Добрый доктор

XVIII

Я встал очень рано, по будильнику. Когда я вышел на улицу, едва-едва рассвело. Ступив на тропинку, я увидел в тусклом утреннем свете, что у главного входа суетятся люди.

Доктор Нгема встретила меня в дверях. Ее лицо застыло, как деревянная маска; губы не слушались. Сделав над собой усилие, она выговорила:

— Исчезли. Они исчезли.

— Кто? О ком вы?

Ответ я знал наперед, но, лишь войдя в опустевшую палату, уяснил, что именно стряслось. Да и то не сразу — долго стоял и созерцал пустой, прямоугольный, выделявшийся своей относительной чистотой участок пола, словно шифрованное письмо, которое я со временем разгадаю.

Через несколько минут я присоединился к тем, кто бесцельно бродил по коридорам. В наших передвижениях не было ни горячечной суетливости, ни целенаправленности. Все были в шоке. Просто в голове не укладывалось, что три человека и одна кровать могут за ночь исчезнуть. Бесшумно, не оставив следов. Словно какая-то исполинская рука сгребла их и унесла за облака.

Как это произошло? Сколько было пришельцев, чем они были вооружены? Въехали ли они через главные ворота, как добропорядочные посетители, или перелезли через стену, как наемные убийцы? Как знать. На эти вопросы мне никогда уже не найти ответа. Ведь все случилось, пока я был, считайте, в другой стране. Пока я спал.

А Лоуренс? Зачем они прихватили его с собой? Чего он такого натворил, чтобы его понадобилось убрать? Это ясно и без очевидцев: Лоуренс наверняка преградил им путь, встал между Техого и врагами. «Извините, его нельзя увозить, он мой пациент. Я обязан его оберегать». Долг, честь, обязательства — все те слова, ради которых жил Лоуренс. Ради них он и умер.

В ту ночь мог дежурить кто угодно, любой врач. Например, я. И тогда развязка наверняка была бы иной. Я, как и большинство людей на свете, живу не ради слова «долг». Вскоре выяснилось, что солдата никто не похищал — он просто пустился наутек, завидев пришельцев. Спустя несколько часов он приковылял из буша, пристыженно волоча за собой винтовку. Отыскалась и кровать — точнее, груда ее обломков в зарослях бурьяна. Недоставало только одной из спинок — той самой, к которой был прикован Техого.

Но все это было позже, на этапе логических выкладок и объяснений. Утром же нам было не до рационализма и логики. Был только длинный, холодный коридор и пустое место в палате, точно гладкая десна на месте вырванного зуба.

Доктор Нгема, как и все, бесцельно слонялась из угла в угол. Спустя некоторое время с явным отчаянием в голосе она заговорила со мной:

— Какая дикость, Фрэнк! Никак не могу поверить. Что нам делать?

— Не знаю, — тупо пробубнил я. — Заявить в полицию.

— Я заявила. Поговорила с тем человеком… с военным. Он обещал сделать все, что в его власти…

— Раз так, вы больше ничего не можете предпринять.

— Он сказал, что мне следует составить письменные показания. Перечислить все факты. Я займусь этим позже. После выезда мобильной поликлиники.

— Вы все-таки его проведете?

— А что мы можем? — вскричала она. — Все спланировано!

И вскоре все трое — Сантандеры и доктор Нгема, последние, кто остался здесь из медиков, — покинули больницу. Покатили выполнять свой долг на торжестве в честь подключения электричества. Кажется, они считали, что я тоже туда отправлюсь на своей машине. Но я не поехал. Я долго ходил по коридору из конца в конец, потом поднялся наверх и стал вышагивать по коридору второго этажа, потом вышел на улицу и стал вышагивать по траве.

У меня было ощущение, что он все еще где-то неподалеку, совсем рядом, живой. Лоуренс со своими идеалами и своим чувством долга. Разумеется, ощущения меня почти наверняка обманывали: он уже валяется в канаве или в могиле, с перерезанным горлом или с пулей в голове… С того дня я много раз пытался вообразить себе последние минуты его жизни — кульминацию его истории, — но воображение отказывалось мне служить. Убит и выброшен на помойку, как вещь, пришедшая в негодность? Такое случается с другими, с теми, кого ты не знаешь, но не с Лоуренсом. Нет, он где-то здесь, в ближайших окрестностях. Он жив, и живо его негодование и надежды. Он уверен, что его выручат: люди ведь всегда выручают друг друга.

Вот оно: мой звездный час, мой момент если не истины, то действия. Он наступил слишком поздно, чтобы с него началось что-то новое. Но жизнь все-таки дала мне шанс проявить истинное мужество. Я действовал бессознательно. Чувствовал лишь, как накапливается сила — пока даже не во мне, а где-то снаружи. Сел за руль, выехал из ворот, все еще не отдавая себе отчета, куда, собственно, направляюсь.

Впервые в жизни я, находясь за рулем автомобиля, съехал с дороги на тот самый проселок, запрыгал по ухабам и выбоинам. Конечно, к этому моменту мое сознание уже обо всем догадалось. Так, наблюдая за действиями человека, можно вычислить его цель. Душа пела: я уже видел, как стремительно влетаю в главные ворота, как бьет из-под колес красивый, героический фонтан пыли. Но на дне низины моя машина наехала на камень; двигатель заглох, заглох безнадежно. Кураж стал рассеиваться; опасаясь, что он совсем пройдет, я вылез из автомобиля и побежал трусцой в гору. Я мысленно видел, как пробьюсь через озадаченную толпу к единственному человеку, который что-то может предпринять, и упаду перед ним на колени.

«Я пришел, — сказал бы я, — чтобы предложить: возьмите меня, а его отпустите. Я не о Техого говорю — он и так из ваших, можете его забрать. Я о том, другом. Я понимаю, для вас он никто, но для меня он стал всем. Всем, чем я не являюсь. Характер предопределяет судьбу. Моя судьба в том, чтобы прожить жизнь вхолостую — лишь наблюдать со стороны, судить свысока, на все сетовать. Так позвольте мне в последний миг моей жизни перекроить самого себя. Умоляю: возьмите меня, а его отпустите, подарите мне смерть, которая придаст моей жизни смысл, сделайте со мной что хотите, но отпустите его».

Да, я бы так сказал. Не побоялся бы. В тот момент мне не было страшно умирать.

Но конечно, их там не было; сам не знаю, почему мне взбрело в голову искать их там. По-видимому, после ранения Техого они навсегда покинули базу. Им не было никакого резона возвращаться. Лишь в моем сознании они были прикованы к одному месту, точно мишень, на которую я нацелил стрелу своей жизни. И, как обычно, промахнулся. Какое бы многообещающее сырье ни предоставляла мне жизнь, я так и не смог претворить его в удобоваримую трагедию.

Итак, в итоге мне пришлось бороться лишь с самим собой. С обрюзгшим, давно уже не молодым, пыхтящим идиотом. Застывшим, согнувшись в три погибели, посреди этой заброшенной сцены, где зрителями были лишь гнилые брезентовые палатки да ржавые ограждения.

И он. Он появился спустя несколько минут, спокойный, с выражением легкой скуки на лице. Пришел с дальнего конца базы. Только теперь я заметил, что из-за забора торчит крыша его джипа.

Как и в прошлый раз, он был в форме. Но держался более непринужденно, скорее, как гражданское лицо. Шагал, засунув руки в карманы, насвистывая.

— Доброе утро, доктор, — сказал он.

Казалось, он совершенно не удивился, встретив меня здесь. Лишь слегка улыбнулся тому, как я вспотел.

— Вас бы в учебный лагерь, — сказал он. — Мы бы живо из вас человека сделали.

— Я приехал… — выдохнул я, пыхтя, — приехал… посмотреть…

— И я тоже. Докторша, начальница ваша, мне сообщила, что случилось. Вот я и решил: пора проверить вашу версию. Посмотреть, нет ли здесь чего интересного. Однако…

Умолкнув, он указал на бывший плац, заросший бурым бурьяном. Дескать, все давно заброшено.

— Неправда, — сказал я. — Вы здесь уже бывали. Зря отнекиваетесь.

Он холодно улыбнулся. Сегодня настроение у него было благодушное.

— Здесь же никого нет. Только мы с вами. Кому нужна эта дыра?

— И что теперь будет?

— Ничего. Их больше нет. Не думаю, что мы их когда-нибудь еще увидим.

— Я хотел спросить… что будет с ним? С моим другом.

— Так я вашего друга и имею в виду, — сказал он.

Сказать тут было нечего. Все бесповоротно решилось здесь — в самом неожиданном месте, в самый заурядный день.

— Как вы сюда добрались? — спросил он. — Вас подвезти?

— Моя машина там, в низине. Заглохла.

— Я вам помогу. Сейчас подъеду на джипе.

Он повернулся было на каблуках, опять принялся насвистывать, но я произнес:

— Господин комендант.

Не знаю уж, откуда во мне взялось это никчемное правдолюбие.

— Вы хотели сказать «полковник», — поправил он.

— Я знаю вас по прежним временам. Помните?

Поразительно, но он переменился в лице. Насторожился мгновенно. Его сущность сжалась, образовав твердое ядро, о котором я уже упоминал: крохотное, герметично замкнутое, не подвластное никакому давлению. Он уставился на меня, словно с большого расстояния.

— Где мы встречались?

— На севере. На границе. — Я назвал базу и год.

Он задумался. Видимо, принялся ворошить свои воспоминания в поисках моего лица.

— Я был врачом, — сказал я. — Иногда вам требовалась помощь, и вы вызывали капитана. Но как-то ночью, когда капитан был в отъезде, вы вызвали меня.

— Вы мне помогли?

— Да.

Он вновь принялся испытующе меня разглядывать, но это длилось недолго. Я угадал его мысли. Опасности нет: как он с самого начала и предполагал, я лишь жалкая букашка.

— Извините, — сказал он, — что-то не припомню.

— Между нами был разговор.

— Возможно. Мало ли с кем я там разговаривал. Не обессудьте.

Это было сказано деловитым, бесстрастным тоном. Я его больше не интересовал. Итак, я наконец-то решился исповедаться в своей мелкой подлости — но он не смог отпустить мне грехи. Поддавшись какому-то неясному порыву, — подоплека неясна мне до сих пор, — я сделал два шага вперед и протянул ему руку. И он ее пожал. Ничего не значащий жест, пустая формальность; свою подлинную сделку он и я заключили гораздо раньше, в старые времена.