы, зд. волшебники, колдуны.
Втапоры́ — в ту пору, тогда.
Вы́жлык — гончая собака.
Вы́здымать — поднимать.
Вы́знять — высоко поднять.
Гля — для.
Голья́шное — валья́жное — резное, точеное, прочное, крепкое, иногда в обобщенном значении — красивое, удобное.
Гора́зд — ловок.
Гора́зно играть — хорошо играть.
Гра́биться — хвататься, цепляться за что-либо.
Гри́ня, гры́дня — палата, часто княжеская.
Дозвол — позволенье.
Доло́нь — ладонь.
До́ люби — вдоволь, вдосталь.
Доспе́ть — случиться, сделаться, сделать
Достальнёй — остальной.
Елба́н — холм.
Ерлы́к — ярлык.
Есва — яства.
Е́сень — ясное небо.
Ёло́вина — остатки от варки пива, пивная гуща.
Жалу́ха — жалость. Не жалухою — без жалости.
Жво́чка — кушанье, яства.
Житье-бытье — нажитое имущество, добро.
За беду стало — показалось обидно, оскорбительно.
Загре́зить — шалить, проказничать.
За́здрить (зазреть) — увидеть.
Зале́зной — железный.
За́поведь — договор, постановление, обет.
Засе́лшина (засе́льщина, заше́лшина) — деревенский житель, невежа.
Здыну́ть — поднять.
Зо́бать — жевать, есть.
Изо́тчина (изво́тчина) — отцовское имя, отчество.
Иска́тный — покатый.
Ископыть — конский след с выбросами земли или грязи из-под копыт.
Кали́ка — паломник, странник, нищий.
Кля́плый — поникший, пригнутый книзу, согнутый, кривой.
Колыхаться — смеяться.
Ко́монь — конь.
Ко́мылька — ком.
Конаться — просить, упрашивать, добиваться.
Коси́ца — висок.
Кося́щатый — 1) с косяками (окошко косящатое); 2) обшитый досками (сени косящатые).
Креко́вистый — кряжистый, узловатый (дуб).
Крепо́к — нагрудник.
Круто́й (ая) — скорый (ая), проворный (ая). Со кру́той — скоро.
Ку́рева — пыль столбом. Ку́риться — подниматься столбом.
Ла́дить — приготовлять.
Ла́стинье — щепа, щепка.
Ле, ли — де.
Ли́пень — дверная притолока.
Ли́ше — больше, кроме.
Ло́жня — спальня.
Лу́да — каменистая подводная мель.
Мо́лвия — молния.
Мост — пол.
Мура́вленый — облицованный глазурью.
Мурзы́ки — мурзы, татары.
Муть — может быть. Ср. «мабуть».
Наб — надо.
На́игрыш — музыкальная мелодия.
Наказа́нье — наказ.
Нако́н — раз. В первый након — в первый раз.
На́пуск — натиск, напор, задор, удаль.
Наса́дка — наконечник копья.
Недола́дом — грубо, безобразно.
Обворо́тистый, оворотистый — изворотливый, ловкий.
Обга́литься — осмеять.
Ободве́рина — притолока и косяки двери.
Обру́чница — невеста.
Одва́ — едва.
Окати́лась (нога) — подвернулась, поскользнулась.
Оку́тное (окошко) — угловое.
Опочи́в (опоче́в) держать — опочивать, спать.
Отверну́ть — вернуть прежний вид.
Отужинка — веревка, которой привязывают седло.
Пави́ная походочка — походка павы (павлина).
Па́дера — сильный ветер.
Па́робок — слуга.
Пе́лька (пе́ла), множ. пе́льки (пе́лы, пе́рьки) — женская грудь.
Перевар — пиво или брага.
Перёный — окруженный перилами (крылечко переное).
Пече́ра — пещера.
Пече́рская (змея) — пещерная.
Победушка — беда.
Погалазывать — елозить.
По́дрезь — надпись, вырезанная на чем-либо.
Поле́ница, поля́ница — богатырша, реже — богатырь.
Польская (меточка) — мишень, поставленная в поле для состязания в стрельбе из лука.
Поля́ковать — ездить в поле для совершения богатырских подвигов.
Поме́тный — непригодный, бросовый.
Понакнуться — согласиться, поддаться на уговоры.
Попу́рхнуть — вспорхнуть.
Портомойница — прачка.
Поршни — кожаная обувь без голенищ.
Поря́дня — установленный порядок, обычай, закон, уговор.
Потюрёмшичёк — заключенный в тюрьму.
По́ченый — пропитанный потом (потнички не почены).
Поша́пка — пощапка, щегольство.
Прича́лнна, причелина, прицилина — верхняя часть оконного наличника.
Прожиточные (крестьяне) — зажиточные.
Прыску́чий (зверь) — рыскучий, рыскающий.
Пу́рхать — летать.
Разрывчатый (лук) — тугой, лучшего качества.
Ра́зстань (ро́сстань) — перекресток дорог.
Ра́титься — воевать.
Ра́товище — древко копья.
Ро́знали́сьные (напитки) — различные.
Свё́рсна (сверстна́) — подходящая, ровня.
Семья — муж, жена.
Се́реда, че́реда, це́реда — пол.
Снаря́дная (одежда) — нарядная.
Сороци́нский, сорочи́нский — сарацинский, арабский.
Состыга́ть — догонять.
Спи́цька, спи́чоцька — вешалка, деревянная палочка, вбитая в стену.
Стадно́м стадна́ — станом статна.
Строк — срок, отсрочка.
Супроти́вная — нареченная, супруга, жена. Супроти́вничек — противник.
Тавле́я (веле́я-тавле́я) — игральная кость.
Тары́кать (копьем) — бить, ударять.
Тасмя́ная, тосмя́нная, письмя́нная (узда) — тесьмяная.
То́нец (множ. то́нцы) — музыкальный мотив.
Тры́нкать — рвать, хватать.
Тулиться — прятаться.
Тур — вымершая порода копытного животного, обитавшего в степной и лесостепной полосе, родственного зубру.
Упа́вная — красивая. В русских эпических песнях встречаются также формы: купа́ва (ку́пав), купа́лая, упа́лая и др. Ср. в том же значении болг. «ху́бав».
Упа́дка — зазнайство. Не с упадкою — скромно.
Упе́ченка — солнцепек.
Упе́чинка — припечек, место у печи.
Уре́ченный — урочный, назначенный, условленный.
Уходить — испортить, убить.
Участь — счастье.
Хобот — шея или хвост (у змея, змеи).
Храп — цепь или веревка с железным крюком.
Цивьё — рукоятка кинжала, черенок.
Чебодан — чемодан.
Черлен (корабль) — червленый, красный.
Черна́вица, черна́вушка — служанка, выполняющая черную работу.
Чинга́лище — кинжал, кинжалище.
Чирка́льское (седло) — черкасское.
Чумбу́р, чембу́р — повод, уздечка.
Шалы́га (подорожная) — 1) плеть, кнут или дубинка, которой погоняют коня; 2) шатающийся без дела человек.
Шеле́п — веревочная, лыковая или мочальная плеть.
Шелепу́га — плеть, кнут.
Шири́нка — полотенце.
Шо́ломце — холмик.
Шурмати́ть, шурмова́ть (копьем) — орудовать.
Ща́пленье, ще́пленье — щегольство.
Ягодницы — щеки.
Яро́вчатый — сделанный из явора, дерева, родственного тополю и растущего только в южной части страны.
УКАЗАТЕЛЬ ИСПОЛНИТЕЛЕЙ БЫЛИН
Абрамов Иван Андреевич (№ 34).
Батов Алексей Виссарионович (№ 62).
Болознева Авдотья Григорьевна (№ 12).
Гусев Андрей Тимофеевич (№ 3).
Гусев Иван Яковлевич (№ 57).
Гусев Харлам Андреевич (№ 65).
Дутиков Николай Филиппович (№ 59).
Епанешников (№ 55).
Иевлев Терентий (№ 41).
Калика из Красной Ляги (№ 66).
Канавин Алексей Ефимович (№ 83).
Кожевникова Александра Васильевна (№ 67).
Кожевникова Мария Васильевна (№ 67).
Корубова (№ 84).
Краскова Устинья Антоновна (№ 80).
Кривополенова Мария Дмитриевна (№ 25, 46).
Крюков Гаврила Леонтьевич (№ 6, 24).
Крюкова Аграфена Матвеевна (№ 20).
Кузиванов (№ 52).
Кузьмин Тимофей Степанович (№ 86).
Лешуков Ефрем Матвеевич (№ 29).
Лёвина Евдокия Макаровна (№ 74).
Марков Павел Григорьевич (№ 35).
Мехнин Иван Матвеевич (№ 9).
Моисеева Акулина Ивановна (№ 11).
Никонова Александра Андреевна (№ 44).
Новоселова Аксинья Федосеевна (№ 88).
Осташов Анкудин Ефимович (№ 22).
Пономарев Андрей Федорович (№ 10, 16).
Пономарев Федор Тимофеевич (№ 50).
Попов Терентий Иванович (№ 87).
Потрухова Анна Васильевна (№ 38).
Прохоров Никифор (№ 63).
Птицына Авдотья Степановна (№ 81).
Рассолов Ермолай Васильевич (№ 15, 21).
Ремизов Иван Никитич (№ 31).
Ремизова Варвара Никитична (№ 31).
Романов Кузьма Иванович (№ 18).
Романов Трофим (№ 27).
Рябинин Трофим Григорьевич (№ 1, 13).
Самохвалова В. В. (№ 69).
Сарафанов Андрей Васильевич (№ 60).
Семенов Павел Семенович (№ 17).
Сивцев Иван Павлович (№ 64).
Сидорова Настасья Ефимовна (№ 82).
Соковиков, по прозвищу Кулдарь (№ 7).
Сурикова Домна Васильевна (№ 19).
Торопов Игнатий Васильевич (№ 8).
Третьяков Игнатий Григорьевич (№ 26).
Тупицын Леонтий Гаврилович (№ 5, 14).
Тяросов Василий Яковлевич (№ 23).
Фалина Анна Алексеевна (№ 61).
Фепонов Иван (№ 2).
Чащина Варвара (№ 49, 70).
Чуков (Чуккоев) Абрам Евтихиевич (№ 32, 39, 40, 58).
Чуркина Федосья Емельяновна (№ 48).
Шальков Николай Петрович (№ 85).
Шевелева Прасковья Ивановна (№ 68).
Шуваева Фекла Константиновна (№ 33).
Юдина Аксинья Антоновна (№ 45).
УКАЗАТЕЛЬ РАЙОНОВ ЗАПИСИ ТЕКСТОВ
Алтай — № 5, 14, 42, 52, 55.
Ангара, река в среднем течении с притоками — № 11, 78, 79.
Вильнюсский район Литовской ССР — № 84.
Выгозеро — № 62.
Дон, река (б. Область Войска Донского) — № 30, 37, 72, 73.
Заонежье, полуостров, омываемый Онежским озером — № 1, 13, 17, 18, 19, 32, 39—41, 58—60.
Зимний берег Белого моря — № 6, 20, 24, 50.
Индигирка, река — № 36.
Карельский берег Белого моря — № 9.
Каргопольщина — № 66.
Кена, река — № 80, 81.
Кенозеро — № 3, 12, 26, 34, 64, 65.
Колыма, река — № 7.
Кулой, река — № 33.
Медвежьегорский р-н Карельской АССР (б. Повенецкий у. Олонецкой губ.) — № 61.
Мезень, река — № 15, 21, 23, 29, 38, 87.
Москва — № 51.
Нижегородская губ. — № 76, 77.
Онега, река — № 67.
Петербургская губ. — № 57.
Печора, река — № 8, 10, 16, 22, 35, 48, 68, 85, 86.
Пинега, река — № 25, 45, 46, 49, 70, 88. Пудога (Пудожский р-н Карельской АССР) — № 2, 27, 31, 44, 63, 74, 82, 83.
Терский берег Белого моря — № 69.
Тульская губ. — № 75.
Уфимская губ. — № 53, 54.
Шенкурск — № 47.
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ БЫЛИННЫХ СЮЖЕТОВ
Алеша Попович губит татарское войско под Киевом — № 44
Алеша Попович и сестра Бродовичей — № 45—51
Алеша Попович и Тугарин — № 35—43
Алеша Попович и Ярюк богатырь — № 57
Алеша Попович освобождает сестру — № 55
Алеша Попович убивает Скима-зверя — № 54
Алеша Попович хвастает — № 56
Бой Добрыни и Алеши — № 63 (конт.)
Бой Добрыни и Дуная — № 22, 23
Бой Добрыни с бабой Ягой — № 65 (конт.)
Бой Добрыни с Ильей Муромцем — № 24, 25
Добрыня и Алеша (Муж на свадьбе своей жены) — № 13 (конт.), 17 (конт.), 33 (конт.), 34 (конт.), 58—62, 63 (конт.), 64, 65 (конт.), 66 (конт.), 67—69, 70 (конт.), 71—74, 75 (конт.), 76 (конт.), 77 (конт.), 78 (конт.), 79 (конт.), 80, 81, 82 (конт.), 83 (конт.), 84
Добрыня и Василий Казимирович — № 13 (конт.), 14—16, 17 (конт.)
Добрыня и змей — № 1—11, 12 (конт.), 33 (конт.), 34 (конт.), 66 (конт.), 78 (конт.), 79 (конт.)
Добрыня и Маринка — № 12 (конт.), 26—31, 34 (конт.)
Добрыня и Настасья (Женитьба Добрыни) — № 32 (конт.), 82 (конт.), 83 (конт.)
Дунай — № 18—21
Идолище сватает племянницу князя Владимира — № 85—88
Рождение Алеши Поповича (две версии) — № 52, 53
Скимен-зверь — № 75 (конт.), 76 (конт.), 77 (конт.)
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
Агренева-Славянская, ч. 3 — О. Х. Агренева-Славянская. Описание русской крестьянской свадьбы, часть 3. Тверь, 1889.
Андреев — Н. П. Андреев. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне. Л., 1929.
Астахова, БС — Былины Севера, т. I. Мезень и Печора. Записи, вступительная статья и комментарий А. М. Астаховой. М. — Л., 1938. Былины Севера, т. II. Прионежье, Пинега, Поморье. Подготовка текста и комментарий А. М. Астаховой. М. — Л., 1951.
Афанасьев — Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трех томах. Подготовка текста и примечания В. Я. Проппа. М., 1957.
Барсов — Памятники народного творчества в Олонецкой губ. Об олонецком песнетворчестве Е. В. Барсова. — «Записки Русского Географического общества по отделению этнографии», т. III. СПб., 1873, стр. 513—628.
Бахтин и Молдавский, 1965 — Господин леший, господин барин и мы с мужиком. Записки о сказочниках Дм. Молдавского и сказки, собранные Вл. Бахтиным и Дм. Молдавским. М. — Л., 1965.
Богораз. Словарь — Областной словарь колымского наречия. Собрал на месте В. Г. Богораз. — «Сборник ОРЯС», т. 68, № 4. СПб., 1901.
Был. в зап. и переск. XVII—XVIII вв. — Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков. Издание подготовили А. М. Астахова, В. В. Митрофанова, М. О. Скрипиль. М. — Л., 1960.
Былины Печоры и Зимнего берега — Былины Печоры и Зимнего берега (новые записи). Издание подготовили А. М. Астахова, Э. Г. Бородина-Морозова, Н. П. Колпакова, Н. К. Митропольская, Ф. В. Соколов. М. — Л., 1961.
Гильфердинг или Гильф. — Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 г., т. I—III, изд. 4-е. М. — Л., 1949—1951.
Григорьев — Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым в 1899—1901 гг., т. I — М., 1904; т. II — Прага, 1939; т. III — СПб., 1910.
Гуляев — Былины и исторические песни из южной Сибири С. И. Гуляева. Редакция, вступительная статья и комментарии М. К. Азадовского. Новосибирск, 1939.
Догадин — Былины и песни астраханских казаков. Для однородного хора. Собрал и на ноты положил А. А. Догадин. Под ред. Н. С. Кленовского. Астрахань, 1911.
Егоров — О. П. Егоров. Четыре былины старой записи. — «Ученые записки факультета языка и литературы Ростовского-на-Дону гос. педагогического института», т. I. Ростов-на-Дону, 1939.
ЖС — «Живая старина», журнал, 1890—1916.
Кирша Данилов — Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. Издание подготовили А. П. Евгеньева и Б. Н. Путилов. М. — Л., 1958.
Киреевский — Песни, собранные П. В. Киреевским. Изданы Обществом любителей российской словесности, вып. 2—3. М., 1861.
Коргуев, кн. 2 — Сказки М. М. Коргуева. Записи и комментарий А. Н. Нечаева. Статья о языке М. Коргуева и словарные пояснения Б. А. Ларина. Кн. 2. Петрозаводск, 1939.
Конашков — Сказитель Ф. А. Конашков. Подготовка текстов, вводная статья и комментарии А. М. Линевского. Под ред. А. М. Астаховой. Петрозаводск, 1948.
Копержинский — К. А. Копержинский. Былины Восточной Сибири. — «Русский фольклор», 1957, т. II, стр. 231—250.
Королькова, 1969 — Русские народные сказки. Сказки рассказаны воронежской сказочницей А. Н. Корольковой. Составитель и отв. редактор Э. В. Померанцева. М., 1969.
Кривополенова, 1916 — О. Э. Озаровская. Бабушкины старины. Пг., 1916.
М. Крюкова — Былины М. С. Крюковой, т. I—II. Записали и комментировали Э. Бородина и Р. Липец. Под ред. Ю. М. Соколова. М., 1939—1941.
Леонтьев — Н. П. Леонтьев. Печорский фольклор. Предисловие, редакция и примечания В. М. Сидельникова. Архангельск, 1939.
Листопадов, 1949 — А. М. Листопадов. Песни донских казаков, т. I, ч. I. Под общей редакцией Г. Сердюченко. М., 1949.
Ляцкий — Е. Ляцкий. Сказитель И. Т. Рябинин и его былины. С музыкальной заметкой А. С. Аренского. — «Этнографическое обозрение», 1894, кн. XXIII (№ 4), стр. 105—153.
Макаренко — А. А. Макаренко. Сибирские песенные старины. — «Живая старина», 1907, вып. 2, отд. II, стр. 25—44.
Марков — Беломорские былины, записанные А. В. Марковым. С предисловием В. Ф. Миллера. М., 1901.
Марков. Из истории рус. был. эпоса. — А. В. Марков. Из истории русского былевого эпоса, вып. 2. М., 1907.
Марков — Маслов — Богословский — Материалы, собранные в Архангельской губ. летом 1901 года А. В. Марковым, А. Л. Масловым и Б. А. Богословским, ч. I—II. М., 1905—1908.
Миллер, БН и НЗ — Былины новой и недавней записи из разных местностей России. Под редакцией В. Ф. Миллера, при ближайшем участии Е. Н. Елеонской и А. В. Маркова. М., 1908.
Миллер. Очерки — В. Ф. Миллер. Очерки русской народной словесности, т. I — М., 1897; т. II — М., 1910; т. III — М., 1924.
Миллер. Экскурсы — В. Ф. Миллер. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892.
Мордовцева — Костомаров — А. Н. Мордовцева, Н. И. Костомаров. Русские народные песни, собранные в Саратовской губ. — «Летописи русской литературы и древности, издаваемые Н. С. Тихонравовым», 1862, т. 4, отд. II, стр. 3—111.
Мякутин — Песни оренбургских казаков. II. Песни былевые. Собрал сотник А. И. Мякутин. Оренбург, 1904.
Никифоров — Севернорусские сказки в записях А. И. Никифорова. Издание подготовил В. Я. Пропп. М. — Л., 1961.
Ончуков — Печорские былины. Записал Н. Ончуков. СПб., 1904.
Парилова — Соймонов — Былины Пудожского края. Подготовка текстов, статья и примечания Г. Н. Париловой и А. Д. Соймонова. Предисловие и редакция А. М. Астаховой. Петрозаводск, 1941.
Песенный фольклор Мезени — Песенный фольклор Мезени. Издание подготовили Н. П. Колпакова, Б. М. Добровольский, В. В. Митрофанова, В. В. Коргузалов. Л., 1967.
ПИЯЛИ — Петрозаводский институт языка и литературы при Карельском филиале АН СССР.
Пропп, 1958 — В. Я. Пропп. Русский героический эпос. Изд. 2-е. М., 1958.
Пруссак — А. Пруссак. Былина, бывальщина и три песни, записанные в Иркутском у. Иркутской губ. — «Живая старина», 1915, вып. 3, прилож., стр. 38—41.
ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.
Путилов. Греб. — Песни гребенских казаков. Публикация текстов, вступительная статья и комментарии Б. Н. Путилова. Грозный, 1946.
Р. н. п. Карельск. Поморья — Русские народные песни Карельского Поморья. Составители: А. П. Разумова, Т. А. Коски, А. А. Митрофанова. Редактор Н. П. Колпакова. Л., 1971.
РФ — «Русский фольклор», ежегодник, с 1956 г.
Рыбников — Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Под ред. А. Е. Грузинского. Изд. 2-е. Тт. I—III. М., 1909—1910.
И. Г. Рябинин-Андреев — Былины Ивана Герасимовича Рябинина-Андреева. Подготовка текстов и примечания А. М. Астаховой. Статьи А. М. Астаховой и В. Н. Всеволодского-Гернгросса. Петрозаводск, 1948.
П. И. Рябинин-Андреев — Былины П. И. Рябинина-Андреева. Подготовка текстов к печати, статья и примечания В. Г. Базанова. Под ред. А. М. Астаховой. Петрозаводск, 1939.
Савельев — А. А. Савельев. Былинный эпос в Приангарском крае. — «Известия Средне-Сибирского отдела Русского Географического общества», т. III, вып. 3. Красноярск, 1928, стр. 66—81.
Садовников, 1884 — Сказки и предания Самарского края. Собраны и записаны Д. Н. Садовниковым. СПб., 1884.
Сидельников, 1968 — В. Сидельников. Былины Сибири. Томск, 1968.
М. Е. Соколов — М. Е. Соколов. Былины, исторические, военные, разбойничьи и воровские песни, записанные в Саратовской губ. Петровск, 1896.
Ск. и п. Белоз. края — Сказки и песни Белозерского края. Записали Борис и Юрий Соколовы. С вводными статьями, фотографическими снимками и географической картой. М., 1915.
Соколов — Чичеров — Онежские былины. Подбор былин и научная редакция Ю. М. Соколова. Подготовка текстов к печати, примечания и словарь В. И. Чичерова. М., 1948.
Суханов — Древние русские стихотворения, служащие в дополнение к Кирше Данилову, собранные М. Сухановым. СПб., 1840.
СЭ — «Советская этнография», журнал.
Тихонравов — Миллер — Русские былины старой и новой записи. Под ред. Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера. М., 1894.
ТОДРЛ — Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР.
Тумилевич, 1947 — Песни казаков-некрасовцев. Запись песен, вступительная статья и сведения о сказителях Ф. В. Тумилевича. Под ред. П. Г. Богатырева. Ростов-па-Дону, 1947.
Ухов, 1957 — Былины. Вступительная статья, подбор текстов и примечания П. Д. Ухова. Под ред. В. И. Чичерова. М., 1957.
Харламов — В. Харламов. Былины из Донской области. — «Этнографическое обозрение», 1902, кн. LIII (№ 2), стр. 135—143.
Чеканинский — И. А. Чеканинский. Енисейские старины и исторические песни. Этнографические материалы и наблюдения по реке Чуне. — «Этнографическое обозрение». 1915, кн. CV—CVI (№ 1—2), стр. 81—112.
Шахматов — Фольклорные записи А. А. Шахматова в Прионежье. Подготовка текстов, статьи и примечания А. Астаховой и С. Шахматовой-Коплан. Предисловие М. К. Азадовского. Петрозаводск, 1948.
Шейн. Материалы для изучения — Материалы для изучения быта и языка русского населения северо-западного края, собранные и приведенные в порядок П. В. Шейном, т. I, ч. I. СПб., 1887.
Шейн. ЧОИДР — Русские народные песни, собранные П. В. Шейном. Песни былевые. — «Чтения в Обществе истории и древностей российских», 1877, кн. 3, стр. 1—132.
Шишков — В. Шишков. Песни, собранные в селениях Подкаменской и Преображенской волостей Киренского у. — «Известия Восточно-Сибирского отдела Русского Географического общества», т. XLIII. Иркутск, 1914, стр. 65—120.
Шуб — Т. А. Шуб. Былины русских старожилов низовьев р. Индигирки. — «Русский фольклор», 1956, т. I, стр. 207—236.
ЭО — «Этнографическое обозрение», журнал, 1889—1916.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Добрыня идет в Новгород. Радзивиловская летопись, л. 45.
Добрыня идет на Полоцк. Царственный летописец, Голицынский том, л. 53 об.
Женитьба Владимира на Рогнеде, Царственный летописец, Голицынский том, л. 54 об.
Александр Попович и Добрыня Рязанич, убитые в битве у р. Калки. Царственный летописец, Голицынский том, л. 223 об.
Буквица с изображением боя, XIV в.
Буквица с изображением гусляра, XIV в.
Половецкий полон. Радзивиловская летопись, л. 207 об.
Дань татарскому царю, „Житие Ефросиньи Суздальской“, XVII в.
Пир. Царственный летописец, Голицынский том, л. 63.
Свадебный пир. Царственный летописец, Голицынский том, л. 22.
Барельеф Георгиевского собора (Юрьев-Польской), XIII в.
Чудо о змие. Новгородская школа, XIV в. Собрание Гос. Третьяковской галереи.
Чудо о змие. Московская школа, XV в. Собрание Гос. Третьяковской галереи.
Чудо о змие. Новгородская школа, XV—XVI в. Собрание Гос. Третьяковской галереи.
Битва с половцами на р. Сальнице. Изображение змея, символизирующего врага. Радзивиловская летопись, л. 155.
„Лютый зверь“. Фляга XVII в. Собрание Гос. Исторического музея.
Буквица „В“ с изображением змея. Остромирово Евангелие, XI в., л. 29 об.
Буквица „В“ с изображением змея. Остромирово Евангелие XI в., л. 25.
Буквица „З“ с изображением змея. Евангелие, XVI в.
Книжная заставка. Бой человека со змеем. Евангелие, XIV в.
Буквица. Бой человека со змеем. Евангелие, XVI в.
Сильный богатырь Алеша Попович. Лубочная картинка XVIII в.
Гусляр на пиру. Гравюра XVII в.
Свадебный пир. Гравюра XVII в.
Новгород. Гравюра XVII в.
Оборонительные сооружения Старой Рязани нач. XIII в. Реконструкция (рис. Г. Б. Щукина). Из книги А. Л. Монгайта „Старая Рязань“ (М., 1955).
План Москвы. Гравюра XVI в.
Ростов. Кремль. Современная фотография.
Добрыня Никитич. Современная миниатюра. Холуй (автор Н. И. Бабурин). Собрание Музея народноог искусства, Москва.
Прощание Добрыни с матерью и женой. Современная миниатюра. Мстёра (автор Е. Н. Зонина). Собрание Музея народного искусства, Москва.
КАРТЫ
Карта 1. Распространение былины „Алеша Попович и Тугарин“ в европейской части страны.
Условные знаки:
● — пункт записи былины „Алеша Попович и Тугарин“
○ — пункт записи какой-либо другой эпической песни, в которой имеются реминисценции из былины „Алеша Попович и Тугарин“
—— — граница Московского государства в конце XVI в.
- - - - — граница Московского государства в конце XVII в.
Карта 2. Распространение былин „Хотен Блудович“ и „Алеша Попович и сестра Бродовичей“
Условные знаки:
○ — пункт записи былины „Хотен Блудович“
▲ — пункт записи былины „Алеша Попович и сестра Бродовнчей“
—— — граница новгородских владений в XIII в.
- - - - — граница новгородских владений в XIV в.
Карта 3. Основные районы записи эпических песен на Русском Севере.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги