Дом кукол

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда этап девушек прибыл в «Дулаг», там никого не было.

Над входной дверью мерцала маленькая лампочка, бросающая скупой свет на лестницу, по которой девушки должны были взобраться, чтобы достичь верхних нар.

В этом пересыльном пункте побывали уже десятки тысяч этапников. Они лежали здесь на жалкой, вытоптанной соломе. Отсюда их отправляли в лагеря. Тут кончалась последняя ступень перехода в другой, таинственный и жуткий мир. Тут проливались реки слез. Но «Дулаг» ненасытен: он готов принять и впитать в себя человеческое горе без конца и предела.

Никто из девушек не произносил ни слова. Каждая из них мысленно общалась с оставшимися в гетто, которые оплакивали ее. В тишине ужаса, витающего над «Дулагом», каждая боится сделать хотя бы одно движение. Страх перед более страшным, неизвестным, давит, угнетает.

…Прошла ночь.

Новый день начал чуть-чуть освещать квадраты зарешеченных окон, наполовину заделанных досками. Девушки не подымали головы, чтобы не видеть этот наступающий день; им хочется сейчас одного: чтобы их не тревожили. Но проникающий свет делает свое, и одна за другой приподымаются головы. Глаза блуждают кругом, в поисках знакомых. Девушки, не нашедшие место на нарах, сидят, прислонившись к стенам и уронив головы на колени; они с завистью смотрят на тех, кому повезло попасть на нары, где брошены охапки прелой соломы.

Даниэла сидит, прислонившись к стене. Удастся ли Вевке вызволить ее отсюда? Может, по ходатайству из «службы порядка» ему это скорее удастся? Из полицейского участка, бывает, возвращаются домой. Но из «Дулага» выходят очень редко. Ей не доводилось слышать о таком. Вевке побежит в юденрат хлопотать о ней — в этом она не сомневается. Но поможет ли это? Глупости! Выкуп он ведь не в состоянии предложить. Да, кроме того, сюда попали девушки, ходившие в гетто расфранченными и намазанными, те, которые имели в юденрате и в милиции своих заступников. И все они теперь здесь. Разве удастся Вевке вызволить ее отсюда?

Еще немного — и сапожники придут на работу. Все узнают, что ночью ее поймали и вывезли вместе с другими девушками. Многие искренне посочувствуют ей, а потом позабудут. Всегда это так.

Если бы она знала, что ее собираются отправить в лагерь, где находится Гарри, она пошла бы туда спокойно, даже с радостью. Она смогла бы поддержать его там. В последнее время Гарри выглядел совсем больным. Он никогда не жаловался, но ведь она видела, что он очень болен. Боже милосердный! Как он выдержит там, в лагере на тяжелой работе? Если бы они были вместе. Может, и там имеются мастерские, наподобие тех, что в гетто? Она могла бы ему помогать. Она ведь здоровее его, хотя он до последнего времени всегда видел в ней только ребенка.

Куда ее отправят? В том и заключается весь ужас, что никогда невозможно узнать, куда отправят отсюда этап новичков. Где находятся те трудовые лагеря? Может, там тоже есть мастерские? Люди платили огромные деньги, чтобы узнать, куда ссылают их близких, но никакие деньги не помогли им это узнать.

Несколько девушек прижались к окну и смотрят на свет через квадрат железной решетки.

Здесь невозможно стать во весь рост… Затылком упираешься прямо в потолок, на котором нацарапаны слова прощания. Уйма надписей, наподобие громадной братской могилы, куда беспорядочно забрасывают тела. Ушедшие отсюда хотели оставить о себе память в виде нацарапанной надписи на стенах.

Близко от места, где сидит Даниэла, выцарапано дерево. Под ним — ряд имен. Это были, возможно, ученики одного класса.

Даниэла содрогнулась. Может, здесь есть и имя Гарри? Она осматривает стены вокруг: на потолке — десятки тысяч надписей, маленьких и больших, простых и с завитушками — на идиш, по-польски, на иврите, по-немецки. Кто-то оставил на стене письмо брату; другой прощается с матерью, а этот — с любимой. Один плачет по косам своей дочери, которую он больше никогда не увидит; другой просит прощения у своего отца за то, что недостаточно поддерживал его в гетто. Все надписи кончаются словами: «Отомстите за нас!»

Море надписей и имен. Имена женщин и имена мужчин. Многие написаны вместе, группами, а некоторые имена выцарапаны отдельно. Кладбище громадное, оно заполнено до отказа. Каждое имя — трагедия человеческой судьбы.

Она искала среди надписей имя брата, как отыскивают труп в братской могиле.

Через незашитую досками часть окна видны углы домов арийцев в районе «Дулага». Дома, в которых раньше жили только евреи. Теперь в них живут поляки. Евреям место только в «Дулаге», или в гетто, где они ожидают отправки в «Дулаг». По ту сторону «Дулага» люди еще погружены в сон, хотя день уже давно начался. Но здесь, где мир виден только из квадрата зарешеченного окна, не думают и даже не помнят, летний или зимний сейчас день; падает ли снег или греет солнце. Смотрят на грядущий день и гадают: что несет он им с собой?

Даниэла ходит с этажа на этаж, ищет знакомых. Может, ей удастся что-нибудь узнать?

У входной двери Даниэла наткнулась на Фелю, которая разговаривала с дружинником.

Феля, как обычно, хорошо одета. По ней видно, что ночью она не лежала на грязной соломе, как другие. Она хорошо причесана, и платье ее не помято, но лицо уже не такое улыбающееся и светлое, как прежде. Даниэла стоит поодаль, она не хочет отрывать Фелю от разговора. Но Феля увидела ее. Она прощается с дружинником и спешит к Даниэле.

— Итак, Даниэла, мы в «Дулаге»!

— Неужели и у тебя нет шансов улизнуть отсюда? Ты ведь имеешь связи, близка к людям «службы порядка» и твой особый пропуск подписан самим начальником милиции, — удивляется Даниэла.

— Если сам Моник внес мое имя в список, значит, он хотел избавиться от меня. Значит, я ему уже приелась…

Даниэла хочет как-то утешить ее, сказать ей это так, чтобы не обидеть ее. Но Феля опережает ее и продолжает:

— Я, правда, еще не совсем потеряла надежду. Можешь на меня положиться, Даниэла. От меня юденрат так легко не отделается. Моник Матроз меня хорошо запомнит. Я сделаю все, чтобы выбраться отсюда, но если судьба мне определила попасть в немецкий трудовой лагерь, я и там постараюсь найти пути. Использую все средства, чтобы еще раз встретиться с Моником. Но тогда, говорю тебе прямо, горе ему! Можешь положиться на меня.

От Фели исходила какая-то сила убеждения. И Даниэла, которая больше и чаще, чем Феля, видела перед собой ужасы смерти, почувствовала себя в ее присутствии, как ребенок, ищущий защиты под крылом взрослого. В душе она думала, что если уж придется пойти в лагерь, то, по крайней мере, вместе с Фелей. Если бы Феле удалось сейчас выбраться отсюда, Даниэла почувствовала бы себя совсем брошенной и вдвойне осиротевшей. Вблизи Фели ей легче будет перенести все, что их ожидает в немецких лагерях.

Ее стало стыдно своих мыслей и, чтобы подавить их в себе, она быстро сказала:

— Феля, я готова дать тебе свою рабочую карту, если это поможет тебе спастись. У тебя ведь есть протекция…

— О, глупенькая ты моя девочка! У многих тут есть пропуска и рабочие карточки. Неужели ты в самом деле полагаешь, что особый пропуск может тут помочь? Наивный ты ребенок!

— Я думала, что ты сможешь что-то предпринять, если у тебя будет такой документ.

— Меня тут знают больше, чем достаточно, — усмехнулась Феля с горечью. Знают, что я нигде не работала. Все знают. Кроме этого, мне сказал один из дружинников еще во дворе милиции, что эта «акция» особая, необычная и очень строгая. Мне кажется, что мы уже похоронены…

Даниэлу душили слезы:

— Феля, давай, будем всегда вместе. Не оставлять одна другую… Я так одинока…

— Девочка! А кто здесь не одинок? — ответила ей Феля и крепко обняла ее.

Даниэла стояла у окна, прижав лицо к металлической решетке.

На тротуаре против «Дулага» внезапно появился, как из-под земли, Вевке.

До недавнего времени евреям еще разрешалось ходить здесь, по улицам, близко расположенным к «Дулагу». Теперь смертельная опасность угрожает любому еврею, приблизившемуся сюда.

Вевке бросает быстрые, беглые взгляды вверх, к окнам «Дулага». У его ног большая корзина, наполненная деревянными сапожными колодками. Даниэла растерялась. Что ей делать? Вевке смотрит на нее и не видит. Она повернулась позвать Фелю:

— Может, он примчался с доброй вестью? Может, он хочет передать что-то важное? Иначе он не стал бы рисковать жизнью и не пришел бы сюда, к «Дулагу». Но как он может передать это издали? — говорит она взволнованно.

Феля попыталась окликнуть его, свистеть ему, но все напрасно. Вевке нервно оборачивается туда-сюда, не видит ли его кто, и тут же сосредотачивает свой взор на окнах «Дулага». Но на таком расстоянии невозможно разглядеть лицо стоящего за решеткой.

Феля разочарована:

— Вевке тут ничем не сможет помочь. Он, наверное, пришел только, чтобы повидать тебя. А может, этот глупец рискнул прийти, чтобы попрощаться с тобой?

Вевке мечется по тротуару взад и вперед, не находит себе места.

Появление здесь Вевке переполняет Даниэлу горячим чувством благодарности, смешанным со страхом за него. В такую тяжкую минуту радостно видеть, что на воле есть человек, помнящий о тебе. Если Вевке даже пришел только для того, чтобы попрощаться с нею, то и тогда это чудесно. Сейчас ей только хотелось бы, чтобы он увидел ее знаки, понял бы, что она смотрит на него и что ему следует отсюда уйти! Ведь стоя здесь на улице, он подвергает себя большой опасности. Пусть скорей уходит отсюда!

Но Даниэла чувствует, что с его уходом отсюда оборвется последняя нить, привязывающая ее к миру. Ей бы хотелось, чтобы Вевке стоял там долго, вечно, чтобы она могла смотреть на него все время. Когда она смотрит на него, в ней еще живет чувство дома, чувство семьи. Как ей хочется поблагодарить его за это!

— Сойти! Все вниз! Всем на площадь! Быстро!

Этот приказ разнесся по всем помещениям, по всем этажам. Дружинники мечутся во все стороны. Кричат:

— Все сходите вниз! Быстрее! Шевелитесь!.

Площадь «Дулага» окружена гестапо. Девушки выстраиваются в ряды. Их считают, выкрикивают по фамилии — проверяют, все ли на месте. Девушки дрожат от страха.

Феля говорит тихо, как бы самой себе:

— Теперь все потеряно…

Счет сходится. Гестаповцы снимают автоматы с плечей, и на виду у девушек проверяют готовность их к стрельбе. В воздухе носится что-то кошмарное. Неужели это конец?

Ворота «Дулага» раскрываются во всю ширь: ряды девушек, по шести в ширину ряда, выстроены и ждут приказа.

— Вперед!

Ряды шагают.

— Куда?..

На тротуарах прохаживались и гуляли люди, иногда останавливаясь, чтобы поглядеть, как ведут жидовок.

В прошлом на этих улицах жили одни евреи. Они, евреи, построили эти дома. Теперь в них живут поляки; те самые поляки, которые перед войной не переставая кричали, что евреи продают родину врагу! Стоило только появиться немцам, как эти ярые патриоты в течение одной ночи стали «народными немцами». Многие из них теперь с удовольствием прикрепляют к своей одежде знак нацистской партии, и в награду каждый из них получает — кто квартиру еврея, кто его предприятие.

Среди девушек есть такие, что жили именно на этих улицах. Медленно они поднимают глаза к окнам своих квартир. Оттуда на них смотрят сейчас с сатанинской улыбкой нахальные рожи польских девиц.

В этих домах они родились. Тут они играли в детстве. Каждый день они ступали по камням этих улиц.

Каждый камень — это воспоминания детства и юности.

Теперь их заставляют шагать по шоссе, такому знакомому им, такому близкому. Они идут, окруженные чужими людьми, которых до того ни разу не видели, перед которыми они ни в чем не провинились, честь которых они не задели,

— Куда?

— Почему?

Даниэла не жила на этих улицах. Она не родилась здесь. Но и ей стук шагов напоминает марш учениц их класса по улицам Конгрессии. Тогда из окон и балконов свешивались головы родителей, сестер, братьев. Вслед им махали белыми платками:

«Счастливой дороги!..», «Большого удовольствия вам!..»

Из боковой улочки выбежал человек, на плече которого большая корзина с сапожными колодками. Он будто скользит вдоль стен, избегая кого-либо задеть, столкнуться с кем-нибудь из публики, разглядывающей с таким удовольствием это шествие посередине шоссе. Его ноги подгибаются, выписывают круги, движутся с трудом под тяжелой ношей. Одной поднятой рукой он поддерживает корзину; ладонью второй он беспрестанно вытирает опущенное вниз лицо — поток слез застилает ему свет. Шея и затылок напряжены, вытянуты.

Даниэла старается поймать его взгляд, ей хочется, чтобы он увидел ее, посмотрел на нее. Может быть, в последнюю минуту у него есть что-то для нее очень важное? Что Вевке может сейчас сказать ей? Или он появился только для того, чтобы с ней попрощаться? «Глупец»… Феля не знает Вевке. Откуда ей, Феле, знать характер этого человека? Вот он ищет ее. Не дай ей господь мигнуть в его сторону. Этим она может навлечь беду на его голову. Его взгляд блуждает, ищет. Он ищет ее. Это она хорошо видит. Но глаза его залиты слезами. Встретиться с ее взглядом ему не удается.

Первые ряды девушек вошли на территорию вокзала. Вевке стоял близко к стене дома и не заметил Даниэлу.

Что он хотел сказать ей?

На здании вокзала написано большими буквами по-немецки:

«Колеса катятся к победе»!

Для девушек был приготовлен специальный состав. Машинисты, кидая полные совки угля в раскрытые пасти топок, бросают в сторону девушек издевательские взгляды.

У Даниэлы голова идет кругом. Все двоится, множится, увеличивается вдесятеро, в тысячу раз… Все гоняются за ней… вот-вот поймают ее…

Она вся дрожит. Все это она однажды уже видела. Точно такое. Точно так… Такие же паровозы… Те же колеса… Такие же издевающиеся лица… Тот же страх, от которого стынет душа. Все это было. Только она не помнит, было то во сне или наяву?

Немцы заполняют платформу вокзала. Они ждут свой поезд. В руках у них красивые кожаные чемоданы; на них еще виднеются инициалы их прежних хозяев. Некоторые из немцев стоят, другие прохаживаются вдоль платформы. Матери покупают в киосках вокзала конфеты своим детям. Дети помыты, причесаны, челки а-ля Гитлер спускаются на их лбы.

Свобода! Дороже свободы нет ничего на свете. Только навсегда лишенные свободы понимают это.

Немецкие женщины проходят мимо толпы девушек, бросают на них беглый взгляд, как на что-то вполне обычное, и продолжают свой путь.

Дети мнут и скатывают в руках обертки от конфет, купленных им мамами, гуляют, проходя перед зажатой толпой девушек, чуть-чуть отодвигаются, чтобы случайно не наткнуться на них. В их глазах эти девушки, как куча вещей перед погрузкой в вагоны. Что тут особенного? Все это они видели уже не раз. Иногда это бывают лица женщин, иногда — мужчин, детей и стариков. Они смотрят на это с тем же равнодушием, как контролеры в кинотеатре на часто показываемый фильм.

Вагоны переполнены до отказа. Сидят не только на скамейках, но и на полу. Поезд спешит к месту назначения. «Колеса катятся к победе!»

Даниэла едет. Вокруг нее головы девушек. Ей начинает казаться, что она продолжает свою первую в жизни экскурсию с учениками ее класса.

И тогда она сидела в вагоне, и девочка возле нее спросила то же самое: «Есть ли в вагоне вода?» Тот же голос, те же пейзажи. Вот-вот откроются глазу хатки крестьян… те же сосны…

Тогда учительница истории стояла у одного окна, классная руководительница пани Хелена — у другого. На станции Яблова поезд был внезапно задержан. Дальше поезд не пойдет… Все пассажиры, как один, вышли на платформу вокзала. Все пути были запружены и забиты составами. Тоскующими глазами девочки смотрели на рельсы: когда же удастся поехать?

Крестьянские домики разбросаны по полям. Ничего не изменилось. Солнце продолжает отражаться в окошках маленьких домиков, чьи крыши покрыты разноцветной черепицей, как мозаикой.

Из вагонного тамбура, через стеклянное окно закрытой на ключ двери эсэсовец в металлической каске заглянул в вагон. На нем автомат, раскачивающийся в такт движению поезда. Его пост — тамбур. Отсюда он следит за девушками.

Домики, крестьянские домики… Ей удалось выбраться из ябловского базара в темноте, когда уже спустилась ночь. Немцы тогда согнали всех евреев в район рынка. Пятый ее класс разбежался кто куда. Ученицы растеряли друг дружку. Пани Хелена не переставала взывать: «Девочки — вместе! Только вместе!..» Где-то в толчее, в невероятной тесноте отдавалось сквозь вой и гомон эхо голоса пани Хелены. Как Даниэла могла найти в себе силы и убежать? Она не помнит, как бежала, сколько бежала. Если бы не медный ободок на переплете ее дневника, уложенного в наплечный мешок, возможно, сейчас она не была бы на пути в концлагерь. Дневник лежит на кафельной печи в «точке». Ей уже нет надобности в дневнике. Что это может дать, что это может прибавить? Все стало ненужным. Все лишнее. Все потеряно. Ее тоже не станет. Никто не останется. Может, кто-нибудь, когда-нибудь найдет ее дневник?

О, эти хаты! Кто из их хозяев пустит ее в дом? Она стала бы обрабатывать им поля. Она помнит, как бежала из ябловских лесов просить помощи. Риша Маерчик валялась на земле и умоляла: «Спаси меня, Даниэла!.. Спаси!..» Кровь сочилась сквозь рукав ее пальто, Даниэла забегала в крестьянские дома просить о помощи. Польский крестьянин накричал на нее: «Жидовка! Вон отсюда!» А что бы у него убавилось, если б он спрятал ее? Она опустилась на колени перед их дочерью, целовала ей руку, чтобы та замолвила словечко перед отцом и матерью. Она орошала своими слезами руки маленькой полячки. Но та только скашивала глаза в сторону брата и отвечала сдержанным ржанием, сконфуженная, что ей целуют руки и просят о снисходительности и жалости. Она смеялась, вытирая влажные от слез руки.

В углу дома висела икона богородицы над светящейся лампадой…

Теперь солнце снова отражается в окнах домов. Поля покрыты зеленью. Поезд бежит, спешит. Куда?

Нет, это не ученицы ее школы. Те были убиты на ябловском рынке. Она долго не верила, что спаслась. И вот ее везут… Опять с девушками. Но куда? Может быть, на сей раз снова на рыночную площадь, но в другом городе. Поезд следует без остановок. «Колеса бегут к победе!»

Феля смотрит прямо перед собой. Тихо шепчет: «Обманом меня затянули в „Дулаг“. Поймали как мышонка в мышеловку. Теперь мне понятно, почему несколько ночей тому назад мне сказали, чтобы я ночевала в „точке“. Я дала себя поймать, как рыба в сеть. Как это я не поняла раньше? Абрамек Гланц сказал мне, словно обидевшись: „Что это значит, Феля? Тебя я пошлю в этап? Что тебе пришло в голову? Ты ведь наша, ведь в твоей карте пропуск, я сам его подписал“. Да, обманом меня затащили сюда. Обманом…»

Даниэла никогда не видела Фелю такой. В гетто Феля считалась избранной. Ночи, проведенные в милиции, лишь укрепляли в ней уверенность, что ни один волос не упадет с ее головы. Других евреев пошлют на смерть, а ее минет чаша сия. Нет, не та уже Феля! Даниэле теперь хочется поддержать, подбодрить Фелю, утешить ее. У самой Даниэли в пути уже притупился страх. Может, потому, что она давно уже ощущает над своей головой занесенный топор, называемый «трудовой лагерь». А может, потому, что в «Трудовом лагере» она надеялась встретить Гарри. Трудно, правда, предположить, что там, куда ее везут, находится Гарри, и что они смогут жить вместе. И все же где-то в подсознании теплилась надежда.

На лице Фели отчаяние. Словно вся боль этой «акции» сосредоточилась в ней. Она смотрит прямо перед собой и твердит шепотом: «Как мышонка в ловушку… Обманом меня заманили в „Дулаг“…»

Все эти девушки так или иначе были обречены на верную смерть. Не поможет и не вызволит никакой «особый пропуск». Но Феля считала, что она не была в числе приговоренных, что попалась в ловушку по своей наивности, совершенно случайно. Это ее мучило и терзало всю дорогу.

За застекленной дверью виднеется черное плечо. Охранник — во всем черном. Только свастика на фуражке красная, как капля крови.

Тогда воспитательница класса стояла у окна и говорила о счастливом завтра — эпохе телевидения. Теперь там виднеется черная тень эсэсовца. У каждого окна вагона поставлен эсэсовец. Мерно раскачиваются дула автоматов. Похоже на то, что они — эсэсовец и его автомат — заняли тут место воспитательницы класса, чтобы снова разъяснить сущность современной цивилизации.

Просторное место, дикое и пустынное. Позади еще слышится визг немцев:

— Выйти!.. Вон!..

Даниэла боялась повернуть голову.

До горизонта, пока хватает глаз, лежала пустая, дикая земля, желтая, покрытая пятнами — следы потушенных костров; огромные скалы; стволы вывернутых деревьев.

Здесь нет и признаков жизни. Единственное, что связывает этот пустырь с внешним миром — железная дорога, проложенная сюда. Здесь она кончается.

Ряды двигаются. По шесть девушек в каждом ряду. Каждой в спину утыкаются автоматы. Земля песчаная, рыхлая. Ступни ног вязнут в ней. Девушки, которые теряют свою обувь на ходу, даже не пытаются нагнуться за ней, поднять ее.

Ворота. Над воротами вывеска в виде арки и готическими немецкими буквами написано: «Женский лагерь». А сбоку выведено аккуратно мелом: «Работа от радости»…