Долина Безмолвных Великанов

Глава 2

За окном была весна, потрясающая северная весна. Кент упивался ею, несмотря на неослабевающую хватку смерти в груди. Взором своим он пытался окинуть обширные пространства лежащего за окном мира, который еще совсем недавно принадлежал ему.

Кент вспомнил, что именно он предложил Кардигану построить «его больницу» на этом пригорке. Отсюда открывался вид и на реку, и на поселок. Больница представляла собой грубое некрашеное строение, сложенное из неструганых бревен, которые все еще источали приятный запах ели. Аромат этот вселял в людей радость и надежду. Серебристые сучковатые стены, на которых местами выступила золотисто-коричневая смола, свидетельствовали о том, что жизнь продолжается: прилетали дятлы и долбили бревна, которые как бы оставались частью леса; рыжие белки резвились на крыше, легко перебегая с места на место на своих мягких лапках.

— Жалко мне человека, который решится умереть среди этой красоты, — говорил годом раньше Кент, когда они с Кардиганом задумали строить здесь больницу. — А если и умрет, когда такое перед глазами, значит, туда ему и дорога, — смеялся он.

Сейчас этим человеком был он; он умирал здесь, взирая на величие окружающего мира.

Взгляд его скользнул на юг, слегка переместился на запад, потом на восток — повсюду лесу не было ни конца ни края. Казалось, будто огромное разноцветное море вздымает свои бурные валы на много миль вокруг, до самого горизонта, сливаясь вдалеке с голубизной небес. Не раз сердце его сжималось при мысли о двух полосках стали, которые ползут сюда из Эдмонтона фут за футом, собираясь покрыть расстояние в сто пятьдесят миль. Это казалось ему святотатством, преступлением против природы, убийством любимых его просторов! Ибо душа его воспринимала эти просторы не просто как еловые, кедровые и пихтовые леса, березняки и тополя, не просто как огромный необжитой мир рек, озер и болот. Мир этот был для него существом одушевленным. Кент любил его больше, чем людей. Это был его Бог, его тайная вера. Она притягивала к себе крепче, чем любая религия на свете, она позволяла ему проникать к себе в душу все глубже и глубже, поверяла ему свои тайны, столь бережно хранимые, одну за другой, и перелистывала — страницу за страницей — самую великую на свете книгу. И какое чудо, что сейчас этот мир рядом с ним, так близко, и окружает его, и обнимает, и для него играют под солнцем все его краски, и он может слышать тихое его дыхание, и с ним разговаривает этот мир, и ему кивает с вершины каждого холма! Каким-то непонятным счастьем одаривал его этот мир в последние часы, когда он знал, что умирает.

Его взгляд остановился на поселке, который пристроился вдоль берега сверкающей реки, в четверти мили от больницы. В дни, когда железная дорога еще не пришла сюда, поселок тоже был частью этого мира. Яд спекуляции уже проник сюда, но еще не погубил его. Пристань на Атабаске по-прежнему оставалась дверью, которая открывает путь на Великий Север и впускает путников обратно. Дома в поселке были редкие и немногочисленные, построены они были из бревен и неструганых досок. И сейчас до него доносился однообразный шум лесопилки, которая лениво крутила свои колеса где-то вдалеке. Совсем рядом истрепанный британский флаг развевался над факторией Компании Гудзонова залива, через которую вот уже более ста лет шла вся торговля с Севером. Все эти годы биение жизни в поселке Пристань на Атабаске шло в унисон с биением сердец сильных и мужественных людей, взращенных на этих просторах. Сюда, по реке или на собаках, прибывали с юга грузы, за которые на еще более далеком севере давали еще более драгоценные меха. И сегодня в поселке происходило все то же, что происходило ежедневно год за годом на протяжении целого века. Вышли на стремнину несколько барок. Еще раньше Кент наблюдал, как их грузят товарами, а сейчас он смотрел, как они медленно отходят от берега, видел, как солнце играет в капельках воды, стекающих с длинных весел, слышал нестройное пение речников, которые горланили свою любимую Chanson des voyageurs, песню бродяг Севера, и лица их были устремлены на полный опасности Север.

Кент почувствовал, как к горлу его поднимается комок, который он попытался загнать обратно, но который все же вырвался и слетел с его губ тихим вскриком, почти рыданием. Вдалеке он слышал пение, дикое и свободное, как здешние леса, и ему захотелось высунуться из окна, чтобы крикнуть последнее «прости». Один из караванов Компании, тех, чьи команды вот уже двести пятьдесят лет горланили свои песни на всем протяжении реки, отправлялся на север. И он знал, куда они плывут, — на север и снова на север, все дальше и дальше, сто миль, потом еще пятьсот, тысячу, пока последняя барка не освободится от своего драгоценного груза. И худощавые загорелые люди будут в течение многих месяцев вести под открытым небом жизнь чистую и радостную. Сердце Кента заныло; он откинулся на подушку и закрыл глаза.

На мгновение он вдруг явственно ощутил, что он теряет. Завтра или послезавтра он умрет, а караваны будут по-прежнему двигаться на север, в сторону Великих Порогов Атабаски, Прорываясь через Пучину Смерти, лихо обходя скалы и стремнины Большого Каскада, водовороты Дьяволовой Пасти, рев и кипение вод в Черных Порогах; они пройдут всю Атабаску, войдут в Невольничью реку, потом в Маккензи и будут плыть, пока даже те, кто напрочь лишен обоняния, не услышат запах прилива. Северный Ледовитый океан! А его, Джеймса Кента, уже не будет.

Он снова открыл глаза, и бледная улыбка скользнула по его губам. В караване было шестнадцать барок. Самой большой командовал Пьер Россан. Кент представил себе, как вздымается кадык на красном горле Пьера, который во всю мочь горланит песню, предвкушая встречу с женой, ожидающей его за тысячу миль отсюда. Течение подхватило барки, и Кент вдруг представил себе, что это последние беглецы, спасающиеся от стальных чудовищ, которые идут сюда. Почти бессознательно он протянул руки в сторону барок, и душа его возопила, посылая вослед им свой прощальный привет; но ни звука не было произнесено.

Он испытал радость, когда барки скрылись из вида и не стало слышно более песни гребцов. Вновь слушал он ленивое гудение лесопилки, и беспечный беличий писк, и шуршание бархатистых лапок на крыше больницы. Лес возвратился к нему. Золотистый солнечный луч упал на койку. Мощное дыхание леса, отягченное запахом кедра и смолы, ворвалось в комнату. Когда Кардиган вошел в комнату, перед ним лежал прежний Кент.

Ни в голосе, ни в манерах Кардигана, когда он приветствовал Кента, нельзя было заметить никакой перемены. Только в лице его было какое-то напряжение, которое не удавалось скрыть. Он принес Кенту его трубку и табак. Положив все это на стол, он наклонился к Кенту, вслушиваясь в шумы и биение крови в мешке аневризмы.

— По-моему, я временами уже сам слышу, как она пульсирует, — сказал Кент. — Что, хуже стало?

Кардиган кивнул.

— Курение может ускорить процесс, — произнес он. — Хотя, если очень хочется…

Кент протянул руку и взял трубку и кисет.

— Оно того стоит. Спасибо, старина.

Он набил трубку, и Кардиган чиркнул спичкой. В первый раз за две недели губы Кента приоткрылись для того, чтобы выпустить клуб дыма.

— Барки пошли на север, — промолвил он.

— Да, в основном на Маккензи, — ответил Кардиган. — Путь неблизкий.

— Зато самый приятный на всем Севере. Три года назад мы с О'Коннором прошли этим путем в команде Фоллетта. Помните Фоллетта?.. И Ладусьера… Они любили одну девушку. Но дружили крепко. И условились, что решат дело в честной борьбе — пустятся вплавь через Пучину Смерти. Кто первый приплывет, тот и выиграл. Боже ж ты мой, Кардиган, чего только не бывает на свете! Фоллетт приплыл первым, но уже мертвый. Разбился о камень. А Ладусьер и по сей день не женился на ней. Говорит, что Фоллетт победил и что его дух или чего там еще станет преследовать его за нечестную игру. Чудно!

Он замолк и прислушался. За дверью раздались шаги: эту поступь Кент узнавал безошибочно.

— О'Коннор, — произнес он.

Кардиган пошел к двери и открыл ее прежде, чем О'Коннор успел постучать. Когда дверь вновь закрылась, в комнате кроме Кента был только сержант. В одной своей огромной ручище он нес коробку сигар, в другой — букет только что сорванных ярко-красных цветов.

— Мне это все всучил отец Лайон; он узнал, что я иду к тебе, — пояснил сержант, складывая подарки на стол. — А я… я решил нарушить устав и пришел кое-что тебе сказать, Джимми. Я тебя никогда не называл лжецом, но сейчас назову!

Руки Кента сдавило могучее дружеское пожатие, от которого можно было лишиться жизни. Кент зажмурился, но не от боли, а от радости. Он так боялся, что О'Коннор отвернется от него, как это сделал Кедсти. Затем он обратил внимание, что в выражений лица О'Коннора, в его глазах появилось что-то непривычное. Не так легко было вывести сержанта из равновесия, но сейчас он явно нервничал.

— Не знаю, о чем они все думали, когда ты делал это свое признание, Кент. Может, я тебя знаю лучше — все же провел с тобой полтора года на тропе. Все ты наврал. Что за игру ты затеял, старина?

Кент застонал.

— Ну неужели нужно начинать все сначала? — взмолился он.

О'Коннор принялся мерить комнату шагами, взад-вперед. Кенту случалось иногда видеть его в таком состоянии, где-нибудь на привале, когда предстояло распутать какую-то нелегкую головоломку.

— Ты не убивал Джона Баркли, — настаивал О'Коннор. — Я не могу в это поверить, и инспектор Кедсти тоже. Странно только…

— Что?

— Что Кедсти с такой готовностью принял твое признание. Я не думаю, что он просто придерживается правил. Вряд ли дело только в уставе. Но так он вроде и действует. А я хочу знать только одно, и с самого начала хотел: ты убил Баркли?

— Слушай, О'Коннор, если ты не веришь умирающему, значит, у тебя никакого уважения к смерти совсем не осталось.

— Это все теории. Закон на них и держится. Только не всегда по совести получается. Ну его к черту! Скажи мне лучше, ты убил?

— Да.

О'Коннор сел и кончиком ногтя открыл коробку с сигарами.

— Не возражаешь, если я закурю? — спросил он. — Не могу терпеть. Слишком много на меня свалилось сегодня утром. Можно, я тебя спрошу про девушку?

— Какую еще девушку? — воскликнул Кент. Он выпрямился, уставившись на О'Коннора.

Глаза сержанта впились в Кента.

— Понятно. Ты ее не знаешь, — произнес он, закуривая. — Я тоже. Ни разу ее не встречал. Поэтому Кедсти меня и удивил. Говорю тебе, неспроста все это. Утром он тебе не поверил, но задергался. Велел мне проводить его до дому. Весь напряжен был, жилы на шее — с мой мизинец. Потом вдруг передумал и повернул к участку. Мы пошли по дороге мимо тополевой рощи. Там мы ее и встретили. Ты знаешь, Кент, я не охотник до женщин. Не стану позориться и тебе ее описывать. В общем, мы ее встретили. Стоит на тропинке, футах в десяти впереди нас. И как я ее увидел, прямо замер, точно она меня пулей пробила. И Кедсти остановился. И даже вскрикнул, странно так, будто его ударили. Не могу сейчас сказать, во что она была одета; но лица такого я никогда не видел, и глаз, и волос; уставился на нее, как громом пораженный. Она меня, по-моему, и не заметила, будто я прозрачный, будто дух какой!

Смотрела она на Кедсти, глаз не отрывала. Потом прошла мимо нас. Ничего, заметь, не сказала. Прошла так близко, что я мог бы ее рукой коснуться, и тут только отвела взгляд от Кедсти и посмотрела на меня. И уже когда она ушла совсем, я подумал: что же мы за идиоты, уставились, словно никогда в жизни красивой девушки не видели. Хотел так нашему старику и сказать, только гляжу…

Наклоняясь к Кенту, О'Коннор от волнения даже перекусил свою сигару пополам.

— Говорю тебе, Кент, Кедсти был. белый как мел. Ни кровинки в лице. Смотрит прямо перед собой, как будто девушка еще там, а потом снова вскрикнул, но не так, как обычно, ради смеха, а словно его душат. И говорит: «Сержант, я там кое-что забыл. Придется мне вернуться к доктору Кардигану. А вам я поручаю немедленно выпустить Мак-Триггера».

О'Коннор замолчал, словно ожидая, что Кент как-то выразит ему недоверие. Но Кент молчал. Тогда он сам спросил:

— Разве это по закону? А, Кент?

— Не то чтобы… Но приказание исходило от командира дивизиона. Это и есть закон.

— И я ему повиновался, — буркнул сержант. — Видел бы ты этого Мак-Триггера! Когда я ему сказал, что он свободен, и открыл камеру, он шел спотыкаясь, как слепой. И дошел только до участка. Потом сказал, что подождет Кедсти.

— Ну, а Кедсти?

О'Коннор вскочил со стула и снова принялся ходить взад-вперед по комнате.

— Пошел за девушкой, — выпалил он. — В этом нет никакого сомнения. Про Кардигана он мне наврал. Это было бы неудивительно, не будь ему шестьдесят, а ей меньше двадцати. Прелестная девушка! Но не от красоты ее он побледнел там, на тропинке. Нет, совсем не в красоте дело! Слушай, он за эти десять секунд на десять лет постарел. Что-то было у нее во взгляде такое, страшнее пистолета. А он, только взглянул на нее, сразу вспомнил про Мак-Триггера, того самого, что ты спас от виселицы. Странно это, Кент. Все странно. А самое странное — это твое признание.

— Да, забавно получилось, — согласился Кент. — Знаешь, старина, я сам не устаю удивляться. Представляешь, пулька какая-то — взяла и все карты спутала. Потому что, если бы не пуля, — я тебе точно говорю — ни за что не получил бы от меня Кедсти никакого признания. И повесили бы ни в чем не повинного человека. Понятно, Кедсти сам не свой. В первый раз кто-то замарал дивную его Службу, и кто? Человек из его же подразделения! Расстроишься тут. А что до девушки… — Он пожал плечами и попытался улыбнуться. — Может, она просто приехала на барке с верховьев сегодня утром и пошла прогуляться, — предположил он. — Ты что, никогда не замечал, О'Коннор, иногда под тополями свет так падает, что лицо просто жутким делается?

— Замечал, замечал, Джимми. Но это, когда деревья все в листьях, а не когда почки только раскрываются. Тут все дело в девушке. Ее глаза его по нервам саданули. И он мне сразу же приказал освободить Мак-Триггера и стал врать про Кардигана. Ты бы видел, как она на меня глянула! Глаза у нее такие синие-синие, как лесные фиалки, а в глазах — огонь. Бывают такие черные глаза, но чтобы синие так загорелись, этого я никогда не видел. Кедсти от этого огня прямо засох на месте. В этом, я точно знаю, и кроется причина, почему он сразу вспомнил про человека в камере!

— Ты только меня сюда не впутывай, — произнес Кент. — Но вообще что-то в этом есть. Есть какая-то связь между этой блондинкой и…

— Никакая она не блондинка! — перебил его О'Коннор. — И никуда я тебя не впутываю. Я в жизни не видел ничего чернее, чем. ее волосы. Такие красивые! Девушку эту раз увидишь, потом всю жизнь помнить будешь. Здесь она никогда не была раньше, и нигде поблизости тоже. Мы бы о ней знали. Она специально приехала, с какой-то целью. И цели своей достигла, когда Кедсти приказал мне выпустить Мак-Триггера.

— Не исключено, и даже вполне вероятно, — согласился Кент. — Я всегда говорил, что во всем подразделении никто не мог собрать улики лучше тебя, Баки. Не понимаю только, при чем здесь я.

О'Коннор мрачно улыбнулся.

— Не понимаешь? Ладно. Может, я слепой или дурак, или и то и другое. Может, нервы у меня не в порядке. Только когда Кедсти взглянул на девушку, он как-то очень заторопился выпустить Мак-Триггера, а тебя вместо него повесить. Слишком он как-то заторопился, Кент.

Ситуация была забавная и вызвала улыбку на губах Кента. Он потянулся л коробке с сигарами.

— Закурю-ка я после трубки сигарку, — произнес он, откусывая кончик. — Ты забыл, что никто меня не собирается вешать, Баки. Кардиган дал мне сроку до завтрашнего вечера. Ну, до утра послезавтра. Ты видел, как уходит Россанова флотилия. Она мне напомнила о том, что было три года назад.

О'Коннор снова сжал его руку. Рука была такая холодная, что холод дошел до самого сердца сержанта. Он поднялся, встал на цыпочки и, задрав голову, стал смотреть в окно, так чтобы Кент не увидел, как заходил у него от волнения кадык. Затем направился к двери.

— Я зайду завтра, — сказал он. — И если что-то еще узнаю про девушку, расскажу тебе.

Он попытался засмеяться, но голос его задрожал, и смех так и не получился.

Кент слышал, как тяжелые шаги О'Коннора протопали и стихли за дверью.