Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]

Владимир Васильевич Рудим Тропами Гиндукуша (О дипкурьере А. Баратове)

Аршак Баратов… Он и в пожилом возрасте был порывист и горяч, как юноша.

Рано Аршак освоил отцовское ремесло каменщика. С детства его терзала горькая забота — как бы заработать на хлеб. Так однажды в поисках заработка он очутился далеко-далеко от родного Нагорного Карабаха — в крепости Кушка, что на самой южной точке России. Здесь Аршаку повезло: шустрый паренек оказался всем нужен — то помощником в каком-нибудь деле, то весельчаком, то песенником — Аршаку бог дал сильный приятный голос. Он слушал разговоры русских солдат о мире, о земле, революции. Бедняк, сын бедняка, он всей душой понимал: буржуазия, баи — кровопийцы, враги… Когда грянул Октябрь, шел парнишке пятнадцатый год. Побежал в солдатский комитет: «Хочу с вами!» Винтовка, даже без штыка, выше головы Аршака…

Ноги юного красноармейца словно клещи схватывали круп коня — ни за что не слетит на землю. Сменяли одна другую вихревые атаки на беляков под Чеминабетом, под Байрам-Али, Тахта-базаром. Добывали для Туркестана Советскую власть…

И много, много лет спустя Баратов помнил, какие это места, чем примечательны. Память у красноармейца цепкая. И не только зрительная. Он запомнил диалекты, на которых говорили жители пограничных районов Туркестана и Афганистана.

Начальство заметило Баратова. Его дисциплинированность, честность, сообразительность. Однажды вызвали к командиру. Аршак в недоумении: «Ни в чем не провинился — ругать вроде не за что; но и подвига не совершил — награждать тоже не за что».

— Поручаем тебе большое дело, — сказали ему. — Будешь сопровождать Джемаль-пашу в Афганистан. До границы дадим красноармейцев, а дальше афганские солдаты будут охранять пашу и его свиту. Но все равно: что случись — ты главный ответчик.

Так, семнадцати лет, верхом на коне Аршак отправился в первое свое неожиданное заграничное путешествие Его «подопечным» был видный деятель турецкой буржуазной партии «Единение и прогресс», бывший морской министр. Последнее время жил в эмиграции — то в Германии, то в Швейцарии. Теперь вот направлялся в Кабул, чтобы занять должность военного советника у афганского эмира.

Аршак ничего этого, конечно, не ведал. Знал лишь: приказано доставить в Кабул «без единой царапины». И еще приказано: никакой агитации не разводить.

Но без разговоров все-таки не обошлось. И Баратов тут не виноват. Сам Джемаль-паша заводил их…

— Кто тебя учил афганскому языку?

— Сам…

— Как так сам? — паша полуоборачивается.

Аршак шлепает ладонью по лбу:

— Башка есть? Она и учила.

— Молодой, а хитрый! — раздражается турок.

Аршак молчит. Вопросы продолжаются.

— Ты большевик?

— Зачем тебе знать?

— Должен же я знать, кто меня охраняет!

— Не волнуйся. Доставлю в Кабул живым и невредимым.

Турок в негодовании дергает уздечку.

Едут молча.

Наконец Кабул. На склонах прилепились глинобитные плоскокрышие слепые домики — ни единого окошка наружу. Кажется, кто-то рассыпал по горам желто-бурые саманные кирпичи. Только купола минаретов яркие, будто их накрыли лоскутами лазурного неба.

В Кабуле о Баратове, его смелости и лингвистических познаниях доложили полпреду. Полпред вызвал к себе Аршака, долго беседовал с ним, а под конец предложил стать дипкурьером. Баратов сначала не понял, что это за работа. Но полпред терпеливо разъяснял, не утаил и об опасностях. Аршак понял: надо соглашаться. Для дела революции.

Так началась дипкурьерская служба комсомольца Баратова. Все испытал: караванные тропы, узкие дороги по отрогам Гиндукуша, выстрелы, громом грохочущие в горах. «Помогали» дипкурьерам верблюды, лошади и даже слоны: как-то они тащили в Кабул для советского полпредства разобранный самолет.

Сколько было этих неожиданных выстрелов из-за угла, с обрывов Гиндукуша! «Я смотрел по сторонам зорче орла, — говорил Аршак. — Зазеваешься — схватит пуля».

Вот как вспоминает об одном из таких эпизодов писатель Н. Равич в книге «Молодость века»: «Однажды я и Аркадий Баратов ехали верхом по Кандагарской дороге. Она была довольно оживлена днем и пустела к вечеру. Мы попали на нее уже после заката солнца. Вдоль дороги тянулись сады и огороды, отделенные от нее глиняной стеной в метр или полтора высотой. Мы ехали, о чем-то разговаривая. Вдруг грянул выстрел, и ухо „кушкинской“ лошади окрасилось кровью. Под Баратовым шел великолепный карабаирский конь Ширин. Мы живо повернули лошадей и увидели человека в белой одежде и чалме, державшего в руках еще дымившееся ружье. Перескочив через стену, мы помчались по довольно длинному огороду. Но на нем были разбросаны шалаши и хибарки. В вечерних сумерках человек с ружьем пропал, точно сквозь землю провалился…»

Кто стрелял? Безумец? Или агент, оплаченный колонизаторами, для которых Советская Россия была самым опасным врагом?

…Тянется грозный узкий уступ — такой узкий, что лошадь, даже без вьюков, едва проходит. Справа поднимается, как говорил Баратов, «до самого Аллаха» отвесная каменная гора, слева глубокая пропасть. Аршак шагает за лошадью, крепко держась за конский хвост. Это самое верное. Бывало, лошадь все же срывалась вниз, и тогда Аршак продолжал путь пешком. Или совсем один шел со случайными попутчиками, которые даже не догадывались, что среди них гражданин красной России: ведь говорит он так, как они, — по-афгански.

Так прошло несколько лет. После очередного рейса из Кабула в Москву Баратову сообщают: вызывает Чичерин.

— Сам нарком? — удивился Аршак. — Не разыгрываете?

Нет, его не разыгрывали. Пошел к наркому. Георгий Васильевич крепко пожал руку, усадил в кресло.

— Расскажите-ка подробно о себе…

Слушая, ходил по кабинету.

Когда Аршак закончил, Чичерин сказал решительно:

— Посылаем вас на учебу в Институт востоковедения.

— В институт? — испугался Аршак. — Так ведь у меня образования нет!

— Не беда…

Вскоре Баратову вручили подписанное наркомом Чичериным направление на учебу в институт. Аршак стал студентом.

После института — командировка на работу в Кабульское полпредство СССР. Его спутником на этот раз в далекой и опасной дороге была жена Валентина. Потом — новое назначение: в Иран. Потом — памятный и радостный тридцатый год: Баратова приняли — сразу, без кандидатского стажа, — в ряды Коммунистической партии. Потом — орден Красной Звезды, орден Отечественной войны, орден Красного Знамени…

Но вернемся к дипкурьерским годам Баратова.

Не раз и не два пересекал он Афганистан по извечным караванным тропам (за исключением одного случая — необычного, чрезвычайного, о нем речь впереди). Дорога была все та же, но каждая поездка не похожа на предыдущую. То он был в пути совсем один, то вдвоем с напарником. Нередко их охраняли афганские солдаты, иногда Аршак «кочевал» с верблюжьим караваном, а то случалось сопровождать кого-нибудь из соотечественников — либо в Кабул, либо на Родину. И все крепко врезалось в память… Разве забыть, как он вез из Кабула Николая Князева, который, доставив из Москвы диппочту, заболел на чужбине тропической лихорадкой? Лекарств не было. Дипкурьеру становилось все хуже. Полпредство решилось на самое крайнее: тяжелобольного отправить в Москву. Только бы Князев выдержал переезд через Афганистан!

— Что тебе нужно в дорогу? — спросили Аршака.

— Два коня и бурдюк воды.

Баратов сплел из прутьев носилки, прикрепил к седлам. Еще сделал козырек, который прикрывал лицо Николая от палящего солнца. Время от времени поливал товарища водой, давал пить. Так и повез Князева.

Рабат — караван-сарай — такая желанная передышка! Под его глиняными сводами становилось легче. Баратов мог напоить товарища и накормить.

— Держись, друг, держись, скоро будем дома, там все будет хорошо!

Слышал ли больной эти утешительные слова? Он бредил. Ему виделись Москва, Кабул, караваны… Бросая раскаленные руки на грудь, он спрашивал о каком-то диппакете, искал его. Тогда Баратов давал в руки Князеву какую-то брошюру, взятую в полпредстве:

— Вот он, пакет, не волнуйся. Надо выдержать, понимаешь?

Аршак приподнимал голову товарища и лил ему в рот воду тонкой струйкой.

— Скоро Кушка, вон за тем перевалом уже Кушка, там доктор. Держись, Николай!

Сколько стоили Баратову те дни и те ночи! Но он довез товарища до Кушки, а оттуда уже поездом в Москву.

Несколько дней в столице. И снова на Восток. Короткая передышка в Кабуле, и Аршак Баратов привычно седлает коня. Теперь он везет диппочту в Москву. Он не один: рядом с ним на другом коне женщина. По долинам и по взгорьям ехали рядом, а когда дорога суживалась в тропу, осторожно пробирались по каменистым коварным выступам Гиндукуша: главное — не полететь в пропасть…

В рабатах Аршака встречали как старого знакомого.

— Салам алейкум, Барат-хан. Что везешь?

— Хрусталь…

И Аршак тайком указывал на свою спутницу.

Это была Лариса Рейснер. Баратов уже многое знал о Ларисе Михайловне — и от нее самой, и от других.

Знал, как в дни Великого Октября она была среди штурмовавших Петропавловскую крепость, как потом, в грозные годы гражданской войны, она — боец, разведчик, сестра милосердия, командир — человек, деливший со всеми радости и опасности. Это она, Лариса Рейснер, бесстрашно стояла под артобстрелом на палубе миноносца Волжско-Камской флотилии, продвигавшегося к Царицыну, это она воодушевляла десантные отряды матросов под Чистополем, учила матросов-разведчиков верховой езде, пустившись в такой галоп, что за нею никто не мог поспеть…

Это Лариса Рейснер с отчаянной смелостью отправилась в Казань, занятую белыми, проникла в их штаб и сумела ускользнуть из лап вражеских контрразведчиков. Это она — редчайший случай — была комиссаром Главного военно-морского штаба республики!..

Нетрудно представить, сколько восхищения вызывала у семнадцатилетнего Аршака Лариса Михайловна Рейснер — большевик, закаленный боец революции. И — обаятельнейшая женщина. Она сама избрала своим «телохранителем» Баратова. И не ошиблась в выборе. Хорошим попутчиком был Аршак — веселым, неунывающим. И настоящим, верным человеком, которому можно довериться в трудную минуту.

Сперва путники ехали по Кабульской долине посольским автомобилем, а дальше — верхом. Иногда присоединялись к какому-нибудь каравану, поднимавшему к небу горячую пыль, иногда ехали вдвоем.

На голове Аршака белела чалма. Лариса Михайловна иронизировала над такой экипировкой, но Баратов повторял: «Так надо, Лариса Михайловна. Сама скоро увидишь».

Действительно, в караван-сараях их принимали с таким же гостеприимством, как и своих.

Время от времени с гор, где кочевали племена, раздавались одинокие выстрелы: так выражали отношение к английским колонизаторам. Англичане или большевики — откуда им знать, тревожился Аршак. Зорко шарил черными глазами по голым суровым складкам Гиндукуша. Рейснер же только посмеивалась. Она-то могла спокойно смотреть куда угодно: на сухие, жесткие придорожные травы, гранитные и мраморные глыбы, изумрудные травяные дорожки по берегам ручьев. Заметив яркий цветок, она искренне удивлялась сперва его красоте, а потом тому, что Баратов не замечает такого сокровища…

Солнце жгло, как раскаленная сковородка. Лариса Рейснер закрыла лицо марлей. «Вот и я чадру опустила, — шутила она. — Что делать: иначе сгоришь!»

Обоим стало весело.

Наконец Баратов и Рейснер въезжают во двор рабата через нишу в толстой глиняной стене — такие стены ограждают прямоугольником каждое дорожное пристанище. С внутренней стороны стен — арочные кельи. В потолке дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутемную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к стене. Сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.

Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.

— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет…

Замучил меня этот Гиндукуш. Обрывы, адские подъемы, сумасшедшие спуски. И все время не хватает воздуха.

Рейснер жадно, не отрываясь, выпила кумыс. Вновь закрыла глаза, отдыхая. Позже достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было полно книг русских немецких, английских.

— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — мечтает Аршак.

— Научишься. Не все ж тебе в седле сидеть. Пойдешь учиться.

Позже студент Института востоковедения вспоминал: права была Лариса Михайловна.

…Тропа тянется бесконечно, как восточная песня. И кажется, рассказывает она о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, о том, будто Александр Македонский, оказавшись в непроходимом месте, взмахнул мечом, рассек скалу надвое, открыв путь своим полкам… Сколько видела, сколько знает эта тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…

Лариса Рейснер и Баратов едут по тропе, беседуют. О чем? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и ее служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… И, конечно, о том, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметет эксплуататоров, освободит угнетенных…

Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:

— Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит. Как в этих стихах:

Рейснер умолкает, слушая эхо ущелья.

— Сама сочинила? — уважительно спрашивает Баратов.

— Эх, Аршак, — качает головой Лариса Михайловна. — Если бы я написала такие стихи, можно было бы спокойно умереть… Это стихи Лермонтова. Слышал о нем?

Вдали показался желтый глиняный прямоугольник рабата — последний привал перед советской границей.

Об этом привале Аршак Баратов так рассказывал:

— Спрыгнул я с коня, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Сами поужинали. Чувствую — устал здорово. Почему? Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку. Удивляешься? Не надо удивляться! Ведь мне что поручено? Диппочта — раз, Лариса Михайловна — два. Что ценней, даже не знаю, — улыбался Баратов.

Особо трудной была одна поездка в Кабул.

Май 1923-го. Тревожная весна. Британское правительство через министра иностранных дел Керзона предъявило молодой Советской республике ультиматум, в котором, между прочим, требовало отозвать из Персии и Афганистана советских полномочных представителей.

Дипкурьера Баратова срочно вызвали к наркому иностранных дел.

— Дело не терпит — нужно опять ехать в Кабул, — сказал Г. В. Чичерин. — Доставить важное письмо.

Двадцать пять дней было отпущено дипкурьеру.

— Двадцать пять дней… — думал Аршак. — Из Москвы до Мазара за этот срок можно добраться, а как до Кабула? Уложусь ли…

В то время обычная поездка из Москвы в Кабул длилась около двух месяцев.

Главное — постараться не терять ни минуты времени. В путь!

У Баратова было предписание начальнику ташкентского вокзала: немедленно посадить дипкурьера в первый же поезд, идущий в сторону крепости Кушка. Под предписанием стояла подпись: Ф. Дзержинский. (Дзержинский был в то время председателем ВЧК и народным комиссаром путей сообщения.) В Мерве ожидало огорчение: поезд на Кушку ушел вчера. Следующий будет очень нескоро.

Подняв на ноги все местное начальство, Баратов добился, чтобы ему дали маневровый паровоз. Поехали! В Кушке Аршаку сказали:

— Уже вечер. Заночуй у нас. Стоит ли рисковать — мало ли что может в темноте случиться?

— Нет, друзья-товарищи, надо ехать сейчас. Меня афганцы знают…

Баратов не ошибся: на афганской стороне, в Чеминабете, его встретили как старого знакомого. Купил у начальника поста лошадь, помчался в Герат. Всю ночь, все утро и половину дня был «приварен к седлу». В Герате сразу же — в советское консульство.

И снова скачка на переменных лошадях. «Выжав» все, что можно, из лошади, Баратов оставлял ее первому попавшемуся афганцу — чаще всего хозяину рабата, — покупал новую. Даже на перевал, сколько было возможно, поднимался на лошади. И когда чувствовал, что лошадь начинает уставать, Аршак спешивался, шел рядом, поглаживая мокрую шею животного.

— Не сердись на меня. Так надо. Понимаешь?

Лошадь устало потряхивала головой. Будто понимала…

Еще один рабат — Сари-Пул. Пока готовили лошадь, Баратов мог полчаса — час отдохнуть. Вошел в отведенное ему помещение с пологом вместо двери. На земляном полу разостланы бараньи шкуры. В центре тлеет костер. Дым уходит к потолку, в круглое отверстие. Хозяин принес плов, несколько лепешек и кувшин кумыса.

Поужинав, Аршак завернулся в бурку, прилег. Вдруг полог зашуршал, раздался чей-то голос:

— Салам алейкум, Барат-хан!

Аршак сжал рукоятку кинжала:

— Кто такой?

Незнакомец присел к костру, спокойно протянул над огнем руки.

— Я Ахмет, твой друг. Может быть, помнишь Кара-Кутал?

Баратов всмотрелся в слабо освещенное лицо — смуглое, молодое, со шрамом на подбородке. Узнал.

— Алейкум салам, Ахмет! Рад тебя видеть.

Как не помнить Ахмета, как не помнить Кара-Кутал — Черную гору… В минувшем году Баратов тоже ездил в Афганистан с диппочтой через Кара-Кутал. Там дорога узкая, извилистая, справа — скалы, слева — обрыв. Сделаешь неверный шаг — и полетишь вниз. В одном месте Баратов нагнал небольшой караван. Караван стоял. Люди взволнованно выкрикивали что-то. Оказалось, что осыпавшиеся сверху камни серьезно ранили афганца. Он лежал без сознания. А у Аршака имелась походная аптечка. Он промыл раны, перевязал. Все это в одно мгновение вспомнил Аршак.

Ахмет подвинулся поближе к Баратову и быстро вполголоса заговорил:

— В Кабул едешь? Я оттуда… На Азаратской дороге караулят какого-то большевика подкупленные англичанами люди. Всех проверяют, тебя схватят. Нельзя ехать по Азаратской дороге. Поведу тебя через такой перевал, где нет тропы, никто не ездит. Тяжело будет, но лучше плохая дорога, чем плохие люди…

На рассвете рабат покинули два всадника. Каждая сотня метров стоила огромных усилий. Лошади падали на крутых осыпях, приходилось спешиваться и самим тащить вверх обессилевших животных. Аршак и Ахмет в изнеможении ложились на камни и, немного отдохнув, снова карабкались вверх. Добрались до вершины перевала. На ту сторону вел крутой заснеженный спуск.

Баратов простился с Ахметом, бросил на снег широкий кожаный палан (он заменял седло) и заскользил вниз по головокружительному склону. Склоны один другого неожиданней и коварней — пологие, но узкие, широкие, но резко падающие, витые, как штопор, усеянные каменными бородавками — то тупыми, то острыми. Палан скользил вниз, вниз, и казалось — не выдержит, разорвется на клочки. Сверху, с боков сыпались снежные комья, обледеневшие камни. Они влетали на кожаные «сани», попадали под них… Аршак скрежетал зубами от боли, падал на один бок, на другой, на спину. Пуще всего он берег ноги. «Сломаю ногу — пропаду сам, пропадет диппакет». Не дают передышки ни камни, ни холодный ветер, обжигающий лицо. Зрение напряжено до предела: не проглядеть бы поворота, бугра, уступа. Надо вовремя свернуть. Руки намертво сжимают края палана.

Все вниз, вниз, вниз…

Но вот скольжение стало ровней, медленней. Аршак уже различает домики селения. Еще немного, еще несколько минут, и «сани» замерли на месте в полукилометре от ближайшего домика.

Как хорошо сидеть не шевелясь, не выпуская из рук палана. Наконец разжал пальцы, ощупал ноги, бока, голову: целы…

В маленьком селении лошадей не оказалось. Пришлось купить ишака. Потом снова брал лошадей. Наконец вот и Кабул, советское полпредство. Чтобы добраться сюда, Баратов сменил почти два десятка лошадей, но пакет был доставлен вовремя.

Путь из Москвы в Кабул проделан за тринадцать с половиной суток! Срок по тому времени невероятный.

Сдав пакет, Баратов присел на стул и тут же уснул. Его перенесли на диван, но он не очнулся.

Когда Аршак проснулся, то с удивлением узнал, что спал целые сутки. «Ну и бездельник!» — сказал он сам себе.

Спустил, кряхтя, ноги на пол, хотел встать и тут же упал. Попробовал снова встать — тот же результат. Онемевшие ноги не слушались, не держали. Целую неделю он не мог ходить. На восьмой день направился к полпреду. Протянул лист бумаги:

«Заявление на Баратова. Семь дней я валялся на кровати, как бай. Семь дней бездельничал, это недостойно дипкурьера и комсомольца. Прикажи не выплачивать мне деньги за эти пустые дни.

Дипкурьер А. Баратов».

Полпред улыбнулся, загадочно взглянул на парня, взял из папки какую-то бумагу.

— Садись, Аршак. Это телеграмма из Москвы, касается тебя. Слушай: «…За самоотверженное выполнение важного и срочного задания дипкурьеру Аршаку Христофоровичу Баратову объявляется благодарность, он премируется золотыми именными часами».

Телеграмма была подписана Чичериным.