Долли

«Когда б имел я сто очей, то все бы сто на вас глядели»

Елизавета Михайловна и Пушкин сидели в маленькой уютной гостиной на даче Фикельмонов. Она в кресле. Он, как дома, немного развалившись, на диване. Разговор шел о неприятности, возникшей из-за письма Пушкина Бенкендорфу, в котором поэт просил, чтобы император отпустил его уехать в деревню на три-четыре года. Николай I наложил резолюцию:

Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок.

Елизавета Михайловна всей душой понимала, что вынуждало Пушкина рваться в деревню. Устал он от нелепой цензуры, от глупых нападок критиков, сводящих с ним свои счеты. Он рвался к тишине, где в отдалении от страшного великосветского Петербурга вновь с головой уйдет в любимое дело.

Он советовался с Елизаветой Михайловной, стоит ли написать письмо Жуковскому, чтобы тот уладил эту неприятность.

— Обязательно, Александр Сергеевич, сегодня же, сразу, как возвратитесь домой. А я, в свою очередь, поговорю с Жуковским, чтобы он поспешил.

Елизавета Михайловна волновалась не меньше Пушкина. Волновалась всегда, когда что-то грозило любимому другу неприятностью. Он был растроган этим. Встал. Почти подбежал к ее креслу, с благодарностью поцеловал обе руки ее и подумал о самоотверженной дружбе этой удивительной женщины. Как многим он был обязан ей, не только тем, что произошло сейчас. Обязан был ей и тем, что она снабжала его французскими газетами, писала ему о всех новостях Европы, доставала книги европейских писателей.

И не случайно он с благодарностью отвечал ей:

В это время в открытую дверь гостиной с визгом вбежала внучка Елизаветы Михайловны, дочь Долли — девятилетняя хорошенькая Елизалекс, в белом платьице, открывающем худенькие плечики, в белых панталончиках с кружевами, опускающимися на мягкие белые ботиночки. Она радостно кивнула Пушкину, бросилась к бабушке и зарылась разгоряченным личиком в ее платье.

Ее преследовал подросток, Феликс, воспитанник Елизаветы Михайловны. Он тоже хорошо знал завсегдатая Елизаветы Михайловны — Пушкина. Но его возраст уже не позволял на ходу радостно кивнуть гостю и броситься за преследуемой Елизалекс. Он нерешительно остановился в дверях и поклонился Александру Сергеевичу. Елизалекс торжествовала победу, одним глазом поглядывая на него.

— Вот и не поймал! — сказала она, все еще не решаясь оставить бабушку и покинуть убежище.

Тогда Пушкин схватил ее на руки, поднял над головой и воскликнул:

— Зато я поймал! Поймал! Лови, Феликс, эту хитрую лисичку!

Феликс понимал, что Пушкин не бросит ему на руки девочку, но все же, смеясь, протянул руки. А Елизалекс все приняла за правду, от страха закрыла глаза и вновь огласила визгом гостиную.

Елизавета Михайловна засмеялась. Пушкин опустил Елизалекс. Но дети не отходили от него. Они не раз весело играли с поэтом, разговаривали обо всем, что было им интересно, и считали Пушкина человеком, на редкость понимающим их радости и тревоги, своим человеком.

— Александр Сергеевич! А у меня белка потерялась, — пожаловался Феликс.

— Живая белка?

— Живая, — опередила Феликса Елизалекс.

— Сидела у меня на плече в саду, прыгнула на дерево и скрылась.

— Сколько же она у тебя жила дома? — поинтересовался Пушкин.

— Всю зиму жила.

— Ну вот и захотелось на волю. Если ты свою белку любишь — не грусти. На воле ей лучше.

Пушкин поглядел в печальные, большие глаза мальчика и, как всегда, подумал: «Кого они мне напоминают?»

В это время в гостиной появилась Екатерина Федоровна. Она торопилась в Зимний дворец. Карета ждала ее во дворе.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — приветливо протянула она ему руку и, обернувшись к Елизавете Михайловне, спросила: — Маменька, дети вам не мешают?

— Дети нам никогда не мешают, Екатерина Федоровна. В них наше счастье, — ответил за Хитрово Пушкин и взглянул в большие печальные глаза Екатерины Федоровны.

Ему стало не по себе. Вот кого напоминают глаза Феликса! Он мгновенно все понял.

— Тетя Катрин! Вы не приедете сегодня?

— Не приеду, Феликс.

Екатерина Федоровна поцеловала мальчика в лоб, поцеловала Елизалекс и, улыбнувшись Пушкину и матери, вышла.

Пушкин не знал о сплетнях, бродивших по гостиным, о том, что будто бы Феликс — незаконнорожденный сын Екатерины Тизенгаузен, что отец его — один из представителей прусского королевского дома. Вот только кто — великосветское общество не сумело докопаться. А царица, жена Николая I, фрейлиной которой была Екатерина, дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Не потому ли, гадали в гостиных, такие близкие отношения установились у императрицы с фрейлиной? Екатерина имела право называть императрицу просто Александриной и на «ты». А та души не чаяла в своей подруге.

Пушкину вспомнилось, что Елизавете Михайловне не раз при нем и других посетителях горничная на подносе подавала письма. Елизавета Михайловна читала их и обязательно останавливала внимание гостей на одном:

— Это письмо от графини Форгач, урожденной графини Андраши. Это мать Феликса. Все же не забывает ребенка, — с укором говорила она, иногда цитируя фразы из письма.

Тогда Пушкин не задерживал внимания на этих письмах, читавшихся в присутствии гостей. А теперь он все понял. Письма, очевидно, были нужны, чтобы еще и еще раз отвести подозрения от Екатерины. Елизавета Михайловна умела договариваться с кем угодно, если нужно было кому-то облегчить горькую долю, а уж для родной-то дочери как не постараться!

Письма графини Форгач не уничтожались. Они сохранились и для потомства.

И когда дети покинули гостиную, Пушкину захотелось подразнить Елизавету Михайловну.

— В народе говорят, что, когда люди долго живут друг с другом, у них помимо душевного сходства появляется и физическое.

— О чем вы? — не поняла Елизавета Михайловна.

— Вам не заметно. А со стороны видно, как Феликс похож на Екатерину Федоровну. Те же глаза, улыбка.

Елизавете Михайловне стало ясно, что Пушкин все понял. Но она не ужаснулась, что это сходство разглядят и другие. Пушкин видит то, чего не замечают другие. Его слова она восприняла как упрек ей за неоткровенность с ним. «Но он же должен понять и мое положение», — подумала она и ответила:

— Всякое бывает в жизни, Александр Сергеевич! Всякое!

А Пушкин подумал: «Сколько же страданий перенесла Екатерина Федоровна, чтобы скрыть все это от злого петербургского света, да и великосветского общества Италии, где разразилась эта трагедия. И сейчас она не может сказать сыну, что она его мать. Она для него тетя Катрин. А сколько горести пережила и переживает Елизавета Михайловна, якобы взявшая на воспитание сына графини Форгач.

«Странно, как я не заметил этого сходства глаз прежде, — думал Пушкин, возвращаясь домой, — видимо, это сходство стало у мальчика разительнее с возрастом».

Дома он не сказал жене о своей догадке. Это была тайна Елизаветы Михайловны, которую она, против обыкновения, не доверила даже ему. Это была тайна Екатерины, которую Пушкин глубоко уважал, ценил ее ум и незаурядность поступков. Он, например, знал, что и в Италии и в Петербурге Екатерине предоставлялись блестящие партии замужества, но она отказывала женихам.

Может быть, она продолжала любить того, чей сын рос воспитанником ее матери, думал Пушкин, и к его дружескому отношению к Екатерине прибавилось преклонение перед ней.

А дружба с ней началась еще в 1827 году, когда Елизавета Михайловна и Екатерина возвратились на родину.

Пушкин вспомнил, как в 1830 году он по просьбе Екатерины написал ей стихотворение «Циклоп».

Это стихотворение читала Екатерина в Аничкином дворце, на костюмированном балу, где она была в маске циклопа.

Посылая стихотворение, Пушкин писал тогда ей в письме:

Вот маска Пушкина, снятая с его мертвого лица. Долли отложила фотографию в сторону: «Это не нужно».

И задумалась...