Доктор Есениус

ТРИНАДЦАТАЯ КОМНАТА

Есениус понимал, что обычным путем, который приемлем для других больных, здесь ничего не достигнешь. Прежде всего надо сделать так, чтобы император не видел в нем врача. Надо попытаться снискать его доверие. А для этого врач должен интересоваться тем, что интересует императора: искусством, астрологией, алхимией…

Вскоре император заметил, что с Есениусом можно поговорить и об искусстве. И темы их бесед значительно расширились.

Есениус еще в Падуе, где прошли его студенческие годы, не ограничивался узким кругом медицинских наук и, как поклонник всего прекрасного, интересовался живописью и скульптурой.

В Италии было достаточно возможностей углубить этот интерес, а его встречи с выдающимися падуанскими и венецианскими художниками позволяли ему теперь высказывать свои суждения о произведениях искусства. Он не был профессионалом, но сразу мог отличить подлинную живопись от мазни и умел обосновать, почему ему нравится то или иное творение. На картины и скульптуры он смотрел глазами знатока.

— Я вижу, вы интересуетесь искусством, — как-то в весенний солнечный день сказал ему император. — Не хотели бы вы взглянуть на мои коллекции?

Такое внимание было редким явлением. Император ревниво оберегал свои коллекции от нескромных взглядов, точно опасаясь, что этим утратится их ценность. Все эти сокровища он хотел иметь лишь для себя. И прятал их, как прячет дукаты скряга. Залы, в которых он разместил свои сокровища, были словно сказочной тринадцатой комнатой, куда никому не было доступа. Только высоким иностранным особам показывал император свои сокровища, в особенности послам, представляющим великие государства, чтобы они могли рассказать о виденном своим монархам, а те завидовали бы ему и восхищались им. Привилегию посмотреть императорские собрания изредка получали некоторые знаменитые мастера, главным образом живописцы и скульпторы. Если послов и других высокопоставленных особ сопровождал лично император, то художников сопровождал кто-нибудь из придворных живописцев или скульпторов, чаще всего Бартоломео Шпрангер или Андриен де Вриес, а в особых случаях сам управляющий императорскими коллекциями Октавиан Страда.

Ключи от галереи, где находились художественные коллекции, император хранил в ящике письменного стола. И никто без ведома Рудольфа не мог попасть в галерею.

Есениус с нескрываемой радостью поблагодарил императора за исключительное внимание, а тот велел хирургу явиться к нему сразу же после полуденного звона колоколов.

«Кто же меня будет сопровождать: Страда, Шпрангер, фон Аахен или Вриес»? — задавал себе вопрос Есениус. Впрочем, это было ему безразлично. Важно то, что он увидит императорские коллекции.

— Его императорское величество находится в мастерской, и никто не смеет прерывать его занятия, — заявил главный камердинер, когда Есениус в указанное время явился в приемную императора.

— Да, но его императорское величество велели мне явиться к определенному часу — сразу же после полуденного звона, — ответил Есениус на возражения камердинера.

— Если вы явились по повелению императора, тогда другое дело. Будьте любезны следовать за мной.

Кроме искусства, астрологии и алхимии, у императора была еще одна слабость — художественное рукомесло. Больше всего ему нравилось вырезать по дереву орнаменты, но для разнообразия он любил мастерить и часы. Иногда рисовал.

Мастерская, куда ввел Есениуса камердинер, отличалась от прочих мастерских, виденных им до сих пор. Это была смесь столярной, слесарной, часовой и живописной мастерских. Самые разнообразные инструменты, разложенные на двух больших и нескольких маленьких столиках, совсем не гармонировали с дворцовой обстановкой и странно выделялись в этой комнате с высоким потолком, расписанным золотом и фресками итальянских мастеров. Но при дворе Рудольфа было столько поражающих несоответствий, что это уже никого не удивляло.

— Наш доктор точен, — улыбнулся император и, обращаясь к старому мастеру Криштофу, который посвящал его в тайны столярного ремесла, сказал: — На сегодня довольно.

Император отложил молоток, долото и снял зеленый передник. Он остался в коричневого цвета панталонах и белой, отороченной кружевом рубахе. Мастер Криштоф снял с гвоздя коричневый кожаный камзол с пришитыми суконными рукавами и помог императору одеться. На голове у императора была низкая шапочка, напоминавшая берет. В мастерскую он приходил в этом рабочем костюме.

Мимо склонившегося в учтивом поклоне мастера Криштофа император вместе с доктором Есениусом направляется в свой кабинет. Без сомнения, там его ждет Страда или Шпрангер, чтобы сопровождать Есениуса при осмотре императорских собраний.

Но кабинет пуст. Камердинер заменяет кожаный камзол своего господина дорогим белым ментиком на шелковой блестящей подкладке желтого цвета.

Рудольф вынимает из стола большую связку ключей и говорит Есениусу:

— Можно идти.

Так, значит, император Рудольф будет сопровождать его сам!

Не успел Есениус опомниться от неожиданности, как император уже отпирал большие белые двери Испанского зала, совсем недавно отстроенного итальянским архитектором Горацио Фонтано де Бруссато для придворных торжеств и балов. Это свое назначение зал выполнял недолго. Император распорядился разместить здесь часть своих коллекций.

Войдя в зал, император заботливо запер за собой дверь.

Итак, вот он, этот знаменитый зал, о котором с восхищением говорили во всей Европе.

— А теперь смотрите что хотите и как хотите.

Рудольф прошел в центр зала и присел на мягкий стул.

Есениус все время ощущал на себе его взгляд. Он знал, императора интересует первое впечатление, какое вызовут у посетителя эти художественные сокровища, но вместе с тем ему важно мнение Есениуса и об отдельных произведениях. Все это неприятно действовало на доктора. Спокойному созерцанию мешало и то, что он не знал, сколько у него времени на осмотр. Если он будет торопиться, император посчитает это недостатком интереса или слабым знанием предмета, а если задержится подольше, не будет ли это испытанием терпения императора?

И Есениус решил сразу же выяснить все свои сомнения.

— Смею ли я спросить, ваше императорское величество, сколько времени у меня для осмотра?

— Ровно столько, сколько вам потребуется, — любезно ответил император. — На меня не обращайте внимания. Здесь для меня времени не существует.

Слова императора успокоили Есениуса. Он мог целиком отдаться окружающей его красоте.

О, как благотворно она действует на душу! Человек обо всем забывает. И радость, вызванная прекрасным, овладевает всем его существом.

Так подействовали прекрасные творения, собранные в этом зале, и на Есениуса. Прежде всего он обошел весь зал, чтобы сперва бегло ознакомиться с выставленным здесь, а уж потом стал подробнейшим образом рассматривать каждую картину, каждую скульптуру.

Здесь не было ни одного произведения, сделанного рукой ремесленника. На каждом лежала печать подлинного творческого горения. Десятки и сотни картин: миниатюрных, средних по величине, и поистине огромных. Целые ряды скульптур античных мастеров и итальянских мастеров эпохи Возрождения. А в соседних комнатах — бесчисленное количество искусно выполненных ювелирных и граверных работ. В конце зала находились столы и витрины со всевозможными драгоценными предметами.

Есениус прежде всего рассматривает картины работы Дюрера. Они висят в конце зала.

Вот «Мадонна с младенцем». На голове у нее небесно-голубой шарф. Какое удивительное очарование овладевает человеком! Детское лицо матери, нежно глядящей на свое обнаженное дитя. Гармоничное сочетание красок, среди которых доминирует небесно-голубой цвет прозрачного шарфа. Вероятно, все это вместе наполняет зрителя сладостной грустью, овеянной невольным воспоминанием о собственной матери.

Посмотрев другую работу Дюрера — огромное полотно «Казнь десяти тысяч христиан во времена персидского царя Сапора», — Есениус еще раз вернулся к мадонне. Ему хотелось избавиться от тяжелого впечатления, какое произвела на него картина, на которой богатая фантазия художника запечатлела все возможные виды казни. Страшное зрелище! Есениус пытается отвлечься от содержания картины и разобраться в ее художественных достоинствах: композиции, колорите, рисунке. Но одно от другого отделить невозможно.

Император отвел глаза от «Илиона» — прекрасной статуи Скопаса, на которую он мог смотреть часами, — и взглянул на Есениуса. Взор его выражал удовлетворение.

— Вам нравится Дюрер?

Есениус вздрогнул. Он совсем позабыл об императоре.

— Очень, ваше величество!

Он не мог кривить душой. Его восторг был искренним. Ему нравились итальянские художники, он всегда считал, что они недосягаемы, что их никому не превзойти, но великого нюрнбержца любил всем сердцем.

— Вы уже видели «Поклонение волхвов» и «Праздник четок»?

«Поклонение волхвов» Есениус видел еще в Виттенберге в храме Всех Святых. А теперь картина здесь. Как это могло случиться?

— Я видел ее впервые еще в Виттенберге.

Император плутовато улыбнулся.

— Она и сейчас там висит, — таинственно ответил он. — Только оригинал здесь.

— А в Виттенберге? — удивленно спросил Есениус.

— Там копия. — Император засмеялся тихим смехом человека, предпочитающего больше смеяться про себя, чем вслух. — Жители Виттенберга народ упрямый, а тамошние монахи совсем твердолобые. Свою картину они не хотели уступить ни за какие деньги. В конце концов удалось договориться с одним условием — мы должны были поручить изготовить копию, которую почти невозможно отличить от оригинала.

Бледные губы Рудольфа снова озарила довольная улыбка. Он радовался этому удачному ходу, как радуется мальчишка после ловкой проделки.

Вершиной творчества Дюрера была его картина «Праздник четок».

— Лучшей картины Дюрера я до сих пор не видел! — воскликнул Есениус, забывая об этикете.

Но такое нарушение этикета не возмутило императора. Искренний восторг посетителей его галереи он ценил выше, чем вежливую похвалу.

— И едва ли увидите, — заметил он самодовольно.

Дюрер был любимым художником Рудольфа, а картину «Праздник четок» он ценил выше всех произведений живописи.

Поэтому-то ему было не жаль заплатить храму Святого Варфоломея в Венеции двадцать две тысячи талеров за эту картину и дать вместо нее точную копию. А чтобы в пути картину не повредили, ее накрутили на деревянный валик, упаковали в непромокаемый кожаный мешок, и всадники в сопровождении вооруженной стражи переправили ее через Альпы в Прагу. Теперь она сверкает среди других уникумов, как солнце среди планет.

После Дюрера следовали Джотто, Фра Анджелико, Леонардо, Рафаэль, Корреджо, Тициан и многие другие.

Никогда еще Есениус не видел такого количества собранных вместе шедевров.

Дойдя до конца зала, он снова возвращается. Но идет не вдоль противоположной стены, а через середину зала, где на подставках стоит ряд картин одинаковой величины.

Как отличны эти картины от тех, которые он только что рассматривал! Там словно собрались на торжественный праздник все святые, окруженные ангелами. Здесь же, наоборот, представлена бурлящая повседневная жизнь человека среди себе подобных и в борьбе с природой. Какая широкая панорама, сколько действующих лиц на каждой картине! И каждый персонаж живет. Люди составляют группы, которые, однако, неразрывно связаны со всем изображенным на картине.

Впечатление, вызванное этими картинами, невозможно сравнить с тем, которое создалось в душе Есениуса, когда он разглядывал творения Дюрера и полотна итальянских мастеров. Сначала он чувствовал себя как в храме. А потом, выйдя из храма, он сразу же попал в суматоху ярмарки или карнавала.

Праздник жизни! Но с какой стихийной силой он изображен!

Кто живописал эти полотна? Есениус еще никогда не встречался с картинами этого мастера. А император, видимо, любит художника, иначе не собрал бы столько его полотен.

— Смею я узнать, ваше величество, имя автора этих картин?

— Они вам нравятся? Своеобразные картины… Но все же прекрасные, не правда ли? Рисовал их голландец Питер Брейгель[28]. Собственно говоря, картины, которые перед вами, нарисовал для нас его сын Ян точно с отцовских оригиналов. Сами оригиналы нам не удалось приобрести.

— Питер Брейгель, — вполголоса повторил Есениус, словно желая навсегда запечатлеть в памяти это имя.

— Вы, вероятно, устали, доктор. Отдохните немного. Подвиньте сюда стул.

Стул стоял под одним из высоких окон. Есениус подвинул его ближе к императору.

— Что вы скажете об этой картине? — спросил император, показывая на одну из картин Брейгеля, против которой он сидел.

Это были «Слепые». Хотя Есениус уже видел картину, он еще раз внимательно на нее посмотрел. Разглядывая ее, он обдумывал свой ответ императору. Картина подавляла трагической безысходностью. Шесть слепых с поднятыми к небу головами и с широко раскрытыми, но погасшими глазами идут друг за другом, опираясь на посохи. Первый, поводырь, сорвался с берега в поток… он напрасно простирает руки, взывая о помощи… Его друг, следовавший за ним, не может ему помочь, потому что он сам уже падает вниз. Та же судьба ждет и остальных четырех, не подозревающих, что впереди поток. «Как мог художник избрать такой трагический сюжет?» — думает Есениус.

— Это невероятно сильное произведение. Оно потрясает, — не спеша говорит Есениус.

— Шпрангер утверждает, что это страшная картина. А вам не кажется, что она отвратительна?

Император смотрит на Есениуса из-под полуопущенных век, желая убедиться, искренне ли отвечает доктор.

— Мне кажется, что выражение «отвратительна» — недостаточно точное определение. Картина очень правдива. Художник дал кусочек настоящей жизни. А если художник рисует правду жизни с такой убеждающей силой, как этот голландский живописец, его произведение нельзя назвать «отвратительным», хотя оно и не соответствует утонченным требованиям к искусству.

— Понимаем, что вы хотите сказать. Не надо искать прекрасное только в высших сферах, в ангелах, святых, даже в языческих божествах, которых так любит рисовать Шпрангер, — оно есть и на этом свете. В повседневной жизни. Всюду вокруг нас. При такой точке зрения мы считаем прекрасным не только ваше анатомирование, которое вы недавно нам показали, но и тот труп, который вы вскрывали. Когда мы смотрели на вскрытие, у нас было то ощущение, какое мы испытываем при взгляде на механизм остановившихся часов. Должен вам сказать, что, глядя на устройство часового механизма, вы испытываете удивление. Даже если они не работают. И даже если механизм разобран, а вы глядите на каждую его деталь в отдельности. Так и при взгляде на человека… на человеческое тело. Испытываете ли вы такое ощущение?

Есениус еще ни разу не слыхал, чтобы император рассуждал так пространно. Как правило, Рудольф был молчалив. Но в галерее, среди своих сокровищ, он словно преображался. В этой особой обстановке он сбрасывал с себя панцирь монаршей неприступности и становился почти робким человеком с душой чуткой к прекрасному и к простым человеческим чувствам. Может быть, поэтому он любил посещать галерею в одиночестве. Вероятно, опасался, что в такие минуты не был достаточно вооружен против всевозможных посягательств советников и просителей, которым в другой раз оказывал успешное сопротивление.

Красота, как благоухание, наполнявшая огромный зал, на мгновение сблизила императора и его врача, создавая настроение для доверительной беседы.

Во время этой тихой беседы императорский врач хочет получить ответ на некоторые волнующие его вопросы. Нормален ли император? Рассуждает ли так душевнобольной человек? Нет, это не речь сумасшедшего, а размышления бесконечно ищущего человека, которого беспокоят вопросы, далекие людям его круга; Положение Рудольфа требует от него действий, а он боится их, избегает, бежит от них в сказочное царство снов. Живет в ином мире и в отчаянии пытается уничтожить границу между этим миром и миром другим, в котором живет все его окружение. Трагедия его состоит в том, что его никак нельзя убедить в несовместимости этих двух миров. И поэтому он беспомощно мечется из стороны в сторону и горит и страдает от собственной неудовлетворенности, как страдает от его неутомимых поисков вся империя.

И вот император сидит рядом с Есениусом и смотрит доверчивым взглядом и ждет ответа, как ждут целебного лекарства. Будет ли он доволен ответом доктора?

— Когда передо мной вскрытое человеческое тело, больше всего меня интересует взаимодействие его отдельных органов. Я стараюсь понять, какой недуг привел к тому, что прекратилась их жизнедеятельность. Ищу причину, чтобы предотвратить этот недуг в живом организме.

— А смерть— вызывает ли она у вас какие-нибудь эмоции? Какие-нибудь образы наподобие вот этого? — Император едва заметно сделал жест рукой в сторону картин Дюрера и итальянских мастеров. — Не испытываете ли вы страха перед ней? Это необъяснимый и непреодолимый ужас перед неизвестным…

Чувства страха перед смертью Есениус никогда не испытывал. Он видел немало умирающих: некоторые отходят спокойно, ровно, даже торжественно; душа других давно уже на том свете, но тело все еще корчится в последней борьбе. И, наконец, третьи судорожно цепляются за жизнь, держатся за нее всеми силами, пусть даже она была плохой, и чуть ли не теряют рассудок при мысли о том, что пришел страшный час, когда они в полном одиночестве отправятся в неизвестный путь.

Император, очевидно, принадлежит к этим последним. Что сказать ему в утешение?

— Иногда, вскрывая, к примеру, сердце молодого человека, задумываешься над тем, сколько совсем недавно было в нем высоких чувств. Или, распиливая череп, начинаешь думать о тех мыслях, что рождались в этом мозгу при его жизни. И очень часто в таких случаях приходит на ум, какое особое строение мозга способствует тому, что один человек духовно туп, а другой создал непреходящие ценности. Зависит ли это от строения мозга? Почему только некоторые смертные возвышаются над своими современниками и потомками, как возвышаются Александр Македонский, Гомер, Аристотель, Леонардо да Винчи, Коперник? Такие мысли тревожат меня во время вскрытия, но, как правило, я смотрю на свое дело с чисто врачебной точки зрения.

Рудольф молчал. Он смотрел на Есениуса, но мысли его были далеко, ответ доктора не избавил его от сомнений.

— Для чего мы собирали все это с таким упорством? Что останется из этого после нас? Доставит ли все это нашему преемнику хотя бы частичку той радости, какую доставляет нам? Если нет, так зачем все это здесь? Зачем?

Император не ждал ответа на свои вопросы. Он только махнул рукой, как бы желая сказать: суета сует и всяческая суета.

Рудольф поднялся:

— Продолжим осмотр, доктор!

Император привел Есениуса в комнату, где находились произведения императорских «штейншнейдеров» — шлифовальщиков драгоценных камней, — которые создали для своего владыки прекрасные изделия, по красоте превосходящие самое богатое воображение.

Эти драгоценные камни, которым были приданы формы разнообразнейших геометрических фигур, по своей отделке могли соперничать с филигранными изделиями золотых дел мастеров, резчиков, чеканщиков, краснодеревщиков, часовщиков, сабельщиков, ружейников и кольчужников.

Изделия из перьев невиданных экзотических птиц, привезенные испанскими конквистадорами из Новой Индии, стояли рядом с изделиями из азиатского фарфора, венецианского стекла и китайского шелка.

Есениус медленно шел длинной анфиладой комнат, и его интерес постепенно падал, притуплялся.

Когда они вошли в большой зал, где были собраны различные диковинки, император сразу ожил и стал объяснять гостю, что тут находится. По всему было видно, что здесь собрано самое для него дорогое.

На почетном месте в центре зала на деревянной подставке стоит огромная амфора.

— Это один из тех сосудов, воду в котором наш Спаситель превратил в вино на свадьбе в Кане Галилейской. А вот другая достопримечательность: рог единорога. За небольшой кусочек этого рога платят бешеные деньги. А здесь целый рог… Рог, растертый в порошок, обладает лечебными свойствами. Чаша, выточенная из роговины этого животного, имеет свойство обезвреживать яд, и если человек выпьет из такой чаши отраву, то на его здоровье это никак не отразится.

Есениус усмехается про себя и шагает дальше. Ибо рог единорога — только первая диковинка в ряду других. Мехом отороченная шапка — это шапка Пршемысла Пахаря, а вот эти два огромных заржавелых гвоздя — из Ноева ковчега, их достоверность подтвердил сам иерусалимский патриарх. Грамота об этом лежит здесь же…

Потом император открыл дорогую, инкрустированную деревом шкатулку и показал восхищенному Есениусу два корня, напоминающие человеческие фигурки. Один из них походил на мужчину, другой на женщину.

На фигурках были надеты шелковые рубашечки — на одной розовая, на другой голубая.

— Мандрагора, — произнес Рудольф и передал фигурки Есениусу, чтобы тот мог рассмотреть их вблизи. — Это близнецы. В голубой рубашечке — он, и зовут его Марион; в розовой — она, ее зовут Труданчес. Удивительно изящная вещица! Стоила несколько тысяч золотых.

Есениус знал, почему у суеверных людей мандрагора ценится так дорого. Растет она будто лишь под виселицей. Когда ее вытягивают из земли, она якобы стонет, и так страшно, что тот, кто услышат эти стоны, умирает от страха. Поэтому никто не может сам вырвать мандрагору из земли. Самый удобный способ добыть ее — привязать один конец веревки к мандрагоре, а другой — к собачьему хвосту. Потом с дальнего расстояния испугать собаку звуком трубы или выстрелом. С вытащенной мандрагорой собака далеко не убежит, потому что быстро околеет. После этого мандрагора теряет свою вредную силу и начинает приносить своему владельцу одну лишь пользу.

Есениус вспомнил о покойном Тадеаше Гайеке, который осуждал людей, веривших в волшебную силу мандрагоры, и рассказывал, как ловкие мошенники обрабатывают различные корешки, чтобы они имели форму человеческой фигуры…

Наконец император подводит Есениуса к отдельно стоящему деревянному ящику, на котором нарисована человеческая фигура. В нем покоится редкое сокровище: египетская мумия. Рисунок на крышке ящика, изображающий человека, сделан несколько тысячелетий назад египетским художником. Император сам открывает крышку, и Есениус смотрит на набальзамированный, обвитый полотняными лентами труп египтянки, у которой уже нет части ноги.

— Это доктор Писториус понемножку отщипывает, — объясняет император. — Приготавливает «тинктуру мумия». Недавно пан гофмейстер Криштоф Попел из Лобковиц выпросил кусочек. Растер его в порошок, смешал с каким-то вареньем, принял и очень скоро выздоровел. «Тинктура мумия» — весьма надежное средство.

Есениус молчит. Еще ни одному больному он не прописывал этой «тинктуры». Он знает более верные лекарства.

— А если не помогает даже «тинктура мумия», обязательно поможет этот образок.

Император вынул из небольшого, украшенного перламутром ларца какую-то святую иконку и показал Есениусу ее обратную сторону. На ней была надпись. Есениус прочитал:

sator

агеро

tenet

opera

rotas

— Вы можете это прочесть слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх, и каждый раз получатся те же слова, которые даны в первоначальном тексте.

— Sator агеро tenet opera rotas, — прочитал Есениус и вполголоса перевел: — «Своими трудами поддерживает кормчий колеса в движении».

— А знаете, кто этот кормчий? Господь бог.

— Ваше величество полагает, что этот образок и все эти средства являются верным лекарством против болезней? — учтиво спросил Есениус.

— Вы прекрасно знаете принцип Гиппократа: «Где не поможет лекарство — поможет нож. Где не поможет нож — поможет огонь. А где и огонь окажется бессильным, там речь идет о неизлечимой болезни». Однако Гиппократ был язычником. Мы, христиане, не можем ограничиваться его тремя средствами. Нам всегда остается еще одно, последнее и вернейшее средство — бог. Неоднократным повторением слов, написанных на этом образке, больной наверняка вымолит помощь божию и вылечится…

«…или помрет», — подумал Есениус. Но вслух свою мысль не высказал.

Поблагодарив самым учтивым образом императора за оказанное внимание, Есениус отправился домой. В душе у него были противоречивые чувства. Осмотр императорских художественных сокровищ дал ему истинное наслаждение. Но вместе с императорские курьезы поколебали его уверенность в подлинности многих произведений и наполнили душу сожалением, что ловким торгашам и жуликам удалось выудить у доверчивого монарха столько денег за эти сомнительные ценности.

На другой день управляющий императорскими коллекциям Страда спросил у Есениуса:

— Домине доктор, вы повидали мир. Так скажите мне искренне, приходилось ли мм встречать что-нибудь подобное?

Он ждал, кто Есениус рассыплется в похвалах. Но доктор в раздумье ответил:

— Когда я учился я Падуе, меня интересовали жизнь и философия Савонаролы, флорентийского проповедника, которого как еретика сожгли па костре. Я отправился во Флоренцию, чтобы там на месте познакомиться с его жизнью. Мне посчастливилось увидеть художественные собрания, принадлежащие роду флорентийских владык Медичи. Хотя тамошнее собрание не столь богато, как собрание его императорского величества, но думаю, что оно гораздо ценнее…

Страда прервал Есениуса:

— Можете себе представить, сколько миллионов истратил император на все эти сокровища?

Страда чувствовал себя задетым тем, что кто-то осмелился подвергнуть сомнению ценность и значение императорского, а в каком-то мере и его художественного собрания.

— Я уже слышал о том, как щедро расплачивается император за произведения искусства и другие ценные вещи. Но, кроме императора, от этого никто ничего не выигрывает. Флорентийские коллекция Медичи доступны всем художникам, и они могут на них учиться. А самые выдающиеся творения находится даже в общественных местах: в храмах и дворцах. Купол флорентийского собора Брунеллески возвышается над всем городом, и каждый может любоваться его безмерной красотой. Надгробие на могиле Медичи, созданное Микеланджело, не спрятано, как запретная вещь, а выставлено для обозрения всех посетителей часовни. «Персей» Челлини[29] в Лоджии деи Ланци открыт каждому, кто проходит через площадь, точно так же как и восхитительные барельефы Джиберти на дверях баптистерия. Извините, что я касаюсь таких подробностей, но вы знаток и прекрасно понимаете, что я имею в виду… Скажите, если бы вы не состояли на государственной службе при дворе, а жили просто в Праге, разве вам не было бы обидно, что здесь, чуть ли не в двух шагах от вас, столько прекрасных творений, которые вам недоступны? Не плохо ли это?

Говоря все это, Есениус так разгорячился, что увлек и Страду. Но, как верный государственный чиновник, Страда не мог ничего сказать против императора. Однако он не осуждал и Есениуса. Он задумчиво произнес:

— Тут я ничего не могу изменить. Вы сами видите, какой оригинал наш император. Я бы не осмелился повторить ему ваши слова. Да вы и сами бы этого не сделали. Во всяком случае, в ваших интересах ни с кем не делиться подобными мыслями.