Те, кому пришлось работать на поприще советской дипломатии в первые годы существования Советского государства, знают, какую роль играли тогда эти скромные сотрудники Народного комиссариата по иностранным делам — дипломатические курьеры.
На первый взгляд работа дипломатического курьера представляется очень простой: принять в Наркоминделе, в специальном отделе (который так и назывался «Отдел дипкурьеров»), должным образом упакованную и опечатанную вализу, которая чаще всего имела форму чемодана, и довезти ее в неприкосновенности до адресата, каковым было определенное советское полпредство за границей. Такую же операцию дипкурьер проделывал затем в обратном направлении — на этот раз с дипломатической почтой, которую ему вручали в полпредстве для доставки в Наркоминдел.
Чтобы понять сложность этой, по видимости «простой» работы необходимо знать ту историческую обстановку, в которой делала свои первые шаги советская дипломатия. Когда первые советские дипломатические курьеры выполняли, как они сами в шутку говорили, роль «извозчиков», обеспечивая связь между Наркоминделом и нашими немногочисленными полпредствами за границей, большинство буржуазных правительств не признавало Советского государства ни де-юре, ни де-факто. Это непризнание было выражением крайней враждебности, проявлением определенной политической линии, нацеленной на то, чтобы изолировать и в конечном итоге погубить Советское государство.
Такой политике следовали великие державы и соседние с Советской Россией малые государства, образовавшиеся после Октябрьской революции. Буржуазные государства оказывали гостеприимство и материальную поддержку всевозможным антисоветским организациям и группам, в том числе и отпетым белогвардейским бандитам.
Если дипломатические представительства Советской России имели дело с соответствующими ведомствами иностранных дел в странах пребывания, то дипкурьерам приходилось иметь дело с железнодорожной администрацией, таможенными чиновниками, полицией, производившими контроль за проезжающими через границу. А в этих органах было немало людей, люто ненавидевших Советскую власть, провокаторов и авантюристов, готовых на всякое. Вот почему необходимо было как зеницу ока оберегать дипломатическую вализу, на которую можно было в любой момент ожидать покушения.
Дипломатические курьеры были людьми безгранично преданными социалистической Родине, обладали высокоразвитым сознанием важности выполняемой миссии, своего долга перед революцией. Для этой работы отбирались, как правило, люди закаленные, прошедшие суровую жизненную школу, способные не растеряться в трудный момент и правильно реагировать на всякую неожиданность.
С некоторыми из первых дипкурьеров мне довелось более или менее часто встречаться. Сохранились в памяти воспоминания о А. Богуне, Д. Скурко, А. Сливкине, Т. Нетте, И. Махмастале, А. Семенове, В. Урасове, о Роберте Гранте.
В первое время дипломатические курьеры ездили, случалось, в одиночку, но по мере осложнения обстановки курьеры, отправлявшиеся в более или менее длительные рейсы, стали ездить вдвоем. Ведь помимо всего прочего надо было и отдыхать, и заботиться о питании. Один из курьеров был основной, второй — сопровождающий.
Нередко в качестве сопровождающего выступал кто-либо из сотрудников Наркоминдела, который отправлялся в командировку в ту ли иную страну. Мне самому доводилось ездить в роли «сопровождающего» (о двух таких поездках я дальше расскажу).
С тех отдаленных лет, когда советская внешняя политика завоевывала свои первые позиции, очень многое в корне изменилось. Сейчас даже трудно представить те условия, в которых наши дипкурьеры вынуждены были совершать поездки.
Вспоминаются рассказы дипломатических курьеров, ездивших в Афганистан в 1920 году. Я работал тогда в только что организованном при Комиссии ВЦИК РСФСР и ЦК РКП (б) по делам Туркестана отделе внешних сношений. Эту комиссию (сокращенно — Турккомиссия) возглавлял Ш. З. Элиава, членами ее были М. В. Фрунзе, В. В. Куйбышев и другие. Турккомиссия находилась в Ташкенте. Национальное размежевание, образование национальных республик тогда еще не было завершено, и Турккомиссия имела дело со всей советской Средней Азией. Таким образом, Ташкент приобрел особое значение для дипломатических маршрутов между Москвой, с одной стороны, и рядом стран Ближнего и Среднего Востока.
Направлявшиеся в Кабул прибывали поездом из Москвы в Ташкент. На афганской территории наших дипкурьеров сопровождал вооруженный конвой, предоставлявшийся правительством Афганистана для охраны. Передвигались верхом, на лошадях и верблюдах, в зной и холод, под вой шакалов, терпеливо преодолевая большие пустынные пространства, останавливаясь на ночлег где-нибудь в поле или в лучшем случае в караван-сараях — романтическое наименование отнюдь не романтических тамошних постоялых дворов.
Описание таких поездок можно найти в воспоминаниях дипкурьеров И. X. Баумана и О. X. Германа, помещенных в этой книге.
Особенно часто вспоминается мне один из старейших дипкурьеров — А. А. Богун.
Обстоятельства сложились так, что с Андреем Андреевичем Богуном я встречался гораздо больше, чем с другими курьерами, и не только в 20-х годах. И всякий раз встречаясь с ним, я не мог не оценить какую-то особенную жизненную силу этого человека, которая выражалась, в частности, в его способности о вещах довольно мрачных говорить с оттенком чудесного народного юмора.
Этот «упрямый хохол» — как мы его иногда называли и за глаза и в глаза — был типичным и, я даже сказал бы, классическим представителем «сознательных рабочих», которые в период кануна революции с юных лет начинали активно интересоваться социальными вопросами, почитывать книжки, распространявшиеся легально или нелегально, участвовать в забастовках и демонстрациях, заниматься в политических кружках.
А. А. Богун был потомственным пролетарием. Его отец был квалифицированным рабочим — токарем по металлу. Родился Андрей в 1888 году в Донбассе, в городе Луганске. Четырнадцати лет, окончив двухклассное железнодорожное училище, он начал свою рабочую жизнь в одном из депо Екатерининской железной дороги в качестве ученика, а затем помощника слесаря.
Андрей Богун очень скоро сблизился с передовыми рабочими. Революционные события 1905 года захватили юношу. Всеобщая забастовка, вооруженное восстание в Горловке, схватки с царскими драгунами-усмирителями — во всех этих событиях он принял самое активное участие. В те дни А. Богун вступил в местную организацию Российской социал-демократической рабочей партии и с самого начала примкнул к большевикам.
После поражения революции 1905 года Богун был уволен с работы на железной дороге. Вскоре его, как «политически неблагонадежного», высылают из пределов родной Екатеринославской губернии. Через какое-то время Богуну удается устроиться слесарем в депо на Забайкальской железной дороге. Снова участие в забастовках, революционная работа в подполье, полицейские преследования, скитания…
В 1910 году Богуна приговаривают к каторжным работам и направляют в печально знаменитый Орловский централ. О своем пребывании в каторжной тюрьме А. Богун написал впоследствии статью, вошедшую в сборник «Орловский каторжный централ», изданный Обществом бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
Отмечу здесь попутно одну черту, характерную для Андрея Андреевича. Этот человек, образование которого ограничивалось двумя классами железнодорожного училища, обладал способностью и рассказывать, и излагать письменно эпизоды своей беспокойной жизни удивительно живо, ясно и очень точно. В оставленных им нескольких печатных работах нет никакой претензии на «литературное произведение». Есть только желание оставить какой-то след, документ, фиксирующий то, «чему свидетель в жизни был». В этом сказывается не только глубокая, внутренняя интеллигентность Богуна, но и характерное для большевика чувство своей принадлежности к большому коллективу, сознание важности того, чтобы факты истории служили делу революционного воспитания поколений.
После трех лет каторжной тюрьмы двадцатипятилетний Андрей Богун был отправлен на вечное поселение в Киренский уезд Иркутской губернии. Февральская революция 1917 года вернула ему свободу и возможность вернуться в родной Донбасс. После Октября 1917 и до 1920 года А. А. Богун работает в разных областях советского строительства, в том числе в Луганском городском Совете, уполномоченным по реквизиции у кулаков хлебных излишков, уполномоченным ОГПУ города Харькова. Участвует в гражданской войне в качестве политработника, политкомиссара полка, председателя реввоентрибунала.
На Украине гражданская война протекала, как известно, исключительно бурно, особенно в некоторых районах. Отдельные города по нескольку раз переходили из рук в руки, и не всегда было ясно, кто сейчас хозяин города: белые, красные, Петлюра, или Махно, или еще какой-нибудь недолговечный «батько». События сложились таким образом, что Богуну пришлось побывать в местах, временно захваченных махновцами. Лишь благодаря счастливому случаю Богун избежал смерти. Вскоре он подробно написал об этом своем опасном приключении (в июле 1920 года была издана написанная им брошюра «У Махно»).
Вот о чем рассказал Богун.
Осенью 1919 года во время наступления Деникина, когда белая армия, заняв Украину, двигалась на Курск и Орел, Богун был командирован в Москву с важным поручением. Но под Белгородом он едва не попадает в руки деникинской контрразведки. После многих опасных приключений он добрался до Нижнеднепровска под Екатеринославом, но тут был схвачен махновцами.
Его повели к дому, на двери которого был прибит кусок картона с надписью: «Штаб Махно». А. А. Богун так описывает этот «штаб».
«Вошли: лестница с часовыми на каждом шагу, самого ухарского вида, наконец, канцелярия: 1–2 пишущие машинки, за столиками барышни; то и дело входят и выходят вооруженные с ног до головы люди, раздаются громкие резкие приказания. Меня вводят в соседнюю комнату: в довольно большой комнате волны колыхающегося табачного дыма; тесно набилось народу; все хорошо вооружены; одни сидят, другие лежат на диванах, задрав ноги на стол, и часть стоит за недостатком мест. Посреди комнаты стол с остатками разных яств и множеством алкогольных бутылок, частью уже опустошенных. На наш приход никто не обратил внимания, так как все находившийся были увлечены происходившей борьбой двух здоровых верзил. Борцы схватились серьезно, тиская друг друга и поминутно задевая стол, стулья и пр., и зрители сторонились, чтобы не помешать борющимся. Наконец один из боровшихся очутился на полу, борьба окончилась, и только тогда победивший сурово оглядел нас и строго спросил: „Что надо?“»
Махновцы всячески допытывались у Богуна, не коммунист ли он, но никаких доказательств этого у них не было. Довольно долго пришлось пробыть Андрею Андреевичу в стане махновцев. Жизнь его была в смертельной опасности, но это не мешало ему внимательно присмотреться к окружающей обстановке. Он пишет о махновских бандитах, пытавшихся выдавать себя за «патриотов» и даже революционеров: все «руководились одним желанием — как можно скорее нажиться… Грабеж этот совершался почти явно, и это никого не удивляло и не возмущало».
Любопытен набросанный несколькими штрихами литературный портрет некоего Волина, который играл роль «теоретика-анархиста» и вдохновителя махновцев. Богун имел возможность послушать «главного идеолога» махновщины.
«Волин говорил, — рассказывает Андрей Андреевич, — долго и много. Закинув голову, не глядя на аудиторию, он витал в облаках, рисуя сказочные, несбыточные горизонты, строя планы широчайших, невыполнимых преобразований. И, понурив голову, сосредоточенно думая о чем-то, слушали его рабочие. И когда он кончил и платком обтирал свое взволнованное, вспотевшее от напряжения лицо, я взглянул на аудиторию и понял, что выражение лиц аудитории говорило ему: „Быть может, все это и хорошо, что ты говоришь, и говоришь ты хорошо, но… не годится это нам сейчас… не то это, что нам сейчас надо“… Понял это и Волин.
Я помню, как после этого совещания он кое-кому говорил: „Черт их знает, этих рабочих! Они на совещании были как сонные мухи и сидели немые как рыбы“».
Среди рабочих махновские лозунги сочувствия никогда не встречали.
Вскоре махновцы стали в панике покидать Екатеринослав. Сюда направлялись отступавшие части Деникина, остановленные под Тулой, разбитые и преследуемые Красной Армией. А Андрей Богун тоже ушел из Екатеринослава, но в обратном направлении, навстречу Красной Армии. Вскоре он стал работать инструктором в Политотделе Реввоенсовета Юго-Западного фронта.
А. А. Богун обладал большим опытом политической борьбы и политической работы, когда в 1921 году ЦК партии направил его на работу в Наркоминдел, где он был назначен дипломатическим курьером. За девять лет, которые Богун проработал в этой должности, он проделал множество ответственных рейсов по разным странам Европы и Азии: побывал в Риме и Пекине, в Кабуле и Париже, в Варшаве и Тегеране, в Токио и Стокгольме и т. д. Его дипкурьерская карьера проходила у меня на виду. Я много раз встречался с ним как за границей, так и в Москве. А. А. Богун имел репутацию исключительно мужественного, солидного, опытного дипкурьера, на которого вполне можно положиться в любой ситуации. Вся его предыдущая жизнь, полная тревог и опасностей, замечательно закалила его и как бы подготовила для работы дипломатическим курьером первого социалистического государства. В воспоминаниях А. С. Семенова и О. X. Германа читатель найдет упоминания о нем.
Теперь несколько слов о моих поездках с дипкурьерами.
Как известно, 18 марта 1921 года был подписан в Риге «Мирный договор между Россией и Украиной, с одной стороны, и Польшей — с другой». Договор предусматривал создание смешанной советско-польской комиссии. Меня назначили в эту комиссию экспертом по правовым вопросам.
В декабре 1921 года я, направился в командировку в Варшаву. В те годы было в обычае командируемых за границу отправлять с оказией, то есть с очередным дипломатическим курьером. Спутником моим оказался один из первых дипкурьеров Владимир Александрович Урасов, старый большевик, подпольщик.
Мы с Урасовым ехали в двухместном купе международного спального вагона; дипломатическая вализа находилась при нас, а в соседнем купе поместился сопровождавший Урасова курьер охраны.
Проехав станции Негорелое и Столбцы, которые тогда были пограничными, мы, запершись в купе, расположились на ночь. Я забрался на верхнюю полку. В. А. Урасов, сильно утомленный, так как в этот рейс он отправился сразу после возвращения из другого, более дальнего, устроился внизу.
Утром я решил покинуть свое воздушное ложе и, уперевшись в полку одной рукой, а другой ухватившись за металлическую вешалку на противоположной стенке купе, повис в воздухе на руках, собираясь соскочить на пол. В тот же момент мне в живот уперлось что-то твердое и холодное, и в полумраке купе я увидал вытаращенные сонные глаза Урасова. «Стой, стрелять буду», — сказал он хриплым шепотом. Я расхохотался:
— Что с тобой, Владимир Александрович?
В ответ я услышал тяжелый вздох. Урасов упал, обессиленный, на свою койку, уронив руку с маузером. Только через две-три минуты, придя немного в себя, он проговорил слабым голосом: «Знаешь, а ведь я мог тебя убить…» По молодости лет я не очень-то осознал, что могло произойти ненароком, и даже успокаивал Урасова.
Случай этот довольно характерен для той крайне сложной обстановки, в которой в то время приходилось работать советским дипломатам. Страны-«лимитрофы», как мы тогда говорили, особенно страны Прибалтики и Польша, кишели русскими белогвардейцами и наемными бандитами. В любой момент от них можно было ожидать нападения или какой-нибудь провокации. Неудивительно, что дипкурьеры постоянно находились в состоянии огромного нервного напряжения.
Среди сопредельных с нами государств власти Польши времен Пилсудского выделялись своею враждебностью, часто принимавшей самые крайние формы. Достаточно напомнить, что, когда по вступлении в силу уже упоминавшегося мирного договора между Россией и Польшей Советское правительство назначило на пост полпреда в Варшаве Л. М. Карахана, Пилсудский отказался принять верительные грамоты у советского дипломата. «Глава государства Польского» хотел, видите ли, чтобы дипломатические отношения между Советской Россией и Польшей существовали на уровне поверенных в делах. Так режим Пилсудского, состоявший в то время в вассальной зависимости от французского империализма, пытался демонстрировать свое «непризнание» Советской России в качестве полноправного государства.
Результатом этой нелепой выходки было то, что Л. М. Карахан, побыв короткое время в Варшаве, вернулся в Москву на свою прежнюю должность заместителя народного комиссара иностранных дел.
В конечном счете Пилсудскому пришлось отказаться от своих претензий, и у следующих советских полпредов он уже принимал верительные грамоты.
Другое проявление изощренной враждебности к нам со стороны пилсудчиков заключалось в том, что советскому полпредству в качестве служебного помещения было представлено здание «Хотеля Жимского» (гостиницы Рим) — за исключением первого этажа, в котором расположился ресторан. Вся хитрость состояла в том, что этот ресторан служил штаб-квартирой белоэмигрантской банды Бориса Савинкова. Таким образом, советское полпредство вынуждено было «сосуществовать» в одном доме с отпетыми белогвардейцами-террористами, чаще всего пребывавшими на различных стадиях опьянения. Разумеется, это «сосуществование» не могло быть мирным. Посетителям и сотрудникам полпредства приходилось проходить мимо ресторана, и его пьяные завсегдатаи нередко пытались спровоцировать столкновение.
Пилсудчикам эта затея, по-видимому, казалась остроумной.
С одним из дипломатических курьеров — Робертом Грантом мне пришлось ехать в Соединенные Штаты Америки. Произошло это следующим образом.
В 1933 году по инициативе президента Соединенных Штатов Америки Франклина Д. Рузвельта в Вашингтоне состоялись переговоры, в которых Советское правительство было представлено народным комиссаром иностранных дел М. М. Литвиновым. В результате переговоров между обоими государствами были установлены нормальные дипломатические отношения. Первым советским полпредом в США был назначен А. А. Трояновский, одновременно были учреждены генеральные консульства СССР в Нью-Йорке и в Сан-Франциско.
Я занимал в то время должность заведующего одним из отделов Наркоминдела. В круг ведения этого отдела входили и отношения с США. В апреле 1934 года я был командирован в Вашингтон и Нью-Йорк для ознакомления с работой нашего полпредства и генконсульства. Это путешествие за океан я совершил в качестве «сопровождающего» дипломатического курьера Роберта Гранта.
1934 год был особенным. В предшествующем, 1933 году власть в Германии захватил Гитлер, что означало крушение Веймарской республики и установление ультрареакционной террористической диктатуры нацистов. Гитлеровцы, так же как и их единомышленники, итальянские фашисты, действуя нагло, почти открыто, провели ряд террористических актов за рубежом, «устраняя» тех политических деятелей, в которых они видели помеху своим агрессивным планам. За короткий период времени были убиты румынский премьер-министр Дука, австрийский канцлер Дольфус, король Югославии Александр, французский министр иностранных дел Луи Барту. Тогда же погиб при обстоятельствах, которые так и не были выяснены, бельгийский король Альберт, известный тем, что в первой мировой войне возглавил мужественное сопротивление бельгийцев германскому нашествию.
Нарастание фашистской угрозы вызывало в ряде стран Европы сознание необходимости объединения миролюбивых сил для борьбы с этой грозной опасностью. Советский Союз был приглашен вступить в Лигу наций и в качестве великой державы занять постоянное место в ее Совете — высшем исполнительном органе. В 1935 году в Москву приезжали английский министр Антони Иден и французский министр Пьер Лаваль. В том же году между СССР и Францией был подписан договор о взаимопомощи, по которому оба государства обязывались оказать друг другу помощь своими вооруженными силами в случае нападения на одну из них какой-либо третьей державы.
Значительное повышение интереса к Советскому Союзу чувствовалось и в Нью-Йорке и Вашингтоне. Будучи в США, я беседовал с американскими деятелями, в течение многих лет работавшими в тех или иных ролях на поприще внешней политики. В Нью-Йорке это были банкир Джеймс Уорберг, либерально настроенный и широко образованный человек, чьи статьи по вопросам политики привлекали внимание серьезных читателей, Армстронг Фиш, многолетний руководитель Совета по международным делам, самой крупной в США научной организации в этой области, и редактор солидного журнала «Форин афферс». Встречался я также с полковником Хаузом, в прошлом ближайшим сотрудником президента Вильсона.
В Вашингтоне моими собеседниками были сенатор Бора, председатель сенатской Комиссии по иностранным делам, живописный старик огромного роста с длинными седыми волосами, в течение ряда лет выступавший в сенате с требованием установления дипломатических отношений с СССР, и чиновники госдепартамента. Любезный прием был оказан заместителем государственного секретаря Моором и директором европейского отдела Келли, причем последний был известен своим не очень дружественным отношением к нашей стране. Атмосфера в Вашингтоне заметно менялась.
Как-то на завтраке, устроенном нашим полпредом Александром Антоновичем Трояновским, Моор и Келли сообщили, что президент Ф. Д. Рузвельт выразил желание принять меня на следующий день. Я ответил, что, хотя я прибыл только для ознакомления с условиями работы нашего представительства, буду очень рад возможности лично засвидетельствовать свое почтение президенту. Прием у Франклина Делано Рузвельта в его обширном кабинете в Белом доме прошел в любезной и неофициальной форме. Рузвельт тепло вспоминал о своих переговорах с М. М. Литвиновым, о котором отозвался с глубоким уважением.
Несмотря на любезный тон большинства встреч в США, чувствовалось, что в определенных кругах этой страны еще очень силен был дух изоляционизма. Суть этого «духа» применительно к нам в простых и даже грубых словах выразил один американский журналист: «Американским боссам хотелось бы, чтобы вы ввязались в войну с Японией или с Германией, а они бы уселись поудобнее в креслах, закурили свои сигары и поощряли вас возгласами: „Go on, boys!“ (Валяйте, ребята!)»
После десяти дней пребывания в США пришло время возвращаться домой. За те несколько недель, что мы провели с Робертом Грантом, я мог неоднократно убедиться в его высоких личных качествах. В прошлом рабочий, он был из тех латышских стрелков, которые отлично дрались вместе с русскими, украинцами и другими против белогвардейцев и иностранных интервентов в годы гражданской войны. Будучи самоучкой, он обладал солидной начитанностью, широким кругом интересов и по каждому вопросу имел свое мнение, которое высказывал свободно и веско, сохраняя в споре хладнокровие и никогда не теряясь. Он был для меня ценным чичероне в пути, поскольку для меня это была первая поездка за океан, тогда как он уже совершал этот рейс раньше и был знаком со всеми его особенностями.
Наше морское путешествие продолжалось пять суток, и оно могло бы быть довольно томительным, если принять во внимание, что наша «поклажа» лишала нас возможности свободно пользоваться всеми прелестями передвижения на трансокеанском лайнере. Один из нас всегда оставался в каюте, которую мы занимали вдвоем. Мы не выходили в пароходный ресторан, а совершали трапезы в каюте, куда нам приносили пищу.
В этих условиях мы, вероятно, могли бы смертельно прискучить друг другу. Но этого не случилось, наоборот, мы почувствовали себя в результате странствия друзьями, и в этом прежде всего заслуга Роберта Гранта, внимательного, тактичного, доброжелательного товарища-партийца, умного и интересного собеседника.
Вспоминая свою дипломатическую службу, я с удовольствием перебираю в памяти наших славных дипкурьеров, и на этих страницах мне хотелось познакомить читателя хоть с некоторыми из тех, кого я хорошо знал и любил.