Дом кукол

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В «точке» все погружены в глубокий сон. Сон это маленькая передышка в цепи длительных, непрерывных мучений. Только успел сомкнуть глаза — и ночь кончилась, опять надо быстро собираться и идти в мастерские на этот каторжный, изнуряющий труд.

Внезапно стучат в ворота дома…

Когда в гетто вот так стучат в ворота среди ночи, то эти стуки отзываются в сердцах, как звон тревоги. Смерть теперь стучится в ворота. Кто знает, по чью душу она пришла?

Феля, как обычно, спокойна и оглядывается вокруг. На кроватях, слева и справа, сидят люди, окаменевшие от страха. Феля опять смежила веки и свернулась под одеялом, будто происходящее ее не касалось. У нее специальный красивый пропуск, который ей выхлопотал глава еврейской милиции. Она может спать спокойно.

Хана и Цвия, сестры из Тщебина, дрожат, сидя в кроватях. Опасность настигла их во время сна, она ползет по их еще сонным и полуголым телам. Не к ним ли стучатся, не за ними ли явились?..

Хаим-Юдл мечется в исподнем из угла в угол, заглядывает то в одно окно, то в другое, совсем растерянный. Он никак не может решить, спрятать ли девочку куда-нибудь — спящую, или раньше разбудить ее. Вот кто-то уже выходит открывать ворота! Смерть начинает дышать над всеми.

За себя и жену Хаим-Юдл не боится. Они оба работают в мастерской. Но его сердце разрывается за ребенка: может, это «акция» на детей?.. От мысли, что у него могут отобрать ребенка и куда-то увезти, его сводит судорога! Он мечется между стенами комнаты и не знает, куда бежать, что делать.

Жена его Двойра — в последнее время совсем оглохшая — тоже услыхала этот стук в ворота. Глухие обычно слышат сердцем, кровью, текущей в жилах. Прежде всего она стала быстро выбирать из ящиков стола все запретные товары: куски меха, ленты, готовые головные уборы — все это она бросает на пол как вещи больше не нужные ей. Пусть немцы их забирают! Пусть ее наказывают за это! Она хватает спящего ребенка на руки и прижимает к сердцу: «Чтобы ребенок только не проснулся, чтобы не услышал крики, не дай господь!..» Она укладывает ребенка на куски меха и закрывает ящик скатертью, чтобы он опять выглядел как стол; выпрямляется, губы сжаты, стянуты; она стоит у ящика и слегка раскачивается, не произносит ни слова, ни звука — только раскачивается.

Хаим-Юдл дрожит, блуждающим взором смотрит на жену, не знает, чем помочь ей. Дрожащей ногой отталкивает в угол валяющийся на полу мех, не решаясь нагнуться, боясь, что больше не подымется, не выпрямится, упадет. Изо рта как бы вываливаются жеваные, нечеткие слова: «Сжалься надо мной!.. Возьми все, господи, только не лишай меня девочки!..»

Даниэла сидит на своей кровати, смотрит вокруг широко раскрытыми глазами: постель освенцимской девушки пуста!.. За несколько минут до ночной обливы она тихонько исчезла из комнаты и никто не заметил этого. Колеблющийся свет от свечи в «вилле» Хаим-Юдла отражается в окне, как в черном зеркале. Даниэла сжимает челюсти, чтобы остановить стук зубов: у нее ведь специальная карта мастерской «особого назначения».

Напротив нее сестры из Тщебина прижались одна к другой, трясутся и молчат.

Сапоги. Немецкие сапоги, наводящие страх своим топотом, подымаются по ступенькам лестницы. Подбитые гвоздями подошвы ступают, как по живому телу. Они штурмуют дверь. Взгляд Хаим-Юдла скользит по узким кроватям и упирается в пустую постель освенцимской девушки. Все окаменели на месте, замерли. Шум около двери. Никогда еще две половинки не открывались так туго. Хаим-Юдл быстро бежит открывать дверь.

Гестапо! Сзади — бело-голубые фуражки дружинников «юденрата».

Гестаповец читает по списку: Феля, девушки из Тщебина, девушка из Освенцима, Даниэла.

Феля быстро вытаскивает из платья свой особый пропуск и протягивает его еврейскому дружиннику: ей ясно, что тут недоразумение, какое она имеет отношение к этому списку?

— Быстро! Скорее! Одеваться! Пошли!..

— Вот моя особая карта, удостоверенная и подписанная главой еврейской милиции, — говорит Феля хладнокровно.

Гестаповец хватает карту, рвет ее на куски и бросает в лицо Феле.

— Быстро! Не мешкать! Пошла!..

Нет! Теперь Даниэла не покажет свою рабочую карточку! Теперь не время. Теперь гестаповец наверняка разорвет ее, даже не взглянув на нее, а чем она потом докажет, что работает в мастерской? Нет, сейчас она не вытащит свою карточку. Лучше она безропотно пойдет за ними, как остальные. Почему так дрожат колени? Вся ее жизнь зависит от клочка этой желтой бумаги с печатью красной свастики. Там, в здании «службы порядка», она предъявит свою карточку. Надо быстро одеться. Одежда падает из рук. Может, завтра утром придет Вевке и вызволит ее из милиции? Она ведь обязана явиться на работу.

— Быстро! Быстрее двигаться!..

Даниэла никак не может вдеть ногу в сапожок. Шнурки высоких сапожков запутались. Вчера, ложась спать, она сняла сапожки, но не привела в порядок шнурки. Она очень устала и оставила это на утро, перед выходом на работу. Черная вороненая сталь револьвера блестит в руке гестаповца. Если кончики пальцев не перестанут дрожать, она будет вынуждена идти босой. Даниэла стремится унять дрожь всего тела. Не забыть бы взять с собой самое нужное. В сущности, у нее тут ничего и нет. На карнизе кафельной печи лежат три тетради ее дневника, в щели между висячим шкафом и стеной спрятана последняя тетрадь. Если бы Хаим-Юдл смог тут же сообщить Вевке, что за ней пришли, чтобы отправить ее в концлагерь, возможно, он смог бы помочь. В конце концов, Вевке руководит работой мастерских…

— Быстрее! Спешите, проклятые!..

Хаим-Юдл стоял, прижавшись всем телом к стене. Белизна его белья слилась с белой стеной. Лицо желтое, голова походит на восковую маску, повешенную на стене. Глаза навыкате уставились в черный бок гестаповца, заполняющий все пространство открытой настежь двери.

Смерть прошла мимо… Неужели он еще жив?..

Уходя, Даниэла бросила ему:

— Тут же дайте знать Вевке…

Двойра лежала на ящике-столе, стремясь своим телом прикрыть свою девочку. Она сейчас была готова на все. Пока в ее теле еще теплится дух, она ни за что не отдала бы дочь. Внутри нее спряталась львица, готовая защищать своего детеныша. Но внешне она выглядела как длинное белое полотно, брошенное кем-то в спешке на ящик.

На дворе девушек встретила черная ночь.

Страх, смешанный с любопытством, охватил Даниэлу. Это был страх человека, ведомого на смерть, и подсознательное желание узнать — что же находится по ту сторону жизни?

Ночь полностью поглотила жалкие дома гетто. Только на главной улице были установлены большие прожекторы, свет которых врезался в гетто как раскаленные копья. Из темных переулков появлялись черные тени гестаповцев, ведущих с автоматическими пистолетами в руках дрожащих девушек, только что вытащенных из постелей.

Сестры из Тщебина идут впереди, шагают маленькими шажками; Феля и Даниэла приноравливаются к их шагу. Молча, с обнаженным пистолетом, шагает позади гестаповец. Со всех сторон слышны выкрики немцев и людей «юденрата»: «Скорей! Скорей!..»

Из затемненного переулка появляется на бегу Моник Матроз, глава «юденрата», в сопровождении чиновников и высших командиров милиции. В его руках белеет длинный лист бумаги. Он очень занят. Он, сам он, глава «юденрата» занимается этой «акцией». Постепенно улица заполняется множеством девушек. Где-то распахиваются ворота двора и оттуда в сопровождении гестаповцев и дружинников выводят новую жертву.

Фарбер сказал: «В ближайшее время будет проводиться большая „акция“. Если я не ошибаюсь, это будет „акция“ на девушек».

«Но Даниэла ведь работает в сапожной особой важности. Где уж надежней найти место?» — сказала тогда Саня.

Однажды, глубокой ночью, Даниэла шла по этим пасмурным улицам. Это было тогда, когда она добралась сюда, а Вевке повел ее в «точку», спасая от лагеря. Теперь ее опять ведут по этим же улицам, но в обратном направлении. Куда? Что делают с ними там? Это транспорт!.. Да, ведут ее в транспорт, в этап!.. Феля, эта шумная Феля, такая уверенная в себе, теперь тащится, как побитая собака. Может быть, Вевке побежит, докажет, что Даниэла была старательная работница в мастерской. Ведь в регистрах бюро записано, что за все время она не пропустила ни одного рабочего дня. Важно, чтобы Хаим-Юдл поторопился сообщить обо всем Вевке. Кто его знает, понял ли Хаим-Юдл то, что она ему сказала? По тому, как он выглядел, он не способен был понять что-нибудь…

С обеих, сторон они окружены дружинниками в бело-голубых шапках. Из ближайших переулков выводят все новых девушек и ведут их посередине дороги.

Двор «службы порядка», обнесенный изгородью, до отказа заполнен схваченными девушками. Среди девушек были и самые «знатные» и самые опустившиеся; девушки, изнуренные работой, и девушки, получившие за хороший куш фальшивые рабочие карточки. Многие из них до сих пор уверены, что завтра, с восходом солнца, они уйдут отсюда или по протекции, или за выкуп. Подобное уже случалось кое с кем из них.

Феля мечется по двору, от одних ворот к другим, ищет возможность завязать разговор с кем-нибудь из дружинников, охраняющих закрытые выходы. Они все ее давние знакомые, но сейчас не узнают ее: им строго-настрого запрещено с кем-либо говорить. Разве она не видит, что сам Моник на сей раз дирижирует «акцией»? Он сам составил список еще вчера, собственноручно. Может, потом, в «Дулаге», когда немцы закончат свои подсчеты и окажутся лишние «головы», Феля будет первой, которая выйдет отсюда. Но сейчас нет никаких шансов. Список в руках у Моника.

Двор все наполняется. Кто может сказать, будут ли иметь какую-нибудь силу специальные карточки. Они есть почти у всех. Если бы таких карточек не было, они просто не имели бы права ночевать в своих квартирах.

Даниэлу, которая, казалось, после потери Гарри стала ко всему равнодушной, теперь охватил леденящий душу ужас. Рано утром она будет отправлена в лагерь с ближайшим транспортом. Все, что представлялось раньше таким постылым; сапожная, гора одежды, поломанная кровать в «точке» — теперь стало близким и дорогим.

Вевке, наверное, уже появился в «точке» и ходит там среди опустевших кроватей. Что он может сейчас сделать? Появиться на улице во время комендантского часа ему нельзя. Может быть, рано утром ему удастся похлопотать за нее? Но кто знает, поможет ли ему бог в этих его хлопотах?

Девушек построили в ряды. По шесть в каждом. Электрички ждут на главной улице арийского квартала, чтобы отвезти их в «Дулаг», в то место, откуда, как правило, уже не возвращаются.

Оставшиеся в гетто люди прижались к окнам. Там, по улице, ведут в этап их сестер и дочерей.

Трамваи готовы к движению. Водители-поляки абсолютно равнодушны к происходящему. Лица их тупы и непроницаемы. Они, видимо, недовольны только тем, что их заставляют водить трамваи так далеко за полночь. Возможно, они удивлены, что маленькое пространство гетто вмещает в себя столько людей: дни и ночи они беспрерывно возят оттуда транспорты, а гетто — как неиссякаемый источник.

Вагоны заполнены девушками до отказа. Они стоят на скамейках, на полу, прижатые друг к другу. Невозможно даже протянуть руку. Свисающие с потолков ремни раскачиваются в разные стороны. Через несколько станций на открытые неохраняемые площадки вагонов прыгают рабочие, возвращающиеся из ночной смены портновских мастерских немца Драйзера. Их охватывает страх — «акция» на девушек!..

Возможно, что некоторые уже не найдут дома своих сестер, и потому страх подсказывает им — не торопиться, оттянуть приближающуюся минуту несчастья. Запертые в вагонах, в духоте, девушки мелькают перед ними, как бы слившиеся в одно лицо.

У двери одного из вагонов стоит «Тринадцатый» — еврейский дружинник, уроженец Гамбурга. «Тринадцатый!» Этот номер вытеснен на его бело-голубом шлеме. Он считается самым родовитым среди дружинников «юденрата» и у него есть заступники даже в гестапо. Все знают: если «Тринадцатому» дан приказ доставить «голову», то от него не уйти. Прическу он носит точно такую же, как немцы; одет в кожаную куртку коричневого цвета и высокие офицерские сапоги. Лицо у него всегда красное, припухшее, глаза влажные с поволокой, помутневшие от постоянного пьянства. Если кому-нибудь удается улизнуть от гестапо, «юденрат» поручает найти смертника именно ему. Если «Тринадцатый» здесь, значит, для гестапо этот транспорт особенно важен. Он стоит, покачиваясь, и пытается обнять какую-то девушку, прижимаясь к ней всем телом. Но девушке из-за тесноты даже не удается отвернуться от него. А «Тринадцатый» смотрит ей прямо в испуганные глаза и, обращаясь к ней на чистом немецком языке, без акцента, говорит: «Если бы ты знала, куда тебя сейчас везут, ты бы не стала отворачиваться от меня».

Его лицо беспробудного пьяницы улыбается. Он притягивает ее к себе силой и втолковывает ей:

— Немецкие солдаты тебя научат, как отворачиваться от мужских объятий, кошечка моя…

Даниэла пряталась за давящими ее спинами, и в голове ее беспрерывно стучало: «Немецкие солдаты научат тебя!.. Немецкие солдаты научат тебя!..»