Догоняя Птицу

-Добрый день. Мы музыканты из Каунаса, едем на фестиваль. У нас не осталось денег. Так получилось...

-У нас на вокзале украли кошелек, - тихо добавила девушка, опустив глаза. У нее тоже был акцент, но не такой выраженный.

-Не хватает денег даже на хлеб, кефир и сосиски, не говоря уже о бутылке пива. Вы не могли бы нам помочь? Сколько не жалко. Конечно, если в вашем случае имеется такая возможность...

Последнее слово парень произнес, не смягчив согласный звук - "возможност". Он говорил напряженно, без улыбки, которая бы согрела жесткие интонации и неправильность речи.

-Возможность? - задумчиво переспросила Гита. Казалось, она что-то вспомнила. - Возможность у нас имеется. Так откуда вы, говорите, приехали?

-Из Каунаса, - повторил парень чуть более развязно.

Он был доволен, что ему удалось завязать с ними беседу.

Но тут произошло неожиданное: пристально глядя в парню глаза, Гита тихо произнесла несколько фраз на непонятном языке. Лота не была уверена, что фразы как-то связаны между собой, она вообще ни разу не слышала, чтобы Гита говорила на чем-то еще кроме русского и хромающего английского. Музыканты остолбенели. Кончики губ у парня съехали вниз и формой напоминали подкову, а лицо девушки потемнело и сморщилось, словно от ужаса она на всякий случай решила исчезнуть.

-Обмануть хотели? - вкрадчиво спросила Гита. - Зачем?

Музыканты молчали, уставившись на щебенку Чистопрудного бульвара. Казалось, они истратили все слова. Лота видела, как в отдалении поблескивал пруд, по которому плыл лебедь, задумчиво рассматривая в зеркальной поверхности свое скользящее отражение: вода стояла тихо, и лебедь казался двусторонним, как рисунок на игральной карте. Деревья и дома на противоположном берегу, небо, облака - все это тоже лежало на воде в виде точной копии, нанесенной на ее стальную поверхность, и существовало в двух проекциях, только в отражении небо было сероватым, почти черным.

-Вам нужны деньги? - продолжала Гита - она одна чувствовала себя хорошо. - Почему нельзя было сказать прямо? Для чего весь этот спектакль?

Лота не понимала, всерьез она говорит или хочет с ними поиграть.

Но тут Гита на полном серьезе достала замшевый кошелек, вытряхнула на ладонь мелочь и протянула девушке.

-Возьми.

Гита смотрела девушке-хиппи прямо в глаза. Ей было любопытно, что та ответит и возьмет ли деньги.

-Спасибо, - побормотала девушка. Лота подумала, что она вот-вот упадет в обморок от слабости и смущения, но девушка протянула руку и робко сгребла звякнувшие монеты. Лота за ней наблюдала и успела заметить, что их было не так уж мало.

-Может, еще? Скажи, ты хочешь еще? - не унималась Гита. - Вот, держи.

Она торопливо достала из кошелька смятую трешку, потом вытащила из заднего кармана джинсов пачку сигарет "Клайпеда" и тоже протянула девушке.

-Спасибо, - пискнула та почти беззвучно. - Простите...

Это "простите" она произнесла совсем тихо, словно ветер пробежал по деревьям.

В следующий миг оба беззвучно исчезли. Лота не успела заметить, в какую сторону они ушли.

-Ты знаешь литовский? - Лота повернулась к Гите и внимательно рассматривала ее, как та минуту назад рассматривала девушку-хиппи.

-Это не литовский, а латышский. Они похожи, и литовец сразу бы отреагировал. Раньше мы с матерью каждый год отдыхали на взморье, и я выучила несколько фраз. Каз ир измаксас? - Гита захихикала.

От пруда тянуло тиной - позади было несколько жарких дней, и вода потихоньку начинала жить летней органической жизнью. Гита еще несколько дней назад покрылась веснушками - все открытые участки тела, даже пальцы на руках. Лота завидовала ее веснушкам, ей казалось, что это признак благородного происхождения, а Гита мазала лицо кремом, который приглушал их пылание. Как-то раз, сидя напротив Лоты, Гита нагнулась почесать ногу в легких кожаных сандалиях - их привезла ее мать - она нагнулась, и Лота на секунду увидела ее грудь - тоже в мелких коричневых пятнышках, как перепелиное яичко, и сверху узкая грудина или как иначе назвать пустое и очень худое пространство между ключицами, и плечи тоже были усыпаны этими пятнышками и точками, прямо как у той девчонки с картины Уайета в одном из альбомов, стоявших на полке в Гитиной комнате. Только девчонка Уайета была крепкая, как капустный вилок, а Гита была тоща как сосулька и также прозрачна, и только веснушки и жесткие зеленые глаза придавали ей жизни.

И, конечно, в воспоминаниях о Гите снова царствовала весна. Наверное, потому, что в ней самой было много холодного воздуха, который, слегка подогреваясь, приводил в действие тяжелые и инертные механизмы жизни, а когда наступало лето, перемещал Гитландию куда-то совсем далеко - под Ригу, на взморье, частица которого потом хранилась в Москве в виде янтаринок, похожих на замороженные капли апельсинового сока, или шоколада с корицей, или рижского бальзама, который в их доме было принято добавлять в кофе.

Вот и вся история. Встреча с музыкантами была необязательной и случайной. Сейчас Лота бы их, наверное, не узнала - ни парня, ни девушку. Но в памяти навсегда остались тихое сияние вечера, город, залитый солнцем, неподвижный, словно вылепленный из гипса, лебедь - и отражение: картинка-перевертыш, наводящая на мысль о двойственности мира.

Глава Тридцать третья

Догоняя Птицу

Не только затянувшееся отсутствие Птицы вносило в жизнь Лоты острое, почти непереносимое напряжение, доводившее до отчаяния.

Она не сразу разобралась, в чем дело. Что именно тяготило ее так сильно, что в иные моменты ей становилось физически трудно дышать. Словно внутри нее раздавили деревянный кораблик, и щепки вонзились в легкие и сердце. В Лоте открылась пустота, которую было нечем, абсолютно нечем заполнить. В первое время она пыталась читать книги - набросала для себя целый список серьезных и несерьезных, полезных и бесполезных книг. Одни из этих книг советовал прочитать Герцог, другие Лина. К тому же существовал целый перечень нетронутой классики, которую она так и не прочитала в школе. Но ни книжные слова, ни фразы, ни предложения не вызывали у нее мыслей или эмоций. Черные буковки с книжных страниц печально осыпались в тусклую пустоту, непонятые и непонятные.

В начале августа Лота решила кому-нибудь позвонить и набрала номер своей бывшей одноклассницы из Краснододорожной школы Жени Пятнашко. Но все слова, которые она заготовила для Жени, которые слушала и произносила, держа в руках телефонную трубку, застревали в пластмассовых недрах, в сыпучем и беспросветно-черном угольном порошке. Уловив в Лотином голосе непривычные интонации, Женя предложила приехать в Москву, но Лота испугалась, и сославшись на несуществующие неотложные дела, повесила трубку.

Гитландия исчезла с карты: ее больше не было. Все, что Гита оживляла своим колдовством, теперь, в новой внезапно потускневшей реальности превратилось в бессловесную неживую тень. Как обрести ее заново, каким инструментом воспользоваться, чтобы вернуть? Или хотя бы - пусть даже изредка - к ней прикасаться, согреваясь и переводя дух.

Лота помнила их с Индейцем разговор - один из последних, случайных, когда она уже во всем угадывала скорую разлуку.

-Научи меня какому-нибудь ритуалу, - попросила его Лота.

-А тебе зачем? - удивился Индеец.

-Ни за чем. Просто так.

-Если просто так - тогда другое дело, - согласился Индеец. - В волшебство все и должно сводиться к этому просто так, понимаешь?

-Понимаю.

-Вот. Когда ты это поймешь окончательно, тогда все и заработает. И будет уже неважно, что у тебя за ритуал. Ты можешь где-то прочитать о нем или услышать. А можешь придумать сама. Это может быть очень сложный ритуал с набором экзотических составляющих. А может быть совсем простой - с пуговицами или кусочками хлеба. Или со спичками. Или с дождевой водой. Да с чем угодно. Прежде всего, важно то, что ты вообще это делаешь. Сама, своими руками. Потому что в такие моменты ты пробуждаешь к жизни древнее волшебство, которое когда-то существовало на земле и все собой заполняло, как воздух - атмосферу, а потом исчезло и все про него забыли. Ритуал магию не делает: он ее пробуждает. Пробуждает уже существующую.

-То есть, ты хочешь сказать, что совершенно не важно, что и как я делаю? Главное - этим заниматься?

-Ты все совершенно правильно поняла. Твори, действуй - и магия отыщет тебя сама!

-Надо же, - сказала Лота. - Я думала, существует какая-то тайна, которую надо знать или разгадать. А послушать тебя, так никаких тайн и нет...

-Детка, но ведь это же все не ради тайн делается, - очень мягко, почти нежно ответил Индеец. - Это делается не ради тайн, а ради таинственности. Быть магом здорово само по себе, как любая игра. Мир магии существует понарошку. А задача мага сделать его реальностью. То есть поверить в него самому и заставить поверить других.

* * *

Лота была уверена, что запомнила все, что говорил Индеец. Запомнила слово в слово. Но теперь она всматривалась в воспоминания - и не видела ровным счетом ничего. Подаренная Индейцем искорка не принялась в темном и запутанном Лотином сознании. Она смотрела в себя - но видела пустоту. Ей мнилось, что внутри у нее гуляет ветер, словно все ее тело - полое. Утратив в горах прежнее содержание, оно так и не наполнилось ничем новым.

Как именно должна выглядеть магия? Книжек на эту тему у Лоты не было ни в домашней библиотеке, ни в списке. Однажды она узнала адрес и отправилась в магазин, где, как ей объяснили в другом книжном магазине, куда она сунулась в первую очередь, имелся целый отдел тематической литературы. Она вошла в полутемные и полупустое (стоял жаркий летний день) помещение, увешанное индийскими гирляндами, азиатскими и африканскими масками и амулетами на все случаи жизни, уставленное статуэтками Будды и танцующего Шивы. Пройдясь вдоль прилавка с бижутерией, благовониями и музыкальными кассетами, она поднялась на второй этаж и оказалась среди стеллажей с книгами. Нашла раздел "магия", взяла наугад какую-то книгу. Перелистала страницы, пробежала глазами оглавление. Сплошное разочарование. Все эти сложные и пространные рецепты и рекомендации, подробно изложенные на бумаге скверного качества, не пробуждали в Лоте ровным счетом ничего. У нее так и не возникло ничего, похожего на отклик. А вместе с ним давнего и уже почти забытого чувства, которое невозможно не узнать и ни с чем нельзя спутать: того, что появлялось в присутствии Гиты. Это было особенное, очень отчетливое, яркое переживание, однако подобрать к нему название из числа существующих и известных ей слов она не могла. Или нет: слово, конечно же, было. Гитландия.

А от книжек, которые она листала в магазине, веяло чем-то неинтересным и чужеродным - не то просроченным, не то прогорклым. Нафталином, которым бабушка перекладывала в чемоданах вещи. Или хлебом, после того как в нем отчетливо и неистребимо поселился запах плесени. Наверное, все это когда-то для кого-то что-то значило, думала Лота, рассматривая символы и схемы, пентакли и буквы и не улавливая ни намека на ту легкую, воздушную энергию, которую излучала Гитландия, наполнявшая своим светом улицу, город, весь мир. Гитландия была этому миру более показана, чем сложные черно-белые графические чертежи. Для кого-то эти чертежи тоже были чем-то значимым. Для кого-то. Но не для Лоты.

Но сдаваться она не собиралась. У нее оставалась еще одна неиспользованная возможность: следовать совету Индейца. Совет звучал туманно, но тем больше было у нее надежды после просмотра книг с точными схемами и чертежами.

Оказавшись дома, она походила по комнате и отобрала наугад несколько случайных на вид предметов, которые, как ей показалось, объединяло внутреннее сходство, которое она безотчетно улавливала. Лота действовала по наитию, а не по логике, которую в таких случаях пытается навязать разум. Рука сама потянулась и взяла нужные предметы, среди которых оказались: Гитин браслет с заклепками, крымский камешек, подобранный Лотой на стоянке у моря, сухой кленовый лист с бурыми и закрутившимися кончиками. Птичье перо: она нашла его на тротуаре. Вряд ли оно упало с мертвой птицы, скорее всего, птица был живая. Все эти предметы Лота разложила перед собой на столе и некоторое время сидела, пристально всматриваясь. Затем поменяла их местами и снова замерла. Ей мнилось, что смутно, очень отдаленно что-то меняется. Что-то трескалось и подтаивало, отогревалось и растекалось - еще чуть-чуть и тонкая, неназванная энергия, так хорошо ей знакомая, снова примется заполнять собой реальность. Но проходили минуты, и волшебство рассеялось бесследно, так и не состоявшись. Немые, безнадежно материальные предметы с виноватым видом лежали перед Лотой на столе, так и не воскреснув.

* * *

Лота была уверена, что встретит Птицу неожиданно где-нибудь в случайном месте - на бульваре, в кафе, на бортике тротуара, на ступеньке подземного перехода, на скамейке в сквере. Он нарочно подстроит их встречу. Вычислит, в каких местах появляется Лота и где ее следует искать. А может, она вернется под вечер домой, обежав полгорода, распахнет дверь внизу, а он сидит себе в подъезде на батарее, в сапогах и куртке. Улыбается очками и ресницами и курит, держа беломорину двумя пальцами.

Она рассматривала карту Москвы, выбирая вероятные места для встречи с Птицей. Чистые пруды, скамейки на Гоголях или Тверском бульваре, дворики в центре, где песочница, качели и грибок-мухомор. Так и есть, подходит и издали видит: кто-то сидит. Дремлет, раскинув на спинке деревянной скамьи худые длинные руки. Устал искать, сел передохнуть, поджидает. У Лоты кружится голова, она спотыкается, она почти бежит. По дорожке, среди стволов и солнечных пятен. Все ближе грибок и скамейка - нет, не он. Даже не похож нисколько - мужик какой-то чужой лет сорока и без бороды. Просто сидел спиной, вот Лота со спины и обозналась.

И ей начинает казаться, что все это снится или происходит с кем-то другим. Что она все видит со стороны - и грибок, и скамейку, и солнечные пятна. И себя, растерянно стоящую посреди города.

* * *

Как-то раз под вечер Лота увязалась за высоким худым типом, издали со спины отдаленно напоминавшим Птицу. Этот тип тоже был в военных штанах и в зеленой геологической куртке. Он шагал очень бодро на своих длинных, как у аиста, ногах, так что Лота едва за ним поспевала, и приходилось почти бежать. Она с самого начала прекрасно знала, что никакой это не Птица, но все равно шла и шла следом, не решаясь подойти ближе. Потому что так она как будто шла за Птицей, а догони типа - и на нее удивленно и недоверчиво уставится чужая усатая физиономия. Хорошо было идти в отдаленье, метрах в пятнадцати позади и думать: я иду за Птицей.

В ранних сумерках нежно золотились огни. Ветер подхватывал пыль и закручивал на тротуаре маленькие смерчи.

Этот высокий и худой как будто догадывался, что Лота его преследует, хотя на самом деле, не догадывался, конечно. Откуда он мог знать? Вряд ли его преследовали каждый день. Вряд ли его вообще кто-нибудь когда-нибудь преследовал, этого помятого немолодого субъекта. И все же он как будто чувствовал, что Лота идет следом, и решил с ней поиграть. То ускорит шаг, то замедлит, то остановится и задумчиво смотрит куда-то вбок, то неожиданно повернет на другую улицу. Один раз замешкался возле табачного ларька, сунув голову в окошко - что-то покупал: сигареты или спички. В этот миг Лота выскочила из-за угла прямо на него. Чуть не сбила с ног, но в лицо так и не посмотрела.

Наконец он исчез: должно быть, свернул в подъезд одной из многоэтажек, однообразно тянувшихся вдоль дороги.

А Лота шла дальше по незнакомым улицам. Знакомые остались позади. Она не знала ни одного названия из тех, что мелькали на стенах домов. Оказывается, в Москве существуют удивительные места, а Лота их никогда не видела.

Она неслась вперед со скоростью электрички. Пересекла несколько широких магистралей: по некоторым ехали машины, другие были почти пусты.

Она уже забыла про типа в военных штанах. Просто бежала вперед, оставляя позади квартал за кварталом, ни о чем не думая. Так бежит по городу заблудившаяся собака - быстро-быстро, ни о чем не думая. Пока не попадет под машину. Пока не разорвется сердце.

Красной "М" Лота по пути не встречала. Она даже удивилась, что может так быстро, долго и сосредоточенно куда-то бежать, и что Москва так велика.

Наконец она очутилась в странном районе. Улицы были совершенно пустынны. Вдалеке маячили расплывчатые силуэты: повыше - взрослые, пониже - дети. Лиц она не различала - только белые пятна между темными облачком волос и пестрым лоскутом рубашки или платья. Наверное, она сама не заметила, как выскочила из последнего квартала Москвы и очутилась в предместье. Широкие улицы, одинаковые высокие сверкающие дома. Красное закатное солнце отражается в черных квадратных окнах. Улицы похожи на схематичный город в брошюрах по гражданской обороне или в учебнике по вождению автомобиля: два дома - перекресток, еще два дома - еще перекресток. Вправо и влево уходит одна и та же пустая, уставленная сверкающими домами улица.

Лота взяла себя в руки и затормозила посреди бульвара, засаженного с обеих сторон тоненькими липами, подвязанными тряпичными лоскутками. Отдышалась, уселась на скамейку. От усталости болели пальцы на ногах. Наверное, она их стерла новыми кедами. Сумку она положила рядом с собой на скамейку. В сумке лежал кошелек, в котором были все ее деньги.

Почему этот город не отторгнет ее, такую неудобную, нежеланную и ненужную? Почему не отрыгнет, зачем держит так крепко?

Лота сидела на скамейке посреди пустынного широкого бульвара в юных липах.

Начинало темнеть, в окнах невидимые люди щелкали невидимыми выключателями и зажигали разноцветные лампочки - желтые, оранжевые, белые. Окно напротив нервно мерцало синеватым прыгающим светом: включили телевизор.

Лоте казалось, что она застряла где-то между прошлым и будущим, в узкой лазейке, где холодно и сквозняк, и идти ей некуда.

В черных окнах все еще горели изломанные лучи вечернего солнца. Последнее алое пятно вспыхнуло и погасло. Становилось прохладно, вечерний асфальт отдавал впитанные за день запахи - пыли, дождя, бензина. Большие и маленькие силуэты вдали пропали, разошлись по домам. Лота подумала, что вообще-то уже довольно долго сидит вот так - одна на скамейке. Ни одно живое существо не прошло за все это время по бульвару. А ведь к вечеру на улицы высыпает народ. С собаками гуляют, с детьми. Сидят на скамейках нога на ногу в тапочках и спортивных костюмах, с пивом и семечками, разговаривают. Или прогуливаются туда-сюда между липами, дышат привольным воздухом окраины.

Когда зажглись первые фонари, она встала, подобрала сумку и побрела в неизвестном направлении. Дальше по бульвару, до ближайшей станции метро.

По пути ей попалась церковь. Маленькая белая церковь стояла в конце бульвара и издали тоже казалась совершено пустой. Лота поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Не потому что ей приспичило помолиться, а потому что вдруг очень захотелось увидеть женщину с печальным маленьким ртом и огромными глазами, у которой на ладонях стоит непропорционально сложенный мальчик, такой невесомый, что женщине совсем не тяжело держать его в ладонях и думать при этом свои печальные мысли. А вокруг - шелк, бисер, жемчуг; горят, потрескивая, душные свечи. Тонкий дым завивается спиралью, истончается, пропадает.

В церкви было прохладно, пахло чистотой, камнем и воском. Служба уже закончилась, а может, еще не начиналась.

Лота стояла перед иконой, смотрела на женщину, на ее забранные под капюшон волосы, высокий средневековый лоб, скорбный рот, и ей хотелось уйти в монастырь. Не из-за постов или молитв: просто в монастыре все было бы немного похоже на то, как они жили в горах - так, во всяком случае, ей представлялось. Да, решено: она уйдет в монастырь. Вот все удивятся! Лотошина прыгнула с крыши. Бросилась под поезд. Перерезала вены. Ушла в монастырь.

И пока она смотрела на печальную женщину, скорбящую среди жемчуга, бисера и свечей, ей вдруг сделалось понятно, что она вот уже несколько дней перестала напряженно и сосредоточенно ждать Птицу. Она больше его не ждала, не звала, не обращалась к нему ежесекундно и не искала машинально правой рукой его левую руку.

Потому что на самом деле ей нужен был не Птица. Ей нужно было, чтобы все их Воздушное братство снова оказалось в том доме, как раньше.

Чтобы молочный пар стелился над лугом и бормотал лес.

Чтобы каждое утро видеть хрустальную чашу и ледяное полярное море.

Чтобы вместе с огородом, лошадьми и овчаром вернулся потерянный образ Золотого века.

Потому что по-другому я теперь не умею, думала Лота, спускаясь по ступенькам на улицу.

Она не знала, чем привязать себя к этому изворотливому переменчивому миру, где у нее больше уже не получалось быть такой, какой была прежде. Я больше так не могу, думала Лота.

Ей по-другому нельзя.

Глава тридцать четвертая

Адочке с разбитым сердцем

Глупый мотылёк

Догорал на свечке

Жаркий уголёк

Дымные колечки

Е.Летов, 1990

Про Гиту, с которой они в Крыму так и не встретились, Лота ничего не знала до середины лета. Расспрашивала общих знакомых, но они тоже не видели Гиту и ничего про нее не слышали. Все думали, что они уехали вместе и в Москву вернутся тоже вместе, а значит, это Лота должна что-то про нее знать, и все спрашивали у нее. Звонить домой было неудобно: родителям Гита, конечно, наплела, что едет в Крым с Лотой - отправляясь по своим делам, она часто прикрывалась ею. Возможно, намного чаще, чем они виделись на самом деле.

А что если Гита не вернулась? Тогда их невстреча в Симеизе до смерти перепугает ее родителей. Нервного, вечно чем-то озабоченного отца, этого художника с лицом и повадками функционера. И Гитину мать, холеную даму, которой очень шли слова "Лондон" и "Париж" и названия всех подряд европейских улиц. Даму с глазами удивленной совы и печально опущенными уголками рта. Глядя на эти глаза и уголки, Лота каждый раз вспоминала, что ее лицо не всегда было таким. Висят же в гостиной улыбающиеся фотографии молодой женщины в легких платьях, из-за плеча выглядывает европейская улица, и не заметно на ее свежем фотографическом лице ни печали, ни опущенных уголков. Значит, это за последние годы лицо так безнадежно износилось, несмотря на массажи и заграничные кремы. Во всем виновата несносная дочь, с которой этой блестящей семье ничего не удавалось сделать - только скрывать свой позор от таких же благополучных родственников и знакомых - художников, ученых, музыкантов и врачей, признанных и обласканных государством.

Родители были уверены, что Гита все еще с Лотой в Крыму, а раз так, не стоило беспокоить их раньше времени.

* * *

Гита объявилась в Москве в разгар лета и позвонила Лоте вскоре после возвращения домой.

За лето они виделись дважды. Один раз Лота пришла к ней в гости, в двухэтажный особняк с камином, скрипучей лестницей на второй этаж, старинной мебелью и головами античных героев.

Гита выглядела повзрослевшей и еще более бледной, чем раньше. Лота сразу заметила в ней эту серовато-желтую нездоровую перемену. Неожиданно проявилось сходство с матерью, которого раньше она не замечала. Острое, недоброе, птичье лицо. Она как будто постарела - если только может постареть человек в девятнадцать лет. Просто она загорела за летние месяцы, думала Лота, рассматривая ее худую спину и помогая собрать вещи, которые Гита собиралась перевезти в Питер - вязаный свитер, ветровку, джинсы, платье, кроссовки, туфли, мужской потертый планшет, ароматические индийские палочки, кожаную куртку, тени, тушь, помаду. Все это теперь лежало на полу вперемешку с кусочками печенья, нитками, заколками, жетонами на метро и хлебными крошками.

Как Лота и предполагала, до Симеиза Гита не доехала. Встретила по пути старых друзей и отправилась с ними обратно в Питер, куда теперь спешно возвращалась из Москвы. В Москву она ездила сдавать какие-то анализы, какие - Лота не уточнила.

-Обратно в сквот? - спросила Лота, почуяв недоброе. - Где нет отопления и рисуют на стенах?

- Да, а что? Тебе не нравится сквот? А ты вообще представляешь себе, что это такое? Конечно, не представляешь...

Было очевидно, что вместо "компании старых друзей" все Гитины помыслы заняты кем-то единственным. И этот единственный, скорее всего, пожелал видеть ее в Питере. Лоте почудилось что-то новое в ней - холодноватый тон, который так не шел к ее живому лицу с веснушчатым носом. Скованные, резковатые движения. Она как будто стала выше ростом и говорила напряженно и отрывисто, как разговаривал по телефону ее отец.

Как она умудрилась так похудеть и повзрослеть за те месяцы, что они не виделись?

Кто изменился, Лота или Гита? А может, с ней тоже произошло нечто необыкновенное - так же, как и с Лотой? Лота так ничего не рассказала ей ни о Птице, ни о крымских приключениях.

Сказала только:

- У меня теперь тоже есть любовник.

-Да? - рассеянно спросила Гита, не повернув головы. - И где он?

-Он пока в Симеизе, но скоро приедет, - ответила Лота.

Ей очень хотелось поговорить с Гитой о Птице. Вдруг она поможет понять, почему он до сих пор не в Москве. Может, она его даже знает - ведь она жила в Питере несколько месяцев. Но Гита молчала, нахмурив тонкие брови и деловито обкусывая кожицу у ногтя.

Гита тоже не стала рассказывать Лоте ни про сквот, ни про Питер, ни про поездку на юг. Заметила только между делом, сосредоточенно раскладывая на полке карандаши и вставляя акварельные краски в продолговатые коробочки, что да, отправилась в путь в купейном вагоне, как и условились, и спальник у нее с собой был, и палатка, и спички, и ритуальные магические принадлежности, и даже крем от загара, как договаривались, а потом вдруг передумала и вернулась.

Почему-то Лоту совсем не удивила дичайшая логика в словах подруги. Не удивила, не возмутила и не обидела. Во всей истории она различала только тоскливую безнадежность. А в самой-самой глубине, куда у нее не доставало храбрости заглянуть, скрывалось нечто самое важное, о чем Гита старательно умалчивала, да и сама, похоже, избегала думать.

Они разбирали вещи, потом рассматривали Гитины рисунки, наброски, какие-то фотографии, где кто-то снял Гиту в неудачном ракурсе: то нос казался слишком длинным, то клетчатый мужской пиджак подчеркивал ненормальную худобу. Разговора так и не вышло.

Во второй раз они пересеклись в центре, на Пушкинской площади всего на несколько минут: Лота вернула ее Гите кассеты и плеер. Она куда-то спешила и даже не чмокнула Лоту на прощанье в щеку, как обычно.

Живой Лота больше ее не видела.

* * *

Гита погибла поздней осенью этого бесконечного года, в середине ноября. Стояла странная погода: сухой мороз, чистое, без единого облака небо. Темнело уже в третьем часу, а на закате черные силуэты деревьев вплывали в страшное багровое солнце.

Ее смерть тоже была окутана тайной - той самой, которую она тщательно пестовала и притягивала к себе, как могла. И которую Лота почти разгадала в тот единственный и прекрасный день на горе.

О похоронах Гиты Лота узнала случайно от случайных людей.

Это был чудо: где-то за столиком в каком-то кафе кто-то кому-то зачем-то сказал - кто-то смутный, лица Лота не рассмотрела - что художницу Гиту хоронят в субботу. И назвал кладбище.

На отпевание Лота опоздала, пришла уже к самым похоронам.

Гиту везли по дорожке на вздрагивающей и погрохатывающей железной тележке с надписью "А.Петров", выполненной красной масляной краской, как в столовой на баке с макаронами или хлебом, где пишут "макароны" или "хлеб", чтобы не перепутать, хотя у Гиты была другая фамилия. Лоте показалось, все это уже было однажды: день с его перемещениями, нудными ожиданиями, игрой тени и света и сканирующими, жесткими излучениями пространства. Было не холодно, но ветрено. Из быстро бегущих облаков сыпались редкие снежинки. Народу собралось гораздо меньше, чем Лота предполагала - только родственники и несколько друзей по институту. Кое-кого она знала. И конечно, она сразу узнала ее родителей, но старалась на них не смотреть. Даже не кивнула Гитиной маме, но она, кажется, все равно ее не заметила. Родители Гиты стояли тихие, растерянные, мать была в крошечной шляпке, как на дореволюционной открытке, и таким же сумеречным и отстраненным, как на старом снимке, было ее лицо, а на темном лисьем воротнике лежали снежинки, которые упали, да так и не расстаяли.

Тележку "А.Петров" докатили до могилы - рыжей канавы, выкопанной прямо в снегу за чугунной оградой с тяжелыми цепями, которые вешают вдоль набережных и причалов. Лота подошла к тележке - и секунду, долю секунды, которая все равно была частицей вечности и имела свое законное право на нее - думала: "Господи, это не она".

Лота увидела белый платок, строгий желтый лоб, острый нос: лицо незнакомой усталой немолодой женщины.

Но все-таки это была она, Гита.

- Цветов побольше! Все, все кладите! Она любила цветы! - раздавались голоса.

Кто-то говорил и говорил все время про эти цветы, про то, что надо положить их к ней ближе и как можно больше. Крышка была снята, и все принялись кое-как засовывать букеты в маленький узкий гроб. Лота тоже положила пылающие стыдом георгины на белое атласное покрывало, закрывающее крошечное Гитино тело. Но потом один и парней с лопатами заявил, что цветы класть в гроб не положено и скомандовал их доставать, и все принялись торопливо вытаскивать из гроба букеты, и Лота тоже вынула свои георгины. Все смутились, всем было неловко. Гроб опустили в могилу. Могильщики замахали лопатами, засыпая рыжую яму глиной. Через минуту гроб исчез. А еще через две минуты глубокая яма превратилась в рыжий бугор, все едва успели бросить туда свои прощальные комочки. Свежие астры стыли. Розы, которые еще совсем недавно касались тела Гиты, воткнули прямо в глину. В лоскутках и лентах, трепещущих на ветру, было что-то жалобное и одновременно величественно-бессмертное, как из буддизма. Лота заметила, что Гитин папа торопливо крестится, хотя Гита утверждала, что он ни во что не верил. (Формула усомнившегося материализма: пусть земля тебе будет пухом.)

* * *

На поминки Лота решила не ходить. Ее бы никто не прогнал, но она себя чувствовала бы неловко, да не очень-то и хотелось.

Процессия родственников потянулась к воротам. Лота отправилась следом за всеми. Перед ней шли двое - незнакомая пожилая пара. Они были так спокойны, так холодны, как будто ничего ужасного не произошло. Наверное, это были очень дальние родственники. Периодически они замедляли шаг и тихонько делились впечатлениями.

-У этой статуи рука отломана. А тот уж пятый год без головы... Эту могилу последние лет десять вообще не навещают - видишь, ограда развалилась... А та - гляди-ка! - умерла молодая. Вон-вон, левее - "Адочке с разбитым сердцем".

Солнце уронило тоненький луч на могилу. Не поймешь, чье сердце разбито - Адочкино или того, кто воздвиг ей памятник. На латунной табличке дата смерти: "1973". "Надо же, подумала Лота, она родилась, когда я умерла. То есть, конечно, наоборот - умерла она, родилась я..."

Вскоре все разошлись, а Лота отправилась побродить среди могил.

Она вспомнила, как в прошлом году они с бабушкой пришли на могилу к деду - дело было на другом, но тоже старинном кладбище. Поставили цветы в железную банку с дождевой водой и остатками воска, и стали говорить про то, что наверху хорошо, как на даче. А что под землей - неизвестно. Вот дед, например, заметил хотя бы, что они к нему пришли? Мог ведь и обидеться: слишком долго собирались. Кладбище - как парк аттракционов: зимой туда не ходят. Вот они и не ходили. И вдруг Лота почувствовала запах, поднимавшийся из-под земли. Темные глыбы заворочались в голове. Однажды в больнице она попала на вскрытие в морг, где почернелые мышцы раздвигали серебряными пинцетами. Были еще мумифицированные голуби на пустырях, но они не пахли. Быстро прикинула: прошло два года. Лето, осень, зима, весна: умножаем на два. Слой глины метра полтора. Нет, не может быть. Но запах... Неужели, там не серой пахнет, а мертвечиной? А с другой стороны - чего бояться? Свои, родные души смердят. До рая не докричались, так хоть до ада достучались. Смерть ослабила мертвую хватку. Нормальная русская чернуха. Радоваться надо! Бабушке Лота ничего не сказала, и они тихо двинулись к воротам. Но запах не отставал: то слева догонит - с чужой могилы, где лежат пустые пластмассовые розы, то справа - с холмика...

Но не мертвые пахли из-под земли: то на свежих могилах, чьи рыжие спины еще интересуют живых, с Пасхи остались крашеные яйца...

Лота шла по аллее, потом повернула, дошла до обшарпанного старинного склепа. Посетители оставляли на его стенах надписи ручкой, карандашом или фломастером, полагая, что мертвые быстрее доставят просьбы по адресу. Эта мода появилась не так давно. "Господи, сделай меня крутым. Овечкин Леша". "Господи, сделай так, чтобы мама избавилась от наркотиков". Ниже: "И от бухла тоже". "Господи, сделай так, чтобы я, Сидорова Мария, 16 ноября 1972 года рождения, сочеталась законным браком с Петровым Иваном, 14 января 1974 года рождения". Подпись: "Мария, раба Божья". И в скобках: "Если можно, побыстрей, пожалуйста!"

"Господи, сделай так, чтобы память о нас жила вечно!" Лота перечитала последнюю надпись и задумалась. Слово "вечность", постукивая, как поезд, колесами, уходило в пятнистые небеса, из которых робко выглядывало солнце. Галочки галок, обломки облаков. Вечность - это холодно и пусто, какой смысл туда? Лота вспомнила про Книгу Жизни, о которой рассказывал Птица. В ней регистрируют кандидатов - это толстый телефонный справочник с именами и датами рождения. А может, не справочник, а тетрадка листов на двенадцать? В таком случае шансов нет.

Пиши - не пиши - даже мертвецы не помогут.

Шансов нет, но надежда есть.

Неожиданно к Лоте подошла какая-то женщина:

-Скажите, а где здесь остров мертвых?

-Не знаю. Я не отсюда, - машинально ответила Лота.

-Где-то в той стороне, но точно не вспомню, - женщина неуверенно махнула рукой и сама отправилась в направлении своего взмаха.

Лота снова осталась одна.

Остров мертвых - господи, неужели?

Все наполнилось новым волнующим смыслом. Воздух сгустился, стало сумрачно, тихо. Узкая тропинка уводила Лоту все дальше от центральной аллеи, рассекающей кладбище надвое. Деревья здесь были высоки и ветвисты, а могилы все больше старые, неухоженные.

Руки вспотели от нетерпения.

Сейчас...

"Остров мертвых" оказался мозаикой, выполненной по мотивам швейцарского художника Бёклина.

Так вот оно что - картина...

-Владелец за уборку на сто лет вперед заплатил, - хвасталась женщина - она добралась сюда раньше Лоты и уже стояла перед картиной. Ей было приятно, что на кладбище, где она иногда бывает, есть такие знаменитые могилы.

Белая фигурка в лодке. Скорбные кипарисы. Черные воды Стикса.

Хорошая картина, но Лота ожидала другого...

* * *

Такое в ее жизни случалось впервые. Понадобилось много дней, чтобы она привыкла. Лота бродила по городу, отогревала дыханьем покрасневшие пальцы и мысленно повторяла про себя: ее больше нет, ее больше нет. Но слова оставались словами, за ними не открывалось ни волшебства, ни новой интересной реальности. Это были просто слова, истершиеся до дыр от многократного повторения.

У нее дома в ванной на полке лежали Гитины бусы и браслет с шипами - а самой Гиты уже не было. Ее не было ни дома, ни в архитектурном институте, ни в сквоте. Ни на Рижском взморье, ни в Москве, ни в Питере. Она нигде: в облацех, в темной воде прошлого, в весенних сквозняках, которые всегда вызывало в памяти ее имя, в сирени, которая никогда не отцветет, в лебедях, которые застыли на поверхности Чистопрудного пруда, завороженные собственным отражением. Она не потребует назад ни бусы, ни браслет: ни то, ни другое ей больше не понадобится - никогда.

Но ведь это за Лотой смерть кралась по лесу, а вовсе не за Гитой! Гита умерла чужой смертью - по ошибке, вместо Лоты. Это Лота видела в тумане бурый тулуп - краем глаза, не поворачивая головы. Смерть их попросту перепутала! Впрочем, можно ее понять: один и тот же рост, одно и то же имя - Гита стала Гитой, а Лота - Лотой всего пару лет назад.

У смерти, должно быть, устаревшие данные - у этого самого древнего на земле бюрократа.

Шла рядом, нацелилась на Лоту, но по ошибке сцапала Гиту. Сама, небось, удивлялась, отойдя подальше и развернув свои грязные тряпки - надо же, кто-то попался незнакомый, рыжеволосый и бледный.

Гитина смерть была под знаком Cкорпиона. А что если знак зодиака влияет не только на рождение, но и на смерть? Смерть под знаком Cкорпиона: ранимая, злопамятная, обидчивая. Присыпанный снегом тулуп медленно ковыляет в сумерках леса. Обиженный мокрый тулуп. Уносит с собой добычу. А Лотина несостоявшаяся смерть - та, которая была возле нее так близко - под знаком Близнецов. Нетерпеливая и легкомысленная любительница приключений, склонная к переменам. Жизнерадостная добродушная смерть.

Глава тридцать пятая

Когда зима пришла

Миновал месяц, но звонить Гитиным родителям Лота не решалась. Гитина мать по-прежнему считала, что в гибели дочери виновато окружение. Виноваты все. Тот, кто утянул Гиту вон из дома, и тот, кто не сумел ее удержать. По-своему она была права: никто не пытался убедить Гиту стать другой, все знали, что это пустое занятие.

Лота слышала несколько версий Гитиной гибели.

Во-первых, существовала целая детективная история. Поздно вечером в середине ноября, когда кровавое солнце без остатка поглотило черные деревья, птиц и дома, к Гитиному крыльцу подъехал в такси некто неизвестный, предположительно - молодой мужчина, и Гита, торопливо накинув новый итальянский плащ прямо поверх ночной сорочки, надев на голые ноги сапоги и не прихватив с собой ни единой вещи - ни кошелька, ни сигарет, ни зубной щетки - выскочила на улицу, села в машину и уехала в неизвестном направлении.

Мать слышала, как хлопнула дверца и завелся двигатель.

А спустя неделю Гиту нашли мертвой где-то за гаражами, на пустыре.

Как странно, думала Лота: когда-то неправдоподобно далекой весной они вместе бродили по колдовской Гитландии, где в тополином пуху лежали высохшие голубиные трупики.

Рассказывали также, что Гита еще летом была больна и умерла в больнице в Германии, куда ее в спешном порядке увезли лечиться родители, подключив всех родственников, все деньги, все связи. Это была вторая версия.

Имелась еще и третья, совсем трагическая и невероятная: некто неизвестный, предположительно, молодой мужчина, в самом деле умыкнул, похитил, выманил уже смертельно больную, не вылеченную ни лучшими российскими, ни дорогими заграничными докторами Гиту и увез к себе домой, где она умерла несколькими днями позже. А потом решил замести следы: ночью вынес на руках мертвую Гиту из дома, отвез подальше - на окраину, к какому-то парку, к каким-то пустырям, постелил на земле одеяло, сверху положил тело и укрыл пальто.

Что он чувствовал, укладывая Гиту поверх одеяла - этот безвестный отчаянный человек? Как вел себя, укрывая ее пальто - торопился, брезгливо морщился или беззвучно рыдал?

По необъяснимой причине именно эта третья версия, наиболее трагическая и нелепая, казалась Лоте верной - что-то в ней напоминало Гитину жизнь.

* * *

В гости к ее родителям Лота собралась в середине зимы. Сама не могла понять, как решилась.

Впрочем, нельзя было не позвонить и не заехать, она же часто бывала у них дома.

Она позвонила из автомата у метро. К телефону подошла Гитина мать. По голосу Лоте показалось, что она куда-то торопится, но все равно ответила в трубку: заходи. Она всегда была такая - бесстрастная, равномерно-вежливая.

Было холодно, Лота разговаривала с Гитиной матерью, прикрывая рукой свободное ухо, а изо рта у нее шел пар. И от лиц прохожих тоже поднимался пар. Прохожие шли быстрым шагом, угрюмо глядя под ноги в снежное месиво. Им не терпелось поскорее сесть в трамвай или спуститься в метро.

Лота не знала, что берут с собой в дом, где недавно кто-то умер. Конфеты, цветы? Она ни разу не бывала в таких домах. Будто собиралась в больницу навестить неизлечимого больного - все понимают, что он скоро умрет, и сам он об этом знает, но его все равно навещают. Заходят в палату и болтают о всякой ерунде - погоде, клюквенном морсе, книжке на тумбочке - и ни слова о будущем, все разговоры - только о настоящем. Бедный больной заперт в этом чертовом настоящем, как в герметичной барокамере, куда вот-вот перестанут подавать кислород.

Лота прошлась взад-вперед по площади возле метро, по хрустящему снегу, зашла в цветочный киоск, где продавались эквадорские, как ей объяснили, розы, убедилась, что денег все равно не хватит даже на одну-единственную, самую паршивую эквадорскую розу, не обнаружила в гастрономе приличных недорогих конфет и, на всякий случай, не стала покупать ничего.

В почерневшем саду возле крыльца неопрятно торчали вовремя не срезанные замерзшие цветы. Дверь открыла Гитина мама - как всегда ухоженная, приторно-вежливая. В ушах бриллиантовые серьги, крошечные пальцы унизаны кольцами. Лоте показалось, что она стала еще меньше ростом и рот у нее сделался еще печальнее - вместо растерянно опущенных уголков между щеками и носом пролегли две глубокие горькие борозды. Увидев Лоту, она насторожилась. Лотин визит вряд ли ее обрадовал: она же думала, что это Лота была с Гитой в Крыму в те последние, роковые для ее здоровья летние месяцы.

-Туберкулез. Милиарный туберкулез. Острейшая форма. Поздно поставили диагноз, - спокойно рассказывала Гитина мама, не глядя Лоте в глаза. - И ты, девочка, срочно проверься. Обещай, ладно? Я дам адрес, они там никуда не сообщают. Завтра же сходи, не откладывай. И друзьям своим скажи, чтобы проверились, - тоже очень спокойно добавила она.

Два раза повторила: туберкулез.

Лота, потрясенная, молчала.

Даже в больнице она не встречала, чтобы туберкулезом болели обычные люди. Больных изредка проверяли на сифилис, еще реже - на мифический СПИД, в который никто особо не верил, но Лота ни разу не слышала, что бы кого-то проверяли на туберкулез. Она не знала, где и как проанализироваться таким образом, чтобы не влипнуть в учетно-диспансерное болото. Туберкулез ей казался такой же атавистической, а заодно и бюрократической рутиной, как бубонная чума или сибирская язва. Один месяц - и угасла Гита: задохнулась, как рыба, вытащенная на воздух. Одно легкое рассыпалось в труху, другое представляло собой дырявую тряпочку. Лота видела фотографии таких легких в анатомическом атласе. Они были похожи на жухлые осенние листья, когда мороз уже ударил, а листья еще не убрали. Умереть от туберкулеза в конце двадцатого века это все равно, что ходить по улицам с переносицей, провалившейся от сифилиса. Средства найдены давным-давно. Пусть даже милиарный, пусть острейшая форма. Не сумели спасти: поздно было.

-Она была слабенькая. Плохо питалась. Простужалась и болела, сама знаешь. У нее там даже не было теплых вещей! Зимой ходила в плаще, - вздохнула Гитина мать. - Вы хотя бы следите за собой, девочки.

Они с Гитиной матерью стояли в прихожей - в дом она Лоту не приглашала - и Лоте хотелось прижать руки к груди и сказать: "Я тут ни при чем". Но ее слова могли огорчить мертвую Гиту, которая считала, что матери так спокойнее - поменьше знать. И Лота молчала.

Значит, еще тогда, той весной, родиной всех Лотиных воспоминаний о Гите - она была до краев наполнена смертью, всюду роняла ее семена, и если поднести к ней датчик вроде счетчика Гейгера - она бы вспыхнула и засветилась, как огни на мачте в грозу, или затрещала, как скатерть, которую разрывают пополам. У Гиты в шкафу лежал Лотин любимый свитер - она собиралась забрать его с собой в Питер, а Лота забыла его забрать, когда приходила к ней в гости в последний раз. И две Лотины книги - одна непрочитанная, другая библиотечная. Но неудобно было спрашивать Гитину мать о такой ерунде. Ее дочь умерла навсегда, а эти ничтожные предметы по-прежнему лежат в ее комнате наверху, потому что они бессмертны. И Лоте, видите ли, по-будничному, по-деловому необходимо получить их назад у тех, кто остался жить в одном доме, под одной крышей с этими бесстыдно бессмертными предметами.

Гитина мать стояла перед Лотой маленькая, изящная, уютная в своем шелковом кимоно, словно породистая домашняя кошка, и что-то быстро говорила, хмуря брови и глядя круглыми, лишенными выражения совиными глазами куда-то мимо Лоты. Как будто опасалась, что Лота повернется и уйдет или, наоборот, начнет стаскивать с себя рюкзак и пальто и теснить ее к гостиной, где с ней придется что-то делать - поить чаем, например.

Вскоре Лота извинилась, надела шапку и сказала:

-Мне пора, на работу опаздываю.

Ведь Гитина мать не знала, что работы у Лоты больше нет. И ее напряженное лицо разгладилось. Она казалась непривычно умиротворенной, и Лота подумала: когда такое горе, слез нет. Может, Гитина мама вообще разучилась плакать и не заплачет уже никогда.

-Остались вещи, - сказала Гитина мать неожиданно потеплевшим голосом. - Мы их раздавали друзьям. Если хочешь, можешь подняться и тоже что-нибудь взять себе.

-Нет, спасибо, - ответила Лота чересчур, наверное, поспешно.

Она подумала, что это как прикоснуться к мертвецу, лежащему в гробу - Лоту всегда пугало, что когда-нибудь ее заставят это сделать.

-Может, щей поешь? - неожиданно спросила Гитина мама.

Она просто сразила Лоту этими щами - это уже не просто чмокнуть покойника в щеку, а нагнуться и поцеловать в губы.

-Верочка их любила...

И тогда Лота разделась, уселась за стол и съела тарелку щей, хотя никакая еда в мире в этот миг не лезла ей в горло, а вилка, которую ей дала Гитина мама, ужасала возможной инфицированностью. Но она старательно жевала и глотала, не чувствуя вкуса. Она добавляла в щи кетчуп и майонез, заедала их белым хлебом и даже отламывала кусочки молочного шоколада и тоже засовывала в рот вместе со щами, как это делала Гита.

А Гитина мать сидела и смотрела на Лоту остановившимися глазами.

На прощанье она еще раз напомнила про анализ, а потом предложила все-таки что-нибудь взять на память. Несколько секунд Лота мялась в дверях. Ей хотелась сказать Гитиной матери, что у нее в ванной под зеркалом уже лежат бусы и кожаный браслет умершей Гиты, и этого в принципе достаточно. Но неожиданно передумала и взяла ее куклу детства - долговязую, ногасто-рукастую пластмассовую дылду, которая год за годом мерзла в корзинке под крыльцом. Кукла была выцветшей, ледяной и совсем голой. На гладком синюшно-белом теле был нарисован комбинезон - зеленой краской или аптечной зеленкой. Его нарисовала маленькая Гита - еще в то время, когда ее родители не были нежно обласканы государством.

* * *

Вскоре в город пришла оттепель.

Лота сделала анализ на туберкулез, ответ был отрицательный.

В один из вечеров по пути домой она завернула в крошечный парк. Это был даже не парк, а заросший пустырь за трамвайной остановкой - в Москве много таких безымянных лесопосадок, оставшихся, думала Лота, от дремучих лесов, занимавших ее место в древности. Лота сошла с трамвая, зашла поглубже в этот хмурый и подозрительный лесок - старые липы с трагическим выражением черных ветвей, несмотря на зимнюю прозрачность, полностью скрыли ее от чужих глаз - и поцеловала дерево. Что она почувствовала? Это было похоже на вдох или глоток. Дерево напряжено молчало, словно припоминая, целовал ли его кто-нибудь раньше. На одно мгновение Лота вся наполнилась этим деревом, и долго потом чувствовала на губах морщинистую мокрую поверхность, а в ушах стояло удивленное молчание и тот особенный гул города, который различаешь только в оттепель.

Наполненная этим молчанием, Лота побрела в сторону остановки. Она шла медленно, словно боясь его расплескать. Потом остановилась, постояла в нерешительности, на ее лицо падали редкие снежинки - словно кто-то поглаживал Лоту п щекам холодными пальцами. Где-то прогрохотали трамваи: один из них наверняка был Лотиным. Со всех сторон сквозь древесные стволы и ветви просвечивали огни города - фонари, реклама, зажженные окна. Печальные, оцепеневшие стволы окружали Лоту со всех сторон. Их было не очень много. В сумерках они еще меньше, чем днем, напоминали полноценный парк. Пора было уходить, но вместо этого Лота, потоптавшись еще немного, уселась на стоявший в снегу перевернутый деревянный ящик из-под пивных бутылок. Достала из кармана зажигалку, которую по привычке таскала с собой даже после того, как бросила курить, а из рюкзака - общую тетрадь в клетку, откуда выдрала несколько чистых листов. Листы она скомкала рыхлыми комками, положила на примятом снегу: они почти не отличались по цвету от снега. Сверху поставила сломанные ветки ясеня, сохранившие остатки высохших и замерзших листьев. Щелкнула зажигалкой, поднеся ее к бумаге. Вопреки опасениям, скомканная бумага на снегу вспыхнула. Вскоре огонь перекинулся на ветки; тихо потрескивая, они покрылись ровным густым пламенем.

Лота сняла варежки, подержала над костром озябшие руки, пока ладони не согрелись. Затем подняла глаза и огляделась. Все было немного другим. Городские огни отодвинулись и потускнели, их почти не было видно. Деревья же наоборот придвинулись, столпились вокруг Лоты. К тому же деревьев сделалось будто бы намного больше. Пламя костра перебегало по их коре светлыми текучими бликами.

И вдруг Лота оказалась одна среди густого леса. Лес был дремуч и велик, он простирался во все стороны, сколько хватало Лотиных глаз. А Лота по сравнению с ним была крошечная. И мал был костер, который ее согревал. Чувство той особенной полноты, которую испытывает человек, оказавшись среди дикой природы, рождались в груди Лоты. Она казалась себе себя деревом, сказочным зверем, оборотнем, ночной птицей, рождающей волшебство. Всюду, куда не взгляни, ее окружали глухие покровы тайны. Она не знала, сколько времени просидела у костра. Ветки прогорели и теперь дотлевали. Она отломила и положила в костер новые ветки, которые тоже послушно вспыхнули.

Глаза у Лоты слезились, ей было сонно и жарко.

А потом она заметила возле себя на снегу какой-то предмет. Десять минут назад - Лота готова была поклясться - его не было. Размером и формой предмет напоминал нож - узкий кинжал или раскрытый перочинный ножик.

Она нагнулась, протянула руку и осторожно подобрала предмет, чуть утопленный в рыхлом снегу.

В руке у нее было черное перо ворона.

Глава тридцать шестая

В сиянии ресниц, очков и улыбок

Птица появился в Москве не через десять дней, как обещал, а без малого через два месяца. Приехал он цивильно на скором поезде: какая-то созвучная душа купила ему билет. Август подходил к концу, лето кончалось. На асфальте возле Лотиного дома все чаще попадались разноцветные листья, а у метро продавались яркие, крупные осенние цветы, похожие на крашеных болонок.

Потом, при встрече, он долго и подробно рассказывал, сияя ресницами и очками, с какими встретился в Крыму замечательными людьми, и как эти люди пригласили его погостить в небольшой южный городок, чье название Лота забыла. И какой там был удивительный домик с садом прямо возле реки, и какая чудесная баня. И как он, умница, надолго задерживаться не стал, хотя все к тому располагало - спешил к ней в Москву. Очень спешил.

Приехал - и просто позвонил с вокзала.

Лота только что проснулась, отправилась в ванную и рассматривала в зеркале над раковиной свое хмурое лицо с отпечатком подушки на заспанной щеке. Просыпаясь, она физически ощутила, как душа возвращается в тело. Сперва будто бы глубоко нырнула в зеленоватый водоем, плыла сквозь толщу воды, только не вверх, как обычно, а вниз, потом подплыла к темному дну, сделала последнее усилие - погрузила пальцы в ледяной ил - и оказалась у себя в комнате.

Был момент, когда она раздумывала, возвращаться ей или, может, не надо.

Вернулась. Встала с кровати. Отправилась в ванную. Взяла щетку. Полюбовалась в зеркало на вмятину от подушки. Принялась чистить зубы.

И тут - звонок.

Даже пасту не успела по зубам как следует размазать - побежала к телефону с мятной пастой во рту. Едкой и сладкой, как те проклятые пряники.

-Привет.

-Привет, - от неожиданности Лота не сразу его узнала и чуть не выронила мокрую телефонную трубку. - Ты где?

- На Курском вокзале, - слышно было, что звонят с улицы - рычание автомобилей, чей-то смех, обрывки разговоров и еще какие-то дребезжащие уличные звуки.

-Приезжай.

-Прямо сейчас не могу, - Лота слышала, что он улыбается и курит. - Потом приеду. У тебя есть куда вписаться? - незнакомая заискивающая нотка в голосе.

На миг возникло неприятное чувство, что в Москве его поджидают какие-то интересные и страшно важные дела. А Лоте он звонит лишь затем, чтобы она поселила его куда-нибудь в подходящее место на эти важные несколько дней. Чтобы не искать жилье самому. Он попросил бы об этом любого, окажись этот любой на ее месте. Но она мигом отогнала недостойные мысли: команданте приехал к ней, к своей единственной, незабвенно-незаменимой, как и обещал.

Сытое будущее голодных отщепенцев тут не причем.

- Что-нибудь придумаем, - ответила Лота, рассеянно глотая зубную пасту.

* * *

Все складывалось так просто, так по-будничному. Не вышло трогательной встречи в сквере, где кружевная лиственная тень ложится в полдень на песочницу под красным мухомором. Или в хипповском кафе, куда Птица завернул в отчаянии, обшарив пол-Москвы - день за днем, улицу за улицей. Или в толпе на Гоголях: вдруг все смолкает, тускнеет и исчезает, все расступаются, и выходит Лота, в джинсах и в майке, поднимает глаза - а вот и Птица сидит на лавочке, и они смотрят друг на друга одни в целом мире, не могут наглядеться. Так отчаянно за два месяца истосковались - слово-то какое напевное, народное - "истосковались", и столько в нем всего. Молчат и от счастья не знают, что друг другу сказать, только отражаются - Птица в Лотиных очках, Лота в Птицыных, и нет никого, пусто кругом.

Поздно вечером встретились у Савеловского вокзала - от нужных людей Птица к Лоте не очень спешил. Сперва подробно, не торопясь, пообщался с теми, кто был ему необходим для построения нового общества, и только когда совсем стемнело, усталый и голодный, отправился к ней - ужинать, мыться, спать с женщиной в чистой теплой постели.

На свидание Лота вырядилась под Веронику Кастро - не потому что ей нравился ее яркий макияж и попсовые вещи. Просто она решила, что встретить Птицу обязательно нужно в каком-нибудь непривычном виде. Надо чем-то его поразить, чтобы окончательно разграничить "тогда" и "сейчас". И она выглядела "как все": в розовых лосинах, в миниюбке, на каблуках и с пластмассовыми браслетами на запястье. Свою долгую гриву она надушила, подзавила и уложила с помощью электрических щипцов, лака "Балет" и заколок. Честно сказать, она и сама себя не узнала, когда перед выходом из дома заглянула в зеркало.

От дома до вокзала, возле которого они условились встретиться, Лота ехала на троллейбусе - сидела, положив сумку на колени, и смотрела в окно. И снова, как в тот страшно далекий день на берегу, у нее закладывало уши.

Уже перед самым вокзалом вдруг испугалась своего прикида - лосин, чистой, без единого пятнышка юбки, маникюра с педикюром. Ни вытертых, честно рваных на коленках джинсов, ни стоптанных кед, ни героического оранжевого ярмака за плечами... Да ведь он ее сейчас просто не узнает! Привык-то к той, прежней, а эта новая - вовсе не его.

Она увидела его издали: он стоял на площади и ростом был выше всех. Поднял руку и посмотрел на часы - взъерошенный грач: солдатские штаны, рюкзак походный, всклокоченные лохмы. И совсем, совсем не отсюда! Увидишь такого в лесу - обрадуешься: теперь все в порядке, где-то горит костер, и суп в котелке закипает, и ночлег, а значит, ты согрет и спасен. А в городе - странный вид, странный человек, предположительно, сумасшедший. Лота сразу же это поняла, и ей захотелось взъерошить себе волосы, расцарапать до крови лоб и коленки и начать пахнуть лесом и конским потом - и чтобы все стало, как было.

Да, Лота сразу же все поняла и заранее знала, что произойдет дальше.

Только думать ей об этом не хотелось.

Она все поняла и напрасно пыталась поскорее забыть то, что уже и так хорошо знала.

Она подошла не сразу: чуть дольше обычного постояла возле уплывающего троллейбуса, и только потом, когда он заревел и исчез, подошла к Птице. Улыбнулась и дернула за рукав:

-Привет!

Он обернулся, и точно: одно мгновение, крошечную долю секунды смотрел на нее сверху вниз тяжело и растерянно - и не узнавал. А узнав, как всегда улыбнулся, заморгал, и глаза у него стали как раньше - теплыми солнцами:

-Ой, привет! Слушай, да ты прямо другая совсем!

А потом они торопливо рассказывали друг другу, кто как добирался в тот вечер до Савеловского вокзала, и кто как прожил эти два нестерпимых месяца. Какая неважнецкая погода стояла в Москве, и какое огненное лето настало в Крыму, и какой бешеный белый жар дрожал и плавал над горами. Как тяжело отравился своим первачом Хмурый. Как убежал голодный овчар, и как он, Птица, водил по горам туристов. Как в один прекрасный день попрощался с лесниками, которые не хотели его отпускать, но удержать не могли, потому что паспорта у Птицы все равно не было, а Лота вместе со своим паспортом давно уже была в Москве. И про тот его домик в безымянном городке, где быстрая речка со стелющейся по дну водяной травой, а возле речки бревенчатая баня. Где он спешил, спешил к Лоте день и ночь - целых два месяца.

Или как Лота гуляла по Москве, разучивая улицу за улицей. Как увольнялась из больницы. Как подслушивала под дверью, научившись по-новому ориентироваться в царстве звуков.

Как будто встретились на вокзале случайно, и им надо обо всем наговориться, прежде чем каждый отправится по своим делам и снова надолго исчезнет.

Наконец подошла краснодорожная электричка. Лота уселась напротив Птицы по ходу поезда, он напротив нее лицом к Москве, и они смотрели друг на друга, насмотреться не могли. Прилетел Птица с дальних берегов, сидит перед ней в электричке, рядом усталые дачники на них косятся с равнодушным любопытством, а она дышать не может, плачет и гримасничает, так соскучилась по его глазам и очкам. А он улыбается, он смущен - не ожидал, что такие метаморфозы могут происходить с человеческим лицом.

Да, Птица, да.

А ты не и не знал.

Прости меня, пожалуйста. Простишь?

* * *

Родиться в Краснодорожном или каком-нибудь другом маленьком городе - это, если вдуматься, большая удача. Там на фанерном рынке торгуют сушеными грибами, червивыми яблоками, лесными орехами, жирным молоком, рябиной и малиной. Там баба на чайнике, осенью дождь как из ведра, зимой снег на голову, весной марток - надевай сто порток, летом лось пукает в реку, а стрижи чиркают в небе, обгоняя белые галочки самолетов. Город родной, местечко незавидное всегда с радостью примет тебя обратно, если что. Если что? Ну, если что-нибудь, вы сами непременно почувствуете, если оно настанет.

Если вам посчастливилось родиться в маленьком городе, ваше сердце не будет знать покоя ни единого дня, но беспокойство его будет жизнеутверждающего свойства. Вас будут притягивать дальние страны, большие шумные города, и в итоге вы обязательно повидаете мир и явите себя миру. Пуститесь в странствия, отыщете подходящее место, пустите корни, останетесь насовсем где-нибудь в далекой прекрасной стране и позабудете маленький город, где зимой холодно, а после дождливого лета настает удивительно солнечный теплый сентябрь.

А может, все сложится иначе?

Первым делом вас начнет волновать ближайшая восхитительная страна - Москва. В Москве всем хорошо - бедным, богатым, школьникам младших и средних классов, студентам престижных вузов, учащимся пэтэу, лицам без определенного места жительства, героиновым наркоманам, винтовым торчкам, хорошеньким, но бедным девочкам, конкретным пацанам, фрондерам, сексуальным азербайджанцам с масляными от опиума зрачками, наперсточникам в подземных переходах, попсовым звездам по телевизору, бомбилам, растратчикам госсредств и расхитителям госимущества, работникам труда умственного и ударникам физического, обыкновенным людям. Всем хорошо в Москве. Москва всем рада. Она всё купит и всё продаст за веселую добрую цену. Москва будет вас преследовать год за годом, не давая покоя ни днем, ни ночью. Вы рано узнаете, что ваша цель - стать ее неизмеримо малой, но неотъемлемой частицей. И вскоре окажетесь где-нибудь на гулкой окраине, где ларьки ритмично пульсируют блатной песней, где почти уже и не Москва, зато полным-полно автобусных остановок, а в апреле желтая мать-и-мачеха вольно взбирается на кучи мусора и щебня.

И там, на гулкой окраине ваша алчущая плоть сольется наконец с опаленным грешным огнем вожделенным телом столицы.

Но страна по имени Москва тоже со временем наскучит. Она уже не будет так волновать воображение, как некогда перестал его волновать маленький город. И вот однажды кто-нибудь случайно вам намекнет, что свет не сошелся клином на Москве, что есть на свете и другие страны, более далекие и несравнимо более прекрасные. Когда-то давно вы уже покинули один городок, заросший лопухом и крапивой, тронулись с места, пустились вдаль, пустились вплавь - родное устье позади, а впереди маячат тысячи километров неосвоенного простора. Вы их познаете одно за другим, эти неизведанные места, покорите их и завоюете, увидите множество странных стран и затмите своими достоинствами их недалеких обитателей.

Останутся про запас труднодостижимые, совсем необыкновенные заморские страны, куда добираться три дня и три ночи на трех самолетах, но их вы тоже познаете и удивите, и тогда останется лишь планета Луна, куда лететь всего лишь один день.

Больше вы уже ничего не увидите, но и этого вполне достаточно, этого более чем достаточно.

Оказавшись на Луне, вы будете любоваться, не мигая и почти не дыша, нежно-голубым шаром, висящим в черной пустоте и напоминающим глобус в школьном кабинете географии в маленьком городе детства. Разгуливая по серой и шершавой, как кожа бегемота, лунной поверхности, среди остывших вулканов и лунных морей, вы будете мерзнуть и томиться, томиться и мерзнуть и молча тосковать по голубому шару, висящему над головой, по его неприметным, невзрачным уголкам.

А затем вы полетите на Землю, обратный путь тоже займет всего один день, и чуть позже вернетесь в свой зеленый город, потому что в нем вы чувствуете себя точно не хуже, чем на изъеденной вулканическими кратерами Луне.

Глава тридцать седьмая

Небо пахнет самолетами

Электричка вздрогнула, потянулась всем своим хитиновым телом и поплыла, набирая скорость.

Впервые Лоте захотелось в Краснодорожный - крепко обхватить свой город руками и зарыдать в его затрапезную вязаную грудь. Она знала, как пахнет земля - насекомыми, лопухами и резиновыми подошвами. И как пахнет небо - птицами и самолетами. Небо пахло вечностью, в нем не было тошнотворного скольжения вдоль перрона, покрытого плевками и окурками. Вдоль заборов и мостов с несущимися автомобилями. В нем не было засохшей мочи, неопрятных сараев и помоечных пустырей.

Лоте хотелось вечности, Лота помнила, как она пахнет. Должно быть, она повзрослела раньше времени и уже вполне созрела для того, чтобы жить в Краснодорожном. Впервые она ехала домой - к себе домой, в свой невзрачный маленький город. Она хотела гулять за руку с Птицей среди пятиэтажек, среди бельевых парусов и ясеневых зарослей. Слушать предосеннюю тишину, шорох ветра в ветвях, грохот электрички. А под вечер отправиться к пруду с плывущими облаками и там, вдали от людей, любоваться отражением луны и облаков, вдыхая трупный запах кувшинок.

Они вышли из электрички в сумерках.

-Офигеть! Сколько, ты говоришь, от Москвы километров? Всего-то? - потешался Птица, спускаясь с платформы.

Лота тоже не узнавала свой город. В ларьках, увешенных лампочками, гремела музыка. Под ногами катались пустые бутылки. Они покинули станцию и погрузились в темное и криминальное нутро города. В неосвещенных дворах тусовались какие-то помятые фигуры. Им навстречу тревожно шелестели заросли.

-Из тех, с кем я училась в школе, не осталось никого. Все куда-то разбежались. Кто в Москву, кто еще дальше. Город стал чужим, - объясняла Лота Птице, чтобы заполнить паузу.

От станции они отправились домой к ее бывшей однокласснице Жене Пятнашко - эта Женя любезно согласилась пожить у родителей, уступив Лоте на несколько дней свою квартиру. "Твоему парню место в тюрьме", - жестко сказала бабушка, посмотрев на фотографию Птицы. Ее категоричность была неожиданна, упряма и неотменяема. После короткого с ней разговора Лота уже не могла привести Птицу в бабушкин дом.

Ключи от своей хрущевки неподалеку от станции Женя Пятнашко оставила под половичком.

В прихожей Лота нащупала рукой выключатель, зажегся свет. Первым делом она разогрела ужин - заранее пожаренное мясо, которое привезла с собой, салат и картошку. Бутылку крымского вина поставила в холодильник. Слышно было, как где-то за деревьями ползет товарный состав. Протяжно гудел локомотив. Под окнами мусор, мусор вдоль улиц. Плохо освещенные неопрятные здания, одинаковые, будто поставленные на ребро спичечные коробки.

Сняв сапоги и размотав портянки в крошечной Пятнашкиной прихожей, Птица отправился на кухню. Уселся в кресло-уголок под чеканкой "Фея с цветком", и наскоро, по-деловому, поел. Он ел, сидя под чеканкой, челюсти ходили туда-сюда, отросшая кудрявая борода шевелилась в такт челюстям, а Лота сидела напротив и молчала. Почему-то ей было неловко. Она не знала, о чем говорить с Птицей, ведь они уже все сказали друг другу на вокзале - слов хватило ровно на десять минут.

Пока грелся ужин, Птица вернулся в прихожую, где висела полочка с кассетами, изучил надписи на кассетах - "Крематорий", Б.Г., "Кино", "ДДТ" - и вытащил "Аббу". На самом деле он хотел "Pink Floyd", но в прихожей его не оказалось, зато была "Абба", и он вставил кассету в магнитофон. Странно, что она там нашлась, эта "Абба" - Женя Пятнашко такую музыку не слушала.

Затем он надолго заперся в ванной. Защелкнул изнутри шпингалет, включил душ, принялся не спеша мылиться, тереть себя мочалкой, что-то напевая резким пронзительным голосом. На кухне играла кассета, и он подпевал из ванной. Можно понять человека: отвык от горячей воды, от душа, от удобств. Добрался до города, вспомнил, наконец, до чего же они удобные, эти удобства. Лота ждала его в кухне, тоже машинально подпевая "Аббе", а потом пошла в комнату и легла: было уже поздно. Птица вышел мокрый, взъерошенный, без рубашки. Через открытую дверь Лота видела, как он прошагал по коридору на кухню, где потом долго копался в своих вещах. Чем-то гремел, что-то доставал, зашивал, стирал, чистил - приводил в порядок свой скарб, можно было и тут его понять. А как не понять? Лота понимала. Старалась понять. Что-то разбирал-собирал, просматривал, продумывал. Что-то бормотал себе под нос. "Абба" по-прежнему наяривала на всю квартиру - резкая и звонкая, как битое стекло. Она в самом деле похожа на стекло, думала Лота. На дешевый хрусталь в безобразных шкафах-стенках соседских квартир. Ему в голову не пришло сделать магнитофон потише, а ведь он был уверен, что Лота спит.

На плите зажужжал чайник, Птица заварил чай с душистыми крымскими травами, которыми пропах весь рюкзак и вся кухня, уселся его пить, одновременно записывая что-то в блокнот - Лоте казалось, что она слышит шелест страниц и сухой скрежет шариковой ручки. Потом гнусаво мычал, будто бы изображая саксофон. Несмотря на поздний час, позвонил кому-то значительному - слышно было по модуляциям голоса - и о чем-то договаривался на завтра: завтра в десять. "Утра!" - в ужасе сообразила Лота и лежа приподнялась на локте. И когда он наконец вошел в их общую на эти несколько дней спальню, высокий, гибкий и стройный как серебристый тополь и почему-то совершенно одетый, неторопливо разделся и улегся возле Лоты, она на всякий случай сделала вид, что уже спит. Будить ее он не стал: захрапел, едва голова коснулась подушки.

Лоте пришлось встать, пойти на кухню и выключить магнитофон.

* * *

А потом все покатилось. Сперва Лота даже удивилась, куда это все покатилось, да еще так стремительно и необратимо. Она не верила в христианский ад, но если этот ад все-таки существует и в нем происходят свидания влюбленных, выглядят они так же, как свидание Лоты с Птицей. Началось с того, что в краснодорожной квартире Жени Пятнишко оказался совершенно никчемным весь незамысловатый и бедный - и одновременно такой правильный и нужный - Птицын походный багаж: кастрюля, чайник, котелок, кружка, ложка и вилка, пенопластовый коврик, свернутый кусок полиэтилена, сложенная палатка и спальник, которые он повсюду таскал с собой. Весь этот полумонашеский-полубродяжий скарб, который некогда был его - и некоторое время Лотиным - домом. Оставаясь одна, Лота с любопытством и недоумением вертела в руках волшебные предметы, растерявшие все свое волшебство. Роняла на пол, поднимала. Какие-то уродливые закопченные штуковины загромождали стол. Не место им в квартире с удобствами, в серьезной городской жизни. Как морским камешкам, поднятым со дна и вытащенным на берег.

Утром, пока они на кухне чинно и в полном молчании завтракали, пошел дождь. Он шуршал за окном тихо, дремотно. Птица включил радио, стучал по нему указательным пальцем, поворачивал колесико, настраивая на нужную волну, что-то напевал, бормотал, ворчал. Радио тоже ворчало и фырчало в ответ, в его недрах что-то перекатывалось, пронзительно скрипело и вдруг заговорило бодрым мужским голосом. Потом Птица словно опомнился - заторопился и занервничал: важную встречу - о, ужас! - пришлось перенести с десяти на двенадцать - а все из-за Лоты. Она чувствовала себя виноватой кошкой, нагадившей в тапок. Торопливо варила кофе, руки дрожали, кофе убежал, испачкал неопрятной черной гущей пол и плиту, пришлось варить новый. Потом молча сидела перед Птицей на табуретке, сложив на коленях руки - сконфуженная, притихшая в неуместно нарядном домашнем платье ее одноклассницы Жени Пятнашко - и недоумевала: вот перед ней человек, с которым они так намертво срослись, так перепутались руками и ногами, будто корнями и ветвями - там, в Крыму, а теперь им вроде как не о чем говорить. Бывает ли такое, что не о чем говорить? Бывает. А если это не просто человек посторонний с улицы внизу, а частица твоей собственной души? Тоже бывает. Бывает, когда человек куда-то торопится, а ты пытаешься насильно втянуть его в разговор. Вот и повисает неуютное молчание со всеми его томительными, болезненными паузами. Но потом весь этот морок пройдет.

Это временно, утешала себя Лота. Отодвинутся в прошлое важные люди и встречи - найдутся слова. Мужайся, сестра!

А Птица уже снова кому-то названивал, трубка важно скрипела и шелестела возле его уха, и Лоте слышен был незнакомый голос, словно в трубке говорило радио. С одними он договаривался на два часа дня, с другими - на вечер. Нервно тряс коленкой, обсуждая какие-то неотложные дела, размашисто записывал адреса, разрывая подсохшей шариковой ручкой лист бумаги. С этими людьми ему за считанные дни в Москве предстояло встретиться, а Лоту к ним никто не приглашал. Они, эти люди, про Лоту ничего не слышали и, возможно, не пустили бы к себе на порог, попытайся она войти.

Наконец, торопливо чмокнув ее на прощанье, он ушел.

Она слышала, как шаги проскакали вниз по лестнице.

Он ушел, а она осталась. Словно это он был в своем родном городе, а Лоту по ошибке занесло в чужой. Словно она всю жизнь не вылезала из крошечного украинского городка с домиком и баней у реки, где по дну стелются водяные травы, а Птица был москвичом.

Его ждали повсюду, а Лоте идти было некуда, ее не ждали нигде. В Москве ее ждала только бабушка.

Дождь перестал. Потянулся пустой, гулкий, раздражающе светлый, как больничные коридоры, день. Лота не знала, чем себя занять - читала книжку, с трудом улавливая связь между двумя стоящими рядом несложными фразами, между соседними словами, а тем более - страницами, смотрела по телевизору какой-то знакомый фильм, с трудом соображая, что делают герои на экране. Слонялась по квартире туда-сюда. Сидела то на том стуле, то на этом. Долго, обстоятельно мыла голову всеми подряд Пятнашкиными шампунями, какие обнаружились в ее обколупленной, в потеках ванной. Ходила из кухни в комнату и обратно, но так ничего и не сделала, даже постель не убрала.

Вечером он вернулся. Просиял очками и ресницами. Принес хлеба мягкий душистый батон. Как она была тронута. Озябшие неласковые пальцы, усталое лицо. Поздно уже совсем, двенадцатый час. Ночь за окном. Август на исходе, темнеет рано. Облака разошлись - впервые за последние несколько дней, и в небе мигали тусклые подмосковные звезды. И снова, как накануне: Лота за ужин на плите, Птица за телефон. Сколько может длиться телефонный разговор? Долго может длиться телефонный разговор. Пока не остынет ужин. Пока не согреется выставленное из холодильника на стол вино.

Зато на следующее утро он никуда не пошел, остался с Лотой в квартире ее одноклассницы Жени Пятнашко. Но радоваться она не спешила и оказалась права: Птица был угрюм, от завтрака до вечера что-то сосредоточенно выстукивал на пишущей машинке, которую в срочном порядке пришлось достать с антресолей. Шуршал блокнотом, где хранились телефоны, в поисках какой-то потерянной бумажки с адресом, а потом деловым голосом разговаривал с чрезвычайно нужными людьми, которые вскоре могли пригодиться - что-то где-то напечатать, что-то достать или свести его с еще более нужными людьми в интересах общего дела. От него исходила ровная холодная энергия, из-за которой Лота уже не понимала, что это рядом с ней - человек или организация. Потому что она очень любила, когда он колеблется, сомневается или в чем-то раскаивается: он сразу же становился полностью человеком. Именно в его сомнениях заключалась ее надежда. Но никаких сомнений в нем больше не оставалось. Она смотрела на него: это был он - и в то же время не он. Словно кто-то абсолютно чужой удачно скопировал его облик, скрываясь в нем, как в скафандре. И чем больше она за ним наблюдала, тем меньше верилось в крошечный городок с баней и стелющейся рекой, где он якобы провел месяцы без Лоты. Был городок, да не тот: вместо речных омутов виделись казармы и канцелярии, лестницы и письменные столы, пепельницы, полные окурков, и не смолкающие телефоны функционеров неведомых партий. Где и главное с кем был все это время? Зачем обманывал Лоту?

Через три дня он уехал.

На этот раз они опять прощались по-будничному, как уже было однажды. Они стояли на черной от дождя платформе Ленинградского вокзала. Птица уезжал в Питер цивильно, на поезде. Лота догадывалась, что за эти дни в Москве его статус каким-то таинственным образом поменялся, и ехать автостопом на попутных машинах было уже не к лицу.

Билет на сей раз купила ему Лота - Женя Пятнашко одолжила денег. Они молча смотрели друг на друга, и оба знали, что он не вернется, и больше они не увидятся. Это было написано в его погасших, виноватых глазах. Отражалось в очках. Но разве в чем-нибудь провинился Птица? Он же ей ничего не обещал. Тогда, в Крыму он не мог предположить, что дело зайдет так далеко. Жили вместе у лесников, потом он приехал к Лоте на пару дней в подмосковный город Краснодорожный, чего тут такого? И все равно: странное было выражение лица - и у него, и у Лоты: она словно видела себя со стороны.

Когда он наконец сел в свой скорый поезд и уехал, Лота вернулась в Краснодорожный к Пятнашке. Ключи все еще лежали в кармане. Сперва метро, потом электричка. Знакомый с детства пятиэтажный Пятнашкин дом. Открыла дверь, уселась на кухне возле окна и выпила забытую в холодильнике бутылку вина, а потом до утра беззвучно рыдала, рассматривая мчащиеся за домами редкие в поздний час автомобили.

Глава тридцать восьмая

Видение Петербурга (кратко)

Расстояние между городом Питером и городом Москвой оказалось неизмеримо больше жалких семисот километров, которые их разделяют на географической карте. Лота думала про Птицу и Питер, про Птицу в Питере, про Питер в Птице, и ей представлялся мальчик с игрушечной винтовкой в руках, с биноклем на груди, в бескозырке с лентами и в матросском костюме. А за его спиной в жемчужно-пепельных тучах вставал величественный небесный град, где Лота никогда не была, но который отлично себе представляла - с колоннами, портиками, фронтонами, фризами, шпилями, черными заводскими трубами, цепями вдоль набережной, якорями и студеной летейской водой, в которой отражается заря и разводные мосты. В эту черную, словно машинное масло, густую воду уходят сырые каменные ступени - они ей тоже представлялись и очень всякий раз ее озадачивали: было неясно, кто и когда спускался по ним к реке и зачем их построили. И она боялась за мальчика с биноклем - вдруг он возьмет да и пойдет к воде по этой страшной, ничем не огороженной лестнице...

В небесный град Питер, который навсегда забрал себе Птицу, который и сам был немного Птицей - не ходили поезда и не летали самолеты. Попасть туда было можно только во сне, отыскав потайной ход в потайное измерение, где каждый день - выходной, где всегда стоит теплая солнечная осень и сбываются самые невозможные мечты.

Птица, конечно, приезжал в Москву - и не единожды, а много раз. Не мог не приезжать - у него теперь в Москве были нужные связи и нужные люди. Возможно, он приехал вскоре после того, как они с Лотой попрощались на черной от дождя платформе Ленинградского вокзала - через неделю, через две. В один из двух пустых вечеров, сидя в Пятнашкиной кухне, Лота краем уха слышала телефонный разговор: Птица с кем-то делился планами на будущее и обещал скоро вернуться в Москву. Но эта его Москва уже не была Лотиной. Это был чужой город.

И все же бесследно Птица исчезнуть не мог: кое-какие следы его Лоте попадались.

Из года в год она обнаруживались его следы в самых неожиданных местах.

С некоторых пор он сделался заметной фигурой и не мог не наследить.

Как-то раз Лота увидела его портрет в какой-то серьезной, с большим тиражом газете - Птица пожимал руку мэру Санкт-Петербурга. Внизу - несколько столбцов уважительного текста. Газету продавали в подземном переходе, вместе с ворохом других газет, и она увидела его улыбающееся лицо за сто шагов.

В другой раз - прошли годы - Лота увидела Птицу в метро из-за чужого плеча - солидная статья в солидной газете. К статье - фотография, на фотографии Птица. Красавец, и не изменился ничуть. Очки, лучи, ресницы. Длинные волосы - имидж, вы же все понимаете, товарищи. Товарищи понимают. Он им нравится. И народу тоже нравится...

А потом и вовсе: обнаружила его фотографию в журнале "Плейбой". Птицына фотография занимала целый разворот. Все как прежде, как в тот первый день на берегу, те же волосы, темные пушистые глаза - неуклюжий грач, склонивший голову. И небольшое интервью для порядку - как ни как, известное лицо: "У меня было очень много женщин...".

Но ни одна из публичных фотографий не была похожа на ту единственную, которая хранилась у Лоты дома. Где лицо было немного смазано - словно голубь взмахнул крыльями, опускаясь на карниз. А рука поднята и обращена ладонью к зрителю - для Лоты так и осталось загадкой, что означал этот жест: прощание или желание загородиться от объектива.

Когда же появился Интернет, и Лота набрала его в поисковике, оттуда на нее хлынуло несметное количество информации. Только уже не про Птицу, а про имя-фамилию уважаемого в Санкт-Петербурге официального лица.

Все объяснялось просто. В Питере, городе своем родном, Птица вскоре после их с Лотой разлуки профессионально, основательно, со знанием дела - так, как ему давно уже не терпелось - вошел в политику и занялся не чем-то пустяковым и сиюминутным, а важным, достойным, ответственным делом, требующим больших денег. Организовывал мероприятия, возглавлял фонды, набирал волонтеров...

Но с Лотой он больше не встречался, и Лота, разумеется, ни разу не встречалась с ним.

От исчезнувшего Птицы у нее осталась капризная взрослеющая душа, как у других покинутых женщин после ухода мужчины остается на руках ребенок. Тот самый непропорционально сложенный мальчик в крошечных анемичных ладонях печальной Девы.

Глава тридцать девятая

Пейзажи, которые жалко

Через месяц после того, как умерла Гита, в Москву приехал Володя. Приехал он не сразу - сначала написал из Иркутска письмо, которое шло целых десять дней. В письме поведал, что бросил институт и собирается в Москву. Он нарочно Лоте написал, чтобы она была готова к его приезду и не удивилась, обнаружив его в один прекрасный день в дверях своей квартиры.

Ей было трудно понять: как это - бросил институт. Зачем? Она бы не бросила. Хотя, смотря какой институт, конечно. Учиться на инженера она бы вряд ли смогла.

Володин отец с горя ушел в продолжительный запой, и, уже не стесняясь матери, гонялся за сыном с ремнем. Деньги уплачены, ставки сделаны, и не шуточные, а тут вон чего.

Прежде чем ехать в Москву, Володя дождался ответного письма. Лота вкратце описала свою жизнь, а в конце добавила: будешь в Москве - заходи. А что еще она могла сделать? В любом случае, не ответить было бы невежливо. И не пригласить к себе человека тоже нехорошо.

И вот однажды утром он позвонил с вокзала.

-Привет, - раздалось в трубке, и Лота сразу уловила, что он смущен. - А я тут... В Москве, короче. Ты там это... Можно к тебе?

-Конечно, приезжай, - запросто сказала Лота и объяснила, как доехать.

Дни стояли стальные, морозные. Земля, деревья, дома - все было черное-пречерное, обледенелое. Такая в тот год выдалась бесснежная, студеная зима. Выйти из дома лишний раз было нельзя. И замерзающего на вокзале человека не пригласить в дом тоже нельзя.

Лота пригласила Володю, и он сразу приехал. Звонок по телефону, а потом через сорок минут - в дверь. Ровно сорок минут от Казанского вокзала до ее дома, ровно через сорок минут раздался звонок. Она даже сперва не поверила, что это он так быстро. Открыла - и от неожиданности растерялась: какой же он все-таки большой. Лота стояла у открытой двери, с лестничной клетки дул ледяной сквозняк, пронзительный как наточенная спица маньяка, шастающего по электричкам. Взгляд ее долго скользил вверх - по джинсам, куртке-аляске, варежкам, рукам, плечам.

В дверях Володя застеснялся - ни туда, ни сюда. Стоит, холод впускает. Неуклюжий, в твердой, как пластмасса, темно-синей аляске. Грузно и неловко занял всю прихожую - собой, аляской, растаявшими ботинками, огромным туристическим рюкзаком. Потом наклонился и чмокнул Лоту в щеку - громко и мокро. Жесткими, холодными после улицы губами.

-Есть хочешь?

Глупый вопрос.

Конечно, Володя хотел есть.

-Угу, - буркнул он.

Лота пригласила его на кухню и накормила завтраком - яичница, остатки супа, кофе. Больше в холодильнике ничего не нашлось - регулярные зарплаты остались в прошлом вместе с больничными котлетами и запеканкой.

Володя сосредоточенно поел супу. Алюминиевая ложка казалась птичьим перышком в его огромной рябой лапище. Потом взял вилку и распилил яичницу на одинаковые небольшие фрагменты, и табуретка под ним стонала, и стол под яичницей и локтями скрипел. Все та же тельняшка, застиранные, не очень-то чистые рукава. Лота подумала, что он специально явился к ней в той же самой тельняшке.

Тогда она сказала, что в квартире холодно, отправилась в комнату и надела крымский свитер. Серый, вязаный косичкой. Он с лета валялся в шкафу - она даже стирать его не стала, чтобы не исчез запах гор и костра. Но горы и костер все равно улетучились, рассеялись в пропахшей старым барахлом шкафу, и свитер пах нафталином и другими ничего не значащими, малоприятными квартирными запахами.

Лота вернулась на кухню в свитере и уселась перед Володей на табуретку. Тыльной стороной ладони вытащила волосы из-под толстого вязаного воротника. Володя, конечно же, помнил его, этот серый свитер, не мог не помнить. В Крыму Лота все время в нем ходила, целыми днями, и на ночь не снимала. Впереди два коричневых пятнышка от искр. Это был пароль: чтобы они друг друга узнали.

И Володя вспомнил. Лота видела по глазам - как они остановились, а потом коротко моргнули. Он перестал жевать яичницу и уставился на свитер. И она его в тельняшке сразу узнала - Борис Борисович Гребенщиков, прекраснодушный Володя. И вдруг он наклонился к рюкзаку, переместившемуся вместе с ним из прихожей в кухню, достал серый клеенчатый альбом и протянул Лоте. Она не сразу поняла, что это за альбом. А потом вспомнила. Так и есть: "Пейзажи, которые жалко". Володя рассказывал однажды про этот особенный жанр. Он сам его выдумал. Когда-то увлекался фотографией, потом бросил. А почему бросил? А по доброте широкой души, склонной к состраданию.

-Вот, - объяснял Володя, - история какая получается. Идет человек, гуляет, рассматривает все кругом, выбирает кадр. Выбираешь всегда самое необычное, интересное, потом прицеливаешься, бац - и готово. Вот тебе фото. А разве это правильно? Нельзя выбирать - вот что я однажды понял. Все хорошо, все в мире едино и одинаково прекрасно. Зачем обижать природу? Ходил я повсюду, высматривал, прицеливался. Вот поворот. Дорога, сарай покосившийся. Какие-то травки торчат подмороженные. Если город - значит, улицы кусок. Магазин, троллейбус, люди на остановке. И понимал: никто никогда не будет такое снимать! Ни один простой человек, ни один фотолюбитель - не говоря уже о профессионалах. Вот если бы на этом фоне авария, жених с невестой или костер с шашлыками - тогда конечно, и то вряд ли: чтобы именно вот этот простой сарай или никому не нужный поворот оказались в кадре. И так мне, знаете, совестно стало, что я решил: соберу-ка альбом из кадров без кадра. Так и назову: "Кадр без кадра" или "Пейзажи, которые жалко". Там будут фотографии самых обыкновенных мест, которых всюду навалом, которые ничем не примечательны, ничего особенного никому не говорят, и никто никогда не станет такое фотографировать. Кроме меня.

-Ну и как, получился альбом? - спросил Коматоз.

-Получился, - ответил Володя. - Только никто ничего не понял. Там все обыкновенное, такое не снимают, и в этом весь смысл. Народ смотрит и не врубается.

-Я понимаю, - ответила Лота.

Она и правда понимала - так ей казалось: это было уже после приключений на горе.

И вот Володя положил перед ней на кухонный стол клеенчатый альбом. Тот самый. Она перевернула страницы одну за другой. Действительно, странные фото. До того обыкновенные, что от жалости хочется плакать. Вот она, юдоль земная. Нигде Лота ничего подобного не видела. Ей казалось, он специально так подбирал, чтобы один пейзаж обыкновеннее и жалостнее другого.

Вот значит как: запомнил тот разговор, привез альбом. И тогда Лота поняла, что он не просто так приехал в Москву погостить. Он хочет у нее остаться. За тем и приехал. Зря она надела свитер. Это звучало как приглашение - оставайся.

Она подумала, что легко может получить Володю целиком и насовсем вместе с альбомом, рюкзаком, курткой-аляской. Прямо здесь и сейчас. Он приехал за ее рукой и ее сердцем. Примчался из-за одинаковых лесов и полей, спящих под тоннами медвежьих снегов, которые никогда никто не станет фотографировать. Привез себя, привез альбом, знакомую тельняшку и рюкзак. Чтобы Лоте не было одиноко в дикой и равнодушной Москве.

Он будет писать стихи и картины, если когда-нибудь к ним вернется, в ее комнате при открытом окне и распахнутых шторах - чтобы входило естественное освещение и не пахло растворителем и масляной краской. Но она все равно скоро привыкнет к резкому запаху. Он впитается в постельное белье, в ее одежду и волосы, и постепенно она разучится без него жить. Володя не сбежит к бродягам и отщепенцам. С ним можно уверенно и неторопливо вить гнездо - по травинке, по хвоинке. Это все не сложно представить. Посильным трудом добывать хлеб насущный. Слушать правильную музыку. Ходить в гости самим, приглашать гостей к себе. В русском языке слово "гости" и пассивно, и активно одновременно: в гости приглашают, гостями становятся...

Жевать на кухне яичницу, пока смерть не разлучит Володю и Лоту. Вот что было написано на смущенном, обветренном Володином лице: он хочет сидеть на табуретке и пилить вилкой яичницу, пока смерть не разлучит. Желток лопается и расплывается по тарелке. Володя старательно собирает его кусочком белого хлеба, потом сосредоточенно запихивает в рот хлебную корку, измазанную густо-желтым. Ждет положительного решения. Потому что в противном случае остаются только мороз и Иркутск. А когда в Москве такой мороз - что же делается в Иркутске? Туда ему возвращаться совсем неохота.

Потом спросил, не слышно ли чего про Птицу. Хотел разведать - можно остаться или нет. Лота рассказала, что Птица летом приезжал, прожил в Москве несколько дней и уехал назад в Питер. У него в Москве были какие-то срочные дела - за тем и приезжал. Она еще раньше заметила, как напряжено было Володино лицо, пока он мялся в дверях. Он ведь не знал, одна Лота или нет. Следов Птицы в прихожей не было - ни сапог, ни куртки на вешалке.

И тогда он решил, что можно предложить себя вместо него.

Птицы не было, и быть не могло. Птицы не селятся в благоустроенных квартирах.

Но все равно: остаться Володе было нельзя.

Видишь ли, Володя, в Москве я живу с бабушкой, - сказала Лота. - С той самой, которой я звонила из поселка в день, когда мы чуть не свалились с горы. Это не моя жилплощадь, я здесь даже не прописана, я временно. Но если хочешь, я могу позвонить друзьям и что-нибудь организовать - вписать тебя куда-нибудь на несколько дней. Он ответил: не надо. У него в Москве тоже есть друзья, и раз так, он поедет к ним. А к Лотиным друзьям не поедет, не за чем ему у них вписываться.

Словно в доказательство ее слов в квартиру вошла бабушка. Любознательно зыркнула с порога в незакрытую дверь.

-Здрасьте, - убито сказал Володя.

-Здравствуйте, - ответила бабушка. И почему-то постояла, внимательно его рассматривая, и как будто покивала головой каком-то своим мыслям, и только после этого начала стягивать пальто.

- Яйца пропали, - ворчала она, войдя за чем-то в кухню и дыша морозом и бесприютностью. - Это мы такое разве могли представить? Иду - навстречу женщина с яйцами. Я говорю: вы где их брали, гражданка? А она мне: по двести пятьдесят тыщ, вон там, у метро. Прихожу к метро - очередь стоит, а яйца расхватали!

-Ужас, - заботливо поддакивала Лота, хотя проблема исчезнувших яиц волновала ее меньше всего на свете.

С Лотой Володе незачем больше видеться, раз ни альбом, ни тельняшка не помогли. Он вслух ничего не сказал, но она все прочитала на его взрослом лице, где столько всяких букв и знаков - морщинок, бугорков, впадинок. Ей хотелось что-то добавить в свое оправдание, только так, чтобы он не обиделся. Чтобы это прозвучало не намеренно, а будто бы само собой.

Понимаешь, мне нужно учиться. Чтобы на следующий год намотать на шею шарф, надеть новые джинсы и отправиться в университет - слушать лекции про луну и звезды. Я сейчас не представляю, что это за лекции. И что мне делать дальше. Но я не могу принять тебя в свой дом и в свою жизнь. Вот если бы чуть раньше - тогда, наверное, да. А сейчас нет.

Но ведь это и есть самое обидное: когда замешкался, задержался по уважительной причине всего на пару месяцев, и свободное место оказалось занято чем-то расплывчатым и неопределенным - какой-то луной, какими-то звездами. Трап убрали, провожающие смахнули слезу и разошлись по домам. Пристань опустела, и большой корабль на всех парах двинулся в открытый океан - искать континент, который однажды смутно обозначился в густом тумане.

-Это ведь не он? - спросила бабушка, когда Володя ушел.

-Нет, не он.

-Вот и хорошо, что не он. Этот тебе больше подходит. Брать надо то, что само идет в руки, а что убегает - гнать. Вот и будет тебе хорошо.

* * *

Вместе с Володей в Москву прикатила снеговая туча. Черное небо затянулось светлыми облаками, а утром Лота выглянула в окно и обомлела: деревья, обильно снежась, притворялись волшебным лесом, а не зыбкой рощицей, которую через несколько лет вырубят и выкорчуют, освобождая место под "точечную застройку". К вечеру, одурев от сидения дома, Лота вышла на улицу. Воздух заметно потеплел. Ночь была на подступах, и в воздухе чувствовалась темная горчинка, как привкус кислых бактерий в перестоялом супе. Преобладание синего, контуры быстро утрачивали дневную четкость. Прямоугольники на домостроениях один за другим загорались, нежно - и нервно - вибрируя. Это был город Штор. Содом и Гоморра, распавшиеся на сад, дом и Гоморру: сад и дом - от остановки налево, Гоморра - дальше за пустырем и ломкими от мороза кустами.

Сад бел. Муфточная пышность зимних кустарников, пустые бутылки с гаснущими внутри эллипсами света. Лота замерзла, но быстро привыкла к этому неприятному - и неизбежному - ощущению. Фиолетово-леденцовые сумерки завораживали. Скомканное, подмерзшее одиночество.

Ворона качнула ветку: осыпалась рыхлая изморось.

Лота пересекла двор, зашла в кооперативный магазин, где ничего не продавалось, кроме свиного жира, нереально дорогих "Сникерсов" и замасленных рыбных консервов.

Новое чувство рождалось в ней. Она искала, но не находила ему название.

Она почти не помнила его, не встречала уже очень давно и при встрече не узнавала.

Что это? Слабое, легчайшее дуновение...

Сомнений не оставалось: после встреча с Володей к Лоте вернулась забытая Гитландия.

* * *

Перед сном Лота загадала: пусть мне приснится море. Засыпая, представляла, как вода плещется меж бурых косматых валунов, не затихая ни на секунду, с любопытством забираясь в каждый грот, в каждую выемку. Как взлетает со дна золотистый песок, как волнуется вместе с водой мягкая шкура на валунах, а вода захлестывает, и закручиваются маленькие водовороты - и все это будет таким всегда, пока море не обмелеет, как обмелел однажды великий океан Тетис.

Но вместо моря приснился Герцог, возвратившийся в родной Киев. Во сне было очевидно, что долгие странствия Герцога подошли к концу. Лота ни разу не была в Киеве, и этот город виделся ей похожим на торт - скорее всего, это было связано с тортом "Киевский", который им в отделение изредка приносили родственники больных. Она видела Крещатик - он сплошь состоял из хрустящего теста, из марципана с орехом, с витиеватыми башенками сливочного крема, присыпанного шоколадной крошкой. Жилось, гулялось и отдыхалось в этом кондитерском изделии чрезвычайно сладко, привольно и безмятежно: всюду тебя окружают шоколад, ваниль и сливки, а под ногами поскрипывает сахар.

Она видела Герцога, сидящего на лавочке в старом сквере, который, конечно же, мало походил на окрестности Крещатика, воспринимаемого ею только через звук - то есть, через кондитерский хруст рассыпчатого бисквита, переложенного запеченным белком. Тут же, в сквере стоял бисквитный фонтан со сдобной русалкой и губастыми лососями, окаймленными гребнями волн, и еще какими-то псевдоморскими штуками, и Герцог любовался пухлыми русалочьими формами и белыми волосами и еще - обильной россыпью сахарной пудры, которая укрывала фонтан, доходя почти до его гипсового бортика. На скамейке возле Герцога сидел Ангел - в просторной белой рубахе, с выцветшим театральным нимбом над головой, со сложенными крыльями и, конечно, непроницаемым и холодным ангельским взором. Лоте трудно было перечислить свойства этого обитателя верховных небес, потому что она ничего не знала о природе ангелов, зато точно знала, чего в нем не было - в нем не было ничего напористого, упрямого, обидчивого и вероломного. Наверное, одного этого уже вполне достаточно для придуманного ангела при хорошем отношении к человеку - а по Герцогу Лота скучала, хотя характер у него был непростой, с подвывихом.

В общем, Ангел был идеальным собеседником, лучше и не представишь.

-Видишь ли, - говорил Герцог: они с Ангелом продолжали беседу, которая началась без Лоты и то угасала, то возобновлялась - ее плавное течение зависело от настроения Герцога: Ангел, как верный слуга, послушно поддерживал разговор до тех пор, пока Герцогу этого хотелось. - Видишь ли, настоящие тексты необходимо писать долго. Не так просто вложить в книгу то, что задумал, и не достаточно заполнить ее тем, что для нее приготовил - именами и событиями, фразами и деталями. Слова должны научиться жить самостоятельно отдельно от тебя, им необходимо хорошенько настояться - не день и не два, согласен?

-Ты абсолютно прав, - сосредоточенно кивал Ангел. - Иногда для этого требуются годы. Текст должен забродить как следует. Помнишь, как твоя бабка в казачьей станице солила огурцы - она не просто укладывала их в дубовый бочонок, добавляя листья смородины, вишни, чеснок, горошины перца, перекладывая укропом и...

-...хреном, - подсказывал Герцог.

-Благодарю: конечно же, хреном. Но после кропотливой укладки и заливки рассолом, в котором соблюдена правильная пропорция воды, соли и сахара, она ставила бочонок в прохладное место, чтобы он там выстоял неделю, как минимум, и только потом подавала к столу.

-Если же откупорить раньше, - подхватывал Герцог, - то это будут всего-навсего отдельные ингредиенты - те, что ты перечислил ранее, включая хрен.

-Или же взять вино, - Ангел послушно развивал тему. - Вино наполняется энергией Бахуса, которая входит в питие также и под воздействием времени.

Они помолчали.

-Время - вот кто строит нам козни, - капризно пожаловался Герцог. - Оно движется, и я за ним не поспеваю. Почти перестал читать: книгу надо читать с максимальной углубленность, чтобы выбрать из нее все необходимое, как ...

-...как рыбак выбирает из сети улов, отбрасывая прочь водоросли, моллюсков, ракообразных, различные коряги...

-Именно. Потому что сущность книги - ускользающее бледное пламя, которое мы разжигаем своим вниманием и поддерживаем горение все время, пока не перевернем последнюю страницу...

-...если же остается крупица плазмы, не извлеченная во время углубленного чтения, эта остаточная крупица так и застревает в сетях - не выбранной, гниющей, смердящей, до следующего раза.

-А следующий раз между тем наступает очень не скоро, потому что, если открыть книгу повторно и вернуться к только что прочитанным страницам - пламя, к сожалению, не разгорится: перед нами предстанет сырая глина, опустошенная и обескровленная нашим любопытством. Имейте в виду: даже передавать в чужие руки такую книгу ни в коем случае нельзя! Не говоря уже о немедленном повторном прочтении. Нет: такую книгу следует вернуть на место, чтобы она пребывала в покое как минимум четыре месяца, и только через эти четыре месяца - а лучше выждать более продолжительный срок - например, полгода - и только через полгода искры возвратятся в текст, и только в этом случае к словам вновь можно прикасаться.

-То же самое происходит с любым текстом, и лучшее решение проблемы, я считаю, это разграничение погасшего и живого книжного вещества в границах одного и того де книжного шкафа.

-Ты прав, друг мой. Скажу более: идеальный выход - это создание в рамках квартиры отдельного пространства для прочитанных книг. Для этого сгодится чулан, кладовка, чердак, а также любое другое темное, тихое, хорошо проветриваемое помещение, редко посещаемое даже самим хозяином.

-Книги заключаются в это тихое, хорошо проветриваемое помещение, и дверь его запирается на засов. Но и это еще не все.

-Разумеется, это еще не все... Это лишь половина необходимых мероприятий. Потому что для полного восстановления энергии книгу требуется окружить символами.

-Символами? Очень, очень верная мысль! Но давай порассуждаем вместе: какие это могут быть символы?

-Сложный вопрос. И сложная, но благородная задача. Быть может, пойдут символы христианства?

-Христианские символы, безусловно, подойдут: они активизируют эгрегор христианства, чья энергия поистине могущественна.

-Друг мой, я считаю, что этого недостаточно. В книге могут иметься отсылки к другим мистико-философским системам...

-Гм... Об этом я не подумал. Чтобы решить вопрос раз и навсегда - прости, что я так неосмотрительно употребил это наречие, связанное с категорией условного и непостижимого, а потому должное в высшей степени осторожно использоваться в устной и письменной речи - но, клянусь, я не знаю, чем заменить его в нашем случае - так вот, раз и навсегда необходимо обсудить те предметы и вещества, которые мы помещаем в наш алхимический тигель. Нам потребуются символы, связанные с как можно большим числом эгрегоров.

-Думаю, тут подойдет вариант алтаря, где будет присутствовать блюдо с курениями, статуэтка Будды Шакьямуни, фигурка танцующего Шивы, Ганеш, различного калибра ваджры, магендовид, а также свечи, курения, благовония, сухие букеты и бескровные подношения - пшеница и миндаль, чернослив и урюк, леденцы и мед.

-На стены предлагаю повесить связки сухой полыни, которой в древности отгоняли злых духов.

-А к потолку привязать ловушку для снов, которую продают в китайской лавочке среди подарочных кружек.

В бисквитно-кремовом городе тем временем вечерело. Леденцовые фонари испускали глуховатое матовое свечение, которое освещало немного сливок и взбитых белков в непосредственной близости от фонарного столба. Где-то рядом в большой и светлой, но замусоренной и загроможденной квартире зимовала Котлета. Но Герцог не думал о ней, как не думают о пище и сне, если в них не имеется недостатка. Котлета опекала Герцога. Она тоже была его ангелом, но ангелом земным: такие оберегают, не занимая мыслей.

Герцог и горний Ангел сидели, нахохлившись. Каждый думал о своем, но мысли одного нисколько не мешали плавному течению мыслей другого - наоборот, они выделяли полезную энергию, которой другому недоставало. И это был отличный симбиоз.

Кремовые купола и фонтаны набухали сыплющейся белизной, набирая массу, а возле каждого фонаря в столбе света происходило густое истечение небес, сопровождавшееся беспорядочным полетом, реянием, мельканием крошеных белых крупинок.

Но вот из-за белых кулис, из-за реяния и полета сахарной взвеси, которая оседала на город-торт, вышел дворник без метлы, в высоких валенках:

-Ты бы домой уже шел, а, Семеныч? А то заметет тебя, не ровен час. Я тебя тут как одного брошу? Ты уж давай первый, а я за тобой.

Герцог нехотя поднялся со скамейки - с него сошла белоснежная лавина - и побрел к дому. Он отряхивался, ворчал и думал, что во всем виновата зима, а дома тепло, и на кухне горит лампочка без абажура над стопками старых газет и вездесущим шмыганьем тараканов, которые нисколько ему не досаждали. И скоро чайник засвистит на синем цветке газа, и по телевизору чего-нибудь покажут. Он поднял лицо к небу, невидимому за кружением и истечением белого: там, в вышине летел Ангел, подсвеченный прожектором, закрепленном на одном из прекрасных старинных соборов Киева - Ангел был в белом балахоне, формой напоминающем конус, и держал в руке свечу и фонарь, которые света не давали, но тем не менее, были самыми настоящими символами.

-Есть книги живые и книги мертвые, - бормотал Герцог себе под нос, входя в подъезд, где пахло растаявшим снегом и кошками. - Это не связано с тем, хорошо или дурно они написаны. Мне попадались прекрасные книги, которые, по сути, были мертвы. А видел я книги похуже, пожиже, попроще, которые, тем не менее, живы. Мастерства недостаточно, необходимо тайное знание божественной формулы - какая-нибудь табличка с именем Создателя, которую пражский Гаон приклеивал на лоб Голему.

-Но как распознаешь? Как отличить смерть от жизни в случае книги? - вопрошал Ангел: он вернулся к своему другу и теперь брел за ним, пристроившись, как и положено ангелам, с правой стороны.

-Для распознавания существуют три основных признака, дружище. Во-первых, - и это ты сам отлично знаешь - живой текст рыхл, воздушен, он способен воспроизводить сам себя. Зародыши слов дремлют в его ячеистой структуре, и ты без труда можешь надстраивать и надстраивать такой текст, если пожелаешь. Таким образом, первейший признак живого текста - рыхлая фактура, когда каждое слово и каждый образ имеет, если угодно, дополнительные валентности, которые способны порождать новые жизни. Вторым свойством является преемственность: читатель должен узнавать традицию, к которой восходит текст. Словесная ткань и вызванные ею образы отсылают к другим словам и другим образам, что обогащает и книгу, и читателя.

- Великолепно! Но что же третье? Ты так и не сказал про "в-третьих".

-В-третьих, это, пожалуй, отзвук - или, как говорят, послевкусие - то, что остается с читателем, когда книга прочитана. Это как запах лаванды, который прилипает к пальцам мародера после того как он порылся в чужом платяном шкафу...

Герцог медленно поднимался к себе на третий этаж, скрипя стоптанными солдатскими башмаками.

Лоте показалось, что он абсолютно счастлив.

Глава Сороковая

Муха. Бегство

Муха звонила Рябине в Харьков, чтобы отвести душу.

Это радость от молчания ширится, становясь все более и более радостной. А горе загнаивается, закисает, и потом чувствуешь себя гораздо хуже. Конечно, жила неподалеку Ракета, но ее Муха уже успела как следует обработать ежедневным нытьем, а Ракета была не из тех, кто позволяет длительное время вытирать об себя сопли.

Муха терзалась самоотверженно, ожесточенно. А энергичные страдальцы подобны коллекционерам: охотно достают и предъявляют свои сокровища, а затем ревниво следят, чтобы их коллекцию оценили по достоинству. Повторение одного и того же в подробностях приносит им облегчение.

В общем, Мухе нужен был свежий восприемник, и она позвонила по межгороду Рябине.

-Черт бы подрал этот конкурс, - бормотала она в телефон. - И этот Челябинск. И этот Берлин.

-Чего? - удивилась Рябина, сидя у себя в Харькове. - Какой конкурс? Причем тут Берлин?

-Эльф выиграл конкурс скрипачей в Челябинске. А в Берлин его отправляют как победителя чертового конкурса скрипачей. Учиться на стипендию. Это музыка во всем виновата! Чертова музыка! Если виновата жаба, можно расцарапать ей рожу, волосы повыдергивать или башку открутить. А тут - музыка соперница у меня...

-Странно, - проговорила Рябина. - Он пока жил у нас тут в Харькове, терпеть ее не мог. Включишь чего-нибудь, а он: "Выключи немедленно, у меня душа кровоточит".

-Так это какая музыка была?

-Ну как. Джимми Хендрикс. Моррисон... Или там "Вельвет Андеграунд". Или еще группа "Ноль".

-Что за ноль? - угрюмо поинтересовалась Муха.

-Группа такая, Леонид Федоров. Ехали по улице трамваааи, ехали в трампарке умирааать, - напела Рябина. - Ты чо, мать, правда не слышала?

- Нет.

-Ну ты даешь... И кстати, "Ноль" ему как раз более-менее нравился. А чуть чего потяжелее - все: морду воротит.

-Так у него слух-то какой. Тончайший. Говорят, такие, как он, вообще редко рождаются. В смысле, такие самородки.

-Самородок, блин, уральский, - захихикала Рябина.

-Напрасно ржешь. Помнишь у него вот здесь, внизу на щеке, язвочка была? - Муха машинально потрогала указательным пальцем свою смуглую щеку, мокрую от слез.

-Помню. Я еще спросить хотела, не рак ли. Да все забывала.

-Какой там рак! Это музыка. У хорошего скрипача обязательно язва на левой щеке. По ней сразу можно определить, вкалывает чувак или халтурит. Есть язва - есть музыка. Нет язвы - нету и музыки.

-Музыкой, значит, натер, - задумчиво проговорила Рябина. - Эх, Эльф... А сколько надежд было. Хотя... У вас же фамилии совпадают. Помнишь, я тебе рассказывала теорию?

-Какую? - Муха на секунду перестала хныкать. - Ты мне столько уже теорий нарассказывала...

-Теория отрицательных совпадений. Сама вывела. Вот мы, например, считаем, что совпадение - это хорошо. Допустим, ты устраиваешься журналистом в газету, и вдруг узнаешь, что редакция этой газеты находится на твоей улице. Всякий тебе на это скажет: вот и отлично. Хороший знак, положительное совпадение, так?

-Так.

-Нет, совсем не так. Такое совпадение - это уже событие. И оно уже произошло. Всю энергию совпадение берет для себя. Оно - ложное событие. А настоящее, которое ты ожидала, сдуется. И дальше уже ничего не будет. Ничего хорошего. И работу ты потеряешь.

-Не знаю, не замечала, - хлюпнула Муха.

-А ты присмотрись в следующий раз.

Рябина, как это часто бывало, оседлала любимую тему. Она не была расположена жалеть Муху и переживать вместе с ней душераздирающую трагедию бегства Эльфа в Челябинск, чтобы оттуда в декабре стартовать в Берлин. Разумеется, не взяв с собой Муху. Рябина, как и Ракета, не была тем человеком, возле которого можно вволю погреться, пережевывая душевную жвачку.

Вскоре Муха кое-как свернула разговор и повесила трубку.

За окном шел снег. Еще полчаса назад этот снег был дождем, но небеса подмерзли, и теперь роняли на землю рыхлые белые хлопья. Деревья стояли понурые, почернелые - золотая осень обычно заканчивается с первым снегом. А река сонно блестела в отдалении, в просвете между грязными пятиэтажками. Город гудел складно, но нечленораздельно. Мухино ухо не улавливало в его гудении никакой музыки. А ухо Эльфа - улавливало. Музыкой в этом мире был для него не рок, а эти смутные позывные. Царицей же звуков была, несомненно, скрипка.