Долгий путь к себе

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Гетман Войска Запорожского Зиновий-Богдан Хмельницкий плакал. Он плакал беззвучно, как плачут одинокие старики.

Многое дозволяется гетману: он может казнить и миловать, может бежать с поля боя или забрать себе львиную долю общей добычи — казаки простят, ибо знают, что он такое для Украины — Богдан Хмельницкий. Не дозволяется гетману одного — быть человеком, как все. Нельзя ему поехать в Чигирин, похоронить милого сына, надежду свою, свою корысть к будущему, потому что такого будущего, которое он задумал, уповая на Тимоша, не будет. У Юрка — сердце женщины, Юрко Тимоша не заменит.

Ни одной слезы не обронил гетман по старшему сыну. Он предчувствовал беду и, узнав о беде, — умер душой.

Богдан не боялся слабость свою перед казаками выказать, слезы на людях он проливал. Всякие бывали у него слезы — искренние, как биение сердца, и лукавые. А вот убили Тимоша, и не случилось у отца слез. Он этих слез ждал, как пахарь ждет дождя для поля.

Слезы пришли к нему во сне. Он проснулся оттого, что текло по шее. Лицо было мокрое, но Богдан не отер свои слезы, он даже не пошевелился. Лежал, дожидаясь утра, и глядел перед собой, горюя бессловесно.

Войска хана и гетмана с одной стороны и войска короля — с другой стояли друг от друга более чем в сотне верст. Хмельницкий — в Баре, Ислам Гирей — под Зинковом, Ян Казимир — возле Жванца. Стояние длилось более месяца и грозило затянуться на неопределенно долгий срок.

Король пришел под Каменец-Подольский, чтобы заградить казакам и татарам путь на Молдавию, а при удачном стечении обстоятельств самому двинуться в глубь Украины и восстановить угодный шляхте порядок.

План Яна Казимира осуществился только наполовину. Богдан Хмельницкий не смог оказать помощь сыну Тимошу. Тимош погиб, Василий Лупу бежал, союз между казаками и Молдавией был разрушен. Получив помощь от короля, новый господарь Стефан Георгий, втайне уповая на покровительство православной Москвы, в действительности становился союзником католической Польши. Ян Казимир притянул к этому союзу и трансильванского князя Ракоци. Еще до событий в Сучаве король отправил к Ракоци посла с приглашением напасть на Хмельницкого, ложно сообщая князю о том, что Москва отказалась от дружбы с гетманом ввиду его вероломства.

Запоздалый рейд казаков и татаро-черкесского отряда Шериф-бея на помощь осажденной Сучаве был не бесполезен для Украины.

Татары и черкесы отбили у молдавско-венгерского войска, шедшего на соединение с королем, обоз и лошадей.

Король обещал Стефану Георгию и Ракоци разрушить союз между ханом и казаками. Увидав же перед собой страшное для них татарское войско, венгры и молдаване поспешили убраться восвояси.

У Яна Казимира было пятьдесят тысяч шляхетского ополчения и пятнадцать тысяч шведских наемников. Силы явно недостаточные, чтобы атаковать Орду и казаков. Король вынужден был стоять на месте, уповая на хитрости дипломатии.

Погода была такая, какой и положено быть в октябре. Шли дожди, дули холодные ветры. Укрыться за стенами Каменец-Подольска на теплых квартирах король не мог. В Каменец-Подольске прошел мор. Король поэтому отступил под Жванец, за реку — от заразы подальше.

Хмельницкий несколько раз обращался к хану с предложением нанести польскому войску сокрушительный удар. Ислам Гирей, делая вид, что согласен с гетманом, посылал королю письма, предлагая сразиться. Письма хана выглядели предупреждением о возможности со стороны союзников активных действий.

Сокрушать польского короля Ислам Гирей не собирался, но долгостояние ему наскучило, и он прислал к Хмельницкому Сефирь Газы с наказом, чтоб гетман шел в Гусятин, ближе к королю. Хмельницкий понял замысел Ислам Гирея. Хан нацелился захватить королевские обозы, отрезать королю дороги на Польшу. Близилась зима, и хан, обрекая войско на голод, хотел заставить Яна Казимира начать переговоры.

Маневр казаков и Орды оказался для поляков нежданным. Не только весь польский обоз попал к татарам, но и казна, которую везли из Польши, чтоб король смог заплатить наемникам и поднять их боевой дух.

Ученый под Берестечком, Богдан Хмельницкий к хану теперь сам не ездил. Отправил Ивана Выговского, в который раз предлагая атаковать лагерь Яна Казимира. В подарок послал соболей и соболью шубу. Хан съязвил:

— Что-то ныне в Чигирине русских соболей стало много!

Про себя Выговский подосадовал на оплошность с подарком и, однако, затеял опасный в своей откровенности разговор начистоту.

— Московский царь потому щедро платит Хмельницкому, что гетман умеет тебя, великого хана, отговорить от похода на московские города. Каждый доит свою корову.

Ислам Гирей засмеялся, принимая шутку:

— Хмель хитрый! Все хитрые! Я дою польскую корову, турки доят крымскую, вы — московскую, но где же доильщик на чигиринскую?

— Великий хан, — в голове Выговского задрожала обида и горечь, — ты погляди на Украину! Когда-то это и впрямь была корова с шелковой кожей и с тяжелым выменем. Ныне сквозь кожу все ее косточки наружу торчат, а вместо вымени у нее — одни высохшие кровоточащие соски.

Хан нахмурился:

— С чем ты приехал ко мне от гетмана?

— А с чем можно от Хмельницкого приехать? — сказал печально Выговский. — Я приехал к тебе, великий хан, с просьбой о милости. Король ныне совсем плохо стоит. В его стане бунты, его солдаты разбегаются. Гетман просит тебя, великий хан, идти под Жванец вместе с казаками и пленить короля.

Ислам Гирей сделал вид, что думает.

Повернулся к молчаливому Сефирь Газы, присутствовавшему на встрече.

— Каков будет твой совет?

— Надо еще постоять, король сам пощады запросит, — тотчас ответил Сефирь Газы.

— Погода плохая. Плохо воевать. Подождем, — согласился со своим советником Ислам Гирей.

Дождя не было вот уже два дня. Тучи хоть и приподнялись над землею, но веяло от них таким бесприютным холодом, что всякую минуту мог посыпаться снег.

Казачья сотня Павла Мыльского стояла в небольшом селе, жители которого кормились рекою и прудами. На реке водили несчастные стада гусей и уток, в озерах выращивали рыбу.

Село находилось в стороне от больших да и от малых дорог, куда-либо ведущих, а потому квартировавшим здесь казакам жилось и покойно, и сытно. Впрочем, Павел Мыльский, служивший не за страх, а за совесть, держал своих казаков строго. Посылал их в дозоры, раз в неделю устраивал учения. И когда появился за рекою большой, но разношерстный отряд жолнеров, казачья сотня Мыльского быстро заняла заранее вырытые на берегу реки окопы и приготовилась к бою.

Поляки были голодны, многие из них больны, и командир отряда, опытный в военном искусстве человек, сразу понял: села ему не взять. На одной только переправе половину людей потеряешь.

Да и не ради войны пришли сюда эти люди, не по казачьей обороне шарили их глаза, выискивая в ней слабости. Утки и гуси занимали внимание большинства из них.

Появился белый флажок.

К реке, к самому краю воды подошел хорунжий, стоявший во главе отряда.

Пан Мыльский с двумя казаками поднялся на бруствер выслушать противника и дать ему ответ.

— Павел! — узнал и обрадовался хорунжий.

— Я не помню вас, — ответил Мыльский.

— А ты погляди получше. У татар мы с тобой в плену вместе горе мыкали.

— То дело прошлое и касающееся только лично нас, — ответил Мыльский. — С какими предложениями обращается к нам ваша сторона?

Хорунжий устало махнул рукой:

— Воевать надоело, вот и все наши предложения. Дайте нам немного провизии и пропустите. Мы бросили войско короля и уходим домой. У нас две пушки, порох, заряды. Пушки мы вам отдадим.

— Один я решить ничего не могу, казаков спросить надо, — ответил Мыльский, приглядываясь к офицеру. Он узнал его теперь, товарища по татарской неволе, звали его Зигмунд, а фамилии не вспомнил.

— Пока ответ будет, дозволь для котла полдюжины гусей забить. Совершенно изголодались.

Мыльский посмотрел на своих казаков.

— Пусть лучше гусей бьют, чем людей, — согласились казаки.

Вернувшись в окопы, Мыльский, не собирая рады ввиду близости противника, обошел с есаулом и писарем всю линию обороны, спрашивая у казаков совета. Положить голову в совершенно бесполезной стычке никому не хотелось. Поляки были на лошадях, числом они превосходили казаков вдвое, а то и втрое.

— Пропустим! — согласились казаки. — Чем больше их уйдет от короля, тем скорее конец войне.

Послали паром за пушками.

Поляки привезли их на берег реки, но грузить не помогали.

Казаки переправились вшестером, но силенок у них поднять пушку на борт не хватило.

— Эх, вы! — сказал им с укоризною пан Гилевский, он-то и был главный пушкарь в отряде. У князя Дмитрия Вишневецкого из пушек палить научился.

Отодвинул казаков и в одиночку втолкнул на борт парома сначала одну, а потом и другую пушку.

— Вот это сила! — удивились казаки, но один из них, совсем еще юнец, только фыркнул.

— Наш пан Громада не слабее этого пана.

Поляки засмеялись.

— Нет во всем Войске Польском такого человека, который мог бы силой сравниться с паном Гилевским. Да и в вашем войске такого не сыщется.

— А вот и сыщется! — не сдавался задира. — Еще как сыщется!

— Ну, коли так, — согласились добродушно поляки, — пусть он выходит против пана Гилевского бороться.

— А что на кон ставите? — загорелся азартом казак.

— Победит ваш пан Громада, пусть забирает столько наших ружей, сколько унесет. Победит наш пан Гилевский, дадите ему хлеба, сколько он на себе поднимет.

Ударили по рукам, и казаки повели паром с пушками на свой берег.

— Как это ты взялся за пана Громаду решать? — удивлялись казаки на молодого своего товарища.

— Чем будет меньше у них ружей, тем спокойнее, — ответил казак, нисколько не сомневаясь в своей правоте.

Затея, однако, пришлась всей казачьей сотне по душе. Пан Громада, некогда служивший джурой при полковнике Кричевском, недовольно запыхтел, услышав предложение, и все подумали, что он откажется от борьбы, но оказалось, пан Громада пришел в негодование оттого, что вдруг сыскался силач, который слыхом не слыхивал о его, Громадовой силе.

Борцы сошлись на низком польском берегу. Начинать им было велено по выстрелу из пушки. Казаки заодно хотели проверить, не порченые ли орудия подсунули им поляки.

Пушка стрельнула, и борцы принялись ломать друг друга, отрывать от земли, клонить на сторону.

Может быть, пан Гилевский и одолел бы казака Громаду, но голодное сидение в королевском лагере сил ему не прибавило. Пан Громада был к тому же непомерно толст и невероятно упрям. Он не мог свалить пана Гилевского на землю, но и сам не желал валиться. И стояли они, наминая друг другу бока, обливаясь потом, стояли, как две несуразные коряги, вросшие корнями в землю до самой ее сердцевины.

Потеха затягивалась, и казаки, верившие в своего пана Громаду, засвистели, закричали, подбадривая силача, и пан Громада и впрямь стал теснить пана Гилевского, толкая его огромным животом. Поляки заволновались, но тут явился среди них каноник в черной рясе и запел молитву к святой деве Марии. Пан Гилевский встрепенулся и в свою очередь стал толкать и трясти пана Громаду. Скоро великаны притомились и опять застыли. Иногда кто-то из них пытался перехватить руки поудобнее, противник тотчас мешал, и снова они стояли, стояли, стояли…

«Вот так же и Украина с Польшей», — подумал Павел Мыльский, и вдруг вспомнил лицо матери своей, да так ясно, словно в зеркале увидал.

Прошел час и еще полчаса — а у борцов было все то же.

Хорунжий Зигмунд приблизился к реке и предложил Мыльскому:

— Ничья. Нам пора уходить. Дайте нам воз продовольствия, мы вам оставим десять ружей.

Борцов развели. Хлеб на ружья поменяли, и отряд дезертиров ушел вверх по реке, чтобы совершить переправу подальше от казачьих сабель и пушек.

К пану Мыльскому подбежал задиристый казак, устроивший потеху.

— Пан сотник, давай выследим их переправу и ударим!

Мыльский посмотрел на молодца сверху вниз.

— Мы же слово им дали.

— Совесть глаза не выест. Мы на войне.

— Нечестивое убийство силы казакам не прибавит! — возразил Мыльский с гневом.

— Скажи лучше — своих жалеешь. Порода у тебя ихняя, ляшская.

Павел Мыльский стал бел, как меловые горы.

Казаки постарше, лишних слов не говоря, подхватили задиру под руки, увели за дворы да и набили ему морду на добрую память.

Хлопнул тяжелый от постоянных дождей полог шатра, потянуло сквозняком. В шатер вошло сразу не меньше полдюжины воинов.

Иса-бей, прикрывая ладонью обметанные простудой губы, щурясь, смотрел на вошедших…

Человек из охраны Исы-бея вытолкнул вперед сизоусого поляка.

— Мы посланцы его королевской милости Яна Казимира. Проводите нас к его величеству хану Ислам Гирею, мы везем королевские письма.

Иса-бей, выигрывая время, медленно поднялся с кошмы, опоясался саблей. Сабля была подарена ему Тимошем Хмельницким. Тимош говорил, что она освящена на гробе христианского бога Иисуса Христа. Иса-бей положил руку на крестообразную рукоять сабли, сдвинул брови, закричал, наливаясь яростью:

— Ты лжешь, поляк! Ты не посол, а шпион. Нам ничего не ведомо о королевских послах! — И приказал своим: — Что возьмете на шпионах — ваше!

Королевский посланец стал кричать и грозиться, но его утащили из шатра и ограбили.

Иса-бей стоял в своем шатре один, поглаживая рукоять сабли. Он все понял: польский король затевает переговоры с ханом за спиной Хмельницкого. Готовится очередная измена.

— Вот и все, что я могу сделать для тебя, Тимош, — сказал Иса-бей и горестно отер обеими руками лицо.

Ян Казимир сидел на лавке, прислонясь спиной к теплой печи. Печь — это единственное, что нравилось ему в стране, в которой он правил.

«Не я ею, но она мною», — подумал король, пребывая в тоске и презрении ко всем полякам, к самой Польше и к самому себе.

Королю только что сделали утренний доклад: «Умерло восемь человек, бежало триста».

Он завидовал беглецам. Черной, постыдной завистью завидовал.

Ну что ему дало пребывание на вершине власти, которой пришлось домогаться постыдными интригами, непомерной тратой денег, отступничеством от собственных интересов, мечтаний, идеалов, наконец. Где она, королевская сказочная жизнь? Ему пришлось пинками гнать хваленых героев-шляхтичей, чтоб самих себя защитили. Это было под Зборовом. А какова победа под Берестечком? За хана Бога надо молить! А теперешняя маета?

Король обвел глазами хату — вот она, его королевская жизнь. Голодом не морят — единственная привилегия.

«Во Францию хочу!» — король закрыл глаза, чтобы вспомнить легкую французскую жизнь, но перед глазами встала тюрьма. Во Франции будущему королю пришлось отведать жизни под замком.

Тепло печи обволакивало, захотелось снова лечь в постель, хотя встал он всего час тому назад.

— Узнайте, нет ли вестей от Лещинского, — сказал король секретарю, сидевшему за какими-то никому не нужными бумагами возле окна.

Секретарь ушел. Король, зайдя за занавеску, лег на постель в сапогах и одежде.

Лещинскому удалось вернуть себе место канцлера, и теперь король был рад этому. Лещинский умел ловчить. Через своих шпионов он изыскал способ довести до ушей Сефирь Газы добрососедское желание польского короля купить у хана мир. Причем Сефирь Газы сразу же получил тысячу золотых монет. Дело тотчас продвинулось вперед: Сефирь Газы испросил у хана позволения на переговоры и согласился встретиться с канцлером Лещинским в условленном месте под Каменец-Подольском.

Мудрость татарского канцлера Сефирь Газы в том и состояла, что он не терпел переговоров по нормам дипломатических установлений, всем этим многолюдным и многоречивым комиссиям он предпочитал доверительную, цинично откровенную беседу с глаза на глаз.

Требования Сефирь Газы были вполне приемлемы, за исключением одного пункта, принятие которого было равносильно предательству. Именно так: от короля требовали быть предателем народа. Это унижало королевское достоинство, польскую государственность и наносило ущерб престижу польского народа. Хан устами Сефирь Газы потребовал отдать для свободного грабежа и для взятия полона Полесье и Волынь.

Вот тут-то и захандрил король, зная наперед, что требуемая от него низость будет удовлетворена.

Правду сказать, Ян Казимир просил Лещинского поискать возможностей освободиться от некрасивого пункта договора, но даже это робкое упрямство короля тотчас было наказано. Хан пригласил Хмельницкого участвовать в переговорах и потребовал сверх общей суммы еще двадцать тысяч червонных золотых для своих знатных людей.

Богдан Хмельницкий послал хану толмача Георгия. Безопасность толмача и сама жизнь его зависит от умения гордое говорить почтительно, дерзкое — как будничное.

— О великий хан двух морей и двух материков! Обладатель многих стран и народов! — Георгий с величайшим почтением, сияя восторженными глазами, перечислил все титулы крымского хана, и после этой долгой тирады, как бы между прочим, сообщил: — Гетман Войска Запорожского передает тебе, о солнцеликий, что это он, гетман, призвал тебя с Ордою к себе на помощь против неприятелей своих ляхов, и пристойно было бы мириться с королем ему, гетману, а не тебе, великому хану.

Ислам Гирей оценил такт казачьего толмача. Толмач не трясся от страха. Он и говорил, и вел себя с достоинством. К тому же хан чувствовал за собою некоторую вину перед гетманом, которого он после Зборова и Берестечка надувал уже третий раз.

— Передай другу моему и брату гетману Богдану, — сказал хан, изображая на лице милостивую улыбку, — я замиряюсь с королем, а его, гетмана, замирю по Зборовскому договору. Если гетман сам не поедет для заключения мира, пусть пошлет своего писаря Выговского да двух-трех полковников лучших.

Хан одарил толмача Георгия пятью золотыми монетами и отпустил. Хмельницкий воевать на два фронта посчитал невозможным и смирился.

Он отправил под Каменец-Подольск Ивана Выговского и трех полковников: полтавского, миргородского и винницкого. С ними для охраны пошло пять тысяч отборного войска. Казаки стали лагерем за милю от города, но приглашения на переговоры не дождались. Канцлер Лещинский убедил Сефирь Газы в том, что мир следует заключить между королем и ханом. Войско Запорожское — часть Польши, и оно в воле его величества. Король Ян Казимир с гетманом замирятся особо.

Позже Сефирь Газы скажет, посмеиваясь, Ивану Выговскому:

— Оттого, Иван, за тобой не прислали, что человек ты сердитый. С тобою учинился бы задор, а мира не учинилось бы.

Пришлось толмачу Георгию во второй раз головой рисковать. Переодевшись татарином, потолкался он среди многочисленной обслуги на переговорах и принес Ивану Выговскому условия договора раньше, чем их доставили королю в Жванец. Хану было дадено сто тысяч червонных золотых, Сефирь Газы — двадцать тысяч, для ближних людей хана еще двадцать тысяч. Полон хану разрешалось взять в деревнях и селах Полесья и подо Львовом, городов не трогая. С казаками устанавливался мир на статьях Зборовского договора, подтверждался сорокатысячный реестр, которому надлежало выплатить положенное реестровым казакам жалованье.

— Им будет не сорок тысяч реестра, а сорок тысяч виселиц! — закричал король гневно, комкая документы, которые ему доставили поздним вечером. — Мы уходим во Львов на зимние квартиры. Армия остается при мне. Сразу после сейма — война! Война до победы.

Король кричал чересчур громко, ему стыдно было за позорный Жванецкий договор.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Не отсидишься от войны, не убежишь от войны, если она корчит корчами твою родную землю. Медленно думал пан Гилевский, а чаще и совсем не думал, предоставляя тяжкое для него дело другим, но до этой мысли он сам додумался, шагая с десятью такими же горемыками, как сам, привязанный к оглобле.

Пан Гилевский бежал из-под Жванца в свое крошечное именьице. Владели Гилевские пятью хатами, в которых остались дети, женщины да двое покалеченных на войне хлопов. У самого пана Гилевского была такая же, как и у крестьян, хата, разве что с конюшней хорошей.

Вернулся домой — помыться негде, баня завалилась. Взяли его татары, когда он бревно на плече тащил из лесу. Этим бревном пан Гилевский зашиб у татарина лошадь, но татарин не осердился. Он ехал теперь на лошади пана Гилевского и, глядя на богатыря, только губами почмокивал — ведь этакого работника добыл: и в хозяйстве оставить — хорошо, и продать можно, хоть самому султану за очень, очень хорошие деньги.

«Не с казаками, а с татарами надо было воевать!» — решил для себя главный вопрос пан Гилевский, да сам же и сообразил, что поздно это на ум ему пришло.

Татары, как метлой, по селам шаркнули. Полон захватили огромный. Набрали и поляков, и украинцев.

Шагая в ногу с пленниками, пан Гилевский наслушался таких горьких упреков в адрес короля и Речи Посполитой, что только зубами поскрипывал от душевной боли и досады. Король! Король выдал его, пана Гилевского, татарам с головой! Проклинать короля пан Гилевский, однако, поостерегся. Ведь не король же, в самом деле, бежал из-под Жванца, соскучившись по теплой хате. Это он бежал, пан Гилевский. Вот и пришлось его величеству, спасая большую часть, поступиться меньшей.

Выходило, что сам и виноват во всех бедах. И, не зная, как помочь себе, молился пан Гилевский пресвятой Деве, прося у нее прощения за малый ум свой.

Те самые люди, которые утверждают, что пути Господни неисповедимы, столь же убедительно толкуют о том, будто молитва малого да глупого Богу гораздо угоднее молитвы умного, знающего, что ему нужно. Пан Гилевский молился Богородице, впервые в жизни веруя каждому слову молитвы.

Вместо чудесного спасения, к их чрезмерно длиннохвостому каравану прискакало никак не менее двух тысяч татар во главе с молодым расторопным мурзой. Это был Иса-бей. Иса-бей отдал распоряжения, и татары, стегая нагайками пленников и пленниц, согнали их в одно место и таким вот скопом повели мимо дороги в степь.

— Панове! Панове! — зашептал, наливаясь силой и нетерпением Гилевский. — Чую, свои близко! Рвите путы!

Он не подумал о том, кто это — свои? «Свои» могли быть и казаками. И еще неизвестно, как они распорядятся польской частью полона. Он не подумал и о том, что людям, привязанным к оглобле, не по силе рвать веревки. Он ни о чем не подумал, пришла пора действовать, и он действовал. Разорвал свои путы и, шагая в том же строю, принялся освобождать своих товарищей по оглобле.

Один какой-то хлоп жалобно пискнул:

— Не надо бы! Увидят татары — в куски изрубят.

Мужику двинули по боку, чтоб помалкивал.

Казаки ударили с тыла. Толпа пленников, чувствуя, что спасение близко, но еще ближе мстительные татарские сабли, кинулась бежать, благо и бежалось легко, вниз по косогору.

Пан Гилевский отодрал последнего пленника от оглобли и завладел ею. На них наехало трое татар, но двоих он вышиб из седла, а третий пустился наутек.

Кто-то из казаков, освобожденных Гилевским, подвел ему коня.

— Садись! Беги!

— Свои же близко!

— Какие свои! — крикнул ему в лицо казак. — Ты добрый товарищ, потому и получай свободу.

И пан Гилевский вспомнил наконец, что он поляк среди казаков, среди врагов своих. Сел на коня, ему дали кусок лепешки и снятую с татарина саблю.

— Дай Бог нам всем счастья! — сказал он казакам и поскакал вниз по косогору, чтоб, сделав крюк, уйти степью на разоренную свою родину.

Полковник Иван Богун летел впереди казаков и первым снес татарскую голову.

Иса-бей, вместо того чтобы бежать, бросив огромный полон, решил атаковать казаков. Он не знал, что на его дороге залег в засаде казачий полк Богуна. Иса-бей атаковал лихого казачьего атамана, а попал в смертоносные объятия целого полка.

— Уходить! — приказал своей личной сотне Иса-бей, но уходить уже было некуда: их окружили.

— Мы взяли полон по соизволению короля! — кричали татары, знавшие украинский язык, казакам.

— Мы короля не слушаем, мы слушаем гетмана! — отвечали казаки, готовясь напасть на татарский кош.

— Но мы — союзники гетмана.

— Зачем же тогда берете в полон наших жен и детей? Смерть вам!

Опять перед казаками появился Богун. Махнул саблей, и в атаку сорвался правый фланг его полка.

Всей массой своих двух тысяч Иса-бей устремился в центр, но здесь про татарские головы полковник припас легкие пушки, все больше фальконеты, пришедшие, как научил под Корсунью Хмельницкий, своим ходом, на двух колесах. Залп картечью был не столь убийственный, сколь нежданный, а Богуну этого только и требовалось. Потерявшиеся в бою люди — легкая добыча сабле.

Пощады никому не было. Ни тому, кто сопротивлялся, ни тому, кто бросил оружие.

Богун, объезжая мертвое поле победы, направил коня к зарубленному молодому мурзе, но в последнее мгновение дал шпоры и проскакал мимо. Он узнал убитого. Это был Иса-бей — названый брат Тимоша Хмельницкого, татарчонок, живший в доме Богдана в Суботове, сын ширинского Тугай-бея, победитель Батога.

— Вот чего нам стоит союз с волками! — крикнул Богун, тыча одной рукой на освобожденный полон, а другою — на убитых казаков, которых собирали с поля, чтоб отслужить над ними молебен и похоронить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Московские послы — ближний стольник Родион Матвеевич Стрешнев да дьяк Мартемьян Бредихин, отправленные к Хмельницкому с грамотами и жалованьем еще 12 сентября, зажившись в Чигирине, поехали-таки искать гетмана с его войском, но в городе Ольшановке им было сказано, чтоб поворачивали обратно. Гетман возвращается в Чигирин.

В трех верстах от Чигирина их встретил генеральный писарь Иван Выговский, который воротился из похода раньше гетмана.

Выговский рассказал московским послам о Жванецком договоре между королем и ханом, а послы ему сообщили, что великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии самодержец жалует его, писаря, своим государевым жалованьем: четырьмя сороками соболей добрых, а жалованье это послы подадут ему у гетмана во время чтения грамот.

Иван Выговский нижайше благодарил за государеву милость, но просил послов дать ему при гетмане жалованье небольшое.

— У великого государя в Москве послы гетмана слышали про меня многие похвальные слова, и гетман за то на меня осердился. Потому царское жалованье дайте мне тайно и слов про меня похвальных при гетмане, Богом молю, не говорите.

Богдан Хмельницкий вернулся в Чигирин вечером 25 декабря и тотчас прислал к послам Выговского спросить о здоровье, и звать их назавтра к себе с царской грамотою.

Послы вернули Выговскому две турецкие грамоты, которые он отправлял в Москву тайно, и дали ему жалованье.

Наутро послов звали на обед к гетману все тот же Иван Выговский, брат его Данила, а с ними тридцать казаков. Гетман прислал шестерых коней — три турецких, три ногайских — послам и посольским людям в подарок.

Все царское жалованье гетману дано было соболями: сорок соболей в двести рублей сорок, сорок соболей — в сто пятьдесят, сорок соболей — в сто двадцать, сорок соболей — по сто рублей, сорок соболей — по девяносто, сорок соболей — по восемьдесят, сорок соболей — по семьдесят, два сорока — по шестьдесят и сорок соболей — по пятидесяти рублей за сорок. Юрию, сыну гетмана, дадено было сорок соболей по пятьдесят рублей, жене гетмана — столько же и еще пятнадцать сороков соболей сорокарублевых для раздачи полковникам и старшине. Ивану Выговскому при гетмане дали пять пар восьмидесятирублевых соболей.

И потом гетман, Выговский и послы закрылись в отдельной комнате, и послы сказали:

— Великий государь наш царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии самодержец его царское величество тебя, гетмана, и все Войско Запорожское за то, что вы за православную христианскую веру и за святые Божие церкви стоите крепко, безо всякие шатности, и от царского величества милости не отступаете, пожаловал — велел вас с городами вашими и с землями принять под свою царского величества высокую руку. А для того приниманья посылает боярина своего и наместника тверского Василия Васильевича Бутурлина да окольничаго наместника муромского Ивана Васильевича Олферьева да думного дьяка Лариона Лопухина. А о ратных людях — сколько вам на помощь послать — от царского величества указ будет вскоре.

Гетман и писарь, выслушав речь, ударили царским послам челом, и Хмельницкий сказал в ответ:

— Радуемся, что Господь Бог помиловал нас, а великий государь наш, его царское величество нас пожаловал, велел нас принять под свою государеву высокую руку.

И, поговорив о делах, гетман пошел с послами за стол и первую чашу пил за царское многолетнее здоровье. И как чашу выпил, стрельнула пушка, а гетман молил Бога:

— Дай, Господи, чтоб здоров был великий государь наш царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Русии самодержец, на своих великих преславных государствах Российского царствия и которые ему, великому государю, его царскому величеству ныне Бог предает.

Послы, совершив свое дело, готовы были хоть наутро отправиться в Москву, но вечером им сказали: гетман завтра в Суботов едет по своим делам, а отпуск послам будет 28 декабря.

Вот и встретились Тимош и Богдан.

— Прости меня, сын! То не я на помощь тебе не поспешал, то судьба встала между нами.

Снежное лицо сына, устремленное в бесконечность, было прекрасным, да только красота эта для жизни была негодной.

— Сыночек! — опускаясь на колени, шепнул Богдан непривычное для себя, неказачье слово: в суровости казаки детей своих растят.

Поклонился отец сыну — горек и безутешен был тот поклон.

— Я два дня уж как в Чигирине, — попробовал Богдан объясниться. — Мор по Суботову прошел. Пока дымом все окурили, сам понимаешь… Ну, теперь спокоен будешь. Не мог я отпустить тебя, в лицо тебе не поглядев. Спи, сын! Да уж и недалек тот день, когда встретимся.

Богдан встал, дал знак священнику, чтоб начинали последний обряд.

На следующий день был отпуск послам. Стрешневу гетман прислал в подарок лошадь, лук и деньгами — шестьдесят четыре ефимка, Бредихину — лошадь, лук и сорок один ефимок.

Со знаменем, трубою и литаврами московских послов провожали Юрий Хмельницкий, Иван Выговский и с полсотни казаков. Версты три провожали.

Переправились послы через Днепр в городе Бужине 31 декабря. На целый день в Бужине задержались, по Днепру шел большой лед. Река готовилась стать на зиму.

В пространном отчете о посольстве Стрешнева-Бредихина есть и такая запись: «А что послано государева жалованья гетманову большому сыну Тимофею Хмельницкому два сорока соболей по пятьдесят рублей сорок да жене его Тимофеевой сорок в пятьдесят рублев, и те соболи гетману не даны, для того что сына его Тимофея в Сучаве не стало, а жены Тимофеевой в Чигирине нет».

Роксанда встретила тело мужа, оплакала свою судьбу и в тот же день отправила к Богдану Хмельницкому своего человека, прося гетмана отпустить ее домой.

Да только где теперь был дом ее? В Яссах сидел Стефан Георгий, свергший с престола отца, убивший мужа, ошельмовавший брата… Чигирин для Роксанды тоже не стал домом родным.

Богдан Хмельницкий задерживать невестку против воли ее не захотел. Он дал ей в управление город Рашков, и Роксанда, получив универсал гетмана, тотчас собралась и уехала с детьми и со всем своим двором проливать свои вдовьи слезы в быстрый Днестр.

Через шесть лет после гибели Тимоша, в 1659 году, престол Молдавии занял брат Роксанды Стефан Лупу. Он послал за сестрой, но казаки прогнали молдаван от Рашкова.

Позже Роксанде удалось переселиться в Молдавию. Там она и погибла вместе с внуками Богдана. Бродячая шайка казаков разграбила ее дом, а всех его обитателей вырезала.

Памятью о Тимоше и Роксанде осталась в Яссах построенная на их деньги церковь Фурмос, что значит «красивая».

Старик Квач, бывший человек пани Мыльской, а ныне вроде бы и вольный казак, проснувшись поутру, поставил под образами дубовую лавку и лег помирать.

— Зачем жить, если нет ее — жизни! — сказал он своей старухе.

«День мой — век мой» — для удалого казака хорошая присказка, а для поселянина никуда не годная. Поселянин живет ожиданием, все время наперед заглядывая да загадывая. Зимой весны ждет, чтобы поле вспахать. Весною — лета, каким хлеб уродится. Летом — осени: у осени на все крестьянские загадки отгадка. Да и не в том ли тайна жизни, что люди лучшего от нее ждут. Но когда год от года перемены нет, когда стоит у ворот, не уходя, как бык приблудный, война, ждать нечего.

— Разлегся! — зашумела старуха на Квача, и он покорно поднялся с лавки, ушел за печь и затих.

Старуха, бодро повозясь у печи, понесла пойло свинье, задала корму корове, лошади. Курей кормила, гусей. Забыла в делах про деда. Вспомнила, когда завтрак собирать время пришло.

— Старик! — окликнула она Квача. — Есть иди.

Квач не откликнулся, и старуха, перехватив воздуху, замерла, слушая, как там ворохается за печью ее причудливый дед. За печью было тихо.

На цыпочках старуха подкралась к занавеске и отогнула уголок. Квач лежал комочком, сухонький, изжившийся, как отпавший от дерева лист. Устремив глаза в потолок, дед пребывал в такой тоске и неустройстве, что старуха подумала, грешным делом: «Не жилец».

Боясь нашуметь, все так же на цыпочках, отошла на середину хаты и тогда только сердито и громко зашумела:

— Ну хватит дурь на себя напускать! Вот пойду к пани Мыльской да и пожалуюсь. Уж она найдет на тебя управу.

— Я о Боге думаю, а ты меня пани Мыльской стращаешь, — с укором, но без жизни в голосе отозвался Квач.

— Ишь лежебока! — не унималась, повеселев, старуха. — Я и не грожусь, я взаправду к пани собираюсь пойти. Вот уж и шубу надеваю.

Квач не откликнулся. И старуха, повертев в руках шубу, оделась, сунула ноги в валенки, вышла в сени, хлопнув, для вразумления старика, дверью.

Постояла в сенях, всплакнула. Да и решилась пойти к пани, наябедничать на упрямца.

Вдруг радостно затрезвонили колокола, бухнула пушка, из ружей пальнули. Старуха кинулась обратно в хату и лоб в лоб сшиблась на пороге со своим стариком.

— Очумелая! Очумелый! — в один голос охнули они друг на друга и разбежались в разные стороны.

Квач, на ходу натягивая шубейку, трусил на волю, а старуха, юркнув в хату, тотчас опамятовалась:

— Куда же это он, умирающий мой!

И пустилась вослед за стариком.

Все Горобцы, от мала до велика, высыпали на улицу. В медленном от торжественности движении колыхалось в золотом блеске шествие.

— А попов-то, попов! — ахала Кума, всплескивая от восторга руками. — Нашего-то и не видать среди них.

— Как это не видать! — обиделись за своего попика односельчане. — Впереди, с крестом.

— О чем это вы, глупые! — как истый воробушек, скакал перед толпою Квач. — То русские пришли! Слава тебе Господи, услышал нас! Затворяй, беда, ворота! Затворяй, постылая!

За священством двигались русские бояре и среди них местная знать, встречающие — сотник Мыльский, есаул, писарь.

— Все вернулось на круги своя! — сказала пани Мыльская вслух, когда, занимая место перед алтарем, пан Мыльский стал рядом с московским боярином Бутурлиным.

Она, пани Мыльская, тоже была в первом ряду. Взгляд ее был строг и милостив — так смотрят матери на детей.

Квач тоже был в церкви, где бочком, где всей грудью, а то и по-ужиному — пролез.

Свои и приезжие певчие вместе с голосистыми попами и дьяконами пели ектинью, и все, всем народом в единый глас, молили Бога о государском многолетнем здоровье.

Квач плакал от радости и, толкая соседей, все пытался рассказать им:

— А я-то помирать было лег… Нет, говорю, жизни, неоткуда ее ждать. А жизнь сама к нам пришла.

— Тихо ты! — толкали в бок старика, но он не унимался.

— Чего тихо? Это когда смерть — тихо, когда жизнь — шуми, пой.

Царские послы торопились. Они получили от Хмельницкого письмо. Гетман звал послов поспешать в Переяслав, куда созывались полковники, старшина и казаки для общей рады — слушать государеву грамоту.

31 декабря 1653 года в пяти верстах от Переяслава великое московское посольство встретил переяславский полковник Павел Тетеря, а с ним было шестьсот казаков со знаменем, трубами, литаврами.

Казаки сошли с лошадей, и Павел Тетеря сказал Василию Васильевичу Бутурлину и его людям пышную речь.

— Благоверный благоверного и благочестивый благочестивого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии самодержца и многих государств государя и обладателя его государского величества, великий боярин и прочие господа! С радостью ваше благополучное приемлем пришествие. Давно уже сердце наше горело, услаждаемое слухом, что во исполнение царского обета грядете к нам, чтобы быть нам, православному и преславному Войску Запорожскому, под высокою великодержавного благочестивого царя восточного рукою. Я же, меньшой в рабах того же Войска Запорожского, имею приказ от Богом данного нам гетмана Зиновия Хмельницкого в богоспасаемом граде Переяславе встретить вас и сотворить, со всем войском, содержащимся в граде, нижайшее поклонение. Молю прилежно милостей ваших войти в обители града Переяслава.

— Добрый слуга царю будет, — шепнул о Тетере дьяку Лопухину Бутурлин.

Встреча московским послам нравилась. Саженей за сто от городских ворот стоял коридор казаков с ружьями. Все они пальнули в честь посольства. Саженей за пятьдесят от ворот боярина Бутурлина приветствовал переяславский протопоп Григорий со всем священством города и окрестностей.

Теснился народ, все честные люди вышли встречать Москву, старики, дети, женщины, пришли в город крестьяне из деревень. Все хотели видеть чудо соединения двух родных, разошедшихся в веках народов. И каждый человек, какого бы звания он ни был, на свой лад, но понимал — великие дни пришли, великое дело сотворяется на его глазах.

Посольство прикладывалось к святым образам, принимало кропление святою водой, и потом протопоп говорил, и все, затая дыхание, слушали.

— Радостью исполняемся, удостоенные зреть благополучное благородия вашего от царского пресветлого величества пришествие. О нем же слухом уха услышали мы, меньшие и нижайшие богомольцы ваши, с радостию вышли навстречу, уповая, что пришествием вашим Господь Бог исполнил усердное желание православия нашего о совокуплении во едино Малой и Великой России, чтобы быть нам под единого великодержавного благочестивого царя восточного крепкою рукой.

Под радостные клики народа, под звон всех церквей, посольство проследовало в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где был совершен молебен.

На вопрос послов, где же гетман, Павел Тетеря отвечал:

— Гетман хотел быть в Переяславе наперед вашего приезда, но через Днепр ныне переправиться никак не возможно.

Река, еще вчера ворочавшая ледяными глыбами, смертельная для храбрецов, рискнувших совершить через это мчащееся ледяное месиво переправу, за ночь утихла, и строитель-мороз там и здесь уже перебрасывал хрупкие свои мостки, которые под напором воды трещали и ломались, но было видно — Днепр устал от борьбы и смирился.

Богдан Хмельницкий ждал, когда река станет. В этом столкновении воды и мороза ему чудилось вещее.

Мороз был для него образом правильной жизни. В устоявшихся добротных буднях тоже есть свои кипучие топи, но, однако, надежность мостов, как этого, ледяного, велика, и жизнь от внешних разрушительных сил безопасна вполне.

«Хорошо ли оно, успокоение? — думал Богдан и сам же отвечал себе: — Хорошо».

Река жизни, низвергнув поработителей живота и самого духа, растратив силы на половодье, на одоление всяческих преград, нуждалась в покое.

И сам он, гетман Хмель, желал покоя и постоянства.

Богдан смотрел, как, всплескивая, ужом пробирается вода между остановившимися почти льдинами, и думал о том, сколько людей, дорогих ему, частицу его жизни, унесло потопом. Шесть лет минуло со дня его зимнего бегства из Чигирина на Сечь. За те шесть лет почти все полковники в полках поменялись: убитые, умершие, изменившие… Любимая жена погибла, любимый сын погиб, погибли не только его, старого Богдана, друзья и одногодки, но и друзья его сына — цветущая поросль жизни. И враги погибли. Все региментарии у поляков новые.

— Новое время пришло, — сказал Богдан вслух и про себя подумал: «Сгожусь ли я для него?»

Шестого января в праздник Богоявления на реку Трубеж двинулось великое шествие, снова собравшее весь Переяслав и казаков, приехавших на раду. Среди крестов, хоругвей, икон несли, как драгоценность, образ Спаса, отпущенный государем с Бутурлиным. Сразу за святыми реликвиями шли в полном облачении архимандрит казанского Преображенского монастыря Прохор, протопоп Рождественского московского собора Андреан, поп Савво-Сторожевского монастыря Иона, переяславский протопоп Григорий, священники и дьяконы приходских церквей, за священниками шли бояре Бутурлин, Олферьев, думный дьяк Лопухин, князья и дворяне посольства.

Богдан Хмельницкий приехал в Переяслав вечером. Сразу по приезде он прислал на подворье, где стояло посольство, полковника Тетерю сказать, что хочет с боярином Василием Васильевичем Бутурлиным видеться тайно, и на той встрече чтоб грамоты государевой не подавать и речей не говорить.

— А пожалует ли государь нас, грешных, теми землями и вотчинами, какими мы владеем и которые надеемся передать своим потомкам? — спросил на встрече гетман.

— Государь всякое добро помнит и не обходит милостью своей того, кто служит ему верой и правдой, — ответил боярин Бутурлин.

Этот разговор разволновал Тетерю, допоздна засиделся у родственника своего Ивана Выговского.

— Уж если и подклоняться под руку московского самодержца, — говорил Тетеря, — так хоть чтоб не без выгоды.

— А ты больше молчи, но дело свое знай, — посоветовал Выговский. — Уговорю гетмана, чтоб он тебя послал в Москву. Пока другие опомнятся, мы уже вытребуем у царя и города, и земли.

— Титул бы княжеский у царя испросить! — помечтал Тетеря.

— Как про твой титул услышат казаки, так и сабли наголо. Главное, грамоты от царя получить… Московские воеводы порядок наведут быстро, тогда и про грамоты можно будет вспомнить.

— Иван, склоняю перед твоей мудростью голову! — поклонился Тетеря Выговскому.

Поздним утром на подворье московского посла с заднего двора зашел человек в простой одежде. Человек этот был Иван Выговский. Его провели к Бутурлину.

— У гетмана спозаранок была тайная рада с полковниками, — сказал он боярину. — Полковники решили подклониться под руку царя. Из семнадцати полковников одного только не было, Богуна.

— Спасибо тебе, Иване, за верную службу царю.

— Самой жизни для государя не пожалею! — воскликнул Выговский. — Надеясь на его царского величества милость, принес я грамотку. Братья мои, отец мой и сам я — верные слуги царя, молим подтвердить наши права на те города и земли, которыми мы теперь владеем.

— Служи, Иван Выговский, как служил, и надежда твоя не будет обойдена царскими милостями, — изрек Василий Васильевич Бутурлин, удивляясь про себя проворности генерального писаря.

Когда Выговский удалился, сообщив, что раду созовут во втором часу дня, боярин посмотрел Писаревы челобитные и только головой покачал: аппетиты у братьев Выговских были немалые.

Иван испрашивал для себя половину города Остра с селами, местечки Козелец, Бобровицы, Триполье, Стайки, села Лесовичи и Кошеватое, большой город Ромны.

Брат писаря и зять гетмана Данила имел виды на другую половину города Остра, местечки Барышевку, Воронков, Басань, Белогородку, Рожев и села вокруг этих местечек.

Меньшой брат Константин просил Козары и Кобыжчу, отец и шурин били челом государю, чтоб подтвердил право на владение старыми имениями.

Во втором часу дня ударили барабаны и били целый час, созывая казаков и прочий люд на городскую площадь.

И собралось великое множество народа.

Посреди площади, потеснив толпу, сделали круг, и вошел в него под бунчуком, с булавою гетман Хмельницкий, а с ним войсковой судья, есаулы и полковники. Войсковой есаул велел всем молчать, и, когда угомонились, Хмельницкий, напрягая голос, начал говорить ко всему народу.

— Панове полковники, есаулы, сотники и все Войско Запорожское и вси православные христиане! Всем вам ведомо, как нас Бог освободил из рук врагов. Ведомо и то, что уже шесть лет живем без государя в нашей земле, в беспрестанных бранях. Гонители и враги наши, хотящие искоренить церковь Божию, пьют не напьются крови, дабы имя русское не помянулось в земле нашей. Все мы видим, что нельзя более нам жить без царя. Для этого ныне и собрали раду, явную всему народу, чтобы все вы вместе с нами выбрали себе государя из четырех, которого вы хочете.

Хмельницкий замолчал, давая горлу передышку, и площадь замерла, боясь пропустить хотя бы единое слово гетмана. И сказал он:

— Первый царь есть турский, который многажды через послов своих призывал нас под свою область. Второй — хан крымский. Третий — король польский, который, если мы захотим, и теперь нас еще в прежнюю ласку принять может. Четвертый есть православный Великия России государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии самодержец восточный, которого мы уже шесть лет беспрестанными молениями нашими себе просим. Тут которого хотите, избирайте! Царь турский есть бусурман. Всем нам ведомо, как братия наши, православные христиане, греки, беду терпят от безбожных утеснений. Крымский хан тож бусурман. По нужде мы дружбу его приняли, а с этой дружбой и нестерпимые беды. Какое пленение, какое нещадное пролитие крови христианской от польских от панов — никому вам сказывать не надобно. Сами вы все ведаете, что лучше жида и пса, нежели христианина, брата нашего, почитали. А православный христианский великий государь, царь восточный, есть с нами единого благочестия греческого закона, единого исповедания. Тот великий государь, теперь милостивое царское сердце к нам склонивши, своих великих ближних людей к нам прислать изволил. Под его высокой рукой мы обретем наконец благотишайшее пристанище. А кто с нами теперь не согласен, куды хочет — вольная дорога!

— Волим под царя восточного! — закричали те, кто был на тайной раде, но голоса их перекрыл глас всего народа, тех бесхитростных людей, кто не знал ни о сговоре полковников, ни про сомнения старшины.

— Под царя восточного! — кричали люди. — Велим!

Гетман послал полковника Тетерю по кругу спросить людей, нет ли несогласных.

— Вси ли тако соизволяете? — обращался Тетеря к казакам и к простолюдью с одним и тем же вопросом.

— Вси! — отвечали люди.

— Буди тако! — молвил гетман.

— Боже, утверди! Боже, укрепи, чтоб вовеки вси едино были! — радостно и прямодушно сказал народ.

И послал гетман Хмельницкий своего писаря Выговского в съезжую избу сказать боярину Бутурлину и посольству: «Все казаки и мещане под государеву высокую руку подклонились».

Вслед за Выговским в съезжую избу прибыл гетман с полковниками и старшиной. Бутурлин вручил гетману царскую жалованную грамоту.

Хмельницкий, по обычаю, поцеловал печати и передал грамоту Выговскому, который и зачитал ее. Были сказаны речи, после чего Бутурлин и посольство сели в карету и поехали в соборную церковь, чтобы привести к государевой присяге гетмана и его полковников.

Простолюдье уже вовсю праздновало, веруя, что теперь, когда есть такой великий и могучий защитник, как весь русский народ, бедам конец, но владетельные особы засомневались вдруг, и первым среди них Хмельницкий.

Перед самой присягой он попросил боярина Бутурлина, чтобы тот от имени государя дал присягу по трем пунктам: не выдавать Войска Запорожского королю, блюсти прежние вольности, подтвердить права на владения маетностями, то есть городами, селами, землями, какие кто имел.

— В Московском государстве, — возразил строптиво Бутурлин, — целуют крест государю. Такого никогда не бывало, чтоб государь присягал своим подданным. Говорить о том гетману непристойно. Великий государь будет от недругов Войско Запорожское оборонять и защищать, вольностей он у него не отнимает и маетностями велит владеть по-прежнему.

— Такое для нас внове, мы уходим на раду, — заявил боярину Хмельницкий и со всей старшиной отправился в дом Павла Тетери.

Вскоре в церковь явились сам Тетеря и миргородский полковник Сахнович.

— Гетман и вся старшина постановили, чтоб ты, боярин, дал присягу Войску Запорожскому именем государя.

— То непристойное дело! — прикрикнул на выборных без страха и сомненья боярин Бутурлин.

— Польские короли всегда подданным своим присягают! — напирал Тетеря.

— Того в образец ставить непристойно, — твердил свое посол. — Те короли неверные и не самодержцы, а на чем и присягают, того никогда не исполняют, за правду свою не стоят.

С тем и отправились Тетеря и Сахнович к гетману.

Ватное, его можно было потрогать, молчание повисло в воздухе. Богдан поглядел на руки и увидал, что до белых косточек на пальцах сжимает булаву. Положил ее на стол. Потянулся. Налег спиною на стул. И шляхетская изящная мебель хрустнула, спинка отвалилась. Богдан взмахнул руками и вскочил раньше, чем стул рухнул.

Павел Тетеря побледнел. Кинулся на пол к стулу.

— Смилуйся, гетман. Все стулья были крепкие.

Богдан увидал напряженные лица полковников. Лаврин Капуста, прищуря глаза, смотрел на Тетерю.

— Ох-ха-ха-ха! — схватившись за живот, зашелся в смехе Богдан, полковники оттаяли вмиг, захохотали, тыча пальцем на Тетерю, который, вспотев, как мышь, все еще разглядывал обломки стула.

— Идемте, панове, в церковь к присяге! — сказал Богдан. — У польского короля много бумажных заверений, а на деле всегда другое. Доверимся слову московского царя.

На соборной площади к Богдану с кружкой горилки подошел немировский атаман Куйка.

— Выпей, гетман! Все гуляют, один ты не пьян.

— Хорошее ли дело мы учинили, казак? — спросил Богдан.

— А ты сам погляди. У всех нынче праздник!

— Слава Богу! Я рад, что вымолил у царя милости взять два разных двора под одну надежную крышу.

— То Украина, истекшая кровью, царя умолила, — сказал Куйка, — а ты, гетман, тоже молодец. Коли ты с Москвой, то и мы все с тобой. Выпей!

— Не могу, Куйка! Иду к царской присяге.

— С Богом, гетман! Тогда я за тебя выпью! Будь здоров, гетман! — и Куйка единым духом опорожнил посудину.

Приводил к присяге Хмельницкого, Выговского и всех полковников по чиновной книге архимандрит Прохор.

После присяги в съезжей избе всем присягнувшим выдали богатое государево жалованье, а гетману вручили знамя, булаву, ферязь и шапку.

Уже на следующий день, получив от Хмельницкого роспись всех ста семидесяти семи городов Войска Запорожского, боярин послал в эти города людей своего посольства, чтоб они привели к присяге всех их жителей.

Сам Бутурлин 14 января 1654 года отправился в древний Киев.

Пока посольство жило в Переяславе, полковники по одному, по двое наведывались к царскому боярину, и каждый просил дать ему грамоту на его маетности. И не только просили, но и стращали. Особенно старался Иван Выговский. Пришел он к Василию Васильевичу Бутурлину с войсковым судьей Богдановичем, с Тетерей и еще с тремя полковниками.

— Ты, боярин, приехал от царя с полной мочью, — сказал послу Выговский, — и, значит, можешь дать нам письма за своими подписями о вольностях казацких и о правах на маетности. Иначе полковникам нечего показать в своих полках. Если же ты, боярин, таких писем не дашь, то вашим стольникам и дворянам в города ехать незачем. У людей в городах от вашей присяги будет одно только сомнение. Да и страшно ныне по нашим дорогам ездить. Гетману прислали письма, что татары наступают.

Царский посол, однако, был тверд, и пришлось казацкой старшине положиться на государеву волю.

У старшины свое на уме, у простых казаков свое.

Встретили Бутурлина казаки в десяти верстах от Киева, у кого был конь, тот и поехал.

Перед Золотыми воротами за городским валом посольство приветствовали киевский митрополит Сильвестр Косов, черниговский епископ Зосима, печерский архимандрит Иосиф Тризна. Речь посольству говорил сам митрополит. И сказал он:

— Целует вас в лице моем он, Владимир, великий князь русский, целует вас светлый апостол Андрей Первозванный, целуют вас Антоний и Феодосии, преподобные отцы печерские. Целуем и мы со всем освященным собором. Целуя и любя, взываем: войдите в дом Бога нашего на наследное седалище благочестивых великих князей русских!

Красиво говорил Сильвестр Косов. Сам отслужил молебен в Софийском соборе, но даже с лица спал и посерел, когда московский боярин спросил его, как школяра:

— Гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское многажды били челом великому государю, чтобы принял их под государеву высокую руку, а ты, митрополит, почему никогда челом государю о том не бил, писем не писал и царской милости себе не поискивал?

— О челобитиях гетмана и всего Войска Запорожского я не ведал, — ответил через силу митрополит. — Ныне же за государево многолетное здоровье и за государыню царицу и за благоверных царевен я должен Бога молить.

И уже на следующий день Сильвестр Косов выказал свой характер и свое отношение к Переяславской раде.

Бутурлин приводил к присяге киевских казаков и мещан. К митрополиту поехал стольник Кикин, а в Печерский монастырь к архимандриту Иосифу Тризне подьячий Плакидин. Московский посол просил прислать для приведения к присяге шляхту, слуг и дворовых людей, которые у них живут.

— Шляхта и дворовые люди служат мне и живут с того, что я даю. Царскому величеству им присягать не годится, — ответил Кикину митрополит, а Тризна, прежде чем дать ответ, решил посоветоваться с Косовым.

Пришлось к митрополиту послать думного дьяка Лариона Лопухина. Лопухин припугнул Косова государевым гневом.

— Шляхта и дворня — вольные люди, я не пошлю их к присяге! — ответил митрополит, рассердясь.

— Зачем ты учиняешь раскол? — спросил его Лопухин. — Упорство твое, митрополит, не дельное. Поезжай к ближнему боярину Василию Васильевичу Бутурлину и объяснись.

— Шляхту и дворовых людей я к присяге не пошлю, с боярином вашим мне говорить не о чем! — не помня себя от ненависти, закричал на думного дьяка Косов.

Ларион Лопухин, не благословясь, тотчас уехал от митрополита.

Косов метался по своему дому, обижая в неистовстве ни в чем не повинных перед ним слуг своих. Он, киевский митрополит, отныне попадал под власть московского патриарха. Он — шляхтич — должен был теперь служить московскому царю!

— Проклятый Хмель! Проклятый, проклятый, проклятый Богданище! — кричал киевский богомолец, стоя перед святыми иконами.

Но что было ему делать, Сильвестру Косову? Он не хотел потерять удобств и преимуществ той жизни, какие давал ему его сан.

Проманежив московских бояр еще один день, Косов послал-таки на присягу своих шляхтичей и слуг, а печерский архимандрит Тризна последовал его примеру.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Коли мужу моему, хозяину дома, все недосуг до тебя, так ты и полез двумя копытами в чужое корыто. А ну нагнись, негодник! — С этими словами пани гетманша, приподнявшись с кресла, ухватила управляющего за оселедец да и треснула лбом о стол своей милости. — Не обманывай того, кто хлеб тебе дает! Не почитай себя умником! Не все, не все вокруг тебя дурни, не все!

И, треснув изумившегося управляющего столько раз, сколько ей, пани гетманше, показалось в меру, она отпустила его и сказала вполне примирительно:

— Кирпич стоит вдвое дешевле, чем ты насчитал, лес втрое. Стены класть зимой не смей, от такой кладки только сырость в дому разводить. Покуда зима, завези по крепкой дороге все, что надобно для стройки, а по весне собери артельщиков — да самых лучших! — и с Богом, строй. Я за вашей работой сама пригляжу. Ступай!

Управляющий, кланяясь, попятился к дверям, но пани гетманша подняла вверх пальчик и сказала, пальчиком погрозив:

— Застану еще раз в воровстве, отдам тебя в науку моим джурам.

Джуры у пани гетманши потолки головами ненароком прошибали. Управляющий упал на колени и, перебежав на четвереньках комнату, поцеловал у пани сапожок, жемчугом да золотом расшитый.

Едва управляющий исчез, как дверь кабинета снова распахнулась, и вошел сам гетман. Он хохотал:

— Ну и настращала же ты беднягу!

— Заворовался совсем, вот и пугнула! — призналась Анна Филиппиха.

— Когда брал тебя в жены, говорили мне: галушки у нее больно добрые. А ты чистый гетман в юбке.

— Живу так, чтоб твоего гетманского достоинства не уронить, — ответила мужу Анна. — Вот погляди, хорош али дурен мой универсал?

Дала прочитать жалованную грамоту Густынскому монастырю, в которой от своего имени приказывала не тревожить земель, дарованных монастырю Иеремией Вишневецким.

Богдан прочитал ладно составленный документ, вздохнул.

— В хату хочется, галушки горячие есть.

— Сказано — сделано! — Проворная супруга поднялась из-за стола, взяла мужа под руку, и уже через час, прокатившись на санках, запряженных парою лошадей, были они за рекой, на пасеке.

Сторож-пасечник натаскал для печи побольше дров на случай, если гетману с гетманшей придет охота на огонь поглядеть, и отправился спать в баню.

— Вот и одни, — сказал Богдан, закладывая дверь тяжелым засовом. — Не упомню уже, когда сам по себе был.

Печь стреляла сухими дровами. Анна, в домотканой простонародной свитке, сверкая голыми по локоть руками, двигала ухватами. Она привезла-таки с собой настряпанных галушек и теперь ставила их в печь. Богдан и не заметил, когда и кому жена о том приказывала. И ведь какая умница! Галушки раздобыла самые простецкие, о каких и помечтал, затосковав, Богдан.

Да только простая одежда и простая еда душу враз не опрощают.

— Иван, брат мой старший, человека ко мне сегодня присылал, — вспомнила за трапезой Анна. — К Богуну поляки зачастили.

— Богун всегда особняком держится, — сказал Богдан, — только к полякам он не переметнется. Я знаю: мне он давно не верит, но уж и то хорошо, что я верю ему.

— Иван, братец мой, пишет в письме, что из пушек русских стрелял. Очень, говорит, меткие пушки. Турецких и польских много лучше. Пишет, чтоб ты, коли случится, просил бы у царя побольше пушек.

Богдан, подперев щеку рукою, смотрел на жену до тех пор, пока не встретился с нею глазами. Она радостно вспыхнула, зарделась. Тотчас встала и, погасив свечу, повела супруга спать.

Не спалось Богдану в ту ночь.

В окошко глядела ясная луна. Окно в лесной хате было всему Чигирину на удивление — из стекла.

«То Елена постаралась», — подумал Богдан, выбираясь осторожно из-под одеяла.

Он сел возле окошка. Мороз разукрасил его снизу острыми листьями ледяного чертополоха.

«Вот и вся память о человеке, — подумал Богдан о Елене и еще подумал: — А ведь я бы простил ее. Все бы ей простил».

Покосился на кровать. Анна ему тоже была дорога.

«О брате печется… Так ведь два у нее брата, а печется о том, кто много стоит. Наказным гетманом его пошлю».

И вдруг понял: о новой войне думает, как о деле, на небесах уже решенном.

«Война теперь совсем другая будет, — он попробовал представить себе русские рати. — Пушки у них, Золотаренко говорит, хорошие, и бойцы у них тоже хорошие. — Против русских Богдану воевать пришлось. — Бойцы у них стойкие, — вспоминая смоленскую осаду, думал Богдан, — а вот каковы воеводы? Послы, приезжавшие в Чигирин, были разных чинов, и никто из них своего слова сказать не смел. Однако благородие свое выставляли, как сосуд с драгоценной амброй. Спесивые, должно быть, воеводы у царя, и не дай бог — глупые».

Глядел на луну Богдан, но луны уже не видел. Думалось о том, подтвердит ли царь права казачьей старшины на маетности, пожалует ли его, гетмана, городами.

Головой покачал.

«Господи, что только в голову не лезет. Даст тебе царь город. Как не дать! Ведь это ты, Богдан, казак из самых мелкопородных, совершил дело, которое и через века не забудут. Великое дело для всего славянского племени: соединил разрозненное в целое. Твоей настойчивостью, твоими хитростями, твоими слезами — совершилось все это. Нет, пусть государь не поскупится, отвалит какой-нибудь Гадяч для благополучного житья потомков Хмельницкого».

И улыбнулся на самого себя. Как же это все в человеке совмещается: великое и уж такое малое.

В среду 15 марта 1654 года, на шестой неделе Великого поста, государь устроил на Девичьем поле смотр рейтарскому и солдатскому ученью.

Мартовский снег под шатром весеннего неба сверкал, опаляя лица солнечным отраженным светом. Воздух припахивал грозой, хотя ни одно облако не осмеливалось пуститься вплавь по небесному бездонному морю.

Государь Алексей Михайлович, в боевом доспехе, двадцатипятилетний, разрумяненный морозцем, вертел головой, как мальчишка: охота заглянуть каждому гостю в глаза, как они его любят.

Смотр Алексей Михайлович ради гостей и затеял. Позавчера в Столовой избе у него были на приеме украинские послы: войсковой судья Самойло Богданович, полковник Павел Тетеря и казаки. Ни Хмельницкий, ни Выговский в Москву не поехали. У них были на то свои причины.

Король Ян Казимир и литовский гетман Януш Радзивилл разослали по всей Украине универсалы, обещая казакам, сотникам, полковникам многие милости, лишь бы казаки изменили присяге, данной московскому царю. Обещали пряники, а заготовили кнут. Радзивилл собирал войска, намереваясь двинуться к Стародубу. Двадцатитысячное польское войско пришло в Полонное. Коронный гетман Станислав Потоцкий — еще один Потоцкий! — со своими войсками подошел к Проскурову, намереваясь ударить на Прилуки, отрезая Украину от Московского царства. Спешно собирал отряд для очередного кровавого рейда в глубь Украины Стефан Чарнецкий. Нет, не мог гетман отлучиться надолго в такое время из Чигирина. Татары перекинулись на сторону короля. Король отдал хану край от Днестра до Буга, все гарнизоны у них теперь двойные: половина гарнизона — польская, половина — татарская. Но пуще польско-татарского союза Хмельницкий опасался измены. Богун московскому царю присяги не дал, и Ян Казимир поспешил склонить его на свою сторону. Разыскали давнего приятеля Богуна, православного шляхтича Олекшича. И вот никому не известный Олекшич шлет письмо, в котором именем короля обещает всему Войску Запорожскому древние вольности, Богуну — булаву гетмана, шляхетское достоинство в любое староство, лишь бы он, Богун, не признал над собою власть Москвы и отговорил бы других полковников идти за Хмельницким.

«Богдан из товарищей стал тебе паном, — увещевал Олекшич Богуна, — не только вы, казаки, но и церковь православная ныне оказалась в бедственном положении. Вместо святейшего и первейшего среди патриархов константинопольского она обязана повиноваться московскому патриарху. Народ ожидают беды, король будет воевать с казаками, покуда они не подчинятся его воле по-прежнему».

Письма Станислава Потоцкого и Олекшича Богун переслал Хмельницкому, но гетман, сам умевший запутать своих противников, был настороже.

Казалось бы, если Хмельницкому нельзя отлучиться от дел Войска Запорожского, то в Москву надо было ехать Выговскому, посольство обязано добиться от царя подтверждения прав Войска Запорожского на вольности, договориться о совместных действиях против королевских и татарских войск. Но Выговский, видно, боялся показаться в Москве. Боялся чрезмерной ласки для себя. Неосторожное слово могло обнаружить перед казаками его шпионаж в пользу Москвы. Это была только одна из причин отказа Выговского возглавить посольство. Поехать в Москву — значило выставить себя ее откровенным приверженцем. Это могло обернуться для писаря потерей тех людей, для которых он — будущий гетман и которые надеются, пережив Хмельницкого, отбить у народа тягу к Московскому царству. Сторонников своих генеральный писарь терять не желал.

Вот и прибыли в Москву за великими царскими милостями люди не первостепенные.

Алексей Михайлович был недоволен невысоким уровнем посольства, но он готов был извинить Хмельницкого: война ведь и впрямь не за горами. Да и ничто не могло огорчить надолго молодого царя. Месяц назад, 5 февраля, царица Мария Ильинична подарила государю наследника, кровиночку Алексея Алексеевича. Первый сын царя Дмитрий упал во время путешествия в Кирилло-Белозерский монастырь в воду и захлебнулся.

Добротное рейтарское войско показывало царю славную выучку, солдаты палили залпами дружно, ружья заряжали скоро.

Алексей Михайлович сам подошел к казацким послам.

— Довольны ли вы моим войском? — спросил он, глядя больше на полковника Тетерю.

— Ваше царское величество, — поклонился полковник, — московское войско иноземного строя ходит и стреляет премного лучше самих немцев.

Государь просиял.

— А каково мое войско в сравнении с войском короля?

— Никакого сравнения, ваше царское величество! — поспешил вставить словцо судья Богданович.

— Но устоит ли королевское войско против моего?

— Никак не устоит! — в один голос гаркнули прехитрые послы.

Государь пошел на свое место, а возле казаков началось движение, бояре и думные люди спешили обогреться возле обласканных царской милостью.

Тетеря, изображая простодушие, заговорил с боярином Борисом Ивановичем Морозовым:

— Я бывал в Варшаве при королевском дворе, знал многих вельмож, но такой пышности, как в Москве, видно, на всем свете нет. Здесь каждый боярин одет, как царь. Велико же, видно, состояние у московских лучших людей!

— Каждый наделен по заслугам, — ответил Борис Иванович. — У меня семь с половиной тысяч дворов, у брата моего, Глеба Ивановича, поболее двух тысяч.

— Семь тысяч дворов! — У Тетери даже дыхание перехватило.

— С половиной, — подтвердил Борис Иванович.

До назначения царю в дядьки за Морозовым числилось всего триста дворов, преуспел боярин не только в государственных делах, но и в приращивании своего имения.

— Впрочем, я не из самых первых, — уточнил боярин. — У Никиты Ивановича Романова больше моего.

— Какое счастье, что мы соединились с Московским государством! — проникновенно воскликнул полковник Тетеря. — Служить государю, который умеет повелевать и жаловать, — великое благодеяние для его дворянства.

— Бей челом государю, и государь тебя пожалует, — посоветовал Морозов Тетере.

— Мне бы грамоту на местечко Смелую. Подтвердительную грамоту.

Получил Тетеря свою Смелую. Богданович — Старый Мглеев. Хмельницкий — Суботов, Медведевку, Борки, Жаботин, Каменку, Новосельцы, а позднее город Гадяч на Левобережье. Да кроме того, на гетманскую булаву был даден Чигирин.

Царь и бояре охотно жаловали Войско Запорожское. Посланники гетмана привезли просительную грамоту из двадцати пунктов, и каждый пункт был удовлетворен, иногда, правда, с оговорками.

Казаки просили довести численность реестрового войска до шестидесяти тысяч, царь согласился. Подтвердил право казаков на свободные выборы гетмана и полковников, право судиться по казацким обычаям. И только в статье о приеме гетманом иностранных послов сделал оговорку: с турецким султаном и польским королем без царского позволения гетман не может ссылаться.

Казаки просили жалованье, какое полагалось им от короля, по тридцати злотых в год. Царь пожаловал Войску по четверти угорского золотого на человека. Послам сказано было: ныне денег нет, потрачены на сборы государевых ратей для войны с королем.

Впрочем, при жизни Богдана Хмельницкого реестра так и не составили. В реестр хотели все, кто воевал, а воевала вся Украина.

С жалованными грамотами и богатыми дарами увозили послы новую печать. Двуглавый орел со скипетром и державой осенял крыльями людей: справа в Московских боярских шубах, слева — в казацких жупанах со штандартом.

Боярин Василий Васильевич Бутурлин за свое посольство тоже был щедро награжден. Дали ему золотую атласну шубу на соболях, золоченый серебряный кубок, четыре сорока соболей и к его окладу в четыреста пятьдесят рублев была дадена стопятидесятирублевая надбавка. Получил он и дворчество с путем. Этот путь представлял собой половину доходов с некоторых ярославских кружечных дворов и рыбных промыслов.

Олферьев и Лопухин тоже получили дорогие подарки. Объявлена была царская милость за царским столом думным дьяком Алмазом Ивановым на Святой неделе, когда все переговоры закончились и казачьи послы уехали в Чигирин.

Пламя било из окон с таким напором, языки огня были так светлы и горячи, что князю Дмитрию почудилось: каменные стены, сплавляясь, превращаются в прозрачное стекло.

— Пан Чарнецкий, смотрите! — князь показал на этот дом и тотчас поник: Чарнецкий не поймет его.

Из дома пылающим столбом выбежал человек и устремился прямо на них. Дмитрий Вишневецкий, совершенно потерявшись, смотрел на бегущего горящего человека и не мог принять ровно никакого решения: дать ли лошади шпоры и ускакать или что же еще… Над ухом хлопнуло, и князь Дмитрий увидал: и дымящийся пистолет в руке Чарнецкого, и споткнувшееся на бегу пламя.

В который раз уже нашествие топило в огне город Немиров, вот уж воистину Не-миров!

Стефан Чарнецкий был жесток, как никогда. Он даже грабить не позволил Немиров, приказ был один — уничтожать. Крошечная еврейская община попросила для себя милости, обещала отдать все ценное, но Чарнецкий к мольбе остался глух.

— Коли жили с казаками в согласии, значит, все вы тут заодно!

Князь Дмитрий Вишневецкий никого теперь не осуждал — ни убийц, ни убиенных. Он только старался видеть меньше. Война и его приучила к бесчестью, к надругательству над человеком, над плотью убитых, над душами убивавших.

«Что я могу поделать?» — спросил он себя однажды и перестал надрывать сердце пустыми вопросами, на которые у него не было ответа.

Из Немирова отряд Чарнецкого намеревался идти на соединение с войсками коронного гетмана Станислава Потоцкого, но казацкие полки преградили ему путь и разбили карателей наголову. Пришлось Стефану Чарнецкому бежать. Спасался бегством и князь Вишневецкий. Немиров, некогда принадлежавший его роду, как и другие многие города и земли, был утрачен для него и для его потомков навсегда.

26 апреля 1654 года поутру ударили московские колокола торжественно и грозно. Москва провожала на войну с польским королем первую свою рать. Воеводы князь Алексей Никитич Трубецкой, князья Григорий Семенович Куракин и Юрий Алексеевич Долгоруков вместе с дворянством были на литургии в Успенском соборе. Служил патриарх Никон.

Суровый и красивый, как Господь Бог, Никон благословил после молебна воинов и вместе с ними приложился к образам и мощам. Царь Алексей Михайлович во всю службу был серьезен, но царские глаза его, привыкшие к толпам, смотрели не в пространство. Каждый, бывший в Успенском соборе, мог сказать, что царь видел его и ему улыбнулся.

Взявши из рук царя воеводский наказ, Никон возложил его на киот Владимирской Богоматери на пелену и, сказавши воинам наставление, передал наказ большому воеводе князю Трубецкому, а государь пригласил всех начальных людей к своему столу.

После пира Алексей Михайлович жаловал из собственных рук всех приглашенных водкою и медом. И сказал царь воинам своим:

— Блюдите заповеди Господа Бога нашего! Крепко стойте за правду! Врагов Божиих и царских не щадите! Вам, воеводы, заповедую любить войско свое, беречь его и быть друг с другом в согласии. Сам я тоже вскоре пойду на врага моего, чтобы вместе с вами постоять за православную веру, за обиды Московского царства. Всему войску заповедую на первой неделе Петрова поста обновиться покаянием и святым причащением.

— Клянемся, государь, не щадить своих голов! — кликнул в восторге и в любви полковник Артамон Матвеев, и все сказали: — Клянемся, государь!

Первым подошел к руке царя князь Трубецкой. Алексей Михайлович взял его седую голову, прижал к своей груди, и старый воевода заплакал в умилении и принялся класть царю поклоны до земли, и бояре считали про себя эти поклоны и сбились со счета.

Войско Трубецкого уходило в поход из Кремля. Все оно проведено было под дворцовыми переходами, на которых стояли царь и патриарх. Никон кропил войско святою водой, а царь спрашивал у сошедших с коней воевод о здравии.

Полки князя Трубецкого отправлялись в Брянск, на соединение с воеводами южных городов и с гетманом Хмельницким.

Сам государь намеревался выступить в направлении Смоленска. Еще в конце февраля, по зимней дороге, в Вязьму была отправлена тяжелая артиллерия под командой бояр Долматова-Карпова и Щетинина. Готовился государь к походу с московской обстоятельностью.

28 апреля ходил молиться в Троице-Сергиев монастырь, 3 мая в Саввино-Сторожевский, в Звенигороде. 10 мая у него был смотр войску на Девичьем поле. Еще через пять дней в Вязьму была отправлена чудотворная икона Иверской Богоматери, подарок константинопольского патриарха Парфения. Икону сопровождал передовой полк князя Никиты Ивановича Одоевского. Через день отправился из Москвы большой полк князя Якова Куденетовича Черкасского, еще через день сторожевой полк князя Михаила Михайловича Темкина-Ростовского. 18 мая со своим дворовым полком выступил из Кремля царь Алексей Михайлович, с боярами, с духовенством, с любимцами.

В государевом обозе следовала царская, обитая алым бархатом, золоченая карета, но за стены Москвы царь выехал впереди войска, верхом на коне.

Московское царство, долгие годы уклонявшееся от всяческих военных действий, явилось перед лицом восточных и западных государств, чтобы силой постоять за исконные свои земли, за Смоленск, за украинский, родной по крови и по духу, народ, против которого польские паны войну вели истребительную, искоренительную.

За правое дело русские люди умели воевать, ибо в такой войне себя щадить невозможно.

Богдан Хмельницкий лежал в беспамятстве. В комнате пахло свечами, они во множестве горели перед иконами. Зажигала свечи дочь Катерина, не отходившая от больного отца.

Приходя в себя, Богдан видел усталое любимое лицо. Мысли его путались, и он называл Катерину Анной. Но не Анну Филиппиху, третью свою жену, видел он, а ту Анну, которая была матерью всех его детей. Он видел мерцающие золотом иконы, свечи и лампады и понимал: близкие люди вымаливают у Бога продления его жизни.

Ему хотелось свежего воздуха. Сил не было ни приказать, ни попросить, он уставал даже веки держать открытыми, но заботы его не оставляли. Он знал обо всем. Знал, что Иван и Данила Выговские в беспокойстве за его булаву и бунчук, которые он дал наказному гетману Грицко Лесницкому, второму генеральному судье, отправляя его в поход. Знал, что никто не посмеет пойти против его воли, воли Хмельницкого, и тотчас после его смерти в гетманы будет избран сын Юрий. Надолго ли? Тимош в грамоте не преуспел, но был прирожденный гетман, а вот Юрий… Грамотей-то он грамотей…

Сердце исчезало из груди, и Богдан, чтобы не обременять болезнь своими гетманскими заботами, вызывал в себе картины минувшего, но являлось перед внутренним взором одно и то же. Заснеженное, в проталинах от крови Дрожи-поле.

Это случилось лютой зимой 1655 года. Полковника Богуна осаждало в Умани польско-татарское войско, сам он, соединясь с большой московской ратью воеводы Василия Борисовича Шереметева, стоял в Белой Церкви.

Сколько раз польские региментарии попадались на многие уловки его. И вот словно бы жизнь вывернули наизнанку. Повторялась история, случившаяся некогда с гетманом Николаем Потоцким, там, под Желтыми Водами. Получив обманные сведения о силе врага, он, грозный Хмель, с малой частью войска двинулся под Умань и под Ахматовом попал в западню. Вражеское войско вчетверо превосходило московскую и казацкую рать.

Было решено прорываться к Белой Церкви. Табор, построенный в три ряда, растянулся на полмили. Шли сквозь смерть. Русские выламывали из саней оглобли и оглоблями били нападавших.

Врагам удалось разорвать табор, но не удалось остановить его.

И виделось теперь Богдану: лица в инее, живые лица и мертвые, и метель! Но вперед! Вперед! По шагу, по полшага! Вперед! Вперед! К Белой Церкви!

«Вот так же и мы с тобою, матерь моя Украина, вышли к России», — шептал Богдан, и опять он видел движение огромного войска, огромного народа, всей земли…

И потом было бело от снега, от света, но он продолжал идти, не умея остановиться, потому что всю свою жизнь шел к правде.

— К правде, — сказал он Катерине, очнувшись.

Умер Богдан Хмельницкий, гетман Войска Запорожского, 26 июля 1657 года.

Как бы ни величественна была жизнь человека, она ограничена пределом смерти, но нет предела делам человеческим, если их осеняет любовь к родной земле.