Дом на улице Четырех Ветров

УЛИЦА ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ, 24

(Париж, 1943 год)

— Чем ты занят, Мишель? — спросила Эвели́на Селье́, входя в столовую с кухонным полотенцем в руках. — Все играешь? А задачки как же?

Мишель поспешно захлопнул крышку игрушечной наборной кассы и, вспыхнув, ответил:

— Одну я уже решил, мама! А вторая не получается. Я же не виноват, что она не получается!

— Не виноват? Больше стараться надо, сынок!.. Но сейчас мне нужна твоя помощь: сходи-ка за молоком для Фанфа́на.

— А Норе́тта на что?

— Норетта уже забегала в молочную в пять часов, а молока не было. Теперь твой черед! Вот, держи-ка деньги, а кувшин возьмешь на буфете. Смотри оденься потеплее, сейчас холодно.

Мать, легко ступая, вернулась на кухню. Худенькая, кроткая женщина с усталым лицом. Муж ее с 1940 года томился в немецком плену, и она с великим трудом кормила семью надомной работой — латала и шила одежду для мастерской в квартале Вожира́р. Она умело скрывала свое горе, а детям и в голову не приходило, что мама может устать или упасть духом. Да они об этом и не думали. Мать всегда была им надежной опорой — она жила только для них.

Мишель, ворча, накинул пальто, но, дойдя до порога, спохватился и вернулся за наборной кассой.

«Нельзя ее оставлять просто так, на виду, — подумал он. — Норетта вечно шарит по всем углам!»

А наборная касса между тем умещалась в самой что ни на есть обыкновенной коробке, с потертыми краями и в чернильных пятнах. Обвязав коробку толстой бечевкой, Мишель сделал три узелка и, с минуту постояв в нерешительности, задвинул ее под буфет. Потом, схватив кувшин, сбежал по лестнице вниз.

На улице в этот декабрьский вечер было совсем темно. Лишь слабо белел в темноте испещренный грязными следами снеговой наст. Желая согреться, Мишель разбежался и поехал по ледяной дорожке, но тут же поскользнулся и с трудом устоял на ногах — еще немножко, и он разбил бы кувшин! И с чего это маме вздумалось посылать его за молоком, когда в доме есть девчонка? Ребята его засмеют — разве это его дело? Из-за кувшина нельзя даже ладони растереть и подышать на пальцы… А вот и молочная! Витрина завешена черной шторой, но в дверную щель просачивается свет, и на краю тротуара жмутся друг к другу какие-то серые тени. Мишель буркнул про себя: «Какая уйма народу, ну, попал я!» — и угрюмо стал в конец очереди.

— По какому талону дают сушеные овощи — кажется, «Д-икс»? — спросила стоявшая перед ним маленькая женщина.

Она ни к кому не обращалась, но с другого конца очереди сразу откликнулся голос:

— «Д-икс»? Но ведь он уже аннулирован, милочка! Сейчас объявлен талон «Д-игрек»!

— Боже мой! — заволновалась маленькая женщина. — Вы уверены? Беда с этими талонами… Как тут не запутаться?

— Ничего! — откликнулся кто-то из стоявших рядом женщин. — От этих сухих овощей все равно никакого проку. Я фасоль двое суток в воде держала, а она даже не размякла! А мясные продукты? В прошлый раз дали ливерную колбасу; от нее такой дух был, что муж не стал есть — пришлось все кошке скормить… Вот беда! И когда все это кончится? Уж целых два месяца как нам обещали: «Погодите, вот наступит рождество!» Ну и вот оно, это хваленое рождество! Где же англичане?.. Где русские?..

— А все же, — робко вмешался третий голос, — сегодня утром радио сообщило…

— Какое радио? — спросил толстый мужчина, только что занявший очередь за Мишелем.

Робкий голос не ответил. Послышалось звяканье бидонов. Потом наступила тишина.

— Сейчас нельзя распускать язык, — зашептала маленькая женщина. — Говорят, повсюду шныряют шпионы. Вот, знаете, на той неделе…

Но Мишель уже не слушал. У самого входа в молочную он увидел своего одноклассника Муре́тта. Этот обжора всегда таскал у Мишеля его порцию витаминного печенья, стоило тому чуть-чуть зазеваться. Но на безрыбье…

— Простите, мадам, — обратился Мишель к соседке по очереди, — вы не разрешите мне отойти на минутку, только на одну минуточку?

— Пожалуйста, — ответила женщина.

Мишель пробрался к дверям молочной. При виде приятеля широкое лицо Муретта расплылось в улыбке.

— И ты здесь, старик? Небось тоже дали наряд?

— Как видишь… Холод-то какой собачий! Слушай, а ты решил задачки? Какой у тебя ответ во второй?

— Это в той, что с поездом? Подожди… У меня вышло что-то вроде 1327 километров в час… нет, кажется, 1387 километров.

— 1387? Да разве может поезд идти с такой скоростью?!

Муретт почесал затылок.

— Настоящий не может, — пробурчал он, — но это же не настоящий поезд, а из задачки.

— Какая разница, балда? Ты, видно, неправильно сосчитал!

— Ну, а у тебя-то какой ответ?

— У меня? У меня… Знаешь что, не стану я ее решать, эту задачку, пусть Туро́н лопнет от злости! О чем он только думает: дать такую задачку за три дня до рождественских каникул!

Из молочной вышли две женщины. Очередь качнулась, подтолкнула Муретта, и Мишель вместе с ним протиснулся в лавку.

— Эй ты, проныра, — крикнул ему какой-то мужчина, — ты же здесь не стоял!

Мишель бросил на него умоляющий взгляд.

— О, мосье, если бы вы знали, как у меня замерзли руки! И сколько задачек мне еще надо решить к завтрашнему дню! Правда ведь, Муретт?

— Еще бы! — убежденно подтвердил Муретт.

— Ну, если так, — улыбнулся мужчина, — придется тебя пропустить, но только смотри пошевеливайся, хитрюга!

— О, спасибо, мосье! — радостно воскликнул Мишель.

Он получил свою порцию молока и, расставшись с Муреттом на перекрестке, зашагал, посвистывая, домой.

— Долго же ты ходил! — сказала мать. — Надеюсь, не замерз? Беги скорей на кухню погрейся у плиты — я как раз ее зажгла, — да только прикрой хорошенько дверь, чтобы тепло не уходило!

В маленькой кухоньке сновала, накрывая на стол, Норе́тта, а Фанфан, сунув палец в рот, глядел, как варится в кастрюле капуста.

— Это будет овощной суп! — сообщил он брату. — Мама раздобыла целый кочан. Я очень люблю суп с капустой!

— Фанфан все любит! — со смехом сказала Норетта, доставая из ящика вилки. — Ой, Мишель, ну что ты делаешь? Зачем ты отодвинул кастрюлю?

— Мама велела мне погреть руки над конфоркой! Должен же я сдвинуть кастрюлю!

— Но ты ее чуть не перевернул!.. Ох уж мне эти мальчишки!..

— Ладно, раскудахталась тоже… Подумаешь, командирша! Сказала бы спасибо, что я за молоком бегал! А на второе что?

— Вчерашние макароны.

— Вот здо́рово! — сказал Фанфан.

— Совсем не здорово! — заявил Мишель. — Надоели мне макароны без масла!..

— Ничего, все съешь, — сказала Норетта. — И вообще — сейчас же поставь кастрюлю назад, а не то она остынет! Да нет, ну кто так делает, надо сперва убавить газ, а потом…

Тут в кухню вошла мать, и Норетта смолкла на полуслове.

— Скорей садитесь обедать, — сказала мать, — в восемь придут Моско́ — слушать английское радио, а сейчас уже… уже без десяти восемь. Хотя нет, будильник наш спешит… Тише, кажется, стучат!.. Кто бы это мог быть? Поди-ка, Норетта, погляди!

Норетта побежала к двери и тотчас вернулась назад, ведя за собой бледную худенькую девочку в непомерно коротком сером пальто, из-под которого выглядывал розовый фартук.

— Это Сола́нж! — радостно крикнула Норетта.

— Ах вот кто! — сказала мать. — Входи, Соланж, милочка. Ну, говори, что тебе нужно?

— Я пришла спросить, не дадите ли вы мне в долг немного соли, — робко ответила Соланж. — Я думала, что соль у меня еще есть, а вот, понимаете, ничего нет…

— Ну конечно, бери! А что ты будешь солить?

— Макароны.

— И у нас тоже макароны! — вмешался в разговор Фанфан, вынув палец изо рта.

Мать открыла банку с солью.

— Только смотри, соль крупная… А скажи, есть вести от Алена?

Соланж покачала головой, изо всех сил стараясь сдержать слезы.

Она была сирота и жила вдвоем с братом — борцом Сопротивления. Уже две недели он не возвращался домой. Соланж каждый вечер ждала, что он придет.

Мать взглянула на девочку.

— Знаешь что, — сказала она, — неси-ка сюда твои макароны. А супа у нас хватит на всех!

— Нет, что вы, — слабо возразила Соланж, — я вчера тоже у вас обедала и во вторник…

— Но раз мама тебя приглашает! — закричала Норетта, схватив подругу за руку. — Скорей неси свои макароны… Нет, знаешь что, лучше я сама с тобой пойду!

И обе девочки убежали.

Мать поставила на стол еще одну глубокую тарелку и начала разливать суп.

Мишель занял свое место рядом с Фанфаном. Сидя на высокой красной подушке, малыш внимательно следил за разливной ложкой.

— Хочу добавки! — заявил он, как только мать налила ему супа.

— Сначала съешь свою порцию, — ответила мать, — а дальше посмотрим… Только ешь поаккуратней… А вот и наши девочки… Мишель, принеси еще стул, а ты, Соланж, дайка сюда твои макароны: я их сейчас разогрею…

Все расселись за кухонным столиком и молча стали есть суп. Норетта то и дело оборачивалась к подруге и заговорщически улыбалась. Это была рослая темноволосая, довольно полная девочка, с упрямым подбородком и темно-синими глазами. Мишель походил на сестру, но казался более подвижным и нервным. Выражение его лица то и дело менялось: никогда нельзя было знать, о чем он думает. На правой щеке у него красовалась большая царапина, а свитер был продран у локтя.

— Ну вот, ты опять порвал свитер! — воскликнула мать. — Как же это тебя угораздило?

Мишель покосился на свой рукав, точно впервые заметив дыру.

— Как это случилось?.. Погоди… Да, вспомнил… Вот как… Мы играли в десант на большой переменке. Вместо немцев у нас были деревья. Вы бы поглядели, как мы их лупили!.. Бах, бух, трах… Здо́рово!

— Значит, дерево набросилось на тебя и порвало свитер? — насмешливо спросила Норетта.

— Да ну тебя! Просто мы потом играли, будто тонем в море, и этот дылда Бобе́н схватил меня за рукав, чтобы вытащить из воды, ну вот… свитер и порвался… Это же Бобен виноват, а не я!

Мать вздохнула.

— Опять мне придется сидеть допоздна и чинить твой рукав. Если ты, сынок, каждый день будешь играть в десант, от твоего свитера скоро останутся одни лохмотья. А нельзя придумать другую игру?

— Будто ты не знаешь, мама, что мальчишки всегда дерутся! — с важным видом заявила Норетта. — У них одни драки на уме!

— «Одни драки на уме»! — передразнил ее Мишель. — Ну, а вы-то во что играете?

Проглотив макаронину, Норетта степенно ответила:

— Сегодня утром мы играли в воздушную тревогу. Нам так весело было, правда, Соланж?

— Ой, да, очень! — воскликнула Соланж, и ее худенькое личико осветилось улыбкой. — Мы отнесли всех наших детей в убежище: моих — десять и Нореттиных — восемь!

— А кто у вас был за детей? — спросил Мишель.

— Камушки…

— Вот те на! — захохотал Мишель. — Подумать только: камушки! Ка-муш-ки!

Он так хохотал, что, поперхнувшись, закашлялся и уткнулся носом в салфетку.

— Подумаешь, какой умник: сам-то с деревьями воевал! — крикнула ему Норетта. — Вот и хорошо, что ты подавился! Так тебе и надо! Так и надо!

Она подтолкнула локтем Соланж, и та одобрительно улыбнулась. Один Фанфан невозмутимо следил за этой сценой.

— Да бросьте вы, глупыши, — проговорила мать. — Поторапливайтесь!.. Ну вот, что я вам говорила: уже стучат! Это Моско!

Ежась от холода, вошли супруги Моско и с ними их сын Жорж, одноклассник Мишеля, кудрявый мальчик с открытым лицом.

— Привет! — крикнул ему Мишель. — Видишь, мы еще не кончили ужинать! Может, доешь мои макароны, Жорж? Терпеть не могу макароны!

— Уступи свое место мадам Моско и не болтай вздора, — сказала ему мать. — А ты, Норетта, помоги мне убрать со стола.

Поднялась суматоха, которой воспользовался Фанфан, чтобы проглотить все макароны, оставленные братом. Затем, сытый и довольный, он принялся вылизывать тарелку.

— Сейчас же перестань, грязнуля ты этакий! — воскликнула мать. — А тебе, Соланж, спасибо за помощь! Поставь, детка, тарелки в раковину: я их сейчас сполосну. Садитесь, мадам Моско, пожалуйста, садитесь.

Маленькая мадам Моско устало опустилась на стул.

— Как у вас хорошо! — сказала она. — А на лестнице так холодно, впору простудиться насмерть. Какая ужасная зима!

— Да, — вдруг помрачнев, отозвалась мать, — представляю, как они там мерзнут, в лагерях для военнопленных… Муж, правда, в письмах никогда не жалуется, но разве им позволят написать правду…

— Говорят, там ужасно, — проговорил Моско, высокий худощавый мужчина, — лагеря-то в самой Германии…

Он вдруг умолк, встретив предостерегающий взгляд жены.

— Не слушайте его, дорогая, — торопливо проговорила мадам Моско, — он все видит в черном свете. Когда-нибудь эта война все же кончится, не может она вечно продолжаться!

Она бодрилась, но с волнением ждала ответа. Супруги Моско были евреи, выходцы из Польши. Полная их фамилия была Московиц. До войны они жили в Лионе, но уехали оттуда в июле 1942 года, когда в городе начались массовые аресты евреев. Переменив фамилию, они поселились в доме номер 24 по улице Четырех Ветров, на четвертом этаже, в квартире, которую уступил им друг, уехавший в Ора́нж. Они вздрагивали при каждом звонке. Эвелина Селье молча глядела на них. Вот кому еще хуже, чем ей самой: ведь супруги Моско с утра и до ночи в страхе! Собрав все свое мужество, она уверенно сказала:

— Ну конечно, война скоро кончится… Вот увидите, следующее рождество мы отпразднуем все вместе! Ну и пир же мы закатим по такому случаю!

— Вы в самом деле так думаете? — слабо улыбнулся Моско.

— Ну конечно! Глядите, как далеко уже продвинулись русские!.. Да, а ведь Фанфану пора в постель! Простите, я на минуточку… Пошли, Фанфан!

Фанфан для порядка немного поупрямился, но глаза его уже слипались, и он без сопротивления дал себя увести. Девочки убирали посуду, а Жорж подозвал Мишеля к буфету.

— Ну как, — шепотом спросил он, — ты кончил?

— Почти, — ответил Мишель, — всего-навсего две листовки осталось отпечатать, но мама помешала — послала за молоком. Знаешь, старик, здо́рово ты все это накатал! Ну прямо как будто из книжки! Недаром ты у нас лучше всех пишешь сочинения!

Жорж скромно потупил взгляд.

— Так ты думаешь, сойдет?

— Еще бы! Вся улица гудеть будет!

— Что вы там секретничаете, мальчишки? — спросила, подбегая, Норетта.

— Да ничего особенного, — ответил Мишель, — и вообще не лезь не в свое дело.

Вернулась мать. Она бесшумно затворила дверь.

— Фанфан уже спит, — сказала она, — он совсем уморился. Ну, а что же вы радио не включили? Мы пропустим передачу!

Включив радио, мать отыскала нужную волну. Послышался треск, потом чья-то речь и джазовая музыка.

— Опять глушат, — сказал Моско. — Хорошо, если мы хоть что-нибудь разберем!

Подойдя к приемнику, он приложил к нему ухо. Сквозь грохот прорвался далекий голос:

«Говорит Лондон… Сегодня — тысяча двести шестьдесят седьмой день борьбы французского народа за свое освобождение. Французы обращаются к французам…»

— Отлично, — сказала мать, — значит, они только начали! Ах да, будильник у меня спешит, а я и забыла!

Далекий голос продолжал, пробиваясь сквозь шум:

«На юге Италии англичане перешли в наступление. Генерал Эйзенхауэр назначен верховным главнокомандующим англо-американских войск. Западнее Москвы советские войска упорно продвигаются к Витебску».

Затем голос перечислил победы французских партизан за последние три месяца: 173 поезда пущено под откос, проведены 24 боевые операции против оккупантов. В Грено́бле уничтожен вражеский отряд численностью в шестьдесят человек.

Соланж, стоявшая у стола, вдруг рванулась вперед.

— Что это? — крикнула она. — Кажется, они сказали — Гренобль?

— Да, — подтвердила Эвелина Селье. — Сказали… Ну и что тут такого?

Соланж обратила к ней худенькое испуганное личико, губы ее дрожали.

— Но, наверное, там Ален! Он сказал мне, что отправляется в горы! А ведь Гренобль в горах, правда? Только бы с ним ничего не случилось! Только бы его не ранило в бою!

— Ну будет, будет… — сказала Эвелина, привлекая к себе девочку. — Что-то ты сразу много навыдумывала, детка! Горы — да где их только нет, этих гор! Почему твой брат непременно должен быть в Гренобле! Успокойся, милочка, постарайся быть мужественной!

— Да, — прошептала Соланж, — да, я стараюсь…

Она опустила голову, силясь подавить слезы. Мадам Моско наклонилась к Эвелине.

— Бедная девочка, — шепнула она, — разве это жизнь для ребенка! Все одна да одна, питается кое-как и вечно дрожит за брата. Наверно, она от страха и ночей не спит. Счастье, что хоть вы рядом!

— Да, — сказала Эвелина, — я ей помогаю чем могу, за этим дело не станет… Надо ведь помогать друг другу, верно?

— Да, конечно! И все же боюсь, как бы девчушка не заболела! Поглядите, какой у нее измученный вид! За детьми уход нужен. Я вот на моего Жоржа столько сил трачу…

Она с нежностью посмотрела на сына.

— Слышите! — сказала вдруг Моско, подняв руку.

Ночную тишину прорезал вой сирены. Усилился, затих, снова усилился.

— Воздушная тревога! — вздохнула мать Жоржа. — Опять! Что будем делать?

— Пожалуй, нам лучше спуститься вниз, — ответила Эвелина Селье. — Тут неподалеку, в здании сената, размещен штаб военно-воздушных сил — иначе говоря, военный объект. По-моему, вокруг него и кружат английские самолеты. В прошлый раз бомба упала совсем рядом.

— Вы правы, давайте спустимся вниз, — сказала мать Жоржа. — Как я от всего этого устала!

— Ура! Ура! — закричал Мишель. — Пошли в подвал! Эй, Жорж, старик, вот уж где мы с тобой не соскучимся!

— Одевайтесь! — распорядилась Эвелина Селье. — А я пойду разбужу Фанфана. Жаль, он так сладко спит.

— А я сбегаю наверх за нашими пальто! — торопливо воскликнула мадам Моско. — Пошли, Альфред?

Она выбежала из квартиры, увлекая за собой мужа. Дети остались одни. За окнами смолк вой сирены; теперь доносился лишь рокот самолетов. Послышалось несколько глухих ударов, и пронзительный голос с улицы крикнул:

— Эй вы, там, на пятом, погасите свет, черт вас возьми!

— Смотри, — спохватилась Норетта, — а где же Соланж?.. А ты, Мишель, куда это ты собрался? — спросила она, видя, что брат уже приоткрыл дверь.

Мишель переглянулся с Жоржем.

— Я оставил в столовой пальто, — торопливо пояснил он. Скоро он и в самом деле вернулся одетый. За пазухой у него был спрятан какой-то сверток, выглядывавший из-под воротника. Норетта насмешливо улыбнулась.

— Воротник порвешь, — сказала она спокойно, — лучше уж возьми ее под мышку.

— Кого — ее? Что это значит? — пробурчал Мишель.

— Ну, коробку! С твоей любимой наборной кассой!

Мальчики растерянно переглянулись, а Норетта звонко расхохоталась.

— Вы что же, воображали, будто я ничего не замечаю? Видел бы ты, Жорж, как важничает Мишель, как он все время прячет от нас коробку! Вот перед ужином он знаешь куда ее сунул? Под буфет!

— Коли знаешь, держи язык за зубами, понятно? — свирепо отрезал Мишель.

И сразу осекся: в комнату вошла мать, неся на руках спящего Фанфана.

— Он даже не проснулся, — сказала она. — А вы готовы? Скорей побежали вниз! А где же Соланж?

— Я здесь! — произнес тоненький голосок за ее спиной. Показалась Соланж; она крепко сжимала в объятиях свою куклу. Мальчики ухмыльнулись.

— Ха, ха, ха! — рассмеялся Мишель. — Дочку притащила! А может, это камушек? Ха, ха, ха!

— Оставьте ее, — тихо сказала мать. — Соланж, детка, идем с нами в подвал.

Соланж свободной рукой уцепилась за платье Эвелины и послушно пошла за ней вниз.

На площадке уже стояли, дожидаясь остальных, супруги Моско, и весь маленький отряд начал спускаться по лестнице, ощупью находя ступеньки. Хлопали двери квартир, в темноте перекликались жильцы, но все перекрывал пронзительный голос консьержки мадам Кэли́н.

— Скорей! Уже бомбят! — крикнула она, увидев наших друзей.

Раздался оглушительный взрыв, за ним — треск зенитных орудий.

— Да, это бомба, — кивнул Моско. — Осторожней, мадам Селье, еще одна ступенька! Ну вот мы и пришли.

Все обитатели дома сгрудились в тесном сыром проходе — самой безопасной части подвала. Жан Моризо́ со второго этажа (все звали его просто мосье Жан) принес с собой свечу и поставил ее на один из ящиков. Сам он сел на другой ящик, рядом с крепким седым мужчиной — папашей Лампьо́ном с первого этажа. Увидев вошедших, Жан сразу же встал и предложил свое место Эвелине.

— Здо́рово бьют! — сказал папаша Лампьон своим зычным голосом. — Право слово, мне это напоминает Арденны, 1917 год!

— Нечего сказать, приятное воспоминание! — усмехнулся Жан, тщательно приглаживая светлые волосы. — А меня так просто тошнит от всех этих сирен! Неужели нас не могут оставить в покое?

Мадам Кэлин неодобрительно покосилась на него. Два месяца назад ее сын бежал в Испанию, чтобы оттуда пробраться в африканскую армию союзников. И настроение у консьержки было воинственное.

— Хороши бы мы были, если бы все рассуждали, как вы! — резко сказала она. — Счастье, что мой сынок не из таких! Что ж, по-вашему, не надо бить Гитлера?

— Что вы! Конечно, Гитлер — чудовище, — слегка устыдившись, буркнул Жан. — Я вот о чем: все эти продовольственные карточки, воздушные тревоги — разве это жизнь? А конца не видно! Да еще в комнате стужа… и вообще…

Он хотел было привести другие доводы, но, не найдя их, умолк и начал старательно поправлять галстук. Мишель растерянно уставился на него. Какую чепуху несет Жан! А ведь прежде Мишель его уважал, потому что Жан служил в аптеке и всегда был подтянут и хорошо одет.

— Ну, что ты скажешь? — тихо спросил он Жоржа.

Жорж громко фыркнул.

— Жан просто трус! — сказал он. — Он боится бомб! Наверно, когда он был мальчишкой, его лупили в школе на всех переменках, а он даже не давал сдачи! Слушай, а ты не мог бы поаккуратнее с наборной кассой, а? Теперь вот твоя сестра обо всем догадалась! А вдруг она при Стефане что-нибудь сболтнет, не нарочно, конечно, а просто так… Если какой-нибудь вонючий шпик вроде него пронюхает о нашей затее, все мы попадем в тюрьму.

Мишель застыл на месте с разинутым ртом. Стефан был их одноклассник, старший сын супругов Гурр, живших здесь же в доме на третьем этаже и державших по соседству москательную лавку. Родители Стефана занимались спекуляцией: они вели торговлю с оккупантами. Говорили, будто они нажили миллионы на перепродаже меховых курток. Они часто принимали у себя немецких офицеров, и с обеденного стола у них не сходили окорока, паштеты, свежие яйца. Гурры были «позором дома», как говорила консьержка. В отместку она всегда вручала им письма с опозданием на три дня. Стефан и Луи, сыновья Гурров, во все совали свой нос, подслушивали у дверей, а когда их заставали за этим занятием, нагло усмехались. Впрочем, жильцы дома старались их просто не замечать, словно они были какие-нибудь невидимки, и никто никогда с ними не разговаривал.

Наконец Мишель очнулся.

— Ну что ты, — сказал он. — Норетта — смышленая девчонка, ничего такого она не сделает! И вообще она просто хвастает, как все девчонки. Где уж ей было догадаться! Просто она заметила, что у нас какая-то тайна, и ей не терпится ее выведать. Что я, Норетту не знаю, что ли!

И он бросил снисходительный взгляд на сестру, которая, присев у ящика, играла с Соланж в куклы. Норетта, перехватив его взгляд, покраснела.

— Кажется, мальчишки смеются надо мной, — сказала она Соланж. — А все из-за твоей куклы! Неужто они вообразили, что она мне нравится! Уродина, да еще одноглазая! И зачем ты взяла ее с собой?

— А если бы в нее попала бомба, — пылко заговорила Соланж, — если бы она умерла?! Разве я могу без нее? У тебя есть Фанфан, он все равно что кукла, а у меня никого нет. С кем мне говорить, когда я остаюсь одна? Вот… И вообще, если ты считаешь, что Мими́ уродина, отдай ее мне!

И Соланж так резко потянула к себе куклу, что у той оторвалась матерчатая ручка. Соланж заплакала.

— Что такое? — обернувшись, спросила Эвелина.

Увидев оторванную руку куклы, она улыбнулась.

— Ничего, Соланж, — сказала она, — дай мне твою дочку: сегодня я буду чинить свитер Мишеля и заодно починю ей руку. А теперь хватит плакать, высморкайся и вытри нос. Что, нет платка? Возьми мой, вон там в кармане… Я не могу пошевельнуться — боюсь разбудить Фанфана…

Взяв платок, Соланж вытерла слезы и прижалась к плечу своей защитницы.

Папаша Лампьон вышел на улицу «поглядеть» и тут же, тяжко волоча ноги, вернулся назад.

— Час от часу не легче, — сказал он, — еще сильней стали палить. А мне позарез надо выспаться: ну как я завтра к семи утра пойду в типографию?! Эх, кажется, махну я на все рукой и побреду к себе наверх — спать!

Консьержка повернула к нему худое, костистое лицо.

— А ну сидите на месте! — приказала она. — Раз уж вы сюда спустились, терпите и помалкивайте! Довольно с нас того, что сестры Минэ́ окопались в своей квартире! Уж как я барабанила в их дверь, но они заявили, что предпочитают умереть в собственной постели! Наверно, забились, бедняжки, в кровать, натянув одеяло до самого носа. Что ж, если случится беда, ничего не поделаешь, я свой долг выполнила: предупредила их!

— Хе-хе, — ухмыльнулся папаша Лампьон, — может, они и правы: по крайней мере, хоть выспаться успеют перед смертью!

Он громко зевнул раз, другой, потом вдруг затих, прислушиваясь.

— Смотри-ка, — сказал он, — кто-то сюда идет! Может, ваши жилички одумались, а, мадам Кэлин?

Но это оказались не сестры Минэ, а семейство Гурров, явившееся в полном составе, со своими стульями и корзинами. Отец и оба сына, все трое рыжие и тучные, были в дорогих меховых куртках. А мадам Гурр в своей пышной меховой шубе походила на косматую медведицу.

— Только этих не хватало! — сквозь зубы процедил Моско.

Невольно попятившись в глубь прохода, он с тревогой оглянулся на Жоржа. В подвале сразу воцарилась зловещая тишина, только Гурры с шумом расставляли в проходе стулья.

— Глубже вдвигай в проход стулья, Стефан! — зычно крикнула мадам Гурр. — Сам знаешь, там безопасней! А остальным придется потесниться!

Но остальные и бровью не повели. Казалось, они разом утратили и слух и речь. Консьержка уставилась в пустоту. Жан, достав из кармана книгу, сделал вид, будто читает, хотя в подвале было совсем темно. Папаша Лампьон начал старательно сморкаться, а мать Мишеля, высвободив одну руку, обняла Соланж.

Мадам Гурр поджала губы.

— Ну, Стефан, что ж ты стоишь? — крикнула она еще громче.

— Черт побери, — ответил Стефан, — куда же мне их ставить, твои стулья? Сама видишь, нет больше места!

— Нет места, говоришь! Ах вот как! Погоди, я сейчас отыщу место!

Мадам Гурр вплотную придвинула к ящикам все четыре стула и, плюхнувшись на один из них, толкнула консьержку.

— Прошу поаккуратней! — сухо сказала мадам Кэлин, не повернув головы.

— Вот и подвиньтесь! — злобно крикнула толстуха.

Консьержка ничего не ответила, но с места не сдвинулась.

— Да что ты, Берта, стоит ли волноваться, — с нарочитым добродушием обратился к жене Гурр. — Ну и ночка! — продолжал он, лениво потягиваясь. — И все из-за этих проклятых англичан! Видали, какую тучу самолетов они против нас послали? А еще выдают себя за друзей французов!

— Счастье еще, что у немцев хорошие зенитные пушки, — подхватила мадам Гурр, — хоть бы они сбили несколько самолетов! Я…

Трубный звук заглушил ее голос. Это сморкался папаша Лампьон. И тут, словно по сигналу, все жильцы вытащили платки и начали шумно прочищать носы.

— Я… — повторила толстуха.

Тут все наперебой принялись кашлять, чихать и сморкаться, и подвал загудел от шума. А Фанфан, проснувшись, громко крикнул:

— Ура! Да здравствует бомбежка!

Видя, что никто не хочет ее слушать, мадам Гурр решила сорвать злобу на сыновьях.

— Ну, чего раскисли? — налетела она на них. — Эй, Луи́, что это ты все чешешься?

— Есть хочу! — угрюмо ответил Луи.

— Гляди-ка, и я тоже! — поддержал его отец. — А ну, мать, доставай еду!

Отстегнув крышку корзинки, мадам Гурр достала груду толстых бутербродов, и весь подвал наполнился аппетитным запахом ветчины. Покашливание прекратилось: все жильцы с завистью вдыхали дразнящий, давно уже забытый запах.

— Погляди на мальчишек, как они уписывают бутерброды! — шепнула мадам Моско на ухо мужу.

— Да, признаться, от этого зрелища уж очень есть захотелось, — сказал Моско. — Жаль, ты ничего не захватила, Оде́тта.

— А что мне было брать, вчерашнюю брюкву, что ли?

Стефан с бутербродом в руке слез со стула и подошел к Мишелю. Непомерно большая куртка доставала ему до самых икр.

— Привет, — промычал он с набитым ртом.

И, не дождавшись ответа, спросил:

— Ты сделал задачки на завтра?

Поглядывая на Жоржа, который с трудом удерживался от смеха, Мишель начал насвистывать.

— Ты сделал задачки? — не отставал Стефан. — Ну хотя бы задачку про поезда?

Мишель повернулся к нему, словно только сейчас его заметил.

— Задачку… — повторил он, растягивая слова, — задачку про поезда… Какую такую задачку?

— Ты что, все позабыл? Были ведь две задачки!

— Две задачки? — повторил Мишель, словно не понимая, о чем речь. — Ах да, две задачки… Ты сделал задачки, Жорж?

— Какие еще задачки? — переспросил Жорж. — Ах да, две задачки, задачки…

Подмигнув друг другу, мальчики снова принялись насвистывать. Лицо Стефана вспыхнуло под веснушками.

— Значит, не хотите ответить! — сказал он. — Ну и пусть! Плевал я на вас! Плевал!

— Зачем тогда лезешь к нам с разговорами? — осведомился Мишель.

— Да я просто так… Эй, что это у тебя торчит из-под пальто? А ну дай сюда! Большущий какой сверток!

Прежде чем Мишель успел сообразить, в чем дело, Стефан выхватил у него коробку. Бумага порвалась, открыв крышку.

«Маленький наборщик», — прочитал Стефан.

— Эй, ты что, наборщиком заделался? А что ты набираешь? Ну-ка покажи!

Жорж побледнел. Мишель закусил губу.

— Отдай мою коробку, болван! — заревел он, налетев на Стефана.

Тот стал отбиваться одной рукой — в другой он по-прежнему держал бутерброд, и ему пришлось выпустить коробку. Бечевка разорвалась, на пол посыпались зеленые листки.

— Жорж! Норетта! На помощь! — завопил Мишель.

Норетта и Жорж кинулись к нему. Луи тоже поспешил на помощь брату, и все пятеро, опустившись на четвереньки, начали торопливо подбирать с пола бумажки. Как только зеленый листок попадал в руки к кому-нибудь из Гурров, остальные сразу же его выхватывали. В шум перебранки вплетались тихие увещевания Моско и зычные выкрики мадам Гурр:

— Эй вы, бандиты, оставьте моих мальчиков в покое!

Наконец шум улегся. Противники поднялись с пола, перепачканные сажей и пылью. Победу одержала партия Мишеля: у братьев Гурр не осталось ни одной бумажки!

— Нечего сказать, молодцы! — мягко укорила их Эвелина Селье. — Порадовали вы нас!

— Это Стефан виноват, — задыхаясь, ответил Мишель, — это он…

— Не ври! — закричала мадам Гурр. — Ты сам на него налетел, уж я видела!

— А зачем он взял мою коробку? — не глядя на нее, возразил Мишель.

— Не ври! Не ври! — вопила толстуха, размахивая бутербродом.

Ее вопли опять заглушил трубный звук — папаша Лампьон снова начал сморкаться. Все как ни в чем не бывало вернулись на свои места. Мадам Гурр с оскорбленным видом завернулась в свою роскошную шубу и позвала сыновей. Луи подбежал к ней, но Стефан не торопился.

— А я знаю, какие это бумажки! — сказал он с торжеством в голосе. — Это листовки!

Мишель вздрогнул.

— Листовки? Ты что, спятил? Слыхал, Жорж?

— Вот кретин! — сказал Жорж. — Ну и кретин!

Но было видно, что он не знает, как теперь быть. Стефан с ухмылкой взглянул на него.

— Это листовки! — злорадно повторил он. — Это листовки против немцев!

Норетта, до сих пор молча прислушивавшаяся к разговору, вдруг достала из своего кармана зеленую бумажку, с виду точно такую же, как и те, из-за которых только что была драка, и издали показала Стефану.

— Норетта! — закричал Мишель. — Ты что?..

— Отстань! — оборвала его Норетта. — Мне надоело слушать этот вздор! Какие еще «листовки»? А если я тебе покажу эту бумажку, Стефан, ты отстанешь от нас?

— Тогда… отстану, — согласился Стефан, жадно поглядывая на зеленый листок.

— Ну и бери его себе, пожалуйста! Да ну вас! — прикрикнула Норетта на Жоржа с Мишелем, кинувшихся было к ней. — Подумаешь, какой секрет!

Друзья растерянно застыли на месте. Воспользовавшись их замешательством, Стефан схватил бумажку и торопливо поднес ее к свечке.

По мере того как он читал, лицо его вытягивалось. Под конец он молча вернул листок Норетте.

— Ну что, доволен? — ехидно спросила Норетта.

— Ладно, — буркнул Стефан. — Ма-ам, я хочу еще бутерброд…

Мадам Гурр торопливо вынула из корзины новый бутерброд, и в эту минуту раздался вой сирен, возвещавших отбой.

— Наконец-то! — воскликнула консьержка.

Все встрепенулись, поднялись и начали понемногу разминать занемевшие руки и ноги. Потом жильцы, зевая, зашагали вверх по крутой лестнице.

— Допекли мы предателей! — отпирая свою дверь, шепнул папаша Лампьон. — У меня нос распух, так сильно я сморкался! Спокойной ночи всем!

А Мишель, переступив порог своей квартиры, кинулся расспрашивать сестру:

— Ну и перетрусил я из-за тебя! Я уж думал, ты хочешь отдать Стефану листовку. А что ты ему подсунула?

Норетта молча протянула брату зеленую бумажку. На ней было всего несколько строк, набранных чьей-то неумелой рукой:

— Как? Когда ты успела это сделать? — оторопело пробормотал Мишель.

Норетта рассмеялась.

— Не угадаешь, — сказала она. — Уж больно ты важничал и напускал на себя таинственность! Противно было смотреть! Вот я и стащила твою коробку — хотела узнать, что в ней такое, — в тот раз ты спрятал ее в бельевом мешке. И я набрала загадки. Счастье, что бумажка была у меня в кармане: я прихватила ее, чтобы показать Соланж. А здо́рово я провела Стефана, а? Видел ты, какую рожу он скорчил? Вот уж чего он никак не ждал, правда?

— Правда, — сказал Мишель, — и все же, Норетта, ты нахалка! Не стыдно тебе таскать чужие вещи?

— Ну и что? Подумаешь, какое дело! Я же вас выручила!.. Скажи, выручила я вас или нет?

— Да, конечно…

Норетта спокойно взглянула на брата: в глазах ее плясали лукавые огоньки.

— Хватит! — отрезала она. — Я хочу спать! Сейчас пойду да и лягу! Спокойной ночи, заговорщик. Можешь поблагодарить меня завтра…

Мишель и слова не успел выговорить, как она со смехом умчалась.