Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]

Прежде чем начать рассказ об интересной и опасной дипкурьерской работе, хочется вспомнить ту революционную школу, которую прошел в начале века. Было все. Была первая империалистическая война, рядовая партийная работа, гражданская война. И самое радостное и незабываемое — встречи с Владимиром Ильичом Лениным.

Людям моего поколения жизнь досталась не только тяжелой — голодной, холодной, но для того, кто пошел по революционной дороге, дороге борьбы за счастье народа, исключительно наполненной и волнующей. Мне пришлось пережить тяжелое детство, одеть солдатскую шинель в первую мировую войну, быть участником Великой Октябрьской революции и провести всю, от начала до конца, войну гражданскую. Я встречал в своей жизни много интересных людей.

…Первые впечатления — город Житомир, 1905 год. По Вильской улице движется похоронная процессия. Громко звучит: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Это похороны студента Блинова, убитого на Соборной площади полицейским. Вдруг залпы солдат 20-го Галицкого полка. Участники процессии бросились врассыпную. Я был в этой толпе. Отделался тогда всего лишь испугом.

Как-то в нашу школу нагрянули солдаты. Что-то искали, перерыли все классы. Перед тем были арестованы два ученика, распространявшие прокламации. Все чувствовали: надвигаются большие события, которые изменят жизнь.

…Шел 1912 год. Работал я тогда в типографии «Голоса Одессы», думая продолжить образование; подготовился, сдал экзамены в техническое училище, был зачислен, стал учиться, а по вечерам (точнее, по ночам) набирал газету. И вот — первая забастовка. Как-то вечером один из наборщиков, приехавший из Петербурга стал рассказывать нам о социализме, о рабочей солидарности, о Первом мая. И как бы между прочим сказал:

— Ребята, мы тут для вас дело придумали… Листовки… Только об этом никому ни слова.

Так состоялось наше приобщение к революции.

Грянула первая мировая война. Призвали и мой год. У одесского воинского начальника процедура была недолгой: «Годен!» Уже через день нас погрузили в товарный вагон с надписью: «40 человек или 8 лошадей» — и отправили в Херсон в тамошнюю крепость, где был расквартирован 44-й полк.

Муштра с утра до ночи. Фельдфебель нещадно матерился, пуская в ход кулаки.

В 1916 году отправили на фронт. За участие в знаменитом Брусиловском прорыве получил Георгиевский крест. За Тарнополем немцы впервые применили ядовитые газы; человек тридцать из батальона основательно пострадали, в том числе и я. Почти ослепшими привезли нас в госпиталь. Там и довелось встретить Февральскую революцию.

— Товарищи, свобода, царя больше нет!

У всех радостные лица, целуемся, поздравляем друг друга. И вот я снова в Одессе, где устроился в типографию железной дороги. Дни огромного революционного накала. Непрерывно — на собраниях, митингах. В мае 1917 года стал членом РСДРП (большевиков). А дальше напряженная борьба, борьба за революцию, борьба с румынскими боярами, русской белогвардейщиной, националистическими бандами, польскими интервентами.

Когда я стал членом ленинской партии, меня направили для партийной работы в Измаил. Дел там было много. В городе, науськиваемые монархически настроенными офицерами, различные подонки начали грабежи. Чтобы покончить с ними, создали дружину, которая вскоре выросла до 500 человек. Начальником дружины назначили меня. В октябрьские дни ее переименовали в красногвардейский отряд.

В начале января 1918 года войска королевской Румынии вторглись на нашу землю. Нас, красногвардейцев, направили на фронт. В отряде, которым я командовал, было около 300 человек и одно орудие. Врагов — в десятки раз больше, они лучше вооружены. Положение было отчаянное…

Решили немедленно связаться с ревкомом в Измаиле, договориться, как действовать дальше. Еду туда сам. Но там уже хозяйничали оккупанты. Настало тяжелое время нелегальной работы на оккупированной сначала боярской Румынией, а затем немецкими кайзеровскими войсками территории.

Работать приходилось в чрезвычайно сложной обстановке. На Украине бесчинствовали не только немецкие оккупанты, но и банды украинских националистов всех мастей и оттенков.

В феврале 1919 года фронт приблизился к Бердичеву. В марте в город вступают части Красной Армии. Мы, молодежь, влились в ее ряды. Меня назначили заместителем военкома 5-го кавалерийского полка 1-й Украинской советской (впоследствии 44-й стрелковой) дивизии, которой командовал двадцатичетырехлетний Николай Александрович Щорс. В один из мартовских дней Щорс приехал к нам в полк.

Предстояли бои за Коростень. Собрав командиров, начдив сказал:

— В первую очередь вы, лично вы, отвечаете за выполнение приказа. Коростень должен быть взят, и надо, чтобы люди это поняли.

В боях за город я был дважды ранен, и меня эвакуировали в тыл. Но ненадолго.

…1919 год. Боевая весна на Украине. Трудная весна. Петлюровцы прорвались к Жмеринке и заняли этот важный железнодорожный узел. В мае командир 6-й дивизии Красной Армии Григорьев поднял дивизию против Советской власти. Восставшие пытались разоружить красных курсантов — так назывались воспитанники курсов красных командиров, созданных по инициативе Владимира Ильича Ленина.

Вместе с красными курсантами мне довелось воевать в те тревожные дни.

Не успели сведенные в бригаду воспитанники военных училищ ликвидировать банды Зеленого и других атаманов, как снова активизировалась контрреволюция. Под черным знаменем анархии собрались молодчики Махно, которые бесчинствовали от Гуляй-Поля до Помошной, под Балтой и Уманью «гуляли» банды Волынца и Заболотного. И снова бригада красных курсантов пошла в бой вместе с другими частями Красной Армии, очищая землю Украины.

Осенью 1919 года, по указанию народного комиссара по военным и морским делам Н. И. Подвойского, меня в числе некоторых военных работников вызвали в Москву. Вскоре я был назначен комиссаром Военно-инженерных технических курсов.

Прошел примерно месяц после моего вступления в должность. Как-то раз мне позвонили и попросили в десять часов вечера зайти в особый отдел ВЧК на Лубянку.

В назначенное время явился. Получил пропуск к начальнику особого отдела А. X. Артузову. Он меня пригласил пойти с ним. Заходим в какой-то кабинет. Из-за стола поднимается высокий худощавый человек с каштановой бородкой, красивыми глазами, открытым взглядом. Поздоровались, меня пригласили сесть. Хотя в комнате было не очень светло, я узнал в этом человеке Феликса Эдмундовича Дзержинского. Дзержинский извинился, что потревожил меня в такой поздний час.

— Нам надо выяснить один вопрос… — Он взял из рук Артузова папку и раскрыл ее.

Вот в чем дело, — сказал Феликс Эдмундович. — На курсах, где вы являетесь комиссаром, работает начальником бывший царский генерал Мириманов. Что у него на душе, трудно разобрать. Но факты таковы, что ничего компрометирующего мы не видим, а догадками не руководствуемся. По нашим данным, он не связан ни с какими подозрительными организациями. Нет у нас оснований подозревать его и в связи с белыми. Между тем на него поступает много заявлений, правда все они анонимные. В этих заявлениях его обвиняют во всех грехах и выставляют как заядлого контрреволюционера, даже пытаются приписать ему руководящую роль.

Арестовать Мириманова, продолжал Дзержинский, конечно, нетрудно, но настораживает, что заявления без подписей и многое другое… И мы думаем, не хотят ли личные враги Мириманова с ним разделаться нашими руками и убить двух зайцев — наказать царского генерала за его «предательство» и переход на сторону красных и скомпрометировать нашу работу, показать: вот, мол, как большевики поступают с царскими генералами, перешедшими на их сторону. Поэтому мы и решили всесторонне все проверить, послушать и ваше мнение, хотя знаем, что работаете вы на курсах недавно.

С начальником курсов, в прошлом генералом царской армии Миримановым, я уже был знаком. Это был человек лет пятидесяти, нрава крутого, но, как мне казалось, справедливый и честный.

Я изложил Феликсу Эдмундовичу все, что знал о Мириманове с момента вступления в должность комиссара.

— Он крут, — сказал я, — иногда груб, но любит порядок, людей держит строго, и возможно, что это многим не нравится. С нами, коммунистами, не заигрывает, решает все по-деловому…

Мы поговорили минут двадцать. Ф. Э. Дзержинский рассказал о разного рода провокациях, к которым прибегают белогвардейцы, и посоветовал не ослаблять бдительность и держать связь с Артузовым. Так партия в лице одного из ее крупнейших деятелей, Ф. Э. Дзержинского, учила внимательно относиться к людям, не решать вопросов с наскока, доверять людям, проверять по делам. Мириманов и дальше честно служил в Красной Армии.

В Москве я познакомился с легендарным героем гражданской войны Гаем (Бжишкяном) — командиром третьего конного корпуса. Это был человек огромного обаяния, сказочного мужества, колоссальных способностей. В сентябре 1918 года полками его дивизии была освобождена родина В. И. Ленина — город Симбирск.

Любопытно, что в те годы мне вместе с Гаем пришлось участвовать в съемках фильма «Банда батьки Кныша». Кинорежиссеру Александру Разумному понадобилась для фильма кавалерийская часть. Договорились с Гаем. Было получено разрешение военного начальства. В этом фильме я исполнял роль комиссара бригады, а всеми «боями», согласно сценарию, руководил сам Гай.

Незабываемые встречи с В. И. Лениным

В сентябре 1919 года, в разгар гражданской войны, как уже говорилось, я работал комиссаром Московских военно-инженерных курсов. Курсы находились в помещении бывшей гимназии Шелапутина, что на Девичьем поле. Обстановка на фронтах была крайне напряженной. Красная Армия, бесстрашно сражавшаяся за дело революции, испытывала острый недостаток в грамотных командирах, и не только в строевых, но и в специалистах — инженерах и техниках.

Усиленную подготовку таких военных командиров вели и наши курсы. При этом наряду с военными и техническими дисциплинами, преподававшимися курсантам, была широко развернута культурно-просветительная работа.

Приближалась вторая годовщина Великого Октября. Хотелось как-то по-особому отметить этот праздник. И вот родилась идея — силами нашего драмкружка поставить какой-нибудь интересный спектакль. После долгого обсуждения остановились на пьесе Бернарда Шоу «Шоколадный солдатик».

Готовились усердно. И вдруг выяснилось, что у нас нет ничего для устройства декораций и, главное, нет холста или какой-нибудь другой подходящей для этой цели материи. Три дня бегали по голодной и холодной Москве, и все тщетно. Везде нам отказывали. В конце концов решили за помощью обратиться в орган ЦК РКП (б) «Правду».

Пошли трое — секретарь партийной ячейки курсов Кузьмин, начальник снабжения Якубсон и я.

Редакция «Правды» была тогда на Тверской (ныне улица Горького), где сейчас помещается редакция газеты «Труд». Поднимаемся на третий этаж. Спрашиваем, к кому обратиться с жалобой. Нас направили к Марии Ильиничне Ульяновой — секретарю редакции газеты «Правда». Изложили ей нашу жалобу, показали ворох наших писем в разные учреждения и резолюции с отказом.

Неожиданно в комнату, где мы разговаривали, вошел Владимир Ильич. Мы вскочили. Ленин любезно поздоровался со всеми и сразу же поинтересовался, с каким вопросом мы пришли к Марии Ильиничне. Мы рассказали о нашей затее. Немного смутились: как-то неудобно было отвлекать нашим делом такого человека.

Но Владимир Ильич тепло улыбнулся, ободряя нас, и попросил Марию Ильиничну позвонить от его имени товарищу Склянскому, заместителю председателя Реввоенсовета республики, чтобы тот помог нам.

В. И. Ленин стал расспрашивать нас о жизни курсантов, о том, как мы готовим командиров для Красной Армии, и потом дружески с нами распрощался.

Мы долго еще не могли прийти в себя — так велико было впечатление, оставленное беседой с Ильичем. Ведь никто из нас троих до этого никогда близко не видел Ленина!

После его ухода Мария Ильинична позвонила Склянскому и передала просьбу Владимира Ильича помочь нам. Нечего и говорить, что просьба была удовлетворена и «Шоколадный солдатик» поставлен.

Незадолго до начала на спектакль неожиданно приехал товарищ Склянский с начальником управления военно-учебных заведений. Спектакль прошел хорошо. Больше всех были, вероятно, довольны сами артисты. После спектакля мы угостили гостей морковным чаем с пшеничными лепешками. Когда во время чаепития я поблагодарил Склянского за помощь, он улыбнулся и ответил:

— Не меня, а Владимира Ильича благодарить надо. Я бы никогда не дал вам столько мануфактуры…

В стране — голод, холод, свирепствовал тиф. Российская белогвардейщина вкупе с иностранными интервентами все туже стягивала кольцо фронтов вокруг центра страны. К Петрограду рвались банды Юденича. Партия мобилизовала все силы народа на борьбу с контрреволюцией. Велась мобилизация коммунистов, комсомольцев и членов профсоюзов для Петроградского фронта. Наши военно-инженерные курсы, объединенные в отдельную курсантскую бригаду, тоже ушли на фронт под Петроград.

В одном из боев против Юденича я был тяжело ранен и к тому же заболел сыпным тифом. Меня отправили на излечение в 151-й военный госпиталь, помещавшийся в Москве, в Грузинах. Когда я находился в команде уже выздоравливающих, меня назначили комиссаром этого госпиталя.

Положение в госпитале было очень тяжелое. Не хватало знающих, опытных медицинских работников. Средний медперсонал почти полностью состоял из недавно мобилизованных работниц фабрик и заводов. Плохое питание, отсутствие многих необходимых медикаментов не способствовали созданию хорошего настроения ни у работников госпиталя, ни у раненых.

Письма, которые получали с родных мест раненые и больные, часто усиливали недовольство. В некоторых письмах родные жаловались на произвол местных властей: в то время еще во многие Советы проникали кулаки и творили там свои грязные дела, особенно в отношении семей красноармейцев. Жаловались на материальную необеспеченность, нехватку продовольствия и топлива.

Мы, коммунисты госпиталя, обсуждали все это на своих собраниях, в беседах с ранеными, но часто чувствовали, что не на все вопросы могли правильно ответить.

Многое было нам просто не под силу. И вот на одном заседании партийного бюро при очередном обсуждении настроений раненых кто-то из коммунистов внес предложение пригласить в госпиталь Владимира Ильича. Пригласить, рассказать о наших нуждах, просить помощи.

Членов партийного бюро удивило такое предложение. Как это пригласить Ильича, когда у него столько огромных государственных забот и тревог! Да и не совсем он еще здоров после злодейского покушения.

Но предложение многим запало в душу. И после долгих споров решили сделать такое приглашение. Был у нас среди выздоравливающих красноармеец Петя, ему и поручили поехать в Кремль и передать Ленину резолюцию бюро госпиталя и приглашение. Мы все же не очень верили в возможность приезда Владимира Ильича, но наш посланец, вернувшись, рассказал, что был у самого Ленина и тот обещал выполнить просьбу раненых красноармейцев. Это сообщение вызвало бурю восторга.

А через несколько дней мы встречали Владимира Ильича. Приехал он вместе с Надеждой Константиновной и наркомом здравоохранения Н. А. Семашко. Мы встретили их у дверей и проводили сразу в комнату. Владимир Ильич был в теплом пальто и шапке-ушанке.

Гости пожелали побеседовать с ранеными. Мы доложили, что сейчас в госпитале будет ужин, а после ужина соберутся в красном уголке все, кто может ходить. Владимир Ильич согласился с такой «программой» и попросил принести ему ужин из общего котла.

Принесли три тарелки — для Ленина, Надежды Константиновны и Семашко. В этот вечер, как и обычно, давали на ужин перловую кашу. Больные и раненые в шутку называли эту кашу «шрапнелью». К каше полагалось масло, но жиров у нас тогда не хватало.

Во время ужина Владимир Ильич обратился к Семашко с вопросом, нравится ли ему каша.

— Каша, действительно, неважная, Владимир Ильич, — ответил Семашко.

Завязался разговор об обстановке в госпитале, о наших нуждах и нехватках. Гости расспрашивали нас о настроениях раненых, их питании, вплоть до того, где храним одежду красноармейцев. Мы отвечали, ничего не скрывая, все, как было. Ильич задавал вопросы о работе партячейки, собраниях, — о всей жизни госпиталя и внимательно выслушивал.

Он тут же давал советы, обещал помочь, чем может. Здесь же высказал мысль, что не мешало бы создать журнал «Раненый красноармеец», который отражал бы нужды раненых воинов.

Совет Владимира Ильича мы приняли, и вскоре в 151-м военном госпитале появился журнал «Раненый красноармеец», который выходил раз в месяц. Сначала печатался он на ротаторе малым тиражом, а через некоторое время издание журнала взяло на себя Политуправление Красной Армии, и он получил всероссийское признание.

После ужина в красном уголке собрали всех — и раненых, и персонал госпиталя. Обращаясь к собравшимся, я сказал, что Владимир Ильич Ленин осчастливил нас своим присутствием, и предоставил ему слово.

Выступил Ленин.

— Дорогие товарищи, — начал он, — ваш комиссар неправильно доложил. Не я осчастливил вас своим приходом, а вы меня. Я рад побеседовать с вами, рассказать вам о положении республики…

Долго говорил Ильич, прохаживаясь иногда по комнате, и больше всего — о трудностях, которые переживала страна. Все, что есть, подчеркнул он, отдается Красной Армии. Рассказал о победе на Южном фронте. Объяснил, как могло случиться, что Деникин подошел было к Туле. Деникин имел некоторый успех потому, что Англия и Франция, Япония и Америка ему помогали. Затем Владимир Ильич отвечал на многочисленные вопросы и тут же разъяснял, почему происходят явления нежелательные и как надо поступать, чтобы их не было. Он совершенно не скрывал трудностей, которые стоят перед нами и которые нам еще придется преодолевать.

В заключение В. И. Ленин тепло пожелал раненым скорейшего выздоровления. Но он не сразу покинул госпиталь. Внимательно просмотрев список тяжелобольных, решил навестить кое-кого. Накинув халат, зашел к нескольким раненым командирам, поговорил с ними.

Проводить В. И. Ленина, Надежду Константиновну и Семашко вышел весь медицинский персонал.

В вестибюле, будучи уже одетым, Ильич обратился к нам и сказал:

— Вам выпала большая историческая миссия — вы лечите защитников революции и свободы. Сделайте все, чтобы они быстрее выздоравливали и покидали госпиталь. Этим вы внесете свой большой вклад в наше дело. Советская власть, красноармейцы и командиры будут вам благодарны!

В третий раз я встретился с вождем революции перед отъездом на польский фронт в мае 1920 года. Интервенты и белогвардейцы терпели разгром. Но передышка была короткой. Белополяки, по указке международной буржуазии, пошли войной против нашей страны.

В те дни в Москве состоялось соединенное заседание ВЦИК, Московского Совета, профсоюзов и фабрично-заводских комитетов. Тысячи членов партии отправлялись на фронт. В их числе была и наша бригада.

Как член Московского Совета, я присутствовал на этом заседании, после которого В. И. Ленин должен был выступить перед частями, идущими на фронт.

Большой театр переполнен. Все с затаенным дыханием слушают выступление вождя. Ленин подробно говорил о положении в стране, о том, что нами были приняты все меры, чтобы избежать войны, но раз нам навязали войну, раз дело дошло до нее, то все должно быть подчинено интересам фронта.

Владимир Ильич сказал, что «наступление Польши, это — обломки старого плана, некогда объединявшего всю международную буржуазию, и если тогда не удался этот грандиозный план, обеспечивавший с точки зрения чисто военной безусловный успех, то теперь даже и с этой точки зрения план безнадежен»[26].

Когда Владимир Ильич кончил говорить, ему подали записку о том, что воины, отправлявшиеся на польский фронт, уже собрались у театра и ждут его. Ленин предложил прервать заседание и вместе с членами президиума вышел на площадь.

Как комиссар сводного добровольческого отряда курсантов, уходящих на фронт, я подошел к В. И. Ленину и доложил ему, какие части отправляются на фронт. Затем Ленин направился к трибуне, наспех сооруженной против театра. По дороге он поинтересовался, как идут дела в госпитале, в чем он нуждается. Оказывается, он все помнил, о чем говорили мы тогда в госпитале!

Потом Ильич поднялся на трибуну и произнес речь. В этой речи прозвучали великие слова:

— Помните, товарищи, что с польскими крестьянами и рабочими у нас нет ссор, мы польскую независимость и польскую народную республику признавали и признаем. …Пусть ваше поведение по отношению к полякам там докажет, что вы — солдаты рабоче-крестьянской республики, что вы идете к ним не как угнетатели, а как освободители.

На посту дипломатического курьера

Окончилась гражданская война. Под руководством ленинской партии трудящиеся поднимали страну из руин и разрухи. Промышленность, сельское хозяйство начали набирать силу. С удовольствием я отдавался работе по своей мирной специальности — строительному делу, работе в типографии «Красный пролетарий» в Москве.

В 1926 году проходила широкая кампания по выдвижению рабочих на работу в советские учреждения. Партийная организация типографии «Красный пролетарий» выделила несколько человек, в том числе и меня.

В ЦК партии, заполняя анкету, я упомянул, что слабо знаю французский язык (который в свое время изучал). Знающих иностранные языки у нас было тогда очень мало, и, видимо, поэтому меня направили в Наркоминдел. Это случилось вскоре после бандитского нападения в поезде близ Риги на наших дипкурьеров Т. Нетте и И. Махмасталя.

В комиссии НКИД (в которую входил представитель ЦК ВКП(б) Н. М. Шверник), рассматривая мою анкету, один из старых сотрудников НКИД усомнился в целесообразности брать меня на внешнеполитическую работу.

— Не понимаю, — говорил он, — зачем отрывать от дела квалифицированного рабочего, который имеет две полезных специальности…

Ответ на эту реплику дал Н. М. Шверник.

— Если исходить из ваших рассуждений, то выходит, что рабочий класс должен только стоять у станка, ну а кто будет управлять рабочим государством, каким является СССР? Потому мы и собрались, чтобы в аппарат НКИД влить рабочих, которые постепенно будут специализироваться в наркомате, и освободить людей, которые никак не могут привыкнуть к рабоче-крестьянской власти…

Через недели две, в начале апреля, я получил извещение. Пригласили в Наркоминдел, в отдел кадров, и объявили, что меня назначают дипкурьером.

Так началась дипкурьерская работа. Работа нелегкая. В те годы каждый советский человек, выезжавший за границу, был буквально окружен шпионами и провокаторами, готовыми на всякую подлость. Правда, в то же время всюду за нами наблюдали внимательные глаза наших друзей, рабочих капиталистических стран, готовых помочь, прийти на выручку в трудную минуту.

Во многих странах довелось побывать. Первый рейс, как помню, был по маршруту Рига — Ковно — Кенигсберг — Берлин — Копенгаген. Затем — поездки в Китай, Турцию, Италию, Англию, Францию, Бельгию, Грецию, Испанию, Швейцарию и другие страны.

Одной из первых длительных поездок была поездка в Китай. Ехали вдвоем с дипкурьером А. Богуном, старым членом партии, спокойным, выдержанным, предусмотрительным до мелочей.

В тот период на севере Китая усилилась деятельность реакционных милитаристских клик. Чжан Цзолин и У Пэйфу объединились в борьбе против освободительного, революционного движения. Их войска в апреле 1926 года вытеснили из района Пекина и Тяньцзиня армию Фын Юйсяна. В эту кровавую борьбу реакционных сил, вдохновляемую и поддерживаемую империалистами США, Англии, Японии, было широко вовлечено белогвардейское охвостье, осевшее после разгрома Колчака на севере Китая, особенно в Харбине, Чанчуне, Мукдене.

В 1926–1927 годах острее, чем когда-либо после гражданской войны, чувствовалось, что идет подготовка новых враждебных актов против Советского Союза.

До Харбина добрались без происшествий. Китайско-Восточная железная дорога, построенная русским правительством на основании договора с Китаем, по праву считалась одной из лучших железных дорог мира. Прекрасный подвижной состав, хороший путь позволяли развивать большие скорости.

Правительство Советского Союза по своей инициативе установило на дороге с 1924 года совместное, на равных условиях с Китаем управление, что не мешало китайским реакционным кругам и империалистам вести постоянную кампанию против интересов Советского Союза и даже делать попытки захватить КВЖД. Белогвардейцы, во множестве осевшие в Харбине и еще недавно группировавшиеся вокруг генерала Хорвата, матерого антисоветчика, управляющего КВЖД до 1924 года, угодливо помогали империалистам в провоцировании всевозможных конфликтов, стремясь создать повод для захвата дороги. В управлении Китайско-Восточной железной Дороги было полно белогвардейцев. В Харбине они имели свои магазины, гостиницы, клубы и другие организации. Много белых работало в японской разведке и местной полиции.

В Харбине остановились в гостинице «Привокзальная», принадлежавшей КВЖД. Сдав почту на хранение в консульство, решили пойти посмотреть город.

Европейская часть его напоминала русский губернский город средней руки. Вырос Харбин вокруг КВЖД особенно в период русско-японской войны, когда сюда съехались тысячи поставщиков тухлой говядины, гнилых сапог и прочего добра для армии, спекулянтов, перекупщиков — всех тех, кто грел руки на войне.

Булыжные мостовые, небольшие кирпичные дома, много Магазинов и всяких притонов. Довольно большой речной порт на реке Сунгари. В русском театре давали спектакли заезжие труппы.

Походив по городу, вернулись в гостиницу и сразу заметили, что в нашем номере кто-то хозяйничал. Вещи были целы, но все перерыто. Действовала чья-то опытная рука. Обследовали номер и обнаружили задекорированную дверь в соседний номер. Теперь было ясно, откуда явились незваные «контролеры». Шум решили не поднимать, но нашему консулу рассказали.

Консул выслушал нас и, учитывая общую тревожную обстановку в городе, запретил ночевать в гостинице; устроили нам ночлег у одного из сотрудников. Не сказав администрации гостиницы, что не будем ночевать, мы ушли, а утром, возвратившись в свой номер, обнаружили там форменный погром.

Чемоданы были выпотрошены, вещи разбросаны по всему номеру. На столе увидели записку, на которой печатными буквами было нацарапано: «Все же с вами, большевистскими агентами, разделаемся». Вызвали администратора. Показали ему все это безобразие. Приглашенный, помятый человек с военной выправкой, что-то бормотал, пряча бегающие глаза. Разговор, конечно, не получился. Видимо, тут была круговая порука или прямой сговор.

Собрав вещи, мы больше в гостиницу не являлись, а через день отбыли по маршруту Чаньчунь — Мукден — Чекин.

До Чаньчуня ехали в страшном напряжении. Несколько раз кто-то ломился в двери купе, ходил по крыше. Хуже всего, что здесь не на кого было надеяться. Ни на полицию, ни на служащих дороги. Оружие не выпускали из рук. Наконец Чаньчунь — конечная станция КВЖД и начальная Южно-Маньчжурской железной дороги. Пришлось ждать поезда часа четыре. Южно-Маньчжурская железная дорога являлась одним из разветвлений КВЖД; уступленная по Портсмутскому договору Японии, она управлялась специальным японским акционерным обществом.

Меня поразили большой порядок и какая-то особая чистота на этой дороге. Железнодорожный персонал в форме, в белых воротничках и перчатках. Тем не менее «порядок» оказался довольно относительным. Вскоре оказалось, что прямая железнодорожная связь с Пекином прервана. Поезд направили в город Дальний (Дайрен), где мы и высадились. На всей дороге шли междоусобные бои между милитаристскими кликами. Дальше до Тяньцзиня пришлось плыть морем — сообщение поддерживалось японским пароходством.

Через два дня наконец погрузились на пароход. У нас была отдельная каюта первого класса с оплатой питания (так полагалось). Японец в морской форме в сопровождении двух матросов сразу по отплытии явился к нам в каюту, потребовал билеты и паспорта, все внимательно рассмотрел. Очевидно, он впервые видел настоящих большевиков, да еще с дипломатическими паспортами.

Разговор шел на плохом французском языке. Офицер указал, как пройти в ресторан, но я понимал, что с дипломатической почтой идти в ресторан не очень удобно, и просил его дать указание доставлять питание в каюту. Японец с минуту подумал, а потом в довольно грубой форме отказался это сделать.

Не могло быть и речи о том, чтобы оставлять каюту и ходить в ресторан завтракать, обедать, ужинать. Мы сознавали, где находимся и кто нас окружает, тем более что около нашей каюты мы уже заметили каких-то подозрительных людей, которые пытались завести разговор. До Тяньцзиня надо было плыть двое суток. Еду мы с собой не взяли. Проголодав день, на второй связались с боем, довольно смышленым пареньком лет пятнадцати, которого попросили прислать кока. Разговор с поваром происходил при помощи пальцев, так как кроме японского он знал только английский, а мы — ни того, ни другого.

Все же договорились, вручили ему две иены. Проблема питания была решена. А самое главное, мы были спокойны, что ничего в пищу не подложат (бывали и такие случаи). Так добрались до Тяньцзиня.

От Тяньцзиня до Пекина всего километров 90. Но на железной дороге творилось что-то невозможное. Попасть в вагон можно было только через окно. Люди облепили поезд от крыши до колес; тамбуры, уборные забиты солдатами. Порядка никакого, все вооружены. Мы с Богуном и двумя провожатыми, которых дал наш консул в Тяньцзине, кое-как втиснулись в вагон. Трудно дались нам эти последние километры дороги до Пекина. Конец пути ехали стоя в коридоре, заслонив поставленные на пол вализы с диппочтой. Подъезжая к Пекину, услышали выстрелы, но провожатые нас «успокоили» — это-де обычное явление для нынешнего времени. С трудом добрались до полпредства.

На следующий день нас пригласил полпред в Китае Л. М. Карахан.

В Китае он пользовался большим влиянием. С большой симпатией относился трудовой Китай к посланнику Советского рабоче-крестьянского правительства. В этом сказывалась искренняя благодарность китайского народа Стране Советов, которая протянула ему руку дружбы.

Китайцы — служащие советского полпредства работали, как и трудящиеся Советской России, по 8 часов (а не 12), с ними заключался коллективный договор, в материальном отношении они были поставлены в равные с советскими гражданами условия. Советские работники отказались от пользования рикшами — тогда основным средством транспорта в Китае. Нам казалось, что это недопустимо, поскольку такой способ передвижения унижает человеческое достоинство. Правда, через некоторое время Союз рикш ходатайствовал перед Л. М. Караханом о пересмотре этого решения: Союз рикш терял заработки и вежливых ездоков, которые не били рикш по голове и не гоняли их галопом, как это часто позволяли себе американцы и англичане.

Китайцы отчетливо видели огромную разницу в отношении к их стране и народу представителей рабоче-крестьянского государства и представителей империалистических стран.

В Пекине мы пробыли больше месяца, так как генеральская война на севере Китая еще продолжалась и железные дороги почти не работали, да и «порядок», который наводила японская военщина в Маньчжурии, делал поездку невозможной. Приходилось ждать.

Используя этот неожиданный отдых, мы знакомились с Пекином. Все китайские города оставляли у европейца незабываемое впечатление какой-то многоцветной декорации. Огромные иероглифы вывесок, яркие краски с преобладанием красного, странная, какая-то сказочная архитектура построек с их изогнутыми крышами, сладковатые запахи различных снадобий, цветные фонарики и особенно одежда людей — длинные темные халаты, косы у мужчин (в те годы они попадались еще довольно часто), штаны и маленькие изуродованные ножки женщин, которые шли по улице, держась за стены домов, бесконечное количество рикш и — на каждом шагу нищета, дикая нищета, которую трудно описать.

Торговцы снедью, в зависимости от товара, рекламировали его выкриком либо песней, свистком, звонком; каждый продукт имел таким образом свой «звук».

Но в то время сюда уже доносились и звуки великой революции, и надо было видеть, с каким уважением китайцы говорили с людьми, приехавшими из другого мира, где нет угнетателей и нет грязной борьбы генеральских клик.

Наконец появилась возможность выезда на родину. Была заготовлена почта, выправлены визы. Перед отъездом нас вызвал полпред, который был в курсе наших приключений, когда мы ехали в Пекин.

— Знаю, знаю, что было с вами в дороге. Могу сказать: счастливо отделались. Теперь поедете другим маршрутом. Посылаю с вами до Харбина негласную охрану, но будьте все время начеку.

Полпред вручил нам письма Г. В. Чичерину. Кое-как добрались до Харбина. В Москву вернулись осенью, пробыв в поездке в Китай почти два месяца.

И еще об одной поездке.

Возвращались из Италии. В дороге узнаем, что поезд вместо маршрута Рим — Венеция — Вена, вследствие размыва пути, пойдет через Югославию.

Это было неожиданное и очень неприятное известие. В Югославии в тот период свила свое гнездо самая отпетая белогвардейщина во главе с Врангелем.

Королевское югославское правительство, конечно, было целиком на стороне этих душителей революции, не признавало Советского правительства и охотно участвовало в различных кознях против нашей страны. В самой Югославии к тому времени установился режим военно-монархической диктатуры. Поэтому так неприятен был этот новый маршрут. Можно было всего ожидать. Обсудив положение, решили, что если мы предъявим наши паспорта югославским пограничникам (среди которых, так же как и среди полиции, было много белых офицеров) — не миновать скандала, а помощи ждать неоткуда.

Наших представителей в Югославии не было, а представители в Вене и Италии даже не знали, что наш поезд идет через Югославию. Ссадив нас с поезда, белогвардейцы могли сделать затем с нами и почтой все что угодно…

Надо было быстро принимать решение. Попасть в руки белой банды значило погубить и почту, и себя.

Зовем к себе проводника — молодого австрийца (еще раньше мы с ним познакомились, и он знал, кто мы). У него было хорошее открытое лицо, внушавшее доверие. Решили рискнуть и рассказать ему о наших опасениях. Попросили: надо устроить так, чтобы наше купе в Югославии не проверяли и паспортов не пришлось предъявлять. (Порядок был такой: паспорта пассажиров сдавали проводнику, который и предъявлял их при проверке пограничникам.) Выслушав нас, проводник понимающе кивнул головой.

Мы спустили оконные шторы, почту положили на пол, приготовили газеты, спички, чтобы в случае нужды сжечь почту, и сели — один головой к дверям (ручку двери, как обычно, замотали ремнем), другой к окну.

Подъезжаем к югославской пограничной станции. Когда поезд остановился, вошли контролеры. Слышим их разговор с проводником на немецком языке.

— Давай скорее паспорта, поезд будет стоять только десять минут.

Слышим быстрые шаги по коридору, немецкую и русскую речь. Сидим не дыша, ожидаем стука. Не выдаст ли проводник?

Эти минуты показались нам очень долгими. Наконец поезд тронулся. Выглянули в окно, отогнув занавеску, и обомлели: по перрону ходили офицеры в царской форме, в черкесках с газырями и кинжалами — из «дикой дивизии» генерала Дроздова, одного из наиболее жестоких карателей. Из рук этих бандитов было бы не вырваться… Дроздовцы внимательно осматривали проходящие вагоны, не подозревая, что в одном из них едут дипломатические курьеры Советского Союза и при них находится секретная почта. Какой лакомый кусок для антисоветчиков, какую провокацию могли бы они учинить!

Поезд набирал скорость. Теперь знаем: через 45 минут австрийская граница. Лишь бы не было остановок. Дверь держали привязанной.

Оба молчим, все еще не веря, что удачно выбрались из белогвардейского логова.

Наконец слышим, как поезд идет по стрелкам. Выглянули в окно — уже австрийская территория. Вздохнули с облегчением. Привели в порядок купе. Когда поезд остановился, мы увидели в окно австрийских пограничников. Открыли дверь и пригласили проводника. Поблагодарили его, вручили ему наши паспорта, а он говорит нам по-немецки:

— Геноссе[27], все хорошо, — и поднимает кулак в рот-фронтовском приветствии. Мы так же радостно ему ответили. А сами думаем: вот она, интернациональная дружба!

Происшествие на Босфоре

В 1932 году Советский Союз посетила турецкая правительственная делегация во главе с премьером Исметом Иненю. Высокому гостю был оказан самый радушный прием.

После двухнедельного пребывания в нашей стране Иненю отбыл на родину. Из Одессы до Стамбула его сопровождали полпред СССР в Турции, заведующий протокольным отделом НКИД, начальник Отдела Ближнего Востока НКИД и я.

…Проводив Исмет-пашу до поезда и дождавшись, пока он отойдет от Стамбульского вокзала на Анкару, мы с товарищами по работе решили съездить на наш теплоход переодеться, а затем побродить по городу. Пришли на пристань, но катер, который ходил между берегом и теплоходом «Грузия», только что отошел. Ждать его возвращения не хотелось, и мы втроем сели в лодку, благо их здесь было несчетное количество.

Еще под впечатлением визита Иненю мы беседовали о том, что становилось довольно очевидным: курс на добрососедство с СССР, заложенный Кемалем и Лениным, видимо, не устраивал кое-кого и в Турции, и вне ее. Определенные круги на Западе прилагали все усилия, чтобы любыми средствами отравить атмосферу отношений между Турцией и СССР. Мы и не думали, что жизнь немедленно подтвердит примером эти выводы.

…Когда мы были метрах в 50–60 от берега, то мельком заметили, что какая-то моторная лодка пошла вслед за нами. Наша лодка медленно приближалась к «Грузии», а моторка на полной скорости неслась к нам. Мы обратили внимание на напряженные лица каких-то трех человек, одетых по-европейски, причем я с удивлением отметил, что один держал в руках нечто вроде большого сачка. Оставалось метров пятнадцать до «Грузии», когда моторист сильным ударом врезался в нашу лодку, перевернул ее и мы оказались в водах Босфорского пролива.

Со мной был портфель, в котором кроме официальных бумаг была большая сумма денег в долларах, — я получил ее под отчет для расходов, связанных с пребыванием за границей. Оказавшись в воде, я хотя плавал плохо, однако портфель не выпустил из рук. Какое-то время барахтался вместе с ним, потом хлебнул воды раз, другой и начал тонуть. К счастью, неожиданное происшествие с нами заметили с «Грузии» и бросили спасательные круги. Кое-как я ухватился за круг, и меня подтянули к трапу. Портфель был со мной.

Моторная лодка тем временем уже скрылась из виду. Когда обсудили случившееся, единодушно решили, что все это было не случайностью, а заранее подготовленным нападением. Однако предпринимать ничего не стали, так как доказательств этого у нас не было, а искать нападавших было делом совершенно безнадежным.

Опасный ночлег

В мае 1933 года в Риге скончался наш полномочный представитель А. И. Свидерский. Вагон с гробом почившего сопровождала до советской границы небольшая группа дипломатов. На границе вагон с гробом приняла делегация, приехавшая из Москвы, а я совместно с пограничниками и сотрудниками МИД Латвии вернулся в Д. — пограничный городок, откуда предполагал сесть в поезд, идущий до Риги. На вокзале узнал, что ближайший поезд на Ригу пойдет лишь в 8 утра следующего дня. Надо было подумать о ночлеге. Нанял извозчика, который привез меня в трактир, где, по его словам, имелись комнаты для приезжих.

Войдя в трактир, я обратил внимание на болтавшего у стойки огненно-рыжего субъекта. Спросил у хозяйки, не найдется ли комнаты, чтобы переночевать до утреннего поезда. «Как же, есть комната, — отвечала она на ломаном русском языке, — у нас все господа останавливаются».

Комнатка оказалась крохотной, но для ночлега вполне пригодной. Спустившись вниз, я попросил принести в комнату два бутерброда и бутылку сидра, которым славилась Латвия.

— И если можно, пошлите, пожалуйста, кого-нибудь на вокзал, чтобы мне купили вечерние газеты на русском языке.

— Хорошо, это сделает моя дочь, — ответила хозяйка.

Тогда я открыл свой портфель, в котором лежало несколько пачек долларов, взял из одной пачки 10 долларов, протянул ей, попросив заодно, чтобы в обменной кассе вокзала их выменяли на латвийские латы (у меня с собой их не было, а утром предстояло расплатиться за комнату и купить железнодорожный билет).

Весь этот разговор происходил на глазах нескольких посетителей, в том числе рыжего субъекта. Это была оплошность с моей стороны, непростительная оплошность.

Поздно вечером трактир закрыли. Вскоре ко мне в номер робко постучали. Зашла дочь хозяйки, девушка лет 15–16, и тихо на ломаном русском языке сказала: «Вам нельзя здесь оставаться. Идите за мной, выпущу через черный ход. Пройдете через огород, я покажу, где живут хорошие люди, и вы сможете там переночевать…»

По лицу ее и испуганным глазам я понял, что она очень встревожена. Милая девушка. Я и не знал, что буду обязан ей жизнью. Не знал и того, что часы ее сочтены…

Вскоре я оказался в доме кузнеца, очень симпатичного, приветливого человека. Мне постелили на диване. Я лег, положив портфель под подушку, но долго не мог уснуть: обдумывал все происшедшее. Заснул только под утро.

На следующий день в Риге я просматривал вечерние газеты. И вдруг вижу заголовок: «Кошмарное убийство в Д.». Ба! Да это же о «моем» трактире! Читаю: «Сегодня ночью неизвестный злоумышленник иностранного происхождения (откуда это известно?) убил с целью ограбления трактирщицу и ее дочь». Дальше шли описания «злоумышленника», причем вот что удивляло и настораживало: все приметы были мои — серый костюм, шляпа с большими полями, плащ и т. д. Уж не затевалась ли провокация?

Прочитав все это, я рассказал советнику нашего посольства о ночном происшествии. Он подумал и сказал:

— Вам, Аркадий Семенович, не следует показываться несколько дней, а там, может быть, все разъяснится.

На третий день в газете появились сообщения: «Злоумышленник, зверски убивший трактирщицу и ее дочь, пойман». Далее приводились подробности: бандит такой-то (об «иностранном происхождении» и речи уже не шло), который ранее отбывал наказание за тяжелое преступление, приметил богатого туриста, остановившегося на ночлег в гостинице при трактире, договорился с хозяйкой трактира, что она поможет ему ограбить туриста. Но когда в назначенное время хозяйка отворила дверь и вместе с бандитом прошла в комнату туриста, то последнего не оказалось. Подозревая, что хозяйка сообщила постояльцу об опасности, бандит убил владелицу трактира ударом ножа. Чтобы замести следы, он убил и дочь… Тут же был помещен портрет убийцы, в котором я сразу узнал рыжего субъекта, видевшего у меня пачки долларов.

Встреча с Кржижановским

Делегацию СССР на празднование десятилетия Турецкой республики возглавлял Климент Ефремович Ворошилов. В состав делегации входили С. М. Буденный, А. С. Бубнов, Г. М. Кржижановский и Л. М. Карахан. Мне было поручено сопровождать делегацию.

Старшим, и не только по возрасту в нашей делегации, но и по партийному стажу, был Глеб Максимилианович Кржижановский. И все члены делегации относились к нему с огромным уважением. Он отлично говорил по-французски, а при беседах в Турции это особенно ценно. В течение двух недель я имел счастье общаться с этим чрезвычайно скромным и обаятельным человеком. Не будучи профессиональным дипломатом, он с удивительным тактом и умением помогал решать важные дипломатические вопросы.

С огромным вниманием мы слушали рассказы Глеба Максимилиановича о его работе в Совете Народных Комиссаров, встречах с В. И. Лениным. Была у Кржижановского одна «слабость». Он страстно любил молодежь. Вспоминается такой случай. Турецкие представители, которые были прикомандированы к советской делегации, решили показать гостям один из индустриальных городов Турции — Измир с его знаменитым шелкопрядильным производством. На пароходе мы поехали в Измир и прибыли туда как раз 7 ноября. Вали (губернатор) дал большой прием в честь советской делегации. После обеда который проходил во дворце вали, Глебу Максимилиановичу за чем-то понадобилось съездить на пароход, на котором мы жили, пока находились в Измире. А в это время там наша молодежь из числа сотрудников, сопровождавших делегацию, устроила по случаю праздника большое гуляние и веселилась как дома — с песнями и плясками. Глеба Максимилиановича встретили с восторгом и стали упрашивать остаться. Кржижановскому и самому очень не хотелось расставаться с молодежной компанией, и он попросил съездить во дворец и сказать К. Е. Ворошилову, что он-де — если спросит вали — себя неважно чувствует…

Когда делегаты вернулись с приема, празднество на корабле еще продолжалось. Молодежь слушала воспоминания Глеба Максимилиановича о былом, хором пели революционные песни. Особенно нравилась всем «Варшавянка», автором русского текста которой был Кржижановский…

«Красный посол»

И еще об одном соратнике В. И. Ленина хочется немного рассказать. О революционерке, которая отдала всю жизнь делу народа, героической женщине — Александре Михайловне Коллонтай.

Мне довелось неоднократно встречаться с Александрой Михайловной, работая в 20-х и 30-х годах в Народном комиссариате по иностранным делам.

Первая встреча относится к лету 1919 года, когда я служил при наркомвоенморе Украины Н. И. Подвойском. Как-то Подвойский поручил побывать у Дыбенко и попросить его и А. М. Коллонтай присутствовать на митинге в пятом полку.

Когда я приехал в гостиницу, где жил Дыбенко, он выслушал меня и познакомил с невысокой, очень красивой женщиной, сказав: «Знакомьтесь, это моя жена Александра Михайловна».

Так вот она какая! В те годы Коллонтай была очень популярна, ее знали по страстным, неотразимо убедительным выступлениям на митингах, собраниях, статьям в газетах. Много говорили о ней, восхищаясь ее целеустремленностью, железной волей и женственностью. Во всех этих качествах А. М. Коллонтай я вскоре убедился, так сказать, воочию, с восхищением слушая ее выступление перед красноармейцами.

Большой революционный путь прошла дочь генерала русской армии. «Разве можно быть счастливой, разве можно радоваться жизни… если кругом столько мук, несправедливости, угнетения? Вот почему я пошла в революцию и стала коммунисткой», — объясняла Александра Михайловна, почему она порвала со своей средой. А в год вступления в большевистскую партию (1915) писала в своем дневнике: «Это приобщение к тому революционному крылу, которое будут многие годы поносить, клясть, преследовать… Быть может, на этом пути ждет много новых страданий, боли, потребуются еще и еще жертвы!!! Я знала, что это новый и, быть может, тернистый путь, но было радостно, — путь серьезный. Так надо!..»

В марте 1917 года А. М. Коллонтай возвратилась из эмиграции в Петроград. Она вошла в состав Исполкома Петроградского Совета от большевистской военной организации. Вела большую агитационную работу среди солдат и матросов. Правительство Керенского после июльских дней 1917 года арестовало ее. VI съезд РСДРП (б) заочно избрал ее членом Центрального Комитета партии. Вскоре удалось добиться ее освобождения.

…В 1926 году я, будучи дипкурьером, побывал в Норвегии. В то время был установлен такой порядок, что полпред или советник принимали прибывающих дипкурьеров, беседовали с ними. Так у меня произошла новая встреча с Александрой Михайловной, в то время советским полпредом в Осло. Я напомнил ей о солдатском митинге в Киеве в 1919 году. Коллонтай, оказывается, хорошо помнила те дни, и мы долго говорили о событиях гражданской войны.

С большим юмором Александра Михайловна рассказывала о своей дипломатической работе, о том, как иногда бывает трудно с церемониалом, который существует при дворе короля, где часто приходится бывать на дипломатических приемах, и как каждый раз с шефом протокола «приходится решать много необычных вопросов, особенно о форме своей одежды». Ведь она была только одна женщина в дипломатическом корпусе!

Когда в середине 30-х годов я работал в нашем посольстве во Франции и выезжал во время сессий Лиги наций в Женеву, то всегда с удовольствием встречал А. М. Коллонтай, которая была членом делегации. Она по-прежнему была неутомима, целеустремленна и — обаятельно женственна.

Делегаты Лиги наций относились к ней с большим уважением, и, когда она выступала на сессии Лиги, не только все кресла были заняты (что редко бывало во время других выступлений), но и для гостей не хватало места. Все стремились послушать эту удивительную женщину, посланницу социалистического государства, ленинского «красного посла».

В свое время А. М. Коллонтай писала: «Я все готова перенести, лишь бы сознание жило в душе, что жизнь прожита не напрасно, что мой опыт кому-то послужит…» Все мы теперь знаем, как много успела сделать за свою жизнь эта пламенная революционерка.

Великий Октябрь покончил с господством угнетателей в нашей стране, вывел трудовой народ на путь свободы и счастья. Многие из тех, кому победа революции пришлась не по нутру, бежали за границу с остатками разгромленных белых армий Деникина, Врангеля, Колчака, Юденича, обосновались в Константинополе, Сербии, Франции, Китае. Было среди эмигрантов немало людей, которые оказались за рубежом случайно и искренне стремились вернуться на Родину. Наши консульства в 20-е годы буквально осаждались теми, кто желал вернуться домой, и многим из них эту возможность предоставляли.

Сквозь кордоны буржуазной пропаганды и беспардонной антисоветской клеветы все чаще и чаще просачивались в капиталистические страны сведения об успехах первых пятилеток, правда о первой в мире стране социализма, о грандиозных планах ленинской партии. И эта правда, пусть даже в сильно усеченном виде, отрезвляюще действовала на многих заблуждавшихся или дезинформированных людей.

Значительная часть эмигрантской интеллигенции решительно порывала с белогвардейщиной и добивалась возвращения в СССР. В 30-х годах вернулись на Родину писатель Куприн, художник Билибин, композитор Прокофьев, дочь художника Серова, знаменитый тенор Александр Давыдов. Мы имели возможность видеть в Париже некоторые прямо-таки драматические сцены, когда «возвращенцы», получившие визы на право въезда в СССР, плакали, целовали советские паспорта.

Нужно сказать, что для многих «возвращенцев» хлопоты о визах были сопряжены с опасностью для жизни: белоэмигранты подвергали их травле, угрожали. Вот почему отъезд в СССР держался в секрете. Мне довелось помочь выехать в Советский Союз Куприну, Давыдову и дочери Серова. Это было не столь уж легкое поручение…

Когда в газетах появились сообщения о возвращении этих людей на Родину, в белоэмигрантском стане начался дикий вой: мол, большевики «похитили» Куприна, Давыдова и Серову и «насильно вывезли» их в Россию. В ответ на это было опубликовано заявление, в котором «похищенные» и «насильно вывезенные» писали, как они счастливы, что им разрешили вернуться, и обращались ко всем, кто еще сомневался в прочности и крепости Страны Советов, отбросить сомнения и вернуться на Родину.

Когда спустя некоторое время я был в Москве и встретился с некоторыми бывшими эмигрантами, которым помогли выбраться из белогвардейского болота, я почувствовал искреннее удовлетворение: эти люди буквально воскресли. Они вновь обрели Отчизну, а это ли не самое великое счастье!

…Много пришлось повидать в жизни — и хорошего и плохого. Но свою работу дипкурьером я никогда не забуду.