Долгое прощание

Глава 47

На следующий день наступило недолгое оживление. Рано утром прокурор Спрингер выступил на пресс-конференции. Это был крупный, цветущий, чернобровый и рано поседевший человек, из тех, кто всегда преуспевает в политике.

— Я прочел документ, который выдают за признание несчастной женщины, недавно покончившей с собой. Подлинность его не установлена. Но даже если он подлинный, то, несомненно, принадлежит человеку с нарушенной психикой. Я готов допустить, что «Ежедневник» верит в подлинность этого документа, вопреки всем абсурдам и непоследовательным заявлениям, которые в нем содержатся, и перечислением которых я не стану вас утомлять. Если эти слова написала Эйлин Уэйд — а прокуратура, вместе с сотрудниками моего уважаемого помощника — шерифа Петерсона, скоро это установит — я утверждаю, что она писала их не в ясном уме и не в твердой памяти. Совсем недавно эта несчастная женщина обнаружила своего мужа плавающим в крови, пролитой его собственной рукой. Вообразите шок, отчаяние, чувство крайнего одиночества, которые были вызваны этим страшным несчастьем! А теперь она присоединилась к нему в горькой обители смерти. Что нам даст, если мы станем тревожить прах мертвых? Если не говорить о продаже нескольких экземпляров газеты, которой так необходимо поднять свой тираж, что это даст нам, друзья мои? Ничего, друзья мои, ничего. Оставим же прах в покое. Подобно Офелии в великом шедевре «Гамлет» бессмертного Уильяма Шекспира, Уэйд несла свою печаль с отличием. Мои политические враги хотели бы сыграть на этом отличии, но моих друзей и избирателей не обмануть. Они знают, что прокуратура всегда защищает мудрое и здравое применение закона, правосудие, смягченное милосердием, прочное, устойчивое и консервативное правление. Что защищает «Ежедневник», я не знаю, и то, что он защищает, не вызывает у меня больших симпатий. Пусть просвещенная публика вынесет собственное суждение.

«Ежедневник» напечатал эту белиберду в утреннем выпуске (газета выходила дважды в сутки), и главный редактор, Генри Шерман, выдал Спрингеру за своей подписью следующее:

Около полудня позвонил Лонни Морган и спросил, как мне это понравилось.

Я сказал, что, по-моему, Спрингеру это репутацию не испортит.

— Только у интеллектуалов, — заметил Лонни Морган, — а они и без этого на него зубы точат. Я имею в виду, что с вами происходит?

— Да ничего. Сижу, жду, может, наклюнется работенка.

— Я не о том.

— Пока здоров. Хватит вам меня пугать. Я получил, что хотел. Если бы Леннокс был жив, теперь смог бы подойти к Спрингеру и плюнуть ему в глаза.

— Это сделали за него вы. И Спрингер уже знает. У них есть сто способов пришить дело тем, кого они невзлюбили. Не понимаю, чего вы так за это бились. Не такой уж прекрасный человек был Леннокс.

— При чем тут это?

На секунду он умолк. Потом сказал:

— Простите, Марло. Глупость сморозил. Удачи вам. — Мы, как обычно, попрощались и повесили трубки. Около двух дня мне позвонила Линда Лоринг.

— Не называйте имен, пожалуйста, — попросила она. — Я только что прилетела с большого озера на севере. Там кое-кто разбушевался из-за того, что напечатали вчера в «Ежедневнике». Мой почти бывший муж получил прямо между глаз. Бедняжка плакал, когда я уезжала. Не надо было бежать первым с докладом.

— Что значит — ваш почти бывший муж?

— Не притворяйтесь дурачком. На сей раз отец не против. Париж — превосходное место для тихого развода. Так что я скоро туда отбываю. И если у вас осталось хоть капля разума, вам бы тоже неплохо потратить часть той красивой гравюры, что вы мне показали, и уехать куда-нибудь подальше.

— А я тут при чем?

— Во второй раз задаете глупый вопрос. Самого себя обманываете, Марло. Знаете, как охотятся на тигров?

— Откуда мне знать?

— Привязывают к столбу козла, а сами прячутся в укрытие. Козлу, естественно, несдобровать. Вы мне нравитесь. Уж не знаю почему, но нравитесь. Мне отвратительно, что из вас делают козла. Вы так старались добиться правды — как вы ее понимали.

— Приятно слышать, — сказал я. — Но если я подставляю голову, чтобы ее оттяпали, это моя голова и мое дело.

— Не лезьте в герои, дурак вы этакий, — резко сказала она. — Не обязательно подражать одному нашему знакомому, который решил стать козлом отпущения.

— Если вы пока в городе, могу угостить вас стаканчиком.

— Угостите лучше в Париже. Осенью Париж очарователен.

— Я бы с удовольствием. Слыхал, что весной он еще лучше. Не знаю — никогда не был.

— Судя по вашему поведению, никогда и не будете.

— До свидания, Линда. Надеюсь, вы найдете то, чего ищете.

— До свидания, — холодно сказала она. — Я всегда нахожу то, что ищу. Но когда нахожу, не понимаю, зачем искала.

Она повесила трубку. Остаток дня прошел тихо. Я пообедал и поставил «олдс» в ночной гараж, проверить тормозные колодки. Домой поехал на такси.

Улица, как обычно, была пуста. В почтовом ящике лежала реклама мыла. Я медленно взобрался по лестнице. Вечер был теплый, в воздухе висела легкая дымка. Деревья на холме притихли. Безветрие. Я отпер дверь, начал ее открывать и замер, успев приоткрыть сантиметров на двадцать. Внутри было темно, ни звука. Но я чувствовал, что в комнате кто-то есть. Может быть, слабо скрипнула пружина или я уловил отсвет от белого пиджака. Может быть, для такого теплого тихого вечера, в комнате было недостаточно тепло и тихо.

Может быть, в воздухе стоял еле ощутимый запах человека. А, может быть, у меня просто нервы были на пределе.

Я ступил с крыльца вбок, на землю, и пригнулся возле кустов. Ничего не произошло. Внутри не вспыхнул свет, не слышалось никакого движения. Слева на поясе, в кобуре, у меня был засунут револьвер, рукояткой вперед, — короткое дуло, 38-й калибр, полицейского образца. Я выхватил его, и опять ничего не случилось. По-прежнему тишина. Я обозвал себя проклятым дураком. Выпрямился, занес ногу, чтобы шагнуть к двери, и тут из-за угла вынырнула машина, быстро поднялась по холму и почти беззвучно остановилась у подножия моей лестницы.

Большой черный автомобиль, похожий на «кадиллак». Это могла быть машина Линды Лоринг, если бы не две вещи. Никто не отворил дверцу, и все окна с моей стороны были плотно закрыты. Я подождал и прислушался, скорчившись возле куста, но ничего не услыхал и не дождался. Просто темная неподвижная машина у подножия моей лестницы с закрытыми окнами. Если мотор работал, я этого не слышал. Потом с щелканьем включилась большая красная фара, и луч ударил рядом с домом, метрах в пяти. А потом, очень медленно, большой автомобиль стал пятиться, пока весь дом не попал в поле зрения фары.

Полицейские на «кадиллаках» не ездят. «Кадиллаки» с красными прожекторами принадлежат крупным шишкам, мэрам, начальникам полиции, иногда прокурорам. Иногда бандитам.

Луч стал шарить вокруг. Я лег ничком, но он все равно меня нашел. И застыл на мне. Вот и все. Дверца машины не открылась, в доме было по-прежнему тихо и темно.

Затем на секунду-две негромко взвыла сирена и умолкла. И тут, наконец, весь дом осветился, и человек в белом смокинге вышел на крыльцо и посмотрел вбок, на забор и кусты.

— Вылезай, дешевка, — произнес Менендес со смешком. — Гости приехали.

Я мог бы без труда его застрелить. Но тут он отступил назад, и стало слишком поздно, даже если бы и хотел. Затем открылось заднее окно машины — я услышал стук, когда его резко опустили. Потом заговорил автоматический пистолет — всадил короткую очередь в склон холма в десяти метрах от меня.

— Вылезай, дешевка, — повторил Менендес с порога. — Некуда тебе деваться.

Тогда я выпрямился и пошел, а луч прожектора прилежно следовал за мной.

Револьвер я сунул обратно в кобуру. Я поднялся на деревянное крылечко, вошел и остановился прямо возле двери. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел человек, на бедре у него лежал револьвер. На вид он был коренастый и свирепый, а кожа у него оказалась иссушенной, как у людей, живущих в жарком климате. На нем была коричневая куртка-ветровка на молнии, расстегнутая почти до пояса. Он смотрел на меня, и ни глаза его, ни револьвер не шелохнулись. Был спокоен, как глинобитная стена при лунном свете.