Дожди в августе

На "Люре"

Погода, как это часто бывает в Заполярье, сменилась в одночасье, и еще недавно ярко пламеневшие осенние берега Печоры вдруг поблекли, стали буро-грязными и тоскливыми. Катер рыбинспекции "Люр", вспарывая черно-фиолетовую воду, дробно стучал мотором, и его монотонное "кту-кту-кту-кту" было слышно на многие километры над рекой.

На палубе, подняв высокий воротник штатского полушубка, стоял Перегудов. Был он злой как черт, грыз своими крупными зубами папиросу и плевал в пенящуюся за бортом воду. Пистолет, выданный ему под расписку, тер подмышку, и Перегудов все время поправлял его, сдвигая ближе к груди. Работал он на Севере недавно, а в помощь рыбинспекции его командировали впервые, на выходные дни, когда печорские мужички браконьерили вовсю, а рыбнадзор со своим невеликим штатным расписанием бестолково носился по огромной реке, задерживая разве что только сотую часть нарушителей.

К отходу "Люра" Перегудов опоздал, и ему пришлось заплатить свои деньги за билет и на "Ракете" догонять катер. Сошел он в Каменке и долго торговался с красноносым поджарым мужиком, чтобы тот на своей моторке подкинул его до "Люра" (катер всего полчаса назад прошел мимо деревни). И хотя Перегудов показывал мужику свое удостоверение, тот равнодушно скользил взглядом по черным, некрашеным домам Каменки и твердил свое:

— А хоть и из милиции… Бензену нету. Есть чуть, дак к брату еще ехать…

Но "бензен" сразу нашелся, когда Перегудов из двух взятых с собой бутылок водки одну предложил мужику.

Глаза у того расцвели, щеки порозовели. Он сразу засуетился, подстелил на сиденье Перегудову вынутую из "бардачка" засаленную до невообразимости телогреечку, и через минуту они уже неслись по Печоре. За первым же поворотом реки открылся огромный залив, в котором култыхалось на сонных волнах с десяток моторок. Люди на них, свесившись за борт, что-то шарили руками в воде. Все они распрямились, некоторое время смотрели в сторону Перегудова, а потом вдруг разом, дернув за шнуры, взревели моторами и, прижимаясь к берегу, полувеером заскользили, обтекая лодчонку Перегудова.

Он поначалу даже вскочил на колени и хотел крикнуть: "А ну, жми наперерез!" Но, бросив взгляд на старенький моторчик, вяло махнул рукой. У мужичков на "казанках" стояло по паре моторов, и казалось, что днища их лодок вместе с задранными носами даже не касались воды.

— Того и гляди в небо улетят, — крякнул Перегудов, отворачиваясь. — От паразиты!.. — И потом, мотнув головой в сторону уходящих лодок: — Чё они тут?

Мужик неопределенно пожал плечами.

— Сено, небось, возют…

— Что ж они, сено руками со дна реки что ли заготовляют?

Мужик, зажав ноздрю, сморкнулся за борт и ничего не ответил.

На "Люре" кроме Перегудова было еще четверо. Правил катером небритый кадыкастый старик Семяшкин, ему помогал моторист Володя. Было еще два инспектора рыбнадзора: бывший председатель колхоза Сумароков и молоденький парнишка Коля, только что закончивший рыбоводческий техникум.

Время от времени с катера бросали "кошку" на капроновом шнуре и перли вперед, цепляя браконьерские сети. Сети рвались и путались, цеплялись за коряги вместе с рыбой хоронились на дне реки. Одну сетку Сумароков подцепил удачливее и вытянул ее всю полностью вместе с двумя небольшими, килограммов по семь-восемь семгами.

Когда Перегудов поднялся на "Люр", стоявший на приколе у небольшого, заросшего осокой островка, на катере обедали. Все четверо хлебали из алюминиевых чашек картофельный суп, заправленный оленьей тушенкой, вприкуску с ускользающими кусками нежной семужьей скоросолки.

— На два дня к вам на помощь, — отрекомендовался Перегудов.

— Здрасьте, — сказал моторист Володя, отодвигаясь от стола, — садись.

Но Перегудов не сел, а, шагнув к столу, вдруг сгреб вместе с газетой куски семги, высыпал их в ведерко, в котором краснела крупно нарубленная рыба, и сверкнул своими желтоватыми белками.

— Шкуры, семужку жрете?

Семяшкин зарозовел старческими скулами, вскочил на ноги. Весь сухонький, жилистый, он прямо взвился перед Перегудовым, ухватился костистыми пальцами за его полушубок.

— Мы что ж её ловили, что ли?

— Нет, она сама к вам на стол из воды запрыгнула! — заорал Перегудов. — Вас охранять рыбу поставили, а вы…

Все вскочили.

— Браконьерскую сетку зацепили, дак две рыбины попалось, — пытался все разъяснить Сумароков.

— Статуй чумовой! — кричал старик. — Я в войну ранен был в живот, браконьеры три раза пукали из ружей — вот как ты стоишь. А ты на меня — шкура?! Руками погаными со стола все сгребать?!

— Ага, — разозлился еще больше Перегудов. — Если ты воевал, так тебе теперь все дозволено? Никому не дозволено, а ему дозволено! Не было такого указа, чтоб фронтовики Печору грабили!

— Да пойми ты, — пытался урезонить Сумароков, — не наша сетка была. Что же, теперь рыбу выбросить, пусть пропадает, да?

Закурив, Перегудов сказал уже спокойнее:

— Мне что вас — учить? Сдать рыбу надо было. Вот придем в город и сдадим…

— Куды? — кривя злую улыбку, спросил Семяшкин. — Куды ты сдашь эти крохи?

Перегудов немного подумал.

— В ресторан. Взвесим, сдадим и получим бумагу. Все будет по закону.

— В ресто-о-ра-ан, — передразнил его старик. — Много ты в ресторане видал?

— Ничего. Я сам проверю, вся до грамма на столы пойдет.

Теперь "Люр", талдыча мотором, бежал по рукаву Печоры вверх, и низкие грязные тучи почти целовались с белыми гребешками волн позади катера. Перегудов стоял на палубе, курил и злился. Внизу, в кубрике, топили печку, грели чайник и пили чай. Перегудова на чай не позвали. Он проголодался с утра, весь закоченел на палубе, но вниз не шел: еще не отмяк душой.

Лишь накрыв дребезжащее ведро с семгой какой-то тряпкой и плотно привязав его к ручке люка, он открыл тяжелую железную дверь рубки и простучал сапогами вниз по лестнице в кубрик. Мужики пили чай из горячих маслянистых кружек и молчали.

— Ладно, — сказал Перегудов, потирая замерзшие смуглые щеки, — все равно нам эти два дня вместе жить. Да и есть я хочу…

Развязав рюкзак, он выставил на стол бутылку водки, банку оленьей тушенки и банку кабачковой икры.

— Ну, ты, знаешь, тоже того… — примирительно заговорил Сумароков, — можно же и по-хорошему. И, обращаясь уже к Коле, распорядился: — Иди, Колюнь, дядю Леню подмени. Пусть спускается сюда.

На столе появились еще соленая щучка, кастрюля пересыпанной сахаром морошки, луковица и хлеб. А моторист Володя, немного подумав, достал из-под кровати бутылку спирта.

Выпив и быстро захмелев с холода, Перегудов пустился в рассуждения:

— Как вы не поймете, ведь закон — он для всех закон: и для меня, и для тебя, для всех. И если ты нарушишь (обратился он к Сумарокову), тогда (показал на Семяшкина) и он захочет. А там и другой, и третий… Что получается? Получается сплошное нарушение.

— Нет, — возразил ему моторист Володя, — чудно, ей бо, получается: жить на реке и рыбы не есть. Я понимаю, когда на продажу — тут, конечно… А коли поймаешь чуток для себя, то это всем понятно. А то, ей бо, чудно получается. Так ведь?

— Ага, — откликнулся Перегудов, — получается — мы тут семгу едим да пелядку, во Владивостоке и на Сахалине крабов ловят и трепангов и трескают их за милую душу, в Молдавии все черешней объедаются, в Грузии — мандаринами… А о других подумали? Кто у чего живет, тот тем и делиться со всеми должен. Понятно? Вот наша установка. И чем больше ты отправляешь, чем честнее все трудятся, тем больше всего получают.

— Так-то оно так, — согласился Володя, макнув кусок хлеба в банку с кабачковой икрой и отправив его к себе в рот. — Ну, а если я тут мантулю-мантулю, пупок себе рву, стараюсь всю страну семгой, к примеру, завалить, а они там сидят и говорят: "Давай, давай, Владимир Николаевич, гни свой хребетик, а мы тута дак объедаться будем". Тогда как?

— Так не может быть. Там тоже есть кому посмотреть… Так что не волнуйтесь и делайте свое дело тут.

Небо быстро погасло над Печорой, чернота поглотила реку и редкие невысокие леса по берегам. "Люр" уткнулся носом в берег — на отдых…

Первым просыпается Коля. Он разжигает железную печурку, ставит на нее высокий медный чайник. Перегудов еще некоторое время ворочается на полу под полушубком, потом, кряхтя и отдуваясь, встает, растирает затекшие бока и с хрустом потягивается. Вдвоем с Колей они пьют, обжигаясь, сладкий крепкий чай, а затем отцепляют притороченную к "Люру" моторку и стремительно мчатся по студеной реке.

Возвращаются они, когда уже вовсю светло. На катере пахнет ухой, картошкой и тушенкой. Вместе с Колей Перегудов выгружает из моторки бельевой бак и прорезиненный мешок, наполненные ошкеренной белорыбицей и огромную, еще живую семгу. Рыбина лениво шевелит хвостом и щелкает жаберными крышками, разевая хищный, загнутый кверху рот. Когда рыбу переваливают на палубу, она вздрагивает своим беззащитным бело-перламутровым брюхом, теряя серебристые копеечки чешуи.

— Четыре акта составил, — говорит Перегудов. — А эти семгу бросили — и деру. Ну и лодки у них — супер! Мы за ними погнались — куда там! Для острастки выстрелил в воздух: думал — побоятся, остановятся. Ничего не боятся. За патрон как теперь отчитываться буду — не знаю. А мотор у вас на лодчонке — дрянь. Глохнет и глохнет…

Семяшкин допивает чай, утирает губы тряпочкой и, кося глаз на семгу, говорит:

— Ехать надо.

Вновь стучит внутри катера дизель и поет свою монотонную песню: кту-кту-кту-кту. Сумароков возится на палубе с лодочным мотором, выкручивает свечи, дует в них, пробует подсос бензина в карбюратор. Перегудов с Колей, поев ухи и картошки, ложатся отдохнуть в кубрике и, спаянные недавней совместной погоней, азартом преследования, разговаривают:

— Ты, Коля, вот что, — говорит Перегудов, — иди работать к нам в милицию. У тебя хватка есть, из тебя отличный работник получится.

— Нет, — отвечает Коля, приподнимаясь на локте и сияя своими неправдоподобно синими глазами, — мне сейчас в армию идти, уже повестка пришла.

— Тебя в десант возьмут, — оглядывая крепкую и молодую фигуру Коли, решает Перегудов. — Десант — это хорошо! Вот после армии и приходи к нам. Нам добрые и сильные ребята нужны.

— Нет, я, наверное, все-таки не приду. Я реку люблю. У меня дед рыбаком был, отец — рыбак… И я тоже решил. Работать на реке интересно… — Он умолкает, но неожиданно задорно спрашивает: — А знаете, как раньше осетров живыми в Питер возили? Их отловят, рюмку водки в пасть вольют и везут в санях, только обмотают тряпками и водой еще поливают, чтобы жабры и кожа не обсохли. Вот так их живыми до Питера и доставляли. Это нам в техникуме рассказывали.

— Ишь ты — водкой поили, надо же! — удивляется Перегудов. Но сон начинает смаривать его. Он зевает, заворачивает себе на голову полушубок и засыпает.

Просыпается Перегудов оттого, что "Люр" скребет днищем по песку и останавливается.

— Что?! На кошку сели? — вскакивает Коля и лезет наверх. Следом за ним поднимается на палубу и Перегудов.

— На тоню к Нефедычу решили заглянуть, — поясняет моторист Володя.

Сумароков гремит трапом, скидывая его конец, а потом и сам спрыгивает на мокрый песок. На берегу, на зеленой поляне, дымит костер, под дощатым навесом сушатся сети и оранжевые рыбацкие куртки. У костра в телогреечке и теплой шапке старичок, такой же щуплый и костистый, как капитан "Люра".

— Здравствуй, Леня, здравствуй, — говорит он, вставая, и подает Семяшкину сразу две руки, а остальным приветливо кивает.

Потом он вешает над костром мятое черное ведерко, подкладывает в огонь щепленые плашки.

— А ты ай один? — спрашивает Семяшкин.

— Один, — равнодушно подтверждает Нефедыч. — Илюшка с Гришкой запили, сукины дети. Как вчера утром ушли на моторах в Оксино, так и нет. А я чё ли на веслах много нагребу? Так умаялся весь… — Он вдруг оживляется: — А может, ребята, вы мне сетки помогнете трясти? Тройку ходок, а? Пишша пока приготовится дак… А?

— Поможем, отец, что за разговор, — решительно встает Перегудов.

Притороченная к "Люру" моторка печально покачивается на легкой волне. Мотор Сумароков так и не сумел оживить, поэтому Перегудов вместе с Нефедычем садится в большую широкую лодку с задранным носом.

— Не лодка, а целая ладья, — шутит Перегудов, берясь за весла. — Лет двести этой посудине небось, а, отец?

Нефедыч щурится на белое сквозь туманную мглу солнце, смотрит на веселое лицо Перегудова и говорит как-то умиротворенно:

— Не рвись, не рвись веслами-то, коротенько кунай, коротенько…

Уже через пять минут плечи у Перегудова начинают каменеть и пальцы, крепко обхватившие гладкую рукоять весла, затекают. Он старается грести ровно, глубоко и сильно, но весло часто срывается, чиркая по волне и бестолково брызгая холодной водой. Когда лодка добирается до первой сетки, Перегудова от напряжения начинает потихоньку трясти. Утирая мокрый лоб, он прерывисто дышит, но еще улыбается и говорит, стукнув ребром ладони по борту:

— От и тяжеленная чертяка.

— Держи нос вдоль сетки, так-так-так. — Перегибаясь через борт, старик цепко хватает поплавь и ровно, размеренно вытягивает снасть. — Держи, держи нос, только держи, не греби…

Пахнет водорослями и свежей рыбой. Тяжелая сетка с бьющейся в ней серебристой зельдью скоро заполняет широкое днище лодки, а Нефедыч все тянет и тянет сети, мокрый ворох их все растет и растет. Наконец мелькает край сети и груз на веревке. Можно плыть назад. Но тяжело осевшая лодка, кажется, вовсе не движется, хотя Перегудов сереет от напряжения лицом. Он оборачивается, находит взглядом костерок на берегу, и ему кажется, что до него грести еще тысячу верст — так тонок и мал его голубоватый скрученный дым. Теперь уже деревенеет вся спина, будто надломленная в пояснице, ладони саднят, а лицо горит непрестанно и жарко.

— Легше, легше, отдохни чуток, — уговаривает его Нефедыч.

Но Перегудов упрямо гребет и гребет, уже ничего не чувствуя и ничего не слыша, гребет в каком-то отупении, думая только об одном, что надо обязательно выгрести.

Когда лодка с разбега скребется днищем о песок, Сумароков и Коля подхватывают ее за борта и тянут на берег.

— Ну ты даешь, — говорит Сумароков Перегудову, — прешь, как дизель.

Тот едва переваливается через борт и шатаясь идет к костру. В висках у него стучит, а перед глазами плавают коричневые с золотисто-зелеными ободками мушки. Он тяжело садится на камень и смотрит, как внизу Коля, Сумароков и Нефедыч разбирают сети, выпутывая из них зельдь.

— На камне не сиди, — говорит моторист Володя, — геморрой поймаешь, — и сует под Перегудова телогрейку.

Перегудов бурчит что-то вроде того, что все это ерунда, но от телогрейки не отказывается. Он достает папиросу — хочется курить, а рот полон клейкой слюны, которую никак не сплюнуть.

— Вовка, — говорит Семяшкии, подходя к мотористу, — йоду принеси. Вон у него все ладони в кровянке.

— Ниче… — отнекивается Перегудов.

— Кой ниче, дура, — незло поправляет Семяшкин, — все руки стер. Дай-кось… — и мажет ему ладони йодом.

Перегудов кривит губы, потом, подождав, пока подсохнет сукровица, осторожно прячет руки под мышки и опять идет к лодке. Рыбу уже выбрали, распутанные сети сушатся на вешалах, и он хочет опять залезть в лодку, но Нефедыч останавливает его:

— Спасибо, спасибо, милок, отдыхай! Наломался с непривычки, чай… Мы с Леней вон сходим. Сходим, Лепя?

Семяшкин, раскорячившись, упирается в лодку плечом, сталкивает ее и уже на ходу переваливается через борт. Старики усаживаются рядом и, попеременно опуская весла в фиолетовую воду, гребут легко и о чем-то весело переговариваются — их голоса далеко слышны над водой.

Две ходки они сделали без всякого напряжения, потом еще выбирали из сетей рыбу, носили ее ведрами под навес, ссыпали в высокие деревянные кадушки и развешивали на ветру сети. А после этого все вместе ели прямо из ведра разварившихся нешкереных, нежно жирных зельдей, черпали деревянными ложками густую, как студень, юшку.

Когда стали прощаться, Нефедыч приволок ведро свежих зельдей.

— Гостинец вам, — подал перегнувшемуся с "Люра" Семяшкину.

Все почему-то посмотрели на Перегудова, но тот собирался в это время закуривать и отвернулся, хоть ветер дул не с берега, а с реки.