Дом на Новгородском

СЕМЬЯ

Мой отец, Пётр Кольцов, ро­дился в Баку в 1904 году. Его отец, Фёдор Петрович, слу­жил регентом церковного хора, преподавал пение в шко­лах и со временем принял сан священника, умер в 1948 году. Мать, Надежда Фёдоровна — учительница, умерла в 1952 году.

Среднее образование, в том числе и музыкальное, отец получил в Баку. Затем поступил по конкурсу в москов­скую консерваторию в класс фортепьяно профессора К.Н. Игумнова; параллельно обучался композиции у профессора Б.Л. Яворского. Деньги на жизнь зарабаты­вал иллюстратором и оркестровым пианистом в кинотеа­трах немого кино, агиттеатре и концертмейстером в 10-м московском музтехникуме.

В декабре 1930 года отец вместе с братом Николаем, как сыновья священника, по статье 58.10 были высланы из Москвы в Архангельскую область и оказались в лаге­ре спецпереселенцев в Лявле. Не буду вдаваться в подробности, но этот период проявленной к нему унизи­тельной несправедливости и беззащитности положения наложил отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Реа­билитирован он был в феврале 1949 года.

Кольцов Пётр Фёдорович. Фотография 1981 года

В Архангельске отец с мая 1931 года. Работал пианистом-иллюстратором в кинотеатрах «Эдисон» и «Арс», выступал с сольными концертами в зале радиоко­митета, заведовал музыкальной частью в Малом город­ском театре. В сентябре 1931 года получил приглашение в Большой драматический театр на работу по совмести­тельству, которая превратилась в постоянную до 1944 года. Он работал заведующим музыкальной частью, руководителем и дирижёром оркестра, писал музыку к спектаклям. В 1944 году театральный оркестр прекра­тил существование. Отец был переведён на работу в фи­лармонию и проработал в ней на разных должностях, в основном художественным руководителем, до выхода на пенсию.

По совместительству отец преподавал музыкальную грамоту и историю музыки в театральной студии АБДТ с 1932 по 1942 год. В 1941-1942 годах был руководителем концертной работы и художественной самодеятельно­сти Интерклуба, ряд лет преподавал гармонию, историю музыки и инструментовку в музыкальном училище, был лектором и возглавлял музыкальный лекторий при фи­лармонии.

Только теперь, когда сама прошла большой жизнен­ный путь, разбирая после смерти матери перешедший ко мне архив, отцовские книги, дневники, ноты и письма, начала понимать, как нелегко ему было и как увлеченно и много он работал.

«Большой» стол в «большой» комнате

Надо сказать, отец многое успевал потому, что был организованным человеком. Почти всю жизнь он вёл оперативный дневник, в котором составлял план дел на каждый день по часам, и вечерами отмечал, что удалось выполнить.

День начинался с обязательной зарядки с гантелями и обтирания холодной водой. Затем завтрак и занятия на пианино: гаммы в течение 1,5-2 часов с небольшим пере­рывом. После он уходил на работу или к нему домой при­ходили заниматься певцы, музыканты, поэты. Иногда в это время дня он выполнял какие-то свои музыкальные работы.

Часов в 6 вечера вся семья собиралась за обеденным столом. Мать и отец приходили с работы, а уж для нас, ребят, чем бы мы ни занимались, явка была обязательной. После обеда отец уходил на вечерний спектакль в театр, на концерт в филармонию или на лекцию.

Около 10 вечера он возвращался, и семья собиралась за вечерним чаем у самовара. В большой комнате стоял длинный, постоянно раздвинутый прямоугольный стол, над которым висела лампа с оранжевым шёлковым аба­журом и птицей счастья под ней. Мы рассаживались во­круг стола на свои постоянные места. У одного торца сто­ла, ближнего к входу в комнату, сидела бабушка, и возле неё стоял самовар. У противоположного торца стола было место отца. Мать и мы, ребята, — на боковых.

Тут же за столом, кончив пить чай, мы доделывали уро­ки. Мать приносила свою работу и что-то редактировала, считывала корректуру или шила и вышивала, а отец час­то делал специальную, нужную для пианиста, гимнасти­ку для пальцев. Клал ладони плашмя на стол перед собой и начинал поднимать и ставить на стол поочередно каж­дый палец, заставляя работать, согнет, поднимет, снова поставит, начиная с мизинца к большому. Потом попар­но, по какой-то известной ему системе. При этом бывал у нас общий разговор, а бывало, что все читали и смотре­ли газеты и журналы.

Журналов и газет выписывалось и покупалось великое множество. Тут были журналы по специальности для ма­тери и отца, литературные газеты и журналы, журналы стран народной демократии, которых после войны изда­валось много.

Потом все ложились спать, а отец уходил к себе в ком­нату и, если работал над музыкой, то звучало пианино до 2-3 часов ночи. Сочиняя, он проигрывал по нескольку раз одни и те же отрывки, шёл дальше или возвращал­ся и обязательно пропевал одновременно с игрой на ин­струменте.

Со стороны, возможно, могло показаться, что мы, семья композитора, постоянно жили в мире целостно звучащей музыки — он играл, а мы слушали. На самом деле мы были свидетелями всей черновой работы. Мно­гократные повторения одного и того же фрагмента инс­трументальной музыки или песен были и при занятиях с певцами и музыкантами. Они нужны для достижения требуемой чистоты исполнения и выразительности зву­чания. Я до сих пор помню, как один из самодеятельных певцов помногу раз запевал высоким тенором «Расцвета­ли в поле цветики...».

Работая в Большом театре, отец писал музыку к спек­таклям, делал оркестровку, расписывал партитуры, репе­тировал с оркестром и был чрезвычайно увлечён своим делом. Вероятно, ликвидация оркестра в театре была для него большим ударом, но нас, ребят, родители не по­свящали в свои неприятности. Они никогда при нас не ссорились и не обсуждали неурядицы на работе или во взаимоотношениях. Для нас, детей, смена места рабо­ты отца произошла незаметно. Ну работал в театре, ну стал работать в филармонии худруком, а в какие-то годы и директором. Наверно, и там не всё было гладко. Прихо­дилось заботиться о ремонте помещений, выполнять ат­тестацию артистов, согласовывать программы концертов своих и приглашённых бригад артистов с вышестоящим начальством.

Большим отцовским увлечением была популяриза­ция музыки, лекционная работа. Меня как-то спросили, а много ли лекций он читал. Да, много, но мог больше. Разбирая после смерти матери бумаги, я наткнулась на такую, где ему предписывалось не более какого-то ко­личества лекций в месяц. В его репертуаре были лекции о русских и зарубежных композиторах, о советской ин­струментальной музыке и песне, музыке театра и кино. Читал он в любой аудитории: от пионеров до пенсио­неров, в клубах, домах культуры, в городе и по области. Дважды участвовал в двух фольклорных экспедициях по области с работниками Северного народного хора, зани­маясь собиранием и записью старинных северных песен, но буквально в каждом уголке области побывал с концер­том или лекционной бригадой артистов филармонии.

Собираясь в дорогу, он составлял список вещей и вычёркивал одни или другие, укладывая чемодан. Но брались вещи не только необходимые, но и те, которые вдруг могут потребоваться: кипятильники, утюжок, щётки и щёточки, книги и ноты. Чемодан получался та­ким тяжёлым, что даже один раз, когда отец спускался с крыльца, у чемодана оторвалась ручка. Матери он пи­сал длинные письма о том, где были и куда дальше едут и обо всяких смешных происшествиях. Приезжал всегда очень довольный и весёлый, с массой рассказов, где как принимали. Работников клубов области, руководителей самодеятельности он не просто знал — они вместе работа­ли, они писали ему, они к нему приезжали.

Как тепло относились к нему люди, я ощутила сама, когда он взял меня с собой в Молотовск — теперешний Северодвинск, где у него были дела в театре и Доме пио­неров. Его окружили, здоровались, о чём-то расспраши­вали и что-то рассказывали ему.

Много лет, даже на пенсии, он был организатором и возглавлял жюри районных, городских, областных смотров-конкурсов самодеятельности.

Отец ездил, отбирая коллективы на смотры, помогал исправить недостатки номеров, занимался с исполните­лями. Когда проходили смотры, он был занят там весь день. Приходя домой, рассказывал, какие и чьи номера ему особенно понравились, как шло обсуждение распре­деления мест премирования, приглашал нас посмотреть заключительный концерт.

Надо сказать, характер у отца был крутой, возможно, в каких-то случаях он был излишне прямолинеен, отстаи­вая своё мнение, когда был уверен в своей правоте, что создавало ему дополнительные трудности во взаимоот­ношениях с людьми, но со многими музыкантами дру­жеские отношения поддерживались годами. Насколько я знаю, это Г.С. Введенский, Ю.И. Казаков, Б.А. Князев, М.А. Терещенко, Г.С. Щуров, В.А. Максимков, Б.И. Да­нилов, Г.М. Мищенко.

Крутость его характера ощущали и мы, дети. Если при решении вопроса он сказал «нет», то дальнейшие разгово­ры на эту тему были бесполезными. Телесные наказания применительно к нам выражались в редких подзатыль­никах, хотя желание наподдавать как следует возникало нередко. Так, однажды мы с братом до краёв наполнили отцовские валенки золой из печки. Мы предвкушали, как будет смешно, когда он сунет ноги в валенки, а они не полезут. Оказалось совсем не смешно. Без валенок тогда в Архангельске было прожить трудно, и отцу пришлось купить новые. В подобных случаях он требовал, чтобы мы подошли к нему, а мы, зная, что светит, держали дис­танцию вытянутой руки и быстро убегали. Чем дело чаще всего и заканчивалось.

Учить игре на пианино нас, ребят, отец не брался. Это требовало большого терпения и отняло бы время, ко­торого и без того не хватало. Все мы начинали учиться в музыкальной школе и бросили после года занятий. Я по причине небольших музыкальных способностей и пристрастия к книгам, спорту и танцам; брат — вслед­ствие лени при большом таланте.

Пытался отец научить нас и азам многоголосного пе­ния. Показывал каждому, какую партию он должен петь. Вместе получалось красиво, но, наверно, мы были для этого малы, начинали смеяться, баловаться, и этим всё кончалось.

Особо хочу остановиться на работе над песнями. Авто­рами песен были все местные поэты: Н. Журавлёв, В. Фро­лов, И. Молчанов, Н. Жернаков, Н. Исаков, О. Думанский, Ф. Ширшов, В. Аушев, Д. Ушаков, И. Яшина, В. Душников, В. Мусиков, И. Леонидов. Вдохновляли отца как сборни­ки стихов, подаренные поэтами, так и письма с текстами стихов и просьбами написать к ним музыку из Каргополя, Онеги, Северодвинска, Конёва и т.д.

В качестве примера таких обращений у нас сохрани­лось письмо А.А.Тунгусова из села Вознесенское Верхнетоемского района с просьбой написать песни на пред­лагаемые им тексты. Видимо, отец написал музыку на какой-то из них, поскольку в следующем письме речь идёт о предполагаемом прослушивании.

Нередко вместо простой поздравительной открытки отец посылал людям, с которыми сотрудничал, музы­кальное поздравление с каким-то событием, праздником, юбилеем. Так, например, новогоднее поздравление «Слав­ным работникам хорового общества», песенка к юбилею Н. Жернакова, кант во славу Дома народного творчества к международному женскому празднику 8 Марта.

На вопрос, каким был отец, могу сказать, что оба, и мать, и отец, были людьми чести и слова, профессиона­лами, увлеченными своей работой. Любили театр, кино, ходили на концерты, много читали.

В нашей семье не было конфликта «отцов и детей», когда дети считают родителей «устаревшими» по взгля­дам и по знаниям. Мать и отец были и остались для нас примером. Жизнь их не была легкой и простой, но они любили друг друга и вместе переживали все трудности. Незадолго до смерти отец написал матери на обратной стороне своего фотопортрета «С благодарностью за со­вместно прожитую жизнь».

Моя мама, Анна Ивановна Кольцова (в девичестве Зимина), родилась в Москве в 1909 году. Учиться начала в сентябре 1917 года в Новогиреевской трудовой шко­ле II ступени. В 1927 году вышла замуж за Владимира Щербакова. Через год с ним развелась. Экстерном сда­ла экзамены в школе и поступила на Государственные промышленно-экономические курсы им. Н.А. Милюти­на, в класс корректуры. По окончании обучения была квалифицирована кабинетом экспертизы как корректор восьмой группы. По путевке московской биржи труда ра­ботала корректором в издательствах «Московская дерев­ня», «Сельскохозяйственный рабочий», «Крестьянская газета», «Госторгиздат» и благодаря желанию и умению учиться постигала верстку печатного издания и набор­ное дело.

С отцом мать познакомилась в Новогирееве, где про­живала, а он, студент московской консерватории, подра­батывал в местном кинотеатре иллюстратором немого кино. В 1929 году вышла за него замуж, а в феврале 1931 года приехала к нему в ссылку в Лявлю.

В детстве она обучалась игре на фортепьяно, любила музыку, просто для себя разучивала новые вещи и игра­ла вполне профессионально. Это позволило по приезде в Архангельск работать в качестве пианистки в Гортеатре до устройства в Краевое книжное издательство. В изда­тельстве она начала работать в должности ответствен­ного секретаря. За годы работы была корректором, пла­новиком, даже директором, но в основном заведующей производством. Возможно, я не в полной мере опишу, чем ей приходилось заниматься, но знаю, что она занималась организацией рецензирования поступившей рукописи, литературного редактирования, вёрсткой будущей кни­ги, сотрудничеством с художниками, разрабатывающи­ми иллюстрации и оформление обложки, контролем за набором и печатью в типографии, перепиской с автора­ми. Помню, она даже ездила в командировки «добывать» бумагу для будущих книг.

Анна Ивановна Кольцова

В издательстве мать проработала 25 лет. За это время сменилось много директоров, сотрудников и адресов из­дательства. На фото один из первых составов редакции. В нём я не знаю никого, кроме матери, разумеется. Это 1936 год. Мне один год. Перечень мест, где в разное вре­мя располагались издательства в Архангельске, большой: Урицкого, 5; П. Виноградова, 30; деревянный дом на углу Новгородского и Выучейского; белое штукатуренное здание напротив Макаровской бани; ул. Пролеткульта, 2; крыло Гостиных дворов во дворе магазина «Детский мир» и, наконец, Гостиные дворы на набережной Север­ной Двины. В последнем работала типография им. Скле- пина и редакция газеты «Правда Севера». Сотрудники издательства того времени и его директора мне были зна­комы. Это литературные редакторы Нина Николаевна Ткаченко, Таисия Николаевна Трескина, бухгалтер Анна Михайловна Михайлова, корректоры Мария Михайлов­на и Нетта (к сожалению, не знаю её отчества, т.к. она тогда была молодая и, конечно, все звали её не но отче­ству, а просто Нетта); директоры — сначала Михаил Ва­сильевич Рехачев, затем Александр Иванович Копылов.

Сотрудники редакции проработали вместе с матерью много лет и, конечно, я была знакома с ними и что-то знала об их семьях.

Коллектив редакции Архангельского книжного издательства. Третья справа — Анна Кольцова. 1936 год

Нина Николаевна Ткаченко. Короткая стрижка тем­ных волос. Причёска на косой пробор. Вечная папироска в узких губах. Два сына — Андрей и Фёдор. Нина Нико­лаевна планировала, что, когда мы вырастем, я выйду за­муж за Фёдора, подходящего мне по возрасту, и даже по­дарила мне к какому-то дню рождения золотое колечко. Но в жизни получилось иначе. Нина Николаевна была человеком образованным и интеллигентным, но, навер­но, не очень умелым в домашних делах. Бывая в гостях у нас на Новгородском, она восхищалась бабушкиным приготовлением еды, и особенно пирогами. А меня, пом­ню, удивил её рассказ, что она практикует размачивание подсохших пирогов и их повторную выпечку. Не очень умелой, похоже, она была и в шитье. По её просьбе мать скроила «шкары» какому-то из её сыновей. Оставалось сметать и сострочить, но она не смогла даже правильно сложить выкроенные детали.

За столом они с матерью говорили о Москве, о читае­мых и прочитанных книгах. Нина Николаевна имела до­ступ в отдел редкой книги Добролюбовской библиотеки и давала матери прочесть что-то интересное из недоступ­ного простым смертным. Например, дневники Зинаиды Гиппиус, мемуары которой-то из жён Эрнеста Хемингуэя о жизни в Париже и т. п. Мемуары попали и мне в руки. Оценила я её и как гида в экскурсии по Новодевичьему монастырю и кладбищу, куда они с Наталией Ивановной Рождественской взяли меня, встретив в Москве.

Анна Михайловна Михайлова жила на Новгородском на углу улицы Карла Либкнехта в двухэтажном деревян­ном доме. Конечно, она тоже бывала у нас, и я знала её сына Мишу. Помню её хорошенькое лицо со вздёрнутым носиком, кудрявую голову с серёжками и её жалобы ма­тери о постоянном невезении в жизни.

Таисия Николаевна Трескина всегда казалась мне не­здоровой из-за сероватого лица, но женщиной она была в ту пору энергичной, секретарём парторганизации не то типографского коллектива, не то издательского. Она на­чала работать в издательстве гораздо позже матери, и та делилась с ней опытом и знаниями. В поздравительной открытке матери Таисия Николаевна написала: «Низ­кий поклон и сердечная благодарность за доброту и ще­дрость, которыми вы одаряли меня, вводя в мир инте­ресного книгоиздательского дела». Из рассказов матери помню, что Таисии Николаевне нравилось подшучивать над Александром Антоновичем Морозовым, зная его мнительность в вопросах здоровья. Она произносила: «Что-то вы сегодня бледный», — и он начинал смотреть­ся в зеркало и спрашивать у остальных, правда ли это. Неудивительно, что он язвительно пошутил в её адрес в одном из писем к матери.

Мария Михайловна много лет спустя написала матери в память о совместной работе: «Я Вас помню всегда».

Мать в типографии знали. Наборный, печатный, планово-производственный цеха приглашали её на все юбилейные торжества.

В детстве яркое воспоминание оставляет что-то осо­бое во внешности человека. В этом плане незабываем Михаил Васильевич Рехачев. Ребёнком он переболел полиомиелитом, из рассказа матери, и передвигался на костылях. Было страшно смотреть, как он спускается по каменной лестнице здания с большими ступенями. У ма­тери сохранилась его фотография и несколько писем, из которых видны их доверительные отношения. Рехачев — автор нескольких книг, вышедших в архангельском из­дательстве. Об их высоком художественном уровне сви­детельствует письмо А.А. Морозова, полное восторга по поводу книги о холмогорской резьбе по кости^[70].

Коллектив редакции Архангельского книжного издательства, (справа налево) Н.Н. Ткаченко, Нетта, А.М. Михайлова, Т.Н. Трескина, А.И. Кольцова июнь 1949 года

Мы, все трое ребят, летом, когда были на каникулах, любили приходить за матерью к концу её рабочего дня. Я и Ольга оставались на Набережной, а Пётр шёл в из­дательство. Брат Георгий письма с фронта начинал сло­вами «Мать, здорово». Петя перенял его манеру и при­ветствовал её так же, добавляя «мы пришли». Мать не видела в этом ничего особенного. Александр Иванович Копылов этого просто не выносил и высказывал мате­ри неудовольствие, что она позволяет такое обращение. Петр же, узнав про это, произносил своё приветствие уже нарочно.

В моей памяти Александр Иванович по внешности и произношению слов ассоциируется с артистом Грицен­ко в роли Каренина. Те же голубые глаза и подчеркнутое «что» в речи. Он иногда употреблял северные выраже­ния, удивлявшие мать. Так, о холодной погоде, когда изо рта говорящего виден пар, он говорил: «Сегодня пыш­ки знать». В архиве матери есть от него деловое письмо из отпуска с приветами от жены и дочери.

В 1957 году матери представилась возможность стать создательницей редакции научного «Лесного журнала», организовать его выпуск. Её, многоопытную в издатель­ском деле, такая перспектива очень увлекла, и она пере­шла из издательства в АЛТИ.

Поздравляя мать с днём рождения, жена Константина Ивановича Коничева Антонина Михайловна написала:

«Вы являетесь образцом советской женщины, счастли­во сочетающей работу с делами в семье». Эти слова дают мне повод рассказать, какой она была в семье.

Прежде всего скажу о том, что мне кажется принци­пиально важным. Родители никогда при нас ребятах, не ссорились, не выясняли отношения и не обсуждали не­приятности, происшедшие на работе. В семье не было и скандальных сцен, какие мы наблюдали у соседей. Мать никогда не ходила «разбираться» с родителями по­ссорившихся или подравшихся с нами ребят. Предостав­ляла нам возможность самим определять своё положе­ние в обществе сверстников. Она всегда была в помощь советом и делом во всех сложных жизненных ситуациях, управляла нашим умственным развитием.

В домашних делах она умела всё: шить, готовить, вя­зать спицами и крючком, причём даже кружева к наво­лочкам и концам полотенец, вышивать. У меня много скатертей и дорожек, вышитых ею крестиком. Узоры такие широкие и сложные, что диву даёшься, откуда на­шлось столько времени на эти тысячи крестиков.

Было время, когда няня Аксинья и моя прабабушка Дарья Ивановна помогали ей справляться с домашни­ми заботами. Мы, четверо детей, были под присмотром, а вечером пришедших с работы родителей ждал гото­вый обед. Но Аксинья умерла в 1942 году, прабабушка в 1943-м, и был период, когда ей пришлось самой зани­маться всем в нелёгкие военные времена, до приезда её матери, моей бабушки Лидии Павловны.

Жизнь матери не назовёшь безоблачной. Мама пере­жила смерть двух детей. Старший сын погиб на фронте в самом конце войны, после тяжёлой болезни умерла младшая дочь Ольга. К нам с Петром мать всегда была добра и ласкова, но мне кажется, она больше любила Пе­тра. Мне она объясняла это тем, что он во все времена вызывал больше беспокойства.

Чтобы мы не выросли неразвитыми провинциалами, мать брала нас с собой при поездках в Москву и Ленин­град, где все вместе мы ходили по музеям и театрам. Не расставалась она с нами и в отпуске. Мы вместе с родите­лями путешествовали на пароходе-колеснике по Двине до Котласа, отдыхали в доме отдыха в Плёсе на Волге, в Сочи.

Моя мама была красивая женщина, очень следившая за собой. А о признании её деловых качеств свидетельству­ет заметка в областной газете к её юбилею в 1969 году и масса поздравлений от тех, с кем довелось работать. Её ценили не только как специалиста, но и как человека, которому присущи ум, образованность, воспитанность, эрудиция, принципиальность, трудолюбие и доброта к людям. И в 60, и в 70 мужчины писали ей «очарователь­ная Анна Ивановна» или «приношу Вам, добрая, нежная, женственная Анна Ивановна, свой земной поклон...».

Бывало в нашей с Петром жизни, когда, придя из шко­лы, мы становились безнадзорными. Мать и отец на ра­боте с утра до вечера. Младшая сестра в детском саду. Взрослых не было, и мы творили немало глупостей. Не­однократно, забыв выключить электрическую кастрюлю, сжигали до углей фасоль или горох, которые нам пору­чали сварить, чудом не доведя всё до пожара. Почему-то ползали жарить на плитке картошку под крыльцо Костыговых, протянув шнур из окна и т.п.

К нашему счастью, в начале 1945 года из Баку приеха­ла бабушка Лидия Павловна. Она взяла на себя руко­водство нами и ведение домашнего хозяйства.

Бабушка — москвичка. Она родилась в 1890 году. Окон­чила гимназию, училась в московской консерватории по классу фортепьяно, но не закончила её, выйдя замуж в 1908 году. Она была красива. Муж Иван Иванович Зи­мин, брат знаменитого Сергея Ивановича Зимина, вла­дельца частной оперы в Москве, любил её, ревновал ко всем и настоял, чтобы она ушла из консерватории.

После революции она работала по направлениям бир­жи труда секретарём-машинисткой в редакциях несколь­ких газет, в частности, в газете «Известия», но, в общем, не имела специальности. С Зиминым она в силу обстоя­тельств рассталась и потеряла с ним связь.

Со вторым мужем, Константином Семёновичем Лютивинским, она много лет прожила на рыбных промыс­лах на Каспии, в посёлках, где женщине трудно найти ра­боту, и потому не заработала стаж для получения полной пенсии.

Мать с отцом считали себя обязанными её содержать и неприличным хлопотать о хотя бы социальной пен­сии для неё. В ответ бабушка взяла на себя все хлопоты по дому. Она ходила на базар за продуктами, кроме та­ких, как картошка и морковь. Их покупку поручали мне с Петром. Я выбирала и покупала. Он нёс. Бабушка гото­вила обед. Она договаривалась с соседками насчёт стирки белья и мытья полов.

Лидия Павловна

Многое она умела и старалась мне передать. Во-первых, бабушка прекрасно готовила. Русская печь требует опре­деленных навыков и умения. Надо уметь её растопить, правильно загрести жар, вовремя закрыть, знать время, когда она прогрелась. Бабушка пекла великолепные пи­роги, а на праздники — нежнейшие кренделя, кексы и торты. Запекала в тесте рыбу и птицу. Варила неповто­римые томлёные гречневые, пшенные, перловые каши. Я при готовке была на подхвате: взбить яйцо, вымыть осво­бодившийся горшок или миску. Конечно, видела, как и что делается, но готовить самой не приходилось, кроме нескольких случаев, когда мы ссорились и она, обидев­шись, уходила из кухни, сказав, чтобы я готовила сама. Помню, как один раз мне пришлось доделывать голуб­цы. Я взяла книгу о вкусной и здоровой пище и прочла, как что делается. Приготовила. Вечером за обедом отец отметил их необыкновенность и похвалил, чем обидел бабушку, но ведь он не знал, что их готовила я. А я с той поры уверовала в возможность сварить хоть «суп Петра Великого», если будет рецепт в кулинарной книге.

Бабушка научила меня синить, крахмалить и гладить бельё. Она умела вышивать узором «ришелье» на швей­ной машинке. Ею были вышиты занавески на окна и остеклённые двери, накидка на абажур, наволочки на ди­ванные подушки. Меня она сначала учила крутить нож­ную машину вхолостую, без нитки, чтобы делать это без обратных ходов, запутывающих нить. Я научилась вы­шивать на машине в пяльцах узоры на ночных рубашках, комбинируя строчку с кружевом. Бабушка пробуждала во мне понимание вкуса в одежде. До той поры мне было совершенно всё равно, что на мне надето и подходит ли одна вещь к другой по цвету и фасону. Сама она всегда была одета в хорошо сшитое платье с белым или кружев­ным воротничком. Она научила обращать внимание на чистоту тела, белья и обуви. Считала, что без красивых туфель одежда не смотрится. Но какими убогими были наши возможности в их покупке...

Бабушка умела шить всё, от трусов до зимнего пальто. Для наших с Петром курток и пиджаков шли в дело ста­рые отцовские костюмы. В ту пору были модны куртки с кокетками и манжетами одного цвета и остальными де­талями другого.

Платья мне и Оле бабушка и мама шили тоже из уста­ревшего или ставшего им мало по размеру. Мне поруча­ли распороть, вычистить нитки, выстирать и отгладить, при шитье — обмётывать швы. Иногда требовалось сшить очень быстро и на обработку застёжки не хватало време­ни. Платье на мне зашивали, и я шла в театр или на вечер, а доделывали после.

Пытались заказать мне что-то в ателье, но к хорошему закройщику можно было попасть только по знакомству, а та неумёха, что доставалась мне, не умела сшить по фа­сону и исправить то, что получилось. При шитье дома вещь собирали из деталей на «живую нитку» и смотрели в целом, решая, что нужно изменить. Видели, что полу­чится в итоге. В ателье никогда этого не делают. Прино­сят на примерку без рукавов или примеряют один рукав, без воротника, приготовленных карманов. А потом в го­товом уже трудно что-то изменить.

Бабушкина заслуга в нашем воспитании и в том, что она будила в нас совесть. Как-то мать в командировке в Москве купила себе два новых платья. Я надула губы — почему не мне. Бабушка мне объяснила, что если было бы достаточно денег, то купили бы и мне, а так надо ду­мать о том, что мать еще молода, она работает на людях и должна хорошо выглядеть.

Я прожила в одной комнате с бабушкой много лет и как сейчас вижу её уютную сторону комнаты. Тумбочку, на­крытую вышитой салфеткой, и на ней настольную лам­пу, длинную вазочку со всякими скрепками-булавками, саше с кипами наглаженных носовых платков. На стен­ке над тахтой китайскую полочку с часами, китайскую квадратную настенную тарелку и старинную небольшую иконку в металлической окантовке.

У двери в комнату, перпендикулярно к ней, стоял шкаф, а за ним большой, окованный металлической полоской, сундук. В него, в зависимости от сезона, бабушка укла­дывала ставшие временно ненужными вещи — то летние, то зимние. Зимние сушили на солнце, чистили, приводи­ли в порядок и убирали, освобождая место в шкафу для летних. Бабушка прочитывала, как все мы, новые газеты, повести и романы в литературных журналах. Не помню, с кем ходила она в кино, а на концертах в филармонии со мной бывала.

Бабушка любила карточные игры. Хорошо играла в преферанс и вист, знала карточные пасьянсы. Летом её иногда приглашали поиграть Костыговы с приятелями. Во двор выносился карточный столик, и они усажива­лись играть вчетвером.

Человеком бабушка была общительным. Её знали и уважали все соседки, нередко занимали на неё очередь за продуктами. Всегда сравниваю с ней, занятой весь день делами, скучающих старушек, сидящих у окна или на скамейке у входа в дом.

Георгий родился в 1925 году в посёлке Новогиреево, как тогда считалось, Московской губернии, а теперь, можно сказать, в Москве, где в ту пору моя мать жила с дедом и бабушкой. Он мне брат по матери, отец — ее первый муж Владимир Щербаков. Щербаковым брат так и остался, когда мать вторично вышла замуж, хотя моего отца называл отцом. В Архангельск на постоянное место жительства он переехал вместе с прадедом, прабабушкой и няней Аксиньей, когда мать уехала из Москвы к вы­сланному мужу, моему отцу.

Учиться Георгий пошел в 9-ю школу, но на одном из родительских собраний в 3-м или 4-м классе мать по мо­лодости и неопытности, сильно рассерженная нападками на сына, указала классной руководительнице на обилие безграмотных замечаний в тетрадях сына, то есть на её собственные ошибки. Учительница и до этого придира­лась к Георгию, а с этой поры возненавидела его, и жизнь Георгия в школе сделалась невыносимой. Его пришлось перевести в другую школу. Он, переживший мальчиком такое отношение в школе, в одном из писем из армии напи­сал: «...знаешь, в армии, когда человек попадает в подраз­деление, то он сразу попадает в «хорошие» или «плохие» бойцы и, между прочим, как бы эти «плохие» ни стара­лись сделаться «хорошими», у них это никогда не полу­чится. Они всегда виноваты, редко бывает чистое ору­жие, хотя оно и чище, чем у многих «хороших», больше и чаще работают, ну а «хорошие» всегда правы, устали и т.д.». И отмечал в том же письме, что для него значимо: «я, как уже писал, принадлежу к «хорошим».

Мать перевела Георгия в 17-ю школу, которую он за­кончил в июне 1941 года. Там все встало на место. Геор­гий учился с интересом, любил физику, химию. Помню, как дома на маленькой лабораторной электроплитке он выпаривал поваренную соль, растворённую в воде. Мы с Петром сидели около, ждали, пока произойдёт это «чудо», и он заставил нас попробовать. Помню, как он выращивал кристалл медного купороса, подвешенный в растворе на нитке. Познания в электротехнике позво­лили ему чинить электрочайник, утюг, проводить звон­ки, сделать настольную лампу из старинного бронзового подсвечника.

Большим увлечением Георгия была фотография. Здесь у него всё было поставлено на серьёзную основу. Аппарат «Фотокор» выполнял снимки на стеклянную пластин­ку. Для получения качественного снимка нужно было, с учетом чувствительности пластинки и в зависимости от условий съёмки, задать правильную диафрагму и вы­держку. Это не так просто, как в современном японском аппарате, где за тебя всё делает автомат. Для определения диафрагмы нужен фотоэкспонометр. Выдержка рассчи­тывалась по таблице. Георгий оборудовал свою фотола­бораторию красным фонарём и фонарями для подсветки при съёмке. У него были специальные фабричные дере­вянные кассеты с зажимами для получения снимка с не­гатива, куда закладывались стеклянная пластинка — не­гатив и бумага. Был у него и плёночный «ФЭД». Многие снимки, которые я привожу в книге, сделаны Георгием.

После окончания школы он прошёл приписку к воен­комату и обучался на курсах всеобуча шофёрскому делу для подготовки к армии, но доучиться и получить права не успел.

Георгий. Фотография 1941 года

По его желанию до армии поработать, мать устрои­ла его на работу в слесарную мастерскую типографии им. Склепина. Типография и работа пришлись ему очень по сердцу. Позднее из армии он постоянно в письмах про­сил рассказать о типографских новостях.

В январе 1943 года его, в возрасте 17 лет, призвали в армию.

Передо мной множество солдатских писем-треугольников. Некоторые на настоящих типографских открытках армейского письма с надписью «Смерть фа­шистским захватчикам», а в конце войны — со стихом Маршака «Солдат». Есть письма на тетрадной странице в клеточку, на бланке учёта укладки парашютов, на об­ратной стороне каких-то хозяйственных справок и даже на чистых местах писем, посланных ему нами. Адресова­ны они, в основном, матери и начинаются словами: «Здо­рово, мама», но есть и мне, и Петру, и отцу. В одном из пи­сем он писал: «Пусть не обижаются родные, что я письма больше адресую матери. В её лице они всем вам». Мать сохранила все эти письма. После её смерти они перешли ко мне. Конечно, она читала их нам при получении, но мне тогда было 8-9 лет, и теперь я гляжу на них совсем другими глазами.

С нашим Георгием была призвана не одна сотня архан­гельских мальчишек, иначе их не назовёшь, в большин­стве своём 1925 года рождения, им было по 17-18 лет. Так, вместе с Георгием в ряды Красной Армии был при­зван Прокопий Галушин, именем которого в 1981 году названа улица в округе Майская Горка.

Георгий попал в военно-пулеметное училище, разме­щенное в Цигломени — посёлок Севстрой, 17. В одном из первых писем домой он пишет: «Ребята почти все свои, например, Анучин, с которым я учился лет 5-6, да и дру­гие со мной учились на всеобуче, а их большинство...» Там же, в училище, оказался его закадычный друг Воло­дя Тарутин. Скорее всего, на взводы их делили, построив в шеренгу по росту. Георгий пишет, что с Володей они вместе, «только он повыше, и поэтому мы находимся че­рез коридор».

Письма очень ярко характеризуют обстановку, в кото­рую ребята попали, как встретили, чем кормят (суп три раза в день кажется ему хорошей кормёжкой, ведь дома в 1942 году он наголодался), во что одели, чему учат.

Цигломень недалеко от города, но тогда это был путь морозной зимой через реку пешком. Поражаешься тому, что родителям, проделавшим такой путь в свой един­ственный выходной, могли не разрешить встречу с сы­ном из-за плохо заправленной койки, например, а ведь в училище набрали солдат с избытком и постоянно отсеи­вали, посылая в другие части и на фронт. А другая встре­ча, в следующий выходной, могла и не состояться.

Письма Георгия у меня рассортированы по датам, и по ним можно проследить, какими дорогами войны прош­ли ребята, как трудно им было, о чём думали. Может, это тронет сердца многих архангелогородцев. Родители солдат вряд ли живы, но братья и сёстры может. Возмож­но, это прочтут и те, кто шагал рядом с Георгием, плечом к плечу.

В.П.Тарутин, друг Георгия. 1941 год

Читаю первое письмо.

«Цигломень, в/ч 672.

Здорово, мама!

Вчера, двенадцатого, прибыли в часть. Сразу послали в карантин, т.е. холодное помещение с проходом посереди­не и двумя рядами нар с обеих сторон (нижние и верхние сплошные), человек сразу на сорок-пятьдесят. Матрасов не было. Спали на своих котомках и на досках нар. Сна­чала не было воды, потом привезли из реки бочку воды. За день выдали в военкомате только две шаньги. Утром тринадцатого подняли часов в шесть утра. Пошли завтра­кать. На завтрак дали тарелку хорошего супа, причём та­релки не такие, как дома, а побольше. Дают один котелок на пять человек, так что выходит по тарелке на человека. А также дали чаю, тарелку сахара на весь стол (десять че­ловек). На каждого пришлось по две-три чайных ложки и кружка кипятка с чаем. Затем повели сдавать испыта­ния по русскому языку и математике письменно. По про­грамме шестого, седьмого, восьмого класса. Испытания сдал. Повели часов в шесть вечера на обед. Обед из супа (вкуснее всяких щей, которые как-никак, а всё-таки при­елись) но уже другого, с крупой и рыбными головами. И тушёная капуста с картошкой — тоже неплохая вещь. Затем часов в 8-9 повели, наконец, в баню. В бане всё бельё, за исключением железных вещей и котомки, сдали в дезкамеру. А сами пошли мыться и мылись часов пять-шесть, так как не было обмундирования. Наконец оде­лись. Всё велико, шапка мала, но, в общем, ничего. На­тельная рубашка относительно тёплая, кальсоны, штаны, гимнастёрка, ремень, портянки, обмотки, ботинки (ло­шадиные), шинель, ремень на шинель. В два-три часа повели ужинать. На ужин суп неплохой, вообще кормят неплохо. К завтраку гречки грамм 200-300. Сегодня, на­верное, выдадут матрасы, 2 простыни, одеяло. Вообще, расписание такое: подъём в 6 утра, отбой в одиннадцать вечера. Ходить ко мне совершенно не стоит. Во-первых, переться километров 14-15, потом — я ни в чём не нужда­юсь. Все вещи и котомки должны отдать обратно (ничего своего). Мой адрес: Архангельск, Цигломень, часть 672».

В училище курсантам всё время дают почувствовать, что они не рядовые бойцы, а будущие командиры Крас­ной Армии. Им читают лекции на политические темы, «приводят интересные факты и планы командования во время войны и после в отношении как союзников, так и немцев, сообщают секретные приказы»... Курсан­ты изучают всего понемногу: топографию, связь, мини­рование, вооружение. От них требуют знания теории, приказов, устава. Некоторые статьи приходится заучи­вать наизусть. Дисциплина очень строгая. Наряды вне очереди так и сыплются на правых и виноватых. Георгий пишет: «Курсанты к жизни в армии, когда каждый ко­мандир имеет неограниченную власть, может сделать с солдатом что хочет, а чаще всего и делает, — привыкают трудно. Кто не выдерживает и скажет поперек, в тот же день (и почему-то не днём, а ночью) моет пол вне очере­ди, а то и хуже — идет на «губу».

Месяц январь курсанты мерзли легко одетыми. Тепло одели их только в конце февраля.

27.02.43. Георгий пишет: «Живу без особых изменений, разве только обут и одет лучше не надо. Есть военная сте­ганка (брюки, телогрейка), мировые варежки меховые, новые валенки, каска и новейший автомат, который весит всего 3 кг. Мне тепло и не очень тяжело, правда, всяких фляг, сумок хватает. Кажется, начинают бояться химиче­ской войны. Противогазы у нас тщательно проверены, и мы с ними не расстаёмся, только на время сна. Вполне понятно, что они нам порядочно надоели»...

Кроме учебы, курсанты несут гарнизонную карауль­ную службу, стоят часовыми у складов, военных мастер­ских, ночами патрулируют по Цигломени и с 12 ночи до 6 утра всех забирают. Регулярно ходят на стрельбище, где стреляют из пулемётов и винтовок. Ходят на отрядные учения на 20-25 км. Многое из того, что им приходит­ся делать, кажется выше человеческих сил: атаки бегом 1,5-3 км с пулемётом весом 66 кг, часами ползать и ле­жать в мокром снегу, неоднократно рыть в мёрзлой зем­ле окопы в рост человека и ночевать в них мокрыми до нитки. В этом же письме от 08.03.43 брат пишет, что «на днях был очередной выпуск средних командиров, таких же ребят, как мы. В торжественной обстановке был дан прощальный обед (для них). Как все говорят, их отправ­ляют куда-то на Северный флот».

Начались разговоры о переводе курсантов в город, в казармы около стадиона «Энтузиаст» на Пермской (Казармы Восстания), а, может быть, в Чёрный Яр.

12 мая 1943. «Приехали в Чёрный Яр на «макарке». Набита была битком. Всё было с собой, ехали часов 5-6. Живём в палатках, холодновато. Возможно, что будем «загорать» до снега, к Новому году, вернее, в Новый год, возможно, получу «звездочку... От Большого театра до меня ровно 25 км»...

14.06.1943. «В начале сообщу главное — из нашего учи­лища отобрали полтораста человек каких попало, вернее, какие попали под руку, и мы сейчас едем в неизвестном направлении в теплушках. Потрясывает, поэтому пишу такими каракулями. Насколько я знаю, путь такой, какой был полмесяца назад у тебя».

Георгий оказался под Москвой (полевая почта — п/п С 86609 литер Б 4) в районе Монино, на берегу Клязь­мы. Недалеко посёлки Чудино, Куловка. Выстроили зем­лянки. Опыта нет, и печка дымит, а они не знают, как это исправить. «В воздухе бесконечный гул самолётов. На фронте не был, а уже видел, как они разбиваются». Газе­ты им привозят из Москвы на электричке в тот же день. Еда: каша, каша и каша. Суп — жидкая каша. Основа всей еде — концентраты пшеничные, пшённые. Раз в месяц на­ряд на кухню. Пишет: «Работали всю ночь, не спали, но ели консервы и были сыты, а это бывает нечасто».

Начали обучаться прыжкам с парашютом. «... Сделал первый прыжок с парашютом. Сначала сложили пара­шюты. Мы в этом давно натренировались, затем по че­тыре человека залезали в кабину баллона воздушного заграждения. Поднимались на 400-500 м и прыжок пять минут. Земля сверху выглядит абсолютно ровной. Ин­тересно и красиво. Видно очень далеко. Сначала вниз глянешь и прыгать не захочешь, некоторую часть бойцов выталкивали силой. Это уже хуже и на других действу­ет. Сначала, как прыгнешь, сердце замирает, затем не­сильный рывок и как будто повиснешь в воздухе и обо­зреваешь местность, затем начинает надвигаться земля, развернёшься в сторону, куда надо, и приземлишься. Это легче написать, чем сделать. Небольшая неправильность (не вместе ноги, не согнуты, спиной, боком в сторону скольжения) — и травмы, растяжения, вывихи...

Георгий с Каргаловым, вторым номером пулемётного расчёта. Фотография 1944 года

17.07.1943. «Вчера сделал второй прыжок в полном сна­ряжении. Погода ветреная, в результате ушибы. Больше всего калечат ноги. У меня почти в порядке — немного покарябал кисть левой руки, кажется, растяжение, но уже проходит... Что ждёт впереди — не знаю, одно хоро­шо известно, что учение недолгое, месяц-полтора, а по­сле прыжок в тыл, так что перспективы попасть домой не предвидится...»

Георгий пишет, что часто проводятся ночные подъёмы по тревоге с маршами по 15-20 км в полном боевом сна­ряжении с ручным пулемётом, который весит 8,4 кг.

Прыжки продолжаются. Каждое письмо начинается словами: «Пока что жив, по-прежнему здоров». Учится он неплохо, на хорошем счету и получает увольнитель­ную в Москву.

14.08.1943. «Группой 50 человек на поезде, а затем в ме­тро добираемся до выставки трофейного оружия. Втроем с младшим лейтенантом удираем от группы и побывали на почте, на Красной площади, видели гостиницу «Мо­сква». Удивительное, на мой взгляд, впечатление — на улицах людей мало».

17.10.1943. Посылает в письме свою фотографию «с Каргаевым, вторым номером моего пулемёта, хорошим това­рищем, роста среднего, тоже комсомольцем. Истратил на фото все свои капиталы и даже залез в долг на десятку». Пишет, что «взвод полностью комсомольский. Вместе спим, вместе едим, короче говоря, друзья и товарищи близкие, хорошие отношения со всеми ребятами взвода. Едим мы, как вообще в армии, из одного котелка. Зна­ешь, в армии всё нужно делать вместе, иначе мало что по­лучится»...

31.10.43. Ждут снега, чтобы прыгать с парашютом, теперь уже с самолёта. Неудивительно, что при жизни в землянке у Георгия совершенно изменилось мнение о бане. Идёт туда с большей охотой, чем в кино. Пишет: «Правда, баня не всегда бывает жаркой, но вода всегда го­рячая, мыла вдоволь. Хорошо, не особенно моясь (и так не грязный, тем более, что каждое утро мою шею с мылом в ледяной воде) пообливаться горячей водой»...

20.11.43. «Сегодня получил тёплую шапку, рукавицы. Дали не всем. Только половине. Получили лыжи — насто­ящие бревна. В караул дают валенки. Погода с мокрым снегом и дождем»...

Электричества в землянках нет. Жгут масло в коптил­ках, и его недостаточно. «... пишу почти в темноте, около пяти часов уже стемнело. Зажигать до следующего кара­ула нечего»...

17.12.43. Погода, несмотря на декабрь, с оттепелями. Даже река не совсем замёрзла. Каждый день ходят на лыжах по лесам по азимуту. Отмечает, что «приехали несколько месяцев назад в густой лес, а теперь он неуз­наваемо изменился, стал похож на поселение. Лес очень здорово вырубили на разные нужды»...

Поздравляет с Новым годом: «Желаю Вам хорошо прожить 1944 г. и жить подольше».

20.01.44. «Тринадцатого числа прыгали с самолёта, чувство не из приятных, тем более, что есть возможность угробиться. Прыгать собирались давно, но всё как-то от­меняли, то погода неподходящая, то самолетов нет, то тактические занятия. Наконец, пришли опять на аэро­дром, сели в самолёты по 25 человек, причём, когда сади­лись, то ветер от моторов такой, что едва можно стоять. В самолёте просторно, для каждого отдельное сиденье, откидное, сзади две двери по обеим сторонам. Я попал первым в левую. Летели плавно. Изредка попадали в воз­душные ямы и падали на несколько метров вниз. Видно очень далеко и довольно хорошо. Затем сигнал «пригото­виться» — один гудок. Открыли двери. Встали у них. Это самый неприятный момент. Затем, минуты через полто­ры, частые гудки «пошел». Берёшься за запасной (ПЗ) и в дверь — прыгаешь, думая, что теперь всё кончено. Воз­дух кажется плотным, как вода. Струей воздуха сразу откидывает от самолёта. Дальше шуршание за спиной, рывок, и уже висишь совершенно спокойно и смотришь вниз и на товарищей, затем мягко приземляешься на снег и тащишь свёрнутый парашют на склад до следующей укладки и прыжка».

16.02.44. п/п С 34549 «В»

«Сегодня окончательно оформились как гвардейцы — выдали новые значки, ждём знамя. Касательно отправки, то она между завтра и двумя-тремя месяцами. Короче го­воря, никто толком не знает, но готовы полностью, есть даже обоз»...

«...Праздник встретил задним числом, как и остальные 20 человек. Выпили после праздника, но зато столько, сколько влезло и даже больше, благо самогон гонят во всех деревнях. Много было шума, на другой день, при воспоминании, смеялись до слёз»...

12.03.44. «При возможности пошли мне в двух разных письмах, чтобы дошли, несколько шахматных партий-задач. Здесь, как свободное время, так за шахматы, игра­ют почти все. Сделал две партии. Потратил на них при­мерно дня четыре. Делал, конечно, в свободное время. Удачно. Очень похожи на настоящие»

18.03.44. «Живу немного иначе, т. е. не так спокойно.

Частенько по ночам бывают тревоги, походы с учения­ми повторяются через каждые несколько дней. Воюем по двое-трое суток, ночуем где придётся, чаще в деревнях. Стучимся в любой дом, спим там, где ляжем — под сто­лом, на полу, на печи — где есть место. Чувствуем себя как дома, только местные так привыкли ругаться, что без мата и предложения не могут сказать, так что больше молчим и между собой негромко говорим... Питаемся из походной кухни, варят так себе, кормят чаще холодным или чуть тёплым».

19.03.44. «Здесь уже здорово чувствуется весна, доро­ги размокли, на берегу речки прогалины. Заниматься, особенно тактикой, трудновато, так как на лыжах нельзя — снег мокрый, липкий, а без лыж ещё хуже — провали­ваемся. Все, кроме нас, уже упаковали лыжи. Скоро сда­вать валенки, все равно в них, как и на лыжах, ходить не придется...»

21.03.44. «Часто хожу в походы и довольно далеко. Идёт нас несколько тысяч сразу, так что не скучно. Если останавливаемся, то занимаем сразу несколько дере­вень». Письмо написано на обратной, чистой стороне моего к нему письма о том, что к нам заходил, и уже в звании лейтенанта, Володя Тарутин.

27.04.44. «Я очень и очень благодарю тебя за послан­ный тобой журнал. Он доставил мне большое удоволь­ствие, да и не только одному мне, но и всем нам, тридцати человекам, и его будут теперь читать и перечитывать до тех пор, пока можно будет разобрать слова. Кроссворд за­полнили почти весь, стёрли резинкой и опять стали пи­сать.

Погода направилась. Снег почти стаял, дороги высох­ли, речка Клязьма увеличилась в два раза, течение бы­строе, снесло два капитальных деревянных моста. Про­дукты перевозят на лодке»...

Наверное, их землянки стало заливать водой, а может, для переформирования части их переводят в Ногинск. Сообщил матери адрес в надежде, что она сможет при­ехать и с ним увидеться.

Ногинск. Глухово. Старая гостиница у Глуховского клуба. До Москвы ходит поезд. От вокзала в Ногинске трамвай до клуба.

Продолжается их обучение. Пишет, что «стрелял из ПТР. Звук и пробивная способность жуткая. Я хоть это знал, но не знал, что так здорово. Вчера ездил на трофей­ной шевроле. Даже сам не думал, что сяду и так сразу поеду, однако поездил по всему Ногинску... Жалею, что, когда кончил курсы шофёров, не было возможности по­стажироваться и получить права... Быть шофёром в ар­мии — это среднее между службой в армии и «граждан­кой», короче говоря, дело хорошее»...

2.05.44. «Приняли гвардейское знамя. Жизнь здесь во всех отношениях хороша. Живём в отдельных комнатах, кино, библиотека, книги, журналы. Только морально не­важно»...

1.06.44. «Письмо твоё получил, увидеться, конечно, очень бы хотелось (вероятно, мать написала, что прие­дет). Сегодня я только второй день как нормально себя чувствую, а то дня два-три совсем не вставал, да дня два поправлялся. А до этого лежал и ничего, кроме каких-то таблеток и лекарства, не ел и голова здорово кружилась.

Знаешь, в армии я всего два раза обращался в санчасть, а условия ещё те!»

Мать приехала в Ногинск. Металась от вокзала к ка­зарме. Искала среди грузившихся в эшелоны, а его уже отправили на фронт. Он написал Петру: «С матерью уви­деться не удалось. Я уехал раньше, чем думал»

28.06.44. «Уже воюю. Участвовал в форсировании реки Свири. Перед форсированием была артподготовка не­сколько часов, финны тоже не отставали, так что грохоту было немало. Сначала прятались, боялись осколков, по­том осмелели, стали ходить в рост. Финны удрали сразу за один день километров на 30, и так почти каждый день и ночь»

19.07.44. «Так уж получилось, что я десятого числа уехал на фронт, а знаешь, как я тебя ждал! Даже не раз приходил на станцию во время прихода поездов, ведь мы грузились на этой же станции. Проезжали мы знакомы­ми местами, мимо Кускова. Новогиреева что-то не заме­тил. Ехали не одни сутки и приехали к финнам. Воюю уже с месяц, не раз был под обстрелом.

Получил письмо от Володи Тарутина. Его адрес п/п 83432 «Ш»

1.08.44. «...На 9 дней попал в тыл, куда никакой снаряд не долетит, так что живём спокойно, чуть чего — не хва­таемся за автоматы. Финны по ночам не бродят, никого не тащат».

Трудно судить, что за груз они выгружают из баржи, но пишет, что работа не особенно хорошая. «Поработаем ещё немного и опять на передовую, а стоять приходится впереди пехоты. Финны засели крепко. Строили десяток лет, с толком, чувством, расстановкой и, главное, места пристреляны, это уж как обычно»

11.08.44. «Был два дня на передовой, затем переброси­ли в Карелию.»

Радуется поспевшим ягодам, тому, что удалось в ручье постирать обмундирование, и выглядит приличнее, чем на передовой, где по несколько дней не доводилось мыть­ся. Ходили в песке».

«Опять попал в десантники. Изменился адрес полевой почты. Теперь — п/п 35860 «И».

30.08.44. «Недавно имел удовольствие полетать на самолёте дольше обычного, повидать других людей, на­стоящих белорусов, считающих нас чуть ли не за своих сыновей. Правда, сначала они приняли нас за немецких десантников, тем более что на нас особое снаряжение, знание десятка — другого необходимых немецких фраз и наше появление с неба».

Георгий где-то в районе Орши. Описывает, как она раз­бита.

12.10.44. п/п 25860 «П».

«Опять лес, землянки строю. Орша разбита. Изредка прыжки. Погода осенняя, но не очень холодная. Дует ве­тер.. Лишний раз перевернёшься через голову при при­землении».

4.11.44. «В землянке тепло, сухо. Всё обшили досками. Начинаются дожди, но снега ещё нет. Выслушиваем по утрам сообщение о ходе военных действий. Знаешь, мы всё ещё сидим порядочно от фронта, и видно, нам при­дется участвовать в последнем ударе... Готовимся к этому подходяще, особенно политически... Живём в лесу, с на­селением не общаемся. Нам важно, что никто нас не ви­дел, ну а кто увидел, то первый и последний раз».

9.11.44. «Праздник провёл относительно неплохо. Два дня почти не трогали, занимались чем хотели. Сделал опять шахматы... На улице слякоть, сегодня первый снег, завтра оденемся теплее. Опять политика. Письмо т. Ста­лину с разными обязательствами, в том числе о знамени над Берлином — задача нелёгкая».

3.01.45. «Поздравляю с наступившим Новым годом! Думаю, что этот новый год будет лучше предыдущих го­дов войны и выражаю надежду, что на этом последнем году война закончится и мы встретимся дома».

Дальше пошло стремительное передвижение: адрес п/п меняется сначала на 25860 «Т», а затем, 22.01.45, на 71202 «Ю». Часть находится недалеко от Житомира. Че­рез Молдавию и Румынию дошёл до Венгрии и отмечает, что эти места не видели настоящей войны. «Чем дальше на запад, тем меньше разрушений».

«Когда увидел Черновцы, то подумал, что нам ещё далеко до таких построек. Каждый хозяин старается от­делать свой дом и расписать стены. Бывает, что целые картины. Около домов, что ближе к окраине, большие участки винограда, у каждого хозяина целый завод вина, подвалы. Как видно, жили неплохо. Город разбит мало, но жителей немного. В центре — магазины, но пустые. Хозяев и близко не увидишь».

Опять произошло переформирование части, и Георгий попал в стрелковую, в расчёт станкового пулемета. Как пишет, «нового облегченного, а старый и вспоминать не хочется».

8.03.45. «Поля только ещё подсыхают, и ноги вяз­нут так, что и двадцать метров пробежать невозможно, остальное — кое-как шагом. Изредка сыплет снежком, а на другой день его уже нет».

15.03.45. «...Ночью в шинели холодновато, но спать всё-таки можно. Спим на земле (благо она сухая), только под бок кукурузные стебли подстелешь. Потом, сейчас здесь, а завтра в наступление, так что на всё смотришь без охоты».

Это последнее письмо.

В одном из писем Георгий написал: «...я сейчас не знаю, что будет через пять минут. Здесь частые миномётно­артиллерийские обстрелы, и жизнь зависит от случай­ности, попадёт или нет какой-нибудь осколок, а они все сучки над головой срежут. Не раз мины рвались в трех­четырех метрах, а я лежал прямо на земле без всякого укрытия, но то ли мне везёт или суждено жить долго, но только раз по обеим ногам двинуло, порвав самую малость правую ногу, да штаны. Потом во мне какая-то уверенность, что вернусь домой целый и невредимый, а поэтому, когда рвутся снаряды, чувствую себя спокой­но»

Судьба распорядилась иначе. Георгий погиб 5 апреля 1945 года и был похоронен на западной окраине деревни Унтер-Пшатенг в Австрии.

Извещение о его гибели принесли, когда матери с от­цом дома не было. Приняла его я. Расписалась. Прочла и побежала к бабушке в комнату. Она воскликнула: «Го­споди! Горе-то какое!» Почему-то сил не было ждать, пока мать с отцом придут домой, и с таким известием я пошла по Поморской им навстречу и сообщила об изве­щении на дороге. Дома мать взяла его в руки и долго без слёз сидела, опустив его на колени, а потом ушла в отцов­скую комнату, закрылась и плакала. В доме воцарилась тишина.

В письмах Георгий готовил её к тому, что может не вер­нуться. Так, в письме от 26.08.43 он написал: «...ты, мама, не старайся обо мне беспокоиться. Во-первых, тебе это вредно. Ты и так не очень здоровая стала, да и тяжело те­бе временами приходится, я это отлично понимаю, ведь сейчас война, а дома старая бабушка и трое малолетних ребят, во-вторых, мне кажется, что я побуду ещё здесь, пожалуй, до зимы, а потом не нужно забывать, что слу­жу в особых гвардейских автоматных частях и воевать начну где-нибудь в немецком тылу, а оттуда попасть об­ратно сильно затруднительно, так что, возможно, дома побывать и не придётся, ты не очень огорчайся. Семья большая, да и война без этого не бывает».

По законам военного времени Георгий почти ничего не писал о том, что происходило на передовой. Но об этом можно судить по подвигу его однополчанина Прокопия Галушина, который погиб двумя месяцами раньше Геор­гия на том же фронте в боях у озера Балатон. В пылу сра­жения с немецкими танками Галушин со связкой гранат бросился под головную самоходку «Фердинад». 29 июня 1945 года ему за этот подвиг было присоено звание Героя Советского Союза.

Извещение о гибели Георгия

Мать вышла на пенсию в 1989 году в возрасте 80 лет и при стаже 59 лет получила тогда максимальную пен­сию в размере 1200 руб. С ней вместе жила внучка с двумя малолетними детьми. С деньгами, которыми они располагали, стало трудно сводить концы с концами. Наши с Петром возможности помогать тоже были неве­лики. В 1990 году я решила выяснить, какие льготы от государства может она получить, как мать погибшего на фронте солдата. Прежде всего, отправилась в Совет ветеранов войны и труда, который размещался на первом этаже здания горисполкома. За столом сидел полный, напыщенный бывший военный при всех наградах. Я раз­ложила перед ним извещение о гибели Георгия, матери­ны свидетельства о наградах медалями «За доблестный труд во время Отечественной войны», «За оборону Запо­лярья». Он как-то брезгливо одним пальцем сдвинул всё мне обратно и произнес: «Ей положен бесплатный проезд в трамвае», на что я ответила, что на это денег она найдёт. Хорошо, что я ему не поверила и пошла к юристу в Об­ком профсоюзов, а там мне порекомендовали обратить­ся в расчетный центр по начислению пособий и пенсий. Там за погибшего Георгия матери оформили льготу 50% оплаты за квартиру и всех коммунальных услуг, включая свет.

Возмущаюсь, что в Совете ветеранов сидел такой без­душный, юридически безграмотный человек. А ведь кто-то из обратившихся поверил ему...

Она была на два года моложе меня. Знакомые родите­лей, глядя на нас с сестрой, замечали: «У вас, как у Ла­риных», — имея в виду семью из «Евгения Онегина». Оля — блондинка, Таня — черноволосая» В школе даже нашлась учительница, которая спросила, правда ли, что Ольга мне родная сестра.

Мы с Петром выросли без детского садика. Но Оле, когда мы пошли в школу, а прапрабабушка была уже очень стара, пришлось в него походить. Садик был на Володарского, на чётной стороне, в первом квартале от Новгородского, в одноэтажном деревянном доме. Я ча­сто ходила забирать её оттуда по вечерам.

Приходя из садика, Оля рассказывала, чем там зани­мались. Вспоминаю, как она показывала танец, который там разучивали. Я была старше, и движения, наверно, были лучше. Чтобы её подразнить, показала, что надо не так, а так. Она призвала на помощь бабушку, чтобы до­казать правоту, а бабушка сказала, что, наверное, нужно так, как Таня показывает, чем очень Олю расстроила.

До войны у нас не было проблем с едой. В том смысле, что ели мы, ребята, с аппетитом всё, что нам давали, без всякцх капризов. Летом выносили на крыльцо малень­кий детский стол, и мы втроём за него садились на ма­ленькие стульчики. Четвертой за нашим столом бывала Ира Алексеева — дочь артистов театра Дмитрия Сергее­вича и Татьяны Михайловны Алексеевых. Они говорили: «Может, она за компанию хоть что-то съест».

В 1944 году Оля пошла учиться в 17-ю школу, и мать водила её по утрам туда. Мы с Олей как-то всё время по­падали в разные смены. Училась Оля хорошо. Продолжа­ла учиться музыке и тогда, когда мы с Петром бросили музыкальную школу.

Трудно сказать, вследствие чего она заболела. Возмож­но, потому, что маленькой перенесла голодные военные годы и организм был ослаблен, но болезнь началась как-то внезапно и развивалась очень быстро. Сначала высо­кая температура, потом беспамятство. Врачи поставили диагноз — туберкулёзный менингит. Вела Олю Мария Владимировна Пиккель. Болезнь, наверное, была ред­кой, и лечить от неё не очень-то умели. По заключению врачей, спасти мог только стрептомицин. Отец предпринял героические усилия, чтобы раздобыть его в Москве. Запрос был сделан через первого секретаря обкома Вла­сова. Из Москвы пришла телеграмма: «Стрептомицина в стране нет».

Оля

Ольга умерла. Хоронила её вся школа, помню, что народу было необыкновенно много. Похоронена она на Кузнечевском кладбище. Мать сохранила её тетради, портфель, табели из общеобразовательной и музыкаль­ной школ, письма.

Назвать его так могу лишь с сильным преувеличени­ем. Мы погодки. С младенчества были ровней в играх в замкнутом пространстве двора. Вместе пошли в школу и учились параллельно, когда её разделили на мужскую и женскую. Я знала не меньше половины его однокласс­ников, он — всех моих приятельниц. Мы вместе ходили в кино, на каток, танцевали на школьных вечерах. Учил­ся он неплохо. Единственный предмет, который ему не давался — математика. Вместо того, чтобы заучить фор­мулу и использовать при решении примера, он задавался вопросом, а почему формула такая. Задачи начинал ре­шать с ответа. Умножал, делил цифры ответа, чтобы вый­ти на исходные данные задачи.

Пётр был одарен прекрасными музыкальными спо­собностями. Он учился в музыкальной школе всего год, а мог самостоятельно разучивать прелюдии Рахманино­ва, пьесы Чайковского, вальсы Шопена. Играл для себя, для души. Он играл на любом музыкальном инструмен­те, попавшем в руки, будь то гитара, баян или контрабас.

Когда он начал усердно заниматься на пианино, у него быстро налаживалась техника пальцев. Выступал как-то на вечере в школе. Мать с отцом ходили на концерт, были горды Петром, и он загорелся учёбой в музыкаль­ном училище, но это требовало сдачи экзаменов за курс музыкальной школы и подготовки к экзамену по специ­альности в училище. Короче говоря, требовало значи­тельных усилий, и не состоялось.

Жила в нём любовь к машинам. Малышом он сидел на перекладине под обеденным столом, с крышкой кастрю­ли в руках и издавал звуки едущей машины. Застывал на месте при виде работающего трактора или автомобиль­ного крана. Мог опоздать на уроки в школу, наблюдая за работой снегоуборочной машины, загребающей снег ме­ханизмом, похожим на руки.

Первым личным транспортным средством была дет­ская педальная машина. Потом взрослый велосипед. За­тем начал просить родителей купить мотоцикл и добился своего. Мне помнится, это был «Ковровец». Петру хоте­лось более мощный, и он сменял его с доплатой на тро­фейный ДКВ. Мы с иронией расшифровывали название как «дурак кто выдумал». Но на самом деле мотоцикл был отличный. Мотор работал почти бесшумно. Ездили на мотоцикле даже за хлебом на угол Поморской через два дома от нашего, уж не говоря о рынке. Пётр вступил в ДОСААФ, участвовал в соревнованиях по мастерству вождения мотоцикла и в кроссе. Он заразил любовью к мотоциклу всех соседских мальчишек. Они тоже всту­пили в ДОСААФ и получили мотоциклы для трениро­вок. Мотоциклистами стали Володя Баженов, Миша Овчинников, Борис Привалов. Днём у всех были какие-то свои дела, а вечером, около 10 часов, они собирались на мотоциклах у нашего дома, и начиналось катание по очереди всех девчонок по Новгородскому до Урицкого и обратно. Катание с грохотом и треском, оно продолжа­лось часов до 12 ночи на «радость» соседям.

Пётр. Фотография 1949 года

Летом, в каникулы, после 9-го класса он устроился на работу шофёром грузовой машины. Но мечтой, конечно, было приобретение собственной легковой машины. Как старуха в сказке о рыбаке и рыбке, он менял технику, пока не остался у разбитого корыта. Мотоцикл ДКВ он сменял у какого-то предприимчивого взрослого на тро­фейную легковушку-развалюху. Через некоторое время по дороге к Чёрному Яру в ней что-то капитально лопну­ло. Там она и осталась.

Петя был любимцем отца и матери и источником веч­ных тревог за него. Совсем малышу, ему попали брошен­ным камешком или пулькой из рогатки около виска, ког­да отец катал его на велосипеде, посадив перед собой на раму. Отец принёс его домой бесчувственного, в крови. Все обошлось, осталась лишь отметина у виска. Было у мальчишек занятие цепляться крючком за задний борт грузовика и катиться за ним на коньках или просто на валенках. Мать бегала по Новгородскому, ловила Петра за этим опасным занятием.

Детские болезни: корь, ветрянка, свинка — достались ему в более тяжёлой форме, чем нам, сёстрам. Мать боя­лась осложнений.

Опасались, что к нему привяжутся какие-нибудь ху­лиганы. Если во время наших игр открывалась калитка и незнакомый парень командовал: «Петька, иди сюда», я говорила: «Петька, не ходи». Некоторое время перепи­рались, потом он всё же шёл, но, надо сказать, не помню, чтобы он с кем-то дрался, умел ладить с мальчишками, и его уважали.

Ну а вообще Пётр был рослым, красивым, обаятель­ным мальчишкой. Нравился девчонкам и вечно был кем- то увлечён. Писал стихи, дарил цветы, катал на велоси­педе, на мотоцикле, фотографировал. Появление каждой новой пассии ознаменовывалось серией снимков: одна, с подругами, с ним.