Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]

Незабываемые дни

Бедная латышская семья. Отец — сапожник, часто без работы. Нужда, постоянная нужда… Это мое детство.

Летом нередко приходилось наниматься вместе с братом Вальдемаром подпасками в деревню. Платили гроши, но хоть кормили, а зимой снова — в Ригу — учиться в городской школе. Меня и Вальдемара, который был на два года старше и с которым мы были очень дружны, тянуло к учебе, к книгам. Но где было взять денег на продолжение учения? И на учебники, и на питание…

Когда началась первая империалистическая война, город вскоре оказался под угрозой. Заводы и фабрики Риги начали эвакуировать в глубь страны. В конце 1915 года мы с братом попали в Петроград. Я устроился на военный завод, ранее принадлежавший немецкой фирме «Сименс-Шуккерт» (во время войны реквизированный государством), а Вальдемар поступил на Донецко-Юрьевский гвоздильный завод.

Много написано о горькой рабочей жизни того времени. Работа по двенадцати часов в сутки, в две, а то и в три смены. Все время недоедали. За малейшую провинность наказание, а то и на фронт. Дисциплина как в штрафной роте. А рядом, на Невском, рестораны, битком набитые спекулянтами и поставщиками, «роскошная жизнь». Кровопролитная война за чуждые народу интересы казалась бесконечной. В массах зрели революционные настроения, стремление покончить с ненавистным строем.

На заводе постепенно создавалась крепкая группа социал-демократов, главным образом большевистски настроенных рабочих. Помню среди них Енукидзе (брата А. Енукидзе), Круминьша из латышской секции. Интересно, что директором-распорядителем завода был Л. Б. Красин, старый большевик, впоследствии один из видных советских дипломатов.

Большевистская организация на заводе непрерывно росла. Во многом этому помогали и агитаторы-подпольщики, и рабочая газета «Правда». Я жадно читал ее в то время и многое начинал понимать.

Февральская революция сбросила царя, но многое осталось по-прежнему. Все сознавали: страна на пороге великих событий. Большевики звали народ на борьбу.

Сколько бы ни прошло времени с того дня (вернее, ночи), когда в Россию возвратился Владимир Ильич, никто из нас этого дня не забудет. Все наши рабочие были тогда на Финляндском вокзале и, затаив дыхание, слушали страстную речь вождя.

После расстрела июльской демонстрации петроградских трудящихся стал быстро расти красногвардейский отряд завода. Вступил в него и я. Теперь, когда Временное правительство сбросило маску, стало ясно: без борьбы, вооруженной борьбы дело не обойдется.

Скоро пришлось принять и боевое крещение. Генерал Корнилов начал наступление на революционный Петроград.

В темную августовскую ночь тревожно загудели гудки питерских заводов. По тревоге красногвардейцы собрались на заводском дворе. На грузовиках нас спешно перебросили под Гатчину, где мы заняли боевые позиции. Среди корниловцев было много революционно настроенных солдат. Они понимали, что их место не с генералами, а с рабочими Питера. Большевики вели во вражеском расположении огромную разъяснительную работу, встречавшую широкий отклик. Это было одной из важнейших причин провала генеральского мятежа.

Приближался октябрь. Положение было тревожное. Юнкера Керенского громили большевистские партийные организации, шли аресты, обыски. С 23 октября наш отряд уже не расходился по домам. По всему чувствовалось: наступает решительный час. Красногвардейские отряды и воинские части, верные революции, начали занимать правительственные здания. К концу дня 25 октября нас направили к Зимнему дворцу, где нашло свой последний приют Временное правительство. Подойдя к Морскому проезду, мы увидели, что он плотно забит красногвардейцами, матросами и солдатами. Мы получили задание захватить здание министерства иностранных дел, это гнездо тайной дипломатии царского и Временного правительств. Приказ был выполнен. Оставив часть отряда для охраны министерства, мы присоединились к частям, ждавшим сигнала к атаке. Прозвучал выстрел «Авроры», и мы пошли на штурм последнего оплота буржуазно-помещичьей России. Ворвались в Зимний. Трудно описать тот радостный подъем, безграничное ликование, что захлестнули всех тогда.

Кто бы мог подумать (меньше всего я сам), что бывший бесправный рабочий Иван Бауман, сама жизнь которого при старом режиме не стоила и ломаного гроша, хозяином войдет в царский дворец!

После ареста Временного правительства наш отряд был поставлен на охрану Зимнего и министерства иностранных дел, и эту службу мы несли вплоть до дня переезда Советского правительства в Москву. Так судьба связала меня с аппаратом внешних сношений Советского государства.

Уже 26 октября 1917 года Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов направляет для работы в Наркоминделе М. С. Урицкого. Его хорошо знали рабочие нашего завода, где он часто выступал на митингах и собраниях.

Секретарем народного комиссариата был назначен Николай Григорьевич Маркин, матрос, подпольщик, большевик. Это был человек огромной революционной закалки, большого ума, быстро ориентировавшийся в самой сложной обстановке. Неся караульную службу, я часто встречался с Н. Г. Маркиным.

В декабре меня назначают в числе других пяти красногвардейцев на охрану советской делегации, направлявшейся за границу для переговоров. А в марте 1918 года, когда Советское правительство во главе с В. И. Лениным переезжало из Петрограда в Москву, в отряд охраны правительственного поезда был назначен и я. Красногвардейцы нашего отряда еще долго несли караульную службу в Кремле. До сих пор, как живого, вижу Владимира Ильича, проходящего по коридору здания Совета Народных Комиссаров. А немного позднее меня прикомандировали к Г. В. Чичерину для охраны и выполнения его заданий. Собственно, в те дни и началась моя дипкурьерская работа, продолжавшаяся затем много лет.

В тот период начал создаваться постоянный дипкурьерский аппарат. Ядром первой группы дипкурьеров были те самые красногвардейцы из отряда завода «Сименс-Шуккерт», который после штурма Зимнего нес охрану министерства иностранных дел.

Однажды меня вызвали к Г. В. Чичерину, который поручил отвезти личное письмо В. И. Ленина В. С. Мицкевичу-Капсукасу, председателю первого советского литовского правительства. Надо сказать, что в то время в захваченных сопредельных с Польшей районах Литвы хозяйничала польская военщина. Интервенты зверствовали, восстанавливали буржуазно-помещичьи порядки. Польские войска подтягивались к самой столице Литвы городу Вильно (Вильнюсу).

В полученном мною мандате, составленном по правилам того революционного времени, все власти призывались оказывать мне всяческое содействие, принимать от меня правительственные телеграммы и т. д. Вместе с мандатом мне дали паек хлеба на пять суток и немного сахару. Когда мне вручили пакет с письмом Ленина, снова предупредили о трудностях, которые могут встретиться на пути. Пакет нужно было вручить лично В. С. Мицкевичу и никому другому. Расписка на конверте. Конверт привезти обратно.

Кое-как добрался до Вильно. Город на военном положении. Везде военные — литовцы и наши красноармейцы. Поляки подходили все ближе.

Явился в Совет обороны, расположившийся в каком-то особняке. У дверей часовые. Придирчивая проверка документов. Только после того как я сказал, что имею письмо Ленина, пропустили в кабинет.

В небольшой комнате за столом сидел среднего роста человек с бородкой, усами, очень усталым лицом и живыми, юношескими глазами. Крепкое рукопожатие и первый вопрос.

— Как это вы прорвались, — спрашивает, — ведь железнодорожная связь с Москвой прервана!

Я рассказал и подал ему конверт. В. С. Мицкевич-Капсукас долго читал ленинское послание. Перечитал. Потом задумчиво подошел к окну. Обернувшись, неожиданно спросил: «А сколько вам лет?» В ту пору мне исполнилось всего восемнадцать. Мицкевич расспросил об обстановке в Москве, дал несколько советов и напутствий на дорогу.

В тот же день я отправился в обратный путь. Дорога на Москву оказалась окончательно перекрытой. Кружным путем, через Молодечно и Полоцк, вернулся в Москву, гордый тем, что выполнил задание.

А через два дня меня снова направили в путь — с письмом В. И. Ленина в Ригу, к П. И. Стучке, председателю Совнаркома Латвии. П. И. Стучку я хорошо знал, так как он был ранее членом коллегии НКИД, жил в «Метрополе», и мне доводилось с ним беседовать.

Добраться до моего родного города Риги оказалось еще труднее, чем до Вильно. Часть Латвии была оккупирована немецкими войсками, которые вместе с белогвардейцами рвались к Риге. Но все-таки прибыл. В Риге я прямо с вокзала направился в знаменитый «Дом Черноголовых» (этот уникальный памятник прошлого был уничтожен гитлеровскими оккупантами в период второй мировой войны). Рига представляла собой вооруженный лагерь. Даже женщины вошли в отряды латвийской Красной Армии и несли караульную службу.

Как только зашел к П. И. Стучке, он меня сразу узнал. Внимательно ознакомившись с письмом В. И. Ленина, он сказал, что необходимо будет срочно вернуться в Москву с его письмами В. И. Ленину и Г. В. Чичерину.

Ночью я выехал из Риги. В дороге поезд неоднократно обстреливали, среди пассажиров было много раненых. Все же письма П. И. Стучки в полной сохранности были переданы по назначению.

Постепенно расширялись наши международные связи.

В 1919 году начались переговоры об установлении дипломатических отношений с Афганистаном, только что сбросившим иго английского империализма и добившимся независимости. В Кабул отправлялась советская делегация во главе с Я. 3. Сурицем. Меня назначили в охрану делегации. С большим трудом перешли через линию фронта (шли ожесточенные бои с Колчаком) и добрались до Оренбурга. Дальше ехать было невозможно. Лишь спустя некоторое время удалось продолжить путь в афганскую столицу.

Постоянным дипкурьером я стал с 1920 года. Дипкурьером был и мой старший брат.

Вальдемар, как я уже говорил, работал в Петрограде на гвоздильном заводе, а затем был призван в армию и служил в запасном Волынском полку, где примкнул к большевикам. Ищейки Керенского взяли его на заметку, и ему грозил военно-полевой суд. Пришлось скрываться. Партийная организация Волынского полка снабдила его паспортом на фамилию Зимин и отправила в Архангельск. Когда началась английская интервенция на севере, группе товарищей, в том числе и Зимину, поручается чрезвычайно ответственное задание: вывезти из Архангельска и доставить в Москву огромные ценности, хранившиеся в городе. Это задание они выполнили, все ценности были сданы Госбанку в целости.

В 1918 году Вальдемар назначается одним из первых дипкурьеров Наркоминдела. Много опасных и ответственных заданий довелось ему выполнять. Повидал много стран, попадал часто в очень тяжелые переплеты. И он, и я ездили в поездах и на лошадях, плавали на подводных лодках и ходили пешком, доставляя дипломатическую почту.

Из многих приключений дипкурьера я для своих воспоминаний выбрал лишь некоторые, и об этих необычных для теперешнего времени поездках я и хочу рассказать.

Через горные перевалы

Не так давно я прочитал в газете «Известия» корреспонденцию под заголовком «Магистраль дружбы». В ней говорилось о том, что афганские строители и советские специалисты проложили автомобильную дорогу через перевалы Гиндукуша, превратив глухие караванные тропы в современную трассу. В статье сообщалось, что в районе перевала Саланг, на высоте 3500 метров, пройдет транспортный туннель. И мне вспомнилось…

Весной 1920 года я получил задание отправиться в Кабул с дипломатической почтой. Связь со столицей Афганистана была тогда чрезвычайно трудной. Не существовало не только железных, но и простых шоссейных дорог (не говоря уже о воздушном сообщении). В этих условиях предстояло преодолеть, следуя караванными тропами, высокогорные перевалы Гиндукуша, которые, кстати говоря, были доступны для вьючного и колесного движения всего лишь месяца три в году.

Поэтому, прежде чем отправиться в дорогу, долго обсуждали маршрут. В конце концов выбрали путь через Кушку — Герат протяженностью свыше тысячи километров. Лошадей должны были дать наши пограничники в Кушке — последнем советском пункте на границе с Афганистаном.

По указанию местных властей нам, то есть мне и трем помощникам, сопровождавшим меня до Кабула, выделили старенький пассажирский железнодорожный вагон бывшего 3-го класса. До Кушки ехали медленно, со многими остановками; вагон скрипел, кряхтел и чуть не разваливался на ходу. Поезда ходили редко, тысячи людей скапливались на станциях.

В Кушке явился к коменданту крепости, объяснил наше задание. Комендант был, видимо, из старых офицеров, пожилой, очень внимательный. Хорошо знал Среднюю Азию, и я, не знакомый с местными условиями, получил от него много добрых и полезных советов. С его помощью подобрали лошадей. У него же узнали, что в районе время от времени появлялись шайки вооруженных верховых — не то басмачей, не то еще каких-то бандитов, и поэтому в целях безопасности нам выделили еще двух красноармейцев.

До границы добрались без приключений и, подъехав к первому афганскому пограничному посту, распрощались с сопровождавшими красноармейцами, передали с ними приветы и письма к родным, так как знали — такая возможность представится вновь очень не скоро.

Закончив все эти дела, двинулись в глубь Афганистана. Первая остановка была у крепости Челдухтаран. Встретили нас здесь очень дружелюбно. Видимо, сюда уже дошли вести об установлении добрых отношений между нашими странами, о том, что Советская Россия первой признала Афганистан и протянула ему руку добрососедства и дружбы.

Купили несколько крепких верховых лошадей и мулов, почту погрузили на мулов и караваном выехали в Герат. Отсюда начиналась длинная и опасная дорога.

Солнце палило немилосердно. Узкая тропка, петляющая по краю гор над пропастями, грохот падающих камней, редкая, скудная растительность… Лошади, привычные к горным дорогам, деловито шагали по тропке. Сзади, опустив головы, тянулись мулы, нагруженные нашими вещами, дипломатической почтой, мешками с газетами, продовольствием. Впереди ехал проводник. На всякий случай не выпускали из рук винтовок.

Только через много часов, предельно усталые, добрались мы до первого караван-сарая. Короткий отдых, и снова — горы, солнце, камни…

Готовясь к пути через горные перевалы, в одном из караван-сараев приобрели, по совету афганцев, огромные меховые шубы, которые потом не только спасали от холода, но и служили хорошей постелью, защищали от скорпионов и других насекомых.

Путешествие было неспокойным. Как-то, спускаясь с небольшого перевала к горной реке, мы заметили группу вооруженных верховых, которые при нашем приближении рассыпались в цепь и начали нас окружать.

— Бандиты… — шепнул один из сопровождавших нас военных.

Верховых было человек десять — двенадцать. Наши аскеры взяли винтовки наизготовку. Я распорядился прикрыть мулов и верховых лошадей с почтой. Поставили их в середину, а сами с винтовками наизготовку решили опередить нападавших. Аскеры с гиком, стреляя на ходу, рысью бросились на основную группу, а мы открыли стрельбу по тем, которые обходили нас сзади. Увидев, что перед ними не караван торговцев, а вооруженный отряд, банда начала отходить и скрылась в горах. Много в ту пору по дорогам Афганистана бродило вооруженных шаек. Были это и обычный уголовный сброд, и английские наемники, и остатки басмаческих отрядов.

День за днем продвигался наш караван по афганской земле. Во всех селениях жители, узнав, что мы из Советской России, встречали нас с большим радушием, как друзей. Отдыхали ночами, когда было прохладно. Закутываясь с головой в шубу, спали сном смертельно уставших людей. Дипломатическую почту на ночлеге клали в середину, а сами располагались кругом. Если была возможность, разжигали костер. Один всегда бодрствовал в карауле.

Наконец впереди показался Герат. Чудесен был вид с горы на долину, где среди зеленых чинар и цветущих абрикосовых садов расположился этот древний город, через который с незапамятных времен пролегали караванные пути на Иран, Индию, Китай. Усталые, много дней не видевшие почти ничего, кроме камня и голой земли, мы были поражены красотой города с его мечетями, высокими минаретами, мозаикой красивых построек.

В Герате было советское консульство. Радостно встретили нас товарищи. На другой день вместе с генеральным консулом нанесли визит генерал-губернатору провинции Мухаммеду Сервархану. Губернатор принял нас очень гостеприимно. Долго беседовали, говорили о дружбе советского и афганского народов, о будущем обеих стран. Сервархан интересовался нашим дальнейшим путешествием. На следующий день нам по его распоряжению привели несколько сильных и выносливых лошадей.

После отдыха в Герате снова в путь, но уже на свежих и сильных лошадях, достаточно снабженные всем необходимым.

Те же узенькие тропки над бездной, каменистые русла высохших рек, палящее солнце и ни малейшей тени. Мы так тяжело переносили изнуряющий зной, что решили ехать по ночам, а днем где-нибудь скрываться в тени и отдыхать. Но из этого ничего не вышло. В ночной тьме — а ночи здесь такие, что не видно собственной руки, — было легко свалиться в пропасть, и никто не узнал бы, где погибли дипкурьер Иван Бауман и его товарищи.

Почти весь путь — на огромной высоте, среди раскаленных камней. Тропинкой через очередной перевал, а затем спуск, который тяжелее, чем подъем. Тяжелые тюки с почтой сползают на шею лошади, тянут ее вниз; приходится часто останавливаться и поправлять поклажу.

Неподалеку от Кандагара случилось происшествие, которое могло кончиться плохо. При переходе какой-то бурной горной реки одна из вьючных лошадей поскользнулась и скатилась в реку. Ее вместе с тюками понесло быстрым течением. Раздумывать не было времени. Каждая секунда промедления грозила гибелью лошади и почты. Соскочив с седла, я бросился в реку, быстро настиг лошадь. С огромным трудом помог ей выбраться на берег. Перепуганное животное дрожало мелкой дрожью. С помощью товарищей снял с нее тюки. Пришлось вынуть из тюков всю почту и сушить мокрые пакеты на горячих камнях.

В Кандагаре советского консульства не было, но, видимо, предупрежденные генерал-губернатором Гератской провинции местные власти встретили нас очень заботливо. С удовольствием помылись, привели себя в порядок и немного отдохнули. Отдохнули и хорошо накормленные лошади. На дорогу снабдили всем, что было нужно, вплоть до фруктов и сладостей.

Далее путь лежал в Кабул.

…Снова начался подъем. Лошади, до сих пор спокойно ступавшие по каменистой тропе, вдруг заволновались. Вставали на дыбы, ржали, пытались выбросить нас из седла. Мы никак не могли понять, в чем дело, пока неожиданно, немного выше, на горном «серпантине», не показались идущие навстречу огромные слоны с проводниками и большими тюками на спинах. Шли они спокойно, медленно, с покачивающимися хоботами. Их-то и испугались наши лошади.

Как избежать встречи со слонами? Свернуть некуда, тропинка узкая. Пришлось остановить отряд. Проводник торопливо ушел искать обход и, к счастью, нашел в скале довольно широкий выступ. Загнав туда лошадей и крепко держа их под уздцы, мы кое-как разминулись со слонами (они не обратили на нас ровно никакого внимания).

За свою долгую дипкурьерскую службу я бывал в разных положениях. Летал на самолетах, плавал на подводных лодках, но встречаться со слонами на узкой горной тропке больше не доводилось!

Наконец взят последний перевал и начался спуск в Кабульскую долину. Лошади спотыкались от усталости. Эти прекрасные, сильные кони, которых нам дали в Герате, превратились в заморенных, еле передвигавших ноги кляч. Тысяча километров трудной горной дороги под палящим солнцем, 43 дня пути измотали и нас.

Наконец въехали в Кабул. В полпредстве нас ждали с нетерпением. Ведь мы привезли не только дипломатическую почту, но и письма родных и друзей, приветы и новости из Советской России. Месяц прожили мы в афганской столице, знакомились с городом и его жителями, обычаями и нравами народа.

В то время Кабул насчитывал немногим более 100 тысяч жителей. Здесь было несколько небольших заводов, много мечетей, богатые особняки и дворцы. Но облик города определялся множеством низких глинобитных домиков на узких улочках, базарами, лавчонками мелких торговцев, всевозможными закусочными и чайханами.

Перед отъездом долго обдумывали обратный маршрут. В почте были срочные пакеты, которые нужно было доставить возможно быстрее, и поэтому прежний маршрут, по которому мы ехали в Кабул, был отвергнут как слишком продолжительный. Остановились на труднейшем «восточном» варианте — через Ташкурган, Мазари-Шериф, Термез. Маршрут этот значительно короче, чем через Герат, но более опасный и, главное, неизвестный для нас. Но выбора не было. Получили почту, навьючили вещами и продовольствием мулов, оседлали лошадей, которые за месяц отдохнули и откормились, и, сопровождаемые добрыми пожеланиями, двинулись на родину.

Гиндукуш… Наиболее доступные перевалы этого гигантского горного хребта находились на высоте трех, а то и пяти тысяч метров. Тропки были так узки, повороты столь часты, что иной раз, не зная, как направить лошадь, мы бросали поводья, предоставив умным животным самим отыскивать дорогу, всецело на них полагаясь. И, нужно сказать, инстинкт животных ни разу не подвел. Лошади, не ошибаясь, с невероятной осторожностью пробирались по кручам, и ни один камешек не скатывался вниз под их копытами.

Добрались до селения Чарикар, где дорога разветвлялась. Один путь, так называемый Батиановский, шел мимо какого-то древнего пещерного города; им пользовались торговые караваны. Другой — через высокогорный перевал Саланг и местечко Доши, по уверениям проводников, был гораздо более короткий. Но надо было преодолеть перевал Саланг на высоте 3500 метров. Как говорили местные жители, по этой дороге никогда не ступала нога европейца. И все же, понимая всю тяжесть предстоящего пути, пришлось выбрать именно его. Почта в Москву была срочной, и этим определялось все остальное.

На перевал вела совсем узкая тропка. Миновали последнее горное селение. Впереди Саланг. Начался трудный подъем. Едва отошли от селений на несколько сот метров, закрутила метель. Снег заносил тропку, залеплял глаза. Ветер все более крепчал, лошади по брюхо проваливались в снег. Промаявшись так несколько часов, вконец выбившись из сил и боясь свалиться в пропасть, добрели до какой-то пещеры и забрались в нее, чтобы переждать непогоду.

Трое суток не утихала метель, и только наутро четвертого дня мы смогли продолжить путь к перевалу. Солнце и потрясающей яркости снег слепили глаза — конечно, никаких светозащитных очков у нас не было. Появились головные боли и слабость: сказывалась высота.

Наконец дотащились до перевала. Впереди, с боков и сзади высились покрытые снегом горы. Прошли высшую точку и начали спуск, который занял почти сутки. Далеко внизу показались клочки зеленой земли. Стало теплее. Это означало — самое трудное позади! Мазари-Шериф был уже близко. Дорога стала шире. Начали встречаться караваны, одиночные всадники, пешеходы.

Отдохнув в Мазари-Шерифе (как было радостно побыть среди своих, советских людей, поспать в тепле, в чистой постели, выпить горячего чая), двинулись к советской границе. Дружески распрощавшись с афганскими проводниками, подъехали к Амударье. Переправились. И вот Термез. Далее мы рассчитывали ехать вполне цивилизованно — поездом. Но нашим приключениям не суждено было окончиться. Оказалось, что железная дорога до самого Чарджоу разрушена и сообщение прервано.

Решили плыть по Амударье. Пришлось снова искать транспорт, да такой, которым мне еще ни разу в своей дипкурьерской работе не приходилось пользоваться, — обычную лодку! С помощью товарищей из местного Совета наняли несколько лодок с гребцами, погрузили почту, и начался новый этап нашего путешествия.

Перед отъездом нас предупредили, что по обоим берегам реки бродят остатки разгромленных банд басмачей и всякого иного сброда. Пришлось проверить оружие и ради предосторожности плыть посредине, не приближаясь к берегам. Течение Амударьи, как известно, очень быстрое, и мы надеялись свое речное путешествие закончить в короткий срок.

Как-то под вечер, на третий день плавания, услышали крики с берега. Какие-то люди требовали, чтобы мы подплыли. Предчувствуя недоброе, решили плыть молча, не отвечая. С берега послышались выстрелы. Стреляли из винтовок. Мы легли на дно, прикрывшись мешками с продовольствием и почтой, и открыли ответный огонь. К счастью, темнело быстро. Мы дружно налегли на весла, и вскоре были далеко. В лодках мы обнаружили несколько пробоин, четыре или пять пуль попали в мешки с диппочтой. Отметины на память!

В Чарджоу пересели наконец в поезд и благополучно прибыли в Москву. Это был, пожалуй, самый тяжелый и напряженный рейс за все время моей дипкурьерской службы.

На подводной лодке в Турцию

1922 год. Турецкий народ, руководимый Мустафой Кемалем — Ататюрком, вел напряженную борьбу с англо-греческими интервентами, вторгшимися в страну. Советское правительство, первым признавшее правительство Кемаля и установившее с ним дипломатические отношения, с огромным сочувствием относилось к героической борьбе турецкого народа за свою независимость и оказывало ему большую помощь.

В разгар этой борьбы, когда английские и греческие военно-морские силы, блокировавшие порты Турции, пиратствовали в Черном море, я получил задание доставить почту нашему посольству в Анкаре. Мне также поручено было сопровождать в дороге возвращавшегося из Москвы в Анкару уполномоченного турецкого правительства, если не ошибаюсь, доктора Ризу Нур-бея, депутата Великого национального собрания Турции. (В Москве он вел переговоры с Советским правительством.) В качестве сопровождающего мне дали питерского рабочего, красногвардейца товарища Желтикова.

Из Москвы до Севастополя ехали в одном вагоне с турецким дипломатом. Он прекрасно владел немецким языком, который немного знал и я, и в дороге мы долго беседовали. Естественно, разговор шел об освободительной борьбе, которую ведет турецкий народ, о победе революции в России. Риза Нур-бей делился впечатлениями о встречах в Москве, об оказанном ему гостеприимстве; весьма высоко отзывался о наших государственных деятелях, с которыми ему пришлось встречаться. Говорил о будущем своей страны, находя много общего между Советской Россией и Турцией, о Кемале, о Ленине. Впрочем, о многих вещах Риза Нур-бей судил наивно, не понимая корней нашей рабоче-крестьянской революции и пути к социализму.

В Севастополе турецкого дипломата тепло встретили представители местных властей и сотрудники агентства НКИД. Вскоре нас на катере перевезли на подводную лодку, стоявшую недалеко от пристани.

Я впервые видел подводную лодку. Теперь к другим видам транспорта, которыми тогда пользовались дипкурьеры, прибавлялся еще и подводный!

Подводная лодка была выбрана из-за опасности «встречи» с английскими или греческими военными судами, шнырявшими в Черном море. Надводным кораблем, видимо, нельзя было почему-либо воспользоваться, хотя дипкурьеры в тот период совершали переход через Черное море и на других судах, в том числе и на миноносцах.

С опаской ступили мы на скользкое железо лодки и опустились вниз. Узенькие проходы, бесконечное количество всевозможных приборов, труб, проводов, каждый сантиметр занят механизмами.

В отсеке для команды моряки отдыхали и принимали пищу. Подвесные койки и небольшой стол составляли всю обстановку. В этом же отсеке устроили и турецкого дипломата и нас, его сопровождавших. Сначала шли в надводном положении. Сильно штормило, и лодку отчаянно качало. К горлу подступала тошнота. Так продолжалось, пока лодка не ушла на глубину.

Под водой качки не чувствовалось, но легче не стало. Напротив. Было мало воздуха, остро чувствовался недостаток кислорода. Часы, проведенные под водой, были тяжелы даже для нас, выносливых и крепких молодых людей. А нашему гостю стало совсем плохо. Он лежал не шевелясь, бледный, не произнося ни одного слова. Была очень трогательна забота со стороны команды лодки. Все старались как-то облегчить состояние нашего гостя. Тот понимал искренние чувства моряков и горячо их благодарил.

Наконец лодка начала всплывать. Были открыты люки, и свежий морской воздух ворвался в душное помещение. Оказывается, мы были уже вблизи турецкого города Синопа. Опасность встречи с англо-греческими кораблями осталась позади.

В порту Риза Нур-бея торжественно встречали городские власти Синопа, от которого он был депутатом Великого национального собрания. Советских моряков турки горячо поблагодарили и даже устроили в их честь банкет.

Наутро я с Желтиковым выехал в Анкару. Нам предоставили высокую, на двух больших колесах арбу, запряженную парой сильных лошадей. Для охраны в пути местные власти выделили шесть вооруженных кавалеристов. Было очень жарко. Августовское горячее солнце пекло вовсю; ветер носил тучи горячего песка, который забивался в рот, нос, глаза.

Я был предупрежден, что в дипломатической почте было срочное письмо Г. В Чичерина нашему полпреду в Турции С. И. Аралову. Поэтому ехали почти без остановок, быстро меняли уставших лошадей, не теряя даром ни минуты.

Несколько дней продолжался наш путь по пескам и камням Центральной Анатолии. Наконец въехали в Анкару. Немедленно по приезде вручил С. И. Аралову письмо Г. В. Чичерина. Полпред расспрашивал нас о дороге, о Москве и в свою очередь рассказал о положении в Турции. Сейчас, сказал он, создалось очень напряженное положение. Войска интервентов находятся на подступах к Анкаре, пытаются окружить ее. Нужно было незамедлительно выезжать в Кайсери, куда уже эвакуированы сотрудники полпредства.

Не отдохнув, мы выехали в Кайсери. В канцелярии полпредства забрали почту, запаковали ее и сразу же двинулись в обратный путь, но теперь уже не на Синоп, а в Самсун; нам сказали, что в этом порту мы скорее найдем какое-либо нейтральное судно, которое идет в один из советских портов.

В Самсуне через несколько дней ожидания мы договорились с капитаном одного из кораблей итальянской пароходной компании «Ллойд Триестино», и он согласился доставить нас до Батума.

Так — на подводной лодке, арбе и пароходе я совершил путешествие в Турцию.

Всем смертям назло…

В наше время основным видом транспорта для дипкурьеров служит авиация, а в 20-х годах гражданская авиация была еще в младенческом возрасте; самолеты презрительно называли «этажерками», летающими гробами или другими подобными терминами. И все они были не столь уж далеки от истины.

Уж очень несолидно выглядел тогдашний транспортный самолет. Любая непогода, любой ветер были ему опасны. Вспоминаю, как-то на заре авиации в одном из журналов появился такой рисунок. Летчик в шлеме склонился над приборами в своей открытой всем ветрам кабине, а сзади него стоит ухмыляющийся скелет с косой; надпись гласила: «Постоянный спутник авиатора».

Да, полет в те годы был сопряжен с немалым риском. Но скорость все же была большим выигрышем. Хотя и далеко не всегда. Нередко из-за различных неполадок либо в моторе, либо в других частях аэроплана «воздушная почта» шла медленнее, чем на арбе, которой приходилось пользоваться в поездках по странам Востока.

Большинство полетов были удачными, но некоторые чуть не стоили мне жизни. Они мне, конечно, особенно запомнились.

По договоренности с немецким авиационным обществом «Дерулюфт» самолеты типа «фоккер» обслуживали авиационную линию, связывавшую Москву с Германией (своих гражданских транспортных организаций мы еще не имели). Непрочным сооружением были «фоккеры», хоть они и славились по тем временам. Металлические трубки, брезент и деревянные планки были основными материалами, из которых изготовлялись эти машины. О мощности мотора и грузоподъемности их можно было судить по тому, с какой тщательностью взвешивался груз, прежде чем поднимать его в самолет; при трех пассажирах (больше не разрешалось, да и места не было) груз взвешивался особенно тщательно. Нередко возникал такой разговор.

— Самолет не поднимется из-за перегрузки, — заявлял пилот и требовал уменьшить вес багажа.

— Но чемоданы весят не больше установленной нормы, — доказывали мы.

Зато пассажиры тяжелее обычных, — парировал пилот и бросал на нас красноречивые взгляды. (Действительно, на свое здоровье дипкурьеры не жаловались.) Наконец приходили к соглашению. С трудом «фоккеры» отрывались от земли и со скоростью, немного превышавшей скорость хорошего автомобиля, летели.

Первая авиакатастрофа, в которую я попал, произошла близ Смоленска, где предполагалась небольшая остановка. Внезапно мотор заглох, и самолет начал падать. Сначала он как бы планировал, а затем земля начала приближаться с огромной быстротой.

«Конец!» — мелькнула мысль. Потом страшный удар и тьма… Не знаю, сколько времени пролежал, прежде чем пришел в себя. С трудом повернул голову. Страшная боль во всем теле, кругом какая-то жидкая грязь. Одежда уже промокла насквозь, видимо, это и помогло быстрее очнуться.

Самолет перевернулся вверх колесами. Летчики и мои два товарища лежат, наполовину погрузившись в жидкую грязь болота. Никто не подает признаков жизни.

Пытался закричать, встать на ноги. Ничего не получается, тело налито какой-то тупой и острой болью. Особенно болела правая рука.

«Надо спасать почту», — мелькнула мысль. Откуда-то появились силы. С великим трудом, ползком, погружаясь в мутную жижу, тащу за собой чемоданы с почтой. Прополз несколько шагов. И снова потерял сознание.

…Послышались чьи-то голоса. Открыл глаза, увидел нескольких деревенских ребятишек.

— Помогите, — прошептал я. — Бегите в деревню, пусть придут взрослые.

Ребятишки убежали, видимо, поняли, что от них требовали. Послышались стоны. Это понемногу начали приходить в себя мои спутники. Им было еще хуже, чем мне. У некоторых лица и одежда в крови. Видимо, я упал более удачно.

Прошло несколько часов. Я лежал у чемоданов, когда прибыла санитарная машина с врачом и сестрой. В нее начали укладывать пострадавших; хотели тащить и меня, но я решительно отказался. Врач возмущался, но, видя, что меня не переубедить, оставил в покое, устроив меня на сухом месте, на одеяле и перевязав руку.

— Вызывайте самолет, — твердил я, — звоните в Москву, немедленно самолет! У меня важная почта.

Я знал, что «Дерулюфт» по договору в случае аварии обязан был предоставить другой самолет.

И действительно, к вечеру на лугу приземлился самолет. С трудом, в еще сырой одежде я втиснулся со своими чемоданами в узкую кабину. Попрыгав по кочкам, самолет оторвался от земли и взял курс на Берлин. Через некоторое время на берлинском аэродроме меня встречали сотрудники нашего полпредства. Они уже знали об аварии; приняли чемоданы и портфели с секретными документами и тотчас же отвезли в больницу. В больнице я пролежал недели три; лечили руку, да и весь я был изрядно помят. Только через месяц я смог отправиться в очередной рейс.

Несколько полетов после этой аварии прошли благополучно. Но в том же году произошла еще одна неприятность.

Получив почту и багаж в нашем берлинском полпредстве, я выехал в Кенигсберг, где должен был пересесть в самолет. Тогдашнее состояние авиационной техники было таково, что самолеты, выполнявшие рейсы от Москвы до Берлина, обычно делали остановку в Кенигсберге. На аэродроме стали грузить багаж, и опять начались споры с летчиками по поводу веса багажа. Наконец взлет. Ясное, безоблачное небо, безветренная погода обещали спокойный перелет. Я уже мечтал о том, как отдохну дома, как вдруг раздался какой-то треск, в моторе что-то рвануло, и он мгновенно остановился. Самолет пошел вниз. Под нами расстилался лес. Пилот, силясь предотвратить катастрофу, стал планировать прямо на верхушки деревьев, используя их как амортизаторы. Сильный удар по верхушкам сосен, и машина начала сползать боком на землю, ломая пропеллером и крыльями ветки. Уже совсем близко от земли я вывалился из кабины. Сначала даже не почувствовал боли, лишь на секунду потерял сознание, но быстро очнулся. Летчик и механик получили тяжелые ранения, два сотрудника нашего полпредства, летевшие со мной, почти не пострадали.

Уложили летчиков на брезент, кое-как перевязали; механик был тяжело ранен в голову, и, видимо, у него был поврежден глаз. Посоветовавшись, решили отправить одного из наших сотрудников, хорошо знавшего немецкий язык, искать помощи.

Положение было трудным. Находились мы в Восточной Пруссии, упали, видимо, никем не замеченные.

Что делать? Как обеспечить сохранность диппочты и ее доставку?

Надо было ждать какого-нибудь транспорта. Сложив в кучу баулы и чемоданы, вдвоем в лесу напряженно ждали возвращения нашего посланца. Как могли, помогали раненым летчикам.

Через два часа приехал грузовик и на нем несколько человек, в том числе и полицейский. Один из прибывших произвел отвратительное впечатление. И хотя наш посланный, конечно, никому не сказал, что в самолете был дипкурьер с почтой, этот тип ни на минуту не отходил от меня, ощупывая глазами мои баулы и мешки с сургучными печатями. Прибывшие долго выспрашивали, кто мы. Пришлось показать дипломатические паспорта, а заодно и демонстративно держать руку в кармане, где лежал пистолет.

Наконец погрузили летчиков, багаж и двинулись в Кенигсберг. Раненых оставили в ближайшей больнице. Извещенные нашей телеграммой об аварии в лесу, нас встретили на вокзале и помогли уже поездом отправиться в Москву.

Сквозь белогвардейское кольцо

В конце 1931 года я получил назначение на работу в наше харбинское консульство. Туда же получила назначение и моя жена, поэтому ехали вместе. Перед самым отъездом мне передали распоряжение: по пути отвезти почту во Владивосток, после чего получить там материал для советского полпредства в Токио и доставить ее в японский порт Цуруга, где ждать дальнейших распоряжений.

В тот период атмосфера на Дальнем Востоке все более накалялась: началась японская интервенция в Маньчжурии и японские войска вплотную подошли к нашей границе с Китаем.

Сдав во Владивостоке почту и получив важный пакет, о котором меня еще предупреждали в Москве, я вместе с женой отплыл на японском пароходе в Японию.

Наконец Цуруга. Вручили почту по назначению. Нам предложили направиться в Кобе, где мы должны были подождать двух других дипкурьеров.

Почти две недели прожили мы в городе Кобе. О Японии написаны тысячи книг, и не мне еще раз рассказывать об этой стране. Пестрые кимоно, необычная деревянная обувь, циновки на полу для сидения — даже в самых фешенебельных отелях, очень мелодичная и очень своеобразная музыка, рисовая водка сакэ, которую подают теплой, экзотические кушанья, даже сам способ принятия пищи — все было для нас ново и непривычно. И тут же мы видели автомобили самых современных марок, огромные пароходы, мощные паровозы.

Скоро в Кобе прибыли два дипкурьера — Силин и Андерсон, с которыми мы выехали в Дальний (Дайрен), — оттуда я с женой должны были отправиться поездом до Харбина. Любопытно, что в Дальний мы плыли на крупнейшем японском пароходе того времени, носившем название «Уссури Мару». Нам сказали, что второй такой же пароход называется «Байкал Мару». Видимо, с дальним прицелом давались эти названия японским кораблям!

Мы были рады попутчикам-дипкурьерам — это были наши друзья. Ян Силин, член партии с 1917 года, бывший латышский стрелок. Это был необыкновенно аккуратный и точный, редкой доброты человек. Очень смелый, он отличался огромной выдержкой и находчивостью. Под стать ему был и коммунист Андерсон. После революции 1905 года, разыскиваемый царскими жандармами, он эмигрировал из Латвии в Америку, где работал портовым грузчиком, а после Февральской революции возвратился в Россию. Некоторое время работал в Коминтерне. Андерсона все знали как человека железной воли и необычайной физической силы. Высокого роста, широкоплечий, он играючи, одной рукой бросал на верхнюю полку вагона тяжелые чемоданы и тюки с почтой.

Когда «Уссури Мару» вошел в Желтое море, попали в сильнейший шторм. Целые сутки качались на волнах бушевавшего моря, пока наконец вдали не показался Дальний. Управившись с делами, зашли пообедать в какую-то столовую. Сидим, разговариваем между собой по-латышски в полной уверенности, что нас никто не понимает. Каково же было наше изумление, когда хозяин столовой с радостным видом приветствовал нас на латышском языке! Оказалось, что его родители были высланы в Сибирь, оттуда уехали в Маньчжурию, а затем обосновались в Дальнем. Хозяин рассказал многое о положении в Маньчжурии, на Китайско-Восточной и Южно-Маньчжурской железных дорогах. По его словам, бои с японцами шли вдоль дорог, поезда если и ходят, то очень нерегулярно и надо готовиться к трудной поездке.

Утром сели в поезд Южно-Маньчжурской железной дороги — отрезке КВЖД, захваченном японцами у царского правительства после русско-японской войны. Конечным пунктом ЮМЖД была станция Чаньчунь, далее на север шла Китайско-Восточная железная дорога.

В Мукдене в советском консульстве оставили часть почты и получили изрядное количество новой для Харбина и Москвы. Рано утром были в Чаньчуне. Пошли узнавать о поездах на Харбин. Ничего утешительного нет и не предвиделось. Ни одного поезда не было уже в течение многих дней.

Наконец начальник станции под большим секретом сообщил нам, что скоро до Харбина будет отправлен специальный поезд в составе трех вагонов и бронированного паровоза. Поезд пойдет под охраной большого воинского отряда и будет следовать только днем, а ночью стоять на станциях. Это было необходимо ввиду частых нападений вооруженных бандитов.

Посадка на поезд ожидалась тяжелая. На станции скопились тысячи голодных китайцев с детьми, мешками, домашним скарбом. Снова отправились к начальнику станции. «Сработала» взятка, и нас отвели к еще не поданному составу и усадили в служебное купе. (В другом купе ехали какие-то чиновники.) Не успели подать вагоны к платформе, как их начали брать приступом. Забили все коридоры, уборные, заполнили крыши и тамбуры. Все это с криком, плачем детей, руганью и драками.

Еле-еле, за двое суток, проехали сравнительно небольшое расстояние от Чаньчуня до Харбина. Часто останавливались, чтобы поездная прислуга могла проверить путь (не разобраны ли рельсы). На второй день под вечер поезд остановился и началась стрельба. Мы видели, как охрана поезда рассыпалась в цепь, залегла в придорожном кювете и стреляла по ком-то. Мы тоже приготовили револьверы, прильнув к окнам. Пассажиры вели себя довольно спокойно. Паники не было — видимо, к стрельбе в то время привыкли. Скоро выстрелы замолкли, и поезд медленно потащился дальше.

В конце концов добрались до Харбина. Как уже было сказано, я ехал в Харбин на постоянную работу и предполагал, что распрощаюсь с беспокойной работой дипкурьера. Судьба решила иначе…

В тот период японской интервенции и полного развала китайской администрации в Маньчжурии жизнь советских людей в Харбине была чрезвычайно тревожной.

По городу рыскали японские солдаты, на улицах часто раздавалась стрельба, наших людей останавливали на улицах, обыскивали, оскорбляли. Генеральному консулу М. М. Славуцкому пришлось отдать распоряжение, запрещающее сотрудникам консульства выходить в город в одиночку, а также пользоваться такси для поездок в Старый город (Харбин делился на две части — новый, с европейскими постройками, и старый, типично китайский).

Белогвардейское охвостье, осевшее в Северном Китае и подкармливаемое интервентами, наглело с каждым днем. Не было такой мерзости, на которую они не были бы способны, начиная от погромов до подделки документов.

Белые служили у японцев полицейскими и мелкими шпиками, служащими пограничной охраны, таможен, содержали подозрительные гостиницы, харчевни, лавчонки, издавали свои грязные газетенки. Они нередко организовывали бандитские нападения на советских граждан. Так, в 1926 году на станции Цзинань белогвардейцами из отряда Нечаева, находившегося на службе у милитариста Чжан Цзунчана, были сняты с поезда и арестованы советские граждане профессор Позднеев и Маракуев, причем им угрожали расстрелом.

Только после решительного протеста Г. В. Чичерина Позднеев и Маракуев были освобождены.

Другой случай произошел с сотрудником советского торгпредства в Китае Новиковым. Новиков ехал в служебную командировку в Цицикар. В пути поезд был остановлен, и в вагон ворвалась какая-то шайка. Угрожая оружием, налетчики вывели из вагона советского дипломата и скрылись, уведя его с собой.

Узнали об этом совершенно случайно от обслуживающего персонала поезда. Заявили протест. Обратились к японскому командованию, к местным властям, в Токио. Тщетно! О Новикове не было ни слуху ни духу. Только через две недели в Цицикаре было получено анонимное письмо с требованием большого выкупа за «пленного». Пришлось пойти на это. Когда спустя почти месяц Новиков вернулся, он рассказал, что похитившая его шайка состояла из русских белогвардейцев, действовавших явно по заданиям японской разведки.

Вот в такой обстановке жили и работали в Харбине наши товарищи.

Почти все поезда, шедшие к нашей границе, обстреливались. Движение часто прерывалось. По этой причине три недели ожидали возможности выехать из Харбина дипкурьеры Силин и Руднев, хотя была крайняя необходимость возможно скорее доставить почту в Москву. А когда поездка стала возможной, неожиданно заболел Руднев, и генеральный консул, учитывая мой опыт в такого рода поездках, предложил мне вместе с Яном Силиным выехать в Москву. Пришлось вновь собираться в дорогу.

Войдя в вагон и разместившись в купе, я и Силин увидели группу белых офицеров. Они сразу заметили нас. Послышались грязная ругань, угрозы. Да и наши паспорта рассматривали с особым пристрастием, придираясь к любой мелочи — то виза не так поставлена, то еще что-нибудь.

Мы с Яном взяли себя в руки, отвечали спокойно, не поддаваясь на провокацию, но понимали, что дело может кончиться плохо. Белогвардейцы, ясное дело, поедут в этом же поезде, и от них можно ожидать всякое. Как только поезд тронулся, мы заперли двери нашего купе, забаррикадировали ее корзинами, в которые была упакована почта. Сидели с маузерами наготове.

Начало вечереть. Вдруг стук в дверь и требование на русском языке:

— Открыть двери, будет проверка паспортов!

Мы переглянулись.

— Двери не откроем, — говорим, — паспорта наши проверены, если будете ломиться, предупреждаем: будем стрелять.

В ответ ругань и угрозы. И слышим — не отходят. Наконец поезд подошел к Цицикару. В вагон вошли наш консул и несколько его сотрудников. Тревожно расспрашивают: все ли благополучно? Поняв, что по линии пошло предупреждение о нашей поездке, офицеры быстро ретировались.

Зная, однако, что они могут вернуться, мы, как только отъехали от станции, снова закрылись в купе.

Действительно, вскоре снова раздался стук, требование открыть дверь, брань. Мы дослали патрон в ствол пистолета, да так, чтобы этот звук был слышен в коридоре, и объявили: если не будут прекращены угрозы, откроем огонь. В коридоре стали совещаться… Бандиты явно не решались начинать нападение, хотя нас было всего двое, а их человек шесть-семь. Они боялись. Слышали, наверное, кое-что о советских дипкурьерах, понимали, что у нас не дрогнет рука для отпора тем, кто силой захочет ворваться в наше купе.

Беляки долго топтались в коридоре, пока поезд не пошел по стрелкам очередной станции. Там «осада» нашего купе была снята.

Скоро поезд подошел к нашей границе, и мы облегченно вздохнули. Нервов такое путешествие стоило немало.

Расскажу еще об одном случае. Получив в нашем полпредстве в Пекине почту, я должен был срочно выехать в Москву. Маршрут и способ поездки предстояло выбрать самому, смотря по обстоятельствам, ибо никакого твердого плана составить заранее было невозможно.

По всему Северному Китаю шли бои между кликами милитаристов: мукденской и чжилийской. Каждая из них насчитывала по 150–200 тысяч штыков, держала под своим контролем обширные территории и хозяйничала на транспорте. Пассажирское движение на многих линиях было прервано. Одичавшие шайки белогвардейцев грабили всех и вся.

Почта состояла из двух небольших чемоданов, а в день отъезда мне вручили несколько секретных пакетов, которые я запрятал под одежду. Учитывая обстановку, мне выделили сопровождающего — сотрудника полпредства. У нас, конечно, были пистолеты, хотя это имело в обстановке дикого разгула вооруженных до зубов банд почти что символическое значение.

Погрузились на поезд и медленно двинулись в сторону Харбина.

Не доезжая до Тяньцзиня, поезд остановился. Проводник, пожилой китаец, относившийся к нам с большим вниманием и заботой, побежал узнавать, в чем дело. Вернулся опечаленный:

— Нет дальше дороги. Недавно взорвали мост…

Что делать? Пораздумав, проводник посоветовал либо вернуться в Пекин, либо попытаться как-нибудь переправиться на другой берег реки на лодке, а дальше видно будет, может быть, по ту сторону поезда ходят.

Выбрали последнее, ибо время торопило.

С помощью рикш доехали до пристани. Уже темнело. Река довольно широкая, и противоположного берега почти не было видно. На берегу у костра сидело несколько рыбаков.

Мы подошли. Люди смотрели на нас с опаской, все они были запуганы до предела. Сначала никто не соглашался перевезти нас на тот берег. Китайцы пугливо озирались по сторонам. Наконец один подошел и молча потянул за собой.

У берега увидели небольшую джонку. В ней был какой-то хлам и сети. Медленно отплыли. Китаец греб, чуть опуская весла в воду. Видимо, боялся шума. По дороге кое-как разговорились. Мы сказали, что нам очень нужно в Москву, в Россию, и, когда он это услышал, как-то подобрел, удовлетворенно закивал головой.

Неожиданно с берега, откуда мы только отчалили, раздался выстрел, потом другой. Над головой засвистели пули. Видимо, нас заметили и, увидев свет фонаря на носу лодки, открыли стрельбу.

Китаец упал на дно лодки и велел сделать это и нам. Затем дал понять — если джонка станет тонуть, нужно броситься в воду и как можно быстрее плыть на противоположный берег. Иначе плохо, совсем плохо будет.

В полной тьме мы тихо плыли по середине реки. Скоро почувствовали: в лодке прибывает вода. Наверное, в борт попала пуля. Нащупали, заткнули дыру и начали осторожно вычерпывать воду. Старались не шуметь. Чемоданы держали на весу, чтобы не подмочить почту.

Стало совсем темно. Кое-где на берегу светились огоньки. Одни в чужой стране… Если что случится с нами, никто и не узнает…

Наконец джонка ткнулась в берег. Заскрежетала по камням. Где мы? Было тревожно. Откуда-то доносился собачий лай. Надо было ждать рассвета.

Едва стало светать, расплатились за перевоз. Деньги китаец взял как-то нехотя. Он к этому времени явно повеселел, старался всячески выказать свое доброе отношение к нам. Очевидно, мы ему понравились чем-то. Собираясь уходить, мы спросили его: почему все-таки он повез нас, ведь это могло обернуться для него бедой? Он улыбнулся:

— Вы, — он ткнул в нас пальцем, — Ленин. Я, — он ткнул себя в грудь, — Сунь Ятсен. Мы друзья!

Кто знает, может быть, дошли какими-то путями до бедного рыбака вести о том, что подписан советско-китайский договор. Первый равноправный договор в истории Китая, ограбленного и истерзанного капиталистическими хищниками! Слышал этот китаец и о великом друге всех угнетенных, жившем в Москве…

Растроганные, мы горячо простились, крепко пожав друг другу руки. Радостно было встретить такого человека! Скоро наш перевозчик поплыл обратно и исчез из виду, а мы направились в поселок, дорогу к которому он указал.

Много было еще всяких передряг, пока не прорвались в Харбин, но теплые слова простого китайца запомнились мне на всю жизнь. Когда мы ночью плыли в джонке вдвоем с товарищем по чужой огромной стране, нам казалось, что мы одиноки, а в действительности и там, как и везде в мире, у нас были и есть друзья, друзья Ленина, Советской России, искренние, бескорыстные друзья.

Испания, Бильбао

1936 год… Гражданская война в Испании, начатая силами реакции против республиканского правительства, разгоралась. Германско-итальянская интервенция при попустительстве правящих кругов других крупнейших капиталистических стран принимала все большие масштабы. Шла борьба не на жизнь, а на смерть между демократией и фашизмом.

Тысячи добровольцев всякими путями устремились в Испанию на помощь испанским трудящимся в их справедливой борьбе. В те дни и я попросил направить меня на работу в Испанию. Со мной согласились.

И вот в сентябре 1936 года вместе с некоторыми сотрудниками Наркоминдела, и в том числе с одним из советников испанского республиканского правительства товарищем Тумановым, я выехал в Испанию. Туманов — активный участник гражданской войны, командовал тогда дивизией, был награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени и золотым оружием.

Труден и сложен был путь в Испанию. Сначала Германия, а затем Париж и Барселона. В Барселоне на каком-то допотопном моноплане, делавшем не более 150–170 километров в час, вылетели в Мадрид, где находилось командование республиканскими войсками и где было в то время наше полпредство.

Летели вдоль побережья Средиземного моря. Пилот зорко следил за небом: германские и итальянские военные самолеты, непрерывно прибывавшие к мятежникам, усиливали воздушную блокаду республики.

На душе было тревожно.

Когда уже подлетали к Мадриду, нам неожиданно сообщили, что Мадридский аэродром несколько часов назад разрушен фашистской авиацией. Гитлер наращивал свои силы в Испании. Боевая эскадрилья немцев «Кондор» вместе с военными самолетами Муссолини в тот период господствовала в воздухе. Пришлось добираться в испанскую столицу кружным путем.

Как-то вскоре после нашего приезда в Мадрид в воздухе появились республиканские истребители с нашими летчиками-добровольцами. Наши «ястребки» устремились навстречу вражеским бомбардировщикам. Бой был очень коротким, но убедительным. Несколько итало-немецких стервятников запылали, другие повернули назад. Надо было видеть радость испанцев, наблюдавших все это!

В Мадриде встретился с чудесным писателем Мате Залкой (одно время работавшим у нас дипкурьером), впрочем, здесь это был не писатель, а воин — знаменитый генерал Лукач, как теперь звали Залку, командира одной из прославленных интернациональных бригад. Но и обремененный многими ратными делами, он оставался таким же внимательным и добрым, как прежде.

В Мадриде мы пробыли недолго. Через несколько дней после встречи с генеральным секретарем Компартии Испании товарищем Хосе Диасом отправились к месту назначения в город Бильбао, столицу Страны Басков на севере Испании.

Замечательный советский журналист Михаил Кольцов так описывает свои впечатления об этом городе: «…странный, непохожий ни на что город. Менее всего похож на испанские города. Здесь нет ни кричащего щегольства американизированных небоскребов Мадрида и Валенсии, ни кричащей бедности их рабочих кварталов. Все краски притушены, все выкрашено в черном и темно-сером цветах».

Город действительно был скорее похож на старый английский портовый город с огромной гаванью, длинными причалами, десятками пароходов, рабочих судов, подъемных кранов и высокими заводскими трубами. Но все это в те дни было мертво.

В Бильбао у нас много дел. Последнее время здесь стали причаливать наши пароходы. Блокада средиземноморских берегов Испании, которую осуществлял фашистский флот, делала все более затруднительным пользование южными портами. Но и здесь, в Бискайском заливе, все чаще и чаще стали появляться фашистские сторожевые суда и летать вражеские самолеты.

…Ожидали прибытия в Бильбао трех наших пароходов — «Жана Жореса», «Смидовича» и «Ижоры», которые везли очень нужные для республиканцев грузы, в том числе продовольствие и вооружение. Решили, несмотря на беспокойное море, на катере выйти им навстречу. Долго болтались на сильной волне, ожидая, что покажутся наши пароходы — посланники Советской страны, но так и не дождались. Вернулись в порт. Через некоторое время с большим опозданием показалась «Ижора». Бросились к капитану. Он рассказал, что недалеко от входа в порт советские суда были встречены вражескими миноносцами и катерами. Фашисты начали обстрел пароходов, но «Ижоре» с большим трудом все же удалось пробиться в Бильбао. «Жан Жорес» пробиться сквозь огонь не смог, и судно повернуло обратно. Что со «Смидовичем» — неизвестно, но позднее выяснилось, что пароход был захвачен фашистами, команда попала во франкистские застенки, где долго подвергалась побоям и издевательствам.

Как-то в Бильбао неожиданно прилетел Михаил Кольцов. Нужно сказать, что не было в борющейся Испании ни одного уголка, в котором бы он не побывал. Особенно там, где было «горячо». Он часто лез в самое пекло, хотя нельзя сказать, что он легкомысленно относился к опасности. Нет, он опасность ясно видел и не бравировал ею. Но он был журналистом до мозга костей. Предельно ответственный перед газетой и ее читателями, он должен был сам лично видеть все — и хорошее, и плохое. Кольцов знакомился с военной обстановкой, побывал у руководителей баскского правительства и его президента и очень возмущался состоянием снабжения северных районов.

Из Бильбао М. Е. Кольцов должен был лететь в Тулузу. Я сопровождал его до аэродрома, если так можно назвать кусок морского пляжа, откуда только по великой нужде, и то на небольшом самолете, можно взлететь.

В тот день в Тулузу вылетали два самолета. Кольцов собирался лететь вторым, под вечер. А первым, днем, летел один из его коллег, которому Михаил Ефимович передал даже свой чемодан для доставки в город, где оба должны были встретиться. Но с первым самолетом стряслась беда. Не успел он взлететь, как сразу остановились оба мотора, и самолет рухнул в воду. К счастью, в заливе было много рыбаков, с помощью которых мы кое-как перетянули и пассажиров, и сам самолет к берегу, спасли даже чемодан Кольцова. Причиной катастрофы, как выяснилось, была фашистская диверсия. Неизвестные при заправке самолета горючим всыпали в бензин сахар, который спустя некоторое время и закупорил какие-то клапаны в моторе. Вечером Кольцов благополучно улетел на другом самолете.

Приезжал в Бильбао и И. Г. Эренбург, специальный корреспондент газеты «Известия». Он подробно рассказывал о положении на фронтах, о мужестве и героизме советских добровольцев. Так же как и Кольцов, Илья Эренбург хотел быть всегда в самой гуще событий.

…Положение в Бильбао становилось день ото дня все более напряженным. Интервенты решили во что бы то ни стало покончить с сопротивлением на этом участке фронта.

На небольшом клочке земли, окруженном мятежниками, создалась сложная военная и политическая обстановка. Особенно опасно было царившее в тылу и на фронте многовластье. С одной стороны, автономное правительство Страны Басков, руководимое правыми националистами. Оно находилось в Бильбао. С другой — хунта[39] обороны в Сантандере, руководимая социалистами, и, наконец, органы власти севера Астурии, руководимые блоком социалистов и коммунистов.

В каждом из этих районов выпускались даже свои собственные деньги, а в приморском городе Хихоне, решив, что деньги — это зло, их совсем изъяли, и все расчеты производились бонами через банк. Дело дошло до того, что между всеми этими районами были установлены пограничные линии со своими таможнями. Народная милиция комплектовалась по партийной принадлежности. Каждая партия имела свои боевые части (батальоны), которые выполняли приказы только своей партии, и даже после создания единого штаба Северного фронта эти батальоны нередко отказывались выполнять его приказы.

В такой обстановке мятежники, получив крупные подкрепления, начали сжимать кольцо окружения. Баски дрались упорно.

Но все тяжелее становилось продовольственное положение; не хватало топлива для заводов, одежды, теплого белья. И самое главное — чувствовался большой недостаток оружия и боеприпасов.

В те тревожные дни я получил задание срочно выехать в Париж и доставить туда почту. Нужно было лететь самолетом до Тулузы, а от Тулузы ехать экспрессом до Парижа. Поездка имела важное значение.

Для полета был предоставлен оказавшийся в наличии спортивный самолет, ничего лучшего за недостатком времени не нашли. Пилотом был молодой французский летчик, чудесный парень, сам родом из Тулузы.

В день отлета погода стояла отвратительная. Дул сильный и холодный северный ветер, хлестал дождь. Видимости почти никакой.

Взлетели благополучно. Но как только самолет, пробив облачность, поднялся выше, нас заметил фашистский истребитель и пошел навстречу. Боя с истребителем мы, конечно, принять не могли, и мой француз, быстро сориентировавшись, пошел вниз, снова вошел в облака, и фашист потерял нас из виду.

Через пару часов благополучно сели на тулузском аэродроме. В Тулузе пересадка на парижский экспресс. По прибытии сдал почту и подробно информировал о событиях на севере Испании. В те дни республиканские войска ожидали закупленные во Франции самолеты. Их долго не отправляли. Как выяснилось потом, самолеты были задержаны по распоряжению тогдашнего премьера Франции социалиста Леона Блюма. Запрещена была доставка не только самолетов, но и другого вооружения и даже автомобилей. Так французские и английские социалисты проводили политику «невмешательства», фактически помогая Гитлеру и Муссолини душить Испанскую республику.

Обратный полет в Бильбао был столь же рискованным. К счастью, опять было облачно; временами летели в какой-то серой вате. Неподалеку ревели вражеские самолеты. Одному богу ведомо, каким образом летчик долетел до Бильбао и посадил машину на тот же пляж, служивший временно посадочной площадкой. Сели почти в полной темноте, как говорится, на ощупь.

За участие в защите Испанской республики Советское правительство наградило меня орденом Красного Знамени.