Дом ангелов

С самого утра Антонен ехал по идиллическим местам: изумрудные озера меж горных вершин, пенящиеся водопады, черный мех елей, деревушки, прикорнувшие вокруг колоколен с острыми шпилями, пестреющие цветами луга. Он выехал из Инсбрука, долго петлял и немного заблудился. В сумерках, сытый красотами по горло, он решил поскорее добраться к друзьям в Клагенфурт. Там ему предстояло учиться на языковых курсах по программе «Эразмус». Но, не доезжая перевала Фидерпасс, взятая напрокат «ауди» застряла на повороте. Мотор чихнул, вроде бы завелся, но тут же окончательно заглох. Из-под капота струился дымок. Половина десятого вечера, начало июля, юг Австрии.

Акселератор не отзывался. Стрелка показывала, что бак еще наполовину полон. Антонен открыл капот, попытался проверить карбюратор, приводные ремни — но его познания в механике были нулевыми. Он не смог бы даже поменять колесо. Темнело, он был на высоте 1500 метров, от прохладного ветерка слегка знобило. О том, чтобы добраться автостопом, в такой час в этих краях нечего было и думать. Местные жители славились недоверчивостью. В свете фар он заметил в нескольких метрах тропинку, уходившую вправо в лес. Не хватало только на кого-нибудь наехать. Он подтолкнул машину левой рукой, открыв водительскую дверцу и крутя руль. Машина поддалась, он завел ее в лес и остановил на обочине. Потом надел свитер, запер дверцы и отправился искать подмогу. В довершение всех бед, несмотря на семь лет учебы, по-немецки он говорил еле-еле. Пройдя немного, он увидел деревянный дом, криво примостившийся на вершине холма; табличка над дверью гласила «Gasthaus Frau Rufhe» — то ли гостиница, то ли семейный пансион. Окна не светились, на приколотой к двери бумажке было написано «Geschlossen», закрыто. На всякий случай он постучал.

Тихонько.

Потом все громче и громче.

Он уже колотил изо всех сил в дверь, в ставни, раня руки о деревянные доски, уверенный, что никто его не слышит. Он сопровождал стук градом ругательств, орал «Scheisse» (дерьмо), грозил поджечь дом, швырял камни и комья земли в окна верхнего этажа, топал ногами.

И вдруг заметил ее.

Темная фигура отодвинула занавеску в чердачном окне. Это была женщина маленького роста, в чепце на макушке.

Она смотрела на него.

Невозмутимая.

Он содрогнулся.

Она, похоже, ничуть не боялась незнакомца, ломившегося в ее дом среди ночи. Может быть, она уже позвонила в полицию? Горы, казалось, притихли, наблюдая за этим поединком незваного гостя и хозяйки. Устыдившись своей истерики, он поднял правую руку в знак приветствия.

— Halli, ich bin da (Алло, я здесь).

Женщина в окне не шевельнулась.

Бесконечно медленно ползли минуты.

Всматриваясь в темноту, он вдруг понял, что она исчезла. Куда она могла деваться?

— Алло, алло, — повторил он, — есть здесь кто-нибудь?

Говорить по-французски в этих местах было нелепо. Дом необитаем, ему померещилось. Поднялся ветер, заколыхал низкие ветви елей, суровых стражей вершин. Он вздрогнул и решил, что пора вернуться. Он проведет ночь в «ауди», завтра утром, в лучшем случае, кого-нибудь разыщет. И вдруг женщина показалась снова, на этот раз в приоткрытом окне над крыльцом.

Он не слышал, как она спустилась, как открыла ставни. По воздуху, что ли, перелетела со второго этажа на первый?

— Entschuldigung (Извините меня).

Она словно оцепенела и не произносила ни слова. Он попытался объясниться на ломаном языке.

— Auto kaput, ich franzose, все закрыто, sehr kalt, haben sie Telephon, ich möchte ein Garage anrufen (Машина сломалась, я француз, все закрыто, очень холодно, у вас есть телефон, мне надо позвонить в гараж).

Он различал женщину плохо, но она явно была не первой молодости. И вдруг низкая, на диво мощная нота взмыла от порога. Незнакомка заговорила зычным голосом с густым акцентом, раскатывая «р».

— Wirr sind geschlossen… es tut mirr leid (Мы закрыты, сожалею).

Казалось, барабанные палочки застучали в голове. Тон не допускал возражений, это был приказ немедленно убираться.

— Ok, einverstanden, goodbye, Fräulein…

Он уже повернулся, чтобы уйти, но тот же зычный голос вдруг окликнул его:

— Ein Moment, bitte…

Он остановился.

— Коттеп sie mal zurück (Вернитесь).

Лязгнул тяжелый замок, скрипнули петли, и дверь приоткрылась. В слабом трепещущем свете то ли свечи, то ли лампы стояла крошечная сгорбленная женщина в чепце и ночной сорочке. Крестьянка из старинных сказок. Жестом она пригласила его войти. Она что-то бормотала себе под нос, и он прислушался: в потоке ее речи редкие внятные слова мелькали золотыми самородками. Насколько он понял, пансион закрыт на лето и откроется только в конце ноября, к лыжному сезону. Она тут просто сторожиха. Это слово она повторила трижды. Если он хочет, она может приютить его на ночь. Тощим пальцем, высовывавшимся из митенки, она указала наверх. Этот палец — кожа да кости — испугал его.

Она шагнула навстречу. Недолго думая, он пустился наутек, добежал до машины, заперся в ней и включил фары, рискуя разрядить аккумулятор. Он всматривался в темноту, боясь, как бы старуха силой не затащила его к себе. Сердце отчаянно колотилось в груди. Наконец он погасил фары, опустил спинку водительского сиденья и свернулся калачиком. Минут через десять, не в состоянии уснуть, он одумался. Он просто смешон. Женщина пожалела его, а он повел себя по-хамски. Собравшись с духом, он открыл дверцу, достал из чемодана туалетные принадлежности и вернулся к дому.

Старуха все еще стояла неподвижно на пороге, поджидая его. Она знала наверняка, что он вернется. Он снова пробормотал «Entschuldigung», извиняться стало уже привычкой, попытался что-то объяснить на смеси французского с немецким. Она не сочла нужным ответить. Он поднялся по ступенькам крыльца, она посторонилась, впуская его, буркнула:

— Bitte sehr…

Он был выше ее по крайней мере на две головы. Она показала ему лестницу, жестом пригласив наверх. Света не было, электричество отключено. Он не только оказался далеко от дома — он словно перенесся на столетие назад. Старуха бормотала без умолку, выговариваясь за месяцы вынужденного молчания: она перекатывала слова на зубах, точно камешки. Он не понимал ее говора, да она еще и пыхтела, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы отдышаться. Он боялся, как бы ей не стало плохо. Она показала ему каморку под крышей, без удобств: «Надеюсь, вас устроит», — повторила она не меньше трех раз. Карманный фонарик в ее руке отбрасывал на стены огромные тени. В доме было сыро и пахло плесенью с легкой примесью запаха душистых букетов, которые расставляют в гостиницах средней руки. Антонену подумалось, что надо остаться совсем уж без гроша, чтобы проводить зимние каникулы в этой халупе. В комнате стояла железная кровать без простыней, с матрасом в подозрительных пятнах, расшатанный стул и умывальник без ковшика и мыла. Стены вздулись и местами облупились.

— Es geht mir gut, vielen Dank (Меня вполне устраивает, спасибо), — повторил он.

Старуха с тревогой ждала его одобрения. Косичка редких седых волос, бородавка на подбородке, обломки зубов во рту — и представить невозможно, что она была когда-то веселой и резвой девушкой. Даже ее чепец казался изъеденным молью. Ее тело со временем усохло, почти исчезло: она утопала в обтрепанном зеленоватом халате. Она, однако, была не из боязливых, ее невозмутимость впечатляла.

Он предложил ей немного денег, она отказалась:

— Morgen, mit Frühstück, wir kümmem uns am Morgen (Утром, за завтраком, рассчитаемся).

Она оставила ему огарок свечи, коробку спичек, пожелала доброй ночи и затворила дверь. Ключа не было. В этом бардаке Антонен никак не мог заснуть. Ему хотелось есть, но на ужин рассчитывать не приходилось, оставалось прибраться. Для начала он умылся холодной водой, потом, закрыв туалетный несессер, немного навел порядок. В треснувшем зеркале отразился молодой человек с тонкими чертами и встревоженным выражением лица. Он провел пальцем по плинтусу, и толстый слой пыли привел его в отчаяние. Он поискал тряпку, чтобы пометить эту незнакомую территорию: уборка успокоила бы его. Завтра на рассвете только его здесь и видели. Деньги в уплату он оставит на кровати, пойдет за помощью в ближайшую деревню и выпьет хорошего кофе по-австрийски с Schlagsahne (сбитыми сливками), чтобы взбодриться. В животе у него урчало. Старуха могла бы предложить ему перекусить. Вот скряга-то!

Вообще-то она пугала его. Она не отличалась добродушием пожилых людей, чью агрессивность притупило время. Старуха сверлила его любопытными глазками и, казалось, знала о нем такое, чего не знал он. Он лег на кровать одетый, сняв только ботинки. Пружины жалобно скрипнули, он укрылся траченным молью одеялом, стараясь не касаться его лицом. Он морщился при мысли, что придется спать в незнакомом месте, топографию которого он не успел освоить. Свечу он задул: бояться в чужой стране — значит бояться вдвойне, если ты лишен языка.

Он уже проваливался в глубокий сон, когда дверь вдруг открылась, визгливо скрипнув петлями. Он вытаращил глаза и уставился в темноте на створку, которая медленно отходила от стены. Его пробрал озноб. Надо проснуться, рассеять эту галлюцинацию. Но нет! Темная фигура неспешно вошла в комнату, аккуратно задвинула щеколду и мелкими шажками направилась к кровати. Вот уже старуха склонилась над ним, обдавая кислым дыханием, словно гнилыми фруктами потянуло из погреба.

— Ich möchte mich zu ihnen legen! (Пустите меня лечь рядом с вами!)

Она шептала ему в лицо. Он сделал усилие, чтобы понять. Она повторила фразу, вцепившись одной рукой в одеяло. Ситуация выходила из-под контроля. Он ударился в панику. Нет, не посмеет же она? В ответ на его увещевания она твердила одно:

— Es ist mir kalt, das ist mein Haus, lassen sie mich herein (Мне холодно, я у себя дома, пустите меня).

— Да почему же в мою кровать?

Ткнув в него указующим перстом, она пихнула его с неожиданной для нее силой. Он подвинулся, из остатков уважения к старшим. Старуха плюхнулась рядом с ним — она оказалась тяжелее, чем он думал, кровать закачалась, как лодка на воде. По-прежнему протестуя, он попытался отгородиться от нее сложенным одеялом, но она властно шикнула на него, и он притих. Она поднялась и с трудом выпросталась из халата. На ней была простая ночная сорочка, совсем коротенькая, открывавшая тощие ноги; она снова легла, повернулась к нему, обхватила рукой, как примерная супруга, и будто бы задремала. Она громко дышала, каждый долгий вдох заканчивался всхрапом. Антонену было и страшно, и противно.

В голове роились дикие мысли. Каждая выпуклость этого живого скелета больно ранила его. Нет, сейчас он встанет, вернется в машину. Не так он понимал законы гостеприимства. Но она все равно его выследит, постучит в окно, уляжется на него ледяной владычицей, стиснет в жутком объятии. Он весь дрожал — от хозяйки не исходило ни малейшего тепла. Не желая трогать «это», он прятал руки между ног. Он был чересчур вежлив. Спустя некоторое время, решив, что старуха уснула, он хотел было высвободиться, отодвинуться к краю кровати, но страшные пальцы, похожие на когти хищной птицы, сжались, вернув его к действительности.

Он мог бы отпихнуть ее ногами, но бить человека, давшего вам приют среди ночи, нехорошо. Есть вещи, которые делать нельзя. Может быть, в горах такой обычай — спать в одной комнате, или просто ему попалась одинокая сумасшедшая, истосковавшаяся по ласке. Поднялся ветер, домик заскрипел, заколыхались и застонали обступавшие его ели. Казалось, они окружили дом, готовясь взять его штурмом и покарать их обоих за этот противоестественный союз. Старая ведьма сжимала его все крепче. Кровать словно втягивала их, ему казалось, что они погружаются в густой ил, который вот-вот засосет их с чавкающим звуком. Вскоре на дом обрушились потоки воды. Теперь он боялся, что полчища похотливых баб хлынут из подвала, из шкафов, чтобы затискать его насмерть. Крик застрял у него в горле.

В конце концов он все же уснул. А когда проснулся, было уже светло, дождь стучал по стеклам, барабанил по крыше. Профиль ведьмы, по-прежнему прижимавшейся к нему, вырисовывался в полутьме. Нос, словно согнутый палец, приоткрытый безгубый рот, сморщенные, воскового цвета щеки. Приободрившись от дневного света, он попытался высвободиться, но старуха точно закоченела. Он взял тощую, похожую на сухую деревяшку руку, попытался ее оттолкнуть.

— Fräulein, bitte, Fräulein, lassen sie mich heraus, ich habe es eilig (Мадам, пожалуйста, мадам, выпустите меня, я спешу).

В голосе не хватало напора. Его акцент ему самому резал слух. Он потряс свою соседку, слегка, потом сильнее и сказал по-французски:

— Пожалуйста, мне надо встать!

Голос вдруг сорвался на визг, им снова овладела ярость.

— Отвали, старая, я ухожу!

Выругавшись, он почувствовал себя увереннее. Подтянув колени к подбородку, резко перекатился на правый бок, вырываясь из старческих объятий. Ему удалось высвободиться, но длинные обломанные ногти хозяйки вцепились в его футболку, и та порвалась. Он дернулся так, что приземлился на пол, и тотчас вскочил, не успев почувствовать ни удара, ни боли. Освободившись, он заговорил со старухой по-французски с запальчивостью хорошо воспитанного юноши, с которого слетает лоск. Изъясняясь на чужом для нее языке, он ощущал безнаказанность. Его собеседница никак не реагировала — могла бы хоть возмутиться. Наконец он потряс ее за плечо. Она не шелохнулась, глаза ее были полузакрыты, кожа серая. Из приоткрытого рта с обломками зубов не вырывалось ни вздоха.

Он попятился, снова позвал ее, побежал к умывальнику и, набрав в пригоршню воды, брызнул ей в лицо. Капли сползали по сморщенным щекам, затекали за ворот ночной сорочки. Золотая цепочка с образком Пречистой Девы, соскользнув по шее, лежала во впадинке у левого плеча. Он взял образок, приложился к нему губами, надеясь на бог весть какое чудо. Старуха лежала неподвижно. Он снова потормошил ее, ударил по щеке.

— Нет, только не это, не сейчас!

Он стучал зубами, не в силах унять дрожь. Быстро собрал вещи, закрыл несессер, посмотрел, чтобы ничего не осталось в комнате, забрал банкноту в 50 евро, которую собирался дать ей в уплату. Потом расправил вокруг старухи постель, подоткнул одеяло, отряхнул на всякий случай подушку, чтобы, не дай бог, не оставить ни волоска.

— Auf Wiedersehen, Fräulen (До свидания, мадам)!

Он на цыпочках спустился по лестнице, несколько раз чуть не упав, — ноги подкашивались. Ему с трудом верилось, что чокнутая старуха дождалась именно этого дня, чтобы испустить дух в его объятиях. Он отпер замок, бесшумно отворил входную дверь.

Было шесть часов утра, и, к счастью, ледяной дождь окутал все вокруг серовато-белым туманом. Он проскочит незамеченным. Ветви деревьев отряхивали капли, блестя от влаги, их верхушки тонули в облаках. В горах приятно пахло мхом и гнилым деревом, его ноги глубоко погружались в мягкую землю. Где-то журчали ручьи, он слышал их, но не видел. Примятая ливнем трава почти скрывала дорогу, по которой, должно быть, ходили редко. Антонен побежал, пригнувшись, боясь, что полуголая хозяйка вот-вот выскочит из-за куста и силой затащит его обратно в царство мертвых. Ему чудились притаившиеся за елями скелеты, они звали его, ухмыляясь. В этом лесу густой сумрак царил даже днем, и это страшило его. Он испугался, что заблудился, не узнав дощатой лачуги, крытой дранкой, на краю откоса. Вчера вечером ее здесь не было. У двери, словно поджидая кого-то, стоял стул. Вдалеке слышалось урчание мотора, видно, где-то в поле увяз в грязи трактор. Запыхавшийся Антонен жадно глотал ледяной воздух, стараясь не поскользнуться. Он открыл машину, в салоне было сыро, по окнам стекали струйки. Частый дождь стучал в ветровое стекло, слепил его, казалось, этот ливень не кончится никогда.

Машинально он включил зажигание. О чудо: мотор завелся. Должно быть вчера, нервничая, он сам залил его. Он запустил дворники, включил на полную мощность отопление, чтобы отпотели окна, резко дал задний ход, развернулся, не глядя на пустую в этот час дорогу, забыв о всякой осторожности. Включил первую скорость, взревела коробка передач, шины взвизгнули. Автомобиль вильнул, зацепил обочину, заюзил, рассыпая из-под колес ветки и комья земли, чуть не врезался в поросшую кустиками скалу. Антонен все жал на педаль, ему хотелось уехать подальше от окаянного дома. Руки свело, так он вцепился в руль. Он чувствовал себя виноватым, хоть и не сделал ничего плохого — всего лишь попросился на ночлег. Только через час езды сердце застучало ровнее. Он проехал еще километров двадцать, не встретив ни одной живой души, и остановился у бензоколонки на автобане А2, не доезжая Клагенфурта, чтобы заправиться. Несколько раз проверил машину, чтобы убедиться, что старуха не прячется в багажнике или за водительским сиденьем. Потом, отыскав телефонную кабину, набрал местный номер.

— Ромен, это Антонен, я буду через час. Машина забарахлила, пришлось в ней ночевать. Еду.

Он выпил двойной шоколад с подсохшим штруделем, корочка которого крошилась на зубах. Окружающие — дальнобойщики, семьи на отдыхе — косились на него с подозрением. Может быть, они уже всё знали, вести разносятся быстро. Не в силах сдержаться, он заперся в туалете, и его вывернуло всеми его страхами. Он несколько раз вымыл руки и залепил себе перед зеркалом пару пощечин.

Ничего не произошло, он все выдумал.

Ему было двадцать лет.