Дом ангелов

Глава 6 Лишний жест

Он не должен был этого делать.

Он был не прав.

Он вспылил.

Но и пес не должен был этого делать.

В мире и без того хватает беспорядка, он не потерпит хаоса у себя дома, да еще вдобавок со стороны четвероногой твари!

Моника уехала на три дня в Базель на конгресс по новым технологиям. Ей предстояло сделать там важный доклад о термической изоляции старых домов, которые называли «энергетическим ситом». Она попросила Антонена об услуге, в знак ее бесконечного к нему доверия: может ли он взять к себе Капитана Крюка? Это налагало регулярные обязанности: выгулять собаку утром, в полдень и в последний раз вечером, подольше. Кормить ее разнообразной пищей: фрукты, овощи, мясо. Мыть каждый день специальной рукавичкой из конского волоса. Ежевечерне протирать лосьоном от блох. Капитан Крюк был меломаном: немного Верди, Пуччини по вечерам и, конечно, его любимая песня — «Wot» Кэптена Сенсибла, хит 1980-х годов, которую он обожал за ритм и за слова, напоминавшие ему его имя. Он мог слушать ее десять раз подряд.

Капитан Крюк очень любил Антонена.

В самом деле.

Он любил свободные, открытые натуры…

— И потом, — она покраснела, — если малыш будет, как бы это сказать, слишком нервничать, Антонен сумеет снять напряжение.

— Снять напряжение, но как?

— Ты прекрасно знаешь как… — Она замешкалась, подбирая слова. — Ты можешь его… — Соединив по два пальца на каждой руке, она изобразила кавычки, но слов так и не нашла.

— Я не понимаю.

Ее лицо залилось краской.

— Я хочу сказать, побольше разных упражнений. Он так нуждается в любви.

Антонен, видно, не смог скрыть удивления, потому что она тут же дала задний ход.

— Как хочешь, я только предложила. Со мной он подолгу гуляет, мы бегаем часами, но три дня уж как-нибудь продержится.

Поначалу Капитан Крюк вел себя хорошо. Спал он в корзинке из душистой кожи. Ходил за Антоненом хвостом повсюду, в агентстве терся о ноги всех женщин — тех смешило его вздутие между лапами. Вот бы их мужьям такую силу! Антонен, краснея, извинялся. В первый же вечер, когда Антонен включил его любимую песню — «Не said Captain, I said wot?», — Капитан Крюк лег на спину и, выставив напоказ половой орган и дрыгая лапами, казалось, ждал от хозяина недвусмысленного жеста. Антонен не обратил на него внимания, и пес, печально заскулив, улегся спать. Но проснувшись утром, он забрался на кровать и лег на бок все так же во всеоружии. Он просил ласки. Антонен с достоинством отстранил его. В этот вечер он решил начистить столовое серебро, доставшееся ему от бабушки со стороны матери. Он как раз купил новый состав швейцарского производства для чистки серебра, который давал абразивный эффект без вредных последствий. Он расставил все на пластиковой пленке, подложив под нее газетный лист, и взялся за тряпку. У нового средства был один недостаток: оно оставляло пятна на неметаллических поверхностях — мраморе, камне, дереве. Не успел он начать, как Капитан Крюк запрыгнул на стол и принялся лавировать между вилок и ложек. Шерсть у него стояла дыбом от возбуждения, он рычал, и даже музыка не могла его успокоить. Да что же это за собака? Машина какая-то, вечный двигатель? Антонен призвал его к порядку. Он все понимает, осталось потерпеть сутки до возвращения хозяйки. Пес нервно залаял, тяпнул Антонена за руку, несколько раз вильнул задом и, застигнув его врасплох, всунул свою горячую штучку прямо ему в ладонь. Антонен пронзительно вскрикнул. А маленький, не больше карандаша, собачий член уже заходил ходуном на манер обезумевшего метронома, подрагивая от возбуждения. Пес задел бутылку, ее содержимое выплеснулось на газету и потекло со стола на пол. Ядовитый состав тотчас разъел лакированный паркет, образовав лужицу в форме теста Роршаха.

Это было чересчур.

А ведь Антонен его предупреждал.

Чисто рефлекторно он схватил расшалившегося пса, распахнул окно и выбросил его наружу. Даже не успев понять, что с ним случилось, Капитан Крюк с визгом разбился о плиты внутреннего двора. Шел дождь, уже стемнело, все окна были закрыты, жильцы ужинали или смотрели надрывавшиеся в гостиных телевизоры.

В панике Антонен схватил поводок, сбежал вниз по лестнице, поднял еще теплого пса и, крадучись, покинул дом, чтобы отнести трупик на улицу Этьен-Марсель, где было более людно. Дождь смоет растекшуюся кровь. Грохот мусоровозов, проезжавших в этот час и перемалывавших гигантскими челюстями отходы, заглушал все другие шумы. Антонен выбрал место потемнее, неподалеку от Пост-дю-Лувр, на углу улицы Эрольд, где не горели два фонаря. Воспользовавшись затишьем в уличном движении, он украдкой положил тельце на мостовую, не отцепляя поводка, и спрятался в подворотне. Ждать пришлось не больше минуты. «Вольво»-кабриолет, мчавшийся от площади Виктуар, переехал собаку, не остановившись. Антонен выскочил из тени и закричал:

— Собака, моя собака, мою собаку задавили, на помощь…

Заплакать ему не удавалось, но он нашел нужный тон, а это главное. Капли дождя на его лице могли сойти за слезы. Мужчина и женщина под зонтом подошли к нему и, увидев мертвую собаку, возмутились.

— Ах, мерзавцы! Вы не запомнили номер?

— Нет, фонари не горят, как нарочно, именно здесь.

Он сумел подавиться рыданием. Пара смотрела на него с сочувствием, мужчина положил ему руку на плечо, и от этого тяжелого теплого прикосновения немного полегчало. Он сочинил вполне складный рассказ и обкатал его на этих прохожих, чтобы потом изложить Монике. Пес, настоящий мужчина, учуял молодую сучку на другой стороне улицы и кинулся за ней, вырвав у него из рук поводок. О, это его вина, он никогда себе не простит. Секунда невнимания оказалась роковой. Они поверили ему без тени сомнения и принялись утешать. Нет, он не должен винить во всем себя. Они оставили ему номер телефона на случай, если понадобятся свидетели.

Он ушел, держа мокрого пса на вытянутых руках, словно герой фильма. Капитан Крюк был маленький и весил не больше сумочки. Он дозвонился Монике в Швейцарию и срывающимся голосом рассказал ей о случившемся. Ему удалось даже всхлипнуть. Она решила, что это шутка, и, ничего не ответив, повесила трубку. Назавтра вечером она пришла за телом. Антонен завернул его в фольгу и положил в туалете. Жаль, что от пса начало попахивать, ведь именно теперь он был олимпийски спокоен. Вот таких животных он любил — смирных и тихих. И морда в покое, и хвост, и все остальное. Раздавленный Капитан Крюк был не лишен благородства. Колеса переехали его живот, и внутренности вывалились наружу. Он завернул их отдельно. Моника почти ничего не говорила, голос ее срывался от горя и потрясения.

— Я доверила тебе моего Капитана Крюка — и через два дня он мертв.

— Это могло случиться и при тебе… я ведь все уже рассказал. Ты знаешь, какой он был… неугомонный. Сорвался с поводка, я ничего не мог поделать.

— Я тебе не верю.

— Есть свидетели, они оставили мне телефон, позвони им!

— Почему ты не пошел в полицию?

Голос ее дрожал от возмущения, она была на грани нервного срыва.

— Его бы это не воскресило, а я не разглядел номер машины. Было слишком темно. Мне жаль, это моя вина, я тоже очень любил его, ты знаешь, он… обладал удивительным чувством юмора.

Она завернула пса в одеяло и в слезах ушла. Он не удерживал ее. Выглядела она неважно. Он перезвонит ей через несколько дней.

У него есть дела поважнее.

Пес не должен был этого делать.

А ведь он его предупреждал!

Этот эпизод очень ему помог.

Говорят, что трудно только в первый раз. У него, собственно, это был уже второй, если считать трепку, которую он задал пьянчуге весной. Прежде он вел себя, повинуясь импульсу; теперь ему предстояло превратить реактивные поступки в сознательные действия. Для начала он решил пореже видеться с Моникой. Эта женщина только отвлекала его, их роман зашел в тупик. Все равно она никогда не простит ему смерть терьера. Он чувствовал себя как солдат перед боем — ему нужны были все его силы. Он был спокоен, он нашел свой путь — особенно после того, как прочел в газете поразившую его заметку. В супермаркете в Бельвиле накануне Рождества сорокалетний бомж убил ножом в спину женщину, уроженку Гонконга, за то, что та была красива. «Она не имела права жить, слишком хороша», — объяснил он полицейским. Красота была оскорблением, и он наказал ее. Антонен же готовил кару другому оскорблению — грязи.

Грандиозность замысла ошеломила его. Он был самоучкой, некому было указать ему путь. Мир не готов выслушать его послание — что ж, он будет проповедовать примером и пробудит совесть. Как химик изолирует бациллу, которую хочет изучить, так Антонен выбирал цель: не молодые деклассированные элементы, чья судьба еще не свершилась, не энергичные мигранты, не бомжи, еще способные встать на ноги, — нет, только совсем опустившиеся. Спасение избранным, непримиримость к пропащим.

Он возликовал однажды вечером на улице Монмартр, возле церкви Сент-Эсташ. Они возвращались из ресторана с Моникой — несмотря ни на что, он пытался возобновить с ней отношения. Разговор не клеился. Было около половины двенадцатого, рестораны закрывались, стоял лютый холод. Вонючий старик, сидевший на куче отбросов, спустил штаны и при всем честном народе подтирал зад, ничуть не стесняясь, ярко освещенный витринами магазина. Мимо проходила вразвалочку группа отвязной молодежи — взвинченные, в кепках задом наперед, они переговаривались на непонятном наречии, состоявшем из жаргона и междометий. При виде подтирающегося старика с дымящейся кучкой под ягодицами они с отвращением завопили и принялись лупить его ногами в живот и в лицо. Через несколько секунд старик лежал с выбитыми зубами в луже крови. Компания с хохотом разбежалась.

— Сделай же что-нибудь! — умоляла Моника, повиснув на его руке.

А Антонен с восхищением смотрел на мразь, получившую урок от молодежи. Правосудие свершилось. Эти пышущие здоровьем парни возродят Францию. Надо было им его прикончить.

— Вызови полицию, скорее!

— Он получил по заслугам.

Моника посмотрела на него как на сумасшедшего и прошипела:

— Это ты убил Капитана Крюка, теперь я уверена, я потребую эксгумации и вскрытия. Плохое обращение с животными — дело подсудное, знаешь ли.

Жалости к бродяге хватило ненадолго, кобель снова вышел на первый план. По спине у Антонена пробежал холодок. Ему надо быть осторожнее, лучше скрывать свои эмоции. Чтобы успокоить ее, он позвонил пожарным и сообщил об избитом старике.

Но Монике рядом с ним не было больше места. Кончено, женщин он отныне касаться не будет, разве что с бесконечными предосторожностями: погрузиться в них значило кануть в бездну, поставить под удар налаженную жизнь. Он благословлял изобретение презерватива, не отказался бы от защитных средств для поцелуев, для рукопожатий, даже для слов — их ведь тоже надо сдерживать, чтобы не оскорблять слух. Грязные, обидные слова накрепко врезаются в память. Через три дня после этого случая он сообщил ей по телефону, что их роман окончен. Моника не удивилась, но сочла своим долгом закатить ему сцену. Правды она даже не заподозрила, решила, что есть соперница, осыпала его бранью, а потом, разрыдавшись, умоляла дать ей еще один шанс. Но секс его больше не интересовал. Беда в том, что, трудясь на благо человечества, он вынужден был скрывать величие своей миссии. В толпах людей, бродивших по бульварам, наверняка нашлись бы хоть один мужчина, хоть одна женщина, которые тоже мечтали истребить паразитов, но не осмеливались. Настанет день, когда они поклонятся ему как первопроходцу оздоровления, и он сделает их своими соратниками.

Но как взяться за дело? Не годились ни револьвер, ни бейсбольная бита. Он не головорез, привыкший к уличным боям, он существо деликатное, родители нежили его и холили и воспитали с острым чувством социальной несправедливости, он паинька, только подвержен вспышкам ярости. По зрелом размышлении он остановился на удавке: задушить «пациента» легко — захлестнуть на уровне яремной вены и сдавить сонные артерии одним рывком, чтобы не брыкался. Он не раз видел такое в кино. Можно было бы потренироваться на кошках, утках, птицах, но ему претила бессмысленная жестокость. Он упражнялся с диванными валиками, сдавливая их изо всех сил. В материи убийства он оставался девственником, хоть и убил человека по неосторожности и собаку в гневе.

Собака не в счет.

Этот дурацкий пес не мог даже приземлиться на четыре лапы.

Вот идиот!

Все в член ушло, а ловкости ни на грош!

Глава 7 Проба пера

Не так-то легко виртуозу хозяйственных работ превратиться в палача. Вскоре Антоненом овладело уныние. Он затеял невозможное. Ему бы хоть сообщника. Он готов был все бросить, позвонить Монике:

— Знаешь, я тут собирался убивать клошаров, потому что они грязные, но это слишком хлопотно. Хочешь, поженимся, и я куплю тебе новую собаку?

Однако наваждение вновь настигало его. Ему снились толпы живых мертвецов, которые, хлынув с тротуаров, волнами накатывали на его жилище, чтобы забрать его с собой. Он продолжал собирать сведения, читал статистику: в Париже насчитывалось десять тысяч бездомных, средняя продолжительность их жизни составляла сорок восемь лет (для остального населения восемьдесят). Ежегодно умирало триста пятьдесят человек, от холода и от истощения. Зима косила их переохлаждением, лето — обезвоживанием. Алкоголь довершал остальное. Это истребление не знало никакой логики, невинные гибли, как и грешные.

Антонен стал прилежно заниматься спортом, чтобы превратить себя в машину для убийств. Он записался в школу карате, терпел удары, синяки, вывихнутые пальцы. Порой он бегал по два-три часа, пересекая Париж с севера на юг и отмечая на бегу места скопления нищей братии и клошаров-одиночек, загибающихся по углам. Он возвращался после этих марафонов в потрясающей форме, а ненависть его удесятерялась. Теперь, когда Моника ушла, ему больше не надо было скрываться. Сам себя назначив начальником штаба, он готовил будущее наступление. Большая карта столицы на стене его спальни была усеяна разноцветными кнопками. Новый цвет появился с недавних пор: белый, цвет смерти. Линии фронта пребывали в постоянном движении. Он снимал на видеокамеру короткие фильмы и хранил их в компьютере под защитой пароля. Вставал чуть свет, чтобы закончить свои изыскания до начала рабочего дня. Иногда он убивал двух зайцев: отмечал квартиру для продажи и бивуак отребья.

Пора было переходить к действиям. Он выходил на улицы с наступлением ночи, не зная пока, на ком из лишних людей остановить свой выбор, — а выбирать среди этой мерзости было из чего. Руки у него горели, ноги тоже, он чувствовал себя снарядом, готовым поразить цель. Ярость сменялась унынием. Он сделал первый шаг — на Севастопольском бульваре, на углу улицы Бур-л’Аббе, затушил горящую сигарету о протянутую ладонь нищего и пустился наутек. Попрошайка взвыл, но Антонен был уже далеко. Он был доволен этой гнусностью и полон решимости продолжать. Он окатывал водой спящих на тротуаре вонючих бродяг, чтобы разбудить их. Высмотрев «стойбище» клошаров и одевшись соответственно — свитер с капюшоном, закрывавшим лицо, крепкие кроссовки, — он разбегался и бил ногами кого попало что было сил. Одурманенные, пьяные бедолаги, даже не успев понять, что с ними случилось, просыпались с синяками на животе или сломанными ребрами. Бывало, один из них, поднявшись, грозил Антонену кулаком. Тот предлагал ему «выйти поговорить». Вид у него, надо думать, был безумный: никто не осмеливался с ним связываться. Вскоре он проникся чувством всемогущества. То-то он вычистит эту выгребную яму — Париж! Была у него мысль обливать их бензином, но это шло вразрез с обостренным чувством справедливости, унаследованным от отца: он должен карать только безнадежных, остальным дать шанс выкарабкаться. Каждый раз, когда он замышлял очередную «зачистку», в ушах у него стоял колокольный звон — то ли церкви праздновали грядущее событие, то ли давление крови в висках вызывало слуховые галлюцинации. Чтобы сблизиться со своими жертвами, он пытался пить прямо из горлышка самое дрянное вино. Он пил перед зеркалом, раздевшись до пояса, надув бицепсы. От этих возлияний ему становилось худо, крутило живот. Пить он не мог, оно и к лучшему — не увязнет в этом болоте.

Однажды, когда ему надоело лупить бродяг и пинать ногами их кружки, он разработал два хитроумных плана, которые укрепили его веру в себя. Он узнал, что на площади Вогезов, недалеко от агентства, студенты с помощью ассоциации DAL[7], «Черного четверга» и группы адвокатов сумели занять роскошную пустующую квартиру из семи комнат. Они развернули транспаранты, бичующие эгоизм собственников жилья и мэрии, требуя реквизиции всех свободных квартир в Париже. Их акция, широко освещенная в СМИ, получила поддержку левых партий за исключением социалистической, замешанной в дело через фигуру мэра Бертрана Деланоэ. Там же, у стены дома XVIII века, в южном углу площади, расположились пять молодых бомжей со своими спальными мешками. Два араба, немец из Померании, итальянец и поляк. Они изъяснялись на малопонятной смеси языков. Антонен постепенно сошелся с ними, приносил им сигареты, алкоголь, кофе в термосе. Утром и вечером приходил он к их «резиденции» с подарочками. Он не задавал им вопросов, принимал такими как есть. Только спрашивал, почему же эти сынки буржуа, засевшие наверху, не предложат им гостеприимство, не будучи даже у себя дома. Маргиналы долго не реагировали, с фатальным равнодушием принимая это социальное неравенство: они спали в грязи и нечистотах, в то время как двумя этажами выше папенькины сынки, борцы с роскошью, катались как сыр в масле. Антонен не отступался, ежедневно разжигал в них классовую ненависть, вспоминая аргументы отца против «имущих». Но инертность этих бродяг была чудовищна. Они только и делали, что пили да дрались. Напротив, в сквере, между влюбленных парочек и туристов бегали, пыхтя, толстяки; какой-то одурманенный тип с косичкой, в жилете и полосатых штанах, часами выделывал танцевальные па, словно исполняя менуэт перед королем Франции[8]. Был тут и вечный битник с серыми сальными волосами, терзавший под гитару «Иглз» и «Стоунз» надтреснутым от табака и пива голосом. Однажды ночью, около трех часов, Антонен, тщательно замаскировав лицо, навестил своих новых друзей и, воспользовавшись их глубоким пьяным сном, поджег маленьким паяльником их постель. Он зашел наутро, изобразив удивление: как, матрасы обуглились, спальники обгорели, все вокруг присыпано зловонным пеплом? Они остались живы только благодаря случайному прохожему? Какой ужас! Он тотчас покатил бочку на незаконных жильцов второго этажа. Он-де слышал, как они на скамейке в сквере сговаривались избавить дом от этого сброда. В дурных головах взыграла ярость, и молодые люди в тот же вечер, вооружившись ломами, ножами, дубинками, напали на ни в чем не повинных студентов: они вломились в их «замок» и принялись все крушить, отдубасили их, изнасиловали одну из девушек. Антонен, предварительно засняв все на мобильный телефон, позвонил из автомата в полицию; приехали полицейские в касках, буянов-оборванцев схватили, двоих посадили в тюрьму. Доблестные студенты, перепугавшись, быстренько вернулись к папам-мамам. DAL и «Черный четверг» наехали на власти — те, мол, сами организовали это нападение, чтобы выгнать непрошенных жильцов. Антонен потирал руки, одним ударом убив двух зайцев: лагерь бомжей был ликвидирован, незаконно занятая квартира освобождена. То-то же, он еще всех будет держать в страхе. Он лелеял наивную мечту: проявить достаточно красноречия, чтобы отбросы общества сами накидывали петлю на шею или пускали пулю в рот. Но в этой среде кончают с собой редко, будучи за гранью отчаяния.

Произошел еще один случай, не столь яркий, но тоже доставивший ему удовлетворение. На улице Беарн, возле все того же роскошного квадрата площади Вогезов, обосновалась у отеля «Реле-э-Шато» семья цыган, выходцев из Болгарии, — молодая пара и две их очаровательные дочурки с подведенными сурьмой глазами. Они соорудили себе лачугу из картонок под аркой, отделяющей улицу от площади. Об этом сообщили в полицию, и та попросила их убраться. За них вступились прохожие. Антонен, случайно проходивший мимо, тоже присоединился. Кто-то позвонил на телевидение, и в восьмичасовых новостях на канале «Франс-2» показали, как вопящего Антонена заталкивают в полицейскую машину за сопротивление представителям охраны правопорядка. Он провел в комиссариате IV округа несколько часов и был отпущен благодаря вмешательству Ариэля, который прислал своего адвоката. Но обрел ореол борца и защитника слабых.

Оказавшись дома, он принялся танцевать:

— Ай да я, черт побери!

Он хотел было позвонить Монике и сообщить ей хорошую новость, но вспомнил, что они расстались. В самом радужном настроении несколько дней он усердно творил добро. В метро, встретив монотонно бормочущего попрошайку, он давал ему советы — разнообразить речь, поставить голос, — и оставлял немного денег. Он уже воображал себе, как, сделавшись наставником побирушек, учит их началам риторики. Увидев нищенку, рывшуюся в мусорном ящике, он придерживал ей крышку, заводил разговор, интересовался ее добычей, выказывал искреннюю симпатию. Аккордеонисту-румыну, бодро и фальшиво наигрывавшему известный мотив Пиаф, дал пятьдесят евро.

— Великолепно, старина, продолжайте в том же духе.

Но главное было впереди: он не мог больше терпеть, он чувствовал себя как солдат из отряда, расквартированного в казармах, когда вокруг бушует война.

Наконец он засек на набережной Жеммап, у канала Сен-Мартен, бродягу с тачкой и мешком, полным всякой дряни, в истрепанном пальто, в ботинках без шнурков на босых, фиолетового цвета ногах. Использование пластиковых пакетов с маркой торговой сети типично для отбросов общества. Они ниоткуда, только эта марка — их родина. Это был косматый великан с огромным животом, серыми волосами, длинной грязной бородой и перекошенной физиономией. Антонен выслеживал его много дней, украдкой фотографировал, делал записи в блокноте. Иногда он даже не являлся на деловые встречи, лишь бы не упустить свою дичь. Ариэль подозревал за ним связь, которая и послужила причиной разрыва с Моникой.

— Пай-мальчик пустился во все тяжкие. Сначала арест, потом любовные похождения. Куда мы катимся?

Антонен его не разубеждал, он был только рад действовать под прикрытием. Однажды он застал своего великана на улице Сен-Дени[9], на углу улицы Гренета, во II округе: тот торговался с расхристанной старухой в компрессионных чулках. Мадам носила очки в роговой оправе и, не прекращая торгов, делала вид, будто говорит по мобильному телефону старой модели. После долгих и бурных переговоров она согласилась дать ему по льготному тарифу за двадцать евро — ровно столько было у него в кармане. Он возразил: мол, потом-то ему понадобится выпить, и предложил сойтись на пятнадцати.

— Ты уж выбирай, — не соглашалась старуха, — порезвиться или выпить.

— Мне надо то и другое, после любви-то жажда одолевает. А милостыню просить уже поздно. Ну же, будь лапочкой, давай я припаркую мой «роллс» у отеля.

— Иди-ка лучше на улицу Ломбар, там найдешь старуху, которая тебе даст за пятнадцать евро.

— Ну нет, на них без слез не взглянешь, да и мочой пахнут.

— Думаешь, от тебя дерьмом не разит? Да ты себя нюхал, ёрш сортирный? Проваливай, всю коммерцию мне испортишь, господа испугаются.

— Глотку-то не дери, дамочка, ни к чему это. Жаль, ты мне приглянулась, хоть и не первой свежести. Ладно, доброй ночи, дамы-господа, пойду напьюсь да подрочу, дешевле станет. На свою штучку вприглядку погляжу, она-то бабок не просит.

Когда он удалялся, волоча ноги, молодой бритоголовый громила, сидевший на тротуаре улицы Сен-Дени с картонкой, на которой было написано «ХАЧУ ЕСТЬ», поднялся и последовал за ним в темноте, едва рассеиваемой неоновыми вывесками секс-шопов и тунисских лавочек. Прохожие в этот час были редки; клошар свернул на улицу Бон-Анфан, узкий проход между двух глухих стен. Преследователь, ни слова не упустивший из торгов бомжа с проституткой, приблизился, убедившись, что никто его не видит. Антонен спрятался за углом. Бродяга нашел укромное местечко, чтобы спокойно помастурбировать, будучи еще под впечатлением переговоров со жрицей любви. Спустив штаны, он изготовился к долгому объятию с самим собой, но тут бритый кинулся на него, ударил в живот и вырвал банкноту в двадцать евро, которую тот еще держал в руке, жалкую голубую бабочку со смятыми крыльями. Выплюнув ему в лицо «старый хрен», он пустился наутек и скрылся в лабиринте улочек. Антонен тут же пришел на помощь потерпевшему, который упал на колени, держась рукой за гениталии. Он колебался, то ли расплакаться, то ли возмутиться, но слезы не шли. Он слишком опустился, чтобы плакать как человек.

Антонен натянул на него штаны, которые тот подпоясывал веревками, и усадил на тротуар. Он выслушал рассказ о нападении, как будто не видел всё своими глазами; бродяга клялся, что бритый стащил у него пятьдесят евро. Антонен возместил их ему и даже не услышал в ответ «спасибо». Чуждый миру взаимопомощи, старик опасался подвоха. Антонен заверил его в своих добрых намерениях и, представившись Морисом Торезом, предложил проводить.

Контакт был налажен. Они пошли вместе. Аккуратно причесанный Антонен рядом с этим вонючим колоссом зажимал нос, чтобы не потерять сознание. Так они брели целый час, поддерживая беседу, состоявшую в основном из междометий и нечленораздельной воркотни. Марсель Первый — смеха ради он присвоил себе королевский титул — говорил на смеси парижского уличного жаргона, старого арго и говора предместий. Его звали Марсель Мюллер, был он из Фессенхайма в Эльзасе. Он уверял, что атомная электростанция «разъела ему мозги». Рассказывал, как опасен стал Париж для таких людей, как он, нападают то и дело, даже средь бела дня, а уж спать в метро, на станциях, в нишах туннелей и вовсе жутко, разбудят в три часа ночи, приставив нож к горлу, разденут-разуют отморозки, промышляющие под землей грабежом спящих. Злейший враг клошара — сам клошар. Марселю было всего сорок два года, выглядел он лет на десять старше; особенно зол он был на нелегалов — курдов, иракцев, афганцев, которые портили малину, отвлекая на себя все сочувствие «спонзоров».

Антонен проводил его домой, к каналу Сен-Мартен, где он жил в вонючей нише под будкой смотрителя шлюза, — матрас лежал прямо на полу, грязная холстина защищала от ветра и дождя. Рядом с примитивной газовой плиткой валялись вещи бродяги — бидоны, котелки, какое-то тряпье. Шлюз находился на пересечении канала и улицы Гранж-о-Бель: с одной стороны ровная гладь серой воды, такой плотной, что казалось, она не течет, с другой — тяжелая машинерия ржавого металла, зубчатые колеса, шкивы, рычаги, допотопная техника XIX века. А внизу этот недочеловек выставлял на обозрение прохожих свою грязь. Пахло нагаром, дизельным топливом, по черной воде проплывали иногда дохлая крыса или собака. Неподалеку был бьеф[10] Усопших — подходящее название. Антонен простился с новым другом крепким рукопожатием и пообещал наведываться. Он вернулся домой, пьяный от радости, как подросток, добившийся первого свидания. Добыча у него на крючке. Его отец гордился бы им: он всю жизнь боролся с паразитирующей буржуазией, а его сын отыграется на люмпен-пролетариате, ее сообщнике. Передача эстафеты от поколения к поколению, священная цепь!

Глава 8 Великий вечер

Каждый вечер после работы Антонен бегом бежал домой переодеться и шел проведать своего Отброса. Он появлялся всегда с наступлением темноты, чтобы никому не попасться на глаза. Клошар встречал его невозмутимо, ничуть не удивляясь, что «буржуа» вдруг заинтересовался его особой. Антонен снабжал его бутылками дешевого пойла, едой в вакуумной упаковке, консервами. Порой, устыдившись, он выбирал вино получше: бордо, кот-дю-рон — даже приговоренные к смерти имеют право промочить горло перед казнью, но бродяга плевался:

— Что за дерьмо? Отравить меня, что ли, хочешь?

А потом, с устрашающей улыбкой отпетого, рявкал:

— Что, поймал я тебя? Дерьмо-то дерьмо, но я пью все, что горит.

У Марселя было исполосованное шрамами лицо, к которому, казалось, была приклеена клочковатая борода в крошках и объедках. Все его последние меню можно было разглядеть в этом мочале. Марсель Первый, жестянщик по профессии, признался Антонену, что отсидел два года в кутузке — «такая вот незадача». Его обвинил отчим — он-де столкнул свою мать, калеку, с лестницы, это даже не было правдой, но старая сова не пережила падения. Лексикон его, когда он выпивал, состоял из четырех выражений на все случаи жизни: сволочь, сукин сын, гнойный пидор, прошмандовка. Разговор получался головокружительный, даже будь он способен на большее красноречие, это мало что изменило бы. В немудреном диалоге он в основном давил на жалость: жена смылась, не иначе под влиянием «этих сук-феминисток», потому что он лупил ее под горячую руку; дети, «засранцы», от него отреклись; с работы уволили за пьянство; все сволочи. С собутыльниками он готов был сцепиться по любому поводу. Марсель Первый был настоящим отморозком: он схлопотал второй тюремный срок во Флери-Мерожи за то, что сломал ногу старушке, сделавшей ему замечание. Он воплощал всё безобразие мира нищеты: был жалок перед сильными и безжалостен к слабым. Промышлял он гадкими делишками: например, опустошал церковные кружки в час, когда лишь несколько старушек молятся или дремлют на скамьях. Одним движением руки выгребал содержимое, поднимая невероятный скандал. Священники выпроваживали его, не применяя насилия. Он называл их вороньем и педофилами, одного даже ударил кулаком, но аббат не стал подавать жалобу: христианские заповеди призывают к непротивлению злу. Говорил он металлическим голосом, словно в глотку был встроен микрофон. Трезвым бывал редко, всего несколько часов в день, в основном по утрам, после чего погружался в полукоматозное состояние, невнятно бормотал, вращал глазами как полоумный. Раз в месяц речная полиция или служба спасения силой увозила его в Нантер, в реабилитационный центр. Там его держали несколько недель и, отмыв и подлечив, выпускали на волю. Все это время Марсель переживал за свой «дом», боясь, что какой-нибудь чужак займет его теплое местечко, готовый выпустить кишки каждому, кто посягнет на его собственность. Он был так громаден, что его побаивались.

Была у него «сердечная подруга», старуха-кошатница, жившая близ площади Пигаль, в нише на улице Фонтен. Он виделся с ней раз в неделю, не чаще, потому что добраться до Пигаль было для него все равно что пересечь Атлантику, целой одиссеей. Эту даму, с которой он любил побаловаться, он смеха ради называл Букет Прованса. Раздавая корм бродячим котам, она пропиталась в равной степени двумя запахами: тошнотворных консервов и кошачьей мочи. Даже ее подопечные морщились, обнюхивая ее. Этот душок, однако, не смущал Марселя, который повторял, гордый своей сентенцией:

— Когда любишь, не принюхиваешься…

В своей гнусной жизни Марсель был не чужд романтики и оживлялся, рассказывая байки о своей зазнобе. Букет Прованса сама ела кошачий корм прямо из банок и, поднося мясные кубики ко рту, говорила:

— Видишь, котик, вкусно, мамочке нравится…

Все ее сбережения, жалкая пенсия почтовой служащей, уходили на кошачью благотворительность.

Антонен решился и наметил вечер понедельника — спокойный день, когда люди выходят мало и улицы пустеют с восьми часов. Он пойдет к бродяге с двойным рационом бормотухи и под шумок сделает свое черное дело. Весь день у него бешено колотилось сердце, потели руки, горели щеки. В прошлую субботу он купил в хозяйственном магазине прочную веревку, какую используют яхтсмены, чтобы поднимать паруса и реи. Он отрезал полметра и сдавил себе горло до потери дыхания. В глазах темнело, он ослаблял давление, снова сжимал и наконец заходился неудержимым кашлем. В понедельник утром на работе он появился с красной полосой поверх адамова яблока, что встревожило коллег, а Ариэлю дало повод пройтись насчет «неуместного засоса».

Часов около трех пошел дождь вперемешку со снегом, частый, непрерывный, ледяной. В половине седьмого Антонен, прибравшись на рабочем столе, отправился домой. Как одеться? В молодежную униформу — джинсы, кроссовки, кожаную куртку, — коль скоро в тридцать лет он еще может сойти за юнца? Или остаться в рабочей одежде, но тогда есть риск, что его засекут? Он вспомнил, как его отец цитировал Луи Арагона: до войны поэт-коммунист ходил на демонстрации в смокинге, меньше шансов быть арестованным, когда все вокруг в спецовках и кожанках. Он хотел встретить революцию при параде. И Антонен выбрал костюм хорошего кроя. Надо быть особенно аккуратным, кончая с опустившимися созданиями, противопоставив щегольство их мерзости. Он надел ботинки на рифленой подошве, чтобы не поскользнуться на мокрой мостовой, и в одиннадцать выскользнул из дома, горя нетерпением, словно одержимый. Он доехал на метро до станции «Куронн», купил в арабской лавке два литра бормотухи, снова сел в метро, вышел на «Репюблик» и минут десять шел по пустым улицам. На фасадах домов одно за другим, точно закрывающиеся глаза, гасли окна. В память об отце и чтобы приободриться, он начал насвистывать «Интернационал», потом «Время вишен». Сколько раз он слышал этот гимн, завершавший большинство семейных трапез, по крайней мере, до падения Берлинской стены в 1989-м! После этого мать запретила исполнение, и отец напевал его, только когда она уходила.

Марсель лежал, закутавшись в грязную доху, похожий на выбравшегося на лед моржа, только без клыков, зато щеки в багровой сетке свисали так же. Антонен разбудил его, протянул бутылки. Марсель Первый заворчал, но обрадовался при виде вина в пластике. Пластик был в его глазах гарантией качества. Он выглядел еще безобразнее в слабом свете фонарей — щербатый рот, редкие волосы, нечесаная борода, зловонное дыхание шакала. Выпив залпом из горлышка почти пол-литра и заверив своего «кореша» в вечной дружбе, он раскрыл зонт со сломанными спицами и прошелся под ливнем, точно помещик, осматривающий свои земли. Потом снова уснул, впав в тяжелую кому. Морщинистые веки закрылись, он казался подгнившей тушей в ожидании удавки мясника. Антонен достал чехол со смотанной веревкой, приподнял бороду, отыскал шею под толстым слоем тряпья и газет, прикрывавших плечи. Кожа была дряблая и шершавая. Паразитов он, верно, давил как дышал. Ворочать его было легко, точно куклу. Антонену открылось упоение хирургов, работающих над неподвижными телами. Он перевернул бродягу на живот, чтобы легче было накинуть петлю и, главное, чтобы не видеть его мерзкой рожи. Завел веревку под подбородок. Интересно, услышит ли он, как хрустнут шейные позвонки? Удавку можно было затягивать, но руки у него затряслись, и он никак не мог унять дрожь. Судороги пробегали от локтей до пальцев. Он выпустил конец, поработал кулаками, похлопал ладонью о ладонь, разгоняя кровь. Пальцы перестали дрожать, и он снова взялся за удавку, полный решимости кончить поскорее.

И тут бродяга вдруг затрясся в судорогах, поднимавшихся от ног кверху. Он брыкался, затылок и плечи напряглись, пальцы скрючились. В уголках рта выступила слюна. Антонен узнал симптомы: у одной из его кузин несколько раз случались при нем такие припадки. Нет, нелюдь принадлежит ему, он не может так подвести его теперь. Антонен знал, что надо что-нибудь засунуть эпилептику в рот, чтобы тот не проглотил язык. Он должен был спасти его любой ценой, не дать безымянной силе отнять его добычу. Он хотел перевернуть Марселя, но тело, наполнившееся, казалось, невероятной энергией, оттолкнуло его. От мощного удара локтем он отлетел к стене и чуть не потерял сознание. Его жертва хрипела, корчилась, пускала слюни. Ему было не совладать с припадочным, только и удалось, что засунуть край грязного одеяла между зубов.

Все пропало!

Он поспешно собрал свои вещи, веревку, пластиковый чехол, оставшуюся бутылку вина и бежал в ночь. Найдя телефонную кабину, он набрал 18, номер пожарных, и сообщил измененным голосом, что с бомжом на набережной канала случилась беда. Он точно указал место и повесил трубку, не назвавшись. Он был растерян, все пошло не так, как планировалось. Он столько часов провел, готовя убийство, что мог уже его не совершать. Убийцей не станешь за здорово живешь, убивать — самое трудное дело на свете. Должны бы существовать университеты преступления, как автошколы для начинающих водителей.

Вымотанный, он присел в нескольких сотнях метров на скамью у канала, выглядевшего ночью особенно зловещим. Вода переливалась жирными бликами, точно в кухонной раковине. Черные фигуры лежали на земле вповалку в спальных мешках. Он мог бы столкнуть их в канал, но что-то его удержало. Машинально Антонен откупорил литровую бутылку вина и, превозмогая отвращение, принялся пить. Каждый второй глоток он сплевывал с глупым смехом. Полчаса спустя, захмелев, скатился со скамьи и упал у самой воды. Большая пузатая баржа в пятнах ржавчины стояла на якоре в нескольких метрах. Речная бригада подобрала его, пьяного, когда он уже почти свалился в воду. Один ботинок, плохо зашнурованный, плавал неподалеку. Его уложили на носилки и отнесли в пункт первой помощи у метро «Жорес». Личность установили сразу — этот идиот держал при себе документы; сделали тест на алкоголь — он оказался положительным, правда, не слишком высокого уровня. Воздержанный по натуре, Антонен слетал с катушек от первой же капли. Его хотели отправить в отделение скорой помощи больницы Сен-Луи, но он упросил пожарных этого не делать. Здоровенный бритоголовый парень спросил его, что он забыл у канала среди ночи. Это хоть не ПС — попытка самоубийства? Другая бригада уже оказала здесь помощь бомжу час назад, его удалось спасти благодаря анонимному звонку. Антонен путался в объяснениях, он ничего не помнил. Пошатываясь, вышел на улицу и вскочил в такси, но, когда захлопывал дверцу, сержант шепнул ему, обдав табачным духом:

— У меня такое чувство, что мы с тобой еще встретимся, парень!

Светало, наступил тот странный час, когда каждый предстает в своей подлинной сути. Антонен спросил себя, по какому праву этот тип заговорил с ним на «ты»: стало быть, человек в момент слабости становится собственностью своих спасителей. Он вернулся домой в шесть утра; таксист с гримасой отвращения буквально вытолкал его из машины: его грязный, порванный на коленях костюм годился теперь только на выброс. Зря он последовал совету Арагона. Он долго стоял под душем, потом заставил себя, преодолевая тошноту, выпить кофе. Но мерзость пристала к нему, как язва: от него пахло Марселем Первым, как он ни брызгался туалетной водой. Что за наваждение? Ему казалось, коллеги на работе отворачиваются и перешептываются за его спиной. Он готов был поклясться, что его тело воняет как у бомжа.

Глава 9 Ведьма из туннеля

У всякой страсти, даже самой темной, извилистый путь. Она идет на убыль и вспыхивает вновь с еще большей силой, когда ее уже считают угасшей. На долгие недели Антонен и думать забыл о своих пагубных замыслах. Сознавая, что спас того, кого хотел убить, он решил остановиться. Тоже мне, варвар-надомник, изверг фанерный. Взамен он принял целый ряд похвальных решений: он поднимется по служебной лестнице, женится на Монике — он не сомневался, что она, подумав, согласится. Он удвоил рвение на работе и в несколько дней рассеял опасения, вызванные его частыми отлучками. В качестве проверки Ариэль поручил ему группу богатых китайских предпринимателей, которые хотели приобрести несколько вилл в западном предместье, а возможно, даже усадьбу или небольшой замок. Он объездил с ними городки Рюэй-Мальмезон, Версаль, Ле-Везине, Сен-Жермен-ан-Ле, показывал им красивые особняки из тесаного камня, наслаждаясь их ритуалами и пытаясь прозреть суть за внешними формами их поведения. Они добрались до Валь-де-Луар и Турени, где осматривали поместья, крепости с башенками и бойницами. Эти места, донельзя старомодные, походили на парки аттракционов, и китайцы намеревались купить три-четыре объекта, чтобы воссоздать средневековье из папье-маше для своих соотечественников. В Шамборе они катались в паланкинах, которые несли их подчиненные, много смеялись и беззастенчиво сплевывали на землю. Возвращаясь из этих поездок, Антонен валился с ног. Ариэль частенько спрашивал его о личной жизни и вызывался поговорить с Моникой, чтобы помирить их. Он был непрочь подольше побыть с ней наедине, выступая адвокатом своего подчиненного.

Но Антонен не исцелился. Стоило ему встретить на улице опустившегося бродягу, как ярость вновь захлестывала его. Тогда, с толстяком на набережной канала Сен-Мартен, на него накатило сострадание. Этот человек во власти Злого Недуга тронул его. Это не должно было повториться. Через месяц после фиаско он возобновил свои блуждания по Парижу. Он выходил на охоту под покровом ночи, наведывался к бесплатным столовым и на видеокамеру с высоким разрешением снимал длинные очереди нищих, ожидавших кормежки. Точно хищник, подбирающийся к стаду, он высматривал самых слабых, истощенных, с трясущимися руками, тех, у кого едва хватало сил хлебать суп. Он давал им клички, анализировал их поведение, а вернувшись домой, устраивал кастинг ужаса, оставляя в списках лишь самых опустившихся. Ему часто вспоминалась фраза из американских детективных фильмов: It’s a dirty job but someone got to do it (Это грязная работа, но кто-то должен ее делать).

И на этот раз ему снова помог случай. Однажды под вечер в пятницу в бесплатной столовой Сент-Эсташ, в квартале Монторгей, в двух шагах от его дома, его внимание привлекла беззубая старуха. Маленькая, сгорбленная, с нечесаными волосами, она говорила пропитым хриплым голосом, словно наглоталась бритвенных лезвий. Ходила она в рваном свитере поверх грязной ночной сорочки, с голыми ногами — и это среди зимы, — в дырявых носках и сандалиях. Опустошив свой котелок, она садилась на ступени церкви и верещала, привлекая внимание, а когда к ней поворачивались головы прохожих, раздвинув ноги, извлекала окровавленную тряпку и вопила еще громче, ни к кому не обращаясь. Она выплевывала ругательства, размахивая своим омерзительным флагом. Что-то в Антонене возмутилось: он не любил невоспитанных женщин. Безобразнее этой твари и представить было нельзя: расплющенный нос торчал посреди сморщенного, с кулачок, лица. Губ не было вовсе, они провалились в рот, превратившийся в узкую щель. Не укладывалось в голове, что этот монстр — женщина. Антонен стоял перед ней как вкопанный, разинув рот.

— Чего смотришь, пидор гнойный, или не видал, что у бабы между ног, мудила?

Старуха поднялась, грозя ему кулаком, и Антонен сразу понял — это будет она. Она заплатит за свое бесстыдство. Сфотографировав ее, он проследил за ней до Форум-де-Аль. Там проходит под землей большая дорожная развязка длиной в несколько километров; туннель соединяет набережные Сены с кварталами правого берега, проходя под садами Форума и разветвляясь в громадный дорожный комплекс. Старуха вошла в него с улицы Тюбиго, где проделаны три отверстия в огромной бетонной плите, растрескавшемся бункере, увитом чахлой растительностью. Она шла, волоча ноги. Выбрав левый вход, с улицы Мондетур, по узкой полосе тротуара она углубилась во мрак, ругаясь вслед редким проезжавшим машинам, слепившим ее фарами. Через сотню метров открыла решетчатую дверь, предназначенную для обслуживающего персонала, в которой кто-то выломал замок, и спустилась вниз по лестнице. Антонен следовал за ней на расстоянии, морщась от зловония. Лестница выходила в коридор, едва освещенный потрескивающей неоновой лампой. Издалека доносился глухой гул, смесь уличного движения и голосов. Должно быть, где-то там было стойбище ее собратьев, к которым она и направлялась неверным шагом. Если бы хватило смелости, он задушил бы ее прямо здесь, воспользовавшись случаем, но веревки у него с собой не оказалось, а прикоснуться к ней голыми руками было противно.

Он колебался.

Перспектива утолить жажду смерти повергла его в панику. Это слишком просто, ему нужно время. Он не тронул ее и вернулся назад, хорошенько все запомнив, чтобы найти дорогу в следующий раз. Теперь он знал, куда она уходила каждый вечер. Он еще не раз видел ее на церковной паперти, отвратительную, злобную; он называл ее Карабос. Поев, она всегда требовала вторую порцию, пинала ногами стоявших за ней, выбивала у них из рук миски. Потом обходила террасы кафе, задирая клиентов, молодых, здоровых, оскорблявших ее своим счастьем. Приподняв юбку, заливалась гадким утробным смехом. Порой ее прогулки между столиками кончались плохо; не довольствуясь одной только бранью, старуха плевала в тарелки, распускала руки. Она раздавала женщинам оплеухи, смахивала со столов напитки, однажды даже раздавила стакан в ладонях и пыталась обрызгать сидевшую рядом брюнетку своей кровью. Никто не смел дать ей отпор. Какая-то священная аура окружала это чудовище, то была извращенная притягательность падали, ее тело являло собой ходячий архив разложения. Порой полиция забирала ее на неделю, но она возвращалась, все такая же, под защитой статуса полусумасшедшей.

Однажды дождливым вечером, повыв со ступенек лестницы на луну, Карабос отправилась, шатаясь, в сторону Нового моста. Она поскользнулась на металлической крышке водосточного люка и упала на дорожке сада, разбитого на месте бывшего Центрального рынка, именуемой теперь аллеей Андре Бретона. Старуха пыталась встать, тяжело опираясь на локоть.

Внезапно Париж опустел.

Они были одни на целом свете.

Она лежала на земле жалкой сломанной куклой, заплутав в лабиринтах своего безумия. Антонен снова ничего с собой не захватил, но он должен был нанести удар. Второй раз такого шанса может не представиться. Он мог бы отломать сук дерева и бить ее. Слишком заметно, слишком грубо. Ему претило пролить кровь, дать выход телесным жидкостям. Большой камень решил бы проблему, но камней в этом подобии сада не нашлось. Какой-то шорох отвлек его внимание: слева надвигалось полчище крыс, казалось, земля заколыхалась. Добрый десяток этих тварей пересекал аллею строем, слаженно, быстро. Промелькнув тенью, они скрылись с шелковистым шуршанием под крышкой водосточного люка. Карабос все еще лежала, протягивая к нему руки и бормоча что-то невнятное. Его прошиб пот, и, вдохнув кислый запах, он осознал свой страх, свое желание. Машинально он взял ее за руку, потянул, помогая встать. Когда она почти поднялась, он отпустил руку. Она упала, тощее тело стукнулось о брусчатку. Он опять потянул ее вверх, силой поставил на ноги и снова толкнул. Еще немного — и она разобьется, ее череп треснет, как яичная скорлупа. Он с наслаждением представлял себе эту картину. Старуха падала, а он бил ее ногой между грудей. Она визжала.

Карга, однако, оказалась хитрее, чем он думал. Поняв стратегию Антонена, она скорчилась на блестящей от дождя брусчатке и спрятала тощие руки между ног. Он еще раз попытался ее поднять. Но она вдруг выхватила из-под своих лохмотьев какой-то блестящий предмет и быстрым движением метнула ему в ногу. Он едва ощутил ожог, увидел опасную бритву, испугался. Умей он драться, выбил бы лезвие из ее руки и добил бы ее ногами. Карабос пришла в себя и уже надвигалась на него ползком, угрожающе сжимая бритву. Она хотела снова его порезать, злобно бормоча ругательства. Ему представилось ржавое лезвие — верный столбняк. Он отступил. Нельзя было недооценивать энергию отбросов общества, ведь их жизнь — борьба за выживание. Он помчался в отделение скорой помощи больницы Отель-Дье, чтобы продезинфицировать порез, сказал, что на него напали, подавать жалобу отказался и согласился на всякий случай на укол. Проклятая ведьма порезала его почти до кости. Еще немного — и он остался бы хромым. Назавтра, несмотря на повязку, он усердно занялся карате, которое на время забросил.

Унижение не давало ему покоя ни днем ни ночью. Когда нога зажила, он поклялся отомстить. У церкви Сент-Эсташ старухи не было, и он побежал к туннелю под Форумом. Оделся он соответственно случаю, спрятал под курткой короткую дубинку, прихватил фонарик и баллончик со слезоточивым газом. Но гордостью его были ботинки, в носки которых он забил обойные гвозди — их головки едва выступали из подошвы, а острия он загнул, чтобы не поранили ноги. В левый ботинок он спрятал маленький нож с выкидным лезвием в кожаном футляре. Одни только приготовления наполнили его злобной радостью; если бы не надо было иметь пристойный вид на работе, он обрился бы наголо, чтобы выглядеть агрессивнее. Говорят, не всяк монах, на ком клобук, но что касается насилия, это именно так. Всю дорогу он насвистывал «Молодую гвардию», песню большевиков, которой научил его отец, и весело думал, что тот был бы рад возрождению коммунистической идеи и конвульсиям финансового капитализма. Чем больше проходило времени, тем ближе он чувствовал себя к этому человеку, жившему в тени слишком сильной супруги. Он нырнул под землю на улице Тюрбиго, щуря глаза от фар встречных автомобилей и закрывая лицо, чтобы не быть узнанным. Повсюду валялись люди на картонках, дыша выхлопными газами. Он нашел решетчатую дверь, спустился по ступенькам и оказался в узком коридоре. Слышался глухой гул вентиляции, где-то капала вода. Струйки пара вырывались из плохо пригнанных стыков труб. Он находился, должно быть, за большим подземным паркингом: с одной стороны сотни машин, с другой — тайный мир с его призраками. В конце коридора оказалась еще одна лестница, уходившая под землю. Пол и стены были исписаны граффити, забрызганы грязью. На площадках валялись матрасы, чьи-то временные ложа, и пустые пивные бутылки, точно дань силам ночи. Вправо и влево уходили короткие галереи, заканчивающиеся запертыми дверями. Неужели он ошибся? Возможно ли, что старая ведьма проделала весь этот путь?

Антонен спустился еще на три или четыре этажа, пока лестница не кончилась; зарешеченные лампочки, дававшие свет, стали реже. Он включил фонарик и вскоре вышел на что-то вроде насыпи. Потянуло тяжелым духом, говорившим о скоплении людей, жара стала удушающей. Запахи ног, пота, никотина отчаянно соперничали друг с другом. Полоска света пробивалась из-под приоткрытой двери, откуда доносились голоса. С бьющимся сердцем он заглянул в щель и увидел что-то вроде дортуара — матрасы на полу, железные койки. Человек десять, все мужчины, пузатые и тощие, расхаживали по комнате, пили и курили. Кто-то готовил еду на газовых плитках. За этой комнатой угадывались другие, целая подземная сеть. Антонен приотворил дверь; большая очередь стояла к коренастому крепышу в майке, длинных трусах и босому, который раздавал матрасы и собирал деньги. Другой субъект, как две капли воды похожий на первого, сидел в шезлонге, скрестив ноги, и наблюдал за его действиями с длинной палкой в руке. Рядом с ним стояли два ящика пива, которое он продавал поштучно. Сходство этих двоих было поразительным: тот же рост, то же телосложение, те же поджатые губы, тот же нос в густой сетке красных прожилок. На продавленной ободранной софе сидели еще мужчины, некоторые в одних трусах, пили, курили, барабанили по картонкам. Успевшие выпить подсчитывали оставшуюся наличность. У иных Антонен заметил мобильные телефоны, у двух-трех даже ноутбуки. Из соседних комнат выходила еще публика, многие были болезненно худы. Висел густой дым, дышать было нечем. Антонен испытал удивление первопроходца перед неизвестным племенем. Стало быть, под поверхностью Парижа есть другой город, где Люди Тьмы отдыхают от своих горестей. Иерархия была проста: те, кто без гроша, спали на лестнице, остальные — на этом импровизированном постоялом дворе.

Он завороженно смотрел, вытаращив глаза, и вдруг оказался внутри: еще один бродяга с перекошенным лицом толкнул его сзади, беззлобно, но сильно. Мол, вставай в очередь, как все. Антонен пристроился в хвост, не зная, что спросит. Зрелище этого хаоса так его ошеломило, что он почти забыл об осторожности. Он пришел убить — а оказался в очереди, как в булочной. Когда он добрался до «портье», тот отвлекся от своего занятия и всмотрелся в него. Он не мог понять, кто перед ним: слишком чистый для маргинала, но одет не как цивильный горожанин. Может быть, легавый, но зачем он здесь?

— Что угодно, мсье?

Антонен замялся.

— Не понял? Стандартный номер или люкс? С душем или с ванной?

Вокруг заржали. Мужчина подмигнул остальным. Гордый своим остроумием, он взял Антонена за подбородок, сдавив ему горло своей лапищей, полунасмешливо, полуустрашающе. Беглым взглядом оценил его платежеспособность, которая явно была куда выше, чем у обычных клиентов.

— Да ты, старина, богач рядом с нами-то. Хочешь девочку?

— Какую девочку?

«Портье» достал из кармана большой школьный свисток и трижды коротко свистнул. Тут же откуда-то вышла молодая женщина, приземистая, белобрысая, остроносая, похожая на обоих парней.

Крепыш сорвал с Антонена шапочку:

— Перед дамами шляпу снимают, мсье.

— Марго, — приказал другой, — постель с обслуживанием.

Замарашка пожала плечами и вздохнула.

— Сделай это для мамочки, пожалуйста, ей надо на лечение.

Он ухватил ее за щеку и ущипнул так, что девушка вскрикнула от боли. Она покосилась на Антонена. Потом устремила на него взгляд, который, казалось, молил:

— Спасите меня из этой тюрьмы.

Что это за «мамочка», Антонен даже задуматься не смел — верно, дела семейные. Даже в самом низу социальной лестницы вместе выживать легче. Из люка, спрятанного под скатанным ковром, тем временем выбирались еще женщины изможденного диковатого вида. Они сбились в кучку, что-то ворча.

— Нет, не интересуюсь.

— Что, не глянулась тебе наша сестра, недостаточно хороша для тебя? Цена сходная, договоримся, хочешь?

— Я не ее ищу.

— А кого же?

— Женщину постарше, маленькую такую, она много кричит и ходит в бесплатную столовую Сент-Эсташ.

Голос его звучал фальшиво. Мужчина, лежавший в шезлонге, привстал.

— Чего тебе от нее надо?

— Я должен ей немного денег, — не задумываясь ответил Антонен.

— Вот как, хорошая новость. Очень кстати, это наша мать. Давай выкладывай, мы ей передадим.

Переварив эту информацию, Антонен понял, в какую западню угодил. Так это чудовище еще и дало потомство?

— А где она? Я хотел бы передать ей лично.

— Не доверяешь нам? А скажи-ка, откуда ты ее знаешь?

Антонен замялся, достал из кармана две банкноты по двадцать евро и протянул их мужчине.

— Это все?

— Ты хочешь сказать, — вмешался второй брат, — что перся в такую даль, только чтобы отдать долг? Редкость в наше время. Святой ты, что ли, парень? А почему в таком прикиде? Это, часом, не ты напал на нашу маму как-то ночью?

Ломая голову, как бы увильнуть от вопроса, Антонен вдруг почувствовал прикосновение шершавой кожи: иссохшая ледяная ладонь легла на его руку. А за этой ладонью показалась и вся Карабос, еще больше, чем прежде, похожая на скелет. Откуда она взялась? К нему обращался череп, из-под черт проступали кости. Он в ужасе отшатнулся — ему показалось, что перед ним реинкарнация старой австриячки.

— Чего тебе надо?

Голос был скрипучий, пронзительный, точно лязг разлаженного механизма. Она нервно хихикала, старая девчонка, прошедшая через все мыслимые мерзости, озиралась, ища внимания окружающих, а кротовый народец пялился на нее, посмеиваясь.

— Чего тебе надо, голубчик? Хочешь надеть колечко мне на пальчик?

Все заржали. А мумия продолжала ораторствовать:

— Надо тебе спросить разрешения у моих сыночков, слышишь? А пока, так и быть, можешь меня поцеловать.

Она потянулась к нему своим беззубым ртом. Подбородок ее трясся. Это ископаемое женского рода, эта хранительница парижских бездн жеманничала.

— Ну что, котик, поцелуешь?

Воспользовавшись тем, что Антонен отвлекся, один из близнецов наклонился и задрал ему штанины: врачи выбрили то место, где бритва разрезала кожу. Если парни увидят розовый шрам, ему конец. Угрожающее кольцо уже сомкнулось вокруг него.

Сознавая свое физическое превосходство — он был на голову выше всех, — Антонен двинул чересчур любопытного сына старухи подбитым гвоздями ботинком в подбородок и, вырвавшись из круга, кинулся к двери. Он успел увидеть, как несколько фигур медленно осели на пол, словно алкоголь тормозил падение. Нищая братия не преследовала его, они только взревели, точно потревоженная нечисть на шабаше, а потом расхохотались. Этот жуткий хохот несся за ним, пока он взбегал по лестнице. И в общем гвалте выделялся высокой нотой смех Карабос — тонкий, скрипучий, дьявольский смех. Все они издевались над ним, и град насмешек несся вслед, пока он поднимался.

Добежав до освещенной площадки, он встретил еще несколько клошаров, которые, пошатываясь, искали пристанища на ночь. Антонен достал из ботинка нож и продолжил восхождение к выходу. Выбравшись наконец на проезжую дорогу и увидев над собой табличку «Улица Лувр», он понял, что спасен. Подземелья ужаса отпустили его. Он перелез через заграждение, рухнул без сил у ступенек Биржи на вытоптанный газончик и заплакал слезами ярости, облегчения, разочарования. Почему этот сброд, вместо того чтобы проучить его, смеялся? Они даже не приняли его всерьез. Это омерзительное, что с виду, что в поступках, отребье хохотало над ним. Быть может, его приглашали таким образом разделить с ними их пойло и их вшей? И вместе, поднимаясь и падая, напиваясь и блюя, они опустятся на самое дно, в последний круг ада, в большую клоаку Парижа.