Дом без ключа (Художники А. Колли и И. Чураков)

5. Февраль, 1943. Берлин, Тирпицуфер, 74

Генерал-лейтенант и кавалер рыцарского Железного креста Франц фон Бентивеньи, несмотря на высокое официальное положение, занимаемое в абвере, далеко не каждый день имеет честь видеться с адмиралом Канарисом. Он не так близок к нему, как генералы Ганс Остер и Эрвин Лахузен. Третий отдел абвера — заграничная разведка и контрразведка, — возглавляемый Бентивеньи, не блещет успехами и чаще всего играет на узких совещаниях у адмирала роль мальчика для битья. В кабинет Канариса генерала приглашают, как правило, по неприятным и обидным поводам. Поэтому, усаживаясь в кресло против стола и стараясь не слишком скрипеть сапогами, Бентивеньи заранее настраивается на очередной выговор. Канарис, маленький, с гладко прилизанными седыми волосами, недобро щурится, слушая Остера, держащего на весу раскрытую папку с документами. Кивок адмирала, адресованный фон Бентивеньи, более чем прохладен.

— Прошу извинить… У вас все, Остер?

— Да, экцеленц!

— Задержитесь, и поговорим втроем.

Остер слывет в абвере наперсником Канариса и поверенным всех его тайн. Он на чин ниже Бентивеньи и держится в его присутствии подчеркнуто скромно, как младший товарищ, которому предстоит многое перенять у старшего. Это, конечно, не значит, что он так и думает; напротив, у фон Бентивеньи есть основания полагать, что Остер невысокого мнения о его способностях разведчика. Но в абвере все следуют примеру Канариса, который тем лучше отзывается о человеке, чем большим ослом его считает. Это его манера, в частности, доводит до белого каления обергруппенфюрера Генриха Мюллера, коему Канарис к месту и не к месту поет дифирамбы. Всемогущий начальник гестапо прямо-таки бесится, слыша похвалы своему уму и своей проницательности, исходящие из кабинета шефа абвера. На месте Канариса фон Бентивеньи поостерегся бы играть с огнем, особенно сейчас, когда положение адмирала значительно пошатнулось. Фюрер настойчиво ищет в своем окружении виновников катастрофических неудач на Восточном фронте. Мюллер и Гиммлер, разумеется, не преминули намекнуть ему, что военная разведка провалилась со своими оценками возможностей Советского Союза…

Фон Бентивеньи, задумавшись, не мигая, целится взглядом в высокий, с залысинами лоб адмирала. Плоские уши Канариса пронизаны склеротическими прожилками; глубокие носогубные складки словно высечены резцом. Старый умный доберман-пинчер. Лучший сторож и лучшая ищейка империи! Неужели Мюллеру удастся свалить его? Сколько врагов у Канариса — Кальтенбруннер, Шелленберг, Мюллер, Гиммлер… Пальцев не хватит, чтобы пересчитать! Был еще Гейдрих, особенно ненавидевший адмирала, но его, слава богу, убрали с пути чешские террористы в мае сорок второго… Врагов породила зависть к выдающемуся положению адмирала в партии и государстве. Умножило их число иное — желание спихнуть ответственность за собственные просчеты на чьи-нибудь достаточно широкие плечи. Канарис удобная для ударов фигура. Он единолично руководит всей зарубежной агентурой рейха и только один в полном объеме имеет представление о комплексе разведывательных данных. Недаром Мюллер пустил слух, что данные эти, выйдя из кабинета Канариса, попадают на стол фюрера в препарированном виде… Жуткий слух, и не дай господь, чтобы фюрер поверил ему!

— Господа, — говорит Канарис, и в глазах его появляется живой блеск. — Я только что приехал от Кейтеля. Фельдмаршал информировал меня о заседании Тайного совета и словах фюрера. Не беру на себя смелости цитировать их, но основную мысль хочу довести до вашего сведения… Садитесь, Остер, — это надолго…

Остер, цепляясь носками сапог за ковер, огибает стол и занимает место напротив Бентивеньи. Постное лицо его обращено к адмиралу.

Канарис откидывается в кресле и прячет голову в плечи. Золотое шитье на рукавах его мундира мерцает в свете настольной лампы. Обычно адмирал ходит в штатском, форму он надевает лишь тогда, когда его приглашают в ОКБ или в ставку фюрера. За последние месяцы он делает это все реже и реже. Словно угадав мысли Бентивеньи, Канарис тонко улыбается, подбирая пухлую нижнюю губу.

— Разговор надолго не всегда означает — о плохом, генерал. Сегодня я скорее добрый вестник, чем герольд беды… Зато мой друг Кальтенбруннер изрядно поворочается ночью. Фюрер спросил его, что предпринято штабом Рейнике для ликвидации европейских групп русских? Кальтенбруннер сослался на Шелленберга и заверения Рейнике об окончании операции в месячный срок. «Прошло четыре месяца! — сказал фюрер. — Ваш Рейнике — один из тех, кто помог русским под Сталинградом!..» Вы знаете, что у фюрера исключительная память, господа. На заседании он блестяще это доказал. Кальтенбруннер, по словам фельдмаршала, был раздавлен, когда фюрер перечислил, сколько радиотелеграмм получил русский генштаб от своей агентуры, и отметил при этом, что перехватить и расшифровать удалось не более пяти процентов от общего количества. Как раз здесь — и вполне уместно! — фельдмаршал воспользовался паузой и доложил, что мы, то есть абвер, вывели из игры швейцарскую резидентуру русской разведки и добились того, что в будущем она не оправится от разгрома.

— О!

Как ни выдержан фон Бентивеньи, восклицание срывается с его губ. Канарис мягко смотрит на него.

— Не обижайтесь, генерал. Бергера в Швейцарию послал я сам, минуя всех, и он отлично справился с поручением. Там, где служба безопасности прибегла бы к фарсу со стрельбой, Бергер проявил редкую сообразительность и обошелся без шума. Несколько недель он наблюдал за Марешаль — той самой, которую Шелленберг утащил в Берлин, — и через нее вышел на некоего Буша. От Буша нить потянулась к издательской фирме «Геомонд» и ее владельцу Вальтеру Ширвиндту. Бергер начал с простого: его человек в налоговом управлении проверил книги фирмы и установил, что расходы всегда превышают доходы. Если верить им, то «Геомонд» работала в убыток… К сожалению, наблюдение за Ширвиндтом ни к чему не привело. Бергеру не удалось выявить его связи, почти ни одной… Не имея прямых улик, Бергер предпочел обойтись без услуг швейцарской полиции и сам — всего на несколько часов — превратился в полицию, прокуратуру и суд. Ему, признаться, здорово помогли чиновники архивов СД, разыскавшие фото Ширвиндта, сделанное еще в Испании. Там его звали иначе; он русский и до тридцать девятого носил чин комбрига… Что скажете, господа?

Остер округло поводит рукой, словно предоставляя Бентивеньи право и честь высказаться первым.

— Блестяще, — говорит Бентивеньи, едва сдерживая досаду. — Но почему я, экцеленц, узнаю об этом последним? Чем подал я повод для недоверия?

Глаза Канариса делаются, стеклянными.

— Ничем! Но я полагал, что не подотчетен своим подчиненным! Надобно ли повторяться, что в разведке все построено на исключениях, а не на правилах? Бергер — исключение, поскольку посылал его я и действиями его руководил я же. У вас, генерал, было широчайшее поле для приложения сил — половина континентальной Европы. Неужто вы столь жадны, что не в состоянии подарить мне одну-единственную Швейцарию? Она так мала и так второстепенна!..

Когда Канарис шутит, никогда не предугадаешь, чем все кончится. Бентивеньи от юмора адмирала хочется поежиться. Он спешит спасти положение.

— А Германия? Она очищена от агентуры вами!

— Вы имеете в виду группу Шульце-Бойзена? Увы, это сделало гестапо.

— А Харнака… и этой — Альты?

— Да, Альты — Ильзы Штебе… Такие имена надо помнить, генерал… Хорошо, что вы сказали о них. Я долго думал над их делами… Да, да, представьте, мне все казалось, что мы не извлекли всей пользы от следственного и розыскного материала. Так оно и есть.

Остер деликатно покашливает.

— Но группы обезврежены, экцеленц. Что же еще?

— Система, Остер… Шелленберг всех и вся валит в одну кучу. Он и Кальтенбруннер докладывают фюреру, что вся Европа покрыта сетью русских разведывательных организаций. Они утверждают, что группы связаны между собой и представляют единое целое. Когда подобное заблуждение используется в пропагандистских целях, я готов оставить его на совести авторов и не опровергать. Одними плакатами со словечком «Тс-с!» не мобилизуешь бдительность немца. Пусть думает, что враг везде, и держит язык за зубами… Но в интересах контрразведки как таковой — не раздувать миф о гигантской сети, а трезво посмотреть в глаза жестокой правде.

Остер открывает было рот, но тут же сжимает губы.

— Вы что-то хотели добавить?

— Нет, экцеленц.

— Хорошо… Так сколько же групп действует? Много или мало?.. — Канарис выдерживает паузу. — Очень мало, господа. Я имею в виду профессионально обученные кадры, а не случайных лиц, используемых как источники и для связи. Вспомните Берлин. Три-четыре активных разведчика и сколько-то помощников, не всегда осведомленных о том, кому они дают сведения. Знал ли, скажем, Шульце-Бойзен о других берлинских группах? Ровным счетом ничего! Ограниченная численность, изолированность и полная конспирация — таков принцип русских.

Бентивеньи решается возразить:

— Но во Франции, экцеленц…

— То же самое, генерал. С некоторыми отклонениями, разумеется. Вы ищете там могущественные резидентуры с налаженным аппаратом и сотнями идейных и платных информаторов. А на самом деле русские держат там полдесятка кадровых работников, надежно изолированных друг от друга и вступающих в контакт только через посредников.

У Остера ползет вверх бровь.

— Дом без ключа…

— Что вы сказали?

— Дом без ключа, экцеленц. Так назвал эту систему один из чинов гестапо, некто Гаузнер. Довольно метко!

— Не нахожу. Ко всякому дому можно подобрать ключ. А если мы этого не в состоянии сделать, то значит — к черту, на свалку, в крематорий! Ни один охотник не станет держать собак, утерявших нюх.

— Да, экцеленц!

«Уж не я ли такая собака?» — думает Бентивеньи и задерживает дыхание.

У Канариса просто дьявольское чутье! Бентивеньи еще не успевает додумать мысль до конца, как адмирал дружески замечает:

— Я не о присутствующих, господа. Вами я доволен… Но вернемся к Франции. Рейнике в Париже ведет свои дела с помощью гадалки. Кофейная гуща и карты вряд ли предскажут ему правду. Докладывая в Берлин, он лжет и Мюллеру и Шелленбергу, а те лгут Кальтенбруннеру и Гиммлеру. Что касается последних, то их доклады фюреру соответствуют исходному материалу. Все эти господа изображают из себя хоровое общество и, помня о выдуманной ими ко-лос-саль-ной сети, утверждают, что стоит им только зацепиться хоть за край, как они доберутся и до середины. Сколько же «краев» им надо?! Брюссель, Марсель, снова Марсель, Лилль, похищенная Марешаль, какой-то контрабандист… И что там еще?!. Любая сеть разлезлась бы, как паутинка, если бы она была и покрывала всю Францию! А итог? Он жалок, господа. Выпадает одно звено — возникает новое. Нащупываем его — появляется третье. Организатор сидит где-то вдали от зоны поисков и хладнокровно наблюдает за нашими усилиями. Больше того — пожалуйте: пеленгаторы в Кранце нащупали новые передатчики где-то в Голландии. Что — и эти тоже работают под эгидой Парижа?!

Фон Бентивеньи, забывшись, растерянно моргает. Его опять обошли. Радио-абвер доложил непосредственно адмиралу, миновав третий отдел.

— Этого не было в сводке.

Канарис сдвигает брови к переносице.

И не будет. Я приказал не включать в сводку ни строчки. Ее читают слишком многие. В том числе и те, кто настроен против абвера. Это секрет, господа.

Остер торопливо кивает. Канарис еще глубже уходит в кресло. Он точно сник. Складки устало наползают друг на друга, на виске вспухает и начинает отчетливо пульсировать толстая жилка.

— Нас здесь трое, господа. По крайней мере, двое — я имею в виду вас, а не себя, — лучшие разведчики Германии. Это не лесть… Займитесь Парижем сами. Часть информаторов, по-моему, сидит в Берлине, но их пусть ищет гестапо. Выведите из строя основного фигуранта, как это сделал Бергер в Женеве, — и задача будет решена. Я подброшу вам зацепку. Гаузнер — упомянутый вами, Бентивеньи, — упустил в Брюсселе одну девицу. Ее же выследили в Марселе, и вновь она ушла. Наконец в Париже один из сыщиков покойной «Сюртэ» обнаружил ее в третий раз. И опять она улизнула. Может быть, это всего-навсего ловкая связная, а возможно, что и фигура покрупнее. Слишком часто она почему-то оказывается там, где горячо. Присмотритесь к ней и не спрашивайте, откуда я знаю о ее третьем появлении и наблюдателе из «Сюртэ». Это мой маленький секрет. Но помните: ключ к этой истории лежит в кармане лейтенанта Мейснера. Я не знаком с ним, но считаю, что ни по возрасту, ни по чину он не заслуживает того, чтобы столь драгоценный предмет стал его собственностью. Отберите у него и ключ, и все остальное, Бентивеньи. И завтра же!

— Да, экцеленц… Я это сделаю, но Мейснер уже не у нас. Он в штабе Рейнике.

— Верните его в абвер.

— Нужен ваш приказ.

— Я подпишу его… Если все состоится и девица «приведет» нас к резиденту, Мейснер получит Железный крест и назначение на фронт. Пусть делает карьеру в бою.

— Вы правы, экцеленц.

Остер ногтем почесывает висок. У него холеные руки с белыми пальцами аристократа. И речь аристократически изысканна и чем-то напоминает скрипичные пассажи.

— Я бы позволил себе, экцеленц, внести на ваше суждение один проект, возникший экспромтом. Вы удостоили похвалы Юстуса Бергера, которого я имею счастье немного знать по совместным мероприятиям; так не согласились ли бы вы, экцеленц, временно — о, на самый небольшой период! — прикомандировать его к нашему отделу в Париже?

Канарис одобрительно наклоняет голову.

— Он уже в Париже, Остер. Еще что-нибудь?

— Пожалуй, все. Я почти не в курсе дел, экцеленц, и не смею вторгаться в область, где прерогативы начальника третьего отдела заслуживают уважения и приоритета…

— Это разумно… Ваше мнение, Бентивеньи?

— Я должен ехать в Париж?

— Не стоит. Этим вы поможете Рейнике вывернуться — он обернет себе на пользу ваш приезд и все свои грехи спишет по счетам абвера. Оставайтесь в Берлине; пусть Бергер выступает в качестве посла и ответственного уполномоченного.

— Официально?

— Нет, конечно! Никаких верительных грамот и письменных полномочий. Считается, что он отдыхает после Швейцарии. Шустера и парижский абвер — кого следует, — предупредите персонально, что они должны оказывать содействие Бергеру, если он в порядке инициативы надумает предложить им свою помощь. В этом случае его распоряжения будут обязательными для точного исполнения во всех инстанциях разведки или контрразведки. Все… Вы свободны, господа.

Вялой рукой Канарис некрепко жмет руку Бентивеньи и снова тонет в кресле. Стоя генерал может видеть на коленях у начальника абвера свернувшуюся уютным клубочком таксу. У таксы взгляд как у человека, обремененного тысячами забот. Это любимица адмирала — Зеппль-2. Зеппль-1 умерла еще до вступления Канариса в должность начальника абвера; фото таксы висит у него над книжным шкафом, напоминая о бренности всего земного и еще о том, что адмирал живет в мире, где собаки лучше людей.

Фон Бентивеньи позволяет себе улыбнуться таксе.

— Как твой животик, Зеппль?

— У нее глистики, — говорит Канарис. — Бедное существо… У вас нет на примете знающего врача, генерал? Тот, что лечит Зеппль, просто шарлатан. Она так страдает…

Бледные уши Канариса розовеют. Послушать, так ничто в мире не волнует его сейчас сильнее недугов таксы! Канарис не был бы Канарисом, если бы позволил хоть одному человеку на свете заглянуть в недра своей души. Даже Кальтенбруннер, хвастающий своей осведомленностью о всех и каждом, когда речь заходит об адмирале, только морщится и называет его «великим мистификатором». Никто не знает точно вкусов и привязанностей адмирала. Страсть к гладкошерстным таксам на поверку легко может обернуться холодным расчетом человека, прекрасно помнящего, что Гитлер считает себя выдающимся знатоком кинологии, а Эрнст Кальтенбруннер весь досуг посвящает возне с догами. На этой почве между адмиралом и начальником РСХА завязались странные отношения, внешне похожие на дружбу: выпадают вечера, когда они проводят часы за беседой о собачьих статях, и «угрюмый Эрнст» с живейшим интересом прислушивается к мнению Канариса. Общность увлечений не препятствует обоим ненавидеть друг друга так, как это способны делать только люди, смертельно боящиеся один другого.

«У Зеппль глистики, — повторяет про себя Бентивеньи, выходя из кабинета. — Боже мой, куда катится Германия? Глисты паршивой собачонки заботят нас больше проигрыша Сталинградского сражения!.. К черту абвер! Буду просить у фюрера дивизию и — на фронт!»

Он трижды повторяет про себя эти слова — «На фронт!» — отчетливо понимая, что никогда не подаст рапорта о переводе. Как ни пошатнулось положение Канариса, он еще силен, значительно сильнее, чем хотелось бы Кальтенбруннеру. Удача в Женеве повысила его акции в штабе верховного командования вермахта, а успех в Париже поможет крепко усесться в седле. Только сумасшедший покинет его сейчас, чтобы погибнуть, командуя уставшими от войны солдатами. Адмирал справится и с Кальтенбруннером, и с Гиммлером и по заслугам воздаст тем из соратников, которые остались ему верны…

…Думая так, Бентивеньи, на свое несчастье, очень далек от предвидения будущего. Все, решительно все произойдет не так… Кальтенбруннер выйдет победителем из драки с абвером и доживет до разгрома Германии, чтобы быть повешенным по приговору Международного трибунала в Нюрнберге. Остера уничтожит гестапо, и оно же, после 20 июля 1944-го, доберется и до Канариса. Маленький адмирал станет узником камеры N 22 внутренней тюрьмы каторжного лагеря Флоссенбург и 9 апреля 1945 года будет вздернут палачом на виолончельной струне. Смерть не сразу заберет его в ад: палач двенадцать раз поднимет и опустит петлю, продлевая мучения. Одним из пунктов обвинения, помимо «измены рейху» (измены, так и не доказанной Мюллером), явится то, что абвер так и не сумел ликвидировать до конца «очаги русского Сопротивления в Западной Европе», что в переводе с эзопова языка гитлеровского «Народного трибунала» на общечеловеческий означает превосходство людей из Дома без ключа над всем гигантским аппаратом контрразведки с его четырьмя тысячами кадровых офицеров в одном только Берлине!..