Добрый доктор

X

Вернувшись ночью в больницу, я увидел его в окне ординаторской. Он сидел за столом. Дежурил. Он не мог не услышать, как я подъехал, но так и не выглянул из окна. И я тоже не зашел к нему в ординаторскую.

Чувства вины я в тот момент не ощущал. Оно пришло позже. Моя совесть просыпалась неспешно, как из черного семени проклевывается росток. Считайте меня извращенцем, но тогда, той ночью, я ощущал, что стал к Лоуренсу ближе, сдержал уговор — некое соглашение, словно бы заключенное между нами, где Занеле отводилась роль второго плана.

Я увиделся с ним наутро, когда он пришел с дежурства. Он был усталый, поникший, но отсыпаться не стал. Побрился, принял душ, переоделся в чистое. И лишь после этого спросил — небрежно, словно бы между прочим, — как прошел вчерашний вечер.

— Нормально. Мы посидели у Мамы, поужинали. Ничего из ряда вон выходящего.

— Большое спасибо, что выручили, Фрэнк. Вы настоящий друг.

Сам не знаю, что заставило меня умолчать о Бригадном Генерале, ведь эта часть вечера меня ничем не компрометировала. Но чуть позже, увидев ее с Лоуренсом — она уже собиралась в обратный путь, — я осознал: она тоже не рассказала ему о Генерале. Странно, но факт: наше вчерашнее соитие, спровоцированное взаимной обидой, вело свою историю от запретного сада на холме.

— Спасибо за компанию, — сказала Занеле, протянув мне руку. — Приятно было познакомиться.

До чего же чопорно! До чего любезно! Нейтральное выражение лица. Бесстрастная маска. Руку я пожал, но в глаза ей смотреть избегал — как и она мне. Когда она уезжала, провожать не вышел — нашел себе занятие в ординаторской.

Лоуренс ее проводил. И через пять минут вернулся, задумчивый, чем-то обеспокоенный. Впрочем, я подметил, что он периодически на меня косится. Мне мерещилось, что у меня на лбу написано: «Измена». Но я сохранял безмятежное, невинное выражение лица. История с Клаудией научила меня скрывать предательство.

К тому времени, как наступил вечер, я понял, чего мне больше всего хочется. Я сел в машину и поехал через весь город на дальнюю окраину, к таксофону. Я мог бы позвонить с какого-нибудь другого таксофона или просто из больницы, но мне хотелось услышать ее голос именно в этой одинокой будке, стоящей на самом краю обитаемого мира.

— Не знаю, зачем я звоню, — сказал я.

— Кто говорит?

— Оглянись назад. Теоретически нас еще связывают узы брака.

— Фрэнк? О Господи, Фрэнк!

Она произнесла эту фразу с такой радостью, что на миг мне показалось: все еще будет.

— Карен, — сказал я. — Я о тебе думал.

— Я тоже о тебе думала, Фрэнк. Надо же, какое совпадение! Я собиралась тебе звонить. Сообщить, что договор готов. Можешь приехать и подписать.

Моя голова была забита совсем другими мыслями, и лишь через несколько секунд я смекнул: она имеет в виду договор о разводе. Документ, закрепляющий расторжение нашего брака.

— Понял, — сказал я. — Значит, ты хочешь, чтобы я приехал?

— Фрэнк, я тебя не о слишком многом прошу, верно? Через семь-то лет?! Другие люди умудряются все уладить, не сбегая черт-те куда. Боже ж ты мой!

Ее жалобный голос, преобразованный телефоном в электрические колебания, добирался ко мне из тьмы. Из прошлого. Телефонная будка, в которой я стоял, находилась на посыпанной гравием обочине последнего шоссе, на краю светлого мира. В одном шаге от меня начинались буш и тьма. Мне была отчетливо видна сплошная стена зубчатых листьев, слышно тихое поскрипывание в толще этой стены: ветер, трепет веток, стрекот насекомых. Я сказал:

— Не надо.

— Что «не надо»?

— Не надо так говорить. Я даю тебе развод. Я больше не в бегах.

После недолгой паузы она заговорила снова, более спокойно, но с оттенком настороженности:

— Вот и славно, Фрэнк. Пора нам отпустить друг друга на волю. Давно пора.

— Через несколько дней я приеду.

— Когда?

— Можно я тебе сообщу в другой раз? Я должен здесь кое о чем договориться…

— Скажи хотя бы приблизительно! Мы здесь тоже, знаешь ли, должны согласовывать нашу жизнь с другими…

— В четверг, — сказал я. — Четверг тебя устраивает?

— Четверг годится. Я принесу договор домой.

— Хорошо. Значит, тогда и увидимся.

— Фрэнк. Ты ведь не из-за этого позвонил. Зачем ты звонишь?

Я призадумался. Напряг память. Сам засомневался, правильно ли помню. Зачем я, собственно, звонил? Просто хотел услышать ее голос. Но мне хотелось, чтобы этот голос произносил то, чего никогда уже не скажет, — слова, которые давно забыты, утрачены, мертвы. Повесив трубку, я постоял, прижавшись лбом к пластмассовой раме, вглядываясь во тьму. Прошлое и будущее — опасные страны; последние семь лет я прожил на разделяющей их ничейной полосе, ни там ни сям. Теперь же я почувствовал, что меня куда-то сносит, и испугался.

Я сел за руль и тихо, не спеша поехал к Марии. Сознавая: и тут я тоже не знаю, чего ищу. Бесцельные метания. Ощущение, что некуда приткнуться. Я сел на ящик в углу. Растер лоб.

— Пятница, суббота ты не приходил, — сказала она. — Почему, почему?

«Я был с девушкой Лоуренса». Но этого я не сказал. Такие вопросы были бы уместны в контексте нормального романа. Не в данном случае.

— Я был очень занят. Работал.

— Работал?

— Да.

Она сидела поодаль, в темном углу. Лампа, пышущая жаром, стояла рядом со мной.

— Сегодня ты приходил рано. Почему?

Было шесть или семь вечера — до моего обычного часа оставалось еще долго. Я об этом даже не подумал. Но тут же нашелся:

— Просто мне скоро надо будет ехать. Надо поспать. Я очень устал.

— Устал?

— Да. Мария, почему ты мне не сказала, что он был здесь?

— Кто был здесь?

— Лоуренс. Мой друг. Он сказал, что бывал в этой деревне, в деревне, которая за магазином. Несколько раз. Почему ты мне не сказала?

Но она замотала головой. Сморщила лоб. Ее лицо выражало искреннее недоумение. Она сказала, что его не видела. И что не понимает, о чем я говорю.

Лжет? Я всмотрелся в ее лицо. И только тут заметил, что она какая-то грустная.

— Что случилось? — спросил я.

Нет, ничего не случилось.

Через секунду по ее щеке скатилась слеза. Я встал и подошел к ней. Она отвернулась к стене.

— Что это у тебя? Мария, что это?

Синяк. Левая половина лица — темная, припухшая. Я сообразил, что все это время она ее прятала: села подальше от света, отвернулась от меня.

— Нет, — уверяла она, — это ничего.

— Как ничего? Разве это ничего? Откуда этот синяк?

— Нет, нет, — отворачивалась она.

Еще одна слеза упала на пол. Внезапно я уяснил смысл всех вопросов, которые она задала мне сегодня. «Ты не приходил. Почему, почему?» Я попытался ее обнять, но она встала и принялась переставлять деревянных зверей на полках. Спустя одну-две минуты она заявила:

— Ты уходи сейчас.

— Я хочу остаться.

— Нет. Сейчас опасно. Проблема, проблема.

— Можно я вернусь попозже?

Она покачала головой:

— Лучше ты уходи. Приходи завтра.

Я встал, отряхнул брюки, чувствуя стыд и неловкость. Не зная, что еще сделать, полез в карман за деньгами. Протянул ей купюру в пятьдесят рэндов. Но сегодня впервые она не хотела брать от меня денег; казалось, даже их не замечала. Она вновь помотала головой. Ей требовалось что-то другое.

— Ты приходишь завтра ночью?

— Да.

— Ты обещаешь завтра?

— Да, — искренне сказал я, но она посмотрела на меня такими глазами, точно уличила во лжи.

Утро понедельника обычно начиналось с общего собрания в ординаторской. Теоретически оно проводилось для того, чтобы обсудить проблемы пациентов, проанализировать несколько конкретных случаев в целях улучшения нашей работы, поделиться идеями и проблемами с коллегами. На практике все делалось лишь для галочки. Устроив перекличку, доктор Нгема произносила несколько фраз, и все расходились.

Но на сей раз доктор Нгема сказала:

— Сегодня на повестке дня… особое сообщение.

Все мы уставились на нее. Нервно заерзав, она сделала жест Лоуренсу.

Тот выглядел солидно. Постарался одеться поэлегантнее, тщательно причесался, чтобы пряди блестели, лежали ровно. Накрахмаленный белый халат, стоявший на нем коробом, был застегнут до самого подбородка. Лоуренс встал, не выпуская из рук пачку каких-то листов.

— Э-э… Да. Благодарю вас. Я только хочу сказать, что в четверг… в этот четверг, в первой половине дня… я планирую выезд мобильной поликлиники в одну деревню неподалеку.

По комнате прокатилась волна изумления. Заскрипели стулья, зашуршали бумаги.

— Простите? — вопросила Клаудия.

— Поликлиника. Мы организуем мобильную поликлинику.

Хорхе прочистил горло:

— Не понимаю. Вы хотите?..

За общим безмолвием явно чувствовалось замешательство на грани паники. Голова Лоуренса слегка поникла. Он уставился в свои листочки, точно рассчитывая прочесть в них ответ.

Доктор Нгема кашлянула. Мы все обернулись к ней. Болезненно скривив рот, она проговорила:

— Эта идея… Эту идею выдвинул Лоуренс. Это… очень хорошая идея, я полагаю. Но, разумеется, она будет осуществляться на чисто добровольной основе. Если кто-то из вас захочет поехать и помочь, это будет…

— Очень любезно с его или с ее стороны, — подхватил Лоуренс — он все еще стоял.

— Сама я не смогу поехать, — сказала доктор Нгема. — Слишком напряженный график работы.

— Наверное, я должен кое-что объяснить, — сказал Лоуренс. — Я планирую что-то вроде презентации. Я еще не на сто процентов уверен, столько вариантов… но, думаю, следует начать с лекции о санитарии и гигиене, вы меня понимаете, затем перейти к ВИЧ и СПИДу. Следующий этап — раздача презервативов; на данный момент нам больше нечего раздавать, но в будущем что-нибудь да пришлют, не сомневаюсь. Э-э… затем люди поочередно будут подходить к нам, излагать, на что жалуются. Вот все, что мне пришло в голову. Да, ехать недалеко, это такая деревня неподалеку, название я сейчас запамятовал, где-то тут у меня записано…

Это заявление было встречено изумленным молчанием.

— Извините, пожалуйста! — воскликнула Клаудия. — Но для чего оно, это все? Для чего?

Лоуренс ответил:

— Мне кажется, так мы можем привлечь внимание к нашей больнице, напомнить людям о ее существовании. И сделать что-то реальное.

Зря он употребил это слово: безмолвие приобрело неприязненный оттенок. Когда Лоуренс опустился на стул, уровень энтузиазма в ординаторской упал до нулевой отметки.

Выждав несколько секунд, я поднял руку и сказал:

— Я всецело поддерживаю идею… инициативу Лоуренса. Однако боюсь, я не смогу принять участие.

И почувствовал на себе тяжелый взгляд Лоуренса.

— Почему же, Фрэнк? — спросила доктор Нгема.

— Мне нужно на несколько дней отлучиться. Семейные обстоятельства.

— Я не в курсе, что…

— Необходимость возникла только что, — сказал я. — Я собирался обсудить с вами этот вопрос после собрания.

В ординаторской воцарилась атмосфера какой-то всепобеждающей инертности. Люди медленно двинулись к выходу. Я выскочил в коридор первым, но на тропинке, ведущей к жилому корпусу, Лоуренс меня нагнал:

— Почему, Фрэнк, почему?

— Ничего, Лоуренс, не волнуйтесь. Когда наступит четверг, они воспылают энтузиазмом.

— Я не о них. Я знаю, мой план им не нравится. На них мне плевать. Но вы, Фрэнк… Почему вас там не будет?

— Лоуренс, я должен съездить в Преторию. Ничего поделать не могу, так уж сложилось. Нужно подписать договор о разводе.

— А-а…

Его глаза потухли. Развод, формальности — взрослые заботы. Неведомый ему мир.

— Что ж, очень жалко. Это была ваша идея, Фрэнк.

— Нет, не моя, — отрезал я с неожиданной для самого себя горячностью. — Идея целиком ваша.

— Но вы предложили именно эту деревню…

— Лоуренс, это была не идея. И даже не совет. Я просто ляпнул, что мне пришло в голову…

— А-а, — вздохнул он и, отстав от меня, побрел по тропинке, молча глядя в землю.

После обеда я пошел к доктору Нгеме. Она сидела у себя в кабинете и что-то писала. Дверь была распахнута настежь. Когда я появился, она прикрыла дверь и усадила меня в низкое кресло, а сама села напротив, лицом ко мне, как всегда при разговорах на личные темы.

Сказать ей было нечего. Сегодня мое осунувшееся, грустное лицо обеспечивало мне некую власть над всеми.

— Разумеется, Фрэнк, — сказала она, — я изменю график. Ни о чем не беспокойтесь.

Об отпуске я просил впервые за три года. Она погладила меня по плечу. Постаралась выказать сочувствие к страданиям, которых я не испытывал: фактически мой брак распался много лет назад.

— Если хотите, можете выехать хоть завтра. Я все улажу.

— Спасибо, я вам очень признателен.

— И вот еще что…

Наконец-то! Я хорошо запомнил ее таинственные намеки на вечеринке.

— Это связано с мобильной поликлиникой. Косвенно. Собственно, дело в должности.

— Должности?

— В этой должности. В моей должности. — Она подалась вперед. — В вашей должности, Фрэнк. Намечаются подвижки.

— Да? — Я уже столько раз слышал от нее эту фразу, что мог лишь устало изобразить воодушевление. — Это хорошо.

— Я надеюсь, теперь уже все точно. Подробностей пока разглашать не могу, но перспективы замечательные.

— Отличная новость, Рут. Очень рад слышать.

— Именно поэтому идея поликлиники вызывает у меня некоторые сомнения. Я знаю, Фрэнк, вы ее одобряете. Вы помогли Лоуренсу. Я уверена, из самых благих побуждений. Но в данный момент нам совершенно не нужны новые громкие инициативы.

— A-а. Да. Понимаю.

— Я ратую за новаторство и перемены, — жалобно произнесла она. — Вы сами знаете. Но лучше не раскачивать лодку. Только не сейчас.

— Понимаю.

— Спасибо, Фрэнк. Вы всегда проявляете… большую отзывчивость. Помните: когда вы станете здесь главным, вы будете вольны делать все, что захотите. Вы сможете изменить мир!

Я почтительно кивнул.

Дотоле она тщательно подбирала слова, но ее подлинные чувства частично прорвались наружу:

— Лоуренс мне симпатичен. Я же вижу, намерения у него добрые. Но иногда он…

— Понимаю.

— Вот-вот. Сегодня, например, когда он выступал. «Так мы можем сделать что-то реальное…» Это как, намек, что мы здесь ничего не делаем?

— Он человек молодой. Еще не научился обдумывать свои слова наперед.

— Вы его защищаете. Что ж, он ваш друг. Это хорошо. Но он… иногда он слишком задирает нос. Хочет выше своей головы прыгнуть.

Я снова кивнул, и ее лицо вновь превратилось в невозмутимую маску. Она подавила в себе раздражение и неприязнь. Или просто постаралась их скрыть. Она сказала:

— Я не желаю ему ничего дурного. Вы сами знаете. Но мне кажется, в другой больнице ему было бы лучше.

— Возможно, вы правы.

— Он мне симпатичен. Поймите меня правильно.

— Я понимаю.

— Спасибо за понимание, Фрэнк.

Когда я вернулся в комнату, Лоуренс собирался на дежурство.

— Я все обдумал, — заявил он с вызовом. — Мне плевать.

— На что вам плевать?

— Если они не хотят, я один поеду. Мне плевать. Они ничего для меня не значат. Мне только жаль, что вас там не будет, Фрэнк. Вот единственное, что меня тревожит.

— Может быть, в следующий раз.

В его печальных глазах сверкнула такая благодарность, что я проникся к нему сочувствием. Он и не подозревает, насколько тут одинок. И в его лице снова проступило то, что я подметил в первую минуту знакомства. Я почти подобрал для этой черты нужное определение, но момент миновал.

Когда Лоуренс ушел, я стал бесцельно бродить по комнате — расставил стулья, оттер зеркало от зубной пасты, обмахнул подоконник… В ходе этой остервенелой уборки я обнаружил на полу груду кассет, тех самых, которые принес Техого. Я сложил их аккуратной стопкой на столе — пусть дожидаются, пока он их заберет. Но затем, когда в комнате воцарился идеальный порядок, почему-то взял кассеты и понес владельцу сам.

Была ли у меня какая-то задняя мысль? На сознательном уровне — нет. Но стоило мне выйти в коридор, как во мне пробудился иной человек: бдительный, проницательный. Все чувства обострились.

Дверь Техого была в самом конце коридора. Светильник на потолке давно сломался. Естественно, его никто и не думал чинить. Хотя снаружи еще сияло солнце, в коридоре царил мрак. Я постучал в дверь. Техого не отозвался. «Спит», — подумал я. Постучал сильнее. Дверь под моим кулаком подалась.

Не заперто. В щелку я увидел край незаправленной постели и стол, на котором стояло несколько пепельниц и валялись апельсиновые корки. Я поднял руку и осторожно, кончиками пальцев надавил на дверь, делая вид, что она сама распахнулась, от сквозняка, допустим. Щель стала шире. Я просунул в нее голову и громко позвал:

— Техого!

Но на кровати никого не было. И из ванной никто не выглянул.

В комнате был настоящий свинарник. На полу всякий мусор: пустые сигаретные пачки, порожние бутылки, пластиковые стаканчики. Постельное белье засалено. Всюду раскиданы глянцевые журналы. В воздухе затхлый туман — смесь табачного дыма, усталости и пота.

Шагнув вперед, я снова окликнул Техого, уже зная, что его нет дома. Воспользовался именем, как заклинанием, которое должно было перенести меня через порог. Вошел — и немедленно позабыл об обыденной жизни за пределами комнаты и о том деле, которое привело меня сюда. Эта комната была как убогая каморка моей души, в которой тоже хранилась некая тайна.

И тут же одернул себя: это же комната Техого! И хотя его самого здесь не было, в каком-то смысле я впервые в жизни действительно увидел Техого. В больнице он был чем-то вроде непостижимого призрака: угрюмый, замкнутый, с крутым нравом, но без заметных признаков индивидуальности… А здесь передо мной обнажилась его сокровенная натура. Разбросанные там и сям журналы — все, как на подбор, женские, повествующие о последних модах и красивой жизни. Он вырезает из них картинки и клеит на стены. Закаты, пляжи, неправдоподобные пейзажи, отретушированные журнальными художниками. Женщины, позирующие в шикарных нарядах или в одном белье. От картинок веяло тоской и пафосной сентиментальностью. Часть стола у изголовья кровати была кое-как расчищена. Именно там стояла фотография в рамке, запечатлевшая пожилых супругов. Очевидно, ради съемки они принарядились: стояли в своей лучшей одежде, скованные, сконфуженные, слегка отпрянув друг от друга, перед каким-то домом. Родители Техого? Как знать? Во всяком случае, это был единственный на всю комнату предмет, с которым хозяин обращался бережно.

Мой взгляд заскользил дальше. Всматривался. Примечал. Груды мусора так сбивали с толку, что лишь спустя несколько минут я осознал, что именно вижу. Но, осознав, перестал замечать лишнее. Все, наваленное в качестве камуфляжа, скрывающее правду. Правда же состояла в том, что в комнате хранилось множество металлических предметов: краны, трубы, спинки кроватей. Они были сложены неровными штабелями или просто придвинуты к стене. Комната от них просто ломилась. И тут мне все стало ясно.

Забрав с собой кассеты, я на цыпочках покинул комнату. Прикрыл за собой дверь. Вскоре Техого встретился мне в коридоре главного корпуса. Насвистывая, он толкал тележку. Я поздоровался с ним, приветливо кивнув.