Долгая смерть Лусианы Б.

Глава 2

Подготовиться к тому, что я увидел, было невозможно. Конечно, передо мной стояла Лусиана, и мне пришлось с этим смириться, но в первое мгновение мне показалось, будто произошла какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, совершенная временем. Как написал Клостер, самая страшная месть по отношению к женщине — встретиться с ней после десяти лет разлуки.

Она поправилась, но если бы только это… Больше всего меня ужаснуло то, что знакомое лицо можно было узнать только по глазам, которые словно звали из прошлого, погруженного в трясину лет. Она улыбнулась, видимо решив проверить, сохранилось ли в ней хоть что-нибудь от былой привлекательности, но в улыбке сквозила безнадежность. Да и эта робкая улыбка была мимолетной, словно она сама понимала, что жестокие потери лишили ее прежнего очарования. Мои худшие опасения по поводу ее внешности, увы, подтвердились. Изящная шейка, некогда владевшая моими помыслами, потолстела, и обозначился второй подбородок, блестящие глаза уменьшились и припухли, губы горько изогнулись и, казалось, разучились улыбаться. Но особенно жестоко годы обошлись с ее волосами, словно она перенесла нервное заболевание или в порыве отчаяния просто повырывала их, и теперь надо лбом и ушами серыми шрамами просвечивал череп. Очевидно, я не сразу отвел взгляд от этих жалких остатков прежней роскоши, потому что она подняла руку в надежде скрыть проплешины, но тут же опустила ее — ущерб был слишком велик, чтобы прибегать к подобным уловкам.

— Этим я тоже обязана Клостеру, — сказала Лусиана.

Она села на старый вращающийся стул и огляделась, думаю, несколько удивившись тому, что в комнате все осталось по-прежнему.

— Невероятно, — произнесла она, словно столкнулась с некой несправедливостью и в то же время неожиданно нашла милое старое убежище нетронутым. — Здесь ничего не изменилось. Даже этот ужасный серый коврик сохранился. И ты… — Она взглянула на меня почти укоризненно. — Ты все такой же, если не считать нескольких седых волосков. И совсем не поправился; наверное, если пойти на кухню, там опять не окажется ничего, кроме кофе.

Теперь настала моя очередь сказать ей что-нибудь приятное, но я не нашел слов, и думаю, это молчание ранило ее сильнее, чем любая ложь.

— Ну так что, — сказала она, и неприятная усмешка тронула ее губы, — ты ничего не хочешь обо мне узнать? Не хочешь спросить, что случилось с моим женихом? — Она словно предлагала мне вступить в игру, и я подчинился.

— И что же случилось с твоим женихом? — машинально повторил я.

— Он умер, — сказала она и пристально посмотрела на меня, не давая отвести взгляд. — Не хочешь спросить, что случилось с моими родителями?

Я ничего не ответил, и она продолжала чуть ли не с вызовом:

— Они умерли. Не хочешь спросить, что случилось с моим старшим братом? Он умер.

Ее нижняя губа слегка задрожала.

— Умерли, все умерли, один за другим. И никто не знает, никто не понимает. Сначала даже я не понимала.

— Ты хочешь сказать, их кто-то убил?

— Клостер, — испуганно прошептала она, склонившись ко мне, будто кто-то мог нас услышать. — И он не остановится. Просто он делает это очень медленно, растягивая на годы.

— Клостер убил всех твоих родственников, и никто об этом не знает, — с расстановкой повторил я, как обычно говорят с людьми заблуждающимися, но уверенными в своей правоте.

Она кивнула, по-прежнему глядя мне в глаза и ожидая моей реакции, будто главное уже было сказано и теперь все зависело от меня. Я, естественно, подумал, что после целой череды смертей она просто тронулась умом. В последние годы Клостер приобрел прямо-таки неприличную славу — нельзя было открыть газету, чтобы не встретить его имя. Будучи наиболее востребованным и знаменитым среди писателей, он мог одновременно возглавлять жюри литературного конкурса, участвовать в международном конгрессе и присутствовать в качестве почетного гостя на приеме в посольстве. За десять лет он из затворника превратился в публичного человека, чуть ли не в символ. Его книги выходили в самых разных вариантах: от карманных изданий до роскошных томов в твердом переплете, какие дарят партнерам по бизнесу. И хотя теперь он обрел лицо, глядящее с профессионально сделанных фотографий, для меня он давно превратился из живого человека в абстрактное имя, которым пестрели полки книжных магазинов, афиши и заголовки периодических изданий. Как любая знаменитость, он был неуловим и вел суматошную жизнь, разрываясь между презентациями собственных книг и бесконечными иными мероприятиями и акциями. Он не знал ни минуты покоя, а ведь когда-то он еще и писал, потому что его романы выходили в свет с завидной регулярностью. Думать, будто Клостер может иметь отношение к реальным преступлениям, казалось мне столь же нелепым, как приписывать их папе римскому.

— Но разве у Клостера есть время заниматься убийствами? — невольно вырвалось у меня, и этот возглас выдал мое удивление.

Я слишком поздно сообразил, что вопрос мог прозвучать иронически и обидеть ее, но, судя по ответу, она восприняла его как доказательство своей правоты.

— В том-то и дело, что это часть его стратегии, поскольку никто не верит, что такое возможно. Когда мы познакомились, ты сказал, что он весьма таинственный писатель. Тогда он действительно презирал публичную жизнь, я сама сто раз слышала, как он отказывался от интервью. Но в последние годы он сознательно искал славы, потому что теперь она ему нужна, это его защита. Она была бы ему нужна, если бы кто-нибудь мне поверил и захотел разобраться, — с горечью сказала она.

— Но что за причина могла быть у Клостера?..

— Не знаю. Это-то и приводит меня в отчаяние. Правда, однажды… у меня возникла одна мысль, которая, как мне показалось, все объясняет. В свое время я подала на него иск, но по прошествии стольких лет эта причина не кажется такой уж весомой. Тем более до суда так и не дошло. Вряд ли он мстит — невозможно так мстить за тот поступок, это слишком ужасно. И чем больше я думаю, тем меньше верю, что дело именно в этом.

— Иск на Клостера? Мне казалось, он — само совершенство, и, когда мы в последний раз виделись, ты вроде бы радовалась, что возвращаешься к нему. Что же произошло?

В этот момент кофейник, который я оставил на плите, зашипел. Я пошел на кухню, вернулся с двумя чашками кофе и подождал, пока она положит сахар. Потом она очень долго его размешивала, словно хотела собраться с мыслями или прикидывала, что рассказывать, а что нет.

— Что произошло? Много лет я себя спрашиваю, что же действительно произошло. Если рассказать все по отдельности, получится просто цепочка несчастий, как в ночном кошмаре. Все началось после той поездки, когда я снова стала у него работать. В первый день он был в хорошем настроении и, когда я готовила кофе, спросил, что я делала в его отсутствие. Я не задумываясь сказала, что работала с тобой. Сначала он просто поинтересовался, кто ты и о чем твой роман. Выяснилось, что он тебя знает, а может, просто сделал вид, что знает. Еще я сказала, что ты сломал руку. Это был ничего не значащий разговор, но вскоре по его тону и настойчивым расспросам я поняла, что он ревнует и не сомневается, будто между нами что-то было. Несколько раз он чуть было не спросил об этом напрямую. И в последующие дни так или иначе постоянно возвращался к этому несчастному месяцу. Он даже прочитал одну из твоих книг и заставил еще раз рассказать о новом романе, чтобы посмеяться над ним. Я не откровенничала, и это, казалось, особенно его злило. Однако неделю спустя он сменил тактику: был молчалив больше обычного, со мной почти не разговаривал, и я подумала, что он собирается меня уволить.

— Я так и предполагал, — сказал я. — Он был в тебя влюблен.

— Те дни были самыми трудными. Он ничего не диктовал, только ходил по комнате, будто его мысли были заняты не романом, а чем-то другим, может быть имеющим отношение ко мне… И вдруг однажды утром он снова начал диктовать, как обычно, словно ничего не случилось. Впрочем, не совсем обычно, казалось, на него снизошло вдохновение, он словно преобразился и был как одержимый. До сих пор он диктовал в день один-два абзаца, которые потом с маниакальным упорством исправлял, а тут с ходу продиктовал большой кусок, прямо скажем, жуткий, о преступлениях религиозных фанатиков-убийц, обезглавливающих свои жертвы. Никогда он не диктовал так быстро, я еле за ним успевала и решила, что все уладилось. В то время мне очень нужна была работа, и перспектива быть уволенной меня совсем не радовала. В таком темпе мы проработали почти два часа, и с течением времени его настроение улучшалось. Когда я перестала печатать и собралась идти варить кофе, он впервые за много дней отпустил какую-то шуточку. Поднявшись, я почувствовала, что шея совсем затекла. У меня в то время вообще были проблемы с шеей, — добавила она, видимо надеясь этим запоздалым объяснением снять с себя подозрения в преднамеренных уловках.

— Я прекрасно это помню, — сухо произнес я, — хотя никогда особенно не верил, что у тебя болит шея.

— Но она правда болела, — сказала Лусиана, будто сейчас ей было особенно важно убедить меня. Вдруг она замолчала и отрешенно взглянула в окно, словно сквозь годы опять перенеслась в тот день. — Я стояла к нему спиной, и, когда от наклона позвонки хрустнули, он сзади одной рукой обнял меня за шею. Я повернулась, и тогда он… попытался меня поцеловать. Я попробовала высвободиться, но он крепко обнимал меня и, видимо, не собирался отпускать, будто не чувствовал моего сопротивления. Тогда я вскрикнула, негромко, просто чтобы он от меня отстал. Я была скорее удивлена, чем возмущена, я ведь воспринимала его как отца, я тебе об этом говорила. Он застыл, наверное, только тогда понял, что натворил… Думаю, его жена, хотя и была наверху, слышала мой крик. Тут в дверь постучали, и он пошел открывать. Он был очень бледен. Это оказалась Паули, его дочка. Она тоже слышала, как я кричала, и спросила, что случилось. Он сказал, что я увидела таракана, что ничего страшного нет, и попросил ее вернуться к себе в комнату. Мы снова остались одни. Я собрала вещи и заявила, что ноги моей больше не будет в его доме. Я была сама не своя и не могла сдержать слез, из-за чего еще больше разозлилась. Он просил обо всем забыть, признал, что совершил жуткую глупость, но я тоже виновата, так как подавала ему знаки. А потом он сказал одну обидную вещь… словно не сомневался, что я спала с тобой, и я вдруг прекрасно поняла ход его мыслей. До поездки он молча боготворил меня, у мужчин иногда так бывает, и ему даже в голову не приходило прикоснуться ко мне. После поездки, наоборот, он начал считать меня чуть ли не шлюхой, а раз так, почему бы и самому не попробовать? Я стала что-то выкрикивать, мне уже было не важно, слышит его жена или нет. Он подошел, видимо надеясь успокоить меня, а я сказала, пусть только попробует хоть раз дотронуться, и я подам на него в суд. Он опять начал просить прощения, предложил заплатить за отработанные в этом месяце дни, но я мечтала только об одном — поскорее уйти. На улице я снова расплакалась: это была моя первая работа, и я полностью ему доверяла. Домой я вернулась раньше обычного, и мама тут же поняла, что я плакала. Пришлось все ей рассказать.

Дрожащей рукой она подняла чашку, сделала глоток и, видимо, погрузилась в воспоминания.

— И что она сказала? — спросил я.

— Поинтересовалась, не спровоцировала ли я его чем-нибудь. Ее уволили, поэтому я и пошла работать, а теперь я тоже осталась ни с чем. Еще мама сказала, нужно посоветоваться с адвокатом, которая выиграла ее дело о компенсации, так это оставлять нельзя. Решили ничего не говорить отцу, пока все не закончится. К адвокату мы пошли в тот же день. Страшная женщина, я ее боялась — огромная, толстая, с узкими глазками, она нависала над письменным столом и наводила на мысль о главаре какого-нибудь преступного синдиката. По ее словам, она ненавидела мужчин, вела с ними беспощадную войну, и не было для нее большего счастья, чем стереть кого-нибудь из них в порошок. Она сразу стала звать меня дочкой, попросила рассказать все без утайки и посетовала, что Клостер не был более настойчив и у нас на него ничего нет, кроме этого случая. Потом спросила, остались ли на теле синяки или какие-то другие следы насилия. Пришлось признаться, что никакого насилия не было. Тогда она сказала, что мы не можем привлечь его за сексуальное домогательство, но эти слова она в начало документа вставит, пусть понервничает. Вообще же иск, как она объяснила, будет касаться только социальных и пенсионных выплат, которых я от него не получила, поскольку инцидент имел место в закрытой комнате, без свидетелей, и наш с ним обмен показаниями ни к чему не приведет. Мой утвердительный ответ на вопрос, женат ли он, очень ее обрадовал: женатых гораздо легче запугать, нам останется только решить, какую сумму мы хотим с него получить. Она подсчитала на калькуляторе, сколько он должен заплатить по закону, приплюсовав то, что полагалось в качестве компенсации. Сумма показалась мне баснословной — больше, чем я заработала за год. Под ее диктовку я написала заявление, спросив, нельзя ли заменить «сексуальное домогательство» какой-нибудь более мягкой формулировкой. На это она ответила, что отныне я должна считать его своим врагом и что он все равно будет опровергать все, в чем бы мы его ни обвиняли. На почту я пошла одна, и, пока стояла в очереди, у меня возникло предчувствие, что я собираюсь совершить нечто непоправимое и что письмо обладает скрытой разрушительной силой, которая приведет к ужасным последствиям. Никогда в жизни я ничего подобного не испытывала, казалось, я сжимаю в руке оружие и мне осталось нажать на курок. Я понимала, что в любом случае причиню ему вред, и дело не только в деньгах, которые он должен мне заплатить. Я готова была отступить и если бы оказалась тут днем позже, то ничего никуда не отправила бы. Но я уже пришла, да к тому же по-прежнему чувствовала себя униженной. Мне казалось страшно несправедливым, что я осталась без работы, хотя по отношению к нему всегда вела себя безупречно.

Более того, я считала, что каким-то образом он должен мне это возместить.

— И ты послала заявление.

— Да.

Взгляд ее опять стал отрешенным, она отставила чашку и спросила, можно ли закурить. Я принес из кухни пепельницу и ждал, пока она заговорит, но дым словно помог ей еще глубже уйти в себя, забраться в какие-то темные уголки памяти.

— Ты отправила письмо… и что дальше?

— На первое письмо он не ответил. Мне пришло уведомление о том, что он его получил, наверное, прочитал, но никакого ответа не было. Примерно месяц спустя мама решила позвонить адвокатше. Для нас это даже лучше, сказала та: или он не принимает нас всерьез, или у него плохие советчики. Но меня опять кольнуло дурное предчувствие. Я работала с ним почти год, и, когда ты однажды спросил меня о нем, я подумала, что это самый умный человек, какого я когда-либо знала, однако есть в нем что-то порочное и жестокое, пока скрытое, но в любой момент готовое проявиться. Меньше всего я хотела бы иметь его своим врагом. Я воспринимала это письмо как объявление войны и предполагала, что теперь он откроется с худшей стороны. Я боялась того, что сделала, у меня даже появились… навязчивые идеи. В конце концов, у него был мой адрес, телефон, мы были достаточно близки, и он многое обо мне знал. Я подумала, возможно, он не отреагировал на заявление, так как замышлял какой-то другой ответ, например личную месть. Однако адвокатша меня успокоила: если он действительно умный человек и женат, то ему останется только одно — заплатить. Чем больше он медлил с ответом, тем солиднее становился предъявляемый ему счет. Я написала под диктовку второе заявление, точь-в-точь как первое, но с требованием уже большей суммы, поскольку к прежней добавилась зарплата за тот месяц, когда мы безрезультатно ждали ответа. Теперь ответ последовал незамедлительно. Его адвокат все отвергал, это было не письмо, а одно сплошное отрицание. Отвергалось даже то, что я у него работала и он вообще со мной знаком. Мой адвокат сказала, что волноваться не о чем, это типичный ответ, свидетельствующий лишь об одном: Клостер понял всю серьезность положения и тоже нашел себе адвоката. Теперь нужно подождать первого слушания о примирении сторон и подумать, какая сумма позволит нам отказаться от иска. Я успокоилась: никакой личной мести, одни бюрократические формальности.

— И ты пошла на первое слушание?

Лусиана кивнула.

— Я попросила маму пойти со мной, так как все-таки побаивалась с ним встречаться. Клостер опаздывал уже на десять минут, и адвокатша прошептала со злобной радостью, что, наверное, он на более важном судебном заседании — по делу о разводе. Оказывается, ее коллега и подруга представляет интересы жены Клостера. Видимо, его супруга прочитала наше заявление, в том числе и упоминание о сексуальном домогательстве, и тут же решила с ним развестись. Они предъявили миллионный иск, а поскольку с ее подругой шутки плохи, то Клостер, несомненно, окажется на улице. Я прямо-таки оцепенела, никак не ожидала подобного поворота. Прошло еще пять минут, и наконец появился адвокат Клостера, по виду спокойный, уравновешенный человек. От имени своего клиента он предложил нам двухмесячную зарплату в качестве компенсации. Мой адвокат с ходу отвергла это предложение, даже не посоветовавшись со мной, и через месяц было назначено второе слушание в мировом суде. Судья сказала, что за это время все смогут подумать и прийти к соглашению. Когда мы вышли, я спросила маму, не отказаться ли нам вообще от этого дела. Я и вообразить не могла, что все зайдет так далеко и из-за меня разрушится его брак. Мама рассердилась и заявила, что не понимает, как я могу ему сочувствовать. Совершенно очевидно, что этот брак разрушился уже давно, если он пытался проделать такое со мной. Я промолчала — на самом деле я не столько раскаивалась, сколько боялась. Мои худшие предчувствия сбывались. Ведь он просто-напросто хотел меня поцеловать, а мы раздули целую историю, последствия которой уже вышли из-под контроля. С каждым днем беспокойство мое нарастало, и мне хотелось только одного — чтобы второе слушание поскорее прошло и все закончилось. Я была готова принять любое новое предложение вопреки желанию мамы и советам адвоката. За день до назначенной даты судья позвонила и предупредила, что слушание откладывается на неделю. Раздосадованная, я спросила почему. По просьбе другой стороны, был ответ. Я спросила, можно ли вот так менять дату по собственному желанию. В чрезвычайных ситуациях — да, можно, ответила она и, понизив голос, сообщила, что у Клостера умерла дочка. Я не могла в это поверить и в то же время, как ни странно, сразу поверила и восприняла эту трагедию как логическое следствие того, что началось после отправки моего письма. Несколько секунд я была не в силах вымолвить ни слова, но потом все-таки спросила, из-за чего она умерла. Судья знала только то, что сообщил его адвокат: дома произошел какой-то несчастный случай. Повесив трубку, я подошла к письменному столу и вынула из ящика рисунки, которые подарила мне Паули. На одном были нарисованы ее папа огромных размеров и я на маленьком стульчике перед квадратом, изображавшим компьютер. К тому времени она как раз научилась писать свое имя и подписала рисунок. На втором сквозь открытую дверь виднелся маленький парящий в воздухе папа, а мы с ней, почти одного роста, держались за руки, как сестры. Радостные и наивные рисунки, а теперь она мертва. Весь оставшийся день я проплакала. Наверное, я плакала и о себе тоже, хотя вряд ли в тот момент предвидела, что так просто все не закончится и произойдет еще немало ужасных вещей.

— Но почему? Если это был несчастный случай, почему ты чувствовала себя виноватой?

— Не знаю, но я чувствовала, а главное — он чувствовал то же самое. Во всяком случае, это единственное объяснение случившемуся, какое приходит мне в голову.

Она замолчала и закурила вторую сигарету — рука у нее по-прежнему дрожала.

— Итак, ты пошла на второе слушание, — сказал я.

Она кивнула.

— Как и в прошлый раз, мы пришли первыми, и нас попросили пройти в комнату для переговоров. Я думала, Клостер снова пришлет своего адвоката, но через несколько минут дверь открылась, и вошел он сам. Лицо его так изменилось, словно он тоже умер вместе с дочерью. К тому же он сильно похудел и, казалось, не спал уже несколько дней: красные глаза, ввалившиеся щеки… Он был невероятно бледен, будто из него выкачали всю кровь, но при этом решителен и энергичен, как человек, который должен выполнить определенную задачу и хочет сделать это побыстрее. Под мышкой он держал книгу, которую я сразу узнала: это была отцовская Библия. Он пересек комнату и подошел прямо ко мне. Мама дернулась на стуле, словно хотела встать на мою защиту, но думаю, он этого даже не заметил — он смотрел только на меня, и смотрел так жутко, что я до сих пор по ночам вижу его глаза. Несомненно, он считал меня виноватой. Молча он протянул мне Библию. Я тут же убрала ее в сумку, а он повернулся к судье и спросил, какую сумму сейчас составляет иск. Узнав цифру, он достал из кармана чековую книжку и собрался выписывать чек. Судья сказала, что он может подать встречный иск, но Клостер движением руки остановил ее, будто ничего больше не желал слышать. Он выписал три чека: один — мне на всю сумму, которую мы требовали, и два — с гонорарами судье и моему адвокату. Я подписала бумагу о полном удовлетворении иска, он взял полагающуюся ему копию и, ни на кого не глядя, вышел. Все продолжалось не более десяти минут. Судья была потрясена: в ее практике дело впервые закончилось таким образом.

— И что же случилось потом?

— Потом… я вернулась домой, вынула из сумки Библию и поставила на полку над письменным столом, рядом с учебниками. Отец давно ею не пользовался, вот я и дала ее Клостеру несколько месяцев назад и не вспоминала о ней. И тут мне пришло в голову, что книга, вернее, возвращение ее было лишь предлогом, чтобы подойти и так жутко посмотреть на меня. Я не могла избавиться от его взгляда, а по ночам мне снилось, будто дочка Клостера протягивает мне руку и говорит, как раньше, что ей скучно одной в комнате и хочется со мной поиграть. Я открыла счет в банке, но дни шли, а я все не решалась трогать деньги, которые внушали мне прямо-таки суеверный ужас. Одно время я собиралась отдать их какой-нибудь благотворительной организации, но тоже побоялась — мне казалось, если они будут лежать на месте, все в конце концов образуется, но стоит взять хоть немного, и расплата не заставит себя ждать. Постепенно мной овладела мысль, что Клостер замышляет против меня что-то страшное, поэтому и отдал всю сумму без возражений. Я даже поделилась своими опасениями с женихом, но поскольку не рассказывала ему, как Клостер хотел меня поцеловать, то сказала, что иск был связан с моей работой у него, что ему пришлось много заплатить и я боюсь, вдруг он начнет мстить. В то время Клостер опубликовал новый роман — не тот, который он мне диктовал, а тот, который закончил до меня и правил, находясь в Италии.

— «День мертвеца», я прекрасно помню, он вышел одновременно с моим, тем, который ты печатала. Тогда Клостер впервые добился настоящего успеха.

— Да, роман очень быстро возглавил список самых продаваемых книг, он мелькал во всех витринах, даже в супермаркетах продавался. Каждый раз, проходя мимо книжного магазина и видя его имя, я вздрагивала. Стараясь успокоить меня, жених сказал, что Клостер с лихвой возместил отданную мне сумму и думать обо мне забыл, но я кое-что заметила.

— Что?

— То, о чем мы уже говорили. Раньше Клостер терпеть не мог появляться на людях, а тут вдруг начал превращаться в настоящую знаменитость. Создавалось впечатление, будто он стремился одновременно находиться повсюду.

— Возможно, это связано с тем, что он остался один.

— Сначала я тоже думала, что всеобщее признание служит ему утешением, а постоянная занятость позволяет хотя бы на время забыть о смерти дочери, но это совсем на него не похоже. Тогда я заподозрила, что такое поведение является частью определенного плана. Как бы то ни было, я дала жениху убедить себя, что Клостер слишком занят книгой и ему некогда думать обо мне. В тот год Рамиро получил диплом преподавателя физкультуры и устроился спасателем на один из пляжей в Вилья-Хесель, но до начала сезона хотел съездить в Мексику. Он давно задумал это путешествие и предложил поехать с ним, чтобы отвлечься. Я согласилась и истратила на поездку часть полученных от Клостера денег. Мы проездили по всяким городкам и деревушкам на месяц дольше, чем собирались, и вернулись только в начале декабря, когда ему нужно было выходить на работу. Я осталась в Буэнос-Айресе сдавать экзамены, но мои родители с Валентиной и Бруно уже были в Хеселе, поэтому я, освободившись, тут же на ночном автобусе отправилась туда. Я хотела сделать Рамиро сюрприз и с автобусной станции пошла прямиком в его гостиницу, чтобы вместе позавтракать. Мы устроились в маленьком баре на пляже. В такую рань народу еще мало, я огляделась по сторонам и за одним из столиков увидела мужчину в плавках и сандалиях, который наверняка приехал несколько дней назад, так как успел здорово загореть. Узнав его, я чуть не закричала. Это был Клостер. Он пил кофе, читал газету и делал вид, что не замечает меня, хотя сидел в нескольких метрах от нас.

— Может, вы случайно оказались в одном месте? В то время многие писатели отдыхали в Хеселе, а дом, который он снимал, вполне мог находиться неподалеку от пляжа.

— Чтобы он среди всех прибрежных курортов выбрал именно Хесель, а среди всех гостиниц — ту, где жил мой жених? Нет, это невероятно. И вообще странно, что он приехал именно туда. Он ведь знал, что я провожу там каждое лето. Я украдкой показала его Рамиро, и он тоже счел это случайностью. Я спросила, встречал ли он Клостера раньше, и оказалось, уже неделю тот каждое утро сидит за одним и тем же столиком и читает газету, а потом идет купаться и заплывает очень далеко. Думаю, мой жених был удивлен, что это тот самый писатель, у которого я работала, возможно, в нем даже проснулась ревность, так как я мало о нем рассказывала, и Рамиро, наверное, представлял его этакой древней библиотечной крысой. Клостер же, с обнаженным торсом, был похож на атлета; к тому же он немного поправился и помолодел от солнца и морского воздуха. Пока мы его обсуждали, он вошел в море и поплыл, рассекая воду уверенными длинными гребками. Он миновал риф и стал быстро удаляться от берега; сначала еще можно было различить его руки, поочередно вздымавшиеся над водой, но когда он преодолел последнюю линию буйков, то превратился в точку, едва заметную среди волн. Вскоре я потеряла его из вида, и Рамиро протянул мне бинокль, который полагался ему как спасателю. Я отметила, что его движения по-прежнему размеренны, будто он плывет всего несколько минут, и спросила жениха, что произойдет, если так далеко от берега у него начнутся судороги. Скорее всего, признался он, спасатели не успеют. И что тогда? — настаивала я, не понимая, как можно разрешать заплывать так далеко. Правилами это не запрещено, сердито ответил Рамиро, он ведь уже взрослый и отвечает за свои поступки. Я снова стала смотреть в бинокль и заявила, что это невероятно, но он до сих пор плывет в том же ритме. Правда, я тут же прикусила язык, но Рамиро, по-видимому, задели мои слова, и он сухо заметил, что по приезде каждое утро совершал такие же заплывы в качестве подготовки к будущей работе. Мы молча сидели, пока Клостер снова не появился в поле зрения. Теперь он плыл на спине и перевернулся в самый последний момент, чуть не налетев на риф, после чего откинул голову назад, чтобы вода пригладила спутанные волосы, и широкими шагами вышел на берег. Усталым он не выглядел. По-прежнему не замечая нас, он прошел почти рядом, забрал со столика свои вещи, оставил купюру и несколько монет и ушел. Я спросила жениха, приходит ли Клостер днем, и он ответил, что нет. Вечером в центре его тоже не видно. Потом мы поспорили. Я умоляла, чтобы он больше не завтракал здесь и перебрался в соседнюю гостиницу. Он с раздражением спросил зачем, но я не могла признаться, о чем думаю. По правде говоря, я и сама не очень-то понимала, что меня пугает. Поэтому сказала, что хочу всегда завтракать с ним, но присутствие Клостера мне неприятно, а он ответил, что не понимает, почему это он должен сниматься с места, пусть Клостер и переезжает в другую гостиницу. Он разозлился, и мне показалось, не только моя дурацкая просьба была тому причиной.

Вдруг она замолчала и, чуть наклонившись, принялась тушить сигарету, раз за разом вдавливая ее в стеклянную пепельницу, словно вспомнила что-то особенно неприятное и еще не решила, стоит ли продолжать. Потом снова закурила и после первой затяжки слегка взмахнула рукой, то ли разгоняя дым, то ли невольно признавая, что теперь это уже не важно. Затянувшись еще раз, она все-таки продолжила рассказ.

— По-настоящему его беспокоило то, что я собираюсь завтракать с ним. Там была прехорошенькая официантка довольно-таки вызывающего вида — ее форма состояла из очень короткой юбки и лифчика от бикини. Я сразу заметила, как они переглядываются и улыбаются друг другу, но стоило мне об этом сказать, как он еще больше разозлился и, естественно, все отрицал. Однако я не собиралась отступать из-за какой-то дурацкой ревности, поскольку считала, что мне действительно угрожает опасность. На следующее утро я пришла чуть раньше, перед его дежурством. Мы заняли тот же столик и не успели еще заказать завтрак, как появился Клостер. Он сразу прошел в бар и сел у стойки. Я сочла это хорошим признаком: значит, он меня видел, но не хотел сталкиваться. Я даже подумала, что Рамиро, возможно, прав и пребывание Клостера в этой гостинице — простая случайность. Я тоже старалась не обращать на него внимания и, когда нам принесли завтрак, занялась кофе и болтовней с Рамиро, будто Клостера, а заодно и официантки вообще не существовало. Кстати, Рамиро больше меня радовался, что Клостер переместился в бар и ничего не нужно менять. Он вообще был в хорошем настроении, сразу после завтрака бегом бросился к воде, легко преодолел риф и поплыл в открытое море. Наверное, ему хотелось произвести на меня впечатление. Я видела его голову уже за буйками, он все удалялся и удалялся, и я стала следить за ним в бинокль. Руками он греб даже энергичнее Клостера, оставляя за собой пенный след, но проигрывал ему в легкости скольжения. К тому же мне показалось, что он подустал: тело как-то странно изгибалось, когда он поднимал голову для вдоха, движения становились все более судорожными, он постоянно сбивался с прямой линии. Вскоре он перевернулся на спину, чтобы немного отдохнуть. Видимо, из-за возбуждения он слишком быстро выдохся, хотя не проплыл и половины того расстояния, которое преодолел прошлым утром Клостер. Я опустила бинокль, но все равно видела вдали его голову и плечи. Возвращался он гораздо медленнее и вдруг, уже около берега, продемонстрировал прекрасный баттерфляй — наверное, хотел поразить официантку, мелькнуло у меня. Отметив, как тяжело он дышит, я поняла, что задумал Клостер.

— Заплыть далеко в море, изобразить судороги и вынудить его прийти на помощь, зная, что это выше его сил. Утопить того, кто должен спасать.

— Что-то вроде этого. Я предполагала, что он дождется волнения на море и, когда Рамиро, уже без сил, доберется до него, он его утопит. В это время дня, да еще на таком расстоянии, их никто не увидит.

— Только если ты в бинокль.

— Это-то и казалось мне самым жутким: он хотел убить его у меня на глазах, ведь мое слово против его ничего не значило бы. Все выглядело настолько неправдоподобным, что я никому не могла об этом сказать. Кое-кто из отдыхающих, развалившись на лежаке, как раз читал последний роман Клостера. Тем временем сам Клостер, облокотившись о стойку, по-прежнему пил кофе и спокойно просматривал газету, не обращая на нас ни малейшего внимания. Чуть позже он отправился на пляж, проплыл столько же, сколько накануне, и, ни разу не взглянув на нас, ушел.

— Что случилось потом?

— Потом… Два-три дня повторялось одно и то же: Клостер сидел в баре, читал газету, а мимо нас проходил, только когда шел купаться. Стоило ему войти в воду, как меня пробирала дрожь, и я неотрывно следила за ним, пока он не выходил на берег и не покидал пляж. Я видела, что с каждым разом он заплывает все дальше. Думаю, Рамиро тоже это видел, а поскольку он воспринимал это как вызов, мужчины ведь такие дураки, то старался проплывать не меньше. Именно тогда мы поспорили из-за кофе с молоком.

— Из-за кофе с молоком?

— Да. Я опять стала просить его перебраться в другую гостиницу и завтракать в другом баре — в те дни открылся один, еще ближе к его вышке спасателя, очень удобно. Он рассердился и спросил, почему мы должны сниматься с места, если Клостер, судя по всему, отнюдь не намерен нам мешать. Или между мной и Клостером произошло что-то, о чем он не знает? Я понимала, что он изображает ревность, не желая расставаться с сиськами и глазками своей официантки, и заявила, что по горло сыта кофе с холодным молоком, который приносит мне эта шлюшка. Несомненно, она делала это нарочно, но ему-то было наплевать, он любил еле теплый кофе, и мы поссорились. Он сказал, чтобы я больше не приходила завтракать, если собираюсь и дальше следить за ним, и сама перебиралась в другое место, а его оставила в покое. Я расплакалась и вернулась домой. Мама с Валентиной как раз собирались за грибами, и я пошла с ними. Это было накануне годовщины свадьбы моих родителей, и в этот день мама всегда готовила грибной пирог, который нравился только им двоим. Впрочем, папа, по-моему, тоже был от него не в восторге, но никогда не осмеливался об этом сказать, так как пирог был первым в их семейной жизни блюдом, и мама очень гордилась своим рецептом. Мы всегда собирали грибы в одном и том же месте, в лесочке за домом, где почти не бывало посторонних, и мама считала его продолжением нашего сада. Когда Валентина куда-то отошла, я рассказала маме о нашей с Рамиро стычке. Узнав, что Клостер здесь, она заволновалась и спросила, почему я сразу ее не предупредила и не пытался ли он со мной заговорить. Я ответила, что он ни разу даже не подошел ко мне, хотя каждый день завтракает в баре, и она вроде бы успокоилась. Я чуть было не поведала ей о своих страхах, но удержалась, ведь мама и так считала, что я зациклилась на той истории и смерти дочери Клостера и даже предлагала мне сходить к психологу. Если бы я сейчас сообщила, что Клостер замышляет преступление, она восприняла бы мои слова как очередную бредовую идею. В результате я ограничилась рассказом об официантке и сцене ревности, мама посмеялась и посоветовала идти завтракать как ни в чем не бывало, мол, все образуется. Мама обожала Рамиро и не верила, что мы можем рассориться.

— И ты ее послушалась?

— К сожалению, да. Оказалось, Рамиро уже заказал завтрак, он не ждал меня. Клостер тоже был там, на своем обычном месте у стойки. Было холодно, ветер, вздымая волны, сдувал с них пену, и море было мутным от взбаламученных водорослей. Я попросила кофе с молоком, и, когда официантка соизволила наконец принести его, он был абсолютно холодный, но я промолчала. Впрочем, мы оба молчали, и это было невыносимо. Через полчаса Рамиро разделся, собираясь идти в воду. Я спросила, не опасно ли плавать в такую погоду, а он ответил, что лучше плавать, чем сидеть тут со мной, и еще кое-что сказал, очень обидное, я и сейчас начинаю плакать, когда вспоминаю. Я увидела, как он исчез под большой волной у первого рифа, а потом вынырнул из-под нее. Ему пришлось проделать это не один раз, чтобы добраться до более спокойного места. По-моему, он уже тогда плыл с трудом. Волнение было сильное, и я постоянно теряла его из вида. В какой-то момент я заметила на гребне черную прыгающую точку, потом он опять пропал, а когда появился вновь, мне показалось, он в отчаянии протягивает ко мне руки. Встревожившись, я схватила бинокль и увидела, что он то и дело уходит под воду, будто находится без сознания. В ужасе я вскочила со стула, однако пляж был пуст, и я сразу подумала о Клостере. Наплевав на все, я ринулась в бар просить у него помощи, но Клостера там не оказалось. Понимаешь? Он единственный мог спасти его, но он ушел. Ушел!

— И что же ты сделала?

— Побежала на соседний пирс звать спасателей, а хозяйка бара связалась со спасательным катером. Они вытащили его только через час. Когда катер вернулся к берегу, собралась целая толпа, словно поймали какую-то гигантскую рыбу и все пришли поглазеть. Ребятишки радовались и кричали взрослым: утопленник, утопленник! Пляжные работники накинули на него одеяло, закрыв лицо, но руки оставались на виду. Они были посиневшие, а набухшие вены — белыми. На носилках его отнесли наверх, к «скорой помощи». Женщина-полицейский спросила у меня телефон его родителей. Все происходило будто во сне. Вдруг ноги у меня подкосились, потом я услышала далекие крики, почувствовала, что меня хлопают по щекам, а когда открыла глаза, увидела незнакомых людей и прямо перед собой — лицо той женщины из полиции. Я попыталась схватить ее за руку и произнести: Клостер, Клостер, но снова потеряла сознание. В следующий раз я очнулась в больнице. Оказывается, мне вкололи снотворное, и я проспала целые сутки. Мама сказала, вскрытие уже сделали и теперь все ясно: по словам врачей, причиной его гибели стали судороги, вызванные переохлаждением — вода-то была очень холодная. Из Буэнос-Айреса приехали родители Рамиро и забрали тело. Тогда я рассказала маме о событиях того утра, во всяком случае, о том, что помнила: как я перепугалась, когда увидела, что Рамиро тонет, как побежала искать Клостера, а его в баре не оказалось. В тот день он впервые ушел не искупавшись. Мама ничуть не удивилась — всем было понятно, что в такую погоду купаться опасно. На всех пляжах с раннего утра висели флажки, предупреждающие о сильном волнении, и Клостер, скорее всего, благоразумно решил вернуться домой и подождать с купанием до лучших времен. Когда же я стала настаивать, мама посмотрела на меня с беспокойством. «Это несчастный случай, такова воля Божья», — сказала она и постаралась замять этот разговор, видимо опасаясь возвращения моих навязчивых идей.

— Думаешь, Клостер все видел и ушел, оставив твоего жениха тонуть?

— Нет, с того места, где он сидел, вряд ли можно было что-либо разглядеть. Все было не так, вернее, не совсем так. Не знаю, каким образом, но он добился того, чего хотел, — чтобы Рамиро погиб у меня на глазах.

— Ты после этого приходила на пляж? Встречала его?

— Приходила, но спустя какое-то время. Сначала я сидела, запершись в своей комнате, и не переставая плакала. Почему-то чаще всего вспоминались тот злобный взгляд, который Рамиро бросил на меня, перед тем как уйти, и его обидные слова. Может быть, потому, что это мое последнее воспоминание о нем. Только через два-три дня я решилась пойти на пляж. Теперь я по-настоящему боялась Клостера, и от одной мысли о встрече с ним у меня дрожали коленки, но тем не менее однажды рано утром я туда отправилась. На пляже был новый работник, и вообще в привычной толпе январских отдыхающих что-то изменилось. Я заглянула в бар — Клостера там не было, тогда я вошла и заговорила с хозяйкой. Оказывается, писатель — так они его звали — уехал на следующий день после гибели Рамиро, сказал, ему нужно возвращаться в Буэнос-Айрес, писать новый роман. Я села у стойки, на его обычное место, и взглянула на стол, где завтракали мы с Рамиро, хотела понять, что ему было видно. Ничего особенного: несколько столиков да вышка спасателя, даже риф не попадал в его поле зрения. Так я просидела довольно долго, пока какая-то парочка не заняла наш бывший столик и я снова чуть не разревелась. Тогда я поняла, что больше ни на день не останусь в Хеселе, и в тот же вечер уехала в Буэнос-Айрес.

— И всё? А с его родителями ты потом не поговорила?

— Поговорила сразу, как вернулась, но к тому времени я уже смирилась с версией несчастного случая. Да и что я могла им сказать? Что, желая отомстить мне за иск на пару тысяч песо, Клостер непонятно как подстроил гибель Рамиро? Когда я встретилась с ними, они тоже уже смирились и даже немного стыдились того, что их сын поступил столь неблагоразумно. Его мать, которая всегда была очень набожной и принадлежала к той же церкви, что и мой отец, сказала: когда удается наконец примириться со смертью, на смену боли приходит покой. И действительно, выйдя от них, я впервые за долгое время почувствовала успокоение. К чему бы ни стремился Клостер, подумала я, он своего добился, за одну трагедию заплачено другой. Может быть, это звучит цинично, но после случая с Рамиро мы в расчете — по одной смерти с каждой стороны, равновесие восстановлено. Я постаралась обо всем забыть и вернуться к нормальной жизни. Наверное, я бы и о Клостере забыла, если бы его имя все чаще не появлялось в газетах, а его книги не заполонили все витрины. Так прошел год, и в декабре я решила не ехать с семьей в Хесель, как обычно, — с морем и пляжем было связано слишком много горьких воспоминаний. Они уехали после Рождества, а я осталась одна и занялась своими учебными делами. На всякий случай записала, что нужно поздравить их с очередной годовщиной, хотя вряд ли забыла бы об этом: в прошлом году они праздновали ее как раз накануне гибели Рамиро. Я решила позвонить вечером, чтобы наверняка застать их дома, днем они обычно купаются и загорают на пляже.

Она внезапно умолкла, словно в механизме памяти заела какая-то шестеренка. Взглянув на отставленную в сторону чашку, опустила голову, и из глаз ее тут же потекли слезы, будто только этого и ждали. Когда она снова выпрямилась, слезинки еще висели на ресницах, и она, смутившись, быстро смахнула их.

— Я позвонила в десять, мне ответила мама — веселая, в хорошем настроении. Она приготовила знаменитый грибной пирог, и они поужинали вдвоем с папой: Бруно куда-то ушел с очередной невестой, а Валентина осталась ночевать у подруги. Еще она сказала, что без меня скучно и отдых получается какой-то не такой. Я спросила, не вино ли сделало ее столь сентиментальной, а она снова рассмеялась и призналась, что по случаю праздника они действительно немного выпили. Потом я еще минутку поговорила с папой, мы с ним пошутили насчет грибного пирога, и он заявил, что был примерным мужем и все съел. Он показался мне немного грустным, и я пообещала как-нибудь приехать на выходные. Прежде чем попрощаться, мама благословила меня, как в детстве. В тот день я очень устала и уснула прямо перед телевизором, а в пять утра меня разбудил телефон — мой старший брат Бруно звонил из больницы в Вилья-Хесель, куда на «скорой» доставили родителей с острыми болями в животе. Первые анализы показали наличие в их организме остатков Amanita Phalloides.[3] Это очень ядовитые грибы, которые тем не менее легко перепутать со съедобными. Поскольку Бруно к тому времени уже получил диплом врача, коллеги были с ним откровенны и предупредили, что мы должны быть готовы к худшему: яд, распространившийся по пищеварительной системе, за несколько часов может разрушить печень. Он попросил перевезти родителей в Буэнос-Айрес, в клиническую больницу, где он тогда работал, надеясь использовать последний шанс — пересадку печени. Мне он сказал, что поедет с ними, и я ждала у входа в больницу. Когда он вышел из машины и я увидела его лицо, то поняла, что по дороге они умерли.

Она в очередной раз замолчала, словно ее мысли опять унеслись куда-то далеко.

— А твоя мама не могла перепутать, если это так легко?

Лусиана неуверенно покачала головой:

— Мне трудно в это поверить. Она всегда собирала грибы в одном и том же лесочке, и ядовитые там никогда не росли. У нее была специальная книга о грибах, и она по картинкам учила нас в них разбираться, но за все то время, что мы провели в Хеселе, хоть бы раз нам попался ядовитый. Поэтому мама даже Валентине разрешала ходить с нами. После их смерти сразу было проведено исследование, и биологи в своем заключении отметили, что это прискорбный, но, к сожалению, типичный случай. Ядовитые виды легко могут появиться там, где раньше не встречались, так как у каждого гриба — тысячи спор, и сильный ветер может унести их хоть за тридевять земель. Кроме того, именно этот вид даже опытным грибникам трудно отличить от обычных шампиньонов. Единственное видимое отличие — так называемая вольва, белесая оболочка у основания ножки. Но при сборе ножку часто обламывают посередине, или вольва оказывается скрытой под опавшими листьями. Наверное, они как раз и нашли такие, спрятавшиеся, которые менее внимательные грибники не заметили. Однако самая большая их оплошность, говорилось в заключении, состояла в том, что они позволили Валентине, в ее возрасте, тоже собирать грибы. По их мнению, она, вероятнее всего, не обратила внимания на вольву, а в сорванном виде мама плохие грибы уже не распознала.

— Это их гипотеза, а твоя?

— Клостер, опять Клостер. Он появился, когда я решила, что все кончилось. Я поняла это сразу, как только позвонил Бруно. Когда он произнес название гриба, я чуть не закричала — ведь в свое время я сама подала ему эту мысль.

— Ты подала ему эту мысль? Каким образом?

— Весь тот год, что я работала с ним, он просил меня вырезать заметки из полицейской хроники, по той или иной причине показавшиеся ему интересными. Однажды он попросил вырезать сообщение о старушке, которая случайно приготовила себе и внучке ядовитые грибы. Через несколько часов обе умерли в страшных мучениях. Его внимание привлекло то, что старушка считала себя опытным грибником. Он тогда сказал, что знающие люди часто бывают особенно небрежны и что в его романах преступления обычно связаны именно с этим — с ошибками знатоков. В заметке упоминался вид грибов — Amanita Phalloides, и я объяснила, почему их так легко спутать со съедобными. Я даже всё нарисовала — шляпку, ножку, кольцо, вольву, упомянула другие виды, менее распространенные, но тоже опасные. Мне было приятно сознавать, что я знаю что-то, чего не знает он, и могу с ним поделиться. Он очень удивился, откуда мне это известно, и тогда я обо всем рассказала: о том, как мама учила нас по картинкам, о лесочке за домом в Вилья-Хесель, о пироге с грибами на годовщину свадьбы, о том, как мы с папой посмеивались, что раз в год ему приходится приносить себя в жертву…

— Но он ведь не знал дату их годовщины? Или знал?

— Знал и, думаю, не забыл. Двадцать восьмое декабря. Я упомянула ее мимоходом, и он спросил, почему родители выбрали для свадьбы именно этот день. Оказывается, в одной религиозной книге он прочитал, что многие пары женятся двадцать восьмого декабря, в день убийства в Вифлееме святых невинных младенцев, как бы попирая смерть и символизируя тем самым продолжение человеческого рода. И вот еще что: после смерти Рамиро я ни разу его не видела, а в день похорон родителей он оказался на кладбище.

— Неужели пришел на похороны? — недоверчиво спросил я.

— Нет, я заметила его издали, когда мы уже уходили, в одном из параллельных проходов, рядом с какой-то могилой, наверное, его дочери. Он сидел на корточках, с протянутой к надгробию рукой, и что-то говорил, во всяком случае, губы у него шевелились. Думаю, он специально пришел в этот день, чтобы я его увидела.

— Может быть, это все-таки совпадение? Например, день рождения дочери или тот день недели, когда он всегда приходит на могилу.

— День рождения его дочери в августе. Нет, он был там с одной-единственной целью: дать мне понять, что эти смерти — тоже часть его плана мести и что мы далеко не квиты, как я наивно полагала. Собственно, он сообщил мне об этом с самого начала, при помощи текста, только я не сразу поняла.

— Сообщил… что?

— То, что со мной произойдет. Но если я скажу, ты все равно не поверишь. Даже мой брат и то не поверил. Ты должен сам это увидеть. — Тут она слегка наклонилась вперед, словно решилась наконец кое-что открыть. — Это связано с Библией, которую он отдал мне в суде.

Лусиана произнесла это совсем тихо и застыла, пристально глядя на меня, будто по-прежнему сомневалась, достоин ли я посвящения в столь ревностно охраняемую тайну.

— Ты принесла ее?

— Нет, побоялась — ведь других улик против него у меня нет, и я не хочу выносить ее из дома. Может, ты сходишь со мной, я тебе покажу.

— Сейчас? — Я невольно взглянул на часы. Оказывается, я слушал Лусиану больше трех часов. Уже темнело, но она явно не собиралась отпускать меня.

— Можно и сейчас, на метро. Все равно я собиралась попросить проводить меня. В последнее время я очень боюсь возвращаться одна в темноте.

Зачем я согласился, хотя внутри меня все сопротивлялось? Почему не распрощался с ней под любым предлогом и не послал куда подальше, хотя бы мысленно? Бывают такие редкие моменты, когда человек предчувствует стремительно надвигающиеся роковые последствия какого-то незначительного поступка, тривиального решения, чреватого настоящей катастрофой. В тот вечер я знал, что не должен больше ее слушать, и тем не менее, в силу то ли инерции сострадания, то ли хорошего воспитания, встал и вышел за ней на улицу.