Дожди в августе

Лучшее время жизни

Олег Иванович, в кедах, в завернутом до колен трико, в майке, весь незагорело-белый, худой, в очках, вначале не слишком уверенно выводил косой полукружья по сочному разнотравью. Но через некоторое время, приспособившись к полированному узловатому древку литовки стал бросать ее все увереннее и увереннее — из-под правой рули влево, полувеером: «И — раз, и — два, и — раз…»

Отряд в подшефный колхоз на заготовку сена формировался в институте проектирования горных машин по принципу добровольности. Шли в него, как правило, пожилые горняки, родившиеся в деревне и теперь истосковавшиеся по сельскому раздолью. А Олега Ивановича Соломина, младшего научного сотрудника, напроситься в косцы заставила нужда: ему надо было решать свои жизненные проблемы, делать выбор либо-либо, а он не знал, на каком либо ему остановиться, мучился от этого и в конце концов дал деру в колхоз. «Впереди месяц времени, можно все обдумать, принять решение», — обнадеживал он себя. Был Олег Иванович человеком неглупым, тридцатидвухлетним, окончившим в Москве горный институт и считавшимся перспективным конструктором. «Вот только характера ему не хватает, — говаривал, когда был жив, отец. — Голова-то золотая, а ноги ватные».

Еще студентом Олег Иванович придумал новую натяжную систему транспортной ленты, по которой уголь из лавы идет на откатку. Сила натяжения увеличивалась при этом почти в полтора раза. Таково было первое патентованное изобретение Олега Соломина. И он легко пошел в гору. Уже на третьем курсе ему предложили после окончания института остаться в аспирантуре. О нем даже появилась статья в журнале «Советский шахтер», которая называлась «Профессия — изобретатель». Тогда же Соломину пришла мысль — заменить угольный комбайн на принципиально новую машину, шнеки которой будут вращаться не параллельно лаве, а навстречу ей. Необходимо было усовершенствовать и сам очистный комплекс, придать ему на грузовом штреке телескопический скребковый конвейер. Все это вместе должно было позволить производить беспрерывную добычу угля, без остановок для зачистки лавы, передвижки конвейеров и подвалки тупиков. Оставалось придумать некоторые детали и можно было садиться за чертежи, расчеты.

«Одному, конечно, придется повозиться, — подумал Соломин, — но надо непременно одному». Засесть за расчеты однако не пришлось. Помешала женитьба. Ее звали Алла, была она моложе Олега на четыре года и красива, как моргучая кукла. Училась Алла в университете на первом курсе истфака, где ее почему-то все звали конфеткой. Папа у «конфетки», между прочим, был директором кирпичного завода где-то под Тулой.

Познакомились они в читальном зале в зимнюю сессию, а на майские праздники уже сыграли свадьбу. Когда молодожены приехали к родителям Олега в районный городок, мама много суетилась и все не знала, куда посадить невестку. И уже за полночь, когда Алла ушла спать, сидя с сыном на кухне, мама сказала:

— Так-то она хорошая, видная… Вот только плохо, что вы в мае женились. Люди говорят, маяться бы не пришлось. Хотя если друг друга уважаете, все нипочем.

И отец, который тут же курил у окна, высказал свое суждение:

— Мужчина не должен быть зависим от жены в деньгах, уме и породой должен быть либо выше, либо ровня. А если этого ничего нет, то характер должен быть как железо. Смотри, малый, тебе жить. Нам-то что?

— Да ты что, отец, — возразила жена. — Алик у нас парень с головой, выучится вот, инженером будет… Почему ж он ей не ровня?

А Олег усмехнулся:

— Смешной ты, пап, со своими старорежимными мерками. Придумал породу какую-то, беднее-богаче… Сейчас — главное суть человека, его талант. Это и порода, и богатство, и счастье.

— Говоришь-то правильно, да ведь и я тебе дурного не желаю. Однако посмотрим…

На другой день, когда ходили в магазин за вином, отец по дороге спросил:

— Ты любишь ее?

И Олег честно признался:

— Не знаю… Но она такая красивая: по Москве идет — вся улица на нее оборачивается. А я будущий… инженер (Олег постеснялся сказать «ученый», хотя сказать хотелось именно это). И, может быть, инженер… (не думай, что я бахвалюсь, просто я трезво оцениваю свои возможности) инженер не средней величины, а чуть-чуть повыше. А у такого инженера и жена должна быть такой… ну, в общем, исключительной, блестящей, не как у всех. Такие красивые, может, раз в сто лет рождаются, а она за что-то меня выбрала, ну вот я и не мог…

Отец остановился, лицо его, осунувшееся и побледневшее, болезненно скривилось, и он ухватился рукой за бок.

— Что, опять печень? — испугался Олег. — Где у тебя ношпа? Давай достану таблетку…

Но отец сурово посмотрел на него.

— Жаль.

— Что жаль? — не понял Олег.

— Жаль, что никогда в детстве не драл тебя.

…А потом у них родился Илюшка. Олег был уже на пятом курсе, и они снимали за пятьдесят рублей квартиру в переулке Обуха, рядом с Курским вокзалом. И чтобы не быть зависимыми от ее родителей, Олег работал сторожем в детском саду. Днем — институт, ночью — дежурство. Он был очень горд своей независимостью, хотя если бы был немного наблюдательнее, понял, что живут они, расходуя гораздо больше, чем их две стипендии плюс зарплата сторожа. Старики потихоньку присылали Алле деньги на главпочтамт. Но Олег этого не замечал. Понял, когда уже полностью сидел вместе с женой и Илюшкой на шее у Аллиных родителей. Потом было распределение, и тесть постарался перетащить их к себе — в их городке был филиал московского института, который именовался длинно и непонятно.

Дни летели, они всей семьей ездили то на дачу за смородиной, то за грибами, то в отпуск в Симеиз — и Олегу как-то некогда было взяться за телескопический конвейер и новый очистный комплекс. В институте он второй год работал над одним из узлов дренажной машины, сдавал зачеты, ездил на испытания, совершенствовал, заказывал и вновь испытывал опытный образец. Все это полностью поглощало служебное время. А дома всегда было полно гостей и тоже некогда было засесть за расчеты. Надежды на выходные дни и отпуск таяли незаметно и грустно.

— Слушай, на фига тебе все это надо? — сказала как-то Алла. — Машину нам с тобой купили, квартира у нас, слава богу, не хуже других. Чего же тебе еще надо?

Он тогда взорвался, наорал:

— Каждый человек должен прожить свою, ты понимаешь — свою, а не чужую жизнь. А моя жизнь — в моей работе. Работа с большой буквы — прежде всего, а потом слава, деньги, шмотье, но опять же заработанные тобой самим, твоим хребтом, — только тогда вся эта дребедень будет мне в радость. А я… я тряпка. Ты принимаешь подачки от своего отца, а я молчу. Ты что думаешь, я не знаю, откуда у него эти деньги? Думаешь, я не знаю, как твой папаша ворует со своего завода кирпич и строит гаражи?

В этот вечер Алла вела себя так, будто мужа вообще нет дома: ходила по комнатам, театрально прикладывала к вискам смоченный холодной водой платок, потом другим платком утирала носик и тихо плакала. Больше всего Олег боялся именно этого: слез и полного невнимания к себе.

Потом он еще не один раз вставал на дыбы, кричал, что ему уже двадцать семь лет, потом — тридцать, тридцать два, а он еще ничего не сделал, что его силы и возможности погибают, что он должен уехать и хоть одно воскресенье посидеть на даче один, подумать. Но как только речь заходила об этом, снова возобновлялось хождение Аллы по комнатам, появлялся платочек, смоченный водой, начинались тихие, мучительные для Олега слезы. Потом он всегда просил у жены прощения, целовал ее соленые щеки и говорил, что он ее любит, что будет любить еще больше, главное, чтобы она его понимала, понимала и только. А она сквозь слезы шептала ему горько-горько:

— Не смей никогда плохо говорить про папу.

И так продолжалось долго, пока Олег Иванович не встретил Осень. Так он сразу назвал про себя эту женщину, так стал называть и впоследствии, так как ей это понравилось.

Она сидела на лавочке в сквере и курила. И по тому, как она неумело курила, как рассеянно смотрела мимо прохожих, как ненароком роняла пепел на свое зеленое пальто, он понял, что ей плохо, очень плохо. У нее были зеленые глаза и огненные золотые волосы. Он сел рядом.

— Зачем вы курите?

— Какое ваше дело? — сказала она с такой интонацией, словно спрашивала: «Зачем вы меня обижаете? Что я вам сделала?»

— Я не хотел вас обидеть, простите. Просто мне тоже очень… Простите, пожалуйста…

И он встал и медленно пошел по аллее, усыпанной желтыми кленовыми листьями.

Несколько дней спустя, после особенно тяжелой ссоры дома, Олег хлопнул дверью и ушел. Накрапывал нудный вечерний дождь, а он без зонта все ходил и ходил по городу и, обжигая пальцы сигаретой, много курил. Потом сидел на той самой лавочке, на которой увидел Осень. Одинокий, промокший, он думал: «Ну почему у меня нет воли? Почему я стал такой? Перевоспитать жену не смог, все, что было за душой, потерял. Если что-то еще и осталось на самом донышке, самая маленькая искорка, то как мне ее раздуть, как начать жить той жизнью, которой я должен жить? А если я так и не смогу начать, тогда зачем вся эта никчемность, пустота?..

— Здравствуйте, это вы? — Она стояла перед ним в зеленом пальто с зеленым зонтиком в руке. — Боже, как вы озябли, — сказала она, и ему захотелось заплакать.

Потом они пили чай с королевским вареньем в ее коммунальной квартире и молчали. А потом он все чаще и чаще стал бывать в ее комнатке с зелеными обоями, по которым цветы гирляндами падают к самому полу. И он постоянно ощущал нежность слов ее, беспощадность слов ее. Она говорила ему:

— Разве так можно, Алик? Нельзя же быть таким слабым. Господи, я бы помогла тебе, но что я могу, я сама такая слабая. Но ты же мужчина! Ты же понимаешь, что не должен разменивать настоящее дело на покой и слякоть.

И еще она говорила:

— Ты ее завоюй, Аллу. Каждый мужчина должен завоевать свою женщину, доказать ей свои права на нее, а у вас все наоборот. Ты должен настоять на своем. У тебя же золотая голова, ты же такой умница.

Однажды он неожиданно сказал ей:

— Знаешь что, давай все начнем с нуля.

Она как-то грустно улыбнулась и покачала головой:

— Я не смогу тебе ничем помочь. И разве ты из тех, кто сможет бросить Илюшку? Не надо. Я тебя очень люблю и сейчас еще не могу оставить. Но я все равно оставлю тебя, либо сделаю так, чтобы ты оставил меня. У тебя еще все будет хорошо…

Она жалела его, гладила по голове, целовала в висок, в глаза.

— Целовать в глаза — это к разлуке. Я скоро уеду. Я нехорошая, так как ворую тебя, делаю хуже нам обоим, — говорила она.

А иногда она жестоко ругала его:

— Ты — слюнтяй, тебе надо разобраться в каше, которая у тебя в голове, — и опять целовала в висок, говорила: — Тебе нужна слабая женщина, с ней ты смог бы быть сильнее. Надо, чтобы ты кого-то защищал, жалел, заботился… А я не слабая, ты не верь мне, когда я говорю, что я слабая.

После таких разговоров у него всегда сильно болела голова, сильнее, чем когда он подолгу сидел за расчетами новой машины. Он стал рассказывать Осени все-все: о работе, о том, что этот узел дренажной машины он мог бы сделать за неделю, а вот тянет два года и будет еще тянуть, потому что тянут другие, тянет его начальник отдела Якубовский. А портить отношения с Якубовским нельзя, потому что директор института через полгода уходит на пенсию и Якубовского прочат на его место, а Олега на должность начальника отдела. Вот такая чехарда… Поэтому сейчас ему, Соломину, приходится молчать, но это же временно. Как только он добьется своего, станет начальником отдела — вот тогда он и покажет свое лицо.

— Господи-господи, — говорила она, — а ты не боишься, что эта маска так приклеится к твоему лицу, что однажды ты и захочешь ее снять, да она-то не снимется, прирастет.

Он горячился:

— Ты не права, понимаешь — не права.

— Сколько в тебе самолюбия, — огорчалась она, — плохого самолюбия. Мне так трудно пробиться к тебе настоящему, тому, каким ты был когда-то.

Однажды она достала с полки книгу, нашла отмеченное в ней место и прочитала ему: „Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь, у вас не будет… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими…“

— Кто это? — спросил он.

— Это Толстой — молодому Бунину. — И немного помолчав. — Тебе сегодня же, сейчас надо браться за свою шахтерскую машину. Это будет очень умная машина. Я верю в тебя. А свободного времени, такого, как ты ждешь, у тебя не будет никогда. Будет только то, которое есть сейчас.

— Знаешь, — сказал он, — я все-все понял. Я за все возьмусь с завтрашнего дня, а сейчас пойдем отметим мое понимание.

Когда они выходили из подъезда, с клена сорвалась и шумно пролетела мимо них белая ворона.

— Странно, — сказала она, — я никогда не видела птиц-альбиносов…

Было уже начало лета, и они сидели в большом и не очень уютном ресторане, наполненном громкой музыкой, шумной публикой и дымом. Вокруг стучали вилками, смеялись, но они никого не замечали.

Расплачивался он деньгами, которые ему дал тесть на подарок ко дню рождения Аллы. Он всегда давал полсотни, и Олег, добавив еще пятьдесят, покупал какую-нибудь цепочку, сережки, набор французских духов и дарил все это от себя и тестя жене. Это была традиция.

…За расчеты он так и не сел. Ему казалось теперь более важным сделать выбор — „куда нам плыть?“ Он взвешивал свои сомнения и злился на себя за то, что не может запросто, как некоторые, уйти в работу, в любовь.

„Ладно-ладно, — мысленно говорил он себе, меряя шагами коридор института, — я ее люблю, — раз, она понимает меня — два, она может встряхнуть меня, когда я захандрю, — это три, четыре — я наконец-то обрету покой, начну работать так, как мечтал. А не это ли главное в жизни человека — быть собой? Так, теперь, что я теряю? Илюшку… Хотя… я же смогу ходить к ним. Что же здесь такого? Она не имеет права отказать мне видеть его. Еще я теряю, ну, уют там, тряпки, квартиру, машину… Да разве в этом счастье?“

Соломин чувствовал, что с выбором дальше тянуть нельзя. Но когда он понял, что сказать свое слово, выбрать „куда нам плыть?“ он должен, не откладывая на завтра, уже сегодня, в этот момент открылась дверь и в их кабинет вошел Якубовский.

— Нуте-с, нужны добровольцы в колхоз. На месяц.

— А молодым можно? — запросто и весело спросил Олег Иванович.

— Миру — мир, — тоже запросто и весело поддержал его Якубовский. — Позвоните Сергею Алексеевичу, скажите, что я не возражаю.

И вот теперь Олег Иванович широко размахивал косой, медленно переступая своими худыми ногами. Уже давно на нем взмокла майка, горели от жары стиснутые в резиновых кедах ступни, мутными каплями дрожал на ресницах соленый пот. Соломин очень быстро выдохся, его вдруг стало поташнивать, застучало в висках.

— Ниче-ниче, — отбирая косу, успокоил его Палтэф, (так сослуживцы прозвали Павла Тимофеевича Фофанова — из отдела осушения). — Иди полчасика поваляйся в холодке, и все пройдет. А то ведь и жилы себе можно порвать.

Спал в эту ночь Соломин неспокойно, метался и бредил, и утром Палтэф дал телеграмму его жене. Алла прибыла в этот же день и решительно заявила, что забирает мужа домой. Олег Иванович уезжал тихий и грустный, хотя и пробовал шутить.

— Ничего, Палтэф, ты и один со своей комплекцией поднимешь наше сельское хозяйство на невиданную высоту. — И сам не веря своим обещаниям, пытался уверить своих товарищей: — Ничего, денька два отлежусь, и вернусь. Все будет иначе, все будет по-другому.

Алла, собирая вещи Соломина, негромко ругала его:

— Я же говорила тебе — не надо ездить в колхоз. Говорила? Ты же только хорохоришься, а ведь у тебя совершенно для этого нет силенок. Без привычки, без характера разве здесь обойдешься? Но ничего, я тебя отпою липовым цветом, зверобойчиком — ты у меня станешь даже лучше, чем прежде.

Соломин рассеянно слушал жену, смотрел в окно. Сразу за школой, в которой расположились шефы, начинался молодой березовый лес. Ветер сонно шевелил зеленые гривы деревьев. В них уже начали появляться первые желтые пряди.