Дом без ключа (Художники А. Колли и И. Чураков)

7. Март, 1943. Париж, Булонский лес

«Личный штаб» — это звучит громко, но не отражает сути дела. Личный штаб бригаденфюрера Рейнике составляют два десятка сотрудников в звании не выше штурмбаннфюрера, прикомандированных к нему из разных ведомств для особых поручений. Известная часть из них является членами гестапо и СД, среди остальных, наряду с разного рода специалистами из общих СС, — чины криминаль-полиции и полевой жандармерии. В Булонском лесу они занимают небольшой особняк, примыкающий к зданиям гестапо и служивший прежде для технических нужд. В штабе нет строгого разделения на отделы, каждый выполняет отдельные задания и подотчетен только бригаденфюреру. Это довольно удобно для Рейнике; по крайней мере, он может быть спокоен, что о его планах знают немногие и утечка сведений исключается.

До войны Булонский лес пользовался популярностью среди парижан, но с тех пор, как гестапо избрало его для своей резиденции, французы, не сговариваясь, стали избегать этого района. Элегантные ландо и шарабаны — дань аристократической моде — уступили место на дорожках «опелям» и «мерседесам», а праздные пары — усиленным патрулям в стальных шлемах. Солдаты СС останавливают каждого, кто приближается к гестапо, и проверяют документы: приказ обязывает их не верить никому и никого не узнавать в лицо.

И все-таки временами Рейнике кажется, что режим секретности недостаточно жесток. Своих людей он обязал деловые разговоры вести только в служебных помещениях штаба, а со вчерашнего дня запретил пользоваться городскими линиями телефона. Это распоряжение больно ударило по Мейснеру, привыкшему по нескольку раз на день болтать со своей толстушкой, проверяя, так ли уж она скучает без него в действительности, как утверждает, когда они остаются наедине. Увы, военная линия связи, обслуживаемая специалистами технического подразделения СС, недоступна для той, которая называет его «Пуппи».

В своем кабинете на втором этаже Мейснер ругательски ругает Рейнике. Мысленно, разумеется… Толстушка — это еще полбеды. Но вот Бергер, — если не позвонить ему, то дело кончится скандалом. Бергер, несмотря на тихий голос и вежливые манеры, наводит на офицеров абвера страх не меньший, чем Скорцени на эсэсовцев. Бергер не занимает официальной должности в абвере, числясь приписанным к секретариату адмирала Канариса, но ни Остер, ни Лахузен, ни Пиккенброк, не говоря уже о руководителях более низкого ранга, не удостаиваются так часто похвалы Канариса и доверительных бесед с ним при закрытых дверях. Поговаривают, что Бергер в «ночь длинных ножей» помог отправиться на тот свет начальнику штаба берлинских СА Карлу Эрнсту,[12] а в 1939-м приложил руку к организации инцидента в Глейвице, давшего Гитлеру формальный повод объявить войну Польше. Никто не знает наверняка, было это или не было, но вот то, что Бергер по заданию Канариса руководит «контрразведкой внутри контрразведки», не вызывает сомнений. Он беспрепятственно получает доступ к любым документам и оказывается в курсе служебных и личных тайн.

Разговор с Бергером, состоявшийся в «Лютеции», выбил Мейснера из колеи. Бергер не требовал, не угрожал, говорил вежливо и мягко, но Мейснера не покидало ощущение, что его душили шелковым шнурком. Во всяком случае, он и не подумал скрыть от Бергера имя своего французского осведомителя и без колебаний дал обязательство немедленно связаться с «Лютецией», если в штабе Рейнике возникнут конкретные соображения по поводу «девицы из Марселя». Проверяя его лояльность, Бергер звонит в самое неподходящее время и требует отчетов. Он и сегодня может позвонить с минуты на минуту, и Мейснер почти в отчаянии: он убежден, что Рейнике дал указание прослушивать городской коммутатор. Самый невинный разговор с «Лютецией» вызовет его подозрение, и вместо обещанного Железного креста лейтенант, грубо говоря, рискует заработать крест из другого, менее долговечного материала. В СД существует свое понимание термина «охрана секретности».

Но пока телефон молчит, и Мейснер, нервничая, без дела перекладывает бумаги. Их немного. Отработанные агентурные донесения, несколько рапортов постов наружного наблюдения, записи специалистов из секции телефонного перехвата. Дом на бульваре Осман, 24 обложен, как медвежья берлога. Сейчас уже нет сомнений, что здесь под вывеской «Эпок» действует основной филиал русского Центра во Франции. Осведомитель «Сюртэ» не подвел. Днюя и чуть ли не ночуя в пассаже «Лидо» и вертясь возле кафе, он наткнулся-таки на ту, кого гестапо и абвер знали под тремя разными именами. Жаклин Перро, она же Лили-Симона Мартен, она же Жаклин Леруа. Если под первыми двумя ее искали как связную между источниками и радистами ПТХ, то третья ипостась оказалась написанной не без помощи владельца «Эпок» Жака-Анри Леграна. Не составляло труда выяснить, что документы Лили-Симоны были выданы комиссариатом полиции за взятку, данную все тем же Жаком-Анри чиновнику паспортного отделения. Рейнике приказал не трогать чиновника до поры до времени и, кроме того, не прикасаться пальцем ни к одному из посетителей «Эпок». Даже получив уведомление от агентуры об отъезде Леграна в Нант, бригаденфюрер не стал торопиться и отклонил предложение Мейснера взять русского разведчика где-нибудь на полдороге.

— А зачем? — спросил он с обычной ленивой улыбкой. — Что мы выгадываем? Пусть походит еще немного по земле.

Мейснер попытался настоять на своем. С некоторых пор Рейнике дарит его своим расположением, и ему, кажется, нравится, что лейтенант иногда позволяет себе иметь собственное мнение.

— Я боюсь, что наблюдатели в Нанте могут спугнуть его, — заметил Мейснер. — Не все наши сотрудники достаточно ловки.

— Снимем наблюдение.

— Совсем?!

— А почему бы и нет? Чем мы рискуем?.. Мы держим под контролем все щели, ведущие в «Эпок», прослушиваем вторые сутки разговоры по телефону, не спускаем глаз с Жаклин Леруа. И все-таки узнали пока ничтожно мало. По правилам требуются месяцы, чтобы выявить хотя бы часть связей Леграна и убедиться, кто есть кто. Этих месяцев у нас в запасе нет. Допустим, что в Нанте Легран посетит сотню мест. Что же, прикажете арестовать всех, с кем он встречался, а потом до второго пришествия путаться в протоколах, адресах, покаяниях и оправданиях? На эту сотню только один-два адреса представляют для нас интерес, и легче всего будет узнать о них у самого Леграна, на Принц-Альбрехтштрассе. Для того же, чтобы он скорее развязал язык, требуется, чтоб арест свалился на него, как пепел на Помпею. Чаще всего человек бывает раздавлен внезапностью и уже не помышляет о сопротивлении… Что же касается Нанта, то он ценен для нас тем, что пеленгаторы радиополиции прослушивают идущие оттуда передачи. Сам факт пребывания Леграна в Нанте, преподнесенный на допросе под определенным соусом, способен заставить его заговорить и быть откровенным с нами до конца.

— Он пробудет в Нанте до среды.

— Вы проверяли?

— Я звонил в контору, и, кроме того, у Леграна действительно назначена встреча с представителями Тодта.

— Не вздумайте трогать их, Мейснер! И вообще — не трогать никого. Даже если люди Леграна расположатся с передатчиками под окнами гестапо, мы обязаны ослепнуть и не заметить их. Я договорился, чтобы гестапо убрало своих наблюдателей с бульвара Осман и до четверга не предпринимало в этом районе акций против населения. Врагов нужно оберегать, Мейснер, если хочешь собственноручно перерезать им глотку.

Бергер, которому Мейснер в деталях изложил свой разговор, не выразил ни порицания, ни одобрения тактике, избранной бригаденфюрером. Он сидел, разглаживая складки на коленях брюк, и только спросил:

— Это все? Вы ничего не запамятовали, Мейснер?

При этом плохо выбритая щека его дернулась и побледнела. Сидя боком к лейтенанту, Бергер, казалось, готов был задремать от скуки, и если б не тик, Мейснер решил бы, что так оно и есть.

— Я стараюсь быть точным, — заметил он осторожно.

— Вы всегда ходите с портфелем?

— По большей части.

— И у Рейнике бываете с ним?

— Если бумаг много, то да.

— Он просто создан для диктофона! Странно, почему эта мысль не посетила вашу голову? Или вы предпочитаете быть не до конца откровенным со мной, Мейснер? Это ведь очень удобно — взять и забыть что-нибудь, а потом сослаться на скверную память. А?

«А что, если Рейнике заметит аппарат?» — подумал Мейснер, но отказаться не посмел. Диктофон, переданный ему Бергером, еле уместился в заднем отделении портфеля, и Мейснер замаскировал его сверху пустой папкой. Войдя с ним в кабинет бригаденфюрера в первый раз и ставя портфель возле тумбы стола, лейтенант испытал сильнейшее желание немедленно рассказать Рейнике все, но вовремя вспомнил тихий голос Бергера и его невыразительное лицо профессионального убийцы и прикусил язык. В эту минуту он был сам себе противен…

С приездом Бергера в Париж весь местный абвер подтянулся, как солдат нестроевой роты при виде генерала. Ни во что прямо не вмешиваясь и не уставая повторять, что числится в отпуске, Бергер исподтишка прибрал к рукам и оперативную секцию, и радио-роту, и лучшую агентуру. Шеф абвера делал вид, что это его не касается, и Бергер, приезжая в «Лютецию» — как правило, ночью, — вызывал к себе кого угодно и, не повышая тона, отдавал распоряжения, которые исполнялись чуть ли не молниеносно. Неведомым образом в «Лютецию» проник слух о его швейцарских похождениях, и за глаза Бергера называли Шриттмейером; в этой простонародной фамилии было что-то уничижительное.[13] Скорее всего о женевской эпопее проболтался телохранитель Бергера, медлительный и туповатый баварец, следовавший за ним как тень. Он ходил за Бергером всю первую неделю, а в начале второй был отправлен в Берлин, и шеф парижского абвера под великим секретом сообщил своему заместителю, что из Берлина телохранитель проследовал прямо в дисциплинарную роту. После этого уже никто не решается даже за глаза именовать гостя Шриттмейером, а капитан Шустер по поводу и без повода лезет к нему с докладами о своих машинах с пеленгаторами. Мейснер замечает все это и делает выводы, чтобы при случае поделиться ими в СД, — он не очень верит в прочность своего вторичного назначения в абвер.

Звонка все нет, и Мейснер поудобнее пристраивает в портфеле диктофон. Поправляет чашечку микрофона, высвобождая ее из-под бумаг. Вчера Бергер недобро улыбнулся, прослушав запись, и сказал, что ему не нравится звук. Такое впечатление, будто Мейснер прятал микрофон в желудке. Лейтенант извинился: не всегда удается ставить портфель рядом с Рейнике, надо заботиться, чтобы он не лез в глаза.

Кабинетик Мейснера расположен прямо под кабинетом бригаденфюрера. По шагам над головой лейтенант научился угадывать настроение Рейнике. Их хорошо слышно, когда он в добром расположении духа; если же Рейнике в гневе, то шаги напоминают легчайшее шуршание — у разъяренного Рейнике походка напоминает танец на пуантах.

Тихий шелест над головой извещает лейтенанта о готовящейся грозе. Он возник еще ранним утром и упорно не желает перерасти в четкое постукивание каблуков.

«Что там стряслось?» — гадает Мейснер, прислушиваясь к шагам и к телефону.

Причина гнева Рейнике — телеграмма. Ответ комиссара Гаузнера на запрос-«молнию», посланный шифровкой, через голову обергруппенфюрера Мюллера. Бригаденфюрера интересовало одно: нельзя ли вытряхнуть из Роз Марешаль хоть какие-нибудь данные об «Эпок»? Из старых сводок, истребованных Рейнике в ведомстве Шелленберга, выползло на свет божий имя Лео Шредера, коммерсанта из Парижа, приезжавшего в Женеву в прошлом году. Рольф, превосходно сыгравший роль Дюрока, запомнил это имя и включил в свой отчет. Время приезда Шредера в Женеву совпало с периодом отсутствия Леграна, имевшего постоянный паспорт со швейцарской визой. Человек Рейнике, работавший в консульском отделе швейцарского министерства иностранных дел, сумел осторожно навести соответствующую справку. Бедняга Рольф! Он поплатился за свое рвение. После доклада Канариса «наверх» Шелленбергу понадобился козел отпущения, и он пожертвовал Рольфом, спровадив его в Россию… Бергер явился в Женеву на готовенькое, прошелся по следам агентуры РСХА и, как и она, добрался до Ширвиндта. Сейчас Юстус в Париже и пытается своим поведением убедить Рейнике, что занят девицами, а не разведкой. Он еще не знает, что вхолостую проделал свой женевский вояж. Кальтенбруннер позвонил Рейнике по линии имперской связи и, пришептывая от злорадства, поделился новостью: Ширвиндт возобновил работу раций и продолжает жить в Женеве, словно ничего не произошло. Теперь будет трудно вытащить его из норы и уничтожить. Кальтенбруннер спросил Рейнике, считает ли он Скорцени подходящим человеком для физической ликвидации Ширвиндта? Старая дружба, связывавшая бригаденфюрера и начальника РСХА, обязывала к откровенности, и Рейнике скрепя сердце ответил, что нет, в данном случае Отто ничего не добьется. Он привык действовать как налетчик, а Ширвиндта надо тихо и бесследно спровадить в озеро или дать ему погибнуть в автокатастрофе. Ликвидация Ширвиндта будет самой ловкой подножкой Канарису, убежденному в несравненный достоинствах своего Бергера. «Я подумаю», — сказал Кальтенбруннер и пожелал Рейнике успеха с «Эпок».

Рейнике подышал в трубку. Спросил:

— Мюллер и Шелленберг в курсе?

— Вряд ли, — сказал Кальтенбруннер. — Но все же постарайся застраховаться. У них есть свои люди в твоем штабе.

— Догадываюсь, — сказал Рейнике. — А как быть с Бергером? Он засунул в портфель Мейснера диктофон и пишет мои разговоры.

— Как ты узнал?

— О, есть места, куда не принято ходить с портфелем!

— Пусть пишет! Сейчас не так важно, кто конкретно арестует Леграна. Пусть это будет Бергер, а не мы не возражаю. Честь выявления Леграна у тебя никто не отнимет; но нельзя поручиться, будет ли он откровенен на следствии. Учти это!..

— Ты считаешь?..

— Я ничего не считаю, мой дорогой! Как погода в Париже?

— Холодно, — сказал Рейнике, и на этом разговор закончился.

В шифровальный отдел ответ Гаузнера на запрос поступил ночью, но доложили его Рейнике только утром. Оседлав очками горбатый нос, Рейнике вновь перечитывает его. «4. III. 43. в 0.20. Роз Марешаль казнена по указу рейхсфюрера СС. Смерть ее удостоверена врачом СС-оберштурмбаннфюрером д-ром Лизеке, помощником начальника тюрьмы криминаль-ассистентом Гольцем и мною. Казнь путем отчленения головы на плахе была произведена в соответствии с имперским декретом об охране государства от 20. XII. 34. Старший правительственный советник Гаузнер. Берлин. Подписано лично. Один экземпляр. Только бригаденфюреру Рейнике. Подлежит уничтожению».

Рейнике аккуратно разглаживает телеграмму.

Боже мой, какие кретины! Всегда и во всем спешат, словно их припекло! После ареста Леграна Марешаль могла бы перестать запираться. Сколько всего ей было известно о швейцарских группах и каналах информации!..

Завтра — среда.

Остаются сутки до того момента, когда Рейнике будет иметь удовольствие поговорить с господином Леграном. Надо ли подготовиться к нему или следует воспользоваться намеком Кальтенбруннера и предоставить это Бергеру?

Решения нет.

С самого утра Рейнике прикидывает все «про» и «контра» и то склоняется к мысли услать Мейснера подальше от Булонского леса, то отказывается от нее, помня, что Легран может и не заговорить. Звонить Кальтенбруннеру и просить совета бессмысленно: Эрнст не захочет брать на себя ответственность за исход акции.

Утром Рейнике был у мадам д'Юферье. Гадали по черепу гильотинированного и на картах. Бубновый туз выпал из колоды и потянул за собой три других. Удача и исполнение желаний. Но для того чтобы они исполнились, эти желания, надо сначала твердо решить, каковы они! А Рейнике ни в чем не уверен…

Но из лабиринта должен быть выход. Почему бы и не счесть, что намек Кальтенбруннера как раз и есть искомая нить Ариадны? При неудаче акции и расследовании Бергеру придется выложить пленку Мейснера на стол. Пока Мейснер жив, абвер побоится уничтожить запись. Она-то и явится лучшим из свидетельств в пользу Рейнике, сделавшего буквально все, чтобы обеспечить успех.

Рейнике нажимает кнопку звонка.

— Пригласите всех по этому списку. И господина Мейснера; он хотя и не внесен сюда, но должен присутствовать.

Адъютант на цыпочках выходит.

Рейнике не любитель широких совещаний, и поэтому список краток. Пять офицеров СД, наиболее толковых в его штабе. Среди них один наверняка является осведомителем Мюллера. Человека Шелленберга Рейнике до сих пор выявить не сумел.

Офицеры рассаживаются, и Рейнике, покосившись на желтый портфель Мейснера, поднимается с места.

— Завтра утром Легран приезжает из Нанта. Завтра же он будет арестован. Сделаем это тихо, в помещении «Эпок». До ночи никто не должен выйти из конторы — ни мы, ни тем более арестованные. Вывезем их под утро так, чтобы это не бросилось в глаза. «Эпок» пригодится в качестве мышеловки, и кому-нибудь из вас придется побыть в конторе несколько суток. Мы потом решим, кто останется в засаде. А сейчас обсудим, как вести себя, когда Легран покинет вагон. Мне кажется, лучше всего будет, если на вокзале его встретит Мейснер. И тут же позвонит мне. Наблюдать за Леграном в пути следования запрещаю. Любая мелочь может насторожить его в самый последний миг и свести на нет наши усилия… Слышите, Мейснер, никаких самостоятельных шагов! То же касается и вас, господа. Группа, которая проникнет в «Эпок», выводит из игры Жаклин Леруа и людей в приемной. Легран не должен ничего заподозрить, пока не пройдет в кабинет. Там его примет один из вас и тут же наденет на него наручники… Наблюдателей с бульвара убрать сегодня же, всех до одного: и наших, если они остались, и агентуру абвера. Это я беру на себя. Чинов гестапо к акции допускать не следует, здесь нужен не топор, а бритва… Есть другие предложения, господа? Прошу не стесняться…

Не садясь, Рейнике исподлобья смотрит на присутствующих. Каждое слово произнесено им с расчетом на запись, в том числе и фраза в адрес гестапо: у Кальтенбруннера давние счеты с Мюллером, постоянно ищущим повода досадить начальнику РСХА. Эрнст будет доволен оценкой Рейнике.

Никто не спешит воспользоваться приглашением и не просит слова. Рейнике постукивает карандашом по крышке стола.

— Не слышу ваших предложений, господа! С кого начнем опрос? С вас, Мейснер?

Вставая, Мейснер едва не опрокидывает ногой портфель.

Лицо его белеет, но Рейнике, сломавший кончик карандаша, занят тем, что выбирает другой, достаточно хорошо заточенный. Достав из вазочки подходящий, он поощряюще постукивает им по ладони, приглашая Мейснера начать.

— Бригаденфюрер, — начинает Мейснер. — План великолепен, и я бы не осмелился возражать, если бы не одно «но».

— «Но»? Отлично, продолжайте, пожалуйста.

— Наши люди, если я правильно понял, должны занять контору до прихода Леграна.

— Это так.

— Мне кажется, что войти надо позже, вслед за ним. Легран может поехать к себе не сразу, и никто не поручится, что Леруа не сумеет подать ему знак об опасности. Какой-нибудь злополучный цветок в окне, хорошо видный с улицы, спугнет Леграна, и все придется менять на ходу.

— Но в кабинете Легран окажет сопротивление вошедшим.

— Исключено! Он привык к визитам тодтовцев. Надо подставить ему людей в форме инженерных войск и предварительно известить Леруа об их визите. Я бы позвонил ей сейчас и попросил предупредить Леграна завтра, что в час дня к нему для переговоров прибудет группа экспертов строительного управления министерства авиации. Что-нибудь связанное с офицерскими казино на наших аэродромах во Франции. В такую легенду трудно не поверить.

Рейнике слушает, не сводя с Мейснера внимательных глаз. Дельно и разом убивает двух зайцев. Нет никаких сомнений, что Бергер, прослушав пленку, воспользуется вариантом самого Рейнике и опередит его людей Что ж, пусть действует… Главное — Мейснер достаточно обосновал свое предложение, и, если Рейнике примет его, никто не назовет поступок бригаденфюрера неразумным.

— Хорошо, — говорит Рейнике. — Последний пункт, господа. Все вы переходите на казарменное положение. Никто не покинет служебных помещений до завтра. Пользование телефонами, даже военными, исключено. Только это дает надежную гарантию секретности. Поймите меня правильно и не обижайтесь… Для вас, Мейснер, я вынужден сделать исключение. В вашем распоряжении час — за это время убедите свое начальство в «Лютеции», что едете на сутки в Фонтенбло. Я вовсе не хочу, чтобы шеф абвера оборвал все телефоны у нас, разыскивая своего офицера связи. В пятнадцать ноль-ноль доложите мне о прибытии. У меня все, господа!.. Хайль Гитлер!

Мейснер первым покидает кабинет, неся под мышкой свой возмутительно пухлый портфель.

Внизу дежурный офицер без возражений дает ему мотоцикл. Обычно эта процедура походит на унизительное выклянчивание, но сейчас, очевидно, дежурного предупредил сам Рейнике.

— Только на час, — говорит молоденький и преисполненный важности унтерштурмфюрер. — Я запишу время.

Мейснер высокомерно выпрямляет спину и деревянным шагом спускается с крыльца. Желтый портфель больно бьет его по бедру.

При выезде из Булонского леса, у ипподрома, Мейснер вынужден затормозить. Серый «хорьх» с номерным знаком вермахта обгоняет его и прижимает к обочине. Мейснер останавливается и слезает с седла. Стекло в дверце «хорьха» ползет вниз, открывая взгляду лейтенанта небритое лицо Бергера.

— Пересаживайтесь, — предлагает он. — Я решил не звонить вам сегодня, а подождать на улице. Вы чем-то огорчены?

— Нисколько, — говорит Мейснер.

— У нас есть время?

— Полчаса.

— Прокатимся немного, а Курт постережет мотоцикл.

— Пусть лучше проедется до «Лютеции» и обратно, — мрачно замечает Мейснер. — Дежурный все равно спишет показания спидометра, а километраж до «Лютеции» известен всем в штабе.

Бергер присвистывает.

— Дело дошло до этого? Ну-ну… Садитесь.

Мейснер лезет в «хорьх», а тощий ефрейтор, сидевший до той поры рядом с Бергером, оседлывает мотоцикл. В зеркальце, укрепленном на переднем крыле машины, отражается перспектива пустой улицы, и Мейснер, нервно зевая, отодвигается в угол.