Долгий путь к себе

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Даже снег в Горобцах пирогами пропах!

Мороз осадил село со всех боков. Все было в инее: колодезные журавли, дымовые трубы, прутики новых садов, воробьи и вороны. Даже воздух, покачиваясь на ветру, сиял на солнце тяжелой серебряной парчой, взыгрывая то розовым, то голубым пламенем. Казаки и казачки заперлись по хатам, и мороз, добираясь до них, рассадил у дверей самых хватких своих ребят. Стоило двери открыться, как они ломились гурьбою в сени, замораживая кринки с молоком, ведра с водой, но, правду сказать, ломились понизу. Поверху из хат перло таким густым теплом, таким злодейски огненным духом горилки, что Морозу крутило красный нос на сторону и слеза его прошибала.

Жизнь, как дерево, отрясла старые листья да и пустила в рост новые побеги. Под Рождество парубки и дивчины снова ходили по дворам с колядками, с песнями. Незло подшучивали над добрыми людьми и делали проказы людям заносчивым. А потом пришли Святки, когда снег хрустит и сияет, когда парубки впадают в мечтательность, а дивчины в тревогу, принимаясь гадать и ворожить.

Одним словом, Горобцы готовились отпраздновать Крещение. В селе все еще радовались миру, не знали, что у поляков клич по воеводствам: посполитое рушение.

Не ведая о том, Павел Мыльский растратил талеры дворецкого пана Фирлея — купил три пары волов, три лощади для хозяйственных нужд, полдюжины коровок да дюжину овец. Селяне порешили давать своим панам на «поклон» по праздникам, но чтоб о барщине или еще о каких поборах и речи не было. Пани Мыльская и сын ее Павел не артачились, и село, принимая беглых да потерявшихся, росло и богатело. Рядом с часовенкой церковь поставили, хоть и деревянную, но большую.

Потому и ехали из соседних сел в Горобцы казаки и крестьяне, чтоб всем миром отпраздновать Крещение.

Поутру все лошади в Горобцах были запряжены в сани, санки, розвальни или оседланы. Скопом поехали к церкви слушать молебен. Это называлось ехать на Офань. От церкви покатили к реке.

На середине реки стоял, пламенел на солнце ледяной рубиновый крест. Чтоб цвет был, лед поливали свекольным квасом.

Полюбовавшись сверху на диво, тронулись на выгон. Отсюда была пробита санная дорога через поле, к лесу, от леса по гряде, там санный путь обрывался, и на выгон надо было скакать полем, без дороги.

В прежние времена победителю дарили коня, по теперешним, трудным — награда была не столь заманчива: пять мешков овса, два мешка муки и боров пудов на пять, с намеком отдать его для общего мирского пира.

Охотников скакать было много. Не ради мешков — ради удальства.

Парубки каждого села имели свой цвет. У одних шапки зеленые, у других красные, у третьих пояса белые. Парубки Горобцов были в синих шапках и в синих поясах.

Павел Мыльский тоже счастья захотел попытать. Конь у него был хороший, тревожило комковатое, из-под буряка, поле, которое спускалось к выгону сверху вниз. Снег на поле был неглубок. Попадет лошадь ногой в рытвину — поломает.

Братья Дейнеки тоже были тут как тут. Косились друг на друга, не беря в счет других лихачей.

Наездники выстроились на выгоне в линию, старик Квач пальнул из пистолета — и началось!

Подняв за собою алмазное облако снежной пыли, вся масса всадников устремилась вверх по тягуну.

Павел Мыльский только чуть пришпорил коня, и тот, по натуре своей неуступа, широким махом вынес пана из тесноты скачки и, никому не уступая первенства, пошел вверх, вверх к лесу, оставляя за собой лихих Дейнек и всех прочих искателей деревенской славы.

Пани Мыльская смотрела за скачками с крыльца своего дома. Она никогда еще не видела сына в настоящем мужском деле и теперь, глядя, как мчится ее кровиночка впереди, улыбалась всеми морщинками. Однако на счастливую эту радость опускалась, как забрало, ледяная шляхетская гордыня: хлопы есть хлопы, а шляхтич — шляхтич. Да как они смеют думать о победе, когда среди них природный рыцарь, в двенадцатом колене рыцарь!

Пани Мыльская и за своими поглядывала, за теми, кто был в синих шапках и синих поясах. Горобцы скакали впереди.

«Мои! — сказала себе пани. — Приди они последними, уж я бы их…»

И запнулась — что было, то минуло.

Павел птицей пролетел по гребню косогора, развернул коня у столба и поскакал вниз по полю, где стояли гурьбой люди. Он не мешал коню выбирать дорогу, побаиваясь бездорожья, но, оглянувшись, увидал: Дейнеки нахлестывают коней и сокращают расстояние. Ожег скакуна плетью, и от жестокой обиды конь, покосившись на седока красным глазом, помчался по полю, готовый проломить стену так стену, небо так небо. И —!

Павел понял, что летит.

Упал в снег. Вскочил. Кинулся к коню. Конь, заваливаясь на бок, суматошно взбрыкивал ногами. Павел встал перед ним на колени. Огладил морду, ощупал ноги. В колдобину попала правая, передняя. Павел ощупал бабку и увидал, что коню больно. Это был всего лишь ушиб, но Павел снял с себя пояс, перетянул коню ногу, поднял его и повел под уздцы на выгон. Мимо скакали наездники, но Павлу было все равно.

Пани Мыльская видела падение сына. Сын встал, поднялся конь. Она ушла в дом и молилась. Не за ее ли «шляхетскую дурость» наказан сын и она сама?

Дейнеки были великодушны. Обступили пана Мыльского, оглядывали, оглаживали его коня.

Дали мешок муки, два мешка овса.

— Твои! И не перечь — обидишь!

Павел обижать Дейнек не захотел.

А праздник раскатывал, раскручивал свое огнеперое колесо.

С колокольни грянул трезвон. Все вернулись к церкви, совершили кругом ее крестный ход и отправились на ополонь, вырубленную крестообразно на льду реки.

Рубиновый ледяной крест подняли, опустили в ополонь, и тотчас все повели лошадей напоить святой водой. Дети пускали в небо голубей — образ Духа Святого, а казаки подняли веселую пальбу — били черта. Да знать, не убили.

Польный гетман Мартын Калиновский собирал в своем родовом замке войска.

Половину января и почти весь февраль 1651 года в Москве заседал Земский собор. На его обсуждение предлагались польские неправды: книги, содержащие укоризны Московскому государству и государю; крымские неправды: хан подговаривал Польшу и Хмельницкого идти на Москву войной; и, наконец, рассмотрение просьб Хмельницкого о принятии Войска Запорожского под руку царя.

Прошлый год выдался для государства неспокойным.

В самом конце февраля поднялся бунт во Пскове, потом в Новгороде, в Тотьме… Во Пскове мир установили только в ноябре.

Вот почему думные дьяки да бояре советовали государю с Польшей войны не начинать и Войско Запорожское жаловать деньгами и всякой иной помощью, только не войсками.

Земский собор решил, однако, принять Малую Россию в лоно Московского государства, но условно, если поляки не исправятся, а по-прежнему станут преследовать малороссов за веру.

Может быть, вопрос этот решился бы и по-иному, да только не было возле государя твердого умного человека, который мог бы вершить великие государские дела.

Ох, не зря в народе говорят: пили на Масленицу, а ломало на Радуницу. Да и как от нее убережешься, от проказницы? В понедельник — встреча, во вторник — заигрыши, в среду — лакомка. В четверг и подавно — широкая. Вся удаль напоказ. В пятницу — тещины вечерки. В субботу — золовкины посиделки, в воскресенье — проводы. Целовальник!

Вот и пришел полковник Данила Нечай к кумушке.

На широкую, когда на конях скакали, одарила его некая казачка такой призывной радостью, и столь она была прекрасна собою, что лихое казачье сердце соскользнуло с белых соколиных крыльев на соломенные ножки, и те соломинки гнулись от робости перед великой панной Красотой. Ах, целовальник, целовальник! Бесшабашная голова!

В Красном вместе с Нечаем было три тысячи казаков. Да на подступах к Красному, в Ворошиловке, стоял сотник Шпаченко с двумя сотнями. Остальное войско располагалось в Ямполе, Стене, Шаргороде, Тульчине.

Ночью сторожевой отряд Шпаченко был окружен конницей пана Коссановского и вырублен до последнего человека.

Не чаяли казаки гостей в прощеный день, а гости и понаехали со своим вином. Упоили казаков вусмерть.

В дверь отчаянно барабанили:

— Гей! Утекай, Нечай! Ляхи в городе!

Нечай соскочил с постели, натянул штаны, сапоги. На голое тело — полушубок. Саблю в одну руку, пистолет в другую.

Его кумушка, неодетая, босиком, вывела коня без седла. Узду хоть, спасибо, накинула.

Среди темени и пламени метались люди. Палили со всех сторон. Нечай сел на коня охлюпкой, без седла. Поскакал вдоль улицы.

— Ко мне! Я — Нечай! Ко мне!

Вокруг полковника собралось несколько сотен, и он повел их на поляков, рубя налево и направо.

Горожане, опамятовавшись, с оружием в руках лезли на крыши и с крыш стреляли по польской коннице.

— Хлопцы, быймо их, як курей! — носился на коне, сверкая голой грудью Данила Нечай.

Отряды пана Пясочинского и ротмистра Корецкого, напавшие на город в три часа ночи, перебив пьяную стражу, теперь в панике отступали к городским воротам. Дело было бы кончено в единочасье, но в другие ворота уже вкатывалась конница пана Коссановского. Отряд тотчас зажег город и ударил на казаков с тыла.

Нечай развернул свою братию на нового врага. Налетел на хорунжего, выбил знамя. И увидал, как его брата Матвея рубят саблями сразу пятеро.

— Держись!

Пришпорил коня, но конь рухнул, проколотый пиками.

— Держись! — кричал Нечай, хотя видел, что Матвей уже расхлестан в куски, а самому нет хода ни влево, ни вправо, ни назад, ни вперед.

Бросился на прорыв, отмахиваясь саблей. Поляки отступили, но кольцо их не распалось.

«Живым хотят взять».

Он засмеялся. Громко, счастливо.

— Не быть по-вашему!

Ожгло по боку. Ткнули пикой в спину. Он покатился кубарем, вскочил и воткнул саблю в брюхо жолнеру.

— Взяли? И еще заплатите.

Он достал-таки ближнего к себе поляка. Сабля рубанула по лицу. Тот повалился на колени, закрывая рану руками.

— Взяли?!

Побежал по кругу, рассекая воздух саблей неистово, и кинулся, как бык, вслепую: лишь бы прорваться. Поляки шарахнулись от него. Круг стал широким.

— А чего с ним цацкаться?

Пан Добрацеский поставил мушкет и прицелился.

— Меня — убить захотел? Ха-ха-ха-ха! — захохотал Нечай и кинулся на мушкетера.

Грохнул выстрел. Казак выронил саблю. И тут бросились на него, и рубили все, у кого было чем рубить.

— Гей! Гей!

Это казаки, собравшись с духом, шли на помощь Нечаю, но поздно — тело своего полковника унесли в замок.

На третий день бесконечных и кровопролитных приступов к замку в Красное прибыл с войсками сам гетман Калиновский.

Седой, величавый в движениях, он в подзорную трубу, на виду у всего своего воинства, оглядел замок и махнул правой рукой.

— Пушки!

Пушки были тотчас развернуты, ударили по замку, сшибая зубцы на стене, проламывая решетки на окнах.

— Пехота! — махнул левой рукой пан Калиновский.

И уже через час польный гетман вступил в поверженную твердыню.

В каждой комнате лежали трупы казаков и шляхты.

В замке теперь было тихо и слышались лишь шаги полководца да шарканье свиты. И вдруг — пение.

— Что это? — спросил гетман.

— В церкви попы-схизматики отпевают убитого.

— Кого?! — еще более удивился гетман Калиновский.

— Нечая.

— Этого, которого так боялся Потоцкий? Нужно схизматиков не бояться, а бить. Тогда не было бы ни Желтых Вод, ни Корсуни, ни всего прочего, вплоть до позорного Зборова!

Он решительно направился в церковь. Остановился у входа. Глянул на священников.

— Эти первые подстрекают народ к неповиновению! — рукой рассек воздух. — Всех! Голову Нечая на базарную площадь!

Священников убили. Убили многих горожан, без разбору — стар, млад, мужчина или женщина. Голову Нечая водрузили на пику над воротами базара.

И запели кобзари, по всей Украине запели:

Пока пан Калиновский расправлялся с нечаевцами, его отряды уже подступались к местечку Стена. Казаки, мещане, крестьяне засели вокруг города на хуторах и пресекли попытки окружить городок.

Наконец, закончив расправу в Красном, пришел к Стене сам Калиновский.

— Почему топчетесь?! — закричал он на своих командиров. — Вы должны бы уже принести мне голову винницкого полковника!

Решительным ударом выбил из хуторов малочисленные заслоны и подошел к городку.

Но Стена и впрямь была стена. Подступиться к городку можно было только с одной стороны, а место это было открытое. Обстрел из пушек городку почти не приносил никакого урона.

Гетман попусту терял людей и, главное, время.

— На Винницу! — приказал Калиновский.

28 февраля 1651 года войска польного гетмана Мартына Калиновского подошли к Виннице. Здесь его ждали.

Полковник Богун на коне стоял над Южным Бугом, разглядывая из-под перчатки наступающую крылатую конницу.

Этой конницей командовал Лянцкоронский. Его две тысячи сабель выглядели куда внушительней тысячи сабель Богуна. Это было понятно и Лянцкоронскому, и самому Богуну.

Казаки, вышедшие для удара по передовым отрядам, поспешно развернулись и стали переходить по льду реку, намереваясь укрыться в каменном монастыре, на противоположном берегу.

— Отрезать и уничтожить! — приказал Лянцкоронский.

Казаки двигались наискосок, гусары, сокращая расстояние, ринулись напрямую.

Зимний день сиял солнцем, снегом, пушистым инеем. Скакать было весело. И до победы — рукой подать! Всей тяжкой бронированной массой «крылатые», посвистывая перьями, ринулись на реку. Снег был неглубок. Полякам до монастыря было куда ближе, чем казакам.

— Пся крев! — гремел клич поляков, и этот счастливый рев вдруг обернулся истошными воплями погибели.

Лед уходил из-под копыт, и вскоре в огромной полынье бились и кони, и люди, а мощный поток затягивал их под лед.

Казаки стреляли по тем, кто пытался помочь тонущим. Залп, другой, третий. И, развернувшись, казаки спокойно ушли за стены монастыря, проучив еще раз своего противника.

Ловушка была не хитрая, но сработала.

Польный гетман, узнав о погибели добрых двух сотен тяжелой конницы, пришел в ярость.

— Взять Богуна! За голову — тысячу злотых! За живого — пять тысяч!

Калиновский подтягивал к Виннице свои гарнизоны, которые оставил в Красном, под Стеной и в других городах и местечках. Это перемещение обеспокоило Богуна. Он с тремя сотнями казаков поехал на разведку.

Отряд перешел реку и с полверсты проскакал берегом Буга, высматривая позиции шляхты.

— Отрезают! — крикнули казаки Богуну, скакавшему впереди.

Это были настоящие бега! Спуститься сразу на реку Богун не решился: слишком глубокий снег.

Оба отряда сшиблись в том самом месте, где казакам нужно было уходить через Буг к монастырю.

Польский хорунжий длинным древком знамени ударил Богуна по голове. Полковник на миг только потерял из виду своих и чужих, а жолнеры уже окружили, вцепились в руки, потащили с седла.

— Гееей! — словно шквалом шибануло с ясного неба.

Богун рванул всю свору, облепившую его, на себя, одновременно вонзив коню в бока шпоры.

Конь взвился от боли на дыбы, жолнеры посыпались на землю, упуская золотую добычу.

Конь метнулся с берега на лед, и — только булькнуло. Разверзлась под лошадиным брюхом черная полынья, уготованная не про себя.

— Пся крев! — поляки на берегу радостно взметнули к небу оружие: их враг попал в свою же ловушку.

— Не выдай! — прошептал коню Богун.

И конь, храпя, как человек, не поддаваясь течению, не теряя силы, цеплял и цеплял передними ногами за край проруби. Задержался, не соскользнул, согнул бабки. Пополз, заколотил задними ногами по воде. Выскочил! Испуганно, всхрапывая и всхлипывая, обрастая белой бахромой сосулек, полетел по льду догонять своих.

— Ушел!

Поляки опомнились, открыли стрельбу… Но Богун ушел. Ушел, чтобы назавтра, на вылазке, вырубить пару эскадронов крылатой конницы.

На двенадцатый день осады в тылу Калиновского объявилось сразу два огромных казачьих полка. То прибыли на помощь Богуну уманцы Осипа Глуха и полтавчане Мартына Пушкаренко.

Бросив обоз, Калиновский и его войска бежали. Часть отрядов, прорвавшись, ушла к Люблину, а другая часть, большая, отступила под защиту стен Каменец-Подольска.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Огонь свечей и сам воздух колебались от движения знамен, вносимых в залу. Перед алтарем, в короне и в боевых доспехах, стоял король Ян Казимир, с ним рядом королева Мария. За ними сонм всех высших чинов Речи Посполитой.

По окончании торжественного молебна прибывший из Рима папский легат опоясал короля освященным в соборе Святого Петра мечом, королеве поднес золотую розу, а королевскому хорунжию Александру Конецпольскому — священную хоругвь. Была зачитана грамота папы, который отпускал грехи всем, кто примет участие в походе на казаков. Королю папа присваивал титул «Защитник веры».

— Какая изумительная роза! — шепнула королева Мария Яну Казимиру, показывая свою награду.

— Увы! Это единственное золото, на которое расщедрился римский папа! — Король улыбался, но это была заученная улыбка.

После церемонии король и королева показались войску.

Гремел салют. Воины были счастливы.

Может быть, со времен Сигизмунда Вазы Польша не знала такого единения, такой готовности идти на врага и победить.

Прощаясь с королевой, Ян Казимир сказал ей:

— Я, кажется, сделал все, что было в моих силах, для успеха.

Он откинул голову, задумался. К хану было отправлено тайное посольство. Король был готов платить и платить, лишь бы хан был в дружбе с Польшей. Тайные агенты отправились на Украину привести в действие весь механизм уготованного предательства. Пора обладателям тайных привилеев вспомнить, кому они служат.

— Да, я сделал все, что мог! — повторил король с уверенностью.

Королева сияла улыбкой, она была воинственной королевой.

Через несколько лет, во время шведского нашествия она будет разъезжать по воинским частям, поднимая дух отчаявшихся, а под Варшавой, во время яростного обстрела, выйдет из кареты и отдаст своих лошадей, чтобы солдаты отвезли в безопасное место пушки. Сама же будет сидеть на барабане, наблюдая за стрельбой батареи.

У короля было только одно сомнение: он не решался выбрать человека, которому можно было доверить общее командование. Коронный гетман Николай Потоцкий нес на себе груз прежних тяжких поражений. Когда-то он не сумел распорядиться двадцатью тысячами жолнеров, так стоило ли отдать под командование гетмана сто тысяч?

Народ хотел видеть во главе войска князя Иеремию. И король склонялся к тому, чтобы вручить армию во власть железного Вишневецкого. Подготавливая почву для такого важного акта, Ян Казимир присвоил князю звание фельдмаршала… И услышал ропот придворной знати.

Оставалось одно: командовать войсками самому.

Местом сбора посполитого рушения был объявлен город Сокаль.

Война приближалась в семимильных сапогах, а в Чигирине вздумали играть свадьбу: Хмельницкий выдал младшую любимую дочь Екатерину за Данилу Выговского.

Данила был под стать брату умен, а красотою среди Выговских он был первый. Да в красоте ли дело? Шил кафтан Богдан навек. Род Выговских в Войске Запорожском был на самом верху, Богдан видел все возрастающую его силу. Выкорчевать Выговских было не за что, опору в них Богдан находил, оставалось одно средство сделать этот могущественный клан вполне своим — нужно было с ним породниться. Вот и сыграли свадьбу. Перед самой войной сыграли.

Хмельницкий уезжал из дому на заре. Пани Елена — розовая от молодости, златокудрая, будто русалка, душистая, как июньский луг, теплая, добрая, милая, в легком платье, в легких сандалиях, вся солнечный ветер и счастье — обняла Богдана. Расшалясь, не отпускала от себя.

— Пора мне! — сказал он ей. — Скалиться будут мои жеребцы: совсем гетман разнежился под боком у своей красавицы.

Обвила Богдана за шею: руки, как сама розовоперстая заря.

— Сердечко-то как стучит! — растрогался Богдан.

— Гетман! Что бы ни случилось, знай! На самом дне моего сердца был и будешь ты.

— Что за речи?! — Богдан подхватил жену на руки, поднял, как ребенка, и сделал широкий круг по горнице. — Не знаю, где такое место, чтоб тебя достойно было? Рядом с солнцем остается посадить.

Он поцеловал ее. Опустил на ноги, но она на ноги стать не захотела, скользнула по телу мужа на пол. Заплакала.

Богдан совсем смутился.

— Ты вот что, Елена! Ты тоже знай: два у меня талисмана. Один талисман — Тимош: он талисман моих надежд, а второй талисман — ты. Ты — жизнь! Единственная моя радость!

Нагнулся, поднял Елену, как малую дивчинку, поцеловал в мокрый нос, положил в постель, одеялом закрыл.

— Поехал, казак!

Восемьдесят тысяч сабель набралось в тот раз под бунчуком гетмана. Однако он не торопился напасть на польский табор. Ждал хана.

Ислам Гирей опять завел было разговор о походе на Москву, но получил фирман падишаха Турции идти на помощь Хмельницкому.

Докатывались тревожные вести из Литвы: Януш Радзивилл готовился ударить с севера на Киев. Богдан решил предупредить нападение и отправил в Литву татар Караш-мурзы.

Караш-мурза потребовал денег, и Богдан послал из своего лагеря в Чигирин Тимоша, чтобы тот привез из казачьей казны бочонки с деньгами.

В эти же дни собралась в Чигирин пани Мыльская.

Ее сын Павел вместе с Дейнеками и другими казаками отправился на службу к гетману. Вот тогда-то и вкатилась в Горобцы кадушка в шароварах. У кадушки этой нашлась грамотка: Горобцы и земля окрест отписывались будто бы на имя пана Тетери, человека, состоящего при самом Хмельницком. Истинность грамотки подкрепляли шестеро казаков. Казаки принялись ходить по хатам, собирая оброк для нового хозяина, но пани Мыльская вспомнила былое, зарядила пистолеты, взгромоздилась на коня и такую пальбу затеяла над головой пана-кадушки, что тот бежал вместе с казаками из Горобцов, боясь даже оглянуться.

Пани Мыльская, однако, не успокоилась и поехала в Чигирин требовать у казачьих писарей объяснения.

Словно каша кипела. Весь Чигирин был на улице. Носились с криками дети. Трубили в трубы глашатаи. Одни бабы хохотали, другие заходились в слезах. Смерть на погляденье — сатанинский праздник. Людям он не в страх, ибо такие праздники — ладан для безобразия души.

— Что у вас? — спросила пани Мыльская пожилую казачку.

— Беда, матушка! Молодой Хмель мачеху свою казнит.

Охваченная непонятным предчувствием, пани Мыльская пошла за толпой, а когда опамятовалась: с чего это ей на казнь глазеть? — выбраться из толпы не могла.

Потоки людей, как струи в реке, крутились вокруг белых, только что отесанных столбов. На высокий помост под столбы выпихнули снизу двоих, женщину и мужчину.

— Хеленка! — оборвалось у пани Мыльской сердце. — Хеленка!

И от этого вылетевшего ненароком словечка пани Мыльскую затрясло, забило. Палачи сорвали одежды с Хеленки и с мужчины, который был с нею на помосте, прикрутили их друг к другу веревками, и вот уже качались они высоко над людьми, вниз головою.

И еще пани Мыльская видела: стоял там, закаменев, черный от черной воли своей истукан, и мальчик бился возле него в слезах. Люди показывали на эту пару, и пани Мыльская слышала:

— Тимош! Юрко!

И о тех, о несчастных, говорили:

— Елена — Богданова жена.

— Часовщик бочонок золота украл, бежать хотели.

Только к вечеру, помятая, растерзанная, пани Мыльская нашла свою телегу, ухнулась в нее, а вознице только рукой махнула:

— В Горобцы, Бога ради!

Едва в голове начинало светать, Богдан черпал полный ковш водки, выпивал и впадал в бесчувствие.

Три дня гетман ограждал себя от забот и затей мира, но даже в самый нетрезвый свой час он знал: его слова ждут тысячи и тысячи людей.

— Меня не пожалели, и я вас не пожалею! — ронял он тяжелые непьяные слова с пьяных губ.

На четвертый день поутру Богдан вышел к своим полковникам. В ставку приехал коринфский митрополит Иоасаф, а с ним монах Павел. Монах привез грамоту константинопольского патриарха, в которой великий пастырь благословлял гетмана, казаков на войну с врагами православия, а Иоасаф — меч, освященный на Гробе Господнем.

Хмельницкий подержал меч в руках, вернул митрополиту.

— Будь при мне хранителем сей реликвии. Да поможет нам святая сила!

Монаху Павлу гетман сказал, обращая глаза на Спасов образ:

— Клянусь Богом! Пойду на Москву и разорю пуще Литвы. Я посылаю им слезные моления от всего сердца, а они насмехаются надо мной!

Павел, проникнувшись к гетману добрым чувством, написал государю письмо, в котором просил: «Великое ваше царствие, послал бы вскоре гетману небольшую помощь ратными людьми. У него и без того войска много, но надобно, чтоб славилось имя великого вашего царствия, что он имеет помощь от вас. А если теперь помощи не пришлете, то буди ведомо вашему царствию, что будет вам война. Татары давно бы его подняли, только война ему теперь помешала».

На болотистой речке Стыри встретились две огромные армии.

Впервые за всю историю Речь Посполитая выставила войско, которое по численности не уступало казацко-татарскому, вместе со слугами оно насчитывало около трехсот тысяч человек.

Король готовился к войне, вспомнили о привилеях, розданных паном Смяровским. Не один ли из этих привилеев «сработал», когда Тимош вдруг раскрыл мошенничество, а затем любовную измену пани Елены? Казнь жены нанесла Богдану Хмельницкому тяжелейшую душевную рану перед началом военных действий.

Хмельницкий тоже позаботился о «минах». У него был тайный договор с венгерским князем Ракоци. Казачьи лазутчики должны были взбунтовать крестьян-горцев, живших в Татрах, а Ракоци обещался прийти восставшим на помощь и захватить Краков.

О крестьянском неспокойствии Ян Казимир получил известие под Берестечком. На подавление мятежа было отправлено несколько сотен жолнеров Михаила Зебржыдовского и четыре эскадрона драгун одного из Чарнецких, Мартына.

С крестьянами расправились быстро и жестоко, чтоб другим не повадно было. Ракоци вторгнуться в Польшу не посмел.

17 июня воротился из набега Стефан Чарнецкий. Пригнал несколько тысяч волов. Пленные крестьяне в один голос твердили: казачье войско отступает в глубь Украины. Сам Стефан Чарнецкий подтверждал эти показания.

Король гнаться за противником не торопился: лучше упустить врага, чем попасться на его уловку.

В простой палатке Хмельницкого собрались на совет Тут был сизоусый Филон Джалалия, крапивинский полковник, Матвей Гладкий — миргородский, Иван Богун — кальницкий, Федор Вешняк — чигиринский, Михайло Громыко — белоцерковский и другие славные полковники Войска Запорожского. Между казаками сидели татарские мурзы, и первый среди них — Тугай-бей. Богдан сказал:

— Биться всем войском — значит потерять много людей, — покосился на татарских мурз. — Нужно превратить эту войну в сто западней. Нужно отрывать от огромного тела королевской армии малые части и уничтожать их, чтоб все тело кровоточило и обескровело наконец.

Богдан понимал: татары правильной войны не выдержат, не устоят перед крылатой конницей.

Утром казаки-удальцы выехали в поле, вызывали поединщиков. Скакал на виду польского войска в отливающем синью панцире сын Тугай-бея Иса, а с ним рядом на желтом коне Тимош. Но нет! Со стороны поляков никакого движения. Ян Казимир запретил выезжать на поединки под страхом смертной казни.

Неожиданным ударом татары и казаки ворвались в тылы польской армии, туда, где нападения никак нельзя было ожидать. Весь фураж, заготовленный для польской конницы, был увезен, а окрестные деревни, подкармливающие польское войско, ограблены.

Король приказал нанести ответный удар. Конница погнала татар по низине, и те укатились прочь, скрылись за лозняками.

Здесь шляхту встретили пушки и пули. Развернуться мешали заросли лозняка, и полегло тут немало людей безымянных и с именами. До единого человека вместе с ротмистром погибла хоругвь Ермолая Иордана, погиб каштелян галицкий Яган Казановский, погиб Юрий Оссолинский — староста люблинский, тезка и племянник великого канцлера, погиб пан Лигенза — мечник перемышльский. Получил ранение Ян Сапега, а Ян Собесский — староста яворский (будущий король) — вырвался из лозняков на умирающем коне, в панцире, пробитом пулями и копьями, но живой и здоровый. Знамя гетмана Потоцкого попало в плен.

На левом фланге, где командовал польный гетман Мартын Калиновский и где располагались войска князя Иеремии Вишневецкого, казаки дважды окружали полк брацлавского воеводы Станислава Лянцкоронского. Третья атака была самая кровопролитная. В этой атаке участвовала конница Тимоша Хмельницкого и Тугай-бея. Полк Лянцкоронского снова попал в окружение. Жолнеры дрогнули, смешали строй и были бы вырублены, но на помощь успел Станислав Потоцкий. Он ударил татарам в тыл.

Хоругви старосты красноставского Марка Собесского напали на личную охрану Тугай-бея. Тугай-бей был убит, знатный Мудрах-мурза взят в плен. Сабля Тугай-бея досталась Марку Собесскому. Всего было уничтожено более тысячи татарских конников, взят их бунчук. Из знатных рыцарей поляки потеряли ротмистра Сигизмунда Лянцкоронского.

Яну Казимиру сообщили: разговоры идут самые невеселые, войско теряет уверенность. Король тотчас сел на коня и объехал позиции, утешая и ободряя людей. Чтобы упредить сомнения, приказал войскам изготовиться и атаковать казачьи полки сразу после полуночи.

План короля осуществить не удалось. С болотистой реки Стыри поднялся густой туман. В таком тумане немудрено было перебить друг друга, и король отменил приказ о наступлении.

Утром туман не поредел, но Ян Казимир был этому обстоятельству только рад. Появилась возможность скрытно подойти к лагерю казаков и начать внезапную атаку.

Туман — друг, туман и враг. Казаки сами затеяли переправу через болото, чтоб застать польские хоругви врасплох. Полк Джалалии вошел в полк Конецпольского.

Резня случилась накоротке. Оба войска отхлынули друг от друга. И тотчас в тумане сполохами засверкали огнища выстрелов. То палил, сам не зная куда, белолицый пан Страх. Поддавшись пану Страху, ударили пушки и ружья по всей линии обороны, но вскоре все стихло.

Король с ординарцами и с двумя сотнями охраны еще раз объехал войска. На правом фланге стоял каштелян краковский коронный гетман Николай Потоцкий, на левом — польный гетман Мартын Калиновский.

Король занял место в центре. Справа от его корпуса находился лес. Перед полком стояли пушки Сигизмунда Прицинского.

Чтобы не дать казакам свободно построиться для атаки, король приказал вести артиллерийский обстрел, а сам собрал командующих на совет. Оба гетмана, Калиновский и Потоцкий, может быть, впервые в жизни вдруг сошлись во мнении. «Не лучше ли отложить битву до завтра? — предлагали они. — Ветер в лицо. Казаки сразу же получают преимущество».

Князь Иеремия на совете не был, но, получив известие о том, что многие склоняются отложить битву на завтра, прислал Яна Денгофа заявить от имени левого фланга, что тотчас начинает битву.

— С Богом! — сказал король, поднимаясь.

Против правого крыла польской армии стоял хан Ислам Гирей. Против левого — Хмельницкий. Князь Иеремия начал наступление двенадцатью полками, среди которых главной силой были испанские рейтары, наемники. Казаки атаковали наступающих и, перемолотив треть армии Вишневецкого, заставили отступить.

На левом фланге наступило затишье.

Татары ударили из лесу. Королевский корпус развернулся направо и остановился, а потом, когда татарам на помощь подоспели казаки, отступил на прежние позиции и двинул на татар и казаков свежие полки и пушки.

Не выдержав натиска, татары отхлынули к горе. На горе этой стоял ханский шатер. Король приказал взять гору, но татары отбили атаку польской конницы, а казаки приняли вызов королевских пушкарей и начали дуэль. Две пушки ударили по королю. Одно ядро упало у ног его величества.

Король ушел с опасного места, поднялся на пригорок. У леса реяло на ветру белое полотнище ханского знамени.

— Если возможно стрелять по королю, то нет запрета и на хана! — улыбнулся король. — Попросите пана Прицинского потревожить их ханскую милость.

Ядро врезалось в живот мурзе. Кровь брызнула в лицо хану.

— Алла-а-а! — тихо заскулил Ислам Гирей, пятясь от кровавой лужи, от мурзы, бившегося в агонии. — Алла-а-а!

Хан беспомощно озирался.

— Да посадите же меня на коня! — закричал он пронзительно, закатывая глаза.

Его подхватили на руки, посадили в седло, и тут еще несколько ядер упали вокруг.

Ислам Гирей заколотил ногами по бокам лошади, поскакал, крича бессвязное, и за ним, обвалом, помчался весь татарский кош, бросив все награбленное.

Богдан Хмельницкий видел бегство татар с горы.

— Где Тимош? — спросил он у Ивана Выговского.

— Я здесь!

Тимош стоял среди казацких старшин.

— Едем! Нужно вернуть хана! Выговский, ты тоже мной! — У Богдана дрожал подбородок, почти не видя, окинул взглядом старшин. — Джалалия, ты самый здесь старший. Будь наказным!

Всего с двумя казаками охраны помчались за ханом. Рыскали по степи туда и сюда, и наконец беглец сыскался.

Хан стоял в четырех верстах от Берестечка, в Козине. Татары для безопасности вырезали всех жителей села.

Как по раскиданному муравейнику скакал гетман со своими спутниками. Со всех сторон стекались к Козину татары.

— Меня чуть не убили! — бешено затопал ногами Ислам Гирей, брызжа слюной в лицо Хмельницкому.

— Война, — сказал спокойно гетман.

— Зачем мне такая война, если меня убьет!

— Великий хан, верни войско в бой! — Богдан опустился перед владыкой Крыма на одно колено. — Мы потеснили левое крыло поляков. Уверяю тебя, они ничего не поняли. Твой отход — это всего лишь превосходная ловушка. Если поляки попытаются окружить казачье войско, ты ударишь в самое больное место.

— Нет, Богдан! — хан прятал глаза.

Они сидели в каменном доме какого-то местного богача теперь, как и все в Козине, убитого, сидели на полу, на сорванном со стены ковре.

— Нет, Богдан, я не пойду туда. Я видел дурной сон… Мне сегодня приснилось, будто белый орел сел мне на голову и расклевал мне затылок в кровь. Я сорвал орла с головы, бросил моим слугам, но тут мне поднесли питье. Я выпил и по глазам рабыни понял, что она дала мне яд. Как видишь, я жив. Это всего лишь был сон, но я не хочу испытывать судьбу. Белый орел — польский орел.

— Великий хан! Если снится дурное, значит, все будет наоборот. Хочешь, я подарю тебе Марушу. Она в чародействе и гаданиях не знает себе равных. Ни разу меня не обманула.

— Я не верю чародеям, Богдан! Я верю моим стрелам, которые я поутру пускаю в моем Бахчисарае в цель. Только я последний год этой забавой себя не тешу. Мы с тобой, гетман, старые, нам надо жить спокойно. Ступай! Время намаза.

Хмельницкий вышел от хана, голову держа высоко, чтоб не выказать слабости перед Сефирь Газы и другими глазастыми мурзами.

К нему подошли Выговский и Тимош.

— Разыщи своего Ису! — сказал Богдан сыну. — Узнай, что хан затевает. Упроси хоть ширинцев вернуться. А ты, Иван, — гетман тронул за плечо Выговского, — будь возле Сефирь Газы, можешь обещать ему хоть само солнце.

Аслам-мурза приблизился к гетману.

— Хан отдыхать повелел гостю.

Отвел Богдана в соседний дом.

Тимош принес недобрые вести. Сын Тугай-бея Иса сказал своему названому брату, что у хана с королем тайный уговор — не дать казакам победы. Помогать казацкому войску запрещено под страхом ханской немилости.

— Плохи наши дела, — сказал Богдан.

На следующее утро его допустили пред очи Ислам Гирея.

— Войско Запорожское стоит табором, — сказал хан. — И без тебя стоит.

— Великий хан, мы клятву дали перед Богом быть в дружбе!

— Э! Какая клятва! — засмеялся Ислам Гирей. — Москва твое Запорожское Войско под свою руку взяла. Какой же ты мне друг?

— Если бы Москва приняла нас, бедных, не было бы у меня печали. Где оно, московское войско?

Все вспомнил хану Хмельницкий: измену под Зборовом, грабежи украинских селений и городов, вспомнил свои заслуги перед Крымом.

— Что ты шумишь? — смеялся Ислам Гирей. — Если ты мне друг, пошли на Москву, а короля вместе с собой возьмем.

На следующий день Богдана, Выговского и Тимоша держали взаперти. Для разговора явился Сефирь Газы.

— Пусть меня к войску отпустят! — требовал Хмельницкий.

— Завтра! — пообещал он.

И точно: назавтра хан прислал за Богданом. Встретил как лучшего друга.

— Решили мы уходить домой, а ты можешь ехать к войску.

— Значит, бросаешь меня на съедение волкам.

— А ты тоже домой поезжай, — предложил хан. — Я от поляков слышал: у них с казаками переговоры. Казакам твоим обещано помилование, если тебя они выдадут. Так что думай, куда тебе ехать.

Богдан сунул руку за пазуху и вытащил, держа что-то в крепко зажатом кулаке.

— Помоги, хан! Отдам — это! — а глаза сияли, как давно уже не сияли.

— Что у тебя? — удивился хан.

Богдан медленно раскрыл пустую ладонь:

— Душа, хан! Самое дорогое — душа.

Ислам Гирей нахмурился.

— Прощай! — сказал гетману.

Они выехали на шлях, пятеро казаков. Налево небо было светлое, но там гремел гром: казачий табор отбивался от натиска польских хоругвей. Направо небо застилали тучи, земля пахла дождем.

— Ну что? — спросил гетман Тимоша, Выговского и казаков. — Здесь ждет нас плен, а там Украина, которую я головой поклялся вызволить из хлопства.

Повернул коня направо.

Погано было на душе, и больше всего от слов своих же, от правильных слов.

— Нечего головой попусту рисковать, — сказал Выговский.

— А не рисковать, так и жить незачем. — сказал Хмельницкий и поласкал рукою шею коня. — Ничего! Победы пережили, переживем и срам.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Казаки и без татар хорошо стояли. На следующей же день после бегства хана они отбили все атаки польского войска, потеряв мало, а у врага уничтожив добрых четыре тысячи жолнеров.

Ночь без гетмана была дождливая, ветреная, но казак сам себе гетман, свое дело знал и делал его не худо, как отцы и деды учили, — рыл окопы да валы насыпал.

Поляки проснулись, а перед ними крепость.

Без гетмана, однако, войску нельзя. Искали казаки Хмельницкого, посылали к хану полковников, но хан гетмана им не показал, а потом и совсем ушел из-под Берестечка.

И тогда казаки стали выбирать себе иного гетмана. Выкрикнули Филона Джалалию. Старый полковник от булавы отказался, но в наказные гетманы пошел.

Поляки стояли, особой прыти от окруженного, обезглавленного войска не ожидая, и поплатились.

Наказной гетман вывел казаков ночью на вылазку, и полк наемников был вырезан подчистую. Победа была немалая. Но тут начались между полковниками споры и раздоры. Одни стояли на том, что нужно напасть и порубать в куски проклятую шляхту. Другие хотели отсидеться. Филон Джалалия был горячий казак, но в бесшабашном нападении он видел погибель Войску.

Поползли по лагерю слухи: измена! Реестровые хотят удрать, уже два полковника перебежали к полякам. Один был Крыса, а назвать второго никто не мог, но все упрямо твердили: два изменника к Потоцкому ушли.

Павел Мыльский сидел в окопе с Тарасом Дейнекой. Дейнеки промеж себя почитали его за старшего брата. Остальных братьев Павел Мыльский так и не узнал, как зовут.

— Мы не Юрко, не Федько, не Богданко — мы Дейнеки: единый человек! — весело отвечали они на вопрос об имени и называли себя по-разному, забавляясь этой своей постоянной игрой.

Было затишье. Король присылал своего дворянина, обещал всем казакам помилование, если они повяжут и выдадут полковников. По этому случаю собралась рада, но часть казаков оставались в окопах, в охранении.

В небе над головами Павла и Тараса напевал свою радостную песню жаворонок.

— Невезучий ты, хлопец. — Тарас поглядел на пана Мыльского сбоку, засмеялся.

— Почему ты так решил?

— Да потому и решил. За поляков воевал, а мы как раз лупили поляков в хвост и в гриву. Стал за нас воевать, нас лупят.

— Ничего! Зато я живучий.

— Это дело не последнее, — согласился Дейнека и кивнул в сторону рады. — Как галки, раскричались.

Рада и впрямь вышла не рада, а выдери глаза! Схватились реестровые с теми, кто в реестре не состоял. Голытьба захотела себе нового гетмана. Выкликнула Матвея Гладкого. Полковник от гетманской булавы напрочь отказался, но в наказные гетманы пошел вместо Филона Джалалии. Королю послали отказ в его требованиях, а вот вести казацкое войско на большой бой Матвей Гладкий тоже не решился.

И тогда явился перед всем войском Иван Богун.

— Слушайте меня, казаки! Я не дам Войску погибнуть!

Лагерь повеселел. Отовсюду неслось:

— Богун приказал!

— Богун тебе задаст перцу!

Казаки совершили несколько вылазок, и все удачные, не такие, как прежние, но все же для осаждавших болезненные.

— А теперь надо уходить, да так, чтоб след наш простыл, пока враги спохватятся.

На губах улыбка, в глазах лезвие клинка. Богун сразу был в десяти местах.

— Да он колдун! — шептали о нем казаки друг другу.

Все телеги, все дерево, какое нашлось в таборе, было переправлено на болото. Вывести войско через топь — вот что задумал Богун. Гатили болото ночью. К утру хлипкая дорога была готова, и Богун приказал переправить для начала пушки, а для прикрытия их послал наперед конный полк.

— Бросают! Реестровые как крысы бегут! Спасайся! Измена!

Разметав все заслоны, толпы потерявших головы людей валили на узкую деревянную дорогу, проламывали ее, давили друг друга, тонули, сбрасывали в топь пушки.

Польский лагерь пробудился от многоголосого вопля, стоявшего над казачьим табором.

Князь Иеремия, не любивший впадать в раздумье, приказал своим хоругвям:

— Вперед!

Поляки ворвались в табор, почти не встретив сопротивления.

Богун сбил вокруг себя конницу.

— Нехай! Пробьемся!

Его полк и все, кто успел пристать к нему, прорубились через польские заслоны и ушли в степь, на Винницу.

С малыми потерями вывел свой полк Мартын Пушкаренко.

— Бросили! Бросили!

Крик этот, как туча над головой. Где-то совсем рядом солнце и благодать, а здесь, под тучей, градом сечет.

Павел Мыльский метался с братьями Дейнеками по лагерю. Поляки наступали со всех сторон.

Людей было множество, но каждый отбивался на свой страх и риск, а с болота клокотал, бился предсмертный вопль тонущих.

— А уходить все-таки через болото надо, — сказал Павел Мыльский Дейнекам. — На островках отсидимся.

Побежали, огибая центр табора, где уже вовсю резвились польские драгуны.

Оглянувшись, Павел увидал женщину в ярких юбках, удиравшую в их сторону, к болоту. Ее догонял драгун. Догнал. Она, точно кошка перед собакой, ощерилась, изогнулась, толкая руками на драгуна сам воздух, но драгун рубанул сверху вниз саблей и, не оглянувшись на убитую, кинул взгляд перед собой и выбрал пана Мыльского.

Павел понял это. Он побежал, но не из последних сил, а так, чтобы дышать ровнее, на ходу вытаскивая из-за пояса пистолет. Обернулся, увидал накатывающего горой драгуна, выстрелил ему в грудь. Драгун, уже занесший саблю, юркнул сверху вниз — так дети в воду окунаются — и выпал из седла. Пан Мыльский успел схватить коня под уздцы, и в следующее мгновение ноги его стояли в стременах.

Сверху он увидал сразу все. Человеческое месиво на переправе, прорыв реестровых и побоище в таборе.

Высокий старик в черных длинных одеждах, со сверкающим на солнце мечом стоял, как святое видение, заслоняя раскрытыми руками от гибели тех, кто бежал к нему, под сень его меча.

Пан Мыльский ударил коня стременами по бокам и поскакал к болоту Он видел перед собой большой остров, но на остров в брод уходила толпа казаков в сотни полторы-две.

«Этих в покое не оставят», — подумал Павел и взял левее, где была чистая вода, а потом уж только шли кочки, заросшие камышом и травами.

Оглянулся — нет ли погони — и увидал, что там, где стоял монах, конный вихрь и агония.

Вдруг наткнулся глазами на Дейнек. Они бежали в толпе крестьян из ополчения. До болота им было шагов двадцать, но драгуны уже настигли их…

«О себе думай! О себе!» — приказал пан Мыльский, посылая коня в воду. Конь, взметая черную жижу, промчался по болоту, увяз, забился, и, боясь, что конь придавит его, пан Мыльский выдернул ноги из стремян, плюхнулся в воду и поплыл, моля Бога, чтобы вода не перешла в топь. Добрался до первого плавучего островка, но не остановился, он плыл и полз как можно дальше в болотную пропасть — лишь бы уйти от человеческой ярости.

Комары жрали его, но он только улыбался.

— Ешьте, милые, ешьте! — подбадривал он кровососов, и было ему так хорошо, словно попал в рай.

Крики раненых не умолкали. Все еще шла пальба, но пану Мыльскому не было дела до всего этого ужаса. Он выжил. Еще раз выжил, когда тысячи, многие тысячи не выжили, хорошие, добрые, злые, отважные, трусы, святые, негодяи…

— А ведь это был тот самый меч, освященный на Гробе Господнем! — догадался вдруг пан Мыльский. — Старик-монах — это же греческий митрополит Иоасаф!

Павел усмехнулся. И монахи туда же. Нет бы мира и жизни у Бога просить, так они просят войны и смерти.

Заурчало в животе от голода, и пана Мыльского снова захватило волной радости.

— Жив! Господи, жив!

И тут вдруг стрельба пошла на самом болоте, совсем близко; и весь он, распластавшийся в камышах, в миг единый напрягся. Зарядил пистолет. Пополз через камыши не вглубь, но к краю, чтобы видеть, что делается, чтоб не походить на дуру-утку, которая прячет под кочку голову, сама оставаясь на виду.

Дело было дрянь.

Жолнеры охотились на казаков себе в удовольствие. Не поленились привезти на край болота пушки и, видимо, собирались обстреливать остров, где укрылся отряд. Ядра падали в воду, задевали край острова, и тогда жолнеры стали кричать казакам, чтоб они сдавались. Казаки в ответ свистели, орали что-то обидное. И тут на берегу появился на сером в больших яблоках коне сам Вишневецкий.

Ткнул рукою в сторону острова, и рейтары полезли в воду, в грязь, за своей и за чужой смертью.

Остров держался. Поляки, досадуя, бросали на него все новые и новые отряды. Появились на болоте лодки. Одна из них сунулась к маленькому островку, который был от укрытия Павла Мыльского всего шагах в сорока. С островка раздался выстрел, два человека кинулись в лодку на оставшихся пятерых поляков. Трое шагнули в воду, двое погибли. Павел увидал, что у одного из нападавших была в руках коса, а другой был — Тарас Дейнека.

Казак и крестьянин забрали оружие убитых и втащили лодку на свой островок.

— Это не для меня! — сказал себе Павел и пополз по камышам, подальше, подальше от еще одной кровавой драки.

— Теперь убьют, — сказал Дейнека крестьянину, который отсиживался с ним на пятачке острова.

Крестьянин перекрестился, недовольно покряхтел.

— Не любишь о смерти думать, ну и молодец! — похвалил Дейнека товарища по беде. — Вишь как славно удирают.

Трое выскочивших из лодки, по горло в воде, призывая себе на помощь, лезли напролом к берегу.

Две лодки из доброго десятка шедших к большому острову развернулись.

Дейнека не теряя времени заряжал ружья и пистолеты. Ружей у него теперь было три и пистолетов столько же.

— Умеешь стрелять? — спросил Дейнека крестьянина.

Тот сокрушенно потряс головой.

— Тогда заряжать будешь. Смотри, как делаю, так и ты делай.

Крестьянин опять потряс головой.

— Мы — косой.

— Косой! Ты гляди, гляди! Нехитрое дело. Сами ляжем, да хоть прихватим с собой, чтоб веселей нам было в дороге. За братишек, за меньших отомстить надо.

— Сдавайтесь! — закричали с лодок.

Дейнека выстрелил и убил гребца.

— Заряжай! — кинул ружье крестьянину.

С лодок подняли стрельбу, крестьянин мотал головой, вцепившись в свою косу.

— Мы не можем! Мы вот етим!

— А! — Дейнека дважды выстрелил в одну лодку, дважды в другую.

Всякому страшно, когда ты мишень.

Гребцы отчаянно ударили по воде веслами, уводя лодки от смерти: казак стрелял без промаха.

— Заряжай! — рявкнул Дейнека на мужика, сам уже забивая в ружья порох, пыжи и заряды.

А на большом острове большая кутерьма. Проклиная командиров, шли на приступ жолнеры, драгуны, рейтары, шли, чтобы смертью наказать упрямцев и гордецов, но находили свою смерть.

Зачем было столь гневно подниматься на упрямство и гордость? Да не оттого ли, что упрямство на самом-то деле было непримиримостью казаков с неволей и гордость их тоже была особая, она называлась воинской доблестью, славой казацкого рода.

Истребить непокорных, разрушить легенду о казачестве — вот чего добивался князь Иеремия Вишневецкий, посылавший без жалости свою армию на горстку казаков.

Пули разбивали в щепу дерево лодки, за которой лежали Дейнека и крестьянин. В атаку на них шло теперь уже четыре лодки с трех сторон.

Дейнека показал крестьянину на противоположный край островка.

— Давай, мужик, в воду! Чего нам с тобой пропадать обоим? Доплывешь до камышей — и будешь жить-поживать. Я их тут задержу.

Крестьянин замотал головой.

— Этого нельзя!

— Да убьют же, чудак! Нам ведь нет спасения! Пойми ты!

— Этого нельзя! — потряс головой крестьянин.

— Все равно ползи на тот край острова! Как бы в спину не ударили.

Дейнека не промахивался.

— За первого брата! За другого! А это за меня! — приговаривал он, стреляя неторопливо и точно.

Три лодки, потеряв шестерых человек ранеными и убитыми, не выдержали и опять отошли, давая Дейнеке время перезарядить оружие, а четвертая лодка врезалась-таки носом в край топкого берега.

— Иду! Иду! — закричал Дейнека, с пистолетом бросаясь на помощь мужику, который косой отмахивался от наседавших поляков.

Трое сидели в лодке, пятеро спрыгнули в грязь и, увязая в жиже, обходили островок.

Дейнека выбежал из камышей, пальнул в одного, в другого, кинулся с саблей на третьего, тот побежал обратно, упал в воду, забарахтался. И тут сверкнуло.

«Из лодки! — сказал себе Дейнека. — Попали!»

Пуля расплющилась о ребро с правой стороны: железные бляшки, нашитые на одежду, защитили. Толчок был сильный, огненный. Дейнека рухнул на колени, но тотчас вскочил и побежал назад к своим ружьям. Побежал, петляя. Он дважды выстрелил по лодке с места, а с третьим ружьем побежал назад, к своему мужику. Лодка отвалила, увозя живых.

Мужик лежал на земле, лицом в земле, руками в земле.

Дейнека прицелился по уходящей лодке, выстрелил, но в него тоже выстрелили. И опять он сказал себе:

— Попали! Теперь хорошо попали! В живот.

У него достало сил повернуть крестьянина лицом к небу.

— Я тебе глаза не буду закрывать, товарищ. Погляди на небо! Сегодня оно синее. Для нас с тобой.

Подобрал косу, потащился к своей крепости, к лодке. Залег.

— Зарядить бы все надо, напоследок.

Он зарядил оба ружья и два пистолета. Искать остальное оружие не было мочи.

— Сил надо набраться, — сказал себе Дейнека, закрывая глаза, и вспомнил вдруг.

Вырий! Вот ведь незадача! Был живой, здоровый и ни разу не подумал, что можно было бы, за птицами следом идя, добраться до Вырия.

— Поздно, — сказал он себе и открыл глаза: шлепали по воде весла.

Весь белый свет корежила неведомо откуда взявшаяся марь.

Дейнека ждал, пока идущая лодка, разъехавшаяся вширь, станет обычной лодкой, а двоящиеся фигуры людей примут нормальный вид: он не желал промахиваться.

— А где же дедок наш? — вспомнил вдруг отца. — На галере турецкой загибается или, может, пашой живет? Нету, отец, у тебя сыновей. Было пять зарядов, да все истратились. Родил бы ты, отец, еще нам братиков. Стар, говоришь? А ты не робей! Добрые у тебя хлопцы получаются. Настоящие дейнеки.

В глазах стало четко. Он выстрелил, и жолнер, поднявший на него пистолет, упал в воду вниз головой. Сразу выстрелил из другого ружья. И тотчас принялся заряжать его. В Тараса тоже стреляли и попадали, но раны были, видно, несмертельные.

— Нехай! — говорил он и был счастлив, когда ружье его грохнуло еще раз, в упор, и жолнер рухнул ему в ноги. Дейнека выстрелил в набегавших из пистолета, схватил косу и стал бить ею наотмашь и колоть проклятых жолнеров.

В крови, в своей и чужой, он — весь сплошная рана — был неуязвим для смерти, и поляки побежали от него прочь. Он погнался за ними, гнал до воды, здесь ноги у него подогнулись, и он рухнул в болотную жижу и уронил косу.

— Хорошая штука — коса, ты был прав! — сказал Дейнека мужику и улыбнулся хитрой улыбкой, потому что на груди у него был спрятан еще один пистолет, про запас, на последний, на самый последний миг жизни.

Казак лежал в воде, лицом к небу. Он ощупал грудь. Вода не доставала, и он успокоился: не отсыреет порох. Не успеет отсыреть.

И вдруг понял, что это не погибель. У него же крылья. Как он мог позабыть о таком чуде! Рванулся с воды, взмахнул широкими белыми, как у лебедей, крылами и полетел. Боже мой, дышалось легко: солнце выкупало его в синеве, и он глядел сверху на далекий, давно уже закончившийся бой под Берестечком. И видел! Он все видел! Вот она, Украина. В белом цвету вишневых рощ! Ковыли ходили по ветру, как волны зеленого веселого моря. Он увидал свою хату, старую, которая была в детстве, и матушку увидал, тоже молодую, звездноглазую, черноволосую.

— Мамо! — крикнул он ей сверху.

И тут его ударили по крылу. Косой ударили по крылу. Это в небе-то! Да кто же мог?! Уж не сам ли дьявол? Обливаясь кровью, Дейнека закувыркался, полетел вниз, и земля, мелькая хатами, садами, лицами, сражениями, всей прожитой жизнью, кинулась ему навстречу.

— Расшибся, — сказал он себе.

И увидал: поляки вокруг стоят, а у одного из них коса в руках.

— Так это ты меня! — выдернул пистолет из-за пазухи и выстрелил своему убийце в живот.

Его рубили все разом.

— Оборотень! Оборотень! — кричал в неистовстве рыжий, как пламя, шляхтич. — Шевелятся! Все его куски шевелятся!

Жолнеры опамятовались от этого сумасшедшего крика. Позорно им стало за самих себя. Попрыгали в лодки, уплыли добивать казаков на большом острове.

— Сколько он один положил нашего брата! — качал сокрушенно головой старый ротмистр. — С такими-то орлами можно было турок за море угнать, а мы все промеж себя мордуемся. Все промеж себя.

Король Ян Казимир ходил по своему шатру из угла в угол, комкая в руках платок, которым он отирал потное лицо.

— Это все невероятно! — говорил он своему канцлеру пану Лещинскому. — Что ж, если каждому в этом государстве свой скотный двор дороже судьбы государства, я снимаю с себя ответственность за будущее и еду в Варшаву. Я буду давать балы. Танцуйте, панове! Танцуйте!

Лещинский молчал. Раздражение короля можно было и понять, и разделить.

Едва отгремел последний выстрел под Берестечком, к Яну Казимиру явилась огромная депутация от шляхты. Шляхта хотела домой, потому что почти два месяца дома не были, уборка урожая скоро.

Король пытался возражать: выиграть сражение — это только один веский аргумент в будущих переговорах, враг не сломлен.

— Нет! — говорили шляхтичи. — Нам нужно домой. Казацкое войско рассеялось, пусть коронный гетман идет со своими людьми и возьмет свои города, а князь Вишневецкий — свои. У нас лошади исхудали, кормиться нечем и не на что.

Депутация говорила, а шляхтичи, не дожидаясь королевского соизволения, всем табором тронулись в обратную дорогу.

На второй день после разгрома казачьего войска король покинул армию. Армии уже и не было. Были отряды Калиновского, Потоцкого, Вишневецкого, Конецпольского, и у каждого из них — своя забота.

У Потоцкого было десять тысяч. У Вишневецкого — шесть, но ни тот, ни другой не имели денег, чтобы заплатить наемникам.

И гетман, и князь не скупились на обещания и наконец добились своего: их войска двинулись на Украину.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вырвавшись от хана, Богдан Хмельницкий приехал в Паволочь и слег.

Дом, в котором остановился гетман, был просторный, в два этажа, но Богдан выбрал для себя каморку, с окошком в огороды.

Нашли знахарку, Богдан разрешил ей подойти к себе.

— А, дед Барвинок! — говорил он старухе. — Откуда же ты в Паволочи взялся? Ты ведь наш, переяславский.

— Ишь, деда нашел! — ворчала старуха, растирая Богдану грудь тайными снадобьями, но больной упрямо стоял на своем:

— Не хитри, старый запорожец, — говорил он, — я сам хитрый! Ты мне про душу мою растолковывал в прошлый раз, что уж больно горячая она у меня. Ошибался ты, Барвинок! Холодное у меня сердце. Королеву мою, как ведьму какую, вздернули, а я Тимошу слова не сказал поперек. Меня проклятый хан дважды предал, а я ведь к нему опять за помощью кинусь.

— Где болит, показывай! — требовала знахарка.

— Везде болит. Ты ведь сам все знаешь, Барвиночек! В прошлый раз, когда пан Дачевский по голове меня рубанул, ты плоть мою лечил. Теперь душу лечи. Душа у меня изнемогает.

Старуха шептала наговоры, принималась растирать гетману холодные ноги.

— Не щекочись. Барвинок! — слабо улыбался Богдан. — Я тебе вот что сказать хочу. Помнишь, открылся я тебе тогда. Мол, пуще смерти самой боюсь прожить тихую жизнь… Глупый был. Незаметно жить — великое благо, дедок. Да пропади он тот день пропадом, когда я навел на себя всю эту гору. На груди она у меня, уж кости трещат, не вынести.

— Выдюжишь, — говорила Богдану старуха, — все ты выдюжишь, ради нас, старых и малых.

— Про татарчонка, помнишь, говорил тебе! — Богдан застонал от тоски. — Говорил, что этот татарчонок для меня, как цветок папоротника. А он же, цветок этот, он же от нечистой силы. И счастья тому нет, кто поймал тот огонь в ночь на Купалу. Видишь, как все обернулось?

— Ты спи, — говорила старуха, как говорил когда-то Барвинок. — Спи. Сил набирайся. Сегодня тебя одолели, завтра — ты.

Три дня Богдан болел. На четвертый встал с постели и — первая радость: Тимош-молодец времени даром не терял. Уж приготовлены были универсалы о сборе нового войска, и, главное, у гетмана над рукою оказалось двенадцать тысяч татар Малой Ногайской орды и ширинского бея. Иса, сын погибшего в бою под Берестечком Тугай-бея, остался верен казацкому гетману.

Бедствия Войска Запорожского Берестечком не кончились.

Литовский гетман Януш Радзивилл ударил с севера. Беспечность полковника Небабы сыграла с ним злую шутку. Литовская армия скрытно окружила полк под городом Лоевом.

Привыкли казаки к победам, вот и платились за эту свою привычку. Не многие пробились к Чернигову. Небаба погиб.

29 июня Радзивилл окружил Чернигов, обещал помиловать город, если казаки сдадутся без боя. Казаки не сдались. Они выбрали себе полковником Степана Пободайло и встретили литовцев огнем пушек.

Радзивилл начал осаду, отправив к Киеву пятитысячный отряд Гонсевского.

У киевского полковника Антона Ждановича после Берестечка казаков осталось немного. Гонсевский захватил Дымер и Чернобыль. Вступить в большое сражение казаки не отважились. Любая неудача — и Киев остался бы без защиты. Полковник Антон отступил и принялся готовить город к обороне.

Чернигов не сдавался, Радзивилл, понимая, что упускает время, снял осаду. 23 июля он был в Вышгороде. С отрядом Гонсевского армия литовского гетмана насчитывала двадцать тысяч.

Первые атаки на Киев были отбиты, но линия обороны получилась слишком велика, ниточка ее могла оборваться в любой час и в любом месте.

Ночью казаки погрузили на лодки пехоту, пушки, продовольствие, горожан и ушли вниз по Днепру.

В городе осталась конница. Она прикрывала отход целый день до глубокой ночи, а ночью тоже покинула Киев.

Только после полудня 25 июля Януш Радзивилл решился вступить в покинутый город: опасался ловушки.

Хмельницкий не захотел укрыться в Чигирине. Чигирин — окраина. Гетман ехал по городам и селениям Украины, собирая новое войско. Однажды под вечер его небольшой отряд вошел в Горобцы. Остановился Хмельницкий в доме пани Мыльской.

— Экие жизнь шутки выкидывает! — гетман сразу признал Павла Мыльского. — Ты тот самый пан, которого в Варшаве один сердитый мозовец по голове саблей угостил!

— Тот самый, — согласился Павел.

— Шляхтич, а не с Потоцким? — удивился Хмельницкий.

— Был с поляками, а под Берестечком с тобой был.

— Берестечко…

Гетман опустил голову, посмотрел в глаза пану Мыльскому:

— Пойдешь со мной?

— Устал я, гетман. А пуще меня матушка моя устала.

— Что верно, то верно, — согласился Богдан. — Матери да жены больше нас, казаков, устали. Только ведь не мы идем войной, на нас идут. Радзивилл в Киеве. Вишневецкий с Потоцким на Волыни. Передышку и ту нужно силой отвоевать.

В комнату вошел Тимош.

— Отец, старуха какая-то к тебе ломится. С глазу на глаз хочет говорить.

— Пусти! — разрешил Богдан и поглядел на пана Мыльского. — Прости, хозяин. Видишь как, с глазу на глаз хотят ныне с гетманом говорить.

Павел Мыльский пошел из комнаты и в дверях встретился со старой Дейнекою.

— Это наша жительница, — сказал Богдану. — У нее пять сынов было.

— Дверь за собой крепче затвори, — проворчала старуха. — У меня к гетману великая тайна.

Дейнека подняла на Хмельницкого свои огромные, черные, как стоячая вода, глаза.

— Слушаю тебя, мать! — сказал гетман, понимая, что от нынешних матерей, кроме упрека себе, он ничего другого не услышит.

Богдан сидел на стуле, у стола.

— Я пришла за твоей жизнью, — сказала старая Дейнека, и в темной, будто земной корешок, цепкой ее руке иссиня сверкнул прекрасный кинжал.

Она сразу сделала два шага вперед и оказалась перед гетманом. Спастись от удара он мог, только опрокинувшись со стулом навзничь. Богдан не пошевелился.

— Ты уж скажи, за какую вину собралась казнить меня? — спросил он, поднимая на старуху глаза, полные сочувствия.

— У меня было пятеро: двойня и тройня, — сказала Дейнека. — Ты всех у меня взял.

— Они у тебя казаки были?

— Казаки! — Дейнека сдвинула брови. — Ты меня не обманешь, змей. Твоя вина в их погибели. Одного застрелили в голод русские купцы. За мешок пшеницы. Другого ты посадил на кол, после твоего проклятого мира с поляками, а троих ты бросил на болоте. Мне все рассказал пан Мыльский. Он с ними был на том болоте.

— Что ж, убивай, — согласился Богдан и снял через голову большой золотой крест, — твоя правда. Я перед многими виноват.

— Нет, — возразила Дейнека, — ты за себя слово скажи.

— А мне и впрямь легче умереть.

Она смотрела ему в лицо и видела: не лукавит лукавый гетман.

— Я, когда началось все это, за себя бунтовал, а пришлось за всю Украину стоять. Булава хуже капкана. Слыхала — как не слыхать, все знают, — жену мою сын мой повесил. Чести гетманской ради. И другое слыхала, ну, про то, что ислам я принял. А может, и принял. Может, ради Украины душу и ту заложил. — Он вдруг посмотрел на Дейнеку сбоку, склоня голову. — Нельзя меня убивать, женщина. Дел у меня недоделанных много.

— Нельзя, — согласилась Дейнека. — Я шла к тебе и знала: нельзя. Расплатись с людьми за Берестечко, а потом уж я приду к тебе.

Она повернулась и тихо вышла из комнаты.

— Что ей нужно было? — спросил Тимош, удивленно разглядывая белое, в бусинках пота, отцовское лицо.

— Уговор у нас с ней, — сказал гетман.

Они сидели на малой половине дома, сын и мать.

— Это судьба, — сказала пани Мыльская. — Хмельницкий спас тебя в Варшаве. Хелена была ему женой, и вот он сам в нашем доме.

— Знала бы ты, мама, как невыносима стала для меня военная лямка. Только я сяду в телегу с копной сена, а меня пересаживают в седло и дают в руки саблю.

— Сначала ты воевал, потому что война была твоим ремеслом, потом ты воевал за шляхетскую гордыню. Время научило нас многому, теперь ты будешь воевать только для того, чтобы добыть покой Горобцам и всем другим людям.

Мать сняла икону и благословила Павла. В сенях топали сапогами, во дворе ржали кони.

— Пора, — сказал Павел.

— Да убережет тебя Матерь Божия!

Пани Мыльская положила руки на плечи сыну, он нагнулся, и она поцеловала его в глаза.

Холодный ветер скатывался, будто с горы, и давил, давил: травы, птичьи гнезда, людей. Плечи уставали держать этот постоянный груз, люди становились беспричинно злы, и все это было невыносимо.

Раскисшая дорога превратилась в топь, но избави Боже сделать с нее шаг влево или вправо.

За два часа прошли не более трех верст, и куда ни глянь — серое, сочащееся влагой небо и черная земля, пускающая пузыри.

Выбрались на каменистый холм.

— Привал! — скомандовал князь Иеремия Вишневецкий.

В палатке он сел у разведенного костерка, дрожа и даже не пытаясь скрыть свое скверное состояние.

— Ведь только начало августа! — сказал он князю Дмитрию, племяннику своему. — Сейчас должна быть жара.

Жалобно заглянул Дмитрию в глаза.

— Это все Бог? Все вы страдаете из-за меня. Умру, и непогода кончится.

— Князь, зачем вы так говорите? — Дмитрий побледнел. — Вы же молоды, дядя мой. Вам до сорока еще жить и жить!

— Я постарел душой, Дмитрий. Скверная война растлевает душу.

— Вам надо пересесть в карету, — сказал князь Дмитрий.

— Я — Вишневецкий! Ты-то уж должен это понимать.

Когда были в седлах под мокрым пологом небес, он шепнул Дмитрию:

— Какие бы преграды ни выставила перед нами судьба, Вишневецкие должны быть выше всего. Помните об этом, князь.

Впереди замаячило селение.

Солдаты ободрились, но радость перешла в уныние. Несколько уцелевших от пожара хат были брошены. Никого! Земля словно вымерла. Войско шло по пустыне, только пустыня эта была чрезмерно влажная и столь же чрезмерно плодородная. Зелень бушевала, но эта зелень годилась в корм скоту, а не людям. Войско изголодалось.

Уныние обернулось яростью. Жолнеры, как в сумасшествии, кинулись разбивать стены хат.

— Саранча, — сказал Вишневецкий с презрением. — Подыхающая саранча. Я веду к себе домой — саранчу.

Земля вдруг повернулась под ногами его коня, и он невольно повел голову в другую сторону, но земля уже сорвалась с места, и князь понял, что ему не усидеть на лошади. Он спрыгнул на землю.

— Дмитрий! Князь!

Дмитрий подскакал.

— Карету! Ради Бога, скорее.

Земля крутилась волчком, но он стоял, потому что он был Вишневецкий.

— Я — не упал! — сказал он, ложась на подушки. — И на этом тебе спасибо, Господи.

Князя Иеремию привезли в Паволочь, и он умер там 10 августа 1651 года, в непогодь.

— Ваше величество, я пришел потешить вас! — Ян Казимир сиял.

Королева Мария улыбнулась:

— Что же вас так могло развеселить, ваше величество?

— Бьюсь о заклад, вы тоже будете смеяться!

— Я давно не смеялась. Вы можете проиграть!

— Ставлю золотой против этой розы, — король тронул лепестки цветов, плавающих в вазе. — Раз, два, три! Приготовились?

— Приготовилась, ваше величество.

— Хмельницкий женился!

Лучи морщинок брызнули вокруг глаз королевы. Она засмеялась.

— Не успел повесить одну особу, как уже тянет лапы к другой. Розы мои! — король хохотал заразительно, и королева, глядя, как ее венценосный супруг корчится от смеха в кресле, смеялась до слез. Но насмеявшись, она спросила:

— Но ваше величество! Уж не жест ли это? Уж не хочет ли он сказать этой своей выходкой, что Берестечко его ничуть не сломило?

Король тоже перестал смеяться, но только на мгновение.

— Бог с ними, с жестами! Все равно это уморительно.

Король забыл: сам он женился на жене брата, и только потому, что сенат решил сэкономить, ибо содержать двух королев накладно.

— А какие вести с Украины? — спросила королева Мария. — Кроме той, печальной?

— Ах, вы о Вишневецком? — король стал задумчив. — Да, это потеря… Что же касается дел, то вести не самые утешительные. Войска страдают от непогоды и голода. Януш Радзивилл покинул Киев, видимо, опасаясь окружения. Он идет, чтобы соединиться с Потоцким.

— Они все неудачники, — сказала королева жестко. — И Вишневецкий, и Потоцкий. Все, все! Калиновский, Конецпольский, Сапега!

— Но других у нас нет! — Король, разминая в ладони лепестки розы, пошел из гостиной, в дверях он обернулся: — И все-таки это уморительно — Хмельниций устраивает семейную жизнь.

Щеки выскребаны, усы расчесаны, взгляд орлий! Богдан сидел со своими полковниками в просторной украинской хате. Накурено было так, словно сто пушек разом пальнули.

— Начинали на Желтых Водах с меньшего! — говорил Мартын Пушкаренко. — У Потоцкого ныне не более двенадцати тысяч, а то, что Радзивилл к нему идет, — тоже невелика беда. У Радзивилла тысяч пятнадцать, он часть войска в Литву вернул.

Предстояла очередная встреча с Потоцким. Богдан глядел на своих полковников и ловил себя на том, что плохо слушает.

Где они, его соколы, с которыми побили Потоцкого под Корсунью, так побили, что коронный гетман сгинул с глаз на годы. Сгинул, да вот опять явился.

«А мои соколы не вернутся, — думал гетман, прищуря глаза и мысленно сажая за стол вместо новых — отважных и мудрых, старых, дорогих и незабвенных. — Где ты, скрученный в двенадцать железных жил Максим Кривонос? Подо Львовом. Где ты, мурза Тугай-бей? Под Берестечком. Свежая боль. Где ты, Данила Нечай, садовая голова? В Красном остался. Нашел тоже место по себе! А ты, Небаба! Ты-то как же прозевал Гонсевского? Под Лоевом Небаба… А с Выговским-то кто рядом, кум Кричевский? Ах ты, кум! Поторопился голову под колесо сунуть. За тебя любой выкуп не жалко. Весь полон за тебя отдал бы… Вот и Черняты нет. И многих… многих…»

— Деревянных церквей сгорело пять: Николы Доброго, Николы Набережского, святого Василия, пророка Ильи, Богоявления, — говорил генеральный обозный Федор Коробка, этот из прежних, из первых, говорил о киевском разорении. — Все остальные церкви пограблены, ризы все сорваны. Колокола с колоколен сняты, литовцы их в струги погрузили. Шесть стругов, однако, казаки отбили… В Печерском монастыре забрали всю казну, Радзивилл паникадило — подарок московского царя — себе взял. В святой Софии митрополит сидел, не посчитались, ограбили, взяли образ святой Софии. Разорены монастыри: Межигорский, Никола Пустынный, Михайлов Златоверхий, Кириллов монастырь, Михайлов Выдубецкий.

— Митрополита и архимандрита отпустили? — спросил Богдан.

— У себя держат.

— Ну, недолго им осталось в неволе маяться.

Гетман поднялся.

Плечи широкие, стать, как у молодого. Тронул пальцами усы.

— Сегодня принесли мне список с грамотки одной. Для меня сия грамотка — бальзам ото всех недугов. Послали эту грамотку от царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии воеводе Репнину. И вот что пишет православный царь. — Богдан развернул столбец, лежащий на столе. — «А которые черкасы учнут приходить в наши украинные города с женами и с детьми на вечное житье от гонения поляков, и ты б тех черкас велел принимать. И велел им идти в наши украинные города на Коротояк, и на Воронеж, и в Козлов. И велел с ними до тех мест посылать провожатых людей добрых, чтоб их до тех городов допроводить со всеми их животы бережно». Нет, не оставят нас в беде русские люди. Стоило беде встать у нашего порога, как двери соседа тотчас и отворились, пуская горемык обогреться у огня.

Лицо у гетмана было светло и радостно.

— Говорю вам, полковники мои, — Вырий, страна спокойствия и мирных трудов, в нас самих. Помните сказку о Вырии? Ту страну, куда птицы от зимы летят? Вырий, говорю вам, в нас, но ключи от Вырия — в Москве… Нелегкое нынче время. Время такое, что хуже не было, но я обещаю вам достать те золотые ключи.

Дверь отворилась, и в светелку вошла высокая ладная женщина. Черноглазая, черноволосая. Глянула на полковников из-под гарных бровей и сложила руки на груди.

— Не пойму! Дымокурня тут или хата гетманова? А ну-ка, паны хорошие, — по домам, спать!

По-хозяйски прошла по светелке, растворяя окна. Это была Анна Филиппиха, сестра братьев Золотаренко, бывшая казацкая вдова, а ныне законная супруга Богдана Хмельницкого.

— Так-то вот! — развел руками Богдан, улыбаясь не без гордости за свою женушку. — И на казака есть управа.

Полковники поднялись, пожелали спокойной ночи.

Закричал, забился в курятнике петух.

— Право, засиделись, — сказал Богдан, глядя, как жена ловкими сильными руками стелит в углу постель.

Анна погасила огонь, и сразу стало слышно, как степь заходится в счастливом стрекоте сверчков, кузнечиков, цикад.

Прилетел ветер, принес обрывок песни:

— Поют! — улыбнулся гетман, и тотчас печаль легла ему на грудь: песня была укором.

Самая пора для гуляний парубков, для вечерниц, а он, гетман, не в силах добыть для них мира. И сдвинул брови: будут еще петь на Украине веселые песни. Еще какие веселые, хватило бы только жизни.